16 поездок: Маршруты московские в рассказах современных писателей E-Book

Сборник

• Herausgeber: Редакция Елены Шубиной
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 251

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

"16 поездок" — сборник рассказов современных авторов, подготовленный "Редакцией Елены Шубиной" совместно с Музеем транспорта Москвы. При организационной поддержке Национальной литературной премии "Большая книга". "Что ни напиши про Москву, обязательно в тексте окажется трамвай, автобус, метро. Ткань московской жизни очень густо прошита маршрутными нитями". Дмитрий Данилов, составитель Надя Алексеева, Дарья Бобылёва, Алексей Варламов, Ася Володина, Дмитрий Данилов, Денис Драгунский, Анна Лужбина, Анна Матвеева, Алексей Сальников, Роман Сенчин, Григорий Служитель, Ольга Харитонова, Сергей Шаргунов, Ася Шев, Анна Шипилова Вы прокатитесь по Москве на трамвае, спуститесь в метро, скоротаете зимнюю ночь в автобусе, запутаетесь в пересадках МЦД, промчитесь на электросамокате и даже проедетесь в прошлое на троллейбусе... Всего — пятнадцать историй. А шестнадцатая поездка и история — ваша.

Leseprobe

Дмитрий Данилов 16 поездок Маршруты московские в рассказах современных писателей

И началась его

Блаженная поездка…

Мимо проплывают

Реалии Москвы

Дома, парки, дороги, машины

Люди, собаки

Кошки, другие всякие звери

И человек засыпает

Человек мягко

В духе современной Москвы

Засыпает

Убаюканный этим специфическим духом

Духом современной Москвы

Дмитрий Данилов

© Алексеева Н.М., Бобылёва Д.Л., Варламов А.Н. и др.

© Бондаренко А.Л., художественное оформление.

© Музей Транспорта Москвы.

© ООО “Издательство АСТ”.

Следующая поездка – ваша

Это книга не о московском транспорте, а о московской жизни. Просто если ты живёшь в Москве, то московский транспорт в любом случае станет важной частью твоей жизни. В данном случае транспорт (ох, надо как-то пореже употреблять это слово, но это трудно, трудно) – это не объект рассмотрения, а скорее линза, сквозь которую авторы сборника смотрят на Москву, на её жителей и гостей (хотел по привычке написать “гостей столицы”), на их повседневность.

Что ни напиши про Москву, обязательно в тексте окажется трамвай, автобус, метро (последнее – почти без исключений).

Мы, инициаторы, составители и авторы этого сборника, хотели уйти от парадности. От описаний того, как прекрасны нынешние столичные средства общественного передвижения (а они прекрасны, это буквально предмет моей огромной любви, и заслуживают самых восторженных слов). Об этом сейчас говорят каждый день множество СМИ, я сам подписан на московские транспортные информационные каналы и с интересом их читаю. Мы хотели посмотреть на эту часть жизни именно как литераторы, как писатели. Литературу интересует ткань жизни, а не её глянцевая, витринная, маркетинговая сторона. Но ткань московской жизни очень густо прошита маршрутными нитями, и вот как раз этот феномен мы и попытались отразить.

Бо́льшая часть текстов этой книги так или иначе отражает новую транспортную реальность Москвы. Написал эту фразу и задумался: а где хотя бы примерно проходит граница между старым и новым? Пришёл к такому выводу: всё изменилось, когда я стал внимательно рассматривать схему московского метро. То есть примерно в середине 2010-х годов. С детства я знал всё наше метро наизусть, всю последовательность станций каждой ветки. Знал все пересадки. Почти никогда не смотрел на указатели выходов, просто держал в уме карту города и знал, куда выходить из первого вагона, а куда – из последнего. Всё метро, полностью, было у меня в голове. Если я видел человека, изучающего в вагоне или на станции схему метро, я точно знал, что это не москвич, приезжий. И вот однажды я поймал себя за удивительным, необычным для меня занятием – я подошёл к схеме и начал смотреть, где мне удобнее пересесть на МЦК (оно появилось в 2016 году – вот, наверное, именно там и пролегает эта граница эпох). И в другой раз – до какой станции дотянули красную ветку? И потом – куда ведёт новый отрезок жёлтой ветки и где на него можно пересесть? Теперь я часто и иногда подолгу “зависаю” в созерцании схемы нашего нового метро, словно растерянный командировочный или турист. Всё изменилось колоссально, драматически. Надо отметить, что современная схема московского метро плюс МЦК плюс МЦД невероятно красива, как художественное произведение.

И вот большинство текстов нашего сборника так или иначе отражают эту новую московскую реальность. Метро становится фоном и даже героем в рассказах сразу многих авторов (да, это по-прежнему главный наш транспорт). Надя Алексеева и Ольга Харитонова пишут о трамвае. Важный персонаж рассказа Анны Матвеевой – самокат. В задумчиво-печальном тексте Анны Лужбиной героиня перемещается на электробусах и МЦК. Алексей Сальников отправляет своего персонажа в спокойную и комфортную поездку на автобусе из Шереметьево в Ховрино. Героиня рассказа Аси Шев в очень тяжёлых обстоятельствах пользуется МЦД-3, а главный транспортный герой здесь – фиолетовая ветка метро. Муж и жена в рассказе Аси Володиной по настоянию жены едут не на привычном метро, а на МЦД-4, потому что “так ты увидишь что-то новое” (кстати, мне очень нравится это соображение). Ваш покорный слуга заставил своего персонажа всю ночь ездить на ночных автобусах (признаюсь, я их очень люблю). Да, чуть не забыл: ещё персонажи рассказов пользуются такси, это тоже важный феномен нынешней Москвы.

Есть и несколько текстов о “старом”. Алексей Варламов пишет о длинном автобусном маршруте из Ясенево в центр в далёкие восьмидесятые, а Григорий Служитель и Денис Драгунский ностальгически вспоминают об ушедшем навсегда московском троллейбусе. Признаюсь, мне тоже жаль, что его нет. Рядом с моим родным домом на Садовом кольце была остановка троллейбусов Б и 10, я проехал на них дикое количество километров по любимому городу, и мне не хватает этих троллейбусов, которые казались вечными.

Перечислил транспорт, упомянутый в сборнике, и понял, что из существующих в Москве средств передвижения не хватает только велосипедов – ну, так получилось, хотя сейчас это важный элемент городской повседневности. И ещё речных трамвайчиков. Мне стало обидно за эти симпатичные маленькие кораблики (официально они называются “электросуда”). И в один из февральских поздних вечеров я приехал к пристани “ЗИЛ” и проехал (проплыл, прошёл?) на этом самом электросудне до Печатников. Это было удивительное путешествие. Почти пустой уютный салон (в выходные он заполнен под завязку, москвичи полюбили кораблики), приглушённый свет, а самое главное – совершенно необычная Москва, которую мы практически никогда не видим. Надеюсь, этот прекрасный вид транспорта ещё найдёт отражение в современной литературе. Может быть, я сам об этом что-то напишу.

Наверное, у читателя возникает вопрос: а почему это сборник называется “16 поездок”? Ведь текстов всего пятнадцать. Мы надеемся, что следующей поездкой будет ваша. И лично я надеюсь, что это будет не очередная поездка по делам – мы и так совершаем их почти каждый день, – а просто поездка, без цели. Вот как я проехал (прошёл, проплыл?) на кораблике от ЗИЛа до Печатников. Просто так, не по делу, а чтобы полюбоваться нашей Москвой. Я очень надеюсь, что вы (вот вы, да, вы) это сделаете.

Дмитрий Данилов

Надя Алексеева Телефон звонил, хотел, чтобы я встал

Вот мужчина на остановке трамвайной, оттуда уходит “трёшка” до Москворецкого рынка. У мужчины седые усы и смеситель в руке, чуть заржавелый. Вообще-то уже прохладно, но сегодня солнце сквозь ситечко светит, разбавленным таким киселём. Он когда-то сыну покупал примерно такой концентрат абрикосовый и доливал воды столько, что питьё выходило не густо-желтковым, а таким вот разбавленно-жёлтым, как это октябрьское солнце сквозь остановку без козырька.

Мужчина вдруг хлопает по карману: ага, телефон на месте. Сам купил им с женой по “самсунгу”, одинаковому. Чтобы в настройках не плавать и сына не беспокоить. Жена ещё просила поставить фотографии на заставку, ему – её, значит, а ей – мужнину, ну, чтобы любоваться. А на что больно смотреть-то? Как близняшки на старости лет, седые, коротко стриженные. Раньше она ещё серьги носила, на берёзовые листики похожи, а вчера одну потеряла, да и вторую сняла. Хорошо, говорит, до смерти мочки затянутся. В оригинале: “До свадьбы заживут”, – но уж какая тут свадьба? Разве есть что-то между серебряной, миновавшей, и золотой, до которой ещё десять зим – московских, вихрастых, с грустными фонарями и жаром жилых помещений?

Телефон вдруг звонит. Мелодия простенькая, базовая: пилик-пилик-пик-пик. И заново. Пилик-пилик-пик-пик. Номер незнакомый, вот бывает же такое, все цифры чужие. А раньше были какие-то родные сочетания, и номера короткие. Такие, вроде “2–27–40”. Здесь тоже есть “40”, и тоже в хвосте, но только чужие “сорок”. Ну их. Или ответить?

– Алё!

В трубке молчат, шуршат или кто-то дышит.

В кабине “трёшки” копошатся, вожатый (или как он теперь зовётся, водитель?) снимает жилетку зелёную, передаёт девчонке. На остановке никого, только вот этот мужчина со смесителем, телефоном, растерянным видом.

– Садитесь, – бросает девчонка в жилетке. – Сейчас уже едем. Время!

Мужчина в трамвае один. Вагон набирает ход, чух-чухает и бамкает по рельсам, а притормаживая, тонюсенько так пищит.

Новый трамвай, сидушки синим обиты. Расставлены пониже, повыше, напротив двери и у окон, подальше, чтобы ни с кем не вступать в разговоры. Снова звонит телефон, мужчина садится куда попало, ему отчего-то страшно.

Он снова отвечает:

– Алё? Что вам надо?

Трубка вздыхает совсем по-человечески, а дальше шуршит посторонне и чуждо.

Доехать бы до Москворецкого, и шут с ними со всеми, должно быть, мошенники. Хотя они бы как раз говорили. Ух, они бы плели кружева. Вспомнилось, как развели жену: она в последний момент сообразила (“Как Бог отвёл!”), когда уже код свой припомнила, собралась было высказать вслух. Будто бы сын на велосипеде сбил кого-то насмерть и сам в больницу со сломанной челюстью загремел, вот позвонить телефон одолжили, потому и голос такой, чудно́й. А денег теперь надо много и срочно. Откупиться от родичей жертвы и самому на операцию, чтобы челюсть на место вернуть. Жена говорила, что так и не выслала деньги, враз отключила телефон, забралась под одеяло и уснула. Как вырубило её, сама не знает. С тех пор у неё чуть дрожит подбородок и бесится-бьётся-трепещет сизая жилка под глазом. “Давление, не выдумывай, это давно со мной так, стареем, не из-за телефона уж точно”. Врать так и не научилась.

Небо пыльное стало, или это окна в трамвае такие. Светофоров понаставили, но девчонка – молодец, ведёт прямо.

– Не знаете, как мне до “Сириус-центра” проехать? Одну остановку или две? – прямо журавль-композитор навис над мужчиной: нос длинный, роговые очки на глазах и пучки волос за ушами, красивые даже пучки.

– Не знаю.

– Нездешний, – говорит композитор с какой-то учительской добротой, будто к ребёнку обращается, мол, “Монте-Кристо” ещё не читал, значит, всё у тебя впереди.

Мужчина обиделся. Вот ещё! Нездешний! Да я! Да мы!

Со смесителем в руке – металл тёплый, нагрелся, жаль, что лопнул, вот она, трещина-ржавчина-коррозия, – он вдруг вскочил, огляделся. Журавль-композитор сошёл на ближайшей, а он-то, осёл, взял и проехал рынок. Куда ж теперь, надо ведь выйти…

Но вдруг мужчина садится на место и смотрит в окно. Просто смотрит в окно. Там женщина на остановке, чудно так накрашена, стрелки не кверху, а книзу наведены. И собака при ней. Трамвай остановился, а двери не открывает. Женщина аж ногтями пытается отжать, оттянуть, распахнуть дверь, войти. Из кабины объявляют:

– Не могу без намордника пустить животное. Не могу!

– На себя намордник наденьте.

– Я, что ли, правила эти придумала?

– Вот сука… – бросает женщина, и стрелки по скулам текут от досады. А собака, песочный такой лабрадор, грустно глядит на хозяйку и помахивает хвостом. И остаётся он виден лишь в задние стёкла трамвая. Как будто щенком стал и шерсть посветлела ещё.

Нижние Котлы!

И вот за окном Варшавские бани кирпичные. Говорят, внутри там бахчисарай. Да где же это время найти – по парилкам таскаться. Хотя, в сущности, мужчина больше не работает, возится с машиной по субботам, шлёпает тапочками по квартире, новости смотрит с женой за ужином, после – боевики, уже сам, лёжа в спальне, пока не уснёт. На экране безукоризненно, вечно, всенепременно спасают всех главных героев. Жена такое не любит: “Нежизненно”. Она тоже на пенсии.

Ага, “Космонавт” на Варшавке, 12. Мозаика, сине-рыжая с красным, сколько раз мимо проезжал, оглянувшись едва, и мчал дальше. Некогда. Вроде там школа была с болгарским уклоном в советское время. Только при чём тут парень в скафандре? Идёт меж светил, что-то держит в ладонях, старательно смотрит вперёд. А в ладонях что-то горит и сияет. Как… как… да вот хоть как телефон.

Мужчина достаёт телефон, смотрит на него, потом перезванивает по тому, незнакомому номеру с “сорок” в финале. Абонент недоступен. Вот те раз. Ну, жена не звонит, не хватилась его – да и ладно, можно ещё чуть-чуть прокатиться.

Трамвай скрежещет по рельсам, мужчина уже не один в салоне. Кругом болтают. За его спиной слышно:

– А она взяла салфеткой и выдернула. Во, видишь.

– Вижу.

– И что теперь делать?

– Ничего, ты скоро мужиком станешь. Как все молочные выпадут, так и мужик.

– А мы ежа потом погладили.

В окне проплывает самый длинный дом в Москве, “Титаник”, так его дразнят. Трамвай мимо него не идёт.

– Куда лезешь! Цепляется он! Ты чё, не слышишь? Брысь на хрен! И подножку свою забирай!

Сзади тот, что молочным зубом хвалился, фыркает и заливается смехом, как погремушка. Какая-то шантрапа скалится на остановке и что-то прячет в рюкзак. Вот это да, вот это девчонка в жилетке, отбрила кого-то.

Трамвай стучит дальше, извиваясь, минует Свято-Данилов монастырь. Будто началась настоящая Москва, а не Чертаново. Подумать только, тридцать восемь остановок до Чистых прудов, словно два разных города.

Приходит смс: “Вам звонили”. И снова тот незнакомый, но словно уже и не чужой номер.

Следом звонок. В трубке молчат. Молчат долго.

Мужчина с телефоном у уха, от которого жарко вискам, рассматривает окрестности. Он в центре лет двадцать не был. А зачем?

Подле него, хотя полно свободных мест, плюхается парень. И тоже с телефоном. Мужчина слушает молчание и лёгкий шелест в своей трубке: вроде листья, а может, и книгу листают. Ну или, не знаю, река? Сосед, раскрыливши колени, прижимает его силой молодости к окну и говорит в свой телефон:

– Алё? Да-да. Ага. А?.. Ага, ага… А-г-а… Ну прям!.. Что?.. А-а-а… Ага. Да… Визитки. Ага.

Мужчина пытается оттеснить соседа – тот отяжелел и напрягся как монумент, видимо, обдумывает разговор. Вдруг вскакивает, пробегает до конца салона и на остановке сходит.

Жуков проезд!

Батарейка на телефоне уже меньше половины показывает, мужчина нажимает на отбой: какого, собственно, хрена он должен слушать шипенье чужого ему человека. А может, знакомого? Вдруг всё-таки сын… на велосипеде… сшиб кого-то… да так, что только шелестеть и может… Пальцы мужчины, отбросив смеситель туда, где сидел этот с визитками и агаками-аками, набирают номер сына. Мужчина помнит все цифры наизусть, просто отстукивает по клавишам на экране, они чуть вибрируют в ответ.

Гудок прошёл, и сбросили. Смс: “Не могу, на встрече, всё норм, позже”.

Мужчина перечитал ещё раз, будто это шифр. И успокоился. Жена всё твердит: “Мальчик работает”. Мальчику сорок. Молочные зубы лет в десять растерял, мужик, значит.

Следующая – Павелецкий вокзал!

И правда, башня видна с остатками солнца на ней. За окном проплыла и вдруг встряла афиша. Лолита, что ли? Тощая стала, стриженая, в пиджаке плечистом… 15 ноября. Концерт.

“Концерт? – бормочет мужчина. – Бабка, дед, отец, отцов брат, дядя Юра, жили тут, на Павеляге. Я сам в школу ходил и даже покуривал тут же. Коммуналка была, но просторная. Снесли, расселили. Точнее, расселили, потом снесли. Вот она, дрязга-то, квартирный вопрос. Дядя Юра вселился в отцову квартиру новую, пришёл на час раньше, сказал, что он и есть Петров, на имя не поглядели, так и получил ордер. Мол, жена позже придёт, всё шмотки пакует. А сам неженатый. Отец пришёл позже с женой – селиться некуда, занято. Всю жизнь с дядь Юрой из-за той квартиры не разговаривал. Дядь Юра так и помер бобылём, кактусы разводил редкие, все окна полками перегородил, этажерок, горшков понаставил кругом, а сам спал на кушетке. Мать его навещала. Сердобольные какие-то бабы всё же. Или были сердобольные… Вот Лолита моталась бы так на трамвае с кастрюлей борща и котлетами? Да сказала бы, сам разбирайся с братом своим охреневшим! Или за метры московско-центральные его люто бы возненавидела. Теперь в той квартире дядь-Юриной сын проживает. До работы далековато ему, но что делать. Как ещё раз он написал в сообщении? «Не могу, на встрече, всё норм, позже». Да он и похож получился на дядь Юру. А в сорок стал – полная копия. Такой же бирюк и жениться не хочет. Аквариумы вместо кактусов установил. Угорает по рыбкам. Нежизненно? Может, концерт? Как хотите зовите…” – с таким вот монологом мужчина трясёт головой, возвращается в салон, а трамвай тормозит и пищит. Потом трогается. Едет.

Всё едет и едет. Стучит и стучит.

Новокузнецкая, 24. На стене какие-то девицы и усачи вылеплены, вроде как из окон торчат, смотрят на мужчину. Мол, и куда ты попёрся со своим худым смесителем? Рынок-то уже всё, тю-тю, закрылся. Не в центре же смесители искать, тут у нас, дядя, кофейни да шмотки. Ну, цацки ещё на витринах блестят.

Яузские ворота!

В трамвай входит мать с ребёнком, сдёргивает с него шапку, и белые волосы точно пальмовые листья стеблями по сторонам рассыпаются. Жёсткие, прямые. Тот, что ежа гладил, оживился сзади и громко так говорит:

– А ещё там мышь в домик залезла и закрылась. Круглый такой, как гнездо!

– Лучше в окно смотри.

А там – река. Трамвай по мосту так гладко идёт. За рекой, в сероватой дымке, – башни Кремля. Кругом кирпичных стен осенняя перезрелая зелень. Река белёсая, будто густая. Ничего в ней не отражается. В трамвае все притихли, торжественно стало, мужчина наш усы примял пальцами, мать белобрысому сыну пригладила чуб.

Обсуждают, что по ту сторону высотка-сталинка, и таких в Москве семь всего. Мужчина никогда не был внутри высоток, да и снаружи разве что пацаном бегал, опять же когда на “Павелецкой” жил. Хотел авиаконструктором стать, в кружок ходил. А ещё всё вспоминал (и жену развлекал этой историей), как Петька, ещё один пацанёнок из кружка, в гости позвал. Стол накрыт с салфетками, вилки-ножи. Горничная. Мать Петькина называла её “Даша, помогает по хозяйству”. Почему-то больше всего супница запомнилась. Никогда он больше супниц не видел в жизни. Что мать из кастрюли разливала борщ, что жена теперь. А тут – супница, белая, мелкие незабудки на ней, а ручки кучерявые, посеребрённые. Потолки в той квартире были, конечно, высокие. Петька дома, небось, запускал свою модель. Хотя вряд ли. Добра столько – переколотить страшно… Петька поступил в МАИ, а он на завод пошёл, потом в заочный, потом плюнул. Сын родился.

Снова звонок. Громкий почему-то. Тот номер, он его почти выучил.

Не берёт трубку, но и звук выключить не хочет – вдруг жена позвонит.

Трамвай катит по бульварам. Решётка такая чёрная, основательная, охранительная, словно кто бульвары эти утащит.

Солнце вот только зашло. Точнее, где-то в деревне, на открытой местности, да даже в Чертаново оно ещё светит, пожалуй, а здесь – юрк за высотку, и закат.

Памятник чей-то спиной к трамваю. Конечно, бульвары главнее.

За телефонным звонком почти не слышно названия остановки. А нет, слышно.

Покровские ворота! Следующая Большой Харитоньевский переулок. По требованию.

Мужчина уже не может заткнуть свой телефон, тот звонит и звонит. А трамвай всё стучит куда-то к прудам. Как будто здесь весна или юг, даже Крым. Куртки у всех нараспашку, тётки цветами торгуют. На бульваре цыганка с арбузом. Её хочется рассмотреть, но трамвай уже с ней разминулся. Нырнул между кафешек и того дома с чудищами. Так сын называл, когда ездил сюда к репетитору: “Дом с чудищами, и Ольга Андревна там к месту весьма”. Остроумный рос парень, жаль, что пропал на работе. Ему бы жениться, а в целом… Мужчина опять посмотрел на смеситель в руке: вот она – жизнь, проржавела и лопнула.

Ещё раз сыну набрал.

Смс: “Давай завтра”.

Жена не умеет писать сообщения, вечно просит настучать что-то сыну вместо неё, а он обижается: вот ещё тоже. Сын мог бы и позвонить матери, знает ведь, что она не писатель. А может, не знает? Всегда за себя и за мать он ему и строчил.

– По требованию сходите?

– Ну да, – отвечает мужчина.

– Это у вас, что ли, телефон названивает?

– И что?

– А то, выключите, задолбал… – усталая хрупкая женщина.

Сойдя, они двинулись в разные стороны, забыв диалог в трамвае, будто прочитанную газету.

Мужчина набрал жене, придумывая сказать, что смесителей нету. И тот мужик, у которого всегда берёт, сегодня не торгует: наверное, в отпуске, что ж, потому в кухне без смесителя сегодня придётся. Но после гудка услышал странное: “Абонент не может ответить на ваш звонок, попробуйте перезвонить позднее. Если хотите оставить ему сообщение, говорите после сигнала. Бип”.

И тут же, едва нажал на отбой, – тот звонок.

Мужчина стоит над Чистым прудом. Хочет швырнуть телефон, по которому ни с кем не поговорить, прямо в воду.

– Не курю, – отвечает косматому парню на просьбу, хотя, когда зубы заноют, не прочь был и закурить. Но с собой сигарет не носил.

– Угостить? – предлагает косматый.

А нет, показалось.

Мужчина вдруг поднял смеситель повыше – да и швырнул его в пруд. Распугал породистых уток. У него в Чертаново крякают другие, будто попроще, серее, пестрее, тут – палево-рыжие, мандаринки или как их там называют.

У Грибоедова сел на ступеньку, выдохнул.

Телефон опять зазвонил.

Снова шипение. Потом знакомое, нежное, властное, нужное:

– Дайте я, тёть Дусь! Да не наговорю на тыщу. Тихо! Погодите! Алё? Вы зачем мой телефон украли?

Новый трамвай, “трёшка”, прогрохотал и чуть пискнул, притормозив.

– Алиночка, ты?

А из трубки сквозь шипенье жена тараторила, что думала, будто из сумки вынули в “Пятёрочке”, к соседке пошла, и вот они час уже названивают и не могут дозвониться. Кто-то снимает и ничего не говорит.

– А мой телефон тогда где?

– В спальне, где телек смотрел, пока этот грёбаный кран не сорвало… – Жена всё уже знает, на то она и жена, но решает спросить очень ласково: – Купил хоть?

– Не очень.

Он просто пошёл по бульвару. Вот топал и топал. Вдыхал-выдыхал. А новый трамвай обогнал его. Крюк – и поехал обратно, в Чертаново. Всего-то час десять дороги. Мужчина решил прогуляться по центру. Серёжки найти для жены. И больше ему в этот день не звонили.

Анна Шипилова Игра в шарики

“Не волнуйтесь, сейчас поедем обратно”, – ответил машинист. Я не вышла на конечной, думала, после неё есть ещё станция, и уехала в депо. Был поздний вечер буднего дня, я была одна в вагоне и не заметила, что и в соседних никого нет. Поезд остановился в тоннеле, свет погас. Я почувствовала, как тоннель давит на меня со всех сторон, что я здесь заперта – страшно не было, просто странно. Я позвонила машинисту и сказала, что не успела выйти. Через несколько минут свет включился, и поезд тронулся в обратном направлении. Я открыла заметки в телефоне и начала записывать. Привычка – фиксирую разговоры и отдельные слова, ситуации, которые происходят со мной и вокруг, детали – зелёные ногти женщины в красном пуховике.

Я родилась и выросла в Москве и с детства ездила на метро, машины у нас в семье не было. В гости и из гостей, в музей или театр, до электрички или к папе на работу – я помню метро девяностых. Оно было не столько средством передвижения, сколько возможностью узнать мир, увидеть тех, кто отличается от меня. Нищие желтолицые дети, женщины с навечно примотанными к груди младенцами, ансамбли “афганцев”, перекрикивающих вагонный шум. Мне как ребёнку обычно уступали место, дарили конфеты, почему-то пытались всучить деньги – от них мама резко отказывалась, а конфеты заставляла выбрасывать в урну при выходе. “Никогда ничего не бери у чужих людей”. Лет в двенадцать-тринадцать я начала ездить без родителей: в школу, в гости, к родственникам – и однажды потерялась. Перешла на незнакомую ветку, села в поезд и только к следующей станции сообразила, что еду не туда. Я выбежала и остановилась в центре зала, пытаясь сориентироваться и не выдать себя: потеряться было стыдно. Кажется, это была красная ветка: “Охотный Ряд” или “Библиотека имени Ленина”, станция казалась старой, своды – низкими. Я поняла, что нужно вернуться тем же путём, справилась с тревогой и села в обратный поезд. Мне стало легко и смешно: и как я могла заблудиться? Но много лет во снах я ошибаюсь веткой, выхожу на неизвестной станции, поезд везёт меня явно не туда, и я куда-то не успеваю, а вернуться уже не могу.

В 2002-м я жила у папы на “Дубровке”, в трёх километрах от Театрального центра, а в школу ездила в Текстильщики. Мы с папой не смотрели телевизор и не знали о захвате заложников. 24 октября я проснулась раньше будильника – от хлопков, хотя, как я прочитала позже, никаких выстрелов не было. Папа отправился на работу, я – в школу. Было очень тихо, на улицах почти никого, и ни одного автобуса. Я долго ждала на остановке, в итоге поехала на метро и опоздала на первый урок. О теракте я узнала, когда учителя спросили, почему я приехала, кто выпустил меня из дома. Я, по-моему, вообще ничего не поняла, кроме того, что меня отпустили с уроков. Потом, уже в старших классах, на уроках обществознания мы устраивали дебаты – кто виноват, что делать, как можно было избежать теракта. Я была совершенно уверена в том, что всё знаю, всё прочитала о теракте, о войне в Чечне; как и в том, что я будущий юрист, как папа.

Когда я разговариваю с друзьями и знакомыми и речь заходит о терактах в Москве, то оказывается, что все москвичи их помнят, но каждый какой-то отдельный помнит лучше. “Помнишь взрыв в поезде между «Павелецкой» и «Автозаводской»?”, “да, если бы террорист не ошибся, то Москва-река хлынула бы в тоннель и всё метро бы затопило”, “в час пик, в восемь утра”, “жесть, фильм-катастрофа”. Кто-то помнит теракт в аэропорту Домодедово, после чего там установили рамки на входе. С тех пор я обращаю внимание на все оставленные вещи, на все чёрные неприметные сумки, пакеты и тележки, рядом с которыми никого нет. Я спускаюсь в метро – мой рюкзак просвечивают, прохожу мимо мраморной мемориальной таблички с фамилиями погибших на “Автозаводской” – под ней свежие цветы. Почему-то это всегда гвоздики – я включаю вайфай и читаю: в Древней Греции они считались оберегом, в Риме гвоздики вручались победителям, в христианстве – символ скорби, во времена Наполеона жёны французских солдат вручали им цветы, когда те отправлялись на войну. Бомба весила почти двадцать килограмм, террорист-смертник пронёс её в рюкзаке, поражающими элементами были болты и гайки. После взрыва машинист остановил поезд, открыл двери, и тысяча людей вернулись обратно к “Автозаводской”, а около полусотни человек пошли к “Павелецкой”, несколько километров по тоннелю. Когда поезд останавливается в тоннеле, с тех пор я представляю, что нужно будет идти по рельсам – проверяю процент заряда в телефоне, думаю, на сколько хватит фонарика. “Абонент не отвечает или временно недоступен”.

На следующий день после теракта на “Лубянке” и “Парке культуры” я ехала в метро на работу к “Китай-городу”: в полупустых поездах были одни мужчины и ни одного мигранта. Кадры с камер наблюдения, списки погибших, ежечасные новости, подогревающие тревогу, – конечно, было не по себе. Но прошло несколько дней, и метро снова стало многолюдным, поезд уже не проезжал Лубянку, и никто в испуге не разглядывал станцию через окно. Москва перемолола всех – погибших, пострадавших, террористов. На “Китай-городе”, хоть я работала там несколько лет, я до сих пор теряюсь – упорно перехожу не туда, уезжаю не в том направлении. Путаю следы, петляю, как животное, которое уходит от хищника, возвращаюсь назад.

С каждым годом в метро становилось всё больше людей – на своей станции я пропускала несколько поездов, прежде чем протиснуться в закрывающиеся двери. Юго-восток, фиолетовая ветка, из Выхина вагоны битком, изредка попадается полупустой поезд, который остановился только в Кузьминках. В утреннем поезде все места – спальные, как шутил мой коллега. Я научилась спать стоя, как лошадь, привалившись к кому-то, или, если повезёт, встав около дверей – можно упереться головой в стекло рядом с надписью “Не прислоняться”, а если освободится место, то сесть, тут же заснуть и поднимать подбородок и приоткрывать глаза, только когда поезд тормозит перед очередной станцией. Можно читать, стоя на одной ноге и держась за поручень одной рукой, а пальцем другой руки перелистывать страницу, помогая себе носом.

В почте письмо от модного медиа: предлагают написать эссе о времени. “Осторожно, двери закрываются”. Сколько дней я провела в метро, сколько месяцев, а может, лет? Если ездить два часа в день, пять дней в неделю, двадцать дней в месяц, не считая выходных и отпусков, двенадцать месяцев, то это двадцать дней в год. Я работаю с восемнадцати, а значит, постоянно езжу в метро уже семнадцать лет. Триста сорок дней. Что я делала в этот без малого год?

Три месяца я проспала. Когда я одновременно работала и училась – вставала в семь утра, к девяти приезжала в офис, в шесть заканчивала и к семи ехала на пары. До девяти – до десяти мы занимались, смотрели и обсуждали кино, и домой я возвращалась к одиннадцати, иногда к полуночи. В те годы в метро я спала и иногда читала – учебники по режиссуре и истории кино к зачётам и экзаменам, сценарии и пьесы, перечитывала классику, по которой нужно было ставить этюды.

Собственно, три месяца я читала. С детства не представляла поездки в метро без книжки – если забывала взять одну, хватала другую с полки в последний момент, уже обувшись, и выходила из дома. Люблю читать на эскалаторах – особенно длинных, гулких: едешь в трубе, не нужно думать о том, скоро ли подъём или спуск закончится, можно полностью сосредоточиться на тексте. В час пик удобно читать с телефона – если тебе нужно занимать поменьше места, хотя у бумажных книг есть преимущество – они создают такую необходимую дистанцию с другими людьми. В вагоне чтение коллективное – если садишься с открытой книгой, в неё обязательно заглядывают, поэтому лучшее место – сбоку у дверей, как плацкартная боковушка: соседей нет, но мимо тебя все ходят, так что бумажную книгу могут и снести, нужно держать её крепче. Больше всего я запомнила “Под парусом в одиночку вокруг света”, книгу английского яхтсмена Робина Нокса-Джонстона, в 1967 году впервые совершившего кругосветное путешествие, как это понятно из названия, без чьей-либо помощи и без остановок: ни GPS, ни актуальных прогнозов погоды, ни автопилота. Читать о том, как Робин борется с поломками, со стихией, как ловит радио и слушает, кто лидирует в гонке (участник из Франции неожиданно решил не возвращаться, а пойти на второй круг, и жена передавала ему по всем каналам: “Франсуа, возвращайся, тебя ждёт вся Франция!”), а кто выходит из неё (в итоге 8 из 9 человек снялись), как у него заканчивается еда и как он проклинает всё, говоря, что яхтинг – это каторга 24/7, а самой ехать в тёплом вагоне – интересный контраст.

Месяц я наблюдала за людьми. На первом курсе ВГИКа мастер сказал нам, будущим режиссёрам: “Я знаю, что вы все интроверты, знаю, что вы ездите в метро в наушниках и (тогда ещё) с книжками. Снимайте наушники, убирайте книги, смотрите на людей, слушайте, запоминайте, учитесь у реальности”. В дальнейшем этот совет мне много раз помогал. В детстве мне говорили, что долго рассматривать других людей невежливо, и я научилась делать это незаметно. Всё просмотренное кино, все прочитанные книги ничего не дают без наблюдения вживую.

В 2020 году советы, как не заболеть Covid-19, были похожи на советы десятилетней давности после терактов: не посещать места скопления людей, не ездить на общественном транспорте, стараться не выходить из дома без необходимости. Я ездила на съёмки, по делам, привозила маме продукты и лекарства, носила и перчатки, и маску, не носила перчатки, носила только маску. Научилась разговаривать с людьми одними глазами. Вы выходите? Садитесь, пожалуйста. Ничего, я постою, мне на следующей. Это какая станция?

Месяц писала. У меня в телефоне – четыре тысячи заметок. Писать я начала в детстве. Сейчас стыдно вспоминать всё, что я писала лет до двадцати восьми, но тогда я считала, что пишу прекрасно. Я выросла в доме, полном книг, и больше всего любила читать о приключениях и путешествиях. Первые тексты я писала, подражая им, – до двадцати лет не выезжала из России и представляла себе другие страны только по книгам. Про какие-то потерянные сокровища на дне океана, дуэли на шпагах и саблях, про корриду и затерянные в пустыне немецкие подлодки, истории про рок-музыкантов, наркоманов и автостопщиков, истории о цыганах, танцовщицах, бунтарях и преступниках. А потом поняла, что писать нужно о тех, с кем я выросла, о том месте, в котором прожила большую часть жизни, о той жизни, которую я знаю, – жизни на окраине Москвы.

Месяц ехала по эскалатору. Когда я спускалась в метро в феврале и марте 2022 года, то постоянно чувствовала запах перегара – как в праздники, только никто не радовался, было больше похоже на поминки. Люди не смотрели друг на друга, прятались и прятали экраны телефонов. В сентябре 2022 года в поездах я видела много рыдающих или заплаканных женщин, бледных и потерянных мужчин.

Месяц переписывалась и листала социальные сети. Раньше метро было уважительной причиной – нет сигнала, перезвоню. С годами личное пространство сократилось до минимума: можешь не принимать звонок, не перезванивать, но нельзя не отвечать на сообщения – тебя ждут, тебя требуют, от тебя что-то постоянно кому-нибудь нужно. “Ответь мне в тг, я тебе написала полчаса назад”, – пишет коллега в вотсап. Ответь мне, ответь. Отвечать на вопросы – моя работа.

Неожиданная остановка в тоннеле. Уважаемые пассажиры, сохраняйте спокойствие, поезд скоро отправится. По техническим причинам время стоянки составит пять минут. Пять, четыре, три, две… Сохраняйте спокойствие.

Три недели кого-то ждала. Когда ты ждёшь кого-то, ты как будто находишься в лиминальном пространстве. Ты ещё не достигла пункта Б, стоишь посередине дороги. В этом состоянии путника, на вынужденной остановке, к тебе подходят люди – кто-то спрашивает дорогу, кто-то пытается знакомиться, кто-то просит деньги. Я с трудом представляю себе, что может подумать человек, впервые попавший в московское метро: толпы вечно спешащих людей, огромная карта, совершенно непонятная и неудачная навигация, в которой могут запутаться даже москвичи. На станции “Павелецкая” ко мне в течение десяти-пятнадцати минут могут два-три раза подойти люди с чемоданами и спросить, как попасть на Ленинградский или Казанский вокзал. Когда отвечаешь, что нужно доехать до “Комсомольской”, смотрят с недоверием. Да-да, вам по кольцу.