Хроники Империи Ужаса. Крепость во тьме E-Book

Glen Cook

A CHRONICLE OF THE DREAD EMPIRE. A FORTRESS IN SHADOW:

THE FIRE IN HIS HANDS

WITH MERCY TOWARD NONE

AN EMPIRE UNACQUAINTED WITH DEFEAT

Copyright © 2007 by Glen Cook

All rights reserved

Перевод с английского Кирилла Плешкова

Серийное оформление и оформление обложки Виктории Манацковой

Кук Г.

Хроники Империи Ужаса. Крепость во тьме : романы, повести, рассказы / Глен Кук ; пер. с англ. К. Плешкова. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2020. — (Звезды новой фэнтези).­

ISBN 978-5-389-18790-0

16+

«Огонь в его ладонях»

В бескрайней пустыне, что уже четыре века лежит в былых границах могущественной империи Ильказара, молодой фанатичный еретик берет на себя столь же славную, сколь и опасную миссию — вернуть порядок, справедливость и процветание королевству Хаммад-аль-Накир. Эль-Мюрид, прозванный Учеником, — тот самый спаситель, кому предназначено заново отстроить великое государство на крови врагов. Но на корону есть и другие претенденты, не менее достойные...

«И не щадить никого»

С семьей и войском Эль-Мюрид подступает к Священным храмам, чтобы наконец захватить их и крестить свою уже подросшую, но все еще безымянную дочь. Победы удается достичь, но в битве смертельно ра­нена Мерьем, его жена. И это лишь начало череды трагических событий в судьбе Ученика.

«Империя, не знавшая поражений»

В сборник вошли десять произведений, от «Серебропята» — самой первой литературной публикации будущего знаменитого американского фантаста, — до «Адской кузницы», завораживающего рассказа о прó­клятых пиратах и загадочных землях. Эти произведения — вехи в истории созданного Гленом Куком обширного и многоликого мира, Империи Ужаса, где царит безумная магия и герои, уже знакомые читателю по предыдущим книгам цикла, вступают в борьбу с невероятными врагами.

© К. П. Плешков, перевод, 2009, 2020

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательская Группа

„Азбука-Аттикус“», 2020

Издательство АЗБУКА®

Рождение мессии

С трудом пробравшись по каменистому вади1, караван начал подниматься по тропе, что извивалась среди холмов. Усталые верблюды тяжело переставляли ноги, преодолевая очередные мили длиною в жизнь. Небольшой караван состоял из двенадцати измученных животных и шести изможденных людей.

Они уже приближались к цели своего путешествия, после ­недолгого отдыха в Эль-Аквиле намереваясь вновь пересечь Сахель ради новой партии соли.

За ними наблюдало девять пар глаз.

Сейчас верблюды несли на спинах сладкие финики, изумруды из Джебал-аль-Альф-Дхулкварнени и реликты имперской эпохи, ценившиеся торговцами из Хеллин-Даймиеля. Платой за товары должна была стать соль, добытая из далекого западного моря.

Караван вел пожилой торговец по имени Сиди аль-Рами. Именно он возглавлял семейное предприятие, а спутниками его были братья, двоюродные братья и сыновья. Самому младшему, Мике, едва исполнилось двенадцать — это был первый его переход по семейному торговому пути.

Наблюдавших нисколько не волновало, кто они такие. Их предводитель назначил каждому свою жертву. Воздух дрожал от зноя, солнце обрушивало на них всю свою мощь. То был самый жаркий день самого жаркого лета на памяти всех живущих.

Верблюды ступили в узкое ущелье, ставшее для них смертельной ловушкой.

Бандиты выскочили из-за камней, завывая подобно шакалам. Мика тут же упал, заработав трещину в черепе. В ушах зазвенело, и он даже не успел понять, что происходит.

Повсюду, где проходил караван, люди говорили, что это лето несет в себе зло. Никогда еще солнце не палило столь обжигающе, и никогда еще оазисы так не пересыхали. И лето действительно стало зловещим, когда некоторые опустились до грабежа караванов торговцев солью. Древний закон и обычай защищали купцов даже от сборщиков налогов — узаконенных бандитов, грабивших от имени короля.

Придя в себя несколько часов спустя, Мика тотчас же пожалел, что не умер вместе со всеми. Боль он мог выдержать — все-таки он был сыном Хаммад-аль-Накира, а дети Пустыни Смерти быстро закалялись в ее огненном тигле. Но полная беспомощность вызывала у него желание умереть.

Он не мог даже отпугнуть падальщиков — настолько был слаб. Он лишь сидел и плакал, пока стервятники и шакалы раздирали мясо его родных, ссорясь из-за лакомых кусочков.

Погибли девять человек и верблюд. Мальчик тоже был обречен. В глазах у него двоилось, в ушах звенело при любой попытке пошевелиться. Иногда казалось, будто его зовет кто-то невидимый. Не обращая ни на что внимания, он упрямо ковылял в сторону Эль-Аквилы, и каждые сто ярдов становились маленькой изматывающей одиссеей.

Он то и дело терял сознание.

В пятый или шестой раз он очнулся в низкой пещере, в которой воняло лисами. Боль пронизывала голову от виска до виска. Он всю жизнь страдал головной болью, но никогда еще та не была столь невыносимой. Он застонал, и стон его превратился в горестный вой.

— Ага, проснулся? Хорошо. Держи. Выпей.

В глубокой тени присела сгорбленная фигура древнего старика. Сморщенная рука протянула оловянную кружку, на дне которой плескалась темная пахучая жидкость.

Мика выпил и тут же снова впал в забытье. Однако он слышал далекий голос, без конца бормотавший о вере, Господе и предначертанной судьбе детей Хаммад-аль-Накира.

Ангел заботился о нем много недель, продолжая читать нескончаемые литании о джихаде. Иногда безлунными ночами он сажал Мику на крылатого коня и показывал ему мир: Аргон, Итаскию, Хеллин-Даймиель, превращенный в руины Гог-Алан, Дунно-Скуттари, Некремнос, Троес, Фрейланд, саму пустыню Хаммад-аль-Накир, Малые королевства и многое другое. И ангел постоянно повторял, что эти земли должны вновь преклонить­ колени перед Господом, как это было во времена империи. Гос­подь был терпелив. Господь был справедлив. Господь все понимал. И Господь страдал оттого, что его избранные отступили от веры, перестав нести народам истину.

Ангел не отвечал на вопросы, он лишь осуждал детей Хаммад-аль-Накира за то, что те позволили приспешникам Тьмы притупить их желание служить истине.

За четыре столетия до рождения Мики аль-Рами на земле был город под названием Ильказар, властвовавший над всем Западом. Но короли его были жестоки и слишком часто поддавались влиянию чародеев, которых интересовали лишь собственные достижения.

Над чародеями Ильказара висело древнее пророчество, утверж­давшее, что империя найдет свою гибель из-за женщины. И мрачные маги безжалостно преследовали всех женщин, кто владел Силой.

Во время правления Вилиса, последнего короля, сожгли женщину по имени Смирена. У нее остался сын, но палачи не придали этому значения. Мальчик перебрался в Шинсан, Империю Ужаса, где учился у тервола и Принцев-Чудотворцев. А потом он вернулся, одержимый жаждой мести.

Он превратился в могущественного чародея и собрал под своим знаменем врагов империи. Последовавшая война стала самой жестокой из всех, что помнил мир. Чародеи Ильказара тоже были могущественны, а капитаны и солдаты империи — преданы ей и закалены в боях. Колдовство выходило на охоту бесконечными ночами, пожирая государства.

Война превратила когда-то богатое и плодородное сердце империи в обширную каменистую равнину. Русла великих рек засыпало безжизненным песком. Землю эту назвали Хаммад-аль-Накиром, Пустыней Смерти. Потомки королей стали мелкими главарями потрепанных банд, которые устраивали друг другу кровавую резню из-за жалких подобий оазисов.

Одно семейство, Квесани, установило номинальную власть над пустыней, принеся неустойчивый мир. Слегка утихомирившиеся племена начали возводить небольшие поселения и восстанавливать старые храмы.

Дети Хаммад-аль-Накира были религиозны. Лишь вера в то, что все их испытания насланы Господом, позволяла выносить зной, пустыню и дикость собратьев. Лишь непоколебимая уверенность, что Господь когда-нибудь смилостивится и вернет им законное место среди народов, поддерживала борьбу за жизнь. Но религия их имперских предков была рассчитана на оседлый народ, крестьян и городских жителей. Церковная иерархия не шла в ногу со светской. По мере того как сменялись поколения, но Господь не проявлял милости, простонародье все сильнее отдалялось от священнослужителей. А те чересчур закостенели, чтобы приспособить догмы к потребностям уже кочевого народа. Они слишком привыкли взвешивать все на весах смерти.

То лето было самым жарким после последовавших за Падением. Осень не обещала облегчения. Оазисы пересыхали, и порядок, который обеспечивали власти, постепенно ускользал из рук Короны и священнослужителей. Хаос нарастал, отчаявшиеся люди все чаще нападали друг на друга, а молодые священники спорили со старшими относительно религиозного значения засухи. Бесплодные холмы и дюны захлестывала волна народного гнева. В каждой тени таилось недовольство.

Земля вслушивалась в шепот нового ветра. И один старик услышал некий звук. То, как он поступил в ответ, прокляло его и одновременно сделало святым.

Для имама Ридии аль-Ассада лучшие дни остались в далеком прошлом. После пятидесяти с лишним лет служения Господу он почти ослеп, и теперь о нем должны были заботиться другие слуги Господни. Однако ему дали меч и поставили охранять склон холма. У него никогда не было ни сил, ни желания, чтобы владеть оружием. Если бы явился кто-то из клана эль-хабиб, желая украсть воду из источников и водохранилищ Аль-Габы, он ни­чего не смог бы сделать, и лишь плохое зрение оправдало бы его перед начальниками.

Старик был истинно верующим. Он считал себя братом всем людям во всем Краю Мира и верил, что выпавшим ему счастьем следует делиться с теми, кого Господь призвал вести за собой.

В храме Аль-Габы имелась вода. В Эль-Аквиле ее не было ни капли. Старик не понимал, почему его начальники готовы обнажить сталь во имя подобной несправедливости.

Эль-Аквила лежала по левую руку от него, на расстоянии мили. Убогое селение являлось центром жизни клана эль-хабиб. Позади аль-Ассада возвышался храм и монастырь, где он жил. В монастыре доживали остаток дней священнослужители из западной пустыни.

Звук доносился откуда-то снизу, из-под каменистого склона, который ему было поручено охранять. Аль-Ассад заковылял вперед, намного больше доверяя собственным ушам, чем почти ослепшим от катаракты глазам. Звук напоминал бормотание уми­рающего на дыбе человека.

В тени каменной глыбы он нашел лежащего мальчика.

На вопросы «Кто ты?» и «Тебе нужна помощь?» ответа не ­последовало. Старик присел и скорее ощутил, чем увидел, что перед ним жертва пустыни. Он вздрогнул, нащупав потрескавшуюся, покрытую струпьями, обожженную солнцем кожу.

— Ребенок, — пробормотал он. — И не из Эль-Аквилы.

Жизнь почти оставила юношу. Солнце выжгло большую часть его сил, иссушив душу так же, как и тело.

— Идем, сын мой. Вставай. Тебе теперь ничто не угрожает. Ты пришел в Аль-Габу.

Юноша не отвечал. Аль-Ассад попытался поставить его на ноги — мальчик никак ему не помогал, но и не сопротивлялся. Имам не мог ничего с ним поделать. В мальчике уже не осталось желания жить, и он лишь бессвязно бормотал странные слова: «Я шел с ангелом Господним. Я видел стены рая». Потом он впал в полное беспамятство, и аль-Ассад так и не смог снова привести его в чувство.

Старик проделал долгий и болезненный путь в монастырь, останавливаясь через каждые пятьдесят ярдов, чтобы обратиться к Господу с просьбой пощадить его жизнь, пока он не сообщит о находке настоятелю. Сердце его вновь билось с перебоями, и он понял, что недолог тот час, когда смерть примет его в объятия.

Аль-Ассад больше не боялся Темной Госпожи — на самом деле он даже ждал облегчения от страданий, которое принесет ему смерть. Но он просил о снисхождении, чтобы ему позволили совершить последний праведный поступок. Господь возложил на него и на храм определенные обязательства, приведя жертву пус­тыни к нему и на земли храма.

Смерть услышала его и остановила свою руку, возможно предвидя позднее куда более богатый урожай. Настоятель сперва ему не поверил и обругал за то, что он оставил пост.

— Это все проделки эль-хабибов. Сейчас они наверняка крадут нашу воду. — Аль-Ассаду все же удалось убедить настоятеля, хотя радости тому это нисколько не добавило. — Чего нам только не хватало, так это лишних ртов.

— «Имели вы хлеб, но не накормили брата вашего? Имели вы воду, но не напоили брата вашего? Тогда говорю я вам...»

— Избавь меня от цитат, брат Ридия. О нем позаботятся. — Настоятель покачал головой, предвкушая тот день, когда Темная Госпожа наконец заберет аль-Ассада. Старик со своими благими намерениями становился чересчур обременителен. — Смотри, его уже несут.

Братья опустили носилки перед настоятелем, который взглянул на измученного мальчишку, с трудом скрывая отвращение.

— Это Мика, сын торговца солью аль-Рами, — удивленно проговорил он.

— Но прошел месяц с тех пор, как эль-хабибы нашли их караван! — возразил один брат. — Никто не в состоянии столь долго выжить в пустыне!

— Он говорил, будто о нем заботился ангел, — сказал аль-­Ассад. — Он говорил, что видел стены рая.

Настоятель хмуро посмотрел на него.

— Старик прав, — подтвердил другой брат. — Пока мы шли, он заговорил. Будто он видел золотые знамена на башнях рая. Он сказал, что ангел показал ему весь мир и что Господь велел ему снова привести избранных к истине.

По лицу настоятеля пробежала тень. Подобные разговоры внушали тревогу.

— Может, он и вправду видел ангела? — предположил кто-то.

— Не болтай глупости, — возразил настоятель.

— Но он жив, — напомнил аль-Ассад. — Вопреки всему.

— Он был с бандитами.

— Бандиты сбежали через Сахель. Их выследили эль-хабибы.

— Значит, с кем-то еще.

— Ангел... Ты не веришь в ангелов, брат?

— Конечно верю, — поспешно ответил настоятель. — Просто я сомневаюсь, что они показываются сыновьям торговцев солью. В нем говорит пустынное безумие. Он обо всем забудет, когда придет в себя. — Настоятель огляделся, и увиденное ему не по­нравилось. Вокруг мальчика собрался весь храм, и на многих лицах читалось желание поверить в услышанное. — Ахмед, позови ко мне Мустафа эль-Хабиба. Нет, погоди. Ридия, ты нашел мальчика — ты и пойдешь в селение.

— Но почему?

Настоятелю пришел в голову формальный повод, позволявший избавиться от хлопот, которые уже успел доставить мальчишка.

— Здесь мы не можем за ним ухаживать. Он не прошел обряд посвящения, а пока не выздоровеет, этого не сделать.

Аль-Ассад яростно уставился на начальника, а затем, позабыв в гневе о своих болях и слабости, отправился в селение Эль-Аквила. Глава клана эль-хабиб обрадовался не больше, чем настоятель:

— Ты нашел в пустыне какого-то мальчишку? И чего ты от меня хочешь? Это не моя проблема.

— Все, кого коснулось несчастье, — наша проблема, — ответил аль-Ассад. — Настоятель хотел бы с тобой о нем поговорить.

Настоятель начал разговор с подобного же замечания в ответ на подобное же заявление. Он процитировал Писание, и Мустаф возразил цитатой, которую до этого привел аль-Ассад. Настоятель с трудом сдерживал злость:

— Он не прошел обряд посвящения.

— Так проведите обряд. Это ваша работа.

— Мы не можем, пока он не придет полностью в себя.

— Для меня он ничего не значит. А вы — еще меньше.

Отношения между ними были не из лучших. Прошло всего два дня с тех пор, как Мустаф обратился к настоятелю с просьбой дать ему воды из храмового источника и настоятель отказал. Аль-Ассад же хитро повел главу клана через храмовые сады, где восхваляли Господа аккуратные пышные цветочные клумбы. Мустаф был не в том настроении, чтобы проявлять благотворительность.

Настоятель оказался в безжалостной ловушке. Высшим законом храма являлось свершение добрых дел, и он не осмеливался пренебречь им на глазах братьев, если хотел сохранить свой пост. Но он не был готов и к тому, чтобы позволить мальчишке бормотать богохульства там, где они могли возмутить разум его подопечных.

— Друг мой, немало тяжких слов прозвучало между нами по вопросу, который мы столь недавно обсуждали. Возможно, я принял чуть поспешное решение.

Мустаф хищно оскалился:

— Возможно.

— Двадцать бочек воды? — предложил настоятель.

Мустаф направился к выходу.

Аль-Ассад печально вздохнул. Похоже, они собирались торговаться, словно на рынке, пока мальчик умирал. Качая головой, он отправился в свою келью.

Не прошло и часа, как его приняла в объятия Темная Госпожа.

Мика внезапно проснулся с ясной головой, интуитивно догадываясь, что миновало немало времени. Последнее, что отчетливо помнил, — как он шел рядом с отцом, пока караван пре­одолевал оставшуюся перед Эль-Аквилой лигу. Крики, удар, боль, безумие... Они угодили в ловушку. Где он сейчас? Почему не умер? Ангел. Был какой-то ангел.

Вернулись обрывки воспоминаний. Ему сохранили жизнь, чтобы он стал проповедником для избранных. Учеником.

Он поднялся с тюфяка, но ноги тут же ему отказали. Несколько минут он лежал, тяжело дыша, прежде чем хватило сил до­ползти до клапана палатки.

Клан эль-хабиб уложил его в палатку, под карантин. От слов его, произнесенных в бреду, Мустафа бросало в дрожь. Глава клана чувствовал за его безумными виде´ниями кровь и страдания.

Мика откинул клапан. В лицо ударили лучи послеполуден­ного солнца. Он вскрикнул, заслонив рукой глаза. Дьявольский огненный шар снова пытался его убить.

— Идиот! — прорычал кто-то, вталкивая его обратно. — Ослепнуть захотел?

Он почувствовал прикосновение мягких рук, его снова вели к тюфяку. Пелена перед глазами рассеялась, и он увидел девочку примерно своего возраста. Вуали на ней не было.

Мика попятился. Что это? Искушение зла? Ее отец убил бы его...

— Что случилось, Мерьем? Я слышал, как он кричал.

Внутрь проскользнул юноша лет шестнадцати. Мика попытался вжаться в угол, но тут же вспомнил, кто он. Его коснулась рука Господа. Он стал Учеником. И никто не мог оспаривать его добродетельности.

— Наш найденыш насмотрелся на солнце. — Девочка дотронулась до плеча Мики, и он, вздрогнув, отстранился.

— Перестань, Мерьем. Оставь свои забавы до той поры, когда он наберется для них сил. — Он повернулся к Мике. — Она любимица отца, самая младшая. Он ее балует. Даже если она кого-то убьет, ей все равно ничего не будет. Мерьем, могу я тебя попросить... насчет вуали?

— Где я? — спросил Мика.

— В Эль-Аквиле, — ответил юноша. — В палатке за хижиной Мустафа абд-Расима ибн Фарида эль-Хабиба. Тебя нашли священники из Аль-Габы. Ты был почти мертв, и они отдали тебя моему отцу. Меня зовут Насеф, а это моя сестра Мерьем. — Он сел, скрестив ноги, напротив Мики. — Нам поручено о тебе заботиться, — без особого энтузиазма пояснил он.

— Ты был для них слишком большой обузой, — сказала девочка. — Потому они и отдали тебя отцу. — В голосе ее послышались горькие нотки.

— Что такое?

— Наш оазис пересыхает. В храме еще есть вода, но настоятель не хочет ею делиться. Храмовые сады цветут, в то время как клан эль-хабиб страдает от жажды.

Никто не упомянул о недавней сделке отца.

— Ты в самом деле видел ангела? — спросила Мерьем.

— Да, видел. Он нес меня среди звезд и показывал всю Землю. Он явился ко мне в час отчаяния и одарил двумя бесценными дарами: жизнью и истиной. И он велел мне нести истину избранным, чтобы они могли освободиться от оков прошлого и, в свою очередь, нести Слово неверным. — Насеф язвительно усмехнулся, глядя на сестру, и Мика сразу же это заметил. — Ты тоже познаешь истину, друг Насеф. Ты тоже увидишь расцвет Царства Мира. Господь вернул меня в мир живых, наделив миссией создать его царство на Земле.

В последующие столетия предстояли бесчисленные ожесточенные споры относительно слов Эль-Мюрида2 о «возвращении в мир живых». Имел ли он в виду символическое возрождение, или в буквальном смысле возвращение из мертвых? Сам он так никогда и не объяснил, о чем тогда говорил.

Насеф закрыл глаза. Он был на четыре года старше наивного мальчика, и через эти годы пролегла непроходимая пропасть пережитого опыта. Однако он был достаточно хорошо воспитан, чтобы тут же не расхохотаться.

— Приоткрой немного клапан палатки, Мерьем. Пусть понемногу привыкает к солнцу.

— Нужно принести ему чего-нибудь поесть, — сказала Мерь­ем. — Он пока не ел никакой твердой пищи.

— Только ничего тяжелого. Его желудок еще не готов.

Насефу уже доводилось видеть жертв пустыни.

— Помоги мне.

— Ладно. Отдыхай, найденыш. Мы сейчас вернемся. Попробуй­ вызвать у себя аппетит. — Он вышел из палатки следом за сестрой.

— Он ведь в самом деле в это верит? — тихо спросила Мерь­ем, остановившись в двадцати футах.

— В ангела? Да он сумасшедший.

— Я тоже верю, Насеф. В каком-то смысле. Потому что мне хочется верить в то, что он говорит. Думаю, многим хотелось бы услышать нечто подобное. Может, настоятель отправил его сюда, потому что боялся слушать? И потому отец не хочет пускать его в дом?

— Мерьем...

— Что, если многие начнут его слушать и поверят ему, Насеф?

Насеф задумчиво остановился:

— Пожалуй, над этим стоит поразмыслить.

— Да. Идем. Принесем ему чего-нибудь поесть.

Эль-Мюрид, который по большей части все еще оставался мальчиком по имени Мика аль-Рами, лежал, глядя в потолок палатки и позволяя солнечным лучам, просачивавшимся сквозь ткань, ласкать его глаза. Он чувствовал, как в нем нарастает не­одолимое желание последовать своим путем, начать проповедовать, но подавил его, понимая, что до этого следует полностью выздороветь.

Но ему так не хватало терпения!

Теперь, когда ангел открыл ему глаза, он знал о грешных обы­чаях избранных и стремился как можно скорее принести им истину. Каждая жизнь, которую забирала Темная Госпожа, теперь означала еще одну душу, не спасенную ото зла.

Следовало начать с Эль-Аквилы и Аль-Габы. Когда эти люди обретут спасение, он пошлет их проповедовать соседям, а сам отправится в путешествие среди племен и селений вдоль пути отцовского каравана — если найдет какой-нибудь способ принести им соль.

— А вот и мы, — объявила Мерьем. В голосе ее звучали мелодичные нотки, показавшиеся Мике странными для столь юной девочки. — Снова суп, но на этот раз я принесла немного хлеба. Можешь его размочить. Сядь — на этот раз тебе придется есть самому. Не ешь слишком быстро, а то станет плохо. И не слишком много.

— Ты очень добра, Мерьем.

— Нет. Насеф прав — я плохо воспитанная девчонка.

— Но даже при этом Господь тебя любит.

Он тихо и убедительно заговорил, откусывая по кусочку хлеба, и Мерьем слушала его с видимым восторгом.

Первый раз он выступил перед публикой в тени пальм, окружавших оазис эль-хабибов. От когда-то надежного водоема почти ничего не осталось, кроме ила, и даже тот засыхал и трес­кался. Мика сделал оазис темой притчи о высыхающих водах веры в Господа.

Слушателей было не много. Он сидел с ними, словно учитель с учениками, убеждая их и обучая вере. Некоторые вчетверо превосходили его по возрасту, и их удивляли его познания и ясность мыслей. Они пытались подловить оратора, ставили на пути его рассуждений ловушки в виде утонченных вопросов на тему дог­матов, но он разбивал все аргументы, словно варварская орда, уничтожающая плохо защищенные города.

Он был куда лучше образован, чем предполагал сам.

Обратить в свою веру ему никого не удалось, но этого он и не ожидал. Ему хотелось лишь, чтобы они начали распространять слухи за его спиной, создавая соответствующую атмосферу для речей, которые действительно могли добавить ему новообра­щенных.

Пожилые мужчины ушли от него в страхе, почувствовав в его словах первую искру пламени, которое могло пожрать детей Хам­мад-аль-Накира.

После Эль-Мюрид посетил Мустафа.

— Что стало с караваном моего отца? — спросил он главу ­клана.

Мустафа ошеломили его слова, ибо тот говорил с ним как с равным, а не как ребенок со старшим.

— Они попали в засаду. Все погибли. То был печальный час в истории Хаммад-аль-Накира. Не думал, что доживу до дня, когда люди станут нападать на соляные караваны!

Чувствовалось, что Мустаф недоговаривает. Глаза его бегали.

— Я слышал, караван нашли эль-хабибы. И еще я слышал, что они преследовали бандитов.

— Это правда. Бандиты пересекли Сахель, сбежали в страну неверных Запада.

Мустаф нервничал, и Мике показалось, что он знает почему. Вождь, по сути, поступил как человек чести, послав людей справедливо наказать тех, кто лишил жизни семью аль-Рами. Но все сыновья Хаммад-аль-Накира были немного разбойниками.

— Но там, снаружи, есть верблюд, который отзывается на кличку Большой Джамал. И еще один, по кличке Кактус. Может ли быть совпадением, что эти животные носят те же имена, что и верблюды моего отца? И случайно ли у них точно такие же отметины на шкуре?

Мустаф с минуту молчал, и на мгновение в его глазах вспыхнул гнев. Ни одному мужчине не понравится, что его призывает к ответу мальчишка.

— А ты наблюдателен, сын аль-Рами, — наконец ответил он. — Да, это действительно бывшие верблюды твоего отца. Ко­гда пришло известие о случившемся, мы оседлали лучших коней и помчались по следу. Столь чудовищное преступление не могло остаться безнаказанным. Хотя люди твоего отца и не из клана эль-хабиб, они принадлежали к избранным. Они были торговцами солью, и защищающие их законы старше, чем сама империя.

— И конечно, была еще и добыча.

— Была и добыча, хотя твой отец не был богат. Всего его состояния едва хватило, чтобы возместить наши потери коней и людей.

Мика улыбнулся — Мустаф раскрыл свою стратегию ведения переговоров.

— Вы отомстили за мою семью?

— Да, хотя погоня занесла нас за пределы Сахеля. Мы поймали их у самых стен торговцев-язычников. Лишь двоим удалось пройти через ворота неверных. Мы люди благородные и не стали сжигать их деревянные стены. Мы не стали убивать мужчин и порабощать женщин. Мы обсудили случившееся с их советом торговых посредников, которые давно знали твою семью. Мы представили доказательства, и они, посоветовавшись, отдали бан­дитов нам на расправу. Мы не пощадили их — они умирали много дней, в назидание другим, кто нарушит законы, которые старше, чем сама пустыня. Возможно, стервятники до сих пор растас­кивают их кости.

— За это я тебе благодарен, Мустаф. А что с моим наследством?­

— Это мы тоже обсудили с торговыми посредниками. Возможно, они нас обманули — кто мы для них, как не невежественные песчаные дьяволы? А может, и нет. При нас были сабли, все еще обагренные кровью тех, кто причинил нам зло.

— Вряд ли вас обманули, Мустаф. Это не в их обычаях. И как ты говоришь, они были напуганы.

— Осталось немного золота и серебра. А верблюды их не интересовали.

— Скольких вы потеряли?

— Одного. И мой сын Насеф был ранен. Тебе стоило его видеть — настоящий лев! Моя гордость не знает границ. Я рад, что мои чресла породили такого сына! Мой Насеф — лев пустыни. Он станет могучим воином, если юношеский пыл его не убьет. Он лично прикончил троих! — Вождь прямо-таки сиял от гор­дости.

— А лошади? Ты говорил про лошадей.

— Три. Три наших лучших. Мы скакали, не зная устали. И мы послали гонца к родным твоего отца, чтобы те узнали о слу­чившемся и могли предъявить свои требования. Он пока не вер­нулся.­

— Ему предстоит долгий путь. Я оставляю все тебе, Мустаф. Прошу только дать мне коня и немного денег, чтобы я мог начать проповеди.

Мустаф удивленно посмотрел на него:

— Мика...

— Теперь я Эль-Мюрид. Мики аль-Рами больше нет. Он был мальчишкой, который умер в пустыне. Я вернулся из огненного тигля как Ученик.

— Ты серьезно? — (Эль-Мюрида удивило, что кто-то еще может сомневаться.) — Ради моей дружбы с твоим отцом выслушай меня. Не иди по этому пути. Он принесет лишь горе и слезы.

— Я должен, Мустаф. Сам Господь приказал мне.

— Мне следовало бы тебя удержать, но не стану. Да простит меня призрак твоего отца. Пойду выберу коня.

— Белого, если есть.

— Есть.

На следующее утро Эль-Мюрид снова проповедовал под пальмами. Он страстно говорил о едва сдерживаемом гневе Гос­пода, который терял терпение, видя, как его избранные прене­брегают обязанностями. Аргумент в виде высохшего оазиса труд­но было опровергнуть, как и сбросить со счетов невероятно жаркое лето. Несколько слушателей помоложе остались, чтобы задать вопросы и послушать ответы.

Три дня спустя у входа в палатку Эль-Мюрида послышался шепот Насефа:

— Мика? Можно войти?

— Входи. Насеф, можно попросить тебя называть меня Эль-Мюрид?

— Извини. Конечно. — Юноша расположился напротив Эль-Мюрида. — Мы с отцом поссорились. Из-за тебя.

— Печально слышать. В том нет ничего хорошего.

— Он велел мне держаться от тебя подальше, и Мерьем тоже. Так же собираются поступить и другие родители. Они все больше злятся — слишком много идей ты пытаешься оспорить. Тебя терпели, пока думали, что все это бред после пустыни, но теперь тебя называют еретиком.

— Меня? — ошеломленно переспросил Эль-Мюрид. — Меня, Ученика, обвиняют в ереси? Как такое может быть?

Разве он не был избран Господом?

— Ты бросаешь вызов старым обычаям. Их обычаям. Ты обвиняешь их. Ты обвиняешь священнослужителей Аль-Габы. Они привыкли к своим традициям, и вряд ли стоит рассчитывать, что они скажут: «Да, мы виновны».

Эль-Мюрид не предвидел, что зло может оказаться настолько коварным, чтобы отразить его собственные аргументы. Он недооценил врага.

— Спасибо, Насеф, что предупредил меня. Ты настоящий друг. Я запомню. Насеф, я не предполагал подобного.

— Я так и думал.

— Тогда иди. Не навлекай на себя недовольство отца. Поговорим позже.

Насеф встал и вышел, едва заметно улыбаясь.

Эль-Мюрид молился много часов, уйдя в глубины своего юного разума. Наконец он понял, какова воля Господа.

Эль-Мюрид смотрел вдоль длинного каменистого склона на Аль-Габу. Невысокий холм был полностью бесплоден, и казалось, окутавшая его тьма в любое мгновение могла сползти вниз, пожрав все окружавшее его добро. Именно здесь должна была состояться его первая и самая важная победа. Какой смысл завое­вывать души клана эль-хабиб, если духовные пастыри вновь поведут их назад по пути зла, стоит лишь ему отправиться в путь?

— Я иду в храм, — сказал он сельчанину, пришедшему посмот­реть, чем он занимается. — Собираюсь прочитать проповедь. Я покажу им истину, а затем позволю в лицо назвать меня еретиком, рискуя навлечь на себя гнев Господа.

— Разумно ли это?

— Это необходимо. Они должны объявить себя либо правоверными, либо орудиями зла.

— Я скажу остальным.

Эль-Мюрид начал свой путь.

В религии пустыни не водилось дьявола, пока его не назвал Эль-Мюрид. Зло было территорией демонов, призраков и падших духов, не имевших вождя. А патриархальный Господь Хаммад-аль-Накира был лишь главой семейства богов, подозрительно напоминавшего обширные семьи империи и пустынные кланы. Главным источником проблем Господа был его брат, черная овца в семье, который постоянно вмешивался в его дела, получая удовольствие от возникающего хаоса. Религия также хранила в себе следы анимизма, веры в переселение душ и поклонения предкам.

Ученые Ребсаменского университета в Хеллин-Даймиеле считали пустынных богов слабым эхом семейства, которое когда-то объединило изначальные Семь Племен. А потом возглавило их миграцию в земли, которым предстояло стать империей, а позднее Хаммад-аль-Накиром.

В своих проповедях Эль-Мюрид предавал анафеме анимизм, поклонение предкам и веру в переселение душ, возводя главу семейства до уровня всемогущего единственно истинного Господа, братья, жены и дети которого стали простыми ангелами. А лезущий не в свои дела брат стал злом, повелителем джиннов и ифритов, а также покровителем всех колдунов. Эль-Мюрид выступал против колдовской практики с непонятной для слушателей страстью. Главный его аргумент состоял в том, что именно колдовство принесло гибель империи. Слава Ильказара и надежда на его возвращение проходили основной темой во всех проповедях Эль-Мюрида.

Основным пунктом разногласий в Эль-Аквиле стал запрет на молитвы низшим богам. Слушатели Эль-Мюрида привыкли обращаться за помощью к «узким специалистам», в особенности Мухрайну, покровителю региона, которому были посвящены храмы Аль-Габы.

Путь, однако, привел Эль-Мюрида не в Аль-Габу, но на то мес­то, где его нашел имам Ридия. Сперва он не понял, чтó его туда повлекло, но решил, что ищет нечто, когда-то здесь оставленное и полностью забытое. Нечто, спрятанное им в последний миг, прежде чем его оставил разум. Нечто, что дал ему ангел.

В памяти возникали обрывочные видения некоего талисмана — могущественного амулета в виде браслета с живым камнем. Ангел говорил, это доказательство, которое потребуется, чтобы убедить неверующих.

Но он не помнил, где спрятал амулет. Он рыскал в окрестностях высохшего вади, которое когда-то помешало ему самостоятельно добраться до Эль-Аквилы.

— Что ты там делаешь? — послышался сверху голос Насефа.

— Ты меня напугал, Насеф.

— Что ты делаешь?

— Ищу кое-что. Я спрятал его тут. Его ведь не нашли? Здесь вообще что-нибудь находили?

— Кто? Священнослужители? Только оборванного, истощенного сына торговца солью. Что ты спрятал?

— Теперь вспомнил. Под валуном, похожий на черепаший панцирь. Где он?

— Вон там есть похожий.

Валун обнаружился всего в ярде от того места, где аль-Ассад нашел мальчика. Эль-Мюрид попытался поднять камень, но ему не хватило сил.

— Давай помогу. — Насеф оттолкнул его в сторону, зацепившись рукавом за шип чахлого пустынного кустарника. — Ох... мать точно устроит мне выволочку.

— Помоги мне!

— И отец тоже, если узнает, что я тут был.

— Насеф!

— Ладно-ладно. — Он навалился на камень. — Как ты до этого его двигал?

— Не знаю.

Вместе они опрокинули валун набок.

— Ого, что это? — спросил Насеф.

Эль-Мюрид осторожно извлек амулет из каменистой почвы, стряхнув землю с изящного золотого браслета. Драгоценный камень светился даже на утреннем солнце.

— Мне дал его ангел. Как доказательство для сомневающихся.­

Насефа амулет впечатлил, хотя и вызвал у него скорее тревогу, чем восторг.

— Тебе, пожалуй, стоит идти, — нервно посоветовал он. — Все селение собирается в храме.

— Они что, думают, их будут развлекать?

— Они думают, будет что-то интересное, — уклончиво ответил Насеф.

Эль-Мюрид уже замечал за ним подобную уклончивость. Насеф не хотел, чтобы его поймали на слове — на какую бы тему ни шел разговор. Они зашагали в сторону Аль-Габы. Друг постепенно отставал, и Эль-Мюрид прекрасно его понимал — Насефу еще предстояло жить с Мустафом.

В храме собрались все, как из Эль-Аквилы, так и из Аль-Габы. Атмосфера в храмовом саду напоминала праздничную, но Эль-Мюрид не встретил ни одной дружеской улыбки. Под покровом веселья скрывалась злоба. Эти люди пришли увидеть чью-то боль и страдания.

Он думал, что сможет преподать им урок, вступив в спор с настоятелем и тем самым вскрыв все недомыслие, присущее старым догмам и обычаям. Но он почувствовал охватившую их страсть и понял: она требует столь же страстного ответа, реально показывающего, на что способен Эль-Мюрид. Молниеносно приняв решение, он словно увидел себя со стороны, став лишь еще одним зрителем, наблюдающим за выступлением Эль-Мюрида.

— На меня снизошла сила Всевышнего! — воскликнул он, воздев к небу руки. — Дух Господень движет мною! Узрите же, идолопоклонники, погрязшие в грехе и слабой вере! Часы врагов Всевышнего сочтены! Есть лишь один Господь, и я его Ученик! Следуйте за мной или горите навеки в аду!

Он с размаху ударил оземь правым кулаком, и камень в амулете ярко вспыхнул. С неба, многие месяцы не видевшего ни облачка, ударила молния, выжигая неровный шрам поперек храмового сада. В воздух взлетели обгоревшие лепестки.

В голубом небе прогрохотал гром. Женщины закричали, мужчины закрыли уши. Одна за другой, подобно быстрым коротким копьям, ударили еще шесть молний, разнося и сжигая прекрас­ные цветочные клумбы.

В наступившей тишине Эль-Мюрид направился прочь размеренным и целеустремленным шагом. Сейчас он был не ребенком и не мужчиной, но воплощением стихии, столь же ужасной, как ураган. Он двинулся в сторону Эль-Аквилы, и толпа устремилась за ним, охваченная ужасом, но влекомая непреодолимой силой. За ним пошли даже братья из храма, никогда не покидавшие Аль-Габу.

Эль-Мюрид остановился возле высохшего оазиса, где когда-то чистая вода ударялась о подножия финиковых пальм.

— Я Ученик! — вскричал он. — Я орудие Всевышнего! Я воплощение славы и могущества!

Схватив весивший больше ста фунтов камень, он без особых усилий поднял его над головой и швырнул в засохший ил. В безоблачном небе продолжал грохотать гром. В песок пустыни ударяли молнии. Женщины вскрикнули, мужчины заслонили глаза. Внезапно спекшийся ил потемнел, наполняясь влагой.

Эль-Мюрид развернулся к Мустафу и настоятелю:

— Так вы называли меня глупцом и еретиком? Говорите, служители ада. Покажите мне силу, которая есть в вас.

В стороне собралась горстка новообращенных, души которых он завоевал раньше. На их лицах сиял благоговейный восторг и нечто похожее на почитание. Насеф держался где-то посередине, пока не решив, к какой группе примкнуть.

Настоятеля, однако, происходящее нисколько не впечатляло, и его вызывающая поза говорила о том, что никакие доказательства на него не подействуют.

— Это все спектакль, — проворчал он. — Сила того зла, о котором ты твердишь в своих проповедях. Ты не сделал ничего тако­го, чего не сумел бы любой достаточно опытный чародей.

Эль-Мюрид воспринял запретное слово будто удар железной перчаткой по лицу. В основе всех его проповедей лежала иррацио­нальная, необъяснимая ненависть к колдовству. Именно эта часть его доктрины больше всего приводила в замешательство слушателей, поскольку, казалось, не имела отношения к другим поучениям.

— Да как ты смеешь? — Эль-Мюрид задрожал от ярости.

— Неверный! — крикнул кто-то, и его возглас подхватили другие. — Еретик!

Эль-Мюрид развернулся кругом. Неужели они насмехались над ним?

Но крики новообращенных были адресованы настоятелю.

Кто-то швырнул камень, разбив лоб священнослужителю, и тот упал на колени. Следом полетели еще камни. Большинство сельчан разбежались. Личные помощники настоятеля, двое умственно отсталых братьев, которые были моложе остальных, схватили его за руки и поволокли прочь. Новообращенные Эль-Мюрида последовали за ними, швыряя камни.

Мустаф преградил им путь, собрав группу людей. Воздух ­сотрясали гневные ругательства, замелькали кулаки. В руках появились ножи.

— Прекратите! — крикнул Эль-Мюрид.

То был первый из бунтов, которые в течение многих лет следовали за ним, подобно заразной болезни. Лишь его вмешательство не дало свершиться кровопролитию.

— Прекратите! — прогремел он, поднимая к небу правую руку. Амулет вспыхнул, освещая лица золотым сиянием. — Спрячьте клинки и идите по домам, — велел он своим последователям.

Снизошедшая на него Сила никуда не девалась, и он уже не был ребенком. Повелительный тон его заставлял повиноваться любого. Его последователи убрали ножи и попятились. Он задум­чиво взглянул на них: все они были молоды, некоторые даже моложе его самого.

— Я пришел к вам не для того, чтобы вы проливали кровь друг друга, — сказал он и повернулся к главе клана эль-хабиб. — Мустаф, я приношу свои извинения. Я вовсе этого не хотел.

— Ты проповедуешь войну. Священную войну.

— Против неверных. Языческих народов, взбунтовавшихся против империи. Но не брата против брата. Не избранного против избранного. — Он снова посмотрел на молодежь, с удивлением увидев среди нее несколько девушек. — Не сестры против брата, не сына против отца. Я пришел объединить священную империю­ силой Всевышнего, чтобы избранные снова могли занять причитающееся им по праву место среди народов. Чтобы они возлю­били единственного истинного Господа, которому следует поклоняться, как подобает избранным.

Мустаф покачал головой:

— Полагаю, ты желаешь добра. Но куда бы ты ни шел, за тобой будут следовать мятежи и раздоры, Мика аль-Рами.

— Я Эль-Мюрид. Я Ученик.

— Вражда станет постоянной спутницей в твоем странствии, Мика. И странствие это уже началось. Я не потерплю подобного среди клана эль-хабиб, и ты навсегда изгнан с его земель. Строже наказывать не стану — из уважения к твоей семье и тем испытаниям, что ты пережил в пустыне.

И еще из страха перед амулетом Эль-Мюрида — но об этом он промолчал.

— Я Эль-Мюрид!

— Мне все равно, кто ты и что ты. Я не потерплю подстре­кательств к насилию на моей территории. Я даю тебе лошадь и деньги, о которых ты просил, и все необходимое для путешествия. Ты покинешь Эль-Аквилу сегодня же вечером. Я, Мустаф абд-Расим ибн Фарид эль-Хабиб, все сказал. И не перечь мне.

— Отец, ты не можешь...

— Молчи, Мерьем. Что ты делала среди этого сброда? Почему ты не с матерью?

Девочка попыталась возражать, но Мустаф резко ее оборвал:

— Я был глупцом. Ты начинаешь мыслить как мужчина. С этим покончено, Мерьем. С этой минуты ты останешься с женщинами и будешь выполнять женскую работу.

— Отец!

— Ты меня слышала. Мика, ты тоже меня слышал. Уходите.

Его новообращенные готовы были снова ввязаться в драку, но он их разочаровал.

— Нет, — сказал он. — Царству Мира пока не пришло время бросить вызов неверным в светской власти, сколь бы порочны те ни были. Терпите. Наш час придет.

Мустаф побагровел:

— Не провоцируй меня, мальчик.

Повернувшись к главе клана эль-хабиб, Эль-Мюрид сложил перед собой руки, правую поверх левой, и камень в амулете ярко вспыхнул перед Мустафом. Молча и даже не дрогнув, он посмот­рел главе клана в глаза.

Мустаф сдался первым, переведя взгляд на амулет. Сглотнув ком в горле, он направился в сторону селения. Эль-Мюрид неспеша последовал за ним. Приспешники окружили его, осыпая утешительными обещаниями, но он не обращал на них внимания.­ Мысли его были заняты Насефом, который все еще не сделал выбор. Интуиция подсказывала, что Насеф ему пригодится. Этот юноша мог стать краеугольным камнем его будущего. Прежде чем уйти, следовало завоевать душу Насефа.

Эль-Мюрида охватывали столь же двойственные чувства к Насефу, как и сына Мустафа — к Эль-Мюриду. Насеф был умен, бесстрашен, стоек и опытен. Но в нем была некая темная черта, которая пугала Ученика. В душе сына Мустафа таилось столько же потенциала для зла, как и для добра.

— Нет, я не стану бросать вызов Мустафу, — сказал Эль-Мюрид уговаривающим его спутникам. — Я излечился от немощи, и пришла пора отправиться в странствие. Когда-нибудь я вернусь. Продолжайте мое дело, пока меня не будет. И к моему возвращению покажите мне образцовое селение.

Он начал очередной урок, пытаясь дать им орудия, которые понадобятся, чтобы успешно нести его учение.

Выехав из Эль-Аквилы, он даже не оглянулся, сожалея лишь об одном: что ему не представилось возможности еще раз попытаться убедить Насефа. Эль-Аквила стала лишь началом пути, хотя и не столь удачным, как он надеялся. Он не сумел склонить на свою сторону никого из важных персон. Священнослужители и светские представители власти попросту отказы­вались его слушать. Следовало найти какой-то способ, чтобы открыть их уши и разум.

Он выбрал путь, обратный тому, по которому двигался караван отца. Ему хотелось задержаться там, где погибла его семья.

Ангел говорил Эль-Мюриду, что ему предстоит немалый труд и что он встретит сопротивление тех, кто не желал отказываться от старых обычаев. Тогда он не поверил — как можно отвергнуть истину? Она была столь очевидна и прекрасна, что могла потрясти любого.

Отъехав на две мили к востоку от Эль-Аквилы, он услышал стук копыт. Оглянувшись, он увидел нагонявших его двух всадников. Узнал их не сразу — до этого он видел их лишь мельком, ко­гда те помогали побитому камнями настоятелю бежать из оазиса. Что они замышляли? Он попытался не обращать на них внимания, вновь глядя на восток, но тревога не отступала. Вскоре стало ясно, что его преследуют. Снова оглянувшись, он обнаружил, что их разделяет всего десяток ярдов. В руках всадников сверкнула сталь.

Он пришпорил коня, и белый жеребец устремился вперед, едва его не сбросив. Наклонившись, он прильнул к лошадиной шее, даже не пытаясь управлять конем. Всадники мчались следом. Только теперь он осознал страх, который не успел пережить, ко­гда попал в засаду караван отца. Он не мог поверить, что зло столь скоро почувствует угрозу.

Бегство привело в ущелье, где погибла его семья. Он развернулся, обогнув груду причудливой формы валунов, и обнаружил, что всадники уже его ждут. Конь присел на задние ноги, пытаясь избежать столкновения, и Эль-Мюрид свалился с его спины. Перекатившись по твердой земле, он начал судорожно искать укрытие. Оружия у него не было — он поверил в защиту Всевышнего...

Он начал молиться. В ущелье прогрохотали копыта, послышались крики. Лязгнула сталь. Кто-то застонал. А потом все закончилось.

— Выходи, Мика, — позвали в наступившей тишине.

Выглянув из-за камней, он увидел двух лошадей без всадников­ и два лежащих на каменистой земле тела. Над ними возвышался Насеф верхом на большом черном жеребце, сжимая в руке окровавленный клинок. Позади него виднелись трое юношей из Эль-Аквилы, а также Мерьем и еще одна девушка.

Эль-Мюрид выполз наружу:

— Откуда вы взялись?

— Мы решили пойти с тобой. — Насеф спрыгнул на землю и с презрением вытер клинок о грудь мертвеца. — Священнослужители... Посылают полудурков убивать.

Сами братья не были священнослужителями, лишь храмовыми сторожами, о которых заботился настоятель взамен на черную работу в монастыре.

— Но как вы тут оказались? — спросил Эль-Мюрид.

— Мерьем увидела, как они выехали следом за тобой. Мы уже раньше обсуждали, что делать, но после этого решили окончательно. Через холмы, а не вокруг них ведет антилопья тропа, и я поехал по ней. Я был уверен, что они позволят тебе добраться сюда, а потом сделают вид, будто ты снова нарвался на бандитов.

Эль-Мюрид остановился над мертвыми братьями, и к глазам его подступили слезы — бедняги были всего лишь орудиями в руках зла. Присев, он помолился за их души, хотя особо не на­деялся, что Всевышний проявит к ним милость. Его Господь был ревнив и мстителен.

— Что ты собираешься сказать отцу? — спросил он, закончив.

— Ничего. Мы идем с тобой.

— Но...

— Тебе нужен кто-то еще, Мика. Разве тому только что не было подтверждения?

Помедлив, Эль-Мюрид крепко обнял Насефа:

— Рад, что ты пришел, Насеф. Я за тебя беспокоился.

Насеф покраснел. Сыновья Хаммад-аль-Накира часто вели себя вызывающе, но нежные чувства проявляли редко.

— Поехали, — сказал он. — Нам предстоит долгий путь, если мы не хотим провести ночь в пустыне.

Эль-Мюрид обнял его еще раз:

— Спасибо, Насеф. Если бы ты знал, как много это для меня значит...

Он обошел остальных, пожимая руки парням и целуя руки девушек.

— А я не заслужила объятий? — поддразнила его Мерьем. — Ты что, больше любишь Насефа?

Эль-Мюрид смутился. Похоже, Мерьем не собиралась прекращать свои игры. Он решил вывести ее на чистую воду:

— Иди сюда.

Она подошла, и он обнял ее, что разозлило Насефа и повергло девочку в полное замешательство. Эль-Мюрид рассмеялся. Один юноша привел его коня.

— Спасибо.

Всемером они начали долгий путь, занявший годы. Эль-Мюрид считал число семь счастливым, но оно не принесло ему удачи.­ Ему предстояли бесчисленные ночи разочарований и уныния, прежде чем его проповеди принесли плоды. Слишком многие сыновья Хаммад-аль-Накира отвергали его или были попросту слепы к истине.

Но он был настойчив, и каждая проповедь приносила ему одну или две завоеванные души. Число последователей росло, и они разносили его проповеди дальше.

Семена ненависти, корни войны

Гаруну было шесть лет, когда он впервые встретил Эль-Мю­рида.

Его брат Али забрался в пролом в старой стене сада.

— Во имя бороды Господней! — воскликнул Али. — Хеда, Мустаф, Гарун — идите взгляните!

Их учитель Мегелин Радетик хмуро посмотрел на него:

— Али, слезай оттуда.

Мальчик не обращал на него внимания.

— И как мне вбить хоть что-то в головы этим маленьким дикарям? — пробормотал Радетик. — Можешь хоть что-то с ними сделать? — спросил он их дядю Фуада.

На строгом лице Фуада мелькнула едва заметная улыбка, ­говорившая: «Могу, но не буду». Он считал своего брата Юсифа дураком из-за того, что тот тратит деньги на женоподобного иноземного учителя.

— Это же Дишархун. Чего ты ожидал?

Радетик покачал головой. В последнее время таким был ответ Фуада почти на все. И еще этот варварский праздник... Он означал потерянные недели в деле — и без того безнадежном — по обу­чению отпрысков валига. Им пришлось преодолеть почти три сотни миль от Эль-Асвада до самого Аль-Ремиша ради празднеств и молитвы. Глупо. Хотя за кулисами праздника наверняка решались некие важные политические дела.

Ученые из Хеллин-Даймиеля были известными скептиками, считая любую веру фарсом. И еще большим скептиком был Мегелин Радетик, что часто приводило к ожесточенным спорам с его работодателем Юсифом, валигом Эль-Асвада. В итоге на сцене появился Фуад, младший брат Юсифа и главный задира в семье, который всегда оказывался под рукой, чтобы защитить детей от ереси Хеллин-Даймиеля.

— Скорее! — настаивал Али. — А то всё пропустите!

Все, кто следовал через Королевский двор, от лагерей паломников до Святейших храмов Мразкима, вынуждены были двигаться по одной пыльной улице за стеной двора-класса Радетика. То был первый раз, когда кто-то из его учеников присоединился к отцам во время Дишархуна. До этого никто из них не видел ни Аль-Ремиша, ни его праздничных представлений.

— Великая Священная неделя, — мрачно пробормотал Радетик. — Весеннее причащение. И кому все это нужно?

Для него, однако, это тоже был первый визит, и в каком-то смысле он пребывал в не меньшем восторге, чем дети.

Должность учителя он занял для того, чтобы изучать примитивные политические процессы в Сахеле и его окрестностях. Беспрецедентный вызов, каковым стала мессианская фигура Эль-Мюрида, давала интересную возможность исследовать культуру, подвергшуюся серьезным испытаниям. Радетик занимался изучением эволюции идеального правления, в особенности — монолитного государства, пытающегося выжить, приспосабливаясь к меняющемуся восприятию подданных, считавших, что их лишили прав. То была весьма утонченная и непростая область исследо­ваний, и любые выводы становились объектом нападок.

Коллеги в Ребсамене считали его сделку с Юсифом немалым успехом. Скрытный народ Хаммад-аль-Накира всегда был девственной территорией для ученых. Радетик, однако, начинал сомне­ваться, что возможность стоила всех страданий, которые ему приходилось терпеть.

Лишь маленький Гарун не отвлекся от урока — все остальные толкались вокруг Али, ища место получше.

— Ладно, иди и ты тоже, — сказал Радетик оставшемуся ученику.

Гарун был единственным светлым пятном, которое сумел найти Радетик в этой невежественной пустыне. И Гарун был единственной причиной, по которой Радетик не стал посылать Юсифа в ад со всеми его суевериями. Мальчик выглядел крайне многообещающе.

Остальные? Братья и двоюродные братья Гаруна, а также дети сторонников Юсифа, пользовавшихся его покровительством? Они были обречены. Им предстояло стать копиями отцов — невежественными, суеверными, кровожадными дикарями, новыми меченосцами в бесконечной кавалькаде набегов и стычек, являвшихся для этих людей смыслом жизни.

Радетик никогда бы никому не признался, и меньше всего ­самому себе, но он любил маленького бесенка по имени Гарун. Он следовал за мальчиком, в тысячный раз размышляя над загадкой валига. Положение Юсифа примерно равнялось положению герцога. Он был двоюродным братом короля Абуда, и у него имелись все причины защищать сложившиеся устои, ибо любые перемены могли принести немало потерь. Однако он мечтал покончить с бесконечными убийствами, составлявшими часть традиционного образа жизни в пустыне, по крайней мере в своих владениях. В каком-то смысле, пусть и не столь агрессивно, он был революционером, как Эль-Мюрид.

Кто-то из мальчиков постарше подсадил Гаруна на стену, и тот уставился на открывшееся перед ним зрелище, словно пораженный­ невообразимым чудом. Любимец Радетика был строен и смугл, с темными глазами и ястребиным носом — уменьшенная копия отца. Даже в шесть лет он прекрасно понимал, какое положение занимает. Поскольку Гарун был лишь четвертым сыном, он был обречен стать главным шагуном провинции, командиром горстки солдат-чародеев, служивших в семейной коннице.

Валигат Юсифа был обширен, а войска многочисленны, поскольку формально включали всех мужчин, способных носить оружие. Гаруну предстояло взять на себя немалую ответственность, в полной мере овладев искусством чародея. Уже сейчас Радетик делил своего ученика с учителями-чародеями из Джебал-аль-Альф-Дхулкварнени, Гор Тысячи Колдунов. Великие адепты начинали свое образование тогда же, когда учились говорить, но редко достигали вершин могущества раньше, чем вступали в пору расцвета сил. Юношеские годы решали, светит ли тебе самодисциплина, и достичь ее надлежало до периода созревания и всего, что вытекает из оного.

Радетик протолкался сквозь стайку детей:

— Будь я проклят!

Фуад оттащил его назад:

— Кто бы сомневался. — Он занял место Радетика. — Ох ты!.. Женщина с открытым лицом! Учитель, ты вполне можешь отпус­тить детей — они теперь ни за что не успокоятся. Пойду лучше скажу Юсифу, что они здесь.

Взгляд Фуада стал похотливым, словно у озабоченного самца. Радетик был уверен, что у него встало между ног.

«До чего же странные эти обычаи пустыни», — подумал он.

Слухи ползли по Королевскому двору уже много дней. Неуже­ли Эль-Мюрид в самом деле осмелился явиться в Храмы?

Радетик снова протолкался к щели и уставился на идущих.

Женщина оказалась моложе, чем он ожидал. Она ехала на ­высоком белом верблюде, и впечатление, которое вызывало ее открытое лицо, полностью затмевало юношу с диким взглядом, сидевшего на белой кобыле. Вдобавок Эль-Мюрид казался совершенно неприметным на фоне еще одного мужчины, ехавшего на большом черном жеребце. «Это наверняка Насеф», — подумал Радетик. Драчун и скандалист, который командовал личной стражей Эль-Мюрида, носившей эффектное имя Непобедимых, брат жены Ученика.

— Эль-Мюрид... Ты отважный бандит, сынок, — пробормотал Радетик, вдруг обнаружив, что восхищается высокомерием юноши.

Любой, кто мог сунуть нос в дела священнослужителей, был на хорошем счету у Мегелина Радетика.

— Ребята, слезайте. Идите к отцам. Хотите, чтобы вас отхлес­тали плетьми?

Таково было наказание за взгляд на обнаженное лицо женщины. Ученики убежали — все, кроме Гаруна.

— Это правда Эль-Мюрид? Которого отец зовет Маленьким Дьяволом?

— Да, это он, — кивнул Радетик.

Гарун поспешил за братьями:

— Али! Погоди! Помнишь, когда Сабба пришел в Эль-Асвад?

Мегелин заподозрил неладное. Те рожденные под несчастливой звездой мирные переговоры с Саббой-и-Хассаном не принес­ли ничего, кроме дурной крови. Он последовал за учениками.

Он предупреждал Юсифа, составляя гороскоп за гороскопом, и каждый из них был чернее предыдущего. Но Юсиф отвергал научный подход к собственной жизни.

В сыновьях Хаммад-аль-Накира таилась врожденная, но невинная жестокость. В их языке даже не было слов, чтобы выразить понятие «жестокость к врагу».

Гарун оглянулся и помедлил, заметив, что Радетик за ним наблюдает. Но желание произвести впечатление на братьев превозмогло здравый смысл. Схватив набор юного шагуна, он бросился за ними на улицу.

Радетик пошел следом. Возможно, он и не мог помешать их проказам, но у него могла появиться возможность проникнуть за завесу тайны, окружавшей крах переговоров с Саббой-и-Хассаном.

И тайна эта оказалась до ужаса простой.

Шагун был в не меньшей степени фокусником, чем истинным чародеем. Гарун тратил по часу в день, тренируя ловкость рук, которая могла бы однажды повергнуть в благоговейный трепет чересчур доверчивых. Среди его простых инструментов имелась духовая трубка, которую он мог спрятать в кулаке и, изобразив кашель, выстрелить камешком в костер или стрелкой в ничего не подозревающего врага.

Гарун выбрал стрелку и дунул, целя в бок белой лошади.

Та заржала, встав на дыбы, и Эль-Мюрид свалился к ногам Гаруна. Взгляды их встретились. Вид у Эль-Мюрида был озадаченный. Попытавшись встать, он упал — у него оказалась сломана лодыжка.

Братья Гаруна начали насмехаться над пострадавшим юношей.­

— Предзнаменование! — крикнул сообразительный священнослужитель. — Ложных пророков ждет неизбежное падение!

Его возглас подхватили другие, уже давно мечтавшие выставить Эль-Мюрида на посмешище. Между разными группировками завязалась толкотня.

Гарун и Эль-Мюрид продолжали смотреть друг на друга, словно предвидя будущее, и притом мрачное.

Насеф заметил духовую трубку, и его меч со звоном выскольз­нул из ножен. Острие оцарапало кожу в дюйме над правым глазом Гаруна. Мальчику грозила бы смерть, если бы Радетик промедлил. Сторонники роялистов взревели, в руках появилось оружие.

— Похоже, хлопот не оберешься. Пошли отсюда, дурачок ты этакий.

Подхватив Гаруна с земли, Радетик перебросил его через плечо и поспешил к шатру своего работодателя. Во время Дишархуна все — не важно, совершали ли они паломничество в Аль-Ремиш или нет, — жили неделю в шатрах.

На улице они встретили Фуада. До того уже дошли преувеличенные слухи об убийстве, и он был вне себя от гнева. Будучи рос­лым мужчиной с репутацией дикаря, Фуад в ярости превращался в настоящего зверя. В руке он держал боевой клинок, на вид достаточно большой, чтобы обезглавить одним ударом быка.

— Что случилось, учитель? С ним все в порядке?

— В основном перепугался. Поговорю лучше с Юсифом.

Он попытался скрыть кровотечение — Фуад куда меньше умел держать себя в руках, чем другие его земляки.

— Он ждет.

— Похоже, мне стоит брать на каждую встречу с ним какого-нибудь раненого мальчишку.

Фуад бросил на него полный яда взгляд.

Крики и звон клинков вокруг Эль-Мюрида становились все яростнее. Во время Дишархуна любые драки запрещались, но ­сыновья Хаммад-аль-Накира были не из тех, чьи порывы мог бы ограничить закон. Появились всадники с круглыми черными щитами, украшенными грубым изображением красного орла Королевского дома.

Радетик поспешил к шатру своего работодателя.

— Что случилось? — спросил Юсиф, как только понял, что рана Гаруна не представляет опасности, и отправил прочь многочисленных прихлебателей. — Гарун, рассказывай первым.

Мальчик был слишком перепуган, чтобы пытаться что-то сочинять.

— Я... я дунул из своей трубки. Хотел попасть в лошадь. Я даже не думал, что с ним может что-то случиться.

— Мегелин?

— Собственно, так и было. Дурацкая шутка. Я бы возложил вину на старших, которые подают молодым дурной пример. Однако я уже слышал про Саббу-и-Хассана.

— То есть?

— Насколько я понимаю — в контексте подобной же шутки. Ваши дети еще более примитивны и непосредственны, чем взрослые.

— Гарун? Это правда?

— Гм?

— Ты проделал то же самое с Саббой-и-Хассаном?

Радетик едва заметно улыбнулся, заметив, как мальчик сражается с готовой сорваться с губ ложью.

— Да, отец.

В шатер вернулся Фуад, уже успевший успокоиться.

— Учитель? — спросил Юсиф.

— Да, валиг?

— Какого дьявола они болтаются по улицам? Им положено быть на уроке.

— Будь серьезнее, Юсиф, — вмешался Фуад. — Только не говори, будто ты уже слишком стар, чтобы помнить молодость. — Валигу был сорок один год. — Сейчас Дишархун. Женщина была без вуали. Думаешь, твой учитель — чудотворец?

Радетика удивили слова Фуада. Ранее тот ясно дал ему понять, что если учитель не обучает владению оружием, в нем нет никакого смысла. Воину-вождю никакого другого образования не требовалось. Писцов и бухгалтеров можно было найти и среди рабов. К тому же Фуад недолюбливал Радетика.Что могло стать причиной столь хорошего его настроения? Радетик встревожился:­

— Гарун!

Мальчик неохотно приблизился к отцу и без единого крика вытерпел заданную ему трепку. Впрочем, он нисколько не раскаялся, что разозлило Юсифа, который никогда прежде не наказывал детей при посторонних. И все же Радетик подозревал, что его работодатель не так уж и недоволен.

— А теперь иди и поищи братьев. Скажи, пусть немедленно идут сюда и держатся подальше от неприятностей.

Мальчик выбежал из шатра. Юсиф посмотрел на Фуада:

— До чего же дерзкий сорванец.

— Думаю, весь в отца. Ты сам был такой же.

Гарун был любимцем Юсифа, хотя валиг тщательно это скрывал. Радетик подозревал, что его наняли именно ради этого мальчика. Остальных швырнули на его уроки в тщетной надежде, что и к ним пристанет патина мудрости.

Гаруну наверняка бы понравилась жизнь ученого. Когда поблизости не было старших братьев, он не скрывал своей натуры. Собственно, он сам говорил Радетику, что, когда вырастет, хотел бы стать таким же, как учитель. Мегелина его слова обрадовали, но вместе с тем и смутили. Для шестилетнего мальчишки Гарун проявлял немалую решимость, следуя предназначению, данному ему по праву рождения, и вел себя так, словно был вдвое старше. Столь суровый и невозмутимый фатализм редко встречался у кого-либо моложе тридцати, и Мегелин всерьез беспокоился о судьбе мальчика.

— Юсиф, — продолжал Фуад, — это тот самый переломный момент, которого мы ждали. На этот раз у нас есть хороший, на­дежный как скала повод.

Радетик с удивлением понял, что Фуад говорит об Эль-Мюриде. Для него это стало откровением. Он не подозревал, что обладающие властью могут бояться Ученика — пятнадцатилетнего юноши, который, как и они сами, пришел в Аль-Ремиш, чтобы участвовать в праздновании Дишархуна и крестить ново­рожденную дочь в Святейших храмах Мразкима. Они лгали ему и, возможно, самим себе лишь ради того, чтобы скрыть страх.

И все из-за религиозной чепухи.

— Валиг, это выглядит глупо и варварски, — проворчал Радетик. — Даже трогательно. Парень сумасшедший. Он крестится каждый раз, когда проповедует. Вряд ли стоит в чем-то его обвинять. Пусть у него будет своя Священная неделя. Пусть говорит, если хочет. В Аль-Ремише его все равно поднимут на смех.

— Позволь мне дать хорошего пинка этому своднику с рыбь­ей физиономиею! — прорычал Фуад.

Юсиф умиротворяюще поднял руку:

— Успокойся. У него есть право на свое мнение. Даже если оно неверное.

Фуад замолчал.

Юсиф полностью подчинил себе младшего брата. Фуад, ка­залось, не обладал ни воображением, ни собственными стремлениями. Он был зеркальным отражением Юсифа, длинной правой рукой валига, молотом, ковавшим чужие мечты. Это вовсе не озна­чало, что он всегда был со всем согласен. Иногда они с Юсифом яростно спорили, особенно когда последний проталкивал какое-либо новшество. Порой Фуад даже выигрывал. Но в любом случае, как только решение оказывалось принято, он готов был стоять за него насмерть.

— Валиг...

— Помолчи немного, Мегелин. Позволь мне объяснить, в чем ты ошибаешься. — Юсиф поправил подушки. — Разговор будет долгим. Устраивайся поудобнее.

По мнению Радетика, шатер Юсифа был обставлен в кричащем, варварском стиле. Сыновья Хаммад-аль-Накира, когда мог­ли себе это позволить, окружали себя яркими красками. Радетик словно наяву слышал, как сталкиваются друг с другом красное, зеленое, желтое и голубое вокруг Юсифа.

— Фуад, поищи чего-нибудь выпить, а я пока начну наставлять нашего наставника. Мегелин, ты не прав, поскольку слиш­ком убежден в правильности своей точки зрения. Оглядываясь вокруг, ты не видишь культуру. Ты видишь варваров. Ты слышишь наши религиозные споры и не можешь поверить в их серь­езность. Да, многие мои соплеменники тоже в них не верят. Но большинство — верят.

Что касается Эль-Мюрида и его приспешника, — про­должал он, — ты видишь лишь безумного мальчишку и бандита. Я же вижу огромную проблему. Мальчишка говорит то, что каждый желает услышать и во что желает поверить. А Насефу, возможно, вполне хватит таланта, чтобы создать новую империю Эль-Мюрида. Вдвоем они могут выглядеть невероятно привлекательно для наших детей, у которых нет иной надежды возродить былое величие. Ты воспринимаешь Насефа как бандита, поскольку он грабил караваны. Но выдающимся и опасным человеком его делают не преступления, но та ловкость, с которой он их совершал. Если когда-нибудь он перейдет от грабежей во имя Гос­пода к войне во имя Господа — да поможет нам Господь, ибо, скорее всего, нас уничтожат.

Мегелин, никто не собирается смеяться над речами Эль-Мюрида, — сказал Юсиф в завершение. — Никто. А речи его столь же опасны, как умение Насефа сражаться. Они творят оружие, в котором нуждается Насеф, чтобы стать кем-то большим, чем обычный бандит.

Вернулся Фуад с похожим на лимонад напитком. Мегелин и Юсиф взяли свою долю. Фуад молча уселся в стороне.

— И Фуад еще удивляется, почему я считаю вас варварами, — заметил сидевший на алой подушке Радетик, сделав глоток.

— Мой брат никогда не бывал в Хеллин-Даймиеле. Зато я бывал и могу поверить, что твои соотечественники уморили бы ­мессию смехом. Вы все циники. И вы не нуждаетесь в подобного рода вожде. Но мы нуждаемся в нем, Мегелин. Моя душа жаждет кого-то такого, как Эль-Мюрид. Он говорит в точности то, что моя душа желает услышать. Мне хочется верить, что мы — избранный народ. Мне хочется верить, что наше предназначение — править миром. Мне хочется чего угодно, лишь бы прошедшие после Падения столетия чего-то стоили. Мне хочется верить, что само Падение — дело рук зла. И Фуаду тоже хочется в это верить. Мой двоюродный брат-король тоже наверняка охотно бы в это поверил. Увы, мы слишком стары и можем понять, что все это — лишь воздушные замки. Смертельные воздушные замки.

— Мегелин, этот парень — торговец смертью. Он помещает ее в красивую обертку, но продает очередное Падение. Если мы пойдем за ним, если мы вырвемся из Хаммад-аль-Накира ради того, чтобы обратить в свою веру язычников и возродить империю, — мы погибнем. Те из нас, кто побывал на другом краю Сахеля, понимают, что тамошний мир — вовсе не тот, который за­воевал Ильказар. У нас нет стольких людей, ресурсов, оружия и дисциплины, как у западных королевств.

Радетик кивнул. Этот народ безнадежно задавят числом в любой войне с Западом. Война, как и все прочее, эволюциониро­вала. Но тот ее стиль, который знали сыновья Хаммад-аль-Накира, эволюционировал в направлении, подходящем лишь для пус­тыни.

— Но его джихад пока что меня не пугает, — продолжал Юсиф. — Меня пугает борьба, которая может начаться здесь. Сперва он должен завоевать собственную родину. А для этого ему придется вспороть брюхо Хаммад-аль-Накира. И потому мне хочется заранее вырвать ему клыки — любыми средствами, честными или нечестными.

— Вы живете по другим правилам, — заметил Радетик, для которого эти слова уже стали любимой фразой. — Мне нужно подумать о том, что ты сказал.

Допив напиток, он встал, кивнул Фуаду и вышел. Усевшись у входа в шатер в позе для медитации, он слушал, как Юсиф объясняет Фуаду, каким образом обратиться к королю Абуду с новостью о появившейся возможности. Мысль о глупости и неспра­ведливости подобного поступка повергла его в такую тоску, что он полностью отвлекся от их разговора, созерцая окрестности.

Королевский двор занимал пять акров вдоль юго-западного края храмов Мразкима, религиозного сердца Хаммад-аль-На­кира. Поскольку сейчас был Дишархун, двор кишел королевской родней, подхалимами и искателями монаршей благосклонности. Большинство капитанов, шейхов и валигов привезли с собой всех своих домочадцев. Торговцы и ремесленники, надеявшиеся добиться хоть какого-то преимущества над конкурентами, в буквальном смысле осаждали границы владений. Повсюду бродили послы и иноземные торговые посредники. Смесь всевозможных запахов сбивала с ног. Шум толпы людей, животных, машин и насекомых сливался в сплошной гул.

А за пределами этого безумного муравейника простирались обширные лагеря обычных паломников. Их палатки заполняли склоны долины, в которой стояла столица и Храмы. В этом году паломников было на многие тысячи больше обычного, поскольку слухи о визите Эль-Мюрида распространялись несколько месяцев. Люди пришли сюда, не желая пропустить неизбежное столк­новение между несогласными и властью.

«Юсиф играет с огнем», — подумал Радетик, глядя, как Фуад направляется к похожему на дворец шатру Абуда. Эта монархия, в отличие от ее предшественницы в Ильказаре, не правила посредством указов. Сегодня даже самому несносному демагогу не могли отказать в праве высказаться перед судом в свою защиту.

Гарун робко подошел к учителю и сел рядом, вложив ладошку в руку Радетика.

— Порой, Гарун, твои проказы тебе только во вред. — В голосе Радетика, однако, не чувствовалось упрека, и слова его тронули мальчика, даже если и показались ему неискренними.

— Я что-то сделал не так, Мегелин?