Каменный убийца E-Book

Louise Penny

A RULE AGAINST MURDER

Copyright©2008 byLouise Penny All rights reserved

Перевод санглийского Григория Крылова

Иллюстрация на обложке Екатерины Платоновой

ПенниЛ.

Каменный убийца: роман / Луиза Пенни ; пер.с англ. Г. Крылова. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2015.— (Звезды мирового детектива).

ISBN978-5-389-10164-7

16+

Роман «Каменный убийца» продолжает серию расследований бли­стательного старшего инспектора Армана Гамаша — нового персонажа, созданного пером Луизы Пенни, единственного в мире пятикратного лауреата премии Агаты Кристи.

В самый разгар лета старший инспектор Арман Гамаш и его супруга Рейн-Мари приезжают в уединенную гостиницу в лесной глуши, чтобы отдохнуть и отпраздновать очередную годовщину их свадьбы. Но отдохнуть, как всегда, не получается: в этом благословенном уголке Канады происходит убийство. Жертва — один из членов семейства Финни, богатых, респектабельных людей, которые собрались здесь, чтобы почтить память давно умершего родственника. Обстоятельства убийства настолько загадочны, что поначалу следствие заходит в тупик. И лишь поняв, что корни преступления уходят в далекое ­прошлое, Гамаш и его команда начинают разбираться в этом хитросплетении давно похороненных секретов и ненависти, спрятанной за вежливыми улыбками.

©Г. Крылов,перевод, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015 Издательство АЗБУКА®

В память о моих родителях и с любовью к ним

Пролог

Более столетия назад «бароны-разбойники»1 открыли озеро Массавипи. Они приехали туда из Монреаля, Бостона, Нью-Йорка и, углубившись в этот медвежий угол Канады, построили огромный дом. Хотя, конечно, они не стали пачкать собственные руки, к которым прилипало нечто совсем иное. Нет, они нанимали людей, носивших имена Зоэтик, Телесфор­ и Оноре, чтобы те рубили для них густые древние леса. Поначалу квебекцы сопротивлялись, ведь они всю жизнь жили в этих лесах. Они препятствовали уничтожению такой красоты, а некоторые наиболее проницательные предвидели пе­чальный исход. Но деньги делали свое дело, лес постепенно сводился, и росла великолепная «Охотничья усадьба». После нескольких месяцев вырубки, обдирки, зачистки и сушки­ огромные стволы были водружены один на другой. Изготов­ление таких домов-срубов было искусством. Но не эстетическими соображениями руководствовались эти люди с точным­ глазомером и умелыми руками, а уверенностью в том, что зимой мороз убьет обитателей возводимых ими домов, если бревна будут неправильно подобраны. Какой-нибудьcoureur­ du bois2 мог часами созерцать обработанный ствол громадно­го дерева, словно расшифровывая его. Этот coureur du bois, этот человек леса раз за разом обходил вокруг бревна, приса­живался на пенек, набивал трубочку и смотрел, пока ему не становилось понятно, где именно должно находиться данное­ бревно, пока не сгниет.

На это ушло несколько лет, и наконец большой дом был построен. Последний из строителей стоял на великолепной медной крыше, словно громоотвод, и озирал леса и одинокое­ манящее озеро с высоты, на какую он уже никогда не поднимется. И если у этого человека было хорошее зрение, то он смог бы разглядеть вдалеке приближение чего-то ужасного, похожего на стрелы летних молний. Оно надвигалось не только на построенный дом, но ровно на то место, где стоял человек на сверкающей металлической крыше. Что-то кошмарное должно было случиться на этом самом месте.

Он и прежде крыл крыши медью, и конструкция всегда была одна. Но на этот раз, когда все остальные считали, что работа уже закончена, он забрался на крышу и обил конек — верхушку крыши. Он не знал, почему сделал это, просто так выглядело красиво и у него возникло ощущение, что так оно и должно быть. К тому же у него остались излишки меди. После этого он снова и снова использовал такую конструкцию на больших зданиях в этой бурно развивающейся местности. Но тот дом был первым.

Забив последний гвоздь, человек медленно, осторожно, осмотрительно спустился.

Получив расчет, работники ушли с тяжестью на сердце, сравнимой с той тяжестью, которая оттягивала их карманы. И, оглядываясь назад, самые проницательные из них отмечали, что творение их рук само по себе немного напоминало лес, только неестественным образом положенный набок.

С самого начала в «Охотничьей усадьбе» было что-то неестественное. Дом был ошеломляюще красивым, окоренные стволы сияли золотистым цветом. Он был сооружен из дере­ва, обнесен плетнем и стоял на самой кромке воды. Он занимал господствующее положение над озером Массавипи, как «бароны-разбойники» занимали господствующее положение­над всем. Эти капитаны промышленности ничего не могли с этим поделать.

И раз в год люди, носящие имена Эндрю, Дуглас и Чарльз,покидали свои империи железных дорог и виски, меняли гет­ры на погрызенные кожаные мокасины и направлялись наканоэ к дому на берегу уединенного озера. Они уставали грабить, им требовалось иное развлечение.

«Охотничья усадьба» была задумана и создана для того, чтобы делать одно — убивать.

Это позволяло им великолепным образом разнообразить жизнь.

Шли годы, и глушь отступала. Лисы и олени, лоси и медведи — все дикие звери, на которых охотились «бароны-разбойники», ушли из этих мест. Абенаки3, которые нередко до­ставляли богатых промышленников к громадному дому, состарились и отказались делать это. Рядом начали возникать городки и деревни. Близлежащие озера были открыты владельцами загородных домов и людьми, ищущими, где бы им отдохнуть на выходных.

Но «Охотничья усадьба» осталась. От поколения к поколению менялись владельцы, и постепенно головы давно уби­тых оленей и лосей и даже редкой пумы исчезли с бревенчатых стен и перекочевали на чердак.

По мере того как истощалось состояние его создателей,истощался и дом. Много лет он стоял заброшенным, слишком­большой для единственной семьи и слишком удаленный длятого, чтобы превратиться в гостиницу. Когда лес набрался сил и стал предъявлять свои права на дом, кто-то купил это сооружение. Была проведена дорога, повешены занавеси, изгнаны жуки, совы и пауки и приглашены гости. За плату.«Охотничья усадьба» стала одной из лучших auberges4в Кве­беке.

И хотя за прошедшее столетие изменилось озеро Мас­савипи, изменился Квебек, изменилась Канада, изменилось почти все, одна вещь осталась неизменной.

«Бароны-разбойники» вернулись. Они вернулись в «Охот­ничью усадьбу», чтобы убивать.

Глава первая

В начале лета гости прибыли в уединенный дом у озера, куда­их призвали одинаковые приглашения, написанные на хоро­шей бумаге знакомым витиеватым почерком, напоминающим­ паутину. Эти тяжелые конверты, просунутые в почтовые прорези, с глухим стуком упали на пол внушительных домов­ в Ванкувере и Торонто и на дно почтового ящика перед маленьким кирпичным коттеджем в деревне Три Сосны.

Почтальон неторопливо пронес приглашения в своей сум­ке по этой крохотной квебекской деревеньке. Снимая шапку и обтирая потный лоб, он думал, что по такой жаре лучше не переутомлять себя. Благодаря профсоюзу у почтальона были послабления. Но истинная причина его неторопливости была не в жарком сияющем солнце, а кое в чем более приват­ном. Ему всегда хотелось подольше задержаться в Трех Сос­нах. Он медленно прошел мимо многолетних розовых кус­тов, лилий и отважной, упорной наперстянки. Помог ребятишкам найти лягушек у пруда на деревенском лугу. Потом сел на теплую ограду из плитняка и некоторое время наблюдал за деревней, живущей своей жизнью. Это увеличивало его рабочий день, и он последним возвращался в почтовоеотделение. Товарищи подшучивали над ним за его медлитель­ность, и он подозревал, что именно по этой причине он так и не получил повышения. Два десятилетия, а то и больше он работал не спеша. Не несся, а прогулочным шагом шел по Трем Соснам, заговаривал с людьми, выгуливавшими собак. Нередко выпивал с ними стаканчик лимонада или thé glacé5у бистро. А зимой — кофе с молоком перед пылающим огнем­ в камине. Иногда жители деревни, зная, что он зашел поесть в бистро, сами приходили туда и забирали свою почту. Болтали с ним минуту-другую. Он приносил новости из других деревень, лежащих на его пути, словно бродячий менестрель Средневековья, приносивший известие о чуме, или войне, или потопе, случившихся в каких-то далеких краях. Но никогда здесь, в этой милой и мирной деревне. Почтальону все­гда было забавно представлять, что Три Сосны, угнездившие­ся среди гор и окруженные канадскими лесами, изолированы­ от внешнего мира. Ощущение такое неизменно возникало. И он получал от этого удовольствие.

А поэтому и не спешил. В тот день он держал в потной ру­ке пачку конвертов, надеясь не замарать идеальную, изящную­бумагу верхнего из них. Потом его внимание привлек почерк,­и он еще больше замедлил шаг. Он работал почтальоном не одно десятилетие и понимал, что доставляет нечто большее, чем письмо. За годы службы он разбросал по своему маршруту много бомб. Хорошие новости: рождение детей, выиг­рыши в лотерею, смерть дальней родственницы, оставившейбогатое наследство. Но он был добрый и понятливый человек,­а потому знал, что доставляет и плохие вести. У него сердце разрывалось, когда он думал о том горе, что приносит в дома, в особенности в этой деревеньке.

Он знал, что сейчас держит в руке нечто такое. И даже больше. Его уверенность основывалась не на одной лишь телепатии, но еще и на подсознательном умении разбираться в почерках. Не только в словах, но и в скрытом в них тайном смысле. Простой, обычный адрес из трех строк на конверте говорил ему многое, помимо того, куда нужно доставитьписьмо. Он видел, что адрес написан старой, дрожащей рукой.­Искалеченной не только возрастом, но и гневом. Это письмо не несло адресату ничего хорошего. И почтальону вдруг захотелось избавиться от него.

Он собирался заглянуть в бистро, выпить холодного пивка и съесть сэндвич, поболтать с хозяином заведения — Оли­вье, подождать, не придет ли к нему кто-нибудь за почтой. Но внезапно его словно переполнила энергия. Удивленные обитатели деревни увидели нечто необычное — спешащего почтальона. Он остановился, развернулся и быстрой походкой направился к ржавому почтовому ящику перед кирпичным коттеджем, выходящим на деревенский луг. Почтальон приоткрыл козырек ящика, и тот издал скрежещущий звук. Почтальон не мог его в этом винить. Он быстро сунул в щель письмо и закрыл крикливый козырек. Его удивило, что видавшая виды металлическая коробка не рыгнула и не выплю­нула из себя злосчастное послание. Он давно уже привык­ смотреть на доставляемые им письма как на нечто живое, а на почтовые ящики — как на любимых домашних зверьков. И он сделал нечто ужасное с этим конкретным ящиком. И с этими людьми.

Будь у Армана Гамаша завязаны глаза, он бы все равно знал, где находится. Все дело было в запахе. Эта смесь дымка, аромата старых книг и жимолости.

— Monsieur et Madame Gamache, quel plaisir6.

Клементин Дюбуа вышла из-за стойки портье в «Охотничьей усадьбе». Кожа, словно крылья, свисала с ее вытянутых в приветственном жесте рук и подрагивала, отчего Клементин по мере приближения становилась похожей на птицу или состарившегося ангела. Рейн-Мари Гамаш двинулась ей навстречу, тоже раскинув руки без малейшей надежды объять эту необъятную женщину. Они обнялись и поцеловались в обе щеки. После того как мадам Дюбуа обменялась объятиями и поцелуями с Арманом Гамашем, она отступила назад и оглядела пару. Рейн-Мари была невысокой, в меру полной женщиной средних лет с седеющими волосами. Ее лицо говорило о том, что она живет насыщенной жизнью. Она выглядела миловидной, не будучи красавицей. То, что французы называют soignée7. На ней была сшитая на заказ темно-синяя юбка миди и накрахмаленная белая блузка. Простая, изящная, классическая одежда.

Мужчина был высок и атлетически сложен. Ему было летпятьдесят пять, но он не начал полнеть — весь его вид свидетельствовал о жизни, прожитой с хорошими книгами, хорошей пищей и в неторопливых прогулках. Он напоминал уни­верситетского профессора, хотя Клементин Дюбуа знала, чтоникакой он не профессор. Волосы его поредели, и прежняяволнистая темная шевелюра обернулась просвечивающей лы­синой на макушке и седыми прядями, закрывающими уши и спускающимися до воротника. Он был чисто выбрит, но носил аккуратные усы. На нем был темно-синий пиджак, широкие брюки защитного цвета и голубая рубашка с галстуком.­Выглядел он, как всегда, безупречно, даже в этот июнь­ский день, когда набирала силу жара. Но самым удивительным были его глаза. Вдумчивые, карие, дружелюбные. Спокойствие было так же свойственно ему, как другим мужчинам запах туалетной воды.

— Но у вас усталый вид.

Большинство содержателей гостиниц воскликнули бы: «Вы прекрасно выглядите!» Или: «Mais, voyons8, вы двое не меняетесь!» Или даже: «Вы словно помолодели!» Кому, как не владельцам гостиниц, знать, что для старых ушей нет ничего приятнее этих слов.

Конечно, уши Гамашей еще нельзя было назвать старыми,­ но вот устали они точно. Год был долгий, и их уши слышали много такого, что никак не доставляло им удовольствия.И Гамаши, как всегда, приехали в «Охотничью усадьбу», что­бы забыть обо всем этом. Если весь мир праздновал новый год в январе, то Гамаши праздновали его в середине лета, ко­гда приезжали в это благословенное место и скрывались от мира, чтобы потом начать с чистой страницы.

— Мы немного устали, — признала Рейн-Мари, с удоволь­ствием усаживаясь в удобное большое кресло у стойки портье.­

— Bon9, что ж, мы об этом позаботимся. Немедленно. — Мадам Дюбуа грациозно удалилась за стойку и уселась на собственный удобный стул. Она пододвинула к себе журнал и надела очки. — Куда мне вас поместить?

Арман Гамаш сел в кресло рядом с женой, и они переглянулись. Они знали, что если пролистать назад страницы это­го журнала, то они увидят там свои подписи, которые появлялись в журнале каждый год вот уже на протяжении более чем тридцати лет, начиная с того июньского дня, когда моло­дой Арман, накопив деньги, привез сюда Рейн-Мари. На одну ночь. Они поселились тогда в самом маленьком из номеров в задней части великолепного старого дома. Без вида на горы, или озеро, или многолетний сад с буйно расцветающи­ми пионами и только-только распустившимися розами. Гамаш несколько месяцев экономил деньги, чтобы эта поездка стала чем-то особенным. Он хотел, чтобы Рейн-Мари узнала, как сильно он ее любит, как важна она для него.

Вдыхая сладкие запахи леса, тимьяна с кухни и сирени, чуть ли не зримо проникавшие в комнату через москитную сетку на окне, они впервые познали друг друга. И самым сладким запахом была она, свежая и теплая в его сильныхобъятиях. Той ночью Гамаш написал ей любовное письмо. Оносторожно укрыл ее белой простыней и сел в тесное кресло-качалку, хотя раскачиваться не стал, опасаясь, что ударитсяо стену сзади или разобьет колени о кровать и разбудит Рейн-Мари. Он просто сидел и смотрел, как она дышит. Потом стал писать на фирменном бланке «Охотничьей усадьбы»:

Моя любовь не знает...

Как бесконечна бывает любовь...

Мои сердце и душа ожили...

Моя любовь к тебе...

Он писал всю ночь, и на следующее утро Рейн-Мари обнаружила послание, прилепленное к зеркалу в ванной:

Я тебя люблю.

Клементин Дюбуа уже тогда была здесь, крупная, с поход­кой вразвалочку и улыбающаяся. Она и тогда была немолода, и Гамаш каждый год опасался, что вот позвонит он, чтобы забронировать номер, и услышит незнакомый ломкий голос: «Bonjour, Manoir Bellechasse. Puis-jevousaider?»10 Но вместо этого он слышал: «Месье Гамаш, как я рада! Надеюсь,­ вы опять собираетесь к нам?» Это было сродни поездке к ба­бушке. Хотя и самой крупной из бабушек, каких он когда-либо знал.

И если Гамаш и Рейн-Мари явно изменялись — женились,­ родили двух детей, сами стали бабушкой и дедушкой, то Клементин Дюбуа не старела и не уменьшалась в размерах. Как и ее любовь — «Охотничья усадьба». Они словно слились в одно, оба были исполнены доброты и любви, гостепри­имства и доброжелательства. Они таинственным образом и восхитительно не изменялись в мире, который менялся с сумасшедшей скоростью. И не всегда к лучшему.

— Что-то случилось? — спросила Рейн-Мари, заметив выражение лица мадам Дюбуа.

— Наверное, я старею, — сказала та и подняла голову.

Ее темные глаза выражали озабоченность. Гамаш ободряюще улыбнулся. По его подсчетам, ей стукнуло по меньшей мере сто двадцать лет.

— Если у вас нет номеров, не волнуйтесь. Мы можем приехать и в другую неделю, — сказал он.

«Охотничья усадьба» находилась всего в двух часах езды по Восточным кантонам Квебека от их дома в Монреале.

— Нет-нет, номер у меня есть, но я надеялась, что будет что-нибудь получше. Когда вы бронировали номер, мне нуж­но было оставить для вас Озерный — тот, что вы снимали в прошлом году. Но у нас все занято. Одна семья — Финни — сняла пять остальных номеров. Они здесь...

Она вдруг замолчала и опустила глаза в журнал. Это было так нехарактерно для нее, что Гамаши переглянулись.

— Они здесь?.. — проговорил Гамаш, почувствовав, что молчание затянулось.

— Ну, это не имеет значения, времени еще много, — сказала мадам Дюбуа и, подняв на них взгляд, успокаивающе улыбнулась. — И все же извините, что я не оставила для вас лучший номер.

— Если бы мы так уж хотели Озерный номер, то должны были его и заказать, — откликнулась Рейн-Мари. — Вы же знаете Армана с его трепетным влечением к неопределенности. Дикий человек.

Клементин Дюбуа рассмеялась, потому что это было вовсе не так. Она знала, что Гамаш каждый день своей жизни проживал с изрядной долей неопределенности. И именно по­этому ей очень хотелось, чтобы они каждый год приезжали в эту гостиницу, с ее роскошью и удобствами. И покоем.

— Мы никогда не просим конкретный номер, мадам, — сказал Гамаш низким дружелюбным голосом. — И знаете почему?

Мадам Дюбуа отрицательно покачала головой. Ей всегда было любопытно, но она все же остерегалась подвергать сво­их гостей перекрестному допросу. В особенности этих.

— Все остальные просят, — сказала она. — А эта конкретная семья еще и потребовала бесплатного улучшения класса. Приехали на «мерседесах» и «БМВ» и потребовали улучшения.

Она улыбнулась, но беззлобно, просто недоумевая, почему люди, у которых и без того есть все, хотят получить еще что-то бесплатно.

— Мы предпочитаем оставлять это на выбор судьбе, — ответил Гамаш на свой вопрос (и мадам Дюбуа внимательно вгляделась в его лицо — не шутит ли он, но решила, что, веро­ятно, не шутит). — Мы совершенно довольны тем, что имеем.­

И Клементин Дюбуа поняла, что это правда. Она чувство­вала то же самое. Она просыпалась каждое утро, удивляясь, что еще жива, что видит еще один день в этом старом доме на сверкающем берегу озера с кристально чистой водой, в окружении лесов, ручьев, садов и гостей. Здесь был ее дом, а постояльцы становились для нее чем-то вроде семьи. Хотя мадам Дюбуа по своему горькому опыту знала, что не всегда в твоих силах выбирать — или любить — собственную семью.­

— Прошу. — Она сняла с длинной цепочки старый медный ключ. — Лесной номер. К сожалению, он в задней части дома.

Рейн-Мари улыбнулась:

— Мы знаем, где этот номер, merci11.

Дни неспешно сменяли друг друга. Гамаши плавали в озе­ре, гуляли в благоухающем ароматами лесу. Они читали, бол­тали о том о сем с другими постояльцами, понемногу знакомились с ними.

Еще несколько дней назад они и не подозревали о существовании Финни, но в этой уединенной гостинице стали чуть ли не приятелями. Как опытные путешественники на круизном лайнере, гости не слишком отдалялись друг от друга, но и не слишком сближались. Они даже не знали, чем другие зарабатывают на жизнь, и это вполне устраивало Армана Гамаша.

День катился к вечеру, и Гамаш наблюдал за пчелкой, которая никак не могла насытиться нектаром особенно пышной­ розы, как вдруг его привлекло какое-то движение. Он повер­нулся в шезлонге и увидел, что из дома на жаркое солнце вы­шли Томас, сын старших Финни, и его жена Сандра. Сандра подняла тонкую руку и надела громадные солнцезащитные очки, отчего стала похожа на муху. В этом месте она казалась­ инопланетянкой и уж никак не человеком в привычной среде­ обитания. По предположениям Гамаша, ей было под шестьдесят или немногим за шестьдесят, хотя она пыталась выдавать себя за женщину гораздо более молодую. Забавно, поду­мал он, что крашеные волосы, густой слой косметики и молодежная одежда делают человека старше его лет.

Они вышли на лужайку. Подошвы Сандры легко ступали по траве. Супруги остановились, словно в ожидании аплодисментов. Но Гамаш слышал только один звук — жужжание­ пчелы: ее крылышки производили приглушенный трескучий­ звук близ цветка розы.

Томас стоял на вершине небольшого холма, спускающегося к озеру, — ни дать ни взять адмирал на капитанском мос­тике. Его пронзительные голубые глаза оглядывали воду — настоящий Нельсон при Трафальгаре. Гамаш вдруг понял, что каждый раз, когда он видел Томаса, в голову ему приходили мысли о человеке, который готовится к сражению. В свои шестьдесят с небольшим Томас Финни был, безусловно, кра­сив. Высокий и видный, с седыми волосами и благородными чертами лицами. Но за те несколько дней, что они соседство­вали в гостинице, Гамаш отметил у этого человека и склонность к иронии, и спокойное чувство юмора. Томас был само­уверенный и высокомерный, но, казалось, отдавал себе отчет в этом и мог посмеяться над собой. Это ему шло, и Гамаш вдруг обнаружил, что начинает прикипать сердцем к этому человеку. Впрочем, в такую жару можно было прикипеть к че­му угодно, в особенности к старому номеру журнала «Лайф», типографская краска которого отслаивалась в потных руках Гамаша. Он посмотрел на свою ладонь и увидел на ней вытатуированное слово «Лайф» в зеркальном отражении.

Томас и Сандра прошли мимо престарелых родителей То­маса, удобно расположившихся на веранде под крышей. Гамаш еще раз удивился способности членов этой семьи не замечать друг друга. Взглянув поверх своих полукруглых очков,­ он увидел, как Томас и Сандра оглядели людей, расположив­шихся в саду и на берегу озера. Джулия Мартин, старшая из сестер, но на несколько лет моложе Томаса, сидела в одиночестве на пристани в кресле-лежаке и читала. На ней был простой белый купальник. В свои пятьдесят с гаком она ­была стройной и сияла, как медный таз, будто приняла ванну из кулинарного жира и теперь поджаривалась на солнце; Гамаш­ поморщился, представив себе, как начинается трес­каться ее кожа. Время от времени Джулия опускала книгу и смотрела на спокойное озеро. Думала. Гамаш знал о Джулии Мартин достаточно, чтобы понимать: ей есть о чем задуматься.

На лужке перед озером расположились остальные члены семейства — младшая сестра Мариана и ее чадо Бин. Если Томас и Джулия были стройными и привлекательными, то Мариана — невысокой, толстой и, безусловно, уродливой. Она словно была отрицательным полюсом рядом с их по­ложительным. Ее одеяния явно имели зуб на свою хозяйку, потому что либо соскальзывали с нее, либо неловко закручи­вались, отчего Мариане приходилось постоянно их поправлять, подтягивать, разглаживать.

А вот ее чадо Бин было удивительно красиво: длинныесветлые волосы, почти до белизны выжженные солнцем, бар­хатные темные ресницы и сияющие голубые глаза. В этот мо­мент Мариана вроде бы занималась китайской дыхательной гимнастикой, хотя движения были ее собственного изобретения.

— Детка, посмотри — журавль. Твоя мамочка — журавль!

Полная женщина встала на одну ногу, подняв руки к небу и до предела вытянув шею.

Десятилетнее чадо Марианы проигнорировало мамочку и продолжило чтение. Гамаш подумал, что для ребенка такое­ времяпрепровождение — скука смертная.

— Это самая трудная позиция, — сказала Мариана громче, чем требовалось, почти удушая себя одним из своих шарфов.

Гамаш уже успел заметить, что Мариана начинала заниматься дыхательной гимнастикой, йогой, медитацией, боевы­ми искусствами, только когда появлялся Томас. Интересно,чего она хочет: произвести впечатление на старшего брата или смутить его?

Томас мельком взглянул на пухлого, грозящего рухнуть на землю журавля и повел Сандру в другом направлении. Они нашли два стула в удалении от других.

— Ты за ними шпионишь? — спросила Рейн-Мари.

Опустив книгу, она смотрела на мужа.

— Шпионю — слишком сильно сказано. Наблюдаю.

— Не пора ли тебе прекратить? — Секунду спустя она добавила: — Что-нибудь интересное?

Гамаш рассмеялся и отрицательно покачал головой:

— Ничего.

— И все же странное какое-то семейство, — сказала Рейн-Мари, оглядев сидевших каждый сам по себе членов семейства Финни. — Проделывают такой долгий путь, чтобы увидеться, а после не замечают друг друга.

— Могло бы быть и хуже, — ответил Гамаш. — Они могли­ бы начать убивать друг друга.

Рейн-Мари рассмеялась:

— Они никогда не приближаются друг к другу, так что это вряд ли возможно.

Гамаш согласно хмыкнул, с радостью осознавая, что ему это все равно. Это была их проблема, не его. И потом, проведя несколько дней в обществе Финни, он в каком-то смысле привязался к ним.

— Votre thé glacé, madame12. — Молодой человек говорил по-французски с приятным англо-канадским акцентом.

— Merci, Элиот. — Рейн-Мари загородила рукой глаза от солнца и улыбнулась официанту.

— Un plaisir13.

С сияющей улыбкой он передал Рейн-Мари высокий ста­кан охлажденного чая, а Гамашу — запотевший стакан лимонада, после чего отправился разносить напитки другим гос­тям.

— Помню время, когда я был таким же молодым, — задумчиво произнес Гамаш.

— Таким же молодым ты, вероятно, был, но ты никогда не был таким же... — Она кивнула в сторону Элиота, который спортивным шагом шел по стриженому лужку в строгих черных брюках и коротком белом пиджаке, обтягивающем его гибкое тело.

— Боже мой, неужели мне придется отбивать тебя еще у одного ухажера?

— Возможно.

Он взял ее за руку:

— Ты же знаешь, я бы это сделал.

— Я знаю, что ты бы этого не сделал. Ты бы заговорил его до смерти.

— Что ж, это стратегия. Сокрушил бы его моим могучим интеллектом.

— Могу себе представить его ужас.

Гамаш пригубил лимонад и внезапно сморщился, из его глаз потекли слезы.

— Ах, — заметила Рейн-Мари, глядя на его моргающие, слезящиеся глаза и перекошенное лицо, — ну какая женщина смогла бы сопротивляться этому?

— Сахара. В лимонаде не хватает сахара, — выдохнул Гамаш.

— Сейчас позову официанта.

— Не надо. Я сам.

Он закашлялся, бросил на нее шутливо-строгий взгляд и поднялся с низкого удобного сиденья.

Взяв свой лимонад, он пошел по тропинке из душистого сада на широкую затененную веранду, где было прохладнее, — спасение от жаркого дневного солнца. Берт Финни опустил свою книгу и посмотрел на Гамаша, потом улыбнулся и вежливо кивнул.

— Bonjour, — сказал он. — Жаркий день.

— Но я заметил, что здесь прохладнее, — сказал Гамаш, улыбаясь паре стариков, тихо сидевших бок о бок.

Финни был явно старше своей жены. На взгляд Гамаша, ей было лет восемьдесят пять, а ее мужу — под девяносто, и был он почти прозрачный — такое качество приобретают люди перед концом.

— Я иду в дом. Может, вам что-то надо? — спросил он.

И снова подумал о том, что Берт Финни умудряется при всей своей аристократичности быть одним из самых непривлекательных людей, с какими Гамашу приходилось сталкиваться. Он упрекнул себя за поверхностный взгляд на мир, но ничего не смог с собой поделать — глазел на него, как маль­чишка. Месье Финни был настолько отвратителен на вид, что становился чуть ли не привлекательным, словно эстетические свойства в его случае замкнулись в круг.

Кожа у него была рябая и красноватая, большой красный нос имел неправильную форму и был испещрен венами, слов­но месье Финни втянул носом бургундское, которое там и осталось. Его желтые зубы торчали изо рта в разные стороны. Глаза были маленькие и чуть косили. Амблиопия, подумал Гамаш. Прежде это называлось «дурной глаз», и в темные времена за это в лучшем случае изгоняли из порядочного общества, а в худшем — тащили на костер.

Айрин Финни сидела рядом с мужем, одетая в цветастый сарафан. Она была пухленькая, с тонкими седыми волосами,­ собранными в пучок на затылке, и, поскольку она не под­нимала глаз, Гамаш мог ее рассмотреть и заметил, что кожа у нее нежная и белая. Она напоминала мягкую, уютную выцветшую подушку, брошенную возле скалистого обрыва.

— Нам ничего не надо, merci.

Гамаш обратил внимание, что старик Финни единственный­ в семье пытался хоть немного говорить с ним по-французски.

Температура в «Усадьбе» была еще ниже. Там стояла почти прохлада — такое облегчение зайти сюда в дневную жару. Глазам Гамаша потребовалось несколько секунд, чтобы приспособиться.

Темная кленовая дверь в столовую была закрыта, и Гамаш­ неуверенно постучал по ней, потом открыл и вошел в помещение, обитое панелями. Официанты готовили столы к обеду, на крахмальных скатертях лежали столовые приборы чис­того серебра, стояли тарелки тонкого фарфора и вазы со све­жими букетами. Здесь пахло розами, деревом, полиролью и травами. А еще красотой и порядком. Солнечный свет заливал комнату сквозь выходившие в сад окна высотой во всю стену. Окна были закрыты, чтобы не впускать жару и не выпускать прохладу. В «Охотничьей усадьбе» не было кондиционеров, но массивные бревна действовали как естественные изоляторы — они удерживали внутри тепло в самые холодные квебекские зимы и не пускали внутрь жару в самый разгар летнего пекла. Сегодня день был не из самых жарких, градусов двадцать шесть — двадцать семь, по прикидкам Гамаша. Но все же он был благодарен coureurs du bois, которые­ возвели этот дом вручную, подбирая бревна с такой точностью, что ничто нежелательное не могло проникнуть между ними.

— Месье Гамаш.

Пьер Патенод, улыбаясь и вытирая руки о полотенце, вышел к нему навстречу. Он был на несколько лет моложе Гамаша и чуть стройнее. «Это потому, что он носится тут между столами», — подумал Гамаш. Но метрдотель, казалось, ни­когда не торопился. Он всем успевал уделять время, словно, кроме человека перед ним, в auberge14других людей не было. При этом он умудрялся вести себя так, что никому и в голову не приходило, будто он игнорирует или не замечает их. Это был особый дар, свойственный лишь немногим метрдотелям. А «Охотничья усадьба» славилась тем, что все в ней было только наилучшее.

— Чем могу вам помочь?

Гамаш, чуть смущаясь, протянул свой стакан:

— Извините, что беспокою вас, но мне нужно немного сахара.

— Боже мой, я этого и боялся! Похоже, сахар у нас кончился. Я послал одного из гарсонов в деревню, чтобы привез немного. Désolé15. Но если вы подождете, мне кажется, я знаю, где шеф-повар Вероника прячет свой неприкосновенный запас. Поверьте, это совершенно из ряда вон выходящее со­бытие!

Самым из ряда вон выходящим было видеть невозмутимого метрдотеля возмущенным.

— Не хочу вас разорять! — крикнул Гамаш вслед удаляющейся спине Патенода.

Минуту спустя метрдотель вернулся с небольшим фарфоровым сосудом в руке.

— Voilà!16 Успех. Конечно, пришлось отнимать у шеф-повара с боем.

— Я слышал крики. Merci.

— Pour vous, monsieur, c’est un plaisir17.

Патенод взял лоскут и серебряную вазу для цветов и про­должил полировать ее, а Гамаш принялся размешивать драгоценный сахар в лимонаде. Оба они в дружеском молчании смотрели в окна, выходящие в сад и на озеро, посверкивающее за ним. По водной глади неторопливо скользило каноэ.

— Несколько минут назад я проверил мои приборы, — сказал метрдотель. — Надвигается гроза.

— Vraiment?18

День был ясный и тихий, но Гамаш, как и все остальные по­стояльцы, уже научился верить ежедневным прогнозам метр­дотеля, которые тот делал на основании показаний метеоприборов собственного изготовления, расположенных в разных точках гостиницы. Это хобби, как признался Патенод, передалось ему от отца.

— Некоторые отцы учат сыновей охотиться или рыбачить.­ Мой приводил меня в лес и рассказывал о погоде, — поведал он как-то раз Гамашу и Рейн-Мари, показывая им самодельный барометр и стеклянный сосуд, заполненный водой по самую кромку. — Теперь я обучаю их.

Пьер Патенод показал рукой на молодой персонал гостиницы. Гамашу хотелось верить, что им это интересно.

В «Охотничьей» не было телевидения и даже радио принималось плохо, так что прогнозы Канадской метеослужбы сюда не доходили. Только Патенод и его почти мистическая способность предсказывать погоду. Каждое утро, когда они приходили на завтрак, прогноз был приколот к стене рядом с дверями столовой. Канадцы — нация, помешанная на пого­де, и он потакал их слабости.

Сегодня Патенод видел за окном тихий день. Ни листика не шевелилось на деревьях.

— Oui. Сначала тепловой фронт, а за ним гроза. Похоже, будет сильная.

— Merci. — Гамаш приветственно поднял стакан с лимонадом, глядя на метрдотеля, и вышел на улицу.

Он любил летние грозы, в особенности когда приезжал в «Охотничью». В отличие от Монреаля, где грозы являлись как снег на голову, здесь он видел их приближение. Над горами собирались темные тучи, потом вдали повисал серый занавес дождя. Он как будто делал глубокий вдох, а затем начинал маршировать, как пехотная шеренга, продвижение которой было четко видно на воде. Ветер набирал скорость, ухватывал и бешено тряс высокие деревья. И наконец наносил удар. Бах! Гроза выла, задувала, бросалась на них, а они с Рейн-Мари в безопасности сидели в «Охотничьей усадьбе».­

Он вышел из дома и почувствовал обжигающую жару — не столько стена, сколько удар наотмашь.

— Нашел сахар? — спросила Рейн-Мари, погладив его по щеке, когда он, прежде чем сесть на свое место, наклонился поцеловать ее.

— Absolument19.

Она вернулась к чтению, а Гамаш хотел было взять «Ле девуар», но его большая рука зависла над заголовками газеты. Возможен еще один референдум о независимости. Война­ между бандами байкеров. Катастрофическое землетрясение.

Вместо газеты его рука потянулась к стакану с лимонадом.­ У Гамаша весь год слюнки текли, когда он вспоминал здешний фирменный лимонад: вкус свежий и чистый, приятный и терпкий.

Гамаш почувствовал, как тело его расслабилось. Ему стало легко и приятно. Он снял мягкую шляпу с полями и отер лоб. Влажность увеличилась.

В этой тишине и спокойствии трудно было поверить, что вскоре здесь разразится гроза. Но он ощущал у себя на спине щекочущий ручеек пота. Атмосферное давление повышалось, он чувствовал это, и слова, сказанные метрдотелем, ко­гда Гамаш выходил из столовой, только теперь догнали его:

— Завтрашний день будет убийцей.

Глава вторая

После освежающего купания и джина с тоником на пристани­ Гамаши приняли душ и присоединились к другим гостям в столовой. Под стеклянными колпаками горели свечи, и каждый столик был украшен простыми букетами роз. Более пышные цветочные композиции расположились на каминной полке — всплески пионов и сирени, нежно-голубой дель­финиум и великолепная дицентра, известная также под названием «разбитое сердце».

Финни сидели вместе: мужчины в смокингах, женщины в стильных летних платьях для теплого вечера. Чадо Мариа­ны было одето в белые шорты и крахмальную зеленую рубашку.

Гости провожали взглядом солнце, скрывающееся за холмами вокруг озера Массавипи, и наслаждались обедом, начиная с фирменной amuse-bouche20из оленины. Рейн-Мари пред­почла улитки с чесноком, после которых подали грудку жареной утки в подливке из дикого имбиря, мандарина и кумквата. Гамаш начал со свежей рукколы с огорода при гостинице и тонко нарезанного пармезана, потом заказал лосося в щавелевом йогурте.

Пьер вытащил бутылку из ведерка и вылил остатки вина в их бокалы.

— Что желаете на десерт?

— А что вы посоветуете? — Рейн-Мари сама не поверила,­ что спрашивает.

— Для мадам у нас будет мороженое со свежей мятой на эклере с шоколадным кремом, а для месье — пудинг du chôme­ur à l’érable avec crème chantilly21.

— Боже мой, — прошептала Рейн-Мари, повернувшись к мужу. — Что там говорил Оскар Уайльд?

— «Я могу противостоять всему, кроме искушения».

Они заказали десерт.

Наконец, когда в них больше уже не лезло, появилась сырная тележка с набором местных сыров, приготовленныхв расположенном неподалеку монастыре бенедиктинцев Сен-Бонуа-дю-Лак. Братья вели созерцательную жизнь, выращи­вали животных, готовили сыры и пели григорианские хоралы­такой красоты, что по иронии судьбы они, намеренно удалив­шиеся от мира, обрели всемирную знаменитость.

Наслаждаясь fromage bleu22, Арман Гамаш смотрел на другой берег озера, где медленно гасло солнечное сияние, словно­этот прекрасный день не желал кончаться. Там горел одиноч­ный огонек. Коттедж. Он выглядел не агрессивно, не нарушал чистоту нетронутой природы, напротив, казался гостеприимным. Гамаш представлял себе семью, которая сидит на пристани и наблюдает за падающими звездами, воображал их сельскую гостиную, где они при свете газовых ламп играют в карты или в слова. Конечно, у них есть электричество, но в его фантазиях люди в канадской лесной глуши жили при газовых лампах.

Рейн-Мари откинулась на спинку стула и услышала, как он утешительно затрещал.

— Я сегодня звонила в Париж и говорила с Розлин.

— Все в порядке? — Гамаш уставился на жену, хотя и знал, что, если бы были какие-то проблемы, она сказала бы ему об этом раньше.

— Никогда не было лучше. Осталось два месяца. Ребенка­ ждут в сентябре. Ее мать приедет в Париж, будет присмат­ривать за Флоранс, когда появится маленький. Но Розлин спрашивает, не хотим ли и мы тоже приехать.

Он улыбнулся. Конечно, они с Рейн-Мари это обсуждали.­ Им очень хотелось слетать в Париж, увидеть внучку Флоранс, их сына и невестку. Увидеть новорожденного. Думая об этом, Гамаш неизменно дрожал от удовольствия. Сама мысль о том, что у его ребенка есть ребенок, казалась ему почти невероятной.

— Они выбрали имя, — небрежно сказала Рейн-Мари.

Но Гамаш знал свою жену, ее лицо, руки, тело, голос. И голос ее изменился.

— Расскажи. — Он отложил сыр и сплел свои большие выразительные руки на белой льняной скатерти.

Рейн-Мари посмотрела на мужа. При всем своем внушительном сложении он мог быть очень спокойным и сдержанным, хотя казалось, что это лишь усиливает впечатление о его силе.

— Если родится девочка, ее назовут Женевьева Мари ­Гамаш.

Гамаш повторил имя вслух:

— Женевьева Мари Гамаш. Прекрасное имя.

Это имя они будут писать на поздравительных открытках­ ко дню рождения и Рождеству. Неужели он услышит, как ее маленькие ножки топают по лестнице их дома в Утремоне, как она кричит: «Дедушка, дедушка»? А он назовет ее по имени, поднимет своими сильными руками и прижмет к теп­лому и безопасному местечку у его плеча, куда он прижимал самых любимых. Будет ли он когда-нибудь гулять с ней и ее сестренкой Флоранс по парку Мон-Руаяль и учить их своим­ любимым стихам?

Где тот мертвец из мертвецов, Чей разум глух для нежных слов: «Вот милый край, страна родная!»23

Как когда-то учил его отец.

Женевьева.

— А если будет мальчик, то они назовут его Оноре, — сказала Рейн-Мари.

Последовало молчание, потом Гамаш вздохнул и опустил глаза.

— Замечательное имя, Арман, и замечательный жест.

Гамаш кивнул, но ничего не сказал. Он уже спрашивалсебя, что будет чувствовать, если это случится. Вообще-то, онподозревал, что так оно и будет, наверное потому, что знал своего сына. Они были так похожи. Высокие, атлетически сложенные, незлобивые. А разве сам он не испытывал желания назвать Даниеля Оноре? До самого дня крещения предполагалось, что мальчик будет зваться Оноре Даниель.

Но в конечном счете он не решился сделать это со своим сыном. Разве в жизни и без того было мало сложностей, чтобы еще идти по ней с именем Оноре Гамаш?

— Он хочет, чтобы ты ему позвонил.

Гамаш посмотрел на часы. Почти десять.

— Позвоню завтра утром.

— И что ты ему скажешь?

Гамаш взял руки жены в свои, потом отпустил их и улыбнулся ей:

— Как насчет кофе с ликером в Большом зале?

Она взглянула ему в глаза:

— Не хочешь прогуляться? Кофе я закажу.

— Merci, mon coeur24.

— Je t’attends25.

«Где тот мертвец из мертвецов», — беззвучно прошептал Гамаш, размеренно шагая в темноте. Компанию ему составлял приятный ночной аромат леса, а еще звезды, луна и свет за озером. Семейство в лесу. Семейство его фантазий. Отец, мать, счастливые, цветущие дети.

Ни печалей, ни утрат, ни громкого стука в дверь по ночам.­

На его глазах огонек погас, и все по другую сторону озера погрузилось в темноту. Семья мирно заснула.

Оноре Гамаш. Неужели это было так уж неправильно? Неужели его чувства по этому поводу так уж ошибочны? И что он скажет утром Даниелю?

Он задумчиво уставился вдаль. Но через несколько минут­ вдруг начал ощущать присутствие чего-то в лесу. Какое-то сияние. Он огляделся — нет ли рядом еще кого-нибудь, другого свидетеля. Но ни на террасе, ни в саду никого не оказалось.

Любопытство повлекло Гамаша в ту сторону. Он шел, чув­ствуя мягкую траву под ногами. Оглянулся и увидел яркие, веселые огни «Усадьбы» и людей, двигающихся в комнатах. Потом снова повернулся к лесу.

В лесу стояла темень, но не тишина. По лесу двигались какие-то существа. Хрустели веточки, с сучков что-то падало и мягко шлепалось о землю. Гамаш не боялся темноты, но, как и большинство благоразумных канадцев, побаивался леса.

Однако что-то белое сияло и манило его, как сирены —Одиссея, и он против воли шел вперед.

Это находилось на самой опушке леса. Гамаш подошел и с удивлением увидел большой идеальный цельный куб, похожий на сахарный. Высотой он доходил до его паха. Гамаш протянул было руку к этому кубу, но отдернул ее. Куб был холодным и немного влажным. Протянув руку еще раз, теперь уже с большей уверенностью, Гамаш положил ее на вер­шину куба и улыбнулся.

Это был мрамор. «Значит, я испугался мраморного куба», — усмехнулся он, высмеивая себя самого. Не медведя, не пантеры. Ничего, что было бы опасным, и уж явно ничего такого, что могло бы ему угрожать. Но ведь он испугался. Этот куб напомнил ему о чем-то.

— Противные прыщи Питера постоянно прыщавятся.

Гамаш замер.

— Противные прыщи Питера постоянно прыщавятся.

Вот опять.

Он повернулся и увидел фигуру, стоящую посреди лужка.­ Вокруг нее висела едва заметная дымка, а у носа светилось яркое красное пятнышко.

Джулия Мартин вышла потихоньку выкурить сигарету. Гамаш громко откашлялся и провел рукой по кустарнику. Красная точка тут же упала на землю и исчезла под изящным каблучком.

— Добрый вечер, — весело сказала Джулия, хотя Гамаш сомневался, что она знает, к кому обращается.

— Bonsoir, madame, — ответил Гамаш и слегка поклонился, подойдя к ней.

Изящное вечернее платье подчеркивало стройность ее фи­гуры. Косметика, маникюр, прическа — все это было на мес­те даже на опушке леса. Джулия помахала тонкой рукой перед ртом, прогоняя едкий табачный запах.

— Насекомые, — сказала она. — Мошка. Единственная неприятность восточного побережья.

— На западе у вас нет мошки?

— В Ванкувере — почти нет. Разве что слепни на площад­ке для гольфа. Они меня с ума сводят.

В это Гамаш мог легко поверить — слепни его тоже мучили.­

— К счастью, дым отгоняет насекомых, — сказал он, улыбаясь.

Она помолчала, потом хохотнула. Джулия Мартин была легка в общении и смеялась легко. Она прикоснулась к его руке привычным жестом, хотя они и были едва знакомы. Но жест был не навязчивый, просто вошедший в привычку. Наблюдая за ней в предыдущие дни, Гамаш обратил внимание, что она прикасается ко всем. И улыбается всему.

— Вы меня засекли, месье. За курением. Вот уж в самом деле ерунда какая-то.

— Ваша семья этого не одобряет?

— Меня в моем возрасте давно не волнует, что думают обо мне другие люди.

— C’est vrai?26 Хотелось бы и мне так.

— Ну, может быть, чуточку и волнует, — признала она. — Я уже давно член этого семейства.

Она посмотрела на здание гостиницы, и Гамаш проследил­ за ее взглядом. Там, за окном, ее брат Томас, склонившись к матери, что-то говорил ей, а Сандра и Мариана молча глядели на них, не зная, что за ними тоже наблюдают.

— Когда прибыло приглашение, я думала, что не поеду. Понимаете, это ежегодное семейное сборище, но я прежде никогда их не посещала. Ванкувер отсюда так далеко.

Перед ее глазами снова возникло то приглашение на полированном полу за внушительной дверью их дома, куда оноупало словно с немалой высоты. Она знала это чувство. Пом­нила плотную белую бумагу и знакомые каракули. Это было противостояние двух характеров. Но она знала, кто одержал победу. Кто всегда одерживал победу.

— Не хочу их разочаровать, — тихо сказала Джулия Мар­тин.

— Я уверен, вы бы не смогли это сделать.

Она повернулась к нему, широко открыв глаза:

— Правда?

Гамаш сказал это просто из вежливости. Он совершенно не знал о взаимоотношениях членов семейства.

Джулия заметила его неуверенность и снова рассмеялась:­

— Простите меня, месье. Каждый день, проведенный в кругу моего семейства, я сбрасываю десять лет. Теперь я чув­ствую себя неловким подростком. Жалкой девчонкой, которая украдкой курит в саду. Вы тоже?

— Курю ли я в саду? Нет, уже много лет не курю. Я тут из любопытства.

— Осторожнее. Мы бы не хотели вас лишиться. — В ее то­не проскользнули игривые нотки.

— Я всегда осторожен, мадам Мартин, — сказал Гамаш тоном, который пресекал любую игривость.

Он подозревал, что флирт — ее вторая, пусть и безобидная,­натура. Несколько дней он наблюдал за нею, и она с такими же интонациями разговаривала со всеми: мужчинами, женщинами, родственниками и чужими людьми, собаками, бурундуками, пташками. Она ворковала со всеми.

Его внимание привлекло какое-то движение сбоку. Ему показалось, что он увидел мелькание чего-то белого, и на мгновение сердце его екнуло. Неужели эта мраморная штука ожила? Неужели она пробирается к ним из леса? Он повернулся и увидел фигуру на террасе, тут же исчезнувшую в темноте. Потом фигура появилась снова.

— Элиот, — сказала Джулия Мартин. — Замечательно. Ты принес мой бренди и бенедиктин?

— Oui, madame, — ответил молодой официант, протягивая­ей серебряный поднос с бокалами. Он повернулся к Гамашу. — А вам, месье? Что принести вам?

Официант казался таким молодым, взгляд у него был такой открытый.

И тем не менее Гамаш знал, что молодой человек прятался в уголке, наблюдая за ними. Почему?

Он тут же посмеялся над собой. Он видит то, чего нет, слышит несуществующие голоса. Он приехал в «Охотничью усадьбу», чтобы забыть об этом, расслабиться, не искать пятен на ковре, ножей в кустах или в спине. Прекратить замечать недоброжелательные интонации, которые вкрадываются в вежливый разговор, прячась за разумными словами. И чувства, уплощенные, упрощенные и превращенные в нечто иное, словно эмоциональное оригами. Внешне не дурные,­но скрывающие за собой нечто категорически непривлекательное.

Хватало и того, что он пристрастился смотреть старые фильмы, спрашивая себя, живы ли еще пожилые люди на заднем плане. А если нет, то как они умерли. Но когда он начал глазеть на людей на улице и видеть черепа под кожей, стало ясно, что пора отдохнуть.

Но и оказавшись здесь, в этой тихой гостинице, он разгля­дывал молодого официанта Элиота и был готов обвинить его в шпионстве.

— Non, merci. Мадам Гамаш заказала нам выпивку в Боль­шой зал.

Элиот удалился, и Джулия проводила его взглядом.

— Привлекательный молодой человек, — сказал Гамаш.

— Вы так считаете? — спросила она.

Ее лица он не видел, но в голосе отчетливо слышались шутливые нотки. Мгновение спустя она заговорила снова:

— Я вспоминала похожую работу — устроилась на нее приблизительно в его возрасте. Такого великолепия, как здесь, там не было. Летняя работа в грязной забегаловке на Мейне в Монреале. Ну, вы знаете, так называется бульвар Святого Лаврентия.

— Да, знаю.

— Конечно знаете. Извините. Это была настоящая дыра. Жалованье минимальное, владелец все время меня лапал. Отвратительно!

Она помолчала.

— Мне нравилось. Это была моя первая работа. Родителям я сказала, что беру уроки в яхт-клубе, но вместо этого садилась на двадцать четвертый автобус, идущий на восток. Неразведанная территория для англичан в шестидесятые го­ды. Очень смело, — сказала она с самоиронией.

Но Гамаш помнил те времена и знал, что она права.

— До сих пор помню первое жалованье. Принесла домой и показала родителям. И знаете, что сказала моя мать?

Гамаш отрицательно покачал головой, потом, поняв, что она не видит его в темноте, сказал:

— Non.

— Она посмотрела на деньги, вернула их мне и сказала, что я могу гордиться собой. И я гордилась. Но было ясно, что она имела в виду что-то другое. И тогда я сделала глупость. Спросила, о чем она говорит. С тех пор я научилась не задавать вопросы, если не готова к ответу. Она сказала, что наша семья не бедствует и мне не нужны деньги, что я лишаю зара­ботка того, кому он действительно нужен. Можно сказать, что я украла их у какой-нибудь бедной девчонки, которой эта работа и в самом деле необходима.

— Очень жаль, — сказал Гамаш. — Я уверен, она не это имела в виду.

— Очень даже имела. И она была права. Я уволилась на следующий день, а потом через окошко наблюдала, как клиентов обслуживает другая девчонка. И чувствовала себя счастливой.

— Нищета может уничтожить человека, — тихо сказал Гамаш. — Но и богатство тоже.

— Я даже завидовала этой девчонке, — сказала Джулия. —Знаю, что это глупо. Романтика. Ее жизнь наверняка была ужасной. Но я думала, что, по крайней мере, она живет собственной жизнью. — Она рассмеялась и пригубила из бокала. — Прекрасно. Как вы думаете, этот ликер готовят монахи?­

— Бенедиктинцы? Нет, не знаю.

Она рассмеялась:

— Мне редко доводится слышать эти слова.

— Какие?

— «Я не знаю». Моя семья всегда знает. Мой муж всегда знает.

В течение нескольких дней они обменивались вежливыми­ замечаниями о погоде, саде и еде в «Усадьбе». Это был его первый настоящий разговор с одним из членов семьи, и за все это время она впервые упомянула своего мужа.

— Я приехала в «Усадьбу» несколькими днями ранее. Чтобы...

Она запнулась и замолчала. Гамаш ждал. Его время и терпение не имели границ.

— Я развожусь. Не знаю, известно ли вам.

— Да, я слышал об этом.

Об этом слышало большинство канадцев. Джулия Мартин была замужем за Дэвидом Мартином, чей впечатляющий­ успех и не менее впечатляющее падение безжалостно освещалось в прессе. Он был одним из богатейших канадцев — заработал состояние в страховом бизнесе. Падение началось несколько лет назад. Оно было долгим и мучительным, как скольжение по грязевому склону. В каждое отдельное мгновение казалось, что ему удастся остановиться, но вместо это­го он набирал грязь, слизь и скорость. В конце даже его враги не могли смотреть на это без боли.

Он потерял все, включая и свободу.

Но рядом с ним стояла его жена. Стройная, элегантная, благородная. Ей удавалось не возбуждать в людях зависть к ее очевидному богатству, напротив, она умела внушать к себе любовь. Люди симпатизировали ее добродушию и разумным замечаниям. Для них она была образцом достоинства и преданности. И наконец они восхитились ее публичными извинениями, когда стало ясно, что ее муж лгал всем и ра­зорил десятки тысяч людей. И она пообещала вернуть эти деньги.

Теперь Дэвид Мартин находился в заключении в Британ­ской Колумбии, а Джулия Мартин вернулась домой. Она со­бирается жить в Торонто, сообщила она прессе, перед тем как исчезнуть. Но вот она обнаружилась здесь. В лесной глуши Квебека.

— Я приехала сюда перевести дыхание перед тем, как соберется вся семья. Я люблю побыть наедине с собой, чтобы мне никто не мешал. Мне этого не хватало.

— Je comprends27, — сказал Гамаш. Он и в самом деле понимал. — Но есть кое-что, чего я все же не понимаю, мадам.

— И чего именно? — с легкой настороженностью спросила она, как женщина, привыкшая к назойливым вопросам.

— Противные прыщи Питера постоянно прыщавятся? — спросил Гамаш.

Она рассмеялась:

— Это игра, в которую мы играли детьми.

Гамаш видел половину ее лица, освещенную янтарным сиянием из окон гостиницы. Они стояли молча, глядя, как люди перемещаются из комнаты в комнату. Впечатление бы­ло такое, будто они смотрят пьесу. Сцена была красиво освещена, в разных ее частях были установлены обитаемые декорации. Актеры двигались по сцене.

Он снова взглянул на свою собеседницу и не мог не задать­ся вопросом: почему вся семья находится там, словно ансамбль на сцене, а она вне дома, одна в темноте, наблюдает?

Все собрались в Большом зале с высоким бревенчатым потолком и великолепной мебелью. Мариана подошла к пиа­нино, но мадам Финни движением руки прогнала ее.

— Бедняжка Мариана! — рассмеялась Джулия. — Ничто не меняется. Маджилле никогда не дают поиграть. Музыкан­том в семье считается Томас. И мой отец, который был талантливым пианистом.

Гамаш перевел взгляд на старика, сидящего на диване. Не­ужели эти корявые пальцы могут быть источником прекрасной музыки? Впрочем, они ведь не всегда были такими иско­реженными.

Томас сел на стул, опустил руки на клавиатуру, и в ночном воздухе зазвучала музыка Баха.

— Он великолепный музыкант, — сказала Джулия. — Я и забыла.

Гамаш согласился с ней. В окне он увидел Рейн-Мари — она села, и официант поставил перед ней два эспрессо и коньяк. Гамашу захотелось вернуться.

— Еще не вся компания собралась.

— Правда?

Она пыталась говорить беспечным голосом, но Гамашу показалось, что в нем слышатся тревожные нотки.

Рейн-Мари размешивала кофе, перед этим она повернулась и посмотрела в окно. Гамаш знал, что она не может его увидеть. Только отражение комнаты в стекле.

«Вот он я, — прошептал его внутренний голос. — Здесь».

Она повернулась еще раз и посмотрела точно на него.

Конечно, это было совпадением. Но та его часть, которую не интересовала логика, знала: Рейн-Мари услышала его.

— Завтра приезжает мой младший брат Спот. Возможно, привезет свою жену Клер.

Он впервые слышал из уст Джулии Мартин что-то непри­ятное, досадное. Слова были нейтральные, информативные. Но тон говорил сам за себя.

Тон был исполнен страха.

Они вернулись в «Охотничью усадьбу», и, открывая сетчатую дверь для Джулии Мартин, Гамаш краем глаза увидел мраморную глыбу в лесу. Он увидел лишь мраморный уголок и понял, что он ему напоминает.

Надгробный камень.

Глава третья

Пьер Патенод подошел к распашным кухонным дверям и толкнул их в тот момент, когда из комнаты донесся взрыв смеха. Смех прекратился, как только появился Пьер, и он не мог сообразить, что расстроило его сильнее — смех или то, что он резко прервался.

В центре комнаты стоял Элиот, уперев одну руку в бок, а другую приподняв, его указательный палец был прям и неподвижен, выражение на лице озабоченное и кислое. Это была удивительно точная карикатура на одного из гостей.

— Что происходит?

Пьеру не понравилась строгая нотка неодобрения в собственном голосе. И ему не понравилось выражение на их ли­цах. Страх. У всех, кроме Элиота. Тот выглядел довольным.

Персонал никогда прежде не боялся Пьера, да и сейчас у них не имелось для этого никаких оснований. Все дело было в Элиоте. Он появился и стал настраивать остальных против­ метрдотеля. Пьер чувствовал это. Если раньше он занимал главенствующее положение среди персонала «Усадьбы», был их уважаемым лидером, то теперь неожиданно почувствовал­ себя аутсайдером.

Как молодой парень добился этого?

Впрочем, Пьер знал как. Мальчишка разбудил в нем, в Пьере, худшие качества. Он третировал метрдотеля, поддевал его, нарушал правила, вынуждал Пьера быть солдафоном,­ каким тот вовсе не хотел быть. Весь остальной молодой персонал был обучаем, готов слушать и учиться, благодарен за организацию работы и подсказки метрдотеля. Он учил их уважать гостей, быть вежливыми и добрыми даже перед лицом грубости. Он говорил им, что гости платят хорошие деньги, а потому их нужно облизывать. Но не только. Они приезжают в «Усадьбу», чтобы получить здесь надлежащий уход.

Иногда Пьер чувствовал себя врачом «скорой помощи».К его дверям приходили люди, искалеченные городской жиз­нью, таща за собой заботы этого мира. На их плечах лежал слишком тяжелый груз требований, вечного дефицита времени, слишком большого числа счетов для оплаты, элект­ронных писем, встреч, телефонных звонков, слишком малого чис­ла благодарностей и слишком сильного, чрезмерного давления. Он помнил собственного отца, который приходил с работы выжатый как лимон.

Здесь, в «Охотничьей усадьбе», они выполняли не лакейскую работу, Пьер знал это. Их работа была благородной и важной. Они возвращали людей к жизни. Хотя некоторые из гостей приезжали более надломленные, чем другие.

Не все были созданы для такой работы.

Элиот явно не был создан.

— Да я просто немного пошутил.

Элиот сказал это так, словно не было ничего неразумногов том, что он стоял посреди набитой людьми кухни и высмеи­вал гостей, а вот метрдотель как раз и был человеком нера­зумным. Пьер почувствовал, как в нем закипает гнев. Он оглянулся.

Большая старая кухня была естественным местом сбора для персонала. Здесь были даже садовники — пришли съесть кекс, выпить чаю или кофе. И они тоже стали свидетелями его унижения этим девятнадцатилетним мальчишкой. «Он молод, — сказал себе Пьер. — Он молод». Но он произносил эти слова так часто, что они утратили всякий смысл.

Он знал, что лучше не обращать на это внимания.

— Ты высмеивал гостей.

— Только одну. Да ведь она такая смешная! «Excusez-moi28,но я думаю, ему дали больше кофе, чем мне. Excusez-moi, новы уверены, что это лучшее место? Excusez-moi, я не хочу показаться склочной, но я сделала заказ раньше. Где мои салат­ные стебельки?»

Смешки заполнили теплую кухню, но быстро смолкли.

Имитация была хорошая. Метрдотель даже в гневе узнал нудное нытье Сандры. Ей вечно чего-то не хватало. Элиот, возможно, и не родился официантом, но он обладал необъяс­нимой способностью видеть человеческие недостатки. И гро­тесково их пародировать. Высмеивать. Не каждому такой талант пришелся бы по вкусу.

— Смотрите, кого я нашла, — весело сказала Джулия, ко­гда они вошли в Большой зал.

Рейн-Мари улыбнулась, встала и поцеловала мужа, держа­в руке пузатый бокал с коньяком. Остальные подняли голову, улыбнулись и продолжили заниматься прежними делами. Джулия неуверенно остановилась на пороге, потом взяла журнал и села в кресло с подголовником.

— Тебе стало лучше? — прошептала Рейн-Мари.

— Гораздо, — искренне ответил Гамаш, взял бокал, согретый ее руками, и прошел за ней к дивану.

Томас перестал играть на пианино и подошел к Гамашам:

— Как насчет бриджа попозже?

— Merveilleux. Bonne idée29, —сказалаРейн-Мари.

Вечерами они обычно играли в бридж с Томасом и его же­ной Сандрой. Это был приятный способ закончить день.

— Нашла розы? — спросил Томас у Джулии, возвращаясь­ к жене.

Сандра захихикала, словно он изрек что-то блестящее и остроумное.

— Ты имеешь в виду розы Элеоноры? — спросила Мариа­на с места у окна, где она сидела рядом со своим чадом. На ее лице появилось выражение крайнего удивления. — Это твои любимые, да, Джулия?

— Мне казалось, что они больше в твоем вкусе, — улыбнулась Джулия.

Мариана улыбнулась в ответ и представила, как потолочная балка падает прямо на голову ее старшей сестры. Она на­деялась, что встреча с Джулией будет куда как забавнее. Получилось совсем наоборот.

— Ну, дитятко Бин, пора спать, — сказала Мариана и положила тяжелую руку на плечо своего прилежного чада.

Гамаш еще не видел такого спокойного и послушного десятилетнего ребенка. Когда они проходили мимо, Гамаш ­перехватил взгляд ярких голубых глаз.

— Что ты читаешь? — спросил он.

Ребенок остановился и посмотрел на этого большого незнакомца. Хотя они соседствовали в «Усадьбе» уже три дня, но практически ни разу не поговорили.

— Ничего.

Гамаш отметил, что маленькие ручки крепче сжали книгу в твердом переплете и свободная рубашка сложилась складками, когда ребенок сильнее прижал книгу к себе. За малень­кими загорелыми пальцами Гамаш смог разобрать только одно слово.

«Мифы».

— Давай скорее, копуша! В кровать! Мамочке нужно напиться, а она не может этого сделать, пока ты не ляжешь, ты же знаешь.

Ребенок, не сводя глаз с Гамаша, неожиданно улыбнулся и, выходя из комнаты, спросил:

— А можно мне сегодня коктейль с мартини?

— Ты знаешь, что до двенадцати лет нельзя. Либо виски, либо вообще ничего, — услышали они слова Марианы, а потом — шаги по лестнице.

— Я не вполне уверена, что она шутит, — сказала мадам Финни.

Гамаш улыбнулся ей, но сразу же посерьезнел, когда увидел суровое выражение на ее лице.

— Почему ты позволяешь ему издеваться над тобой, Пьер?

Шеф-повар Вероника раскладывала по маленьким тарелкам трюфеля ручной работы и засахаренные фрукты в шоколаде. Ее пухлые пальцы машинально размещали сласти изящным рисунком. Она взяла веточку мяты из стакана, стряхнула с нее воду и отщипнула несколько листиков. Рассеянно вытащила из вазы несколько съедобных цветов и аккуратно выложила все это на белой тарелке. Потом выпрямилась и посмотрела на Пьера.

Они много лет проработали вместе. Да что там лет — деся­тилетий. Ей казалось странным, что ей уже под шестьдесят, хотя она и знала, что выглядит на свой возраст. Впрочем, к счастью, в такой глуши это не имело значения.

Вероника редко видела, чтобы молодые работники так рас­страивали Пьера. Самой ей Элиот нравился. Он всем нравился, насколько ей было известно. Уж не поэтому ли так расстроен метрдотель? Завидует?

Несколько секунд она наблюдала, как он своими тонкими­ пальцами поправляет тарелки на подносе.

«Нет, — подумала она, — тут дело не в зависти. В чем-то другом».

— Он ничего не хочет слушать, — сказал Пьер, отодвигая поднос в сторону и садясь напротив нее.

Они остались одни в кухне. Посуда была вымыта, тарелки­ убраны, все вычищено. Пахло эспрессо, мятой и фруктами.

— Он пришел сюда учиться, а слушать не хочет. Я этого не понимаю. — Пьер вытащил пробку из бутылки коньяка и налил.

— Он молод. В первый раз вдали от дома. А если ты станешь на него давить, будет только хуже. Оставь все как есть.

Пьер пригубил коньяк и кивнул. Общество шеф-повара Вероники благоприятно действовало на него, хотя он знал, что она может запугать любого новичка до смерти. Она была громадная, тучная, лицом напоминала тыкву, а голосом — корнеплод. И у нее были ножи. Много ножей. Мясницкие тесаки и чугунные сковородки.

Увидев ее впервые, новички думали — и их можно было понять, — что они заблудились, свернули не на ту дорогу и оказались в лагере лесорубов, а не в изысканной «Охотничь­ей усадьбе». Шеф-повар Вероника была похожа на третьеразрядного повара дешевой забегаловки.

— Он должен понимать, кто здесь командует, — твердо сказал Пьер.

— Он это понимает. Просто ему это не нравится.

Было видно, что у метрдотеля выдался нелегкий день. Ве­роника взяла с тарелки самый большой трюфель и протянула Пьеру.

Он рассеянно съел его.

— Я очень поздно выучила французский, — сказала миссис Финни, изучая карты сына.

Они переместились в библиотеку и перешли на французский, и теперь старая женщина медленно ходила вокруг карточного стола, заглядывая в карты каждого. Время от времени она вытягивала руку с корявым пальцем и щелкала по ка­кой-нибудь карте. Поначалу она давала советы только сынуи его жене, но сегодня включила в круг опекаемых и Гамашей.­Игра шла не на деньги, и никто вроде бы не возражал, и уж точно не Арман Гамаш, пользовавшийся ее подсказками.