Дитя Дракулы E-Book

Джонатан Барнс

• Herausgeber: Азбука
• Kategorie: Abenteuer, Thriller, Horror
• Serie: The Big Book
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 517

Beschreibung

Больше десяти лет назад Джонатан и Мина Харкер победили в Трансильвании графа Дракулу и вернулись в Англию, чтобы зажить нормальной жизнью. Но в мире кровавой вражды и предрассудков даже у мертвых врагов долгая память. Встреча старых друзей оборачивается внезапной трагедией, бесстрашный натуралист привозит с континента в Англию летучую мышь новой породы, двое случайно встретившихся в восточноевропейской глубинке английских джентльменов будто бы ненароком пробуждают древнее зло — и вот уже тьма наползает на британский архипелаг. А в странном недомогании молодой невесты лорда Годалминга Мина Харкер видит что-то пугающе знакомое... «Шедевр современной готики. История настолько увлекательная, будто ее написал сам Брэм Стокер» (Risingshadow).

Leseprobe

Содержание

Предисловие составителя

ПРОЛОГ

ЧАСТЬ IПадает черная тень

ЧАСТЬ IIЧерная тень растет

ЧАСТЬ IIIТень заявляет о своих правах

ЭПИЛОГ

Послесловие составителя

J. S. BarnesDRACULA’S CHILDCopyright © 2020 by Jonathan BarnesThis edition is published by arrangement with Conville & Walsh UK and Synopsis Literary AgencyAll rights reserved

Перевод с английского Марии Куренной

Оформление обложки Егора Саламашенко

Иллюстрации Виталия Еклериса

Барнс Дж.Дитя Дракулы : роман / Джонатан Барнс ; пер. с англ. М. Куренной. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2023. — (The Big Book).

ISBN 978-5-389-23183-2

18+

Больше десяти лет назад Джонатан и Мина Харкер победили в Трансильвании графа Дракулу и вернулись в Англию, чтобы зажить нормальной жизнью.

Но в мире кровавой вражды и предрассудков даже у мертвых врагов долгая память. Встреча старых друзей оборачивается внезапной трагедией, бесстрашный натуралист привозит с континента в Англию летучую мышь новой породы, двое случайно встретившихся в восточноевропейской глубинке английских джентльменов будто бы ненароком пробуждают древнее зло — и вот уже тьма наползает на британский архипелаг. А в странном недомогании молодой невесты лорда Годалминга Мина Харкер видит что-то пугающе знакомое...

«Шедевр современной готики. История настолько увлекательная, будто ее написал сам Брэм Стокер» (Risingshadow).

© М. В. Куренная, перевод, примечания, 2023© В. В. Еклерис, иллюстрации, 2023© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2023Издательство Азбука®

Посвящается Хизер

Месть моя только начинается! И будет продолжаться многие века, время работает на меня1.

Граф Дракула

1 Роман Брэма Стокера «Дракула» (1897) цитируется в переводе Т. Красавченко.

Предисловие составителя

Первые двенадцать лет своей жизни я пребывал в практически полном неведении относительно событий, непосредственно предшествовавших моему рождению. Хотя детство мое было преимущественно счастливым, над ним постоянно витала гигантская незримая тень некоего прошлого, детали и подробности которого от меня тщательно скрывались.

Нижеследующие документальные свидетельства ясно отражают болезненный процесс установления правды и воссоздают поистине кошмарную историю, которую многие мои близкие долго считали навек погребенной в прошлом. Вероятно, скептики скажут, что иные из странных событий и фактов, описанных в данном собрании дневниковых записей, газетных вырезок, телеграмм и писем, противоречат научному знанию двадцатого века.

Вы можете также задаться вопросом, почему вдруг я решил, что именно сейчас, спустя десять с лишним лет, самое время подготовить эти материалы к публикации. Пока достаточно будет сказать, что с недавних пор я, вопреки всякой надежде и здравому смыслу, все сильнее убеждаюсь: призрак, столь долго преследовавший мою семью, в том или ином обличье обретается среди нас и сейчас, когда вся Европа вопиет от боли и горя.

Лейтенант Квинси ХаркерДувр. 13 октября 1914 г.

Дневник Мины Харкер

6 ноября 1903 г. Много лет минуло с тех пор, как у меня в последний раз возникло желание поднести перо к странице этого скромного дневника. Отчасти такое небрежение объясняется эйфорическим счастьем, неотступно владевшим мною все годы, пока наша маленькая семья — Джонатан, Квинси и я — росла и процветала. Хлопотные обязанности жены и матери естественным образом препятствовали мне писать каждый день.

Однако есть и другая, более основательная причина моего долгого молчания: само ведение дневника стало у меня связываться исключительно с трагическими событиями, постигшими нас десять с лишним лет назад, — страшными событиями, что забрали у нас наших дорогих друзей, Люси Вестенра и отважного американца, в честь которого назван наш сын, и свели нас с безжалостным существом, чье имя я никогда не упомяну здесь.

Очень долго я гнала прочь всякие воспоминания о тех ужасных месяцах. Я знаю, Джонатан полностью разделяет мои чувства, хотя мы с ним редко говорим об этом — по крайней мере с тех пор, как наш сын вышел из младенчества. Очень долго мы предпочитали жить только настоящим и смотреть в будущее, говорить о солнечном лете, а не о суровой зиме.

Однако так же, как нельзя остановить поступь времен года, нельзя и навсегда сохранить в тайне нашу историю. Боюсь, вернуться к дневнику меня заставила трагедия — трагедия, случившаяся всего пару часов назад, в самом конце вечера, который должен был ознаменоваться лишь всеобщим хорошим настроением: щедрым весельем и тихой радостью. Печальный смысл моих слов станет понятен в самом скором времени.

День наш начался наиприятнейшим образом. Поскольку нынче день рождения Квинси, мы с самого утра осыпали его всевозможными знаками любви и нежности. Хотя наш мальчик вступает в трудный возраст между детством и зрелостью, все же он пока еще достаточно юн, чтобы наслаждаться подобным вниманием к своей персоне. Наше счастье, что сейчас короткие осенние каникулы и он с нами. Я грущу о нашей с ним скорой разлуке, а Джонатан (без особой убежденности, впрочем) упрекает меня в излишней чувствительности.

Ближе к вечеру мы трое отправились на долгую извилистую прогулку по окрестностям деревни2, ставшей нашим домом. Мы с Джонатаном радовались возможности подышать свежим воздухом и размять ноги, а Квинси, необычный во всех своих проявлениях и ко всему чуткий, казалось, был вдохновлен красотами пейзажа, известная дикость которого находит отзыв в его пылкой душе, унаследованной, вне сомнения, от родителей. При всей нашей внешней респектабельности в нас живет богемный дух, отличающий нас от большинства наших друзей и знакомых.

Мы шли тенистыми тропами, пересекали журчащие ручьи, огибали фермерские поля и неспешно проходили через рощицы и остатки старого леса. Возвращались мы в деревню другой дорогой, пролегавшей мимо места, где накануне наши односельчане отмечали ночь Гая Фокса. Мы к ним не присоединились: у Джонатана слабые нервы, и шумное веселье, рев и треск пламени, да и сам почти языческий обряд сжигания чучела очень тяжело на него действуют. На первых порах нашего супружества в подобной обстановке он делался совсем плохой (здесь, в своем дневнике, я могу признать это, все равно ведь никто никогда не прочитает), но в последние годы его душевное состояние медленно, но верно поправляется.

Полагаю, Квинси ночное представление понравилось бы. Сама я ничего не имею против такого рода невинных развлечений, и, боюсь, из-за постоянных отказов в них участвовать мы выглядим в глазах окружающих высокомерными снобами. Однако ради моего мужа мы продолжаем отклонять подобные приглашения.

Пока мы шагали мимо громадного черного кострища, ни словом не поминая вчерашнее празднество, Джонатан с преувеличенным вниманием вгляделся в даль и обронил замечание по поводу стайки скворцов — мол, летят как-то необычно. Квинси подыграл отцу, любезно изобразив интерес к орнитологическим вопросам, а я помалкивала и думала о том, как здорово было бы вчера смешаться с праздничной толпой и разделить общее ликование и веселье.

По возвращении домой мы вручили Квинси подарки — томик стихотворений мистера Лира3, новый темно-голубой костюм и (уступив наконец многократным просьбам) маленького рыжего котенка, вызвавшего у него неподдельный восторг.

Он назвал нового питомца — непонятно с чего — Огюстом и незамедлительно принялся воспитывать из него верного друга. При виде радостного оживления Квинси, совершенно для него нехарактерного, мы с Джонатаном довольно переглянулись. Несколько секунд мы многозначительно смотрели в глаза друг другу, и я даже почувствовала — впервые за долгое время — внезапный прилив желания. Муж улыбнулся, словно поняв или, по крайней мере, заподозрив, о чем я думаю. Сейчас, когда наш сын возился с Огюстом, а в нас с Джонатаном вновь пробуждалось взаимное влечение, казалось, будто все у нас еще может быть хорошо, будто такое вот благостное спокойствие может продолжаться вечно.

Пока я предавалась подобным мыслям, пока Квинси гладил крохотную уязвимую головку котенка, а Джонатан и я с полусонным вожделением смотрели друг на друга, за окнами начало темнеть. Сгущались вечерние тени.

Первый из приглашенных прибыл с наступлением сумерек — наш славный Джек Сьюворд, все такой же образцовый джентльмен, каким был всегда, разве что он несколько располнел и обзавелся густой сединой на висках за время, прошедшее с нашего знакомства в прошлом веке, когда Квинси еще и в проекте не было.

— Моя дорогая миссис Харкер! — торопливо, чуть сбивчиво заговорил он, входя в гостиную в сопровождении служанки. — Извините, бога ради, за раннее прибытие, я умудрился неправильно рассчитать время пути до вашего очаровательного местечка.

— Ну полно вам, право! — Я встала, чтобы поприветствовать гостя. — Добро пожаловать, мистер Сьюворд. Ваше прибытие, сколь угодно раннее или позднее, всегда повод для праздника.

— Но сегодня отнюдь не главный, полагаю. — Он вынул из-за спины небольшой сверток в красной бумаге. — С днем рождения, Квинси!

Наш сын вскочил на ноги. Еще недавно Джек шутливо взъерошил бы мальчику волосы, но теперь они двое с комической серьезностью обменялись рукопожатием.

— Спасибо, сэр. Вы очень добры, что помните.

Квинси развернул сверток, в нем оказался экземпляр «Происхождения человека» мистера Дарвина4. Наш сын не по годам умен и серьезен, но сдается мне, штудировать подобные труды ему рановато.

— Уверен, ты найдешь книгу преинтересной, — заявил Джек. — В ней рассказывается о взаимосвязи всех форм жизни. Об эволюционных процессах. И о сущности хищничества.

Квинси еще раз вежливо поблагодарил его, но почти сразу отложил книгу в сторону и снова стал ласкать котенка, который мяукал и вился вьюном от удовольствия.

— Предлагаю чего-нибудь выпить, Джек, — подал голос мой муж, и они двое принялись обсуждать различные вина, каковой разговор здесь пересказывать нет необходимости.

Джек далеко не всегда приятен и прост в общении, а потому я обрадовалась передышке. Джонатана любые светские обязанности изрядно тяготят, и при виде графина и бокалов на лице его явственно отразилось облегчение.

Мы, трое взрослых, каждый с бокалом вина в руке, несколько минут стояли, наблюдая за Квинси и котенком.

Джонатан, ставший более общительным под действием алкоголя, для поддержания беседы поинтересовался состоянием врачебной практики Джека, которую тот нынче держит на престижной и, надо полагать, весьма прибыльной Харли-стрит5.

— О, работа у меня небезынтересная, но довольно однообразная, — ответил доктор Сьюворд, прихлебывая вино такими же мелкими частыми глотками, как и мой муж. — Видите ли, в силу запредельной стоимости моих услуг все мои пациенты принадлежат к одному определенному общественному слою.

— Вероятно, вам приходится иметь дело с несносными богатыми истеричками? — сказал Джонатан проникновенным тоном, совсем ему не свойственным. — Взбалмошными графинями с растрепанными нервами? Пожилыми герцогами, которые желают подвергнуться гипнозу, чтобы вернуть себе хоть каплю былой энергии и силы?

Джек натянуто улыбнулся:

— Вы ближе к истине, чем думаете.

— Ах, бросьте, — вмешалась я. — Не скучаете же вы по дням своей работы в лечебнице для душевнобольных.

Доктор Сьюворд немного помолчал с отрешенным видом, потом опять улыбнулся.

— По известным трудностям того времени я, разумеется, ничуть не скучаю. Но вот по отдельным элементам прошлого — да, бывает, скучаю. — Он нахмурился, словно вспоминая. — По интереснейшим проблемам и задачам, встававшим передо мной. И еще, пожалуй, по внутренней убежденности, что жизнь человеческая имеет... смысл. — Он перевел взгляд на Квинси, по-прежнему поглощенного возней с котенком, и его лицо — несомненно, бессознательно — приняло выражение глубокой печали и сожаления.

Наступившее молчание прервал отрывистый стук в дверь, и мгновением позже служанка ввела в гостиную двоих следующих наших гостей, лорда Артура и леди Каролину Годалминг.

С их появлением атмосфера заметно разрядилась. Артур, как и подобает человеку с его положением и образованием, всегда излучает вежливое дружелюбие и вдобавок обладает редкой способностью успокаивать любые души — кроме разве что пораженных тяжелым недугом. Едва он вошел, в комнате вспыхнуло оживление: приветствия, поздравления, объятия, поцелуи. Все очень мило и непосредственно, даже Джонатан, казалось, проникся общим настроением.

Кэрри, обворожительная и изысканно одетая по последней моде, была воплощение изящества. Да, она преодолела все недостатки и изъяны своего воспитания и стала Артуру превосходной женой, лучшей и не пожелаешь. Бедная Люси порадовалась бы его выстраданному счастью. Мне нравится думать, что сейчас она смотрит с небес и улыбается, видя, что человек, которого она любила всем своим нежным юным сердцем, в зрелые годы обрел наконец полную меру радости.

Несколько минут прошло в такой вот веселой суете. Джонатан опять налил всем выпить, и Квинси тоже получил небольшую порцию вина, сильно разбавленного водой. Зазвенели бокалы, все наперебой выражали радость от встречи, ведь мы так давно не виделись.

Возбужденный приятной кутерьмой, Огюст нервно крутился у нас под ногами. Мы были настолько поглощены моментом, что не замечали прибытия нашего последнего гостя, пока тот не переступил порог гостиной и не вскричал с шутливым гневом:

— Это еще что такое? Как вы посмели начать празднование без меня?

— Профессор! — воскликнула я, и остальные хором подхватили мой возглас.

По ряду причин, вдаваться в которые мне не хочется, рядом с профессором Абрахамом Ван Хелсингом я всегда чувствую себя в полной безопасности. Я, как девчонка, кинулась в его медвежьи объятия, совсем не заботясь о приличиях, и с наслаждением вдохнула знакомый уютный запах, от него исходящий.

Джонатан тоже обнял профессора, по-мужски коротко, и Артур последовал его примеру. Даже Джек расплылся в улыбке, обмениваясь с ним рукопожатием, а Квинси подбежал к старому голландцу вприпрыжку от радости, словно он малый ребенок, а не серьезный мальчик на пороге отрочества.

Профессор так и сиял.

— Какой радушный прием! Как приятно снова видеть вас всех в этот знаменательнейший день, в эту особую, поистине замечательную годовщину!

Он перевел дыхание, прежде чем продолжить, и в возникшей паузе перед моим внутренним взором, подобно кадрам киноленты, пронеслись картины, виденные мною в этот самый день тринадцать лет назад: темные стены Трансильванского леса, дорога к замку, бешеная гонка к воротам, шайка цыган с их смертоносным грузом, финальная схватка с ...6 и жертвенная гибель нашего американского друга, когда глаза того монстра наконец погасли навек.

Думаю, профессора посетили примерно такие же мысли. Он молчал так долго, что всем стало немного не по себе.

— Под упомянутой годовщиной, — спохватившись, договорил он, — я подразумеваю, конечно же, день рождения нашего юного друга, мастера Квинси Харкера!

Все зааплодировали — мне показалось, с облегчением. Не знаю, в какие части своего прошлого Артур посвятил Кэрри, но полагаю, что о многих вещах он умолчал — и правильно сделал, если учесть ее собственную историю.

Квинси пока еще ничего не знает. Мы решили до поры до времени ничего не рассказывать ему об обстоятельствах, при которых его родители и их друзья — наш маленький отряд воинов света — впервые сошлись вместе. Сегодня вечером, когда профессор завершил вышеприведенную тираду, я увидела в обращенном на меня взгляде сына что-то похожее на сомнение, даже подозрение. Однако напряженный момент миновал, и праздничная атмосфера возобновилась.

Мы оказывали всяческое внимание Квинси и за ужином, поскольку сегодня ему впервые было позволено допоздна сидеть за столом со старшими. Котенок, как мы ни гнали его прочь из комнаты, все же прокрался к своему новому хозяину и еще с полчаса резвился у него на коленях. А потом, изнурив свое крохотное тельце, там же и заснул крепким сном.

Многие родители такого не допустили бы, но сегодня все-таки у нашего сына день рождения, и я решила: да и бог с ним, ничего страшного. Будь сейчас у меня возможность вернуться на несколько часов назад, я бы, разумеется, рассудила иначе.

Стол ломился от блюд, вино было превосходное, и, глядя вокруг, я думала о том, сколько же счастья выпало мне в жизни и как многочисленны и разнообразны блага, мне посланные. Сегодня каждый из нас активно поучаствовал в разговоре, каждый получил свою долю внимания, и на протяжении всего ужина в нашей маленькой компании царило идеальное равновесие.

— Артур, — заговорил Джек, как только нам подали еду, — я часто читаю в газетах о твоей деятельности в палате. Скажи, как продвигается твоя борьба за перевод этого учреждения на рельсы современности?

Лорд Годалминг лучезарно улыбнулся:

— Не знаю, что именно ты читаешь в прессе, Джек, но сказать, что палата лордов по самой своей организационной структуре не предрасположена к модернизации, значило бы сильно приуменьшить реальное положение дел.

За столом раздались согласные смешки, а профессор громко хмыкнул в знак солидарности.

— Достаточно будет сказать, — продолжал Артур, — что работы здесь мне на всю жизнь хватит.

— Вы, милорд, делаете очень много полезного, — сказал профессор со своей обычной старомодной учтивостью. — Только на прошлой неделе я слышал, как ваше имя упоминали в связи c этим идиотским «законом о чрезвычайном положении». Говорят, сэр, вы самый решительный его противник.

Джонатан жадно отхлебнул вина.

— Что за закон такой?

— Вы разве не слышали?

— Боюсь, скромные деревенские адвокаты вроде меня не в курсе последних законодательных инициатив.

Лорд Годалминг махнул рукой:

— Это, знаете ли, дело весьма сомнительное и постыдное.

— Продолжайте, — попросил мой муж. — Пожалуйста.

— Я даже не вполне уверен, откуда все пошло. Но в последнее время все чаще ведутся разговоры о том, чтобы вернуть один древний закон — а именно закон, предписывающий в кризисной ситуации лишать муниципальные органы всех полномочий и передавать всю власть некоему комитету, известному как Совет Этельстана. Так получилось, что я по рождению являюсь членом этого комитета. Хотя я категорически против самой идеи подобного властного органа.

— И правильно, милорд, — одобрил профессор.

Артур развил бы тему дальше, но Кэрри легонько коснулась его запястья:

— Давайте теперь поговорим о более приятных вещах. Мина? Джонатан? Вам по-прежнему нравится жить в деревне?

На фоне проблем государственной важности, описанных Артуром, наша жизнь кажется тихой и скучной, но друзья с интересом выслушали наш рассказ о безыскусных повседневных радостях, об адвокатской практике Джонатана, о школьных успехах Квинси и о моем укромном существовании в роли жены и матери.

Далее в разговор вступил взбодренный вином Джек Сьюворд и развлек нас несколькими забавными историями о своих клиентах, в частности весьма фривольной историей об одной герцогине, которая для облегчения своего душевного состояния воображает себя китайским мопсом.

Затем заговорил профессор и для начала сообщил, что частично отошел от дел и много путешествует. Из уважения к нам с Джонатаном и из тактичности по отношению к Квинси он предпочел не останавливаться на характере своих текущих исследований и на цели своих путешествий.

Мы доели горячее и ждали следующего блюда, когда — по завершении рассказа Ван Хелсинга об одном из приключений бурной амстердамской юности — прелестная Кэрри чуть нервно кашлянула и произнесла:

— Прошу внимания!

Все взгляды обратились к ней.

— Я благодарю всех вас за чудесный вечер. Спасибо Харкерам, нашим замечательным, радушным хозяевам. Спасибо Квинси, сегодняшнему имениннику. Спасибо Джеку, нашему верному другу. Мы очень рады находиться среди вас.

— Верно, верно! — с излишней живостью воскликнул Джонатан и постучал вилкой по бокалу так громко, что я поморщилась.

— Мы с моим любимым мужем хотим сделать объявление. Радостное, хотя и несколько запоздалое объявление.

— Ах, моя дорогая! — встрепенулась я, тотчас услышав в голосе Кэрри совершенно особый восторг, какой испытывали и мы с Джонатаном, когда только-только узнали, что у нас будет ребенок. — Неужели?..

Она кивнула, а Артур расплылся в счастливой мальчишеской улыбке, какой я у него еще ни разу не видела.

— Нет ни малейших сомнений, — сказала Кэрри. — Он должен родиться через шесть месяцев.

— Он или она, — с ласковым упреком поправил Артур.

— Нет-нет! — Единственная вертикальная морщинка обозначилась на лбу у Кэрри, когда она сдвинула брови с самым убежденным видом. — Это будет мальчик. Долгожданный наследник состояния Годалмингов.

При последних словах вся наша компания невольно испустила вопль одобрения, вслед за которым так и посыпались поздравления, похвалы, добрые пожелания.

Профессор вскочил на ноги и в своей эксцентричной манере оглушительно хлопал в ладоши, словно аплодируя в опере. Джек с искренней радостью тряс Артуру руку, Джонатан наполнял бокалы, провозглашал тосты и предлагал мужчинам выкурить по сигаре после ужина. Квинси с широкой улыбкой поздравлял Артура. Я крепко обняла Каролину, такую стройную и изящную, и ощутила ее теплое дыхание на своей щеке — а она, вероятно, ощутила мое на своей.

— Я очень рада за вас обоих, — сказала я. — Просто безмерно счастлива.

— Спасибо, но... Мина?

— Что?

— Но буду ли я?.. То есть как вы думаете, сумею ли я стать по-настоящему хорошей матерью?

— О, Кэрри, вы будете замечательной матерью, просто замечательной. Поверьте мне.

— Спасибо, — с облегчением проговорила она. — Вы всегда вселяете в меня оптимизм.

Я стиснула объятия чуть крепче, а потом отпустила Кэрри. Все вокруг продолжали бурно ликовать, даже котенок, разбуженный шумом, прыгал и скакал на полу, словно воздавая должное радостной новости. Думаю, сторонний человек сейчас принял бы нас за буйнопомешанных.

Ах, как хотелось бы бесконечно продлить ту счастливую минуту! Как хотелось бы вечно наслаждаться мгновениями радости!

Ибо уже миг спустя все переменилось.

Среди шума ликования вдруг раздался страшный сдавленный вскрик Ван Хелсинга. Все тотчас умолкли, только котенок растерянно мяукнул пару раз. Повернувшись к голландцу, мы увидели, что лицо у него побагровело, а тело сотрясает крупная дрожь.

— Профессор! — ахнул Джонатан, смертельно побледнев.

Из левого угла рта у Ван Хелсинга вытекла единственная струйка крови. Он хрипло вздохнул и с трудом выговорил следующие бессмысленные слова, свидетельствующие о явном помрачении рассудка:

— Остерегайтесь... стригой... Белая башня... одноглазый...

Он нетвердо шагнул вперед, и доктор Сьюворд велел всем нам расступиться, чтобы дать профессору побольше воздуха. Но Ван Хелсинг сильно покачнулся и с размаху упал навзничь. Веки его затрепетали, он мучительно застонал, а потом устремил пристальный взгляд на Квинси и невнятно произнес:

— Ты... ты станешь сосудом, мой мальчик. Но тебе придется сражаться... биться за свою душу.

Договорив последнее слово своего странного послания, он слабо дернулся и затих. Сьюворд уже склонялся над ним, проверяя дыхание. Профессор еще дышит, сообщил он; с ним приключился какой-то ужасный припадок, надо перенести его в постель и безотлагательно вызвать врача, невзирая на неудобства и расходы.

Таким образом, наша веселая вечеринка закончилась печальнее некуда. Сейчас профессор лежит в нашей лучшей комнате на втором этаже, он до сих пор без сознания. Местный врач, доктор Скотт, приезжал и сделал все, что мог. Нам остается только ждать и надеяться, что организм Ван Хелсинга все-таки справится с болезнью и рано или поздно он очнется. Скотт не пытался скрыть от нас серьезность ситуации.

Годалминги по моему настоянию уехали. Я боялась, что подобные тяжелые сцены плохо подействуют на Кэрри, а ведь ей в ее положении совсем нельзя волноваться. Джек пока еще здесь и с профессиональным самообладанием делает все возможное, чтобы нас успокоить. Джонатан проводил врача, предварительно записав все рекомендации и с излишней пылкостью рассыпавшись в благодарностях за потраченное время и силы, и сейчас крепко спит, сморенный усталостью и вином, которое он продолжал поглощать бокал за бокалом даже после того, как профессора хватил удар. Я же не знаю, сумею ли вообще заснуть, когда Ван Хелсинг, этот мощный старик, лежит между жизнью и смертью в комнате над нами.

Но больше всего меня тревожит Квинси, бедный мальчик, для которого этот день должен был стать одним из счастливейших. Он даже не вскрикнул и вообще не выказал никаких признаков горя — просто весь побелел и молча ушел в свою комнату, один. Он увидел не только, как близкий человек, в известном смысле заменявший ему дедушку, страшно побагровел, затрясся и рухнул навзничь, но увидел также и душераздирающие последствия этого падения. Ибо когда мы подняли безжизненное тело профессора, то обнаружили под ним мертвого котенка Огюста, с раздавленным черепом, содержимое которого растеклось красной лужицей на полу нашей гостиной.

2 Шор-Грин, Оксфордшир.

3 Эдвард Лир (1812–1888) — английский художник и поэт, один из основоположников «поэзии бессмыслицы», автор многочисленных популярных абсурдистских лимериков.

4 Английский натуралист и путешественник Чарльз Дарвин (1809–1882) одним из первых пришел к выводу, что все виды живых организмов эволюционируют со временем и происходят от общих предков. Монографию «Происхождение человека и половой отбор» опубликовал в 1871 г.

5 Лондонская улица Харли-стрит получила известность в XIX в. благодаря множеству обосновавшихся там специалистов в различных областях медицины.

6 Одно слово здесь вымарано столь густо, что бумага вспузырилась и порвалась.

Из личного дневника Мориса Халлама

6 ноября. Сегодня мой последний день в старинном, очаровательном и совершенно порочном Бухаресте. Три недели я наслаждался всеми удовольствиями, которые он может предложить, и спускался в его фантастические глубины, как какой-нибудь новый эпикуреец7. Я предавался плотским утехам открыто, бурно и без малейшего зазрения совести. Как следствие, завтра утром я покину Бухарест и продолжу свои странствия по окраине громадного континента — двинусь глубже на восток, к Брашову и дальше. В оставшиеся же несколько часов постараюсь сделать свое прощание с этим городом незабываемым.

Конкретная причина моего отъезда банальна до зевоты. До сих пор все в отеле держались со мной весьма любезно, но сегодня днем управляющий довел до моего сведения, что мое непристойное поведение (вкупе с некоторой медлительностью в вопросах оплаты их бесчисленных счетов) сделало мое дальнейшее пребывание здесь крайне нежелательным. Таким образом, завтра я снова пущусь в дорогу и продолжу свои беспорядочные путешествия по глухой периферии Европы.

Пока я писал, за окнами стемнело — вечер зовет, я готов к прощальному выступлению в этом городе греховных наслаждений. Я направлюсь в старейшие кварталы, пройду по узким булыжным бульварам, где зримы следы страшных периодов военных вторжений и сопротивления, но сегодня повсюду громкая музыка, дешевый гашиш на каждом углу и мальчики еще дешевле. На пустошах бедности произрастают поистине редкие цветы, там нет ничего запретного, и человек может на время сбросить бремя среднего возраста и неудовлетворенности жизнью. Скинув маску обыденности, он может стать таким, каким был задуман: свободным и раскрепощенным.

Позднее. Вечер был восхитительный. В своей раскованной откровенности он снова показал мне, как в ясном зеркале, собственную мою душу. Я пишу эти беглые строки перед самым рассветом, в приподнятом настроении человека, упившегося всеми извращенными наслаждениями, которые здесь изобретаются с великим усердием и фантазией.

Разумеется, по возвращении в это временное жилище после подобных развлечений было бы странно не поразмыслить о принятых в прошлом решениях и о возможностях (жена, коттедж, профессия учителя), которые в далекой молодости я отверг из благородного желания жить жизнью, свободной от лицемерия. В последнем я премного преуспел, хотя и пришлось многим пожертвовать. О том, чем я был вознагражден за сделанный выбор, нагляднее всего свидетельствуют удовольствия сегодняшней ночи, включающие по-крестьянски добротные еду и напитки, возбуждающие вещества, запрещенные в более цивилизованных странах, и прехорошенького уличного мальчишку, купленного за сущие гроши. Сделав свое темное дело, я поцеловал его и продекламировал стихотворение Жида8, которое он выслушал с притворным восхищением.

Я думал, что стать более приятным вечер уже не может, однако, сразу по выходе из ночлежного дома, куда меня привел оборвыш, я имел счастье узреть красивейшего молодого человека из всех, каких мне довелось встречать в этом веке.

Высокий и стройный, с римскими чертами лица и гладко зачесанными светлыми волосами, он стоял напротив только что покинутого мною заведения, с двумя мальчишками под руку. Он определенно был англичанин, причем хорошо образованный: я услышал четкий, чистый выговор, присущий выпускникам наших лучших частных школ. Заметив, что я на него глазею, молодой человек улыбнулся, обнажив ровные, безупречно белые зубы, и шутливо отдал честь, прикоснувшись к виску пальцами левой руки. Я хотел было ответить в таком же духе, даже завязать с ним разговор, как эмигрант с эмигрантом, но незнакомец повернулся ко мне спиной и скрылся в темноте вместе с бесстыдными мальчишками.

Не знаю почему, но при мысли, что я никогда больше не увижу этого изысканного красавца, я почувствовал невыразимую печаль, как если бы навеки потерял что-то очень, очень важное.

7 ноября. Итак, сегодня, в ставшей уже привычной атмосфере осуждения, я покинул Бухарест — расплатился за номер и отбыл с утра пораньше, провожаемый неприязненными взглядами хозяев отеля. Голова трещала, в горле стояла сухость, сердце чуть покалывало, каковые ощущения являлись прямыми последствиями моих ночных развлечений. По чистому везению мне удалось в начале одиннадцатого сесть в почтовую карету, направлявшуюся дальше на восток. Я со своим чемоданчиком на коленях оказался зажат между пожилой матроной (одетой во все черное, словно в глубоком горе) и молоденькой девушкой, которая в Англии еще училась бы в школе, но здесь, в далеком от цивилизации краю, наверняка уже мать троих детей. Пока мы, нимало не заботясь о скорости и пунктуальности, выезжали из города в предместья, я задремал.

Когда проснулся с час назад, Бухарест уже остался далеко позади, и перед нами жемчужной раковиной раскрывался сельский пейзаж. Дорога здесь прямая как стрела, и думаю, в солнечное время года виды вокруг восхитительно живописные. Но сегодня серые плоские поля по обеим сторонам от нас казались мрачными и грозными.

Через некоторое время чертовы поля закончились, и мы въехали в обширный лес. Спутанные ветви высоких древних деревьев нависали над нашей маленькой каретой, и я опять пожалел, что вижу Румынское королевство сейчас, а не весной или летом. Зимой в этих краях все тени сгущаются, воздух темнеет, и даже самые невинные элементы пейзажа приобретают зловещий вид.

Обычно в подобных обстоятельствах я благополучно засыпаю, но сейчас сон никак не шел, и мне ничего не оставалось, как смотреть в окно на проплывающие мимо картины. Изредка я от них отвлекался, чтобы занести в дневник эти заметки. Несомненно, мой почерк здесь гораздо более неровный, чем обычно.

Моя молоденькая соседка, на удивление прилично говорящая по-английски, сообщила мне, что через несколько часов мы сделаем остановку в Брашове.

— Там красиво, — сказала она с акцентом, парадоксально сочетающим неприятную жесткость согласных и милую певучесть гласных. — Много всякой старины.

Только что мы пересекли границу между относительно цивилизованным миром и древней провинцией Трансильванией.

Позднее.Пишу уже в Брашове — неожиданно славном городке, полном неизъяснимой прелести и проникнутом идиллическим деревенским духом.

Едва выйдя из кареты, я понял, что должен задержаться здесь на пару дней. Городок маленький, но чистый и ухоженный, имеет выраженные среднеевропейские черты; опрятные улочки окружают живописную главную площадь и расходятся от городского центра, как спицы колеса от ступицы. Расположен Брашов у самого подножия Карпат — могучих гор, которые вздымаются к небу, зрительно уменьшая размеры и без того небольшого городка и сообщая ему вид некоего священного убежища, беззащитного поселения среди суровой дикой местности.

Восхитительное зрелище, мне представшее, настолько меня пленило, что я не стал садиться обратно в карету, а нашел здесь же, на площади, единственную в Брашове гостиницу, название которой, если верить тучной старой хозяйке, переводится с румынского как «Самая высокая и опасная горная тропа».

Оставив чемодан в своей на удивление уютной комнате, я пошел прогуляться по окрестным улочкам. Городок очень тихий и спокойный, без особых достопримечательностей, но все в нем дышит странным очарованием, которому трудно не поддаться. Живут здесь преимущественно крестьяне, хотя есть и лавочники, и торговцы, и коммивояжеры. Все встречные смотрели на меня с любопытством, но без малейшей подозрительности или враждебности. Полагаю, в своем сюртуке, шейном платке и с волосами до плеч по моде девяностых я представляюсь обитателям этого забытого уголка мира совершенно блистательной фигурой.

Сразу за площадью — лицом к исполинской горной гряде, словно бросая ей вызов, — стоит Черная церковь9, получившая свое наименование из-за стен, потемневших от гари и копоти при жестоком пожаре, который случился около двух с половиной веков назад и, насколько я могу судить, причинил значительные разрушения всему городу. Однако именно в силу своего смертоносного характера пожар послужил также и ко благу, полностью уничтожив чуму, все еще свирепствовавшую здесь в то время.

Темные стены придают зданию зловещий вид, которому, впрочем, нисколько не соответствует внутренность храма — просторное, светлое и довольно изящно оформленное пространство, пускай и грешащее по-язычески избыточной выразительностью (на мой столичный взгляд, по крайней мере). Даже мне, обладателю крепких нервов, фигура Христа на кресте, претерпевающего нечеловеческие муки, показалась настолько страшной в своем чрезмерном натурализме, что даже не знаю, смогу ли я сегодня спать спокойно. Страдание на лице Спасителя передано чересчур достоверно; струйки крови, стекающие по худому жилистому телу, нарисованы слишком реалистично. Я торопливо завершил осмотр Черной церкви и не без облегчения вышел на улицу, где уже начинало смеркаться.

Должно быть, атмосфера храма подействовала на мое воображение сильнее, чем мне показалось поначалу, ибо я мог бы поклясться, что, выйдя наружу, увидел на другой стороне улицы молодого человека, который стоял в тени, глядя на вход в Божий дом. Я поморгал в сумеречном свете и протер глаза, а когда снова посмотрел — там никого не было.

Пишу в своей комнате незадолго до того, как спуститься к ужину, абсолютно трезвый. Последнее обстоятельство подчеркиваю, чтобы было понятно: следующее мое заявление отнюдь не какая-нибудь хмельная фантазия.

Я почти уверен, что молодой человек, мельком увиденный мною у Черной церкви, был тот самый англичанин, который приковал мое внимание вчера в грязном, пропитанном грехом переулке старого Бухареста.

8 ноября. В окно падают косые лучи рассвета. Я весел и возбужден. Вчера во мне вспыхнула новая страсть, и в венах моих теперь струится жаркий огонь.

Вернувшись в отель после посещения Черной церкви и сочинив несколько абзацев касательно главных событий дня, я слегка задремал. Проснулся с пересохшим горлом и тяжелой головой, разбитый и усталый от путешествия, а также, полагаю, от предшествовавших ему развлечений. Приближаясь к пятидесяти летам, я стал замечать, что здоровье мое уже не такое крепкое, как раньше. С трудом поднявшись на ноги, я ополоснул лицо холодной водой, оделся к ужину возможно лучше (мой вечерний костюм, признаться, уже несколько поистрепался) и сошел вниз. Там меня ждало нечто невероятное и совершенно потрясающее.

Помещение, где славная хозяйка накрывает трапезы, длинное и темное; стены украшены мрачными горными и лесными пейзажами. К столу здесь, как и повсюду в королевстве, подаются в основном мясные блюда (с преобладанием разнообразных колбас) и всевозможные гарниры из капусты, вареной или тушеной. Все это — от обстановки помещения до меню ужина — я мог угадать еще прежде, чем спустился по лестнице. Однако там, в убогой столовой зале, оказался сюрприз, о каком я и мечтать не смел.

Поскольку сейчас, поздней осенью, эта захолустная гостиница почти пустовала, в столовой не было никаких других постояльцев — кроме одного джентльмена, чьи черты, фигуру и обворожительную улыбку я тотчас узнал.

На меня устремил глаза молодой человек, которого я видел позавчера в грязном бухарестском переулке и вчера возле церкви. Я невольно остановился, даже пошатнулся от неожиданности, и еле выговорил:

— Д-добрый вечер...

Молодой человек улыбнулся чуть шире:

— Вы англичанин?

— Да, — ответил я.

— Что ж... — Он обвел рукой пустую залу. — Не угодно ли присоединиться ко мне? Два англичанина, преломляющие хлеб в чужой стране.

— С великим удовольствием. — Я подошел к нему и протянул руку. — Позвольте представиться: Морис Халлам.

— Очень приятно. — Ладонь у него мягкая и гладкая, но пожатие крепкое. — Габриель Шон.

— Премного рад. — Я не без сожаления отпустил его руку и сел рядом. — Премного рад познакомиться с вами наконец.

Шон удивленно приподнял брови:

— Разве мы встречались прежде?

— Да, полагаю, — сказал я со всем посильным спокойствием. — Около Черной церкви?

— Ах да, конечно! Теперь припоминаю, мистер Халлам.

— Нет-нет. — Я доверительно подался вперед и призвал на помощь все свое обаяние. — Зовите меня просто Морис.

— Договорились. А вы меня — Габриель.

— Величайший из архангелов, — пробормотал я. — Самый высокопоставленный и чтимый из Божьих вестников. Главный утешитель Адама перед грехопадением.

Мы обменялись улыбками, два английских путешественника в стране крови и тьмы. На столе стояло вино, и мы пили вволю. Поначалу, по крайней мере с моей стороны, разговор шел с запинками и заминками (я уже давно ни с кем не общался, кроме сапожников, отельных служащих да пограничников). Тем не менее я сразу понял, что мы с мистером Шоном замешены из одного теста. Помимо дивной красоты молодости, он обладал блистательной скромностью и подлинным, неотразимым очарованием.

— Каким же ветром вас занесло в Брашов? — спросил я, поудобнее устраиваясь на стуле. — Прошу прощения, но вы здесь смотритесь почти так же неуместно, как я.

Мистер Шон согласно наклонил голову:

— В ваших словах есть правда. — Голос у него гладкий, хорошо поставленный, без подвывания, часто свойственного аристократам. — Моя история, вероятно, слишком неприглядная, чтобы рассказывать к столу. Особенно некоторые ее детали. Пока достаточно будет сказать, что я низкого происхождения и был спасен от нищеты сиротского приюта высокородным благодетелем, лордом Стэнхоупом, чья недавняя кончина дала мне и побуждение, и необходимые средства для того, чтобы покинуть Англию и отправиться в путешествие по незнакомым странам.

Заинтригованный этим сжатым жизнеописанием, я обдумывал, как бы выведать подробности, не показавшись при том назойливым или бесцеремонным, но тут в столовую опять суетливо вошла наша хозяйка.

— Господа! — воскликнула она на своем очаровательно ломаном английском. — Надеюсь, вы оба с полным удобством устроились в нашем скромном заведении?

Разумеется, мы заверили ее, что устроились прекрасно. Хозяйка просияла от удовольствия и почти сразу удалилась, рассыпаясь в обещаниях порадовать нас превосходным ужином.

Когда она скрылась за дверью, Габриель посмотрел мне в глаза и спросил:

— А вы, Морис? Как вы оказались в Румынии?

— О, моя история самая обычная. Вероятно, у всех эмигрантов такая же или очень похожая. Просто к концу прошлого века я понял, что Англия слишком бедна воображением, слишком жестока нравом и слишком некрасива видом, чтобы я мог со спокойной душой оставаться в ее пределах. В то время как моя страна корчилась в судорогах мелочной злобы и нетерпимости, я отправился на континент в поисках новых приключений.

Габриэль снова согласно наклонил белокурую голову, и я почувствовал, что он полностью понимает мои мотивы.

— Как интересно! — Он вскинул подбородок, и я в очередной раз восхитился его великолепным профилем. — Ну... что потеря для нашей родины, то, безусловно, приобретение для Европы. — Он немного помолчал, внимательно в меня вглядываясь. — Простите, Морис, но, несмотря на наши недавние случайные встречи, мне все-таки кажется, что я где-то вас видел еще раньше, то есть в Англии.

Я с напускной небрежностью пожал плечами:

— Вполне возможно.

— Почему вы так считаете?

Для вящего эффекта я повел в воздухе рукой.

— Много лет назад, когда вы были еще ребенком, я пользовался на родине некоторой известностью.

— В каком качестве?

— Будучи актером лондонского театра, мой дорогой.

— О! — сказал Габриель Шон. — Ну да. Конечно.

— Быть может, вы меня видели в детстве? Когда совсем еще мальчиком сидели в партере с разинутым от восторга ртом. Видели моего Петруччо? Моего Бирона?10 А может быть, — продолжал я, вспомнив об упомянутых им обстоятельствах ранней поры жизни, — вам просто попадалась на глаза афиша с моим изображением или вы когда-нибудь встречали меня на улице в окружении поклонников, зрителей и журналистов?

— Да, очень возможно, — кивнул Габриель, и при мысли о таком переплетении наших биографий мы на минуту умолкли.

— До чего же порой причудливы жизненные пути, — вновь заговорил он наконец. — И незримые связи между судьбами.

Я собирался ответить, что думаю ровно о том же, но в этот момент появилась хозяйка с тарелками мяса и новым графином вина на подносе, изливаясь в добрых пожеланиях и взволнованно выражая надежду, что двое английских гостей останутся всем довольны.

После этого вторжения наша беседа повернула в менее философское русло, и мы заговорили на более общие темы — туристические, гастрономические, исторические, географические и финансовые. С каждой минутой мы чувствовали себя все свободнее и непринужденнее. Я немного рассказал о старых добрых временах, о Лондоне девяностых, о своей ныне приостановленной артистической карьере. Габриель же о прошлом вообще не говорил, только о будущем.

— Я самое опасное существо на свете, — объявил он, когда мы уже опустошили тарелки и почти допили вино. — Человек с деньгами в поисках какой-нибудь цели.

— То есть вы не знаете, к чему вам стремиться? — спросил я. — Никакой определенной цели нет?

— Должна быть где-то, — вздохнул Габриель, на миг затуманившись. — Но мне еще надо ее найти. Эту мою великую цель.

— Наверное, вы хотите творить добро тем или иным образом? — предположил я.

— Возможно... — неуверенно проговорил он. — Хотя мне кажется, точнее будет сказать, что я просто хочу измениться. А любая перемена сама по себе не имеет никакого отношения к нравственности. Она не добро и не зло. Просто некая трансформация, и все.

— Как интересно! Вы представлялись мне чем-то вроде нового Адониса11. Теперь же я вижу, что на самом деле вы — подлинное воплощение Протея12.

Впервые за весь вечер Габриель улыбнулся по-настоящему широко. Наши взгляды встретились, и между нами проскочила искра взаимного влечения. Я окончательно понял, что в каком-то важном смысле мы с ним очень похожи: родственные души в этом далеком глухом краю, притянутые друг к другу, скажем уже прямо, неким космическим магнетизмом.

Следующий час был часом сладостно-томительного предвкушения, грациозного гавота, сложенного из любезностей и изящных поз, летучих взглядов и сближений, вина и сигар, телесных соприкосновений, якобы неумышленных, но явственно выдающих жар желания. Завершив наконец этот старый как мир танец, мы разошлись каждый в свою комнату.

Я прождал почти четверть часа, весь дрожа и заходясь сердцем, а потом прокрался по коридору к комнате Габриеля.

Как я и надеялся всеми фибрами своей истомленной души, он ждал меня на кровати, полностью раздетый, лишь слегка прикрывая наготу простыней.

— Габриель, — выдохнул я и с трепетом приблизился, готовый всецело подчиниться.

Он улыбнулся и указал на кресло прямо напротив кровати:

— Сядь, Морис.

Я сел.

— Ты никогда не прикоснешься ко мне так, как тебе хотелось бы, — твердо сказал он тут же. — Никогда. Но тебе разрешается смотреть, если я сам этого хочу.

Затем Габриель откинул простыню и заговорил — не о тех приятных предметах, что совсем недавно занимали наше внимание, но о своей настоящей жизни, тайной жизни. Рассказал о нищем детстве на лондонских улицах, о годах в сиротском приюте и о страшной милости своего благодетеля, лорда Стэнхоупа. Как и было велено, я только смотрел и слушал, пылая огнем вожделения, и я отдал Габриелю столько себя, сколько не отдавал никому уже более четверти века. Сейчас, когда пишу на рассвете дня, меня захлестывает чувство, которого я не испытывал так давно, что почти забыл его вкус и запах.

Я даже не вполне понимаю природу этой сильной эмоции. Но одно знаю без тени сомнения: если я когда-нибудь зачем-нибудь понадоблюсь мистеру Габриелю Шону — я весь его, душой и телом.

Позднее. Странный постскриптум к вышенаписанному. Пока я при набирающем силу утреннем свете писал предыдущие строки о страсти и желании, откуда-то издалека донесся лай дикой собаки — обычное дело в здешней глуши, где часто видишь этих несчастных тощих животных, уныло бродящих в общественных местах или выпрашивающих объедки около ресторанов. Закончив последнюю фразу, содержащую столь пылкое и искреннее признание, я, обессиленный горячечным восторгом, упал на кровать и там, среди сбитых простыней, тотчас отдался объятиям Морфея13.

Проснувшись пару минут назад, я обнаружил, что лай не прекратился, но стал гораздо громче и ближе, как если бы животное находилось у самых дверей отеля.

Я со всем возможным проворством поднялся с постели, подскочил к своему маленькому освинцованному окну и выглянул на улицу. Представшее мне зрелище повергло меня в дрожь первобытного страха. Посреди мостовой стоял крупный серый волк, превосходящий размерами всех, каких я когда-либо видел в неволе.

Вид у него был дикий, взъерошенный, отчаянный и голодный. Глаза, налитые кровью (несомненно, от крайнего истощения, пригнавшего зверя в самый центр городка), сверкнули красным, когда он поднял голову, словно почувствовав мой взгляд. Увидев меня, волк испустил жуткий, леденящий душу вой. Не могу точно сказать, был ли то вой страха, или отчаяния, или какого-то странного торжества, причина которого мне пока еще неизвестна.

7Эпикуреец — последователь эпикуреизма, учения древнегреческого философа Эпикура (342/341–271/270 до н. э.), согласно которому высшим благом считается наслаждение жизнью, подразумевающее отсутствие физической боли и тревог, а также избавление от страха перед смертью и богами.

8Жид, Андре Поль Гийом (1869–1951) — французский писатель, прозаик, драматург и эссеист, оказавший значительное влияние на французскую литературу XX в. и умонастроения нескольких поколений французов; лауреат Нобелевской премии (1947).

9Черная церковь (также церковь Святой Марии) — церковь в румынском городе Брашов, ныне лютеранская, построенная в XIV–XV вв.; крупнейшее в стране сооружение, выполненное в готическом стиле.

10 Речь идет о персонажах пьес Шекспира. Петруччо — герой комедии «Укрощение строптивой» (между 1590 и 1592); Бирон — герой комедии «Бесплодные усилия любви» (середина 1590-х).

11Адонис — древнегреческий бог юности и красоты; весеннее божество возрождающейся природы, ежегодно умирающее и воскресающее.

12Протей — древнегреческий морской бог, обладавший способностью принимать любой образ.

13Морфей — в греческой мифологии крылатое божество сновидений, один из сыновей бога сна Гипноса.

Дневник Мины Харкер

8 ноября. Как тяжелы были часы, прошедшие с последней записи в этой тетради, и как печальна моя обязанность описать сейчас все подробности последних двух дней. Словно громадная мрачная туча опустилась на наш еще недавно счастливый дом. Ван Хелсинг лежит наверху — он дышит, но в остальном потерян для нас, погруженный в беспамятство, теряющий жизненные силы, угасающий. Какая череда медиков прошла через эти двери! Лондонский специалист от Годалминга, два друга Джека Сьюворда и снова наш деревенский врач, доктор Скотт, от которого в этот раз явственно пахло спиртным.

Недостатка в средствах в нашем маленьком кругу нет, но никакие деньги не могут принести нам даже самого слабого утешения. На самом деле они лишь заставляют яснее осознать, сколь ничтожен человек со всеми своими ухищрениями перед лицом неумолимых законов природы. Подобные мысли посещают меня всякий раз, когда я сижу подле профессора и вижу, с какой страшной скоростью болезнь берет свое. Безжизненно простертый на узкой кровати, небритый и растрепанный, он выглядит совсем немощным и дышит с мучительным трудом, словно каждый вдох требует неимоверного напряжения всех сил, оставшихся в его старом теле. Годалминги и Сьюворд еще позавчера вернулись в Лондон, но я держу их в курсе всех обстоятельств. Бедную Кэрри плачевный вид профессора расстраивал бы до степени почти невыносимой, а потому им с Артуром никак нельзя здесь находиться. Живых родственников, насколько мне известно, у Ван Хелсинга не осталось.

Не знаю, долго ли еще наша семья сможет продержаться в таком вот состоянии напряженной бдительности и полной беспомощности. Нервная усталость заметна во всех нас. Джонатан разговаривает мало и пьет больше, чем следовало бы, но в его глазах я вижу тяжелую тоску, которую он тщетно старается скрыть. Квинси проявляет какой-то нездоровый стоицизм. Лицо у него пустое, отрешенное, а голос звучит без всякого выражения, что очень меня пугает. Он не желает говорить ни о своем странном поведении, ни о несчастье, забравшем жизнь его котенка. Мы пообещали купить другого, но он — пока, во всяком случае, — говорит, что другой ему не нужен.

Квинси должен был вернуться в школу, но никуда не поехал. Мы с Джонатаном приняли такое решение (полагаю, к немалому раздражению школьного директора, доктора Харриса), поскольку посчитали важным, чтобы он остался дома еще на некоторое время — по крайней мере до тех пор, пока не определится участь Ван Хелсинга.

И я, и Джонатан — оба горько сожалеем, что не присутствовали при смерти наших любимых. Если вдруг профессора не станет, мы не хотели бы, чтобы наш сын всю жизнь мучился таким же чувством вины. Мы напряженно ждем хоть каких-нибудь перемен в состоянии благородного голландца. Все мы обязаны ему жизнью, и неустанно дежурить у его постели просто-напросто наш долг. Мы ждем, мы поочередно несем дежурство, и мы молимся.

Последние две ночи меня впервые за многие годы (впервые с рождения сына, если точнее) мучили дурные сны, похожие на кошмары прежних времен. Думаю, это вполне объяснимое следствие недавних событий. Сегодня я ни свет ни заря проснулась, совершенно разбитая, от яркого кошмара, в котором огромный серый волк с горящими огнем глазами возбужденно и страстно выл.

Все подобные вещи, я знаю, остались в прошлом веке, в той части нашей жизни, о которой мы никогда не разговариваем. Но сон встревожил меня и никак не идет из головы.

9 ноября. Мы по-прежнему держим осаду. Ван Хелсинг все так же не с нами. В доме стоит атмосфера мрачной тревоги. Утром Джонатан уехал по работе — оглашать завещание в Саммертауне и утешать очередную расстроенную семью, — а я уговорила Квинси выйти из дома, впервые после трагедии, и прогуляться со мной за окраиной деревни.

Боюсь, сейчас он в таком возрасте, когда сколько-либо доверительное общение с матерью для него невозможно. Но все же, когда мы вышли из Шор-Грин в окрестные поля, нам удалось побеседовать более или менее содержательно.

Уже не ребенок, но еще не мужчина, Квинси на удивление стремительно переходит от детского поведения к взрослому и обратно. Например, когда у нас зашла речь об ужасной гибели бедного Огюста, мой сын вдруг словно бы стал лет на пять младше своего действительного возраста. А вот когда мы заговорили о его учебе и о зрелых усилиях, необходимых для успехов в ней, у меня возникло впечатление, будто передо мной серьезный молодой человек, недавно окончивший университет. В настоящее время Квинси думает не о юридической карьере, о которой раньше говорил с мальчишеским энтузиазмом, порожденным, безусловно, его искренним восхищением отцом, но скорее о карьере медицинской: хочет пойти по стопам Джека Сьюворда и заниматься лечением душевных болезней.

Будучи тем, что некогда называлось «современная женщина»14 (до чего же странно звучит это выражение сегодня!), я твердо держусь мнения, что каждый человек в полном праве сам строить свою судьбу, как считает нужным. Я готова поддерживать сына на любой стезе, им избранной. Тем не менее я невольно задалась вопросом, не объясняется ли его новое увлечение не столько подлинным интеллектуальным интересом, сколько возрастающим разочарованием в Джонатане, который в последние месяцы становится все апатичнее и отчужденнее. Может быть, своим заявлением о перемене намеченного жизненного курса наш сын просто пытается привлечь внимание моего мужа? Моя же обязанность — выслушивать, понимать и примирять. Важная работа, доставляющая мне радость. Однако... не тоскует ли некая часть меня по тем дням, когда я была чем-то гораздо большим, чем домашний дипломат?

Глупые, незрелые мысли.

После того как мы обсудили вопрос медицинской карьеры, разговор перестал клеиться, все чаще прерывался паузами, а потом и вовсе сошел на нет, поскольку Квинси не пожелал разговаривать о славном старике, лежащем без памяти в нашем доме, и сделался мрачен, замкнут, молчалив.

По приходе домой мы обнаружили, что Джонатан уже вернулся из своей поездки по адвокатским делам, но успел изрядно употребить того, что он назвал аперитивом, но что, на мой взгляд, больше походило на чистый джин. Я поднялась наверх и села у кровати профессора. Смотрела, как слабо вздымается его грудь, слушала неровное хриплое дыхание, видела слюну в уголках рта, видела смертную немощь этого великого человека. Глубокая печаль охватила меня при мысли о неотвратимом ходе времени, о его неумолимом поступательном движении, и я поразилась несправедливости существующего порядка вещей.

Однако в прошлом я знала — все мы знали — кое-кого, кто с помощью не иначе как самого Дьявола стал неподвержен подобным естественным процессам и неподвластен времени. В сущности, он был бессмертен, причем благодаря своим сверхъестественным способностям мог принимать разные образы: летучей мыши, крысы, туманного столба. Но что это дало ему, кроме бесконечного страдания? Что подарила ему вечная жизнь, кроме возможности долгими столетиями взращивать в своей душе чудовищные пороки и страсти?

Позднее. Джонатан лежит рядом — спит мертвецким сном, весь в испарине. Очень печально, что в трудных обстоятельствах вроде нынешних он ищет спасения в бутылке.

Думаю, такому его поведению есть по меньшей мере частичное объяснение. Хотя Джонатан редко говорит о своем покойном отце, у меня сложилось впечатление, что для этого человека алкоголь тоже служил своего рода костылем. Я стараюсь относиться с пониманием. Но в такие минуты, как сейчас, мне страшно не хватает моего мужа, каким он бывает в лучшие свои дни. Ибо я только что пробудилась от очередного страшного сна.

Мне опять приснились острые белые клыки, жуткий вой и черный силуэт дикого волка на фоне лунного света.

14«Современная женщина» — феминистский идеал, возникший в конце XIX в. Термин впервые использовала в 1894 г. ирландская писательница Сара Гранд для обозначения образованных независимых женщин, выступавших за равноправие с мужчинами.

Письмо доктора Джона Сьюворда — Джонатану и Мине Харкер

10 ноября

Дорогие Джонатан и Мина! Право, мне очень жаль, что я по-прежнему не с вами сейчас, в этой чрезвычайной ситуации. В настоящее время у меня работы по горло — сколь разнообразны и изобретательны душевные болезни! — и я должен выполнять свои обязанности. Надеюсь, однако, мне нет нужды повторять, что мысленно я с вашей семьей и профессором.

Следует ли понимать, что его состояние остается прежним? Если заметите хоть малейшие признаки каких-либо изменений, пожалуйста, дайте мне знать телеграммой, и я немедленно покину Лондон, чтобы быть рядом с вами.

Без Абрахама Ван Хелсинга моя жизнь обеднела бы безмерно. Тем не менее я абсолютно уверен, что прежде всего мой старый учитель хотел бы, чтобы я исправно выполнял свои профессиональные обязанности. Но именно из заботы о нем, а равно о благополучии вашей семьи пишу вам сегодня.

У меня к вам предложение. В моей клинике есть одна превосходная молодая сиделка по имени Сара-Энн Доуэль. Она работает на меня уже целый год, и за это время зарекомендовала себя наилучшим образом: спокойная, добрая, расторопная, умелая и преданная своему делу. Она обладает трезвым умом, незаурядными способностями к медицине и стремлением творить добро в мире при любой возможности.

Насколько я понимаю, мисс Доуэль происходит из семьи малоимущей и неблагополучной, однако исполнена решимости самостоятельно пробиться в жизни, несмотря на свои неудачные исходные обстоятельства. Я хотел бы безотлагательно откомандировать ее к вам, чтобы она помогала вам в вашем постоянном наблюдении за профессором, каковой медицинский подвиг, должно быть, ложится тяжким бременем на вас и ваших слуг. Жалованье мисс Доуэль за все время проживания у вас будет выплачено полностью из моего кармана. Надеюсь, вы позволите мне сделать такую малость, во имя нашей дружбы.

Сейчас меня, как и Артура, прежде всего заботит, чтобы никто из нашего маленького сообщества не сломился духом, сколь бы страшная тень нас ни накрыла.

Всегда ваш

Джек Сьюворд

P. S. Передайте мои наилучшие пожелания вашему сыну. Мальчик он впечатлительный, возраст у него сложный, и я полагаю, трагические события, случившиеся в его день рождения, глубоко потрясли его. Ах, бедный ваш котенок! Какая бессмысленная гибель! У меня до сих пор стоит перед глазами красная лужица, оставшаяся после него на полу. При виде нее мне невольно вспомнилась, впервые за многие годы, излюбленная фраза того несчастного сумасшедшего, Р. М. Ренфилда. Помните? Он повторял ее снова и снова, будто какое-то целительное заклинание. «Кровь — это жизнь, — говорил он, весь дрожа и сверкая безумными очами. — Кровь — это жизнь».

Из личного дневника Мориса Халлама

10 ноября. Не помню, чтобы когда-нибудь (по крайней мере, в этой скучной стране) я испытывал такое концентрированное плотское наслаждение, какое испытываю последние два дня в обществе мистера Габриеля Шона.

Сразу должен пояснить, что положение вещей нисколько не изменилось. Между нами по-прежнему стоят платонического свойства ограничения, и, полагаю, так останется всегда. Мне дозволено сколько угодно поедать Габриеля глазами, но любые попытки более тесного контакта запрещены.

При обычных обстоятельствах я бы отказался принимать такие правила и стал бы утолять свои потребности где-нибудь еще. Однако случай с Шоном sui generis15. В его обществе — гуляем ли мы по городу или ужинаем вместе в отеле — я испытываю прежде всего полнейшее умиротворение. Рядом с ним я обрел неведомый мне доселе покой и — хотя срок нашего знакомства все еще может исчисляться часами — какое-то удивительно глубокое чувство преданности.

Все это появилось во мне за время, прошедшее с вечера нашего с ним первого разговора. В минувшие два дня мы с Габриелем играли в праздных путешественников, заброшенных в этот городок ветром случая и исполненных решимости досконально исследовать здесь все углы и закоулки. Теперь мы знаем эти испещренные тенями улочки лучше, чем любой другой англичанин, когда-либо посещавший Брашов.

Однако будет вполне справедливым сказать, что достопримечательностей в Брашове раз-два и обчелся, на исчерпывающее ознакомление со всеми ними хватает нескольких дней. И если это чувствую даже я, чья жизнь уже ближе к концу, чем к началу, то, безусловно, Габриель, который вдвое моложе и полон жгучего нетерпения молодости, чувствует то же самое стократ острее. В нем живет страсть к путешествиям, неутолимая жажда новых впечатлений.

Так что долго мы в Брашове не задержимся. Не сегодня завтра мистер Шон пожелает двинуться дальше, а я с божьей помощью последую за ним куда угодно.

Мое сердце со всем содержимым принадлежит ему.

15Sui generis — единственный в своем роде (лат.).

Телеграмма Джонатана Харкера — доктору Джону Сьюворду

11 ноября

Письмо получено с благодарностью. Любезное предложение об услугах мисс Доуэль принято. Состояние профессора без изменений. Недавно приезжал врач. Прогноз: чем дольше ВХ в беспамятстве, тем меньше вероятность, что он когда-нибудь очнется.

Из личного дневника Мориса Халлама

11 ноября. Мое предсказание сбылось: завтра утром мы направимся в неизведанные дремучие леса по другую сторону от этого тихого поселения, а оттуда углубимся в Карпатские горы. Однако то, каким образом оно сбылось, стало для меня полной неожиданностью.

Сегодня случилось три странных события. Утро и бо́льшая часть дня прошли без происшествий: мы либо предавались ленивой неге, либо беседовали на возвышенные темы. Однако, когда начало смеркаться, мы оба осознали, что уже много часов ничего не ели, если не считать мясных закусок, принесенных нам хозяйкой сразу после полудня. Обычно мы питались в гостинице, но сегодня решили поужинать в таверне на другом конце городка, минутах в двадцати ходу от нашего временного жилища. Ее название переводится как «Забоданный олень» — дурацкое название для едального заведения, даром что подобные курьезы в этих краях обычное дело.

Решение поужинать там принял Габриель. Я бы с гораздо большим удовольствием посидел в знакомой обстановке, но все яснее понимаю, что тяга к новизне — главное свойство его натуры.

Первая за день странность случилась, когда мы сообщили хозяйке о своих планах: она вдруг страшно разволновалась и запротестовала с неожиданной горячностью.

— Прошу вас, господа хорошие! Не ходите в это логово зла. Англичанам там не место. Да и любому человеку, сохранившему в своем сердце хоть каплю добра.

На лице у нее была написана тревога, и она, пока говорила, дотронулась до маленького деревянного крестика на груди. Театральность жеста меня позабавила, хотя бедная женщина, похоже, нисколько не играла. Думаю, она переживала по-настоящему, но вовсе не из-за ничтожной суммы, которую могла бы получить с нас, останься мы ужинать в гостинице, а так не получит. Нет, все ее поведение свидетельствовало скорее о сильнейшем страхе. Услышав возбужденный голос старухи, Габриель принял скептический вид и сложил красивые губы в насмешливую улыбку — вне всякого сомнения, своими словами хозяйка только подлила масла в огонь его любопытства и исследовательской страсти.

Здесь снова подтверждается старая истина: любой запрет лишь распаляет в человеке интерес к запретному. Именно такой жгучий интерес я тогда увидел в мистере Шоне.

Будучи гораздо старше его и несколько благоразумнее хотя бы просто в силу жизненного опыта, я спросил хозяйку, почему она столь решительно возражает против нашего похода в «Забоданного оленя».

— Скажу вам, судари, лишь одно. В самой по себе таверне нет ничего дурного. Но она — преддверие ада. Она — эхо прошлого. Она — врата, пройдя через которые ни один человек не останется прежним.

Сообщив это странное мнение, хозяйка повернулась и пошла к двери, а мой товарищ иронически усмехнулся. На пороге она оглянулась.

— Я оставлю входную дверь незапертой, но только до полуночи. После двенадцати я в гостиницу никого не пущу. Даже вас, милостивые судари.

Прежде чем мы успели ответить, она вышла из комнаты, демонстративно хлопнув дверью. Я взглянул на Габриеля — он так и сиял.

— Ну же, Халлам, пошевеливайся! Мы немедленно отправляемся в это гнездилище порока. В этот храм греха.

— А стоит ли? Все-таки местные знания лучше не игнорировать, тебе не кажется?

— Да не будет там ничего такого, что могло бы ужаснуть или удивить людей вроде нас с тобой, Морис. Ну развлекаются крестьяне, как умеют. Немного беззаконной похоти. Немного невоздержанности, приукрашенной суеверием. Брашов мне надоел, скучный мещанский городишко. Давай сегодня окунемся в темные воды. Давай доставим себе удовольствие — посмотрим, что скрывается в тенях.

Разумеется, отказать Габриелю я не смог, обезоруженный его очаровательной улыбкой.

Нарядившись для похода на предполагаемую ярмарку порока настолько экстравагантно, насколько хватило смелости, мы покинули гостиницу (где хозяйка, несомненно, сейчас молилась о спасении наших душ) и зашагали в сторону «Забоданного оленя». Несмотря на темноту и такой холод, что изо рта валил пар, прогулка оказалась довольно приятной. Я шел по тихим улицам Брашова с этим удивительным человеком, чье капризное своеволие, недавно проявленное, не вызвало у меня ни раздражения, ни досады (которые непременно вскипели бы во мне, будь на его месте кто-нибудь другой), а вызвало лишь необычайное чувство снисхождения.

Даже сейчас, в первом пылу влюбленности, я со всей ясностью понимаю: развитие такой привязанности с моей стороны неизбежно приведет к тому, что я останусь в одиночестве, с разбитым сердцем.

Однако, как старый актер, я готов играть роль, написанную судьбой. Я всегда буду там, где прикажет сей незримый драматург, и покину сцену ровно в тот миг, когда он решит, что мне настало время уйти.

Чем дальше мы шли, тем более непритязательными, ветхими и бедными становились дома вокруг. Вдали от уютной городской площади и сумрачно-величественной Черной церкви атмосфера заметно изменилась. Пристальные взоры, обращенные на нас из густых теней, были откровенно враждебными. Обитатели этих кварталов казались людьми совсем другого разряда, чем наша добродушная хозяйка. Мужчины, стоявшие впривалку к стенам, смотрели на нас с завистью и презрением, а женщины устремляли тоскливые взгляды из-под набрякших век. Уныние, безнадежность и уродливая нищета царили здесь. Я бы с огромной радостью повернул обратно и возвратился на более безопасные улицы, но Габриэль шагал вперед с такой веселой решимостью, что у меня хватило ума даже и не предлагать пойти на попятный.

Достигнув наконец самого края города, мы увидели большое прямоугольное строение, сильно смахивающее на амбар. Перед ним стоял столб с потрескавшейся, выцветшей вывеской, что раскачивалась на холодном вечернем ветру. Позади смутно различалась полузаброшенная узкая дорога, исчезавшая в темном дремучем лесу. А дальше были только горы.

Из таверны доносился приглушенный гул разговоров и шум веселья. Но звуки эти навели меня на мысль не о веселом празднестве, а об осином гнезде, угрожающе гудящем при приближении человека.

Мы немного помедлили перед заведением, характер которого безошибочно угадывался уже по одному внешнему облику. На мгновение мне даже вообразилось, что Габриель готов совершить volte-face16, что его небрежная бравада улетучилась перед лицом разлитой в воздухе угрозы. Но я ошибся. Он пристально вгляделся в густой мрак деревьев и, казалось, принюхался, словно зверь, почуявший опасность.

— Завораживает, правда? Темный, глухой, безмолвный.

— Ты про лес?

Он кивнул:

— Интересно, каково оно, вступить в это древнее лесное царство? Вольно блуждать среди дикой природы?

Я собирался ответить, что, вероятно, на деле все окажется гораздо менее романтично, чем представляется в мечтах, но внезапно где-то рядом раздался низкий горловой звук — рычание зверя, вне всякого сомнения.

Я придвинулся ближе к своему спутнику:

— Габриель?

Из темноты, бесшумно ступая, вышел крупный серый волк. Густая свалявшаяся шерсть. Горящие в ночи глаза. Раскрытая пасть с острыми желтыми клыками и длинные нити слюны, свисающие из нее. Объятый ледяным первобытным страхом, я оцепенел, не в силах ни пошевелиться, ни заговорить.

К моему ужасу, зверь снова зарычал, напружился и прыгнул. Я ничуть не усомнился, что он намерен загрызть нас обоих. В голове магниевой вспышкой мелькнула нелепая мысль: я должен был умереть в какой-нибудь лондонской тюрьме, а вовсе не в Трансильвании, не в такой дали от родины.

Однако в следующий миг произошло нечто удивительное. Габриель Шон выбросил вперед руку и резко крикнул:

— Нет! Не сегодня!

Это оказало на волка совершенно поразительное действие: уже летящий в прыжке, он вдруг словно бы врезался в некую незримую стену и упал на все четыре лапы, рыча от гнева и разочарования. После чего порысил прочь с таким пристыженным видом, будто только что претерпел необычайное унижение.

Я ошеломленно уставился на Габриеля, чье лицо сейчас блестело от испарины, и почти благоговейно выдохнул его имя.

— Что это было?

— Морис, дружище, понятия не имею. Я действовал инстинктивно — вероятно, хотел испугать или отвлечь зверя. Но такого результата и близко не ожидал.