Разные оттенки смерти - Луиза Пенни - E-Book

Разные оттенки смерти E-Book

Луиза Пенни

0,0

Beschreibung

Роман "Разные оттенки смерти" продолжает серию расследований блистательного старшего инспектора Армана Гамаша — нового персонажа, созданного пером Луизы Пенни, единственного в мире пятикратного лауреата премии Агаты Кристи. Только вчера художница Клара Морроу пережила мгновения величайшего триумфа: в престижном монреальском музее с огромным успехом состоялось открытие ее персональной выставки. И вот сегодня все пошло прахом, словно в дурном сне. Возле дома Клары в деревне Три Сосны найдена убитая женщина, причем выясняется, что это старая знакомая Клары, с которой ее когда-то связывали непростые отношения. На художницу падает тень подозрения в убийстве. Казалось бы, все факты против нее. Однако интуиция подсказывает старшему инспектору Арману Гамашу, что в этом деле факты не главное. Чтобы докопаться до истины, ему придется с головой окунуться в мир искусства, в котором так много полутонов и оттенков, а игра света подчас полностью меняет картину... Впервые на русском языке!

Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:

Android
iOS
von Legimi
zertifizierten E-Readern
Kindle™-E-Readern
(für ausgewählte Pakete)

Seitenzahl: 537

Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:

Android
iOS
Bewertungen
0,0
0
0
0
0
0
Mehr Informationen
Mehr Informationen
Legimi prüft nicht, ob Rezensionen von Nutzern stammen, die den betreffenden Titel tatsächlich gekauft oder gelesen/gehört haben. Wir entfernen aber gefälschte Rezensionen.



Содержание

Разные оттенки смерти
Выходные сведения
Посвящение
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
Глава четырнадцатая
Глава пятнадцатая
Глава шестнадцатая
Глава семнадцатая
Глава восемнадцатая
Глава девятнадцатая
Глава двадцатая
Глава двадцать первая
Глава двадцать вторая
Глава двадцать третья
Глава двадцать четвертая
Глава двадцать пятая
Глава двадцать шестая
Глава двадцать седьмая
Глава двадцать восьмая
Глава двадцать девятая
Глава тридцатая
Благодарности

Louise Penny

A TRICK OF THE LIGHT

Copyright © 2011by Three Pines Creations

All rights reserved

This edition published by arrangement with Teresa Chris Literary Agency Ltd.and The Van Lear Agency

Перевод с английского Григория Крылова

Оформление обложки Сергея Шикина иЕкатерины Платоновой

ПенниЛ.

Разные оттенки смерти : роман / Луиза Пенни ; пер. с англ. Г. Крыло­ва. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2016. (Звезды мирового детектива).

ISBN978-5-389-10969-8

16+

Роман «Разные оттенки смерти» продолжает серию расследований блистательного старшего инспектора Армана Гамаша — нового персонажа, созданного пером Луизы Пенни, единственного в мире пятикратного лауреата премии Агаты Кристи.

Только вчера художница Клара Морроу пережила мгновения величайшего триумфа: в престижном монреальском музее с огромным успехом состоялось открытие ее персональной выставки. И вот сегодня все пошло прахом, словно в дурном сне. Возле дома Клары в деревне ТриСосны найдена убитая женщина, причем выясняется, что это старая зна­комая Клары, с которой ее когда-то связывали непростые отношения. На художницу падает тень подозрения в убийстве. Казалось бы, всефакты против нее. Однако интуиция подсказывает старшему инспекторуАрману Гамашу, что в этом деле факты не главное. Чтобы докопаться до истины, ему придется с головой окунуться в мир искусства, в котором так много полутонов и оттенков, а игра света подчас полностью меняет картину...

Впервые на русском языке!

©Г. Крылов,перевод, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015 Издательство АЗБУКА®

Посвящается Шарон, Маргарет, Луизе и всем замечательным женщинам, которые помогли мне найти тихое место под ярким солнцем

Глава первая

«Ах, нет, нет, нет», — думала Клара Морроу, приближаясь к закрытой двери.

За матовым стеклом мелькали какие-то неясные тени, похо­жие на привидения. Они исчезали и появлялись вновь. Искаженные, но все же сохранившие человеческие очертания.

«Мертвец все свое неслышно гнул»1.

Эти слова весь день преследовали ее, то появлялись, то исчезали. Полузабытое стихотворение. Слова то всплывали, то уходили на дно. Клара никак не могла вспомнить стихотворение целиком.

Как там остальное?

Почему-то это представлялось ей важным.

«Ах, нет, нет, нет».

Смутные фигуры в дальнем конце длинного коридора каза­лись чуть ли не жидкими или дымными. Они присутствовали, но оставались бестелесными. Порхали. Колыхались.

Ах, если бы и ей так!

Вот оно. Конец путешествия. Причем речь не о маленьком сегодняшнем путешествии, закончившемся, когда она и ее мужПитер приехали из квебекской деревушки в монреальский Музей современного искусства — место, так хорошо им знакомое.­ Близко знакомое. Как часто приезжали они сюда, чтобы восхититься какой-нибудь новой выставкой! Чтобы поддержать друга, такого же художника, как они. Или просто тихо посидеть­ в длинной галерее в будний день, когда остальной город работает.

Искусство было их работой. И даже чем-то большим. Иначе­ и быть не могло. Иначе к чему все эти долгие годы уединения, неудач, молчания мира искусств, озадаченного и даже ошелом­ленного?

Они с Питером трудились, работали каждый день в малень­ких мастерских в маленькой деревушке, где проживали свои маленькие жизни. Они жили счастливо. Но все же хотели большего.

Клара сделала еще несколько шагов по длинному-длинному, отделанному белым мрамором коридору.

Вот оно и пришло, это «большее». Оно за этими дверями. Наконец-то. Смысл всех ее трудов. То, к чему она шла всю жизнь.

Ее первая детская мечта, ее последняя мечта сегодня утром, почти пятьдесят лет спустя, — эта мечта находилась в конце коридора, по которому она шла.

Они оба предполагали, что Питер первым пройдет через эти двери. Он был гораздо более успешным художником. Его работы, его изысканные картины, на которых он изображал предметы в многократном увеличении, пользовались успехом. Онибыли столь детальными, столь проработанными, что естествен­ный мир на них выглядел искаженным и абстрактным. Неузна­ваемым. Питер брал естественное и изображал его так, что оноказалось неестественным.

И люди принимали это. Слава богу, принимали. Поэтому на столе у двух художников всегда была пища, а волки, постоянно кружившие вокруг их маленького дома в Трех Соснах,старались держаться подальше от дверей. И все благодаря Питеру и его искусству.

Питер шел немного впереди нее, на его красивом лице блуж­дала улыбка. Клара знала, что большинство людей при первом­ знакомстве не воспринимали ее как жену Питера. Они предполагали, что его пара — стройная топ-менеджер с бокалом белого вина в изящной руке. Пример естественного отбора. Или притяжение подобного подобным.

Этот известный художник с седеющими волосами и благородными чертами лица никак не мог выбрать в супруги женщину с руками, для которых самые подходящие перчатки — боксерские. Женщину с кусочком паштета в курчавых волосах. Женщину, мастерская которой наполнена скульптурами из старых деталей трактора и картинами с изображением летающих кабачков.

Нет, Питер Морроу никак не мог выбрать ее. Это было бы неестественно.

И все же он выбрал именно ее.

А она выбрала его.

Клара улыбнулась бы, не будь она уверена, что ее вот-вот вырвет.

«Ах, нет, нет, нет», — снова подумала она, глядя, как уверенно шагает Питер к закрытым дверям и приговору, который вынесут эти привидения от искусства. Приговору ей, Кларе.

Ее руки заледенели и онемели, пока она медленно шла вперед, движимая непреодолимой силой — смесью возбужденияи ужаса. Ей хотелось броситься к дверям, распахнуть их и прокричать: «Ну вот я и пришла!»

Но больше всего ей хотелось убежать и спрятаться.

Проковылять на заплетающихся ногах обратно по длинному-длинному коридору, заполненному светом и произведения­ми искусства. Признаться, что она совершила ошибку. Дала неправильный ответ, когда у нее спросили, хочет ли она персональную выставку. В этом музее. Когда ее спросили, хочет ли она, чтобы сбылись все ее мечты.

Она дала неправильный ответ. Сказала «да». И вот чем это закончилось.

Кто-то солгал. Или не открыл всей правды. В ее мечтах, единственных мечтах, которые она лелеяла с самого детства, она открывала персональную выставку в Музее современного искусства. Она шла по коридору. Сосредоточенная и спокойная. Красивая и стройная. Остроумная и популярная.

Шла в ожидающие ее объятия восторженного мира.

Не было никакого страха. Никакой тошноты. Никаких существ за матовым стеклом, готовых сожрать ее. Расчленить ее.Унизить ее и ее творения.

Кто-то солгал. Не сказал, что ее может ожидать кое-что другое.

Неудача.

«Ах, нет, нет, нет, — повторила про себя Клара. — Мертвец все свое неслышно гнул».

Как же там дальше? И почему она никак не может вспо­мнить эти строки?

Теперь, когда до конца путешествия оставалось всего несколько шагов, ей хотелось одного — убежать домой, в Три Сос­ны. Открыть деревянную калитку. Пронестись по дорожке, об­саженной яблонями в весеннем цвету. Захлопнуть за собой дверь дома. Прислониться к ней. Запереть. Прижаться к ней спиной, чтобы внутрь не ворвался внешний мир.

Но было уже слишком поздно, и Клара знала, кто ей солгал.­

Она сама и солгала.

Сердце ее билось о ребра, словно испуганная птица в клетке, отчаянно пытающаяся вырваться на свободу. Клара поняла, что задерживает дыхание, вот только не знала, давно ли. Чтобы компенсировать нехватку кислорода, она принялась усиленно дышать.

Питер что-то говорил, но его голос звучал тихо, словно издалека, заглушаемый криками в голове у Клары и стуком ее сердца.

И шумом, все усиливающимся за дверями, по мере того какони с Питером приближались.

— Это будет забавно, — сказал Питер с обнадеживающей улыбкой.

Клара разжала пальцы и выронила сумочку. Та упала на полс негромким хлопком, поскольку была почти пуста — в ней лежали лишь мятные леденцы и крохотная кисточка из детскогонабора «Раскрашиваем по номерам», подаренного Кларе ее бабушкой.

Клара опустилась на колени, делая вид, будто собирает невидимые рассыпавшиеся предметы. Она опустила голову, пытаясь перевести дыхание, и подумала, что вот-вот потеряет сознание.

— Глубокий вдох, — услышала она. — И полный выдох.

Клара отвела взгляд от сумочки, валяющейся на блестящем­ мраморном полу, и посмотрела на человека, который присел на корточки возле нее.

Это был не Питер.

Она увидела своего друга и соседа из Трех Сосен — Оливье Брюле. Он опустился рядом с ней на колени и посмотрел своими добрыми глазами — спасательными кругами, брошенными тонущей женщине. Клара ухватилась за эти спасательные круги.

— Глубокий вдох, — прошептал он.

Его голос звучал спокойно. Это было их частное маленькое происшествие. Их частная спасательная операция.

Клара сделала глубокий вдох и сказала:

— Думаю, я этого не выдержу.

Она наклонилась вперед, почувствовав слабость. Ей казалось, что стены смыкаются вокруг нее. Впереди она видела черные полированные туфли Питера. Там, где он наконец остановился. Не хватился ее тотчас же. Не заметил, что его жена отстала.

— Я знаю, — прошептал Оливье. — Но еще я знаю тебя. На коленях ли, во весь ли рост, но ты войдешь в эту дверь. — Он указал головой в конец коридора, не отводя глаз от Клары. — И надеюсь, все-таки во весь рост.

— Но еще не поздно. — Клара обшарила взглядом его лицо,­его шелковистые светлые волосы, увидела морщинки, заметные­ только вблизи. Морщин было больше, чем должно быть у три­дцативосьмилетнего человека. — Я еще могу уйти. Уехать домой.

Доброе лицо Оливье исчезло, и она снова увидела свой сад, каким он был сегодня утром, когда еще не сошел туман. Когда тяжелая роса лежала под ее резиновыми сапогами. В саду стоял аромат ранних роз и поздних пионов, напитанных утренней влагой. С чашечкой утреннего кофе Клара села на деревянную скамью во дворе и задумалась о предстоящем дне.

Она не раз представляла себе, как падает на пол. В ужасе. Одержимая желанием бежать. Вернуться в этот сад.

Но Оливье был прав. Она не вернется. Пока.

«Ах, нет, нет, нет». Ей придется пройти через эти двери. Путь домой лежал через них.

— Выдохни полностью, — прошептал Оливье с улыбкой.

Клара рассмеялась и выдохнула.

— Из тебя вышла бы хорошая акушерка, Оливье.

— Эй, что вы там делаете на полу? — спросил Габри, глядя на Клару и своего партнера. — Я знаю, чем Оливье обычно занимается в этой позиции, и надеюсь, ничего подобного сейчас не происходит. — Он повернулся к Питеру. — Хотя смех как раз этим и может объясняться.

— Готова?

Оливье подал Кларе сумочку, и они поднялись на ноги.

Габри, всегда находившийся поблизости от Оливье, обнял Клару.

— Ну, что ты про себя скажешь? — Он внимательно посмот­рел на нее.

Габри был толстый, хотя сам предпочитал называть себя дородным, и его лицо не бороздили морщины, в отличие от лица его партнера.

— Все отлично, — ответила Клара.

— Отвратительно, тошнотворно, лейкозно, истерично, чахоточно, нудно, омерзительно?

— Именно так.

— Прекрасно. То же можно сказать и про меня. Как и про всех остальных. — Габри показал на дверь. — Но про них не скажешь, что они — потрясающие художники, которым предстоит персональная выставка. А вот ты знаменитая, и у тебя все замечательно.

— Ну, идем? — спросил Питер, протягивая Кларе руку и улыбаясь.

Она помедлила, потом взяла протянутую руку и пошла рядом с Питером по коридору. Гулкое эхо их шагов не могло заглушить веселого оживления по ту сторону двери.

«Они смеются, — подумала Клара. — Смеются над моим ис­кусством».

И в этот миг в ее памяти всплыли строки того стихотво­рения:

Мертвец все свое неслышно гнул. «Я всю жизнь плыл туда, где не видно дна, И не махал рукой, а тонул».

Издалека до Армана Гамаша доносились детские голоса. Он знал, где играют дети. В парке за дорогой, хотя он не видел их сквозь густую листву кленов. Ему иногда нравилось сидеть здесь и воображать, что это голоса его внуков — Флоранс и Зоры. Еще он воображал, что в парке гуляют его сын Даниель и невестка Розлин, присматривают за детьми. Что скоро они по­явятся — перейдут рука об руку через тихую улицу в самом центре огромного города, спеша на обед. Или Гамаш с Рейн-Мари присоединятся к ним и вместе поиграют в мяч или в «каштаны».

Ему нравилось воображать, что они здесь, а не за тысячу километров в Париже.

Но по большей части он просто слушал крики, визг и смех соседских детей. И улыбался. Отдыхал душой.

Гамаш потянулся за пивом и опустил журнал «Обсерва­тёр» на колени. Его жена Рейн-Мари сидела напротив него на балконе их квартиры. В этот необычно жаркий июньский день перед ней тоже стоял стакан холодного пива. Но ее экзем­пляр «Пресс» был сложен на столе, и она смотрела вдаль перед­ собой.

— О чем ты задумалась? — спросил Гамаш.

— Да так, ни о чем и обо всем.

Он немного помолчал, глядя на нее. Волосы у Рейн-Мари поседели, впрочем, как и у него. Она много лет красила их в каштановый цвет, но недавно перестала это делать, чему Гамаш­был рад. Как и ему, ей перевалило за пятьдесят пять. И они выглядели так, как должна выглядеть пара их лет. Если этой паре повезло.

Не как модели с журнальных обложек. Вовсе нет. Арман Гамаш хотя и не был грузным, но отличался плотным телосложе­нием. Если бы кто-то чужой зашел в этот дом, то он мог бы по­думать, что месье Гамаш — тихий ученый, возможно, профессор истории или литературы в Монреальском университете.

Но такой вывод стал бы ошибочным.

Повсюду в их большой квартире были книги. Исторические, биографические, художественные, трактаты по памятни­кам квебекской старины, поэтические сборники. Все это аккуратно стояло в книжных шкафах. Почти на каждом столе лежа­ло по книге, а нередко и по нескольку журналов. А на кофейном столике перед камином в гостиной лежали газеты конца недели. Если гость был наблюдательный и заходил в кабинет Гамаша, то он мог прочитать историю, которую рассказывали со­бранные там книги.

И такой гость вскоре понял бы, что он попал вовсе не в дом отставного профессора французской литературы. Полки были­ уставлены папками, книгами по медицине и криминалистике, томами по Наполеоновскому и общему праву, дактилоскопии, генетическим кодам, ранениям и оружию.

Убийство. Кабинет Армана Гамаша был наполнен этим.­

Но все же даже среди смерти нашлось место для поэтических сборников и книг по философии.

Глядя на Рейн-Мари, сидящую напротив него на балконе, Гамаш в очередной раз исполнился уверенности, что он женил­ся не на ровне и что жена выше его. Нет, не в социальном плане. И не в научном. Но он никак не мог отделаться от подозрения, что ему очень-очень повезло.

Арман Гамаш знал, что везение сыграло немалую роль в его жизни, но ни одна из этих удач и в сравнение не могла идти с той, что он уже тридцать пять лет влюблен в одну женщину.Если, конечно, не считать необыкновенным везением тот факт,что она тоже была влюблена в него.

И вот она посмотрела на него своими голубыми глазами:

— Вообще-то, я думала о вернисаже Клары.

— Да?

— Скоро нужно идти.

— И верно. — Гамаш взглянул на часы. Было пять минут шестого. Прием в музее по случаю открытия персональной выставки Клары Морроу начинался в пять и должен был закончиться в семь. — Как только появится Дэвид.

Их зять опаздывал уже на полчаса, и Гамаш посмотрел с балкона в гостиную. Его дочь Анни сидела там с книжкой, анапротив нее расположился заместитель Гамаша Жан Ги Бову­ар и трепал Анри за громадные уши. Немецкая овчарка Гамашей­ обожала такие ласки. Анри разомлел, на его щенячьей морде застыла глупая улыбка.

Жан Ги и Анни игнорировали друг друга. Гамаш усмехнулся.­Что ж, по крайней мере, они не швыряли друг в друга оскорб­ления или что потяжелее.

— Может быть, поедем? — предложил он. — Дэвиду можно позвонить на сотовый, чтобы ехал прямо в музей.

— Подождем еще несколько минут.

Гамаш кивнул и взял журнал, потом медленно опустил его:

— Ты хочешь сказать что-то еще?

Немного поколебавшись, Рейн-Мари улыбнулась:

— Я вот думала, как ты относишься к этому вернисажу. Уж не специально ли ты тянешь время?

Арман удивленно поднял брови.

Жан Ги Бовуар трепал Анри за уши и смотрел на молодую женщину, сидевшую напротив него. Он знал ее вот уже пятна­дцать лет, с тех пор как новичком появился в отделе по расследованию убийств, а она была еще девчонкой. Неловкой, застенчивой, упрямой.

Он не любил детей. И уж точно не любил умненьких тинейджеров. Но он заставлял себя полюбить Анни Гамаш, хотя бы по той причине, что она была дочерью его босса.

Заставлял, заставлял, заставлял. И наконец...

Он добился своего.

Теперь ему было под сорок, ей под тридцать. Она была адво­катом. Замужем. По-прежнему оставалась неловкой, застенчи­вой, упрямой. Но он прилагал столько усилий, чтобы полюбить­ее, что перестарался. Он видел, как она смеется с неподдельной­ искренностью, видел, как она слушает скучнейших людей так, будто они интереснейшие собеседники, которых она искреннерада видеть и которые для нее важны. Он видел, как она танцует,­размахивая руками и запрокинув голову. Как светятся ее глаза.­

И как-то раз он задержал ее руку в своей. Всего один раз.

В больнице. Он вернулся из далекого далека, продралсясквозь боль и темень к этому незнакомому, но доброму прикос­новению. Он знал, что это не его жена Энид — у той была птичья хватка, ради которой не стоило возвращаться.

Эта рука была большая, уверенная, теплая. И она звала его назад.

Он открыл глаза и увидел Анни Гамаш, глядящую на него с такой тревогой. «Почему она здесь?» — удивился он. А потом понял почему.

Потому что нигде больше она не могла быть. Не было другой больничной кровати, у которой она могла бы сидеть.

Потому что ее отец был мертв. Убит в перестрелке на забро­шенной фабрике. Бовуар собственными глазами видел, как егоубили. Видел, как пуля попала в него. Как он подскочил и свалился на цементный пол.

И остался недвижим.

И вот теперь Анни Гамаш держит его за руку в больнице, за неимением той руки, которую она хотела бы держать.

Жан Ги Бовуар снова открыл глаза и посмотрел на Анни Гамаш, такую печальную. Он почувствовал, как у него разрывается сердце. Потом он увидел что-то еще.

Радость.

Никто никогда не смотрел на него таким взглядом. С нескрываемой и безграничной радостью. Анни посмотрела на него так, когда он открыл глаза.

Он попытался что-то произнести, но не смог. Однако она правильно поняла, что он хотел сказать.

Анни наклонилась над ним, и он ощутил ее аромат. Слабый­ цитрусовый, чистый и свежий. Не то что навязчивый, терп­кий запах духов Энид. Анни пахла, как лимонная роща летом.­

— Папа жив, — прошептала она ему на ухо.

И тут он почувствовал смущение. В этой больнице его ждало множество унижений — от судна и подгузников до обмывания губкой. Но ни одно из них не было таким личным, таким ранящим, таким предательским, как то, что произвело его тело в тот момент.

Он заплакал.

И Анни видела это. И до сего дня ни разу об этом не упомянула.

К неудовольствию Анри, Жан Ги перестал трепать его за уши и привычным жестом положил одну руку на другую.

Так у него возникало ощущение, будто рука Анни лежит на его руке.

Большей близости между ними не было. Между ним и замужней дочерью его босса.

— Твой муж опаздывает, — сказал Жан Ги и услышал в сво­ем голосе обвинительную нотку. Упрек.

Анни очень медленно опустила газету и уставилась на него:­

— На что ты намекаешь?

На что он намекает?

— Из-за него мы тоже опоздаем.

— Тогда езжайте. Мне все равно.

Он зарядил пистолет, поднес к своему виску и умолял Анни нажать на спусковой крючок. И теперь он чувствовал, что слова больно бьют. Режут. Проникают вглубь и взрыва­ются.

«Мне все равно».

Он понял, что эта боль почти успокаивает. Возможно, если бы он вынудил Анни сделать ему еще больнее, то вообще бы потерял чувствительность.

— Послушай... — Анни подалась вперед и заговорила мягче. — Мне жаль, что у вас так получилось. Я имею в виду, что ты расстался с Энид.

— Ну что ж, такое случается. Ты как адвокат должна это знать.

Она посмотрела на него пытливым взглядом, таким же, как у ее отца, и кивнула:

— Случается. — Она немного помолчала. — Наверное, в осо­бенности после того, что с тобой произошло. Такое заставляет задуматься о жизни. Хочешь поговорить об этом?

Поговорить об Энид с Анни? Обо всех этих жутких дрязгах, мелочных оскорблениях, шрамах и царапинах? Одна эта мысль вызывала у него отвращение, и Анни, вероятно, увидела это. Она откинулась назад и покраснела, словно он ударил ее по щеке.

— Считай, что я ничего тебе не говорила, — отрезала она и поднесла газету к лицу.

Нужно было срочно найти какие-то слова, чтобы снова перекинуть между ними мостик. Минуты шли, становились все длиннее.

— Вернисаж, — пробормотал наконец Бовуар.

Это было первое, что всплыло в его пустой голове, словно в магическом шаре 8, который, если его потрясти, показывает одно-единственное слово. В данном случае «вернисаж».

Газета опустилась, появилось каменное лицо Анни.

— Там будут люди из Трех Сосен, ты же знаешь.

Ее лицо продолжало оставаться бесстрастным.

— Это та деревня в Восточных кантонах. — Бовуар слабо махнул рукой в сторону окна. — К югу от Монреаля.

— Я знаю, где находятся эти кантоны, — был ответ.

— Это выставка Клары Морроу, и они все наверняка там будут.

Анни снова подняла газету. «Канадский доллар силен как никогда», — прочел Бовуар из другого угла комнаты. «Зимние рытвины еще не отремонтированы», — прочел он. «Расследова­ние коррупции в правительстве», — прочел он.

Ничего нового.

— Один из них ненавидит твоего отца.

Газета медленно опустилась.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Понимаешь... — По выражению ее лица он понял, что зашел слишком далеко. — Совсем не настолько, чтобы повредить­ ему или что-нибудь в этом роде.

— Папа рассказывал о Трех Соснах и о людях, живущих там. Но ничего такого не говорил.

Она вроде бы расстроилась, и Бовуар пожалел, что начал это. Но по крайней мере, этими словами ему удалось привлечь ее внимание. Она снова с ним говорила. И мостиком стал ее отец.­

Анни уронила газету на стол и посмотрела через плечо Бовуара на своих родителей, тихо разговаривающих на балконе.

Она вдруг снова стала похожа на ту девчонку, какую он знал когда-то. Она никогда не будет красавицей, за которой поворачиваются все головы. Это было ясно уже тогда. Анни не отличалась точеными чертами лица или изяществом. Она была скорее спортивной, чем грациозной. Она, конечно, одевалась­ не кое-как, но и не забывала об удобстве.

Самоуверенная, решительная, сильная физически. Да, в арм­рестлинге он был сильнее, — он знал это, потому что несколько раз они состязались, но ему приходилось выкладываться по полной.

С Энид он даже потребности такой не испытывал. Да она и сама бы не предложила.

Анни Гамаш не только предложила, но и была уверена в победе.

А проиграв, смеялась.

Если другие женщины — та же Энид — были красивыми, то Анни Гамаш была полна жизни.

Поздно, слишком поздно понял Жан Ги Бовуар, как это важно, как привлекательно, как редко это встречается — быть по-настоящему полной жизни.

Анни посмотрела на Бовуара:

— С чего это кто-то из них стал бы ненавидеть папу?

Бовуар понизил голос:

— Ну хорошо, слушай. Я тебе расскажу, что случилось.

Анни подалась вперед. Их разделяли фута два, и Бовуар ощутил ее запах. Он крепился изо всех сил, чтобы не взять ее руку в свои.

— В деревне Клары, в Трех Соснах, случилось убийство...

— Да, отец об этом говорил. Кажется, там какое-то кустарное производство.

Бовуар невольно засмеялся:

— «Где ярче свет, там тени гуще»2.

Удивленный взгляд Анни снова заставил Бовуара рассме­яться.

— Дай-ка сообразить, — сказала она. — Ты не сам это со­чинил.­

Бовуар улыбнулся и кивнул:

— Это написал один немецкий парень. А потом повторял твой отец.

— Несколько раз?

— Достаточно часто, чтобы я просыпался по ночам, выкри­кивая эти слова.

Анни улыбнулась:

— Я знаю. Я была единственным ребенком в школе, кто цитировал Ли Ханта. — Ее голос чуть изменился под воздействием воспоминаний. — «Но более всего любил он счастливое человеческое лицо»3.

Гамаш улыбнулся, услышав смех из гостиной.

Он наклонил голову в том направлении:

— Неужели они наконец помирились?

— Либо помирились, либо это знак грядущего апокалипсиса, — ответила Рейн-Мари. — Если из парка появятся четыре всадника, вы уж разбирайтесь сами, месье.

— Я рад, что он смеется, — сказал Гамаш.

После того как Жан Ги расстался с Энид, он стал какой-тозамкнутый. Настороженный. Он и всегда-то был довольно скупна эмоции, а теперь превратился совсем в тихоню, словно стены вокруг него стали выше и толще. А узенький опускной мостбыл поднят.

Арман Гамаш знал, что воздвижение стен никогда не приводит ни к чему хорошему. То, что люди принимали за безопас­ность, на самом деле было пленом. А в плену почти ничто не расцветает.

— Время все вылечит, — сказала Рейн-Мари.

— Avec letemps4, — согласился Арман.

Но самому себе он не переставал задавать вопросы. Он знал,что время исцеляет. Но оно еще могло и наносить новые раны. Лесной пожар со временем способен сожрать весь лес.

Кинув последний взгляд на двоих в гостиной, Гамаш продолжил разговор с Рейн-Мари.

— Ты и в самом деле думаешь, что я не хочу идти на вернисаж? — спросил он.

Она немного помедлила:

— Не уверена. Скажем так: ты особо туда не торопишься.

Гамаш кивнул, взвешивая ее слова:

— Я знаю, там будут все. Может возникнуть неловкая ситуация.

— Ты арестовал одного из них за убийство, которого он не совершал, — сказала Рейн-Мари.

Это не было обвинением. Напротив, слова прозвучали тихо и мягко, чтобы собственные чувства Гамаша не ранили егослишком больно. Те чувства, о существовании которых он сам,может быть, и не подозревал.

— И ты считаешь, что в социальном плане это faux pas?5— спросил он с улыбкой.

— Я бы сказала, что в социальном плане это больше чемfaux pas, — рассмеялась Рейн-Мари, с облегчением увидев шутливое выражение на его лице.

На лице, которое теперь было выбрито. Не осталось ни усов, ни седеющей бородки. Остался один Арман. Он посмот­рел на нее своими умными карими глазами, и, глядя в них, онапочти забыла про шрам над его левым виском.

Через миг улыбка сошла с его лица, он снова кивнул и глубоко вздохнул:

— Посадить невинного человека в тюрьму — что может быть хуже?

— Но ты сделал это не по злому умыслу, Арман.

— Верно, однако время, проведенное им в тюрьме, не стало от этого приятнее.

Гамаш перевел взгляд с милого лица жены на деревья в парке. Естественная обстановка. Ему так не хватало этого, ведь его дни были заполнены поисками неестественного. Поисками­убийц. Людей, которые забирали жизнь у других. И делали этожестокими, страшными способами. Арман Гамаш был главой отдела по расследованию убийств знаменитой Квебекской полиции. Он хорошо делал свое дело.

Но и он был не идеален.

Он арестовал Оливье Брюле за убийство, которого тот не совершал.

— Так что же случилось? — спросила Анни.

— Ну, большую часть ты и сама знаешь. Об этом писали во всех газетах.

— Я, конечно, читаю газеты и говорила об этом с отцом. Ноон ничего не рассказывал о том, что кто-то из участников тех событий может все еще ненавидеть его.

— Ну, ты знаешь, это случилось почти год назад, — начал Жан Ги. — В бистро Трех Сосен был найден труп. Мы провели расследование и собрали неопровержимые улики. Нашли отпечатки пальцев, орудие убийства, вещи, похищенные из доми­ка убитого в лесу. Все это было спрятано в бистро. Мы арестовали Оливье. Был суд, его признали виновным.

— И вы думали, что убийца — он?

Бовуар кивнул:

— Я тоже был в этом уверен. Не только твой отец.

— Как же случилось, что вы поменяли мнение? Кто-то другой признался в убийстве?

— Нет. Ты помнишь то время через несколько месяцев после операции на заброшенной фабрике, когда твой отец приходил в себя после ранения?

Анни кивнула.

— Вот тогда у него и стали появляться сомнения. Он попросил меня вернуться в Три Сосны и провести новое расследование.

— И ты его провел.

Жан Ги кивнул. Конечно, он поехал в Три Сосны. Он выполнил бы любой приказ старшего инспектора, хотя у него самого сомнений в вине Оливье не было. Он считал, что в тюрьме оказался виновный. Но повторное расследование выявило нечто такое, что повергло его в шок.

Он обнаружил настоящего убийцу. И узнал истинную причину преступления.

— Но ты ведь бывал в Трех Соснах и после ареста Оливье, — сказала Рейн-Мари. — Ты уже встречался с ними после той истории.

Она тоже ездила в Три Сосны и подружилась с Кларой, Питером и другими, хотя некоторое время не встречалась с ними — после того случая.

— Верно, — кивнул Арман. — Мы с Жаном Ги отвезли Оливье домой, когда его выпустили из тюрьмы.

— Не могу даже вообразить, что он чувствовал.

Гамаш молчал, вспоминая снежные сугробы в лучах солн­ца. Сквозь заиндевевшее стекло он видел жителей деревни, собравшихся в бистро. В тепле и безопасности. Веселый огонь в камине. Пивные стаканы и кружки кофе с молоком. Смех.

И Оливье, который застыл в двух шагах от двери, не сводя с нее глаз.

Жан Ги пошел было открыть ее, но Гамаш его остановил. Они ждали на жгучем морозе. Ждали, когда Оливье сделает шаг.

Прошла, казалось, целая вечность, а на самом деле всего несколько секунд, и наконец Оливье протянул руку, помедлил еще немного и открыл дверь.

— Жаль, я не видела лица Габри, — заметила Рейн-Мари, представляя себе этого крупного эмоционального человека в момент возвращения его партнера.

Вернувшись тогда домой, Гамаш рассказал жене обо всем этом. Но какие бы восторги ни представляла себе Рейн-Мари, реальность была еще эмоциональнее. По крайней мере, со стороны Габри. Остальные жители тоже были рады видеть Оливье. Однако...

— Так в чем дело? — спросила Рейн-Мари.

— Да, Оливье не убивал этого человека, но, как тебе извест­но, во время процесса всплыло много некрасивых вещей о нем. Оливье обкрадывал Отшельника, пользуясь их дружбой и тем, что старик впал в слабоумие. К тому же обнаружилось, что на деньги, полученные нечестным путем, Оливье скупил немало недвижимости в Трех Соснах. Даже Габри об этом не знал.

Рейн-Мари обдумала услышанное.

— Интересно, как его друг отнесся к этому, — сказала она наконец.

Этот же вопрос задавал себе и Гамаш.

— Так это Оливье ненавидит моего отца? — спросила Анни. — Но почему? Ведь отец вызволил его из тюрьмы. Привез назад в Три Сосны.

— Да, но Оливье считает, что из тюрьмы его вызволил я. А посадил твой отец.

Анни уставилась на Бовуара, потом отрицательно покачала головой.

А Бовуар продолжил:

— Твой отец извинился перед ним. Перед всеми, кто был тогда в бистро. Он сказал Оливье, что винит себя в случившемся.

— А что ответил Оливье?

— Что не может его простить. Пока не может.

Анни задумалась.

— Как отреагировал отец?

— Его это вроде бы не удивило и не расстроило. Напротив, мне кажется, он удивился бы, если бы Оливье вдруг решил все забыть и простить. Он бы ему просто не поверил.

Бовуар знал, что хуже непрощения может быть только неискреннее прощение.

Жан Ги не мог не отдать должного Оливье: тот не стал притворяться, будто принял извинения, а сказал наконец правду. Что пока он не готов прощать.

— А теперь? — спросила Анни.

— Полагаю, мы это увидим.

1Строки из стихотворения «Тонул, а не махал рукой» («NotWavingbutDrowning») английской поэтессы Стиви Смит. Оно так часто цитируется в романе, что стоит привести его полностью:

Никто его слов не слышал, увы,

Но мертвец все свое гнул:

«Я заплыл гораздо дальше, чем думали вы,

И не рукой махал, а тонул».

Бедняга, он любил пошутить всегда

И теперь здесь мертвым лежит не вдруг.

Сердце сдало: была холодна вода, —

Говорили вокруг.

«Ах, нет, нет, нет, вода всегда была холодна, —

Мертвец все свое неслышно гнул. —

Я всю жизнь плыл туда, где не видно дна,

И не рукой махал, а тонул».

2Гёте И. В. Гец фон Берлихинген с железною рукой. Акт I.

3Хант Л. История Римини.

4 Со временем (фр.).

5 Ложный шаг (фр.).

Глава вторая

— Замечательно. А вы как считаете?

Арман Гамаш посмотрел на почтенного пожилого человека, стоящего рядом с ним.

— Я согласен с вами, — кивнул старший инспектор.

Они помолчали несколько секунд, разглядывая картину. Прием был в самом разгаре — разговоры, смех, встречи друзей,­ представление незнакомых.

Но эти двое образовали отдельный мирок, маленький, тихий quartier6.

Они рассматривали повешенную сюда то ли намеренно, то ли случайно главную картину персональной выставки Клары Морроу. Ее работы, преимущественно портреты, висели на белых стенах главной галереи Музея современного искусства. Некоторые из них собрались вместе, словно хотели поговорить. Другие — в одиночестве, изолированно. Как эта.

Самый скромный из портретов на самой большой стене.

Без конкуренции и без компании. Островная нация. Суверенный портрет.

В одиночестве.

— Что вы чувствуете, глядя на эту картину? — спросил старик, бросив на Гамаша проницательный взгляд.

Старший инспектор улыбнулся:

— Понимаете, я вижу ее не в первый раз. Мы дружим с Мор­роу. Я присутствовал, когда Клара впервые вынесла этот порт­рет из своей мастерской.

— Счастливчик.

Гамаш пригубил великолепного красного вина из бокала и согласился. Счастливчик.

— Франсуа Маруа. — Старик протянул ему руку.

— Арман Гамаш.

Собеседник посмотрел на Гамаша внимательнее:

— Dеsolе7. Я должен был сразу вас узнать, старший инспектор.

— Вовсе нет. Меня больше устраивает, когда люди меня не узнают, — сказал Гамаш. — Вы художник?

Его новый знакомец был скорее похож на банкира. А может,­на коллекционера? Словом, на человека с другого конца художественной цепочки. Лет семидесяти с небольшим. Состоятель­ный, в костюме, сшитом на заказ, и шелковом галстуке. Пользуется дорогим одеколоном. Очень тонкий запах. Волосы хотя и поредели, но безупречно и недавно подстрижены, лицо чис­то выбрито, умные голубые глаза. Все это старший инспекторотметил быстро и инстинктивно. Франсуа Маруа казался одно­временно эмоциональным и сдержанным и чувствовал себя какдома в этой богатой и довольно искусственной обстановке.

Гамаш оглядел зал, заполненный мужчинами и женщинами, которые переходили от одной картины к другой, разговари­вали, чередовали закуску и вино. В середине гулкого простран­ства стояли две стилизованные неудобные скамейки. Скореедля интерьера, чем для использования. В другом конце зала онувидел Рейн-Мари, беседующую с какой-то женщиной. Нашел­взглядом Анни. Дэвид уже приехал и, сняв куртку, направлял­ся к жене. Гамаш обшаривал взглядом зал, пока не нашел Габри и Оливье — они стояли бок о бок. Может, стоит подойти к Оливье и поговорить с ним?

И что сказать? Еще раз извиниться?

Что, если Рейн-Мари права? Нужно ли ему прощение? Ис­купление? Хочет ли он, чтобы та ошибка была вычищена из его личного дела? Из того дела, которое он ежедневно вел сам в глубине души?

Из той бухгалтерской книги.

Хотел ли он, чтобы та ошибка была вычеркнута?

На самом деле он вполне мог прожить без прощения Оливье. Но, увидев его сейчас, почувствовал легкую frisson8и опятьспросил себя, нужно ли ему прощение. И готов ли Оливье простить его.

Он снова перевел взгляд на своего собеседника.

Гамаша всегда интересовало, почему лучшее искусство отоб­ражает человека и природу, человеческую и прочую, а вот сами галереи часто выглядят холодными и строгими. Они негос­теприимны и далеки от естественности.

Впрочем, месье Маруа чувствовал себя здесь неплохо. Мрамор и острые углы казались его естественной средой обитания.­

— Нет, — ответил Маруа на вопрос Гамаша. — Я не художник. — Он хохотнул. — Как это ни печально, но во мне нет творческой жилки. Подобно большинству моих коллег, зеленым мальчишкой я начал по-дилетантски заниматься искусством, но тут же обнаружил полнейшее, почти мистическое отсутствие­ всякого таланта. Вообще-то, меня это тогда сильно потрясло.

Гамаш рассмеялся:

— Так почему же вы здесь?

Старший инспектор знал, что сегодня в музее приватный прием перед открытием выставки для широкой публики. На вернисаж, в особенности в знаменитом монреальском музее, приглашались только избранные. Богатые, влиятельные, друзья художника и члены семьи. И художники. В таком порядке.­

От художников на вернисаже не ждали ничего хорошего. Если они приходили одетые и трезвые, то большинство кураторов вздыхали с облегчением. Гамаш украдкой бросил взгляд на Клару: она выглядела испуганной и растрепанной в строгом­ деловом костюме, который не желал сидеть как положено. Юбка слегка перекрутилась, а воротник вздыбился, словно Клара пыталась почесать у себя между лопаток.

— Я торгую произведениями искусства.

Маруа протянул визитку, и Гамаш взял ее: черные буквы на кремовом фоне, только имя и номер телефона, ничего больше. Бумага плотная, печать с тиснением. Визитка отличного качества. Несомненно, для бизнеса такого же качества.

— Вы знаете работы Клары? — спросил Гамаш, засовывая визитку в карман пиджака.

— Нет. Но я приятельствую со старшим куратором музея, и она всучила мне буклет. Откровенно говоря, я был поражен. Там сказано, что мадам Морроу всю жизнь прожила в Квебеке и ей почти пятьдесят. И в то же время почти никто ее не знает. Словно она появилась из ниоткуда.

— Она появилась из Трех Сосен, — сказал Гамаш и, увидев недоумение на лице Маруа, добавил: — Это крохотная деревенька к югу от Монреаля, неподалеку от границы с Вермонтом. Про эту деревню почти никто не знает.

— Как и про Клару Морроу. Неизвестный художник из неизвестной деревни. И в то же время...

Месье Маруа раскинул руки в изящном и красноречивом жесте, указывающем на этот зал и происходящее в нем со­бытие.

Они оба снова вернулись к портрету на стене, изображающему голову и щуплые плечи очень старой женщины. Венозная,­искалеченная артритом рука вцепилась в синюю шаль, прижи­мая ее к горлу. Шаль соскользнула, обнажив выступающую­ ключицу с натянувшейся кожей.

Но больше всего привлекало лицо женщины.

Она смотрела прямо на них. На это собрание, где позвякивали бокалы, шел живой разговор, раздавался смех.

Она была сердита. Исполнена презрения. Ненавидела то, что видела и слышала. Эту радость вокруг нее. Смех. Ненавидела мир, который ее отторгнул. Оставил висеть тут на стене. Смотреть, наблюдать, но не участвовать.

Это был великий дух, подобно Прометею обреченный на бесконечную муку. Озлобленный и мелочный.

Гамаш услышал, как рядом с ним кто-то охнул, и сообразил, что это означает: торговец предметами искусства Франсуа­ Маруа понял-таки суть картины. Не явный гнев — это было очевидно, — а что-то более сложное и тонкое. Маруа понял замысел Клары.

— Mon Dieu, — выдохнул месье Маруа. — Боже мой.

Он перевел взгляд с портрета на Гамаша.

В другом конце зала Клара кивала, улыбалась и почти ничего не воспринимала.

В ушах у нее стоял гул, в глазах все плыло, пальцы онемели. Она была на грани помешательства.

«Глубокий вдох, — повторяла она про себя. — Глубокий выдох».

Питер принес ей бокал вина, а ее подруга Мирна — тарелку с закусками, но Клару так трясло, что пришлось отказаться и от того и от другого.

Она прилагала все силы к тому, чтобы не казаться слабоум­ной. Новый костюм вызывал у нее зуд, и она поняла, что выглядит как бухгалтер. Из какой-нибудь страны прежнего Варшавского договора. Или из Китая. Бухгалтер-маоист.

Покупая этот костюм в шикарном бутике на рю Сен-Дени в Монреале, она вовсе не заботилась о внешнем виде. Ейпрос­то хотелось перемены, чего-нибудь не похожего на ее обычные­ широкие юбки и платья. Чего-нибудь модного и элегантного. Чего-нибудь сообразного и не вычурного.

В магазине она выглядела великолепно, улыбалась улыбаю­щейся продавщице в зеркале и рассказывала ей о своей грядущей персональной выставке. Она рассказывала об этом всем подряд. Водителям такси, официантам, парнишке, оказавшемуся рядом с ней в автобусе и отключенному от внешнего мира­посредством наушников и айпода. Кларе было все равно. Она и ему рассказала.

И вот этот день настал.

Сегодня утром, сидя в своем саду в Трех Соснах, она позволяла себе думать, что все будет по-другому. Он представляласебе, как войдет через громадные двери матового стекла в конце коридора и будет встречена аплодисментами. Представляла, что будет выглядеть потрясающе в своем новом костюме. Художественное сообщество будет поражено. Ее окружат критики и кураторы, сгорающие от желания побыть с ней хоть минутку. Будут из кожи вон лезть, рассыпаясь в комплиментах, пытаясь найти подходящие слова — les mots justes, — чтобы описать ее творения.

Formidable9. Блестяще. Великолепно. Гениально.

Шедевры. Все до единого.

В своем тихом саду этим утром Клара закрыла глаза, подняла лицо к молодому солнцу и улыбнулась.

Мечта сбывается.

Совершенно незнакомые люди будут внимать каждому ее слову. Кто-нибудь, возможно, даже станет конспектировать. Будут восхищенно слушать, как она говорит о своем видении мира, своей философии, своем понимании искусства. В каком направлении оно движется и откуда.

Ею будут восторгаться, к ее словам будут уважительно прислушиваться. Умная и красивая. Элегантные женщины будут спрашивать, где она купила этот костюм. Она станет основательницей нового направления. Тренда.

Но вместо этого она чувствовала себя как грязнуля-невеста на заштатной свадьбе, где гости ее и не замечают, а заняты в первую очередь вином и закусками, где никто не хочет забрать у нее букет или отойти с ней в уголок для разговора. Илипотанцевать с ней. И к тому же она выглядела как бухгалтер-маоист.

Она почесала бедро, размазала паштет в волосах. Потом по­смотрела на часы.

Господи, еще целый час.

«Ах, нет, нет, нет», — подумала Клара. Сейчас она просто пыталась выжить. Удержать голову над водой. Не упасть в обморок, сдержать тошноту, не описаться. Ее новая цель состояла в том, чтобы сохранить сознание и невозмутимость.

— Ну, по крайней мере, ты не на костре.

— Что?

Клара повернулась и увидела перед собой необъятную чернокожую женщину в ярко-зеленом кафтане. Это была ее по­друга и соседка Мирна Ландерс. В прошлом психотерапевт из Монреаля, а ныне владелица магазина новой и старой книги в Трех Соснах.

— Ты не на костре, — повторила Мирна. — По крайней мере сейчас.

— Это точно подмечено. А еще я не летаю. Есть много чего я «не».

— И есть много чего ты есть, — рассмеялась Мирна.

— Ты что, мне грубишь? — спросила Клара.

Мирна помедлила, разглядывая Клару, которая почти каждый день приходила в магазин Мирны, чтобы выпить чашечку чая и поболтать. Или же Мирна приходила на обед к Питеру и Кларе.

Но этот день был не похож на другие. Ни один другой день в прошлой жизни Клары не был похож на сегодняшний, и, возможно, в ее будущей жизни тоже не случится такого дня. Мирна знала всё про страхи Клары, про ее неудачи, ее разочарования. А Клара все знала про Мирну.

И каждая из них знала, о чем мечтает другая.

— Я понимаю, тебе нелегко, — сказала Мирна.

Она стояла перед Кларой, загораживая своей мощной фигурой весь зал, отчего то, что прежде казалось Кларе огромной­ толпой, превратилось вдруг в маленькое собрание. Тело Мирны­представляло собой почти идеальной формы зеленый шар, блокирующий свет и звук. Они снова оказались в своем маленьком дружеском мире.

— Я хотела, чтобы все было идеально, — прошептала Клара, надеясь, что сумеет сдержать слезы.

Если другие маленькие девочки мечтали о дне свадьбы, то Клара мечтала о персональной выставке. В музее. В этом самом. Но она представляла себе все немного иначе.

— А кто это решает? Что могло бы сделать все идеальным?

Клара задумалась на секунду:

— Если бы мне не было так жутко.

— Да что такого ужасного может случиться? — тихо спросила Мирна.

— Они могут не принять мое искусство, решить, что у меня нет таланта, что я нелепая, смешная. Что эта выставка — страшная ошибка. Выставка потерпит неудачу, а я стану посме­шищем.

— Вот уж точно, — улыбнулась Мирна. — Все это можно пережить. И что ты будешь делать после?

Клара снова задумалась:

— Сяду в машину с Питером и поеду домой в Три Сосны.

— И?..

— И мы с ним зададим сегодня вечеринку для друзей.

— И?..

— И завтра утром я встану...

Голос Клары смолк, когда она представила себе мир после апокалипсиса. Она проснется завтра утром и продолжит вес­ти тихую жизнь в их деревеньке. Она вернется к прежнему: будет выгуливать собаку, выпивать на террасе, пить кофе с моло­ком и есть круассаны в бистро перед камином. Продолжится жизнь с обедами в тесном кругу друзей. С посиделками в саду. С чтением, размышлениями.

Работой в мастерской.

Что бы ни случилось в этом зале, ее жизнь не изменится.

— По крайней мере, я не на костре, — сказала она и ухмыль­нулась.

Мирна взяла Клару за руки:

— Большинство людей пошли бы на убийство ради такого дня. Не дай ему пройти, не получив удовольствия. Клара, твои работы — настоящие шедевры.

Клара сжала руку подруги. Все те годы, месяцы, тихие дни, когда никто не замечал и знать не хотел, что делает Клара в своей мастерской, Мирна была рядом. И Мирна шептала в этой тишине: «Твои работы — шедевры».

И Клара отваживалась ей верить. Отваживалась продолжать. Ее поддерживали старые мечты и этот тихий одобритель­ный голос.

Мирна отступила на шаг, и Клара увидела этот зал по-новому. Он был заполнен людьми, а не угрозами. Люди получали­ удовольствие, развлекались. Они пришли отпраздновать первую персональную выставку Клары в Музее современного искусства.

— Merde! — проорал человек в ухо женщине, стараясь перекричать гул других голосов в зале. — Все это чистое дерьмо. Ты можешь поверить, что Клара Морроу получила персональную выставку?

Женщина покачала головой и поморщилась. На ней была широкая юбка и обтягивающая футболка, шарфы на шее и на плечах, в ушах сережки размером с колесо, а на всех пальцах сверкали кольца.

В другом месте и в другое время ее сочли бы цыганкой. Но здесь ее принимали за того, кем она и была, — художницей средней руки.

Ее муж, тоже художник, облаченный в вельветовые брюки и поношенный пиджак, с щегольским шарфом на шее, отвернулся от картины:

— Ужасно.

— Бедняжка Клара, — согласилась его жена. — Критики ее растерзают.

Жан Ги Бовуар, стоявший рядом с художниками спиной к картине, повернулся и взглянул на нее.

На стене среди скопления портретов висело самое большое полотно. Три женщины, все очень старые, стояли тесной группкой и смеялись.

Они смотрели друг на друга, прикасались друг к другу, держали друг друга за руки, их головы соприкасались висками. Что бы ни было причиной их смеха, они делили его между собой. Как они поделили бы и любое несчастье. Что бы ни случилось, они естественно разделили бы это между собой.

Эта картина говорила о чем-то большем, чем радость, даже большем, чем любовь, — она говорила о близости.

Жан Ги быстро повернулся к ней спиной. Он не мог смот­реть на это полотно. Он принялся обшаривать зал взглядом, пока снова не нашел ее.

— Ты посмотри на них, — сказал человек с шарфом, разглядывая картину. — Не очень привлекательные существа.

Анни Гамаш находилась по другую сторону переполненной галереи, рядом с мужем Дэвидом. Они слушали какого-то старика. Взгляд у Дэвида был рассеянный, незаинтересованный. А у Анни сверкали глаза. Очарованная, она впитывала все, что видела и слышала.

Бовуар ощутил укол ревности — он хотел, чтобы таким же вот взглядом она смотрела на него.

«На меня, — отдал он ей телепатический приказ. — Смотри на меня».

— Да еще и смеются, — не унимался человек с шарфом, неодобрительно глядя на портрет трех старушек. — Тут нет никаких полутонов. С таким же успехом она могла написать клоунов.

Его спутница хохотнула.

В другом конце зала Анни Гамаш прикоснулась пальцами к руке мужа, но он, казалось, и не заметил этого.

Бовуар легонько прикоснулся одной своей рукой к другой. Вот что он бы почувствовал.

— А, вот вы где, Клара, — сказала старший куратор музея. Она взяла Клару за руку и отвела от Мирны. — Поздравляю. Это настоящий триумф!

Клара достаточно хорошо знала художников, чтобы понимать: на то, что они называют триумфом, другие люди вполне могут и не обратить внимания. И все же это было лучше пинка под задницу.

— Правда?

— Absolument10. Людям нравится.

Женщина восторженно обняла Клару за плечи. Ее очки представляли собой маленькие прямоугольники. Клара по­думала, что, наверное, весь мир старшего куратора навечно ис­кривлен чем-нибудь вроде астигматизма. Волосы у женщины были короткие и прямые, как и ее одежда. Она была невероятно бледна. Этакая ходячая инсталляция.

Но она была добра и нравилась Кларе.

— Очень мило, — сказала куратор, отходя на шаг назад и оценивая новый наряд Клары. — Мне нравится. Настоящее ретро, настоящий шик. Вы похожи... похожи... — Она покрути­ла руками, пытаясь вспомнить подходящее имя.

— На Одри Хепберн?

— C’est ça!11— Куратор хлопнула в ладоши и рассмеялась. —Вы наверняка зададите новый стиль в моде.

Клара тоже рассмеялась и немного влюбилась в куратора. В другом конце зала она увидела Оливье. И как всегда, Габри рядом с ним. Но если Габри увлеченно разговаривал с каким-то незнакомцем, то Оливье смотрел куда-то сквозь толпу.

Клара проследила за направлением его взгляда — оказалось, что смотрит он на Армана Гамаша.

— Ну так кого вы здесь знаете? — спросила куратор, обнимая Клару за талию.

Прежде чем та успела ответить, женщина начала показывать на разных людей в толпе.

— Их вы, вероятно, знаете. — Она кивнула на пару средних лет рядом с Бовуаром. Похоже, они обсуждали картину «Три грации». — Это команда из мужа и жены. Норман и Полетт. Он делает наброски, а она прорабатывает детали.

— Так работали мастера Ренессанса — в команде.

— Вроде того, — сказала куратор. — Но скорее как Христо и Жанна-Клод12. Редко встречаются два художника, которые могут работать в таком согласии. Они и в самом деле очень хороши. И я вижу, они в восторге от ваших работ.

Клара не была с ними знакома, но подозревала, что сами они никогда бы не использовали слово «восторг».

— А это кто? — спросила Клара, показывая на почтенного пожилого человека рядом с Гамашем.

— Франсуа Маруа.

У Клары округлились глаза, и она обвела взглядом зал. Почему народ не осаждает знаменитого торговца произведениями­ искусства? Почему с месье Маруа говорит только Арман Гамаш, который даже и не художник? Если у этих вернисажей и была какая-то цель, то никак не воздать должное художнику, а скорее завязать полезные знакомства. И в этом смысле более полезного человека, чем Франсуа Маруа, трудно было себе представить. Но тут Клара поняла, что многие в этом зале даже не знают, кто он такой.

— Как вам, наверное, известно, он почти никогда не прихо­дит на выставки, но я дала ему каталог, и он сказал, что ваши работы просто потрясающие.

— Правда?

Даже с учетом того, что среди людей искусства слово «потрясающий» имело гораздо меньшую цену, чем среди людей нормальных, это все равно можно было считать комплиментом.­

— Франсуа знаком со всеми, у кого есть вкус и деньги, — сказала куратор. — Это большая удача. Если ему понравятся ваши работы, то успех вам обеспечен. — Куратор пригляделась­ внимательнее. — Я не знаю человека, с которым он разговаривает. Видимо, какой-то профессор, знаток истории искусства.

Прежде чем Клара успела сказать, что этот человек никакой не профессор, Маруа повернулся от портрета к Арману Гамашу. На его лице застыло изумленное выражение.

Что он такое увидел и что это значит?

— А вон там, — сказала куратор, показывая в другую сторону, — Андре Кастонге. Еще одна важная персона.

Взгляд Клары остановился на фигуре, хорошо известной в квебекском мире искусства. Если Франсуа Маруа был замкнут­и нелюдим, то Андре Кастонге был всегда и везде, серый карди­нал квебекского искусства. Месье Кастонге, чуть моложе Ма­руа, чуть выше, чуть тяжелее, был окружен кольцом людей.Внутренний кружок составляли критики различных влиятель­ных газет. Дальше стояли менее известные галеристы и крити­ки. А в наружной части кольца толклись художники.

Они были планетами, а Андре Кастонге — солнцем.

— Позвольте я вас представлю.

— Потрясающе, — сказала Клара.

Мысленно она преобразовала это слово в другое, отвечающее тому смыслу, какой она в него вкладывала. Merde.

— Неужели это возможно? — спросил Франсуа Маруа, вглядываясь в лицо Гамаша.

Гамаш посмотрел на старика и, слегка улыбнувшись, кивнул.

Маруа снова посмотрел на портрет.

Гул в зале с прибытием новых гостей стал почти оглушающим.

Но Франсуа Маруа не мог оторвать глаз от одного лица — разочарованной старой женщины на холсте. Лица, исполненного осуждения и отчаяния.

— Ведь это святая Мария, верно? — почти шепотом спросил Маруа.

Старший инспектор не был уверен, что этот вопрос обращен­к нему, а потому не ответил. Маруа увидел то, что было доступно лишь избранным.

На портрете Клары была изображена не просто сердитая старуха. Художница и в самом деле имела в виду Деву Марию. Состарившуюся. Забытую миром, который устал от чудес, начал относиться к ним настороженно. Миром, который был слишком занят, чтобы замечать, что камень откатился назад. К новым чудесам.

Это была Мария в последние годы жизни. Оставленная всеми, одинокая.

Она сердито смотрела в зал, наполненный веселыми людьми, попивающими вино. И проходящими мимо нее.

Кроме Франсуа Маруа, который оторвал взгляд от картины и снова посмотрел на Гамаша.

— Что сделала Клара? — тихо спросил он.

Гамаш немного помолчал, собираясь с мыслями, чтобы ответить на вопрос.

— Привет, слабоумный. — Рут Зардо всунула сухую руку в ладонь Бовуара. — Рассказывай, как у тебя дела.

Это был приказ. Мало у кого хватало духу игнорировать Рут. Но с другой стороны, мало кого Рут спрашивала о его делах.

— Прекрасно.

— Вранье, — отрезала старая поэтесса. — Дерьмовенько выглядишь. Отощал. Побледнел. Сморщился.

— Это в точности ваш портрет, старая пьяница.

Рут Зардо захихикала:

— Верно. Ты похож на озлобленную старуху. И это не комплимент, как может показаться.

Бовуар улыбнулся. Вообще-то, он с нетерпением ждал встре­чи с Рут. Он взглянул на эту высокую худую старуху, опирающуюся на палку. Волосы у Рут были седые, редкие и коротко подстриженные, отчего возникало впечатление голого черепа. Это казалось Бовуару символическим. Ничто рождавшееся в голове Рут не оставалось невыраженным, утаенным. Только сердце ее было закрыто.

Но оно проявлялось в ее стихах. Каким-то образом — ум Бовуара не мог постичь каким — Рут Зардо за ее стихи получила премию генерал-губернатора. Ни одного из ее стихотворений он не понимал. К счастью, понять Рут как человека было гораздо легче.

— Ты почему здесь? — спросила она, сверля его взглядом.

— А вы? Только не говорите, что приехали сюда из Трех Сосен, чтобы поддержать Клару.

Рут посмотрела на него как на сумасшедшего:

— Конечно не для этого. Я здесь по той же причине, по какой­ и все остальные. Бесплатная еда и выпивка. Но я уже свою норму выполнила. Ты поедешь потом на вечеринку в Три Сосны?­

— Нас пригласили, но я, скорее всего, не поеду.

Рут кивнула:

— Хорошо. Мне больше достанется. Я слышала, ты развелся. Наверно, она тебе изменяла. Это вполне можно понять.

— Ведьма, — пробормотал Бовуар.

— Тупица, — откликнулась Рут.

Бовуар перевел взгляд куда-то в сторону, и Рут проследила за ним. Бовуар смотрел на молодую женщину в другом конце зала.

— Ты можешь найти кого-нибудь получше, чем она, — сказала Рут и почувствовала, как напряглась рука, которую она держала.

Ее собеседник молчал. Она устремила на него проницатель­ный взгляд и снова посмотрела на женщину, на которую уставился Бовуар.

Лет двадцати пяти с небольшим, не толстая, но и не худая. Не хорошенькая, но и не уродина. Не высокая, но и не коротышка.

Она казалась совершенно средненькой, совершенно непримечательной. Кроме одного.

Эта молодая женщина излучала благополучие.

На глазах у Рут к той группе подошла женщина постарше, обняла молодую за талию, поцеловала.

Рейн-Мари Гамаш. Рут встречалась с ней несколько раз.

Умудренная жизнью старая поэтесса посмотрела на Бовуара с повышенным интересом.

Питер Морроу разговаривал с несколькими галеристами. Это были второстепенные фигуры в мире искусства, но и с ними не мешало поддерживать хорошие отношения.

Питер знал, что здесь Андре Кастонге, владелец галереи, и очень хотел поговорить с ним. Еще он заметил критиков из «Нью-Йорк таймс» и «Фигаро». Он скользнул взглядом по залу и увидел, что фотограф снимает Клару.

Она на мгновение отвернулась, поймала его взгляд, пожала плечами. Он приветственно поднял бокал и улыбнулся.

Может быть, ему стоит подойти к Кастонге и представиться? Но вокруг галериста собралась толпа, а Питер не хотел выставлять себя в глупом свете. Лучше держаться в стороне, словно ему ни к чему Андре Кастонге.

Питер снова перевел взгляд на владельца маленькой галереи, который говорил, что был бы рад устроить выставку работ Питера, но у него уже все расписано.

Краем глаза он увидел, как расступилось кольцо вокруг Кас­тонге, чтобы пропустить Клару.

— Вы спрашиваете, что я чувствую, когда смотрю на этукартину, — сказал Арман Гамаш. Они вдвоем смотрели на порт­рет. — Я чувствую себя успокоенным. Утешенным.

Франсуа Маруа удивленно посмотрел на него:

— Утешенным? Но почему? Может быть, вы радуетесь тому, что сами не озлоблены? Может быть, ее безмерный гнев делает ваше собственное чувство более приемлемым? Кстати, какмадам Морроу назвала эту картину?

Маруа снял очки и наклонился к бирке, прикрепленной к стене. Потом он отступил назад, с лицом еще более озадачен­ным, чем прежде.

— Она называется «Тихая жизнь». Интересно почему?

Маруа снова принялся разглядывать портрет, а Гамаш увидел, что Оливье идет по залу, глядя на него. Старший инспектор приветственно улыбнулся и не был удивлен, когда Оливье­ отвел взгляд в сторону.

По крайней мере, он знал почему.

Рядом с ним Маруа выдохнул:

— Понимаю...

Гамаш снова посмотрел на торговца картинами. Маруа больше не удивлялся. Налет сдержанности и умудренности какрукой сняло, на лице появилась искренняя улыбка.

— Все дело в ее глазах, верно?

Гамаш кивнул.

Тогда Маруа наклонил голову, глядя не на портрет, а в толпу. Глядя с недоумением. Он снова повернулся к картине, потом снова к толпе.

Гамаш проследил за его взглядом и не удивился, увидев, что глаза его собеседника устремлены на пожилую женщину, которая разговаривает с Жаном Ги Бовуаром.

Рут Зардо.

Бовуар имел раздраженный вид, как это нередко случалось с людьми, находящимися близ Рут Зардо. Зато у той было вполне довольное выражение.

— Ведь это она, верно? — спросил Маруа возбужденным и тихим голосом, словно не хотел, чтобы кто-то еще узнал его тайну.

Гамаш кивнул:

— Соседка Клары по Трем Соснам.

Маруа как зачарованный смотрел на Рут. Для него картина словно ожила. Потом они с Гамашем одновременно повернулись к портрету.

Клара написала ее в образе забытой и озлобленной Девы Марии. Изнуренной прожитыми годами, злостью, обидами, настоящими и надуманными. Преданной дружбой. Отказом в заслуженном уважении и любви. Но было в ней и что-то еще. Туманная догадка в этих усталых глазах. О чем-то еще невидимом.­ Скорее об обещании. Далеком слухе.

Все мазки кисти, все составляющие, все цвета и оттенки свелись к двум крохотным деталям. Двум белым точкам.

В ее глазах.

Клара Морроу уловила момент, когда отчаяние сменяется надеждой.

Франсуа Маруа отошел на полшага и мрачно кивнул:

— Это удивительно. Прекрасно. — Потом Гамашу: — Если только это не обман.

— Вы о чем? — спросил Гамаш.

— Может быть, это вовсе и не надежда, — сказал Маруа, — а всего лишь игра света.

6Здесь: уголок (фр.).

7Здесь: прошу прощения (фр.).

8 Досада (фр.).

9 Потрясающе (фр.).

10 Безусловно (фр.).

11 Совершенно верно! (фр.)

12Христо Явашев(р. 1935), Жанна-Клод де Гийебон (1935–2009) — супружеская пара американских художников.

Глава третья

На следующее утро Клара поднялась рано. Надела резиновые сапоги, свитер поверх пижамы, налила себе кофе и села в деревянное садовое кресло за домом.

Официанты выездного ресторана все прибрали, и не осталось никаких свидетельств вчерашнего приема с множеством гостей, барбекю и танцами.

Клара закрыла глаза и подставила лицо молодому июньско­му солнцу, слушая птичий щебет на рокочущей речушке Белла-Белла в конце их сада. Чуть меньший шум производили шмели, они летали вокруг пионов, ползали по бутонам, залезали внутрь. Исчезали.

Суетились без дела.

Все это казалось комичным, смешным. Правда, столько всего вокруг казалось смешным, если не знать подоплеки.

Клара Морроу держала в руках теплую кружку, вдыхала аромат кофе и свежескошенной травы. Сирени, пионов и молодых, пахучих роз.

Это была та самая деревня, которая появлялась, когда маленькая Клара залезала с головой под одеяло. Деревня, прятав­шаяся за тонкой деревянной дверью ее спальни. Там, по другую­сторону двери, спорили ее родители; там братья не замечали ее; там звонил телефон, но никогда — ей; там на нее смотрели так, будто ее и не было, — сквозь нее на кого-то другого. На кого-то красивее. Интереснее. А на Клару там натыкались, будто она была невидимкой, обрывали ее на полуслове, будто она и не говорила.

Но когда она закрывала глаза и натягивала одеяло на лицо, ей представлялась маленькая миленькая деревня в долине. С лесами, цветами и добрыми людьми.

Где суетиться без дела — добродетель.

Сколько Клара себя помнила, она хотела только одного, хотела даже больше, чем персональной выставки. Не богатства, не власти, даже не любви.

Клара Морроу хотела быть своей. И вот, когда ей скоро пятьдесят, эта ее мечта сбылась.

Что, если выставка была ошибкой? Согласившись на выставку, не отделила ли она себя от других?

Перед ее мысленным взором всплывали сцены прошедшего вечера. Ее друзья, другие художники, Оливье, который перехватывал ее взгляд и одобрительно кивал. Радость, которую она испытала, познакомившись с Андре Кастонге и другими. Счастливое лицо куратора. Барбекю в деревне. Еда, выпивка и фейерверк. Живой оркестр и танцы. Смех.

Облегчение.

Но при свете дня тревога вернулась. Хуже всего было нев разгар шторма, но при легком тумане, приглушавшем солнеч­ный свет.

И Клара знала почему.

Питер и Оливье уехали за газетами. Чтобы привезти слова, которых она ждала всю жизнь. Рецензии. Отзывы критиков.

Блестящая. Провидческая. Виртуозная.

Скучная. Подражательная. Предсказуемая.

Что там будет написано?

Клара сидела, прихлебывала кофе и пыталась не думать об этом. Не замечать, как удлиняются тени, подползают к ней с ходом времени.

Раздался хлопок автомобильной двери, и Клара съежилась на своем кресле — резкий звук вернул ее к реальности.

— Мы верну-у-улись, — пропел Питер.