Амур. Лицом к лицу. Братья навек E-Book

Станислав Федотов

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Новый исторический роман
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 520

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Жизнь развивается сложными путями – что у простых людей, таких, как семьи Ивана Саяпина и Цзинь, что у «небожителей», таких, как Сталин и Троцкий, Чан Кайши и Мао Цзэдун. Они – дети своих народов, их судьбы переплетены, как переплетены истории их родных стран, которым суждено жить рядом, по-соседски. Иван и Цзинь с детьми и внуками через свои потери и открытия прошли свои тысячи ли от благовещенского «утопления» до Парада Победы в Харбине, пережили и беды, и счастливые моменты жизни соседей. Они не знают, что в будущем их ждут как новые испытания – горечь ссор и расхождений, так и новые обретения – радость понимания и дружеских объятий. Девиз: В одном лесу два тигра не живут.

Leseprobe

Станислав Петрович Федотов Амур. Лицом к лицу. Братья навек. Книга четвёртая

Русский с китайцем – братья навек.

Советская песня. Стихи М. Вершинина Муз. В. Мурадели

1

Восстание против Советской власти, стихийно грянувшее в канун Рождества 1924 года, развернулось на восемь волостей Благовещенского уезда с населением более семидесяти тысяч человек. Словно по иронии судьбы или по перекличке с Тамбовским восстанием 1921 года, известным как Антоновское, центром стало большое село Тамбовка, куда стянулись основные силы восставших. В двадцати сёлах была свергнута большевистская власть, разгромлены сельсоветы и волостные исполкомы, сожжена налоговая документация, а советские работники, коммунисты и комсомольцы были или убиты (те, кто оказал сопротивление), или посажены в импровизированные тюрьмы в подвалах каменных домов (до справедливого суда после победы, как выразился один из предводителей восставших, крестьянин Иван Аркашов). Восстание возглавили крестьяне Афанасий и Илья Саяпины. Для координации действий в Тамбовке создали Временное Амурское правительство, председателем выбрали Родиона Чешева.

Захваченная врасплох Советская власть почти неделю приходила в себя, но, придя, начала энергично собирать силы и теснить, а где и громить, повстанцев. Была сформирована Амурская группа войск, в которую вошли 5-й Амурский стрелковый полк, 26-й кавалерийский полк, эскадрон 2-й Приамурской дивизии, два бронепоезда, конно-горная батарея и отряды ГПУ и ЧОН[1], в которые мобилизовали всех коммунистов и комсомольцев Благовещенского уезда.

Начальником одного из отрядов – десять чекистов и пятьдесят чоновцев – был назначен уполномоченный контрразведывательного отделения губернского отдела ГПУ Павел Черных.

Провожая мужа, Елена наказала:

– Не забудь: в Гильчине у друга гостит Федя. Найди его обязательно и возьми в свой отряд.

– В самом логове, – угрюмо вздохнул Павел. – Дай бог, чтоб никто не выдал, что он – комсомолец. А то ведь не посмотрят, что парень – художник, отношения к власти не имеет…

– Не накаркай! – перебила Елена. – Скажи лучше, Ваня тоже будет там?

– Должон быть. Он же в Пятом стрелковом служит. В звании повысили: он теперича командир взвода.

– За всех вас буду молиться, чтобы живыми вернулись.

– Какая молитва, мать? Ты ж учительница, в Бога не веришь.

– Я в церковного не верю, а в душе Бога держу. Как и ты.

Павел ничего на это не сказал, поцеловал Елену, детей и убыл сражаться против своих недавних товарищей по партизанской войне. Тяжело на сердце было, и не только у него. Не случайно партийные и советские руководители области, выступая перед коммунистами и комсомольцами, уходящими на новый фронт, выдвигали на первый план идею, что восстание – это затея белогвардейцев с той стороны границы и кулаков с этой. Секретарь Амурского губкома РКП(б) Гpановский на совещании руководства Благовещенска прямо заявил, что «восстанием руководит Хаpбин». Это была беззастенчивая ложь, потому что для штаба генерала Сычёва, руководителя АВО[2], гильчинский взрыв недовольства был столь же неожиданным. Конечно, Сычёв в принципе планировал нечто подобное и даже засылал диверсионные группы на советскую сторону, каким был в 1923 году казачий отряд Рязанцева-Сапожникова, который предпринял рейд по правому берегу Зеи, но был уничтожен отрядами ОГПУ и ЧОН. Однако такого размаха действий, как в Гильчине и далее по уезду, да ещё в столь неподходящее для военных действий время (январь, самые морозы!), он не мог предположить, поэтому не был готов чем-либо повстанцам помочь.

Но помогать-то надо, не признавать же, что все публичные обещания наносить красным чувствительные удары – этим усердно занимались белогвардейские газеты – просто болтовня, и у АВО нет для этого ни сил, ни возможностей. Штаб Сычёва в Сахаляне набрал два десятка офицеров-добровольцев, а к Саяпину на работу заявился сам генерал. Иван с Толкачёвым обсуждали текущие дела и, естественно, не были рады неожиданному визиту.

Саяпин представил друг другу своего коллегу и генерала.

– Штабс-капитан? – прищурился Сычёв. – Не из каппелевцев?

– Можно сказать и так. Из армии генерала Молчанова.

– Сбежал ваш генерал, – презрительно усмехнулся Сычёв. – Променял Россию на Америку.

– Мой генерал столько раз бил большевиков, – неожиданно зло сказал Толкачёв, – что ему незазорно и поехать полечиться. Куда угодно, хоть в Америку, хоть в Австралию.

– Ну-ну, не серчайте, штабс-капитан, я уважаю Викторина Михайловича. И за его боевые заслуги, а более – за то, что не принял от атамана Семёнова звание генерал-лейтенанта. Прошу извинить за нелестные о нём слова. Накопилось. – Сычёв повернулся к Саяпину: – Ваше время, есаул, труба зовёт.

– А не соблаговолите объяснить конкретно, господин генерал, – Толкачёв постарался вложить в свои слова максимум сарказма, – что за труба зовёт моего компаньона? Нам не подвиги свершать надобно, а подобрать охрану для нового магазина господина Некрасова.

– Справитесь сами, – сухо сказал Сычёв, – или труба сыграет вашей компании «Последнее сообщение»[3]. Иван Фёдорович, жду вас в полной готовности через два часа. Форма походная. Честь имею, господа!

Генерал вышел. Толкачёв вопросительно уставился на Саяпина. Иван пожал плечами:

– Я у них на крючке. Видать, в рейд посылают.

– А про «крючок» не соблаговолите подробней поведать?

Иван рассказал, как его вынудили дать согласие сотрудничать с АВО.

– Я же не мог поставить под удар нашу компанию, свою семью…

– Понял, товарищ, – Толкачёв пожал Ивану руку. – Ладно, седлай коней. Жду, вряд ли с победой, но хотя бы невредимым. О семье не беспокойся – позабочусь.

2

В ночь на 13 января 1924 года есаул Саяпин с двумя десятками добровольцев беспрепятственно пересёк Амур в районе городка Айгун. Опасаясь полыней и промоин во льду, коней вели в поводу. На советской стороне было тихо, ближайший пограничный пост обезлюдел – пограничники то ли бежали, то ли ушли воевать с повстанцами. По сведениям, полученным штабом Сычёва от добровольных информаторов, в окрестностях сёл Гильчин, Толстовка и Тамбовка шли сильные бои с частями Красной армии. Саяпин направлялся туда. Он понимал, что отряд его слишком мал, однако его уверили, и он согласился, что даже такое количество опытных профессиональных военных может превратить толпу восставших в серьёзную силу. В Сахаляне, в штабе Сычёва, ему дали документы на имя есаула Манькова (на случай плена или гибели) и поставили задачу основать в Гильчине базу повстанческой армии, а затем развернуть наступление за пределы Благовещенского уезда.

– Готовится ещё отряд в двести сабель вам в поддержку, – сказал полковник, начальник штаба. – На той стороне действует Амурская повстанческая армия в количестве не меньше десяти тысяч человек. Командует ей член АВО Николай Корженевский, бывший вахмистр Второго Амурского полка, но ему катастрофически не хватает командиров. Поэтому ваша группа состоит целиком из офицеров, которые должны возглавить подразделения повстанцев. С вами отправляем небольшой обоз с оружием – винтовки, патроны, гранаты, пара пулемётов. До встречи с Корженевским в прямые боестолкновения не вступайте, берегите людей.

– Какова моя задача? Доставить группу и вернуться?

– Нет. Мы полагаем, что вы возглавите штаб.

– В штабные не гожусь, – решительно заявил Иван. – Я – командир полевой и согласен служить лишь в этом качестве.

Полковник пристально взглянул, помолчал и махнул рукой:

– Там разберётесь.

Тем не менее в рейд Иван пошёл с тяжёлым сердцем: не давали покоя мысли о доме. Настя обрыдалась, собирая его походную суму. Шестилетняя Оленька, сидя у хмурого отца на коленях, изо всех силёнок старалась его развеселить – видать, чувствовала общую тревогу. Беспрерывно тараторила, рассказывая про свой садик, читая наизусть стихи и напевая новые песенки. Ей вообще очень нравилось, как говорила Настя, «выступать». На новогодней ёлке у Хорвата – управляющий КВЖД ежегодно в своём огромном доме устраивал весёлый праздник с хороводами и представлениями для всех детей сотрудников дороги – Оленька получила особый подарок от генерала за артистическое чтение пушкинской «Сказки о золотой рыбке». Вручая маленькой девочке огромного плюшевого медведя-панду, генерал пожелал ей стать настоящей актрисой, и теперь Оленька ни о чём другом не мечтала. Выучила наизусть все сказки Пушкина и поэму «Руслан и Людмила», сама придумывала и разыгрывала сценки с их героями и любила, когда её просили «что-нибудь показать». Сейчас она тоже «показывала», но – безуспешно, в конце концов сникла, прижалась к широкой груди, уже перехлёстнутой портупеей, и даже начала потихоньку всхлипывать. Отец тут же обратил на неё внимание, прижал к себе и поцеловал в золотистые кудряшки. Оленька обрадовалась, ответно чмокнула аккуратно подстриженную рыжую бороду, быстро перебралась в свой уголок с игрушками, где царственно сидел чёрно-белый панда, и о чём-то с ним заворковала.

Иван ухватил за юбку проходившую мимо Настю, усадил на колено, на то самое место, где сидела Оленька, стёр ладонью слёзы с её покрасневших щёк и заглянул в карие глаза:

– Ну, и чё ты нюни распустила, дурёха моя? Будто заживо хоронишь!

– Нет-нет! – испугалась Настя. Обхватила крепкую шею мужа, прижала чубатую голову к груди, заговорила горячим шёпотом: – Ты живи, любый мой, живи, я знаю, ты вернёшься, мы за тебя молиться будем, Бог нас не оставит…

Иван слушал не столько слова, сколько отчаянный стук её сердца, а душа оставалась муторной. Смерти он не боялся, жалко лишь родных, которые будут страдать по нему и без него, да ещё было горько осознавать, что он может так и не свидеться с первенцем, Сяопином. Мысли о Цзинь старался приглушить, чтобы не обижать Настю: не заслужила она даже минутного забвения. Впрочем, что значит «не заслужила» – любит он её, любит по-настоящему, живой, а не памятливой любовью!

Думал об этом Иван всю дорогу – сначала до Сахаляна, потом до Айгуна и вот теперь по пути к Гильчину.

Ночь была тёмная, половинка луны свалилась за горизонт, снежные облака затянули небо, закрыв звёзды, по которым можно было бы сориентироваться. Иван помнил, что к Гильчину вели две дороги: от села Корфова через Муравьёвку и от Красновской заимки через Куропатино. Расстояние примерно одинаковое, правда первая должна быть более наезженная, вешками помеченная, однако и советские войска встретить на ней много вероятней, рассудил Иван и решил идти на Куропатино. Вперёд пустил группу пешей разведки с шестами, чтобы не терять санную колею, поэтому двигались медленно, как есть ощупью. Два десятка вёрст до Куропатина одолели часа за четыре. Остановились, не дойдя до околицы, в село ушли разведчики – проверить, нет ли красных. Село большое, разведчики дошли до середины и вернулись – следов пребывания красных не обнаружили.

Саяпин задумался. До рассвета оставалось часа три, за это время можно пройти ещё вёрст семь-восемь, не больше, потому что лошади устали, а при встрече с красными – что весьма возможно – на усталых лошадях не больно-то повоюешь. Нужен отдых; вопрос: где отдыхать? Был бы лес – раскинули бы палатки, развели костры и передохнули – с разогретой тушёнкой и чарочкой, благо тем и другим запаслись в Сахаляне. Но колоблизь[4] нет и рощицы малой, хотя потемну могли и не заметить. Одно выходит: выделить богатые дворы и напроситься на отдых. Бедных трогать не след, однако ж и охорониться от них надобно: вдруг пошлют кого-нито к красным с весточкой.

Иван огляделся. Отряд, как был в сёдлах, столпился вокруг в ожидании решения командира. Хотя, какой я им командир, подумал он, – курьер, доставщик заказа; они же все офицеры, чинами, возможно, повыше есаула, меня поставили над ними лишь потому, что знаю эти места, а они все пришлые, поди от Колчака или Каппеля, ни с кем не посоветуешься. Он вздохнул:

– Ночуем тут.

Отдал распоряжения о выборе дворов и дежурстве охранения, о соблюдении секретности и, по возможности, тишины. Всё было исполнено по высшему разряду. Хозяева богатых дворов – таких нашлось на этом краю села более десятка – к просьбе о ночлеге отнеслись с пониманием: устроили по пять-шесть человек в тёплых подклетах, задали корму лошадям, кто-то и угощение нежданным гостям выставил. Командиру в доме Аксёнова Дмитрия Гавриловича, крепкого чернобородого казака, оказали почёт и уважение. Наступал день отдания Рождественского празднества, самая середина святок, и хозяева с вечера готовили разные вкусности, так что для уважаемого гостя стол накрыли – глаз не оторвать. Иван уже давненько, пожалуй, со смерти бабы Тани, не едал таких закусок, варева-жарева да выпечки затейливой – рот невольно наполнился голодной слюной. Он повинился, что одежда его не соответствует празднику – на отдание Рождества следовало надевать всё самое лучшее, – но Дмитрий Гаврилович похлопал есаула по плечу («мы, чё ли, не понимаем?») и налил стопочку ароматной янтарной жидкости. Подмигнул:

– Кедровая! Давай, Иван Фёдорович, с Рождеством Христовым!

Опрокинули, занюхали духовитой аржаниной и закусили олениной копчёной – ах, как славно, как хорошо! Только повторили, и Саяпин почувствовал, как проваливается в сон. Напряжение последних дней, почти неподъёмный груз задания сложились с двумя стопками крепчайшего самогона и вместе сломили силу воли, на которой только и держался Иван, начиная с визита Сычёва в охранную компанию. Есаула успели довести до хозяйской кровати, уложили, сняв с ног медвежьи бурки, и он благополучно отключился.

Группу Павла Черныха присоединили к подразделению 5-го Амурского стрелкового полка – отдельному взводу под командованием Ивана Черныха. Молодой комвзвода предстал перед уполномоченным контрразведки губернского отдела ОГПУ в шинели и будённовке – на шлеме красовалась большая малиновая звезда в чёрной окантовке, на левом рукаве шинели – малиновый клапан с такой же окантовкой, на нём вышитые красные звезда и два квадрата.

– Здравствуй, батя! – сказал юношеским баском командир Красной армии и обнял отца.

– Здравствуй! – Павел отступил на шаг, окинул взглядом стройную фигуру. – Растёшь, сын, не по дням, а по часам. Глядишь, к моим годам будешь армией командовать.

– Поживём – увидим. Но – не помню, кто сказал – плох тот солдат, который не мечтает стать генералом.

– И то верно. Правда в Красной армии генералов нет, а вот командармы имеются.

– Значит, буду командармом, – засмеялся сын и похлопал отца по вытертой почти добела тужурке. – Не замёрзнешь в гэпэушной коже?

– У меня под ей три одёжки, – улыбнулся ответно Павел. – Все руками твоей мамани сработаны, от того мне в любой мороз тепло.

– Я тоже маманю люблю. Заботу её каждый день поминаю. На мне безрукавка, ею связанная, – Иван мечтательно улыбнулся и вдруг посуровел. – Приказ пришёл: нам с тобой выступить в направлении Куропатина, а оттуда – на Гильчин.

– На Гильчин – это хорошо!

– Чем же хорошо? По сведениям разведки, в Гильчине сейчас основные силы бандитов.

– Федя в Гильчине, гостит у друга. Мать велела забрать его в отряд.

– Вот чёрт! – выругался Иван. – Нашёл время гостевать! Он же комсомолец! Найдётся белая сволочь – выдаст, у бандитов разговор короткий.

Павел нахмурился – возразить было нечего. Только спросил:

– Когда выступаем?

– Немедленно! До Куропатина семь километров, это максимум полтора часа. Если село мирное, пройдём мимо, на Раздольное. От Куропатина до Гильчина ещё двадцать пять с гаком, это не меньше пяти часов.

– Больше, – поправил Павел. – Дороги заметены, не разбежишься.

– Согласен. Прибавим полтора часа. Всего получается восемь. Весь световой день! Сейчас, – Иван глянул на наручные часы, – шесть часов утра. В семь тридцать, не позднее, мы должны быть в Куропатине.

Сводный отряд – сто человек на двадцати одноконных санях с тремя пулемётами «максим» – добрался до Куропатина быстрее: в семь с минутами, ещё не начало светать, кошёвка с командирами остановилась у околицы. За ней на сотню метров растянулась вереница саней с бойцами. Павел отправил в разведку двух молодых чоновцев, бывших красных партизан. Парни словно растворились в утренних сумерках и вернулись довольно быстро, появившись так же, будто из ниоткуда. Выяснили: половину села заняли белогвардейцы; количество неизвестно, однако много офицеров, потому что даже в охранении стоит поручик, а не рядовой или хотя бы унтер. По лошадям в заводнях удалось выяснить дома, в которых расположились белые.

– Что будем делать? – поставил ребром вопрос комвзвода Черных.

Командиры отделений переглянулись. Павел понял: им хотелось пройти мимо, без лишнего шума. Конечно, впереди тоже не праздничное застолье, а жестокая схватка с повстанцами, которых власть называет бандитами (понятное дело: у власти все, кто против неё, – бандиты), однако там, как говорится, стенка на стенку, а тут каждый дом с белыми – маленькая крепость, да и белые – не крестьяне с вилами, а люди военные, знают, с какого конца палка стреляет.

С другой стороны, пройти и оставить за спиной нешуточное количество врагов – не только глупость, но и преступление: они могут в самый критический момент прийти на помощь своим и переломить ход сражения.

– Сколько дворов с белыми? – спросил Павел разведчиков.

– Двенадцать, товарищ командир.

– Нас сто семь. По восемь человек на двор, остальные в засаде на околице, думаю, будет нормально. Как считаешь, товарищ комвзвода?

Иван стал решителен и лаконичен. Команды последовали одна за другой, Павел только диву давался.

– По пол-отделения на шесть дворов, а остальные – ваши. Двадцать минут, чтоб занять позиции. Пленных не брать, с ними некогда возиться. Местных, если вмешаются на стороне белых, ликвидировать. Действуйте! Время пошло!

Начинался рассвет. Павел разделил чоновцев на шесть групп, во главе каждой поставил чекиста, четырёх оставшихся чекистов и двух чоновцев с пулемётом отправил в засаду на выезде в сторону села Раздольного, через которое шла дорога на Гильчин. Сам пошёл с группой, которую разведчики направили к самому богатому двору: решил, что там должно быть командование отряда.

В село въехали, не скрываясь – рассудили, что караульные с ходу не разберутся, кто это прибыл, тем более что въезжали со стороны Раздольного, то есть оттуда, где были главные силы повстанцев. По указанию разведчиков распределились по дворам и ровно через двадцать минут операция началась.

У аксёновской усадьбы остановились двое саней. Восемь человек во главе с Павлом вошли во двор. Караульный с погонами поручика выступил навстречу, выставив маузер:

– Стой! Кто идёт?

– Амурская армия, – ответил Павел, зная, как называют себя повстанцы. – Кто в доме?

– Есаул Маньков, командир, – ответил караульный, убирая маузер в кобуру.

– Он-то нам и нужен. Проводи.

Павел и чекист начальник группы вслед за караульным вошли в сени. Остальные остались снаружи.

В сенях начальник группы коротким ударом в шею вырубил караульного и уложил на стоявший в стороне сундук, забрав его маузер.

Вошли в дом. Хозяйка, уже возившаяся на кухне, глянула на вошедших, тихо охнула и опустилась на лавку возле печи, в которой весело плясал огонь.

– Аксинья, кто пришёл? – послышался басовитый голос, и из соседней комнаты вышел крепкий чернобородый мужик. Увидев незваных гостей, он побагровел и, закашлявшись, схватился за грудь и согнулся.

Женщина мгновенно бросилась к нему:

– Митенька, худо тебе?!

Он оттолкнул её, выпрямился и хрипло спросил:

– За мной?

Павел отрицательно мотнул головой и указал на тёмно-зелёный чекмень с погонами есаула, висевший на рожках косули, прибитых у входа. Хозяин не успел ничего сказать – издалека донеслись выстрелы, винтовочные и пистолетные, коротко стреканул пулемёт, а из-за печи с маузером в руке вышагнул высокий рыжебородый человек в офицерском френче, один глаз закрыт чёрной повязкой.

– Иван! – только и сказал Павел.

3

Федя Саяпин очнулся не сразу. Вначале ощутил покачивание, словно плыл в лодке по Амуру, потом открыл глаза и увидел ночное небо, покрытое большими, покрытыми инеем звёздами. Подумал про иней, потому что вспомнил: месяц февраль на Амуре – время, когда всё в природе обрастает мохнатым инеем. Кусты, деревья, заборы, наличники на окнах – всё бело и пушисто. Наберёшь его в ладонь – лежит невесомо лёгкий, мягкий, приятно прохладный, а сожмёшь в кулаке – мгновенно превращается в мокрый комок, некрасивый, обжигающий холодом…

А чего это я лежу, спохватился Федя, вроде как в санях и под тулупом? Куда меня везут? И кто везёт? Он приподнялся было на локтях – левый бок пронзила боль, доставшая, казалось, до самого сердца – и рухнул в беспамятстве.

Снова пришёл в себя Федя уже засветло. Сани не двигались. Где-то неподалёку ходили люди, разговаривали. Очень хотелось есть, и тупыми волнами накатывала боль в боку. Оживилась память: боль от ранения, от случайной пули. В Гильчине шёл бой, отец Гаврилки, дядька Михаил, приказал не высовываться, но какой же мальчишка усидит в подклете, когда рядом стреляют, кричат «ура!» и надо помочь своим, то есть, конечно же, советским? А чем помочь? Ну, хоть патроны поднести или красный флаг поднять, а то они уже который день не могут зайти в село. Атакуют, атакуют и всё без толку. Гаврилка не пошёл, боялся отца ослушаться, а Феде Гаврилкин отец не указ, у него своих два: правда настоящий отец в Китае, а дядька Павел, который ненастоящий, но тоже как отец, наверняка наступает на этих… Федя внутренне содрогнулся, вспомнив убийство чоновцев и дяди Ильи Паршина во дворе богача Трофимова… Вот и выскочил из подклета, добежал до ворот, высунулся на улицу, соображая, в какой стороне советские, и словил случайную горячую.

Что было дальше, Федя знать не мог – потерял сознание. А дальше Гаврилка дотащил его волоком до дома, выскочили отец и мать, все вместе внесли Федю в дом, раздели и положили на стол, подстелив старое одеяло – оно быстро пропиталось кровью, – перевязали порванной на ленты завеской, отделявшей от кухни спальный угол родителей, и переложили на широкую лавку возле печи.

– Пуля наскрозь прошла, быстро заживёт, – сказал Михаил и присел к столу. – Слышь, мать, присядь, обсказать надобно.

– Чё такое, чё обсказать? – мать села рядом, тревожно глядя на мужа.

– Петруха Бачурин забегал, уходить, грит, надобно. Красные, грит, во взятых сёлах зверствуют – расстреливают, шашками рубят, не жалеют ни старых, ни малых.

– Дак мы-то никого ж не трогали, и Гаврилка наш комсомолист!

– Петруха грит: они спервоначалу стреляют да рубят, а потом уж выясняют. В Толстовке, мол, Чешевых подчистую вырезали, а середь их коммунисты были. В обчем, уходим на ту сторону. Там казаки свои станицы ставят, китайцы не препятствуют. Двое саней сладим, корову возьмём, пару подсвинков да из одежонки чё-нито…

– А куры? А овцы? А хавронья супоросая?! Всё бросить?!

– Кому надо – подберут.

– А как же Федя? – подал голос Гаврилка, стоявший до того молча, подперев печку плечом. – Его нельзя бросать. Красные решат, что воевал, и убьют.

– Возьмём с собой. Ты говорил, что у него отец в Китае. Ежели живой – найдём. Парнишку не бросим.

Пока Федя лежал под тёплым тулупом, вспоминал своё ранение да размышлял, где теперь находится, к саням подошёл Гаврилка.

– Очнулся? – обрадовался он, увидев, что друг лежит с открытыми глазами.

– Где мы? – сиплым голосом спросил Федя.

– В Китае мы. Бежали. Наших тут много. Китайцы всех переписывают.

– Почему бежали?! От кого?!

– От своих, Федя, от своих, – грустно усмехнулся Гаврилка. – Слух прошёл, что красные расстреливают кого ни попадя, вот казаки и ломанулись на этот берег. Помирать-то зазря никому не охота.

– А меня-то зачем увезли? У меня же отец гэпэушник! И ты комсомолец!

– Ты говорил, что твой настоящий отец в Китае. За одно это могут расстрелять. Время такое: сначала пулю в лоб, а потом вопрос: а ты кто, где был, что делал? Батя сказал: не пропадёшь, найдём тут твоего отца, только по первости обустроимся. Не могли же мы тебя бросить. Али мы не русские? Сам пропадай, а друга выручай – народ зазря не скажет.

Сводный отряд отца и сына Черныхов остановился на холме перед спуском к речке Гильчин, на которой расположилось село с таким же названием. Уже вечерело, но с высоты в бинокль хорошо просматривалось и село, и дорога, выходящая из него на Муравьёвку. Сейчас она была забита бесконечными вереницами конных саней с поклажей, детьми и стариками, группами размеренно шагавших взрослых, с привязанной к саням скотиной, – через снежное поле долетали людские крики, мычание коров, ржание коней и лай собак. Издалека всё это напоминало живую реку – шло великое переселение народа. После Муравьёвки дорога сворачивала у Песчаного озера на Корфово – там самый короткий путь до Амура и перехода на китайскую сторону. Туда и направляла своё течение эта скорбная река. Если бы Павел читал Библию, он, возможно, усмотрел бы тут сходство с началом скитаний евреев после бегства из Египта. Но ему не довелось не только читать, но даже прикоснуться к Великой Книге, поэтому он просто, не отрываясь, смотрел в бинокль на человеческий поток, и сердце его сжималось безотчётной тоской. Когда-то он покидал родную землю и хорошо понимал, что это значит.

А в Гильчине, на его северной окраине, шёл бой. Как догадывался Павел, там повстанцы прикрывали исход казачества и туда должен был спешить их отряд, чтобы ударить им в спину и покарать бандитов, посмевших выступить против народной власти. Но один из этих «бандитов», есаул Иван Саяпин, любимый брат жены и друг юности, лежал связанный в его санях, хотя должен был быть расстрелян на месте, и Павел мучительно думал о том, как ему помочь уйти от смерти. Своим подчинённым чекистам он сказал, что есаул Маньков – так Иван представлялся по документам – может дать ценные сведения о планах и действиях белогвардейцев, а ликвидировать, мол, всегда успеем. Сын, конечно, узнал своего дядю, но промолчал, и Павел, понимая, какую тяжкую ношу взвалил на него своим заявлением, был и благодарен ему, и отчаянно боялся за него: найдись кто-то знавший Саяпиных в лицо – и расстрел обоих, отца и сына, неизбежен. О себе особо не думал, а Ванюшку было жаль.

– Надо бы перерезать дорогу, – сказал рядом с ним комвзвода. Он тоже в бинокль разглядывал «реку» беженцев. – Уходят сволочи!

– По первости, не все из них сволочи, кто-то ни в чём не виноваты, попросту струхнули. Многие потом назад запросятся…

– Запросятся! А пущать не стоит! Сбегли и – ладно. На родине им плохо – хочут жить, где хорошо, вот пущай и живут. Чего дядька Иван сюда попёрся?!

– Без родины везде плохо, Ваня. Я с Сяосуном полгода мыкался в Китае – света белого не взвидел. Иван там тоже, думаю, не мёд-пиво пил.

Павел оглянулся на свои сани, там из-под тулупа торчала голова есаула в треухе. Сын покосился на него:

– Не знаю, что он там пил, но он – враг нашей власти и подлежит расстрелу. Взят с оружием в руках – к стенке!

– Он мог нас, меня и Веньку Пенькова, застрелить в упор. Мы бы и моргнуть не успели. А он сдал оружие и связать себя позволил. К тому ж мой шуряк, корефан…

– Это, батя, всё лирика, как говорит мой комполка. Что, мы так и будем стоять, на этих зайцев любоваться?

– А ты предлагаешь по целине…

– Я предлагаю идти на Гильчин, помогать товарищам, – решительно перебил комвзвода.

– А Ивана куда? Не в бой же его тащить!

– Есаула Манькова оставим под охраной на окраине, в первом же дворе.

– Тогда – вперёд! – согласился уполномоченный губОГПУ. – За власть Советов!

…Подоспели вовремя. Неожиданным фланговым ударом выбили повстанцев из нескольких домов, и оборона «посыпалась». Ушли немногие, пленных не было. Уже в темноте красноармейцы и чоновцы зачищали дворы и брошенные дома. Село почти полностью опустело, осталось несколько семей голимых бедняков, их не тронули. Своих погибших товарищей снесли к волостному исполкому, оставили до утра.

Голодные и замёрзшие бойцы занимали тёплые дома, организовывали ужин. Командиры предупредили: спиртным не увлекаться, не больше чарки «для аппетиту». За нарушение – трибунал!

Комвзвода Черных доложил командиру полка об операции в Куропатине, о пленном есауле Манькове.

– За разгром белогвардейцев объявляю благодарность. – Командир так устал, что не пытался скрыть зевоту. – А почему не расстреляли есаула? Приказ был в плен не брать.

– Виноват, товарищ комполка! Но он сам сдал оружие и готов дать полезные показания. Мы с уполномоченным ОГПУ взяли на себя ответственность, полагая, что от живого больше пользы. Расстрелять можно и потом.

Вестовой выставил на стол найденную в доме еду – хлеб, сало, остатки рыбного пирога, сладкие блюдники[5].

– А горячего ничего нет? – зевая во весь рот, спросил комполка. – И горилки чарочку не помешало б!

– Пельмени варятся, – откликнулся вестовой. – А горилка – вот. – И поставил перед командиром четверть мутноватой жидкости.

– Ты сбрендил?! – испугался командир. – Ничего себе чарочка! Где нашёл-то?

– Нашёл, где водится, – осклабился вестовой, и на столе появились три гранёных стакана.

Комполка удивлённо глянул на них и обратился к Ивану:

– Садись, комвзвода, поужинаем вместе.

– Спасибо, товарищ комполка. Я не пью, да и своих бойцов надо обустроить. Разрешите идти?

– Ишь ты, не пьёт он! Ну, иди, коли так. Бойцов, конечно, надо устроить. А Манькова запри, как следует. Вон в сарае во дворе. Пускай помёрзнет. Утром допросим.

Однако утром пленного есаула в сарае не оказалось. Замок на месте, а человека нет. Караульный рассказывал какую-то ерунду: будто бы всю ночь глаз не смыкал, отлучился лишь по призыву товарищей – супцу похлебать, всего-то минут на десять-пятнадцать, вернулся, а из сарая сквозь щели в брёвнах свет брезжит, однако же замок на двери висит и звуков никаких изнутри не доносится. А потом и свет погас.

– С чего бы это? – сердито поинтересовался комвзвода.

– Я подумал, пленный себе зажигалкой посветил, чтоб чё-нибудь подыскать для утепления: мороз-от разыгрался бесчурно[6], не в голову мне было[7], что он в бега ударится, – говорил караульный, молодой парень из чоновцев, искательно заглядывая в глаза то комвзвода, то уполномоченного ОГПУ. От него так густо несло китайской гамыркой, что начальники невольно отворачивались.

– И что теперь с тобой делать? – сурово спрашивал комвзвода. – Под трибунал отдавать?

– Давай посмотрим вокруг сарая, – предложил уполномоченный. – Наверняка какой-нито лаз в стене, али под стеной отыщется. Не мог же он скрозь брёвна пройти!

Лаза по низу не нашли. Более того, снег вдоль стен сарая лежал чистый, нетронутый.

– А гляньте на крышу! – вдруг благим матом завопил караульный.

Там было, что посмотреть. Сарай крыт камышом и дёрном, снег по всей крыше лежал ровным слоем, а в одном месте зияла тёмными ошмётками дёрна дыра.

– Вот он, значица, – зачастил караульный, – дыру пробил и спрыгнул подале от сарая, туда, где наезжено. И коня, поди-ка, увёл, дьявол белогвардейский! А меня таперича под трибунал?!

– Погоди ты с трибуналом! – с досадой оборвал комвзвода причитания караульного. – Что скажешь, Павел Степанович? Мне ж идти докладывать по начальству: убёг, мол, пленный!

– Доложим вместе, повинимся. Ну, подумаешь, убёг один беляк. Скока их положили в Куропатине – одним больше, одним меньше, невелика разница.

Комполка долго матерился, грозил всех отдать под трибунал, а караульного лично расстрелять – чем перепугал парня до смерти, – но потом внял разумным доводам уполномоченного губОГПУ. Сказал:

– Ладно, мужики, наверх докладывать не буду. Никто ж, кроме нас, об есауле этом не знает, зачем волну поднимать? Но вам это с рук не сойдёт. Хотел к орденам представить за операцию в Куропатине, а теперь хрен вам вместо морковки!

– А вот это, товарищ комполка, будет неправильно, – спокойно возразил Павел. – Вдруг наверху спросят: а почему это за такую блестящую операцию никого не наградили? Подозрительно. Начнут копать, а вам это надо?

Комполка с минуту исподлобья разглядывал уполномоченного и вдруг захохотал, всплескивая руками:

– Ну хитрец, ну гусь лапчатый! На хромой козе объехал! – Прохохотавшись, заключил: – Представлю обоих к Красному Знамени, а сейчас пошли обедать. И не сметь отказываться! Да, кстати, всё хотел спросить: ты – Черных, и ты – Черных, случаем не родичи?

– Сын мой старший, – кивнул Павел на Ивана.

– Вона чё! – протянул комполка. – Есть кем гордиться. Славный командир растёт.

– Я и горжусь, – широко улыбнулся Павел. – У меня и другие подрастают. Второй на чекиста хочет учиться.

– А всего – сколько?

– Пятеро. Три сына, две дочки. А жена – учительница! С дипломом! – с гордостью добавил Павел.

– Пятеро детей и сама учительница?! – ахнул комполка. – За такую жену и за семью советскую грех не выпить.

После обеда, идя по кишащей военными людьми улице Гильчина, Иван почти с обидой спросил:

– А чё ж ты, батя, про Федю ничего не сказал? Про Никиту – так сразу, а про Федю – ни слова! А он у нас – художник! Али ты им не гордишься? На чекиста можно выучиться, а вот на художника – вряд ли!

– Ну, Федя всё ж таки не сын, а племяш, и об нём лишний раз не стоит поминать, из-за его отца. Я им очень горжусь, но вот задачка, Ваня: его ж найти надобно. Он тут был, в Гильчине, у другана своего Гаврюшки Аистова, а про Аистовых и спросить не у кого – все сбежали! Душа-то за него болит! Еленка спросит, а мне и сказать нечего.

– Да-а, остаётся надеяться, что жив, а там, глядишь, и найдётся. Может, с отцом встренется. – Иван вздохнул и опустил голову.

– Чё закручинился? – толкнул его в бок отец. – Жалеешь, что дядьке Ивану помог? Долг свой нарушил? Я тебе так, сынок, скажу. За прошлые грехи Ивана пущай Бог судит, а нонче он никого не убил, хоть и мог. И сдать его под расстрел – несправедливо, не заслуживает он такого конца.

– Знаю, батя, знаю и ни о чём не жалею.

4

Сяосуну снился страшный сон. Шла жестокая ночная битва между двумя чудовищами, похожими на огромного тигра и ловкого зубастого летающего дракона. В ход шли зубы и когти, в стороны разлетались вперемешку с кровью клочья шерсти и куски чешуи, драка сопровождалась то ужасающим рыком тигра, то не менее жутким рёвом дракона. А вокруг стояли звери – медведи, волки, лисы, рыси, шакалы, гиены и прочие хищные твари; они ожидали, кто победит, чтобы наброситься на побеждённого. Не было только львов, и Сяосун откуда-то знал, что эти благородные существа не желали ни участвовать в драке, ни ждать её исхода.

Сяосун ощущал, что он сам каким-то образом принимает участие в этом яростном поединке, потому что ловил на себе взгляды то жёлтых глаз тигра, то красных – дракона, и в каждом взгляде было требование вмешаться. В какой-то момент дракон, вырвавшись из лап тигра, извернулся, взмыл вверх и, набирая скорость, ринулся по кругу, видимо, выбирая позицию для очередного нападения, и Сяосун оказался на его вираже. Оглушительный рёв и зубастая пасть налетели на него, пронзили насквозь и умчались в темноту.

Сяосун проснулся в одно мгновение, весь мокрый от пота. Несколько минут вглядывался в сумеречное пространство купе и прислушивался, главным образом к себе. Он лежал на вагонной полке, под полом на стыках рельсов постукивали колёса. Спокойно: он в поезде «Москва-Владивосток», в купе вагона прямого сообщения «Москва-Пекин», причин для страха нет, просто был кошмарный сон… и тут вновь, теперь уже наяву, в приоткрытую створку окна ворвался тот же нарастающий рёв. К нему прибавился свисток, вместе они пролетели мимо, оставив после себя громкий перестук колёс, похожий на клацанье зубов.

Сяосун облегчённо выдохнул: да это встречный поезд! Надо же, во что он превратился во сне – в битву! И что это – просто кошмар или зашифрованное отражение действительности? Если шифровка, то какое отношение она имеет к нему, Сяосуну? В том, что всё в мире взаимосвязано, Сяосун не сомневался: не напрасно же он читал древнюю книгу «Лунь Юй». Придя в Объединённое главное политуправление, то есть ОГПУ, он два года наблюдал, как после смерти Ленина дерутся между собой за власть русские коммунисты, с усмешкой отмечал, что русских-то как раз между ними маловато, две главные фигуры – грузин Сталин и еврей Троцкий. Долго выбирал, за кем пойти, кто может стать более нужным для Китая, а именно, для объединительной войны. Нравился Троцкий – способностью зарядить энергией и спаять из рыхлой массы одиночек монолит, брать на себя личную ответственность за важные решения, бескомпромиссной решимостью идти до конца – качества, без которых было бы невозможно быстро создать боеспособную армию. Он и создал её, Красную армию, которая всего за два года разгромила всех врагов Советской власти и «сшила» под единым руководством партии гигантскую «лоскутную» страну. Сделала это именно армия! В общем, у Троцкого есть чему поучиться. Китай тоже «лоскутной», но есть ли в Китае человек, обладающий его талантами? У коммунистов пока что точно нет. А у Гоминьдана? После смерти Сунь Ятсена – кстати, как-то быстро они ушли друг за другом: в двадцать четвертом – Ленин, в двадцать пятом – Сунь! – в его партии тоже начались схватки. Нет, чтобы с помощью русских советников, русского оружия общими усилиями разгромить бэйянцев и других милитаристов, создать единую народную республику, а потом уже делить власть – самозваные вожди начали рушить союз с коммунистами, которого с большим трудом добился Сунь, и грызться между собой. Да, на этой почве начал выделяться Чан Кайши, тот самый Цзян Чжунчжен, делегацию которого в 1923 году Сяосун сопровождал в Москву, однако до Троцкого ему, пожалуй, не дотянуть. Хотя… кто знает!

На Сталина Сяосун смотрел с интересом, но и с опаской. Он был человеком-загадкой. Никогда не повышал голоса, даром трибуна не обладал, всё делал спокойно и методично; будучи Генеральным секретарём Центрального комитета коммунистической партии, выступал с докладами и писал статьи, в которых просто и доходчиво разъяснял всяческие теоретические вопросы партийной жизни. В то же время не спеша расставлял на важные посты своих людей и теперь на любых дискуссиях получает большинство. Сяосун с некоторым самодовольством вспоминал, как он сам по всей Маньчжурии создавал нечто похожее – «спящие» ячейки, которые, кстати, до сих пор не было возможности «разбудить», их обязательно следует перепроверить, ведь столько лет прошло, люди могли и позабыть, на что подписывались. Поэтому он уже давно решил, что в одном лесу два тигра не живут[8], одному придётся уйти, что политика Сталина, пожалуй, ему больше подходит и, служа в ОГПУ, стремился к тому, чтобы его заметили как сторонника Генерального секретаря. Наверно, неслучайно его неожиданно вызвали к начальнику Контрразведывательного отдела Артузову. Сяосун знал этого человека, как говорится, издалека, лично не был с ним знаком, при случайных встречах на Лубянке приветствовал, как полагалось, и, конечно, заметил, что Артузов равнодушно-автоматически отвечал на приветствие. И вдруг – этот вызов! Вообще-то, Сяосун служил в Секретно-оперативном управлении, куда был определён после работы с делегацией Чан Кайши, и преподавал шаолиньцюань[9] на высших курсах ОГПУ, к другим отделам отношения не имел, однако вызов был подтверждён вторым заместителем председателя ОГПУ Генрихом Ягодой, а это много значило. Холодея от предчувствия удачи, Сяосун переступил порог небольшого кабинета начальника КРО.

Артузов сидел за двухтумбовым столом, покрытым зелёным сукном, перед ним лежала карта Маньчжурии. Точно, возликовал в душе Сяосун, не зря я тут томился, ждёт меня моя Маньчжурия!

– Садитесь, – показал Артузов на стул перед столом. Сяосун сел на край, всем видом показывая вопросительное ожидание. Артузов раскрыл папку, лежавшую поверх карты, заглянул в неё и поднял глаза на Сяосуна. Глаза были чёрные, пронзительные. – Это правда, что вы обучались искусству боя в монастыре Шаолинь?

В хрипловатом баритоне начальника КРО прорезывались нерусские нотки, но не еврейские, как у Краснощёкова и Ягоды, а какие-то певучие, словно говоривший был родом из поющего народа, а может быть, так и было, поскольку Артузова звали Артур Христианович, уж никак не по-русски.

– Правда, – без задержки ответил Сяосун. – Но я был в монастыре всего год, а постигать искусство боя надо всю жизнь.

– Вы имеете в виду бой непосредственно или в переносном значении?

– И то, и другое.

– Почему вы покинули Китай?

– Хочу постичь искусство революционной борьбы, а где этому учиться, как не в России?

– Скучаете по семье?

– Естественно.

– Как вы отнесётесь к тому, что мы направим вас в Китай?

– Отправлюсь, куда пошлёте, а как отнесусь – не имеет значения.

– И всё-таки?

– Если это даст возможность увидеться с семьёй – буду рад.

Артузов улыбнулся уголками губ и снова посерьёзнел:

– Задание опасное, смертельно опасное. Один неверный шаг… – он не закончил фразу, на мгновение задержался и произнёс сурово, со скрытой печалью: – Мы не сможем помочь.

Сказал и пронизывающе взглянул на Сяосуна, ожидая ответа. И мгновенно получил его:

– Сам упал – сам и выкарабкивайся, не стоит опираться на других. Так говорят у нас в народе. Пословица.

– Пословица – это хорошо. – Артузов достал портсигар, вынул папиросу, предложил Сяосуну, тот отказался. Артузов размял патрончик с табаком, чиркнул спичкой, и по кабинету поплыл ароматный дымок. Артузов затянулся пару раз, положил папиросу на край пепельницы и снова обратился к Сяосуну – лицом к лицу: – Вы не боитесь смерти? Ответьте своими словами, без пословиц.

– Кто-то из умных людей сказал: только дурак не боится смерти. Я себя к дуракам не причисляю. Но хотел бы спросить…

Артузов кивнул, разрешая.

– Почему именно я? В ОГПУ есть и другие китайцы. Думаю, опытнее меня.

– Для задания лучше всех подходите вы. Не удивляйтесь, что я не сразу сказал, какое именно задание. Наш разговор убедил меня в правильности выбора. Суть в следующем. Нам нужен свой человек в ближайшем окружении известного вам маршала Чжан Цзолиня, который получил титул генералиссимуса и фактически стал президентом Китайской республики. Советский Союз пытался установить с ним добрососедские отношения, однако Чжан Цзолинь, конечно, не без влияния японцев, занял откровенно враждебную позицию и резко усилил действия на отчуждение Китайско-Восточной железной дороги в свою пользу. Думаю, о важности КВЖД для обороны СССР на Дальнем Востоке говорить не стоит. – Сяосун наклонил голову в знак согласия, хотя Артузов его не требовал. – Судя по вашему досье, вы некогда дружны близки с Чжан Цзолинем, и вам будет проще к нему приблизиться. Надо попытаться, во-первых, рассорить маршала с японцами или, на худой конец, отдалить их друг от друга, во-вторых, склонить его к мирному сосуществованию с нами. Если не получится ни то, ни другое, маршала придётся устранить. Сложность задачи понятна?

– Так точно.

– Подумайте. Если это вам категорически не по силам, откажитесь сейчас. Я уже сказал, что в случае провала мы ничем помочь не сможем.

– Я уже подумал.

– Хорошо. Связь держите через городскую почту Харбина. Вы отправляете ваши сообщения в Пекин до востребования господину Паоло Грозовски… Запишите.

– Я запомню.

– Хорошо. Вы получаете до востребования – от кого?

– От моей жены, Ван Фэнсянь. На моё имя – Ван Сяосуна. Так проще. Я и к маршалу явлюсь под своим именем. Ничего выдумывать не надо.

Вот и получилось, что через три дня Сяосун оказался в одноместном купе прямого вагона «Москва-Пекин», а теперь лежал в раздумьях о своём жизненном пути, возможно, каким-то образом отразившемся в кошмарном сне. О дороге в тысячу ли, на которую шагнул, решив посвятить себя борьбе за единство и величие Китая. Еще не научился ходить, а уже хочешь бегать[10], с усмешкой подумал он о себе.

Хорошо, Троцкий и Сталин – два тигра в одном лесу. Он своего выбрал. А кто такие тигр и дракон из сна? Может, как-то связаны с его заданием, а может, нет. В прошлом таких схваток не наблюдал – возможно, всё в будущем? Возможно… возможно…

Он снова заснул, теперь уже спокойно, расслабленно. Приснились Фэнсянь и дети – о боги, как они выросли! Шаогуну уже двенадцать, Юнь – восемь, Юйинь – шесть! Растут без отца, и Фэнсянь, милая, славная, терпит его отсутствие. Но что делать – не создан он для семейной жизни, как и побратим его Чаншунь. Тот ведь тоже где-то воюет.

5

Чаншунь приехал неожиданно, к великой радости детей. Госян в этот день исполнялось семнадцать лет, и приезд отца стал для неё лучшим подарком. На праздничный обед пришли Сяопин с Мэйлань и Ваграновы – Семён Иванович, которому уже стукнуло 73, и Лиза, красивая 22-летняя девушка. Мария Ефимовна до праздничного события своей любимицы не дожила, в 1923-м ушла в мир иной. Сяопин и Мэйлань работали учителями: Сяопин в китайской гимназии, а Мэйлань в русской школе преподавали китайский язык. Они получили небольшую служебную квартирку в Старом Харбине и теперь ожидали прибавления семейства: Мэй была на пятом месяце беременности.

Цзинь на обед опоздала: в Управлении КВЖД снова случился переполох. На этот раз маршал Чжан Цзолинь, взявший власть в Пекине, потребовал передать Китаю все морские и речные суда компании, а вслед за тем было объявлено о закрытии Учебного отдела. Начиная с 1920 года, когда Китай сделал первую попытку захватить управление дорогой, русских начали методично выдавливать из Китая. Уже тогда их лишили экстерриториальности, что означало конец «Счастливой Хорватии», как называли зону отчуждения КВЖД, которой управлял генерал Хорват, то есть русские стали подвластны китайскому суду и полиции. Они ещё оставались на ответственных постах, но уже в значительно меньшем количестве. По Мукденскому 1924 года договору СССР и Китая о совместном управлении КВЖД на дороге могли работать лишь советские и китайские граждане, поэтому большинство русских поспешили получить советские паспорта. Большинство, но далеко не все: сотни сотрудников с белогвардейским прошлым предпочли уволиться. Их место занимали китайцы, часто не знающие, что делать и не умеющие работать. Это, конечно, лихорадило Управление, да и всех служащих дороги.

Цзинь за себя можно было не беспокоиться – её ценили как специалиста по русско-китайским отношениям, но она волновалась за советских сотрудниц своего отдела и при возникновении угрозы увольнения кого-либо из них защищала «своих» до последнего. И в день рождения Госян она весь день сражалась за молодую сотрудницу, русскую, с отличием закончившую курсы китайского языка, прекрасно говорившую на английском и немецком, которую требовал уволить секретарь Управления Ван Чанпин. У него была своя кандидатура, с которой, как подозревала Цзинь, у секретаря были «особые отношения». Цзинь дошла до нового управляющего дорогой и добилась, чтобы девушка осталась в отделе.

Застолье было в самом разгаре, и Цзинь встретили радостными возгласами, главными из которых были:

– Мама! Мама приехала! Мы снова все вместе!

Чаншунь и Цзинь обнялись и расцеловались, как муж и жена, давно не видевшие друг друга. Они и вправду почти два года были в разлуке: Чаншунь учился в военной академии Вампу, созданной Гоминьданом при непосредственном участии советских советников. Политкомиссаром там был коммунист Чжоу Эньлай, а начальником академии Сунь Ятсен назначил своего любимца Чан Кайши, который, как и обещал Чаншуню, включил его в состав первых слушателей. Теперь, по окончании курса, Чаншунь получил аттестат полковника Национально-революционной армии Гоминьдана на законных основаниях и, не скрывая, очень этим гордился. Дети и гости с восхищением разглядывали документ с золотым тиснением.

– Скажи нам, дорогой Чаншунь, – с некоторой долей ехидства поинтересовался старый Вагранов, – как ты умудрился пробраться сюда мимо чжанцзолиневской охранки? Маршал не очень-то любит Гоминьдан.

Чаншунь усмехнулся, а в голосе проскользнула нотка превосходства:

– Дорогой Семён Иванович, я предъявлял пропуск, подходящий для любого контроля, – и под общий смех показал серебряный китайский доллар.

– Папа, скажи лучше, как ты сумел вырваться на праздник Госян в то время, как начался Великий Северный поход? – это уже Сяопин «подколол» отца. Он, кстати, начал называть Чаншуня папой уже на второй или третий день после его появления в их доме. – Тебя отпустили или ты в «самоволке»?

– А что такое Великий Северный поход? – спросила Лиза и покраснела. – Простите моё невежество.

– Папа лучше скажет, – Сяопин, как бы извиняясь за свой выпад, приобнял Чаншуня за плечи.

– Это поход Национально-революционной армии Гоминьдана из Гуандуна в соседние северные провинции с целью объединения Китая под властью Национального правительства. Он был задуман лично Сунь Ятсеном и разработан генералом Чан Кайши, – пояснил Чаншунь дидактическим тоном и тут же добавил, для Сяопина: – А я получил недельный отпуск за золотой аттестат.

– Ну вот, всё ясно, – сказала Госян и показала брату язык: что, мол, слопал? – Давайте потанцуем, а то у нас не день рождения, а какое-то собрание.

– Потанцуем, потанцуем, – захлопал в ладоши самый младший, Цюшэ. Ему исполнилось двенадцать лет, но ростом он был уже выше Цзинь, и ему хотелось, чтобы его воспринимали как взрослого. – Я танцую… – он поискал глазами и просиял: – с Мэй!

– Ты решил увести у меня жену? – грозно начал Сяопин. – Брат называется!

– А что, тебе одному можно любить таких красавиц?! – не остался в долгу Цюшэ.

– Вот родится сын или дочь – сам будешь воспитывать.

Пока братья перешучивались, а Мэйлань над ними смеялась, Чаншунь и Цзинь передвинули стол, освобождая пространство, Лиза убрала в стороны стулья, Госян достала патефон и пластинки. Семён Иванович взялся заведовать музыкой, то есть накручивать ручку патефона и ставить пластинки.

– Что желает молодёжь? – спросил он первым делом. – Вальс, танго, фокстрот?

– Варсити дрэг, – заявил Цюшэ.

– Что-о?! – удивился Сяопин. – Ты знаешь варсити дрэг?!

– Ну, тогда чарльстон, – увильнул от ответа младший брат.

– Ни варсити дрэг, ни чарльстон нам пока нельзя, – уже спокойней сказал Сяопин, обнимая за плечи Мэйлань.

– Да и пластинки такой нет, – перебирая диски, пробормотал Семён Иванович. – Танцуйте фокстрот. Вот, к примеру, «Бублики». Поёт Леонид Утёсов.

– Кто это?! – удивился Цюшэ.

– Это молодой, но уже известный джазовый певец из Советского Союза, – неожиданно, даже с некоторым вызовом, заявила Лиза.

– Лиза, ты говоришь таким тоном, будто мы против Советского Союза, – уменьшил её горячность Сяопин. – Это не так.

А из патефона уже залихватски звучал баритон:

…Горячи бубликиДля нашей публики,Гоните рубликиВы мне в момент…За мной гоняютсяИ все ругаются,Что полагаетсяМне взять патент.

Цюшэ тут же пригласил Мэйлань. Она вопросительно взглянула на Сяопина, тот одобрительно кивнул, и пара пошла небыстрым шагом по небольшому пространству между столом, диванчиком и тумбочкой с патефоном. Сяопин подал руку Лизе, Чаншунь – Госян, а Цзинь уселась на диванчик рядом с Семёном Ивановичем.

– Устала, – пожаловалась старому другу, – не до танцев.

– Как там дела в Управлении? – поинтересовался Вагранов. – Гоняют русских?

– Гоняют, – вздохнула Цзинь.

– Слава богу, Машенька не дожила до этих страстей, – грустно сказал Семён Иванович и перекрестился. – Но как же власти халяву любят, уму непостижимо!

– Что такое «халява»? – вяло спросила Цзинь. Ей страшно захотелось пойти и лечь в постель, еле удержалась, чтобы не положить голову Вагранову на плечо. Он правда ничего не заметил.

– Халява, милая моя, это когда ничего не делаешь, а всё получаешь.

– Олигархический капитализм?

– Можно и так сказать. Кто построил КВЖД? Россия. А кто её хочет заграбастать? Китай! Такую дорогу-игрушечку желает получить на халяву! Ни стыда, ни совести! Ни капли благодарности!

– Семён Иванович, вы подали на советское гражданство?

– А зачем? Нам с Лизой возвращаться в России некуда. Домик мы с Машей получили за выслугу лет, его не отберут… Надеюсь, что не отберут. Лиза работает, у меня за время службы кое-что подкопилось – нам хватает. Продукты, я слышал, у нас дешевле, чем у советских.

– Да, – задумчиво сказала Цзинь, – продукты у нас всегда были дешевле. Помните, как мы помогали голодающим в Советской России?

– Ещё бы не помнить! Мы с Машей тогда были просто поражены!

– Голодом? В Китае он тоже нередок, – вздохнула Цзинь. – У нас, бывает, тысячи умирают без куска хлеба. А в гражданскую войну тем более.

– Нет, Ксюша, не голодом, а тем, как харбинцы кинулись помогать. Они словно забыли, что бежали от большевиков. А многие белые – будто и не сражались с красными. Собирали деньги, разные ценности, одежду, продукты… Концерты давали благотворительные… И сколько отправили вагонов с зерном, крупами, маслом, сахаром, мукой! Уму непостижимо! Вся КВЖД помогала, да и не только дорога, не только Харбин.

– И не только русские, – вставила Цзинь.

– Да-да, конечно, и китайские служащие. Я помню, как ты агитировала…

– Я не к тому, – смутилась Цзинь. – Я говорю про китайцев, но там были и евреи, и армяне, и монголы, и грузины… Все будто братьев спасали!

– Так все и есть братья. – Семён Иванович даже немного удивился, что Цзинь сказала «будто». – Братья и сёстры! На одной земле живём, под одним небом! И под Богом одним, хоть он по-разному называется. И хорошо бы так навек и каждый день, а не только в горькие дни.

– Хорошо бы! Но вряд ли когда получится.

– Кто знает! Кто знает!

У танцующих были свои разговоры.

– Куда думаешь поступать? – спросил Чаншунь у дочери, которая норовила перейти на быстрый шаг: папа ей казался неуклюжим и медлительным.

– Пока не знаю. Папа, ну что ты, как слон?! Ногу мне отдавил!

– Прости. В академии танцам не учат. И на фронте – тоже. А что думаешь делать?

– Пойду в Управление. Может, в канцелярию, может, в мамин отдел. Поработаю годик-два, а там видно будет. Может, замуж выйду, – хихикнула дочь.

– Уже есть за кого? – насторожился отец.

– Найдётся. У тебя дочь умница, красавица – найду себе принца.

– Смотри, чтобы принц гуайву[11] не оказался.

– Красавица и чудовище! А что? Замечательная сказка! Сказки всегда хорошо кончаются.

– Сказки – да, а в жизни бывает по-разному.

– Как живёшь, подруга? – ловко разворачивая, спрашивал Сяопин Лизу, у которой в детстве с удовольствием учился русскому языку. С той поры они виделись не часто.

– Да так себе, – неопределённо отвечала та, пряча глаза. – Работаю телефонисткой в отделе тёти Цзинь.

– Я чем-то тебя обидел?

– Почему ты так решил?

– Ты не смотришь на меня.

– Я устала танцевать. Давай сядем.

Они сели на стулья у стены. Разговор не клеился. Сяопин видел, что Лиза расстроена, но чем, почему, не мог понять. А девушка еле сдерживала слёзы: увидев беременную Мэйлань и то, как относится к ней Сяопин, она поняла, что мать, потихоньку ей внушавшая, что Сяопин – её суженый, глубоко заблуждалась. Сяопин никогда не считал себя женихом и как-то в разговоре обмолвился, что ему даже слово это – вэйхунфу – противно. Оно и самой Лизе не нравилось – что китайское, что русское, – а вот о Сяопине-муже она по-девчачьи мечтала. Видела, как наедине ведут себя родители, однажды подсмотрела их любовную игру, и ей страстно, до замирания сердца, захотелось самой это испытать. Она попробовала увлечь Сяопина, как раз в тот день, когда праздновали его поступление в университет: улучив момент, когда взрослым и младшим детям было не до них, увела его в детскую и стала целовать.

– Ты с ума сошла! – испугался он. – Тебе же только четырнадцать!

– Девочки взрослеют раньше мальчиков, – прошептала она, положив его руку себе на грудь и стараясь прижаться к нему всем телом.

Сяопин, до того неуверенно противившийся, вдруг оттолкнул её от себя и выбежал из комнаты. Лиза заплакала от обиды – почему он так грубо себя повёл?! – но быстро успокоилась, подумав, что он ещё не повзрослел, хоть и на три года старше. Однако с той поры между ними при встречах словно пролетал прохладный ветерок, а потом Сяопин и вовсе уехал в столицу, приезжая лишь на каникулы, во время которых был занят то политическими семинарами в марксистском кружке, которые вела его мама, то своими младшими сестрой и братом. А потом появилась красавица Мэйлань. С одного взгляда при знакомстве Лиза поняла, что девушка заняла в жизни Сяопина то место, о котором мечтала она, и это понимание повергло её в длительное уныние, скоро ставшее привычным жизненным состоянием. Хотя где-то глубоко в душе теплился уголёк надежды, что богатая благополучная чистокровная хань[12] Мэйлань наиграется с бедным чжунгэ хуньсюэ[13] Сяопином и оставит его для неё, Лизы. Теперь эта надежда угасла.

А Мэйлань буквально утанцевала своего юного партнёра. Не успела закончиться пластинка (кстати, отыгранная три раза!), как Цюшэ рухнул на ближайший стул и простонал:

– Ну, Мэй, признавайся: ты – марафонка? Сильная, выносливая! Не я тебя вёл, а ты меня!

Ответом ему был звонкий смех:

– У сильного полководца не должно быть слабых солдат[14].

Цюшэ хотел ответить какой-нибудь остротой (правда, не мог придумать, какой), но вдруг прислушался: ему показалось, что в прихожей щёлкнул замок.

– Мам, у нас дверь не заперта? – спросил он Цзинь вполголоса, чтобы не поднимать тревогу.

– А что?

– Кто-то вошёл.

– Войти может только один человек, – Цзинь вскочила, забыв, что пять минут назад готова была лечь пластом. – Это – мой брат, у него свой ключ.

И точно – в дверях появился Сяосун, по-европейски одетый, как говорится, с иголочки: костюм-тройка цвета «маренго», галстук в косую красно-серую полоску, чёрные блестящие штиблеты, на голове – шляпа «федора», тёмно-серая с тёмно-серой блестящей лентой, в карманчике пиджака – уголком – шёлковый красный платок. В руке красовался саквояж крокодиловой кожи.

Шикарный мужчина! Он заслонил весь дверной проём.

– Дядя! – воскликнул Сяопин, а Госян просто восторженно взвизгнула, оставила отца и кинулась на шею любимого дядюшки.

Сяосун поцеловал племянницу в розовую щёчку, поставил саквояж на ближайший стул и театрально поднял руку, призывая внимание.

– Господа-товарищи, я не один, – Сяосун шагнул в сторону, открывая того, кто стоял у него за спиной. Им оказался высокий рыжекудрый парень в поношенной одежде, с полотняной сумкой через плечо; золотистый пушок на верхней губе и подбородке выдавал возраст – не больше двадцати лет. – Прошу любить и жаловать: Фёдор Иванович Саяпин!

Ваня, вылитый Ваня! – сверкнуло в голове Цзинь, и она порадовалась, что сидит: иначе бы упала. А ещё поняла, почему брат привёл к ней в дом этого молодого человека. Он как бы намекнул: хватит хранить скелеты в шкафу. Так она и не хранила: про Сяопина знали все, а про Чаншуня никому не положено.

6

Гости разошлись. Ваграновы позвали было Федю к себе – у них в домике имелась свободная комната, – однако Сяопин, можно сказать, вцепился в нежданно приобретённого единокровного брата и предложил пожить в их с Мэйлань «казённой» двухкомнатной квартире. Кстати, отнёсся он к знакомству очень спокойно, в отличие от помрачневшего Чаншуня, порывался поговорить с Федей, но при столь многочисленном «сборище» найти укромный уголок было нереально, и Цзинь поняла, что именно желание сблизиться побудило его пригласить Федю к себе.

Оставшиеся распределились на ночлег. Сяосун занял бывшую кровать Сяопина, Цюшэ остался на своём месте, а Госян, по предложению Цзинь, временно переселили в родительскую спальню, её место в детской занял отец. Чаншунь воспринял это как знак, что не прощён, однако ничем не выдал своего расстройства. Да и было ли оно, это расстройство? Честно говоря, они с Цзинь уже столько времени жили врозь, а с той ночи, когда он признался в измене, и близости ни разу не было, так что прежние чувства заметно притупились. Поэтому Чаншунь, хоть и хмуро, но вполне спокойно сел пить вечерний чай с Цзинь и Сяосуном.

– Значит, ты, брат, полковник Национальной армии и сражаешься против Чжан Цзолиня? – Сяосун отхлебнул зелёного чая и не сдержал восхищённого вздоха: – Неужели «билочунь»?![15] Где ты его достала, Цзинь?

– Твоя Фэнсянь прислала упаковку. Она знает толк в чаях.

– Поразительный аромат! – Сяосун снова сделал маленький глоток и посмотрел на Чаншуня, который невозмутимо ждал продолжения разговора. Встретив взгляд «старшего брата», кивнул:

– Да, я закончил академию Вампу. Чан Кайши начал Северный поход, и я завтра уеду на фронт.

– Завтра? – удивилась Цзинь. – Ты же собирался неделю пробыть дома.

– Ты неправильно поняла. Мне дали неделю отпуска вместе с дорогой. Если бы не день рождения Госян, я вообще бы не приехал: слишком сложно добираться. Да и на фронте полковник с опытом лишним не будет. А ты, старший брат, как тут оказался? Ты же был в России, и смотрю: преуспел. Костюм дорогой, подарков целый саквояж.

Сяосун действительно привёз подарки – зимние меховые шапки. Сестре – соболью, Госян – беличью, Цюшэ – лисью, Сяопину – волчью, с хвостом.

– Не завидуй, брат. Ты – человек военный, тебе полагается форменная шапка, офицерская, не пощеголяешь. Да я и не ожидал здесь тебя увидеть. И не знал, что встречу Мэй, – осталась девочка без подарка.

Сяосун вынужденно схитрил: у него был подарок для Мэйлань, но он забыл его в чемодане, который оставил в камере хранения на вокзале. Не тащиться же с чемоданом по городу, а такси брать не стал: ему хотелось пройти по улицам, в общем-то, родного города, увидеть, как он изменился. Подарок Мэй он решил оставить у Фэнсянь.

– Ты давай не увиливай. Каким ветром тебя принесло в Харбин? И где подцепил русского парня, этого Фёдора? Я сразу догадался, что он – родственник Сяопина, – Чаншунь бросил быстрый взгляд на Цзинь, увидел, как стремительно она покраснела, и испытал что-то похожее на удовлетворение от маленькой мести за свою отставку. – Выходит, ты его знаешь, интересно узнать – откуда? Не так ли, дорогая?

– Да-да, мне тоже интересно, – как можно твёрже сказала Цзинь и посмотрела на мужа такими испытующими глазами, что ему стало стыдно за свои мстительные намёки.

– Фёдора я увидел возле вокзала, он тоже только приехал в Харбин, но в товарном вагоне. Его, раненого, вывезли на наш берег Амура во время разгрома восстания русских крестьян и казаков в двадцать четвёртом году. Тогда много казаков с семьями ушли в Китай и образовали там что-то вроде станицы. Фёдор и жил в этой станице два с лишним года, лечился, потом работал. Несколько раз пытался перейти на советскую сторону – не получилось, однажды пограничники снова подстрелили. А когда окреп, решил найти своего отца. Он – очень хороший художник! Шёл пешком от деревни к деревне, кормился тем, что рисовал чей-нибудь портрет или фанзу и получал за это еду. Я его знал маленьким, но он так похож на своего отца, которого я знал с детства, что я остолбенел, когда увидел. А меня он помнил, взгляд-то у него особенный – художника. Вот и всё. Отец его может быть в Харбине, надо помочь найти.

– Помогать будешь ты? – спросила Цзинь и покраснела.

– Нет, дорогая сестрица, кто сможет, тот поможет, а у меня дела, мне надо в Мукден. А до того – в Пекин, своих повидать. У меня был билет до Пекина, но перед Харбином внезапно потянуло сойти, с вами повидаться, вдруг больше не увижу.

– Это почему?! – встревожилась Цзинь. – Тебе что-то угрожает?

– Работа такая, сестрица. – Сяосун приложился к чаю, поморщился. – Остыл уже.

– Я сейчас, – подхватилась Цзинь. – Заварю свежий.

– Не надо, – остановил брат. – Я пойду спать, завтра рано на поезд. Вот только Чаншуню скажу… – Сяосун повернулся к побратиму, бережно тронул его за руку: – Будь осторожней с Чан Кайши. Я наблюдал за ним в Москве. Он – человек с двойным дном, а что там таится, на втором дне, вряд ли кто знает. Едва ли что-нибудь хорошее. Ты же помнишь, в Москве он в каждой речи клялся в верности Сунь Ятсену, а на похороны «отца революции» не явился, с коммунистами работать категорически не хочет…

– Скажу больше, – угрюмо заявил Чаншунь. – Я приехал сюда главным образом, чтобы предупредить Цзинь. Правые гоминьдановцы во главе с Чаном снова готовят против коммунистов какую-то подлость. Я думаю, Цзинь, ты имеешь связь с руководством партии…

– Да, – кивнула Цзинь, – с Ли Дачжаном[16], Мао Цзэдуном.

– Передай им моё предупреждение. Я не знаю, что именно произойдёт и когда, но пусть будут готовы. Я не имел возможности поговорить хотя бы с Чжоу Эньлаем, политкомиссаром академии, потому что опасался слежки. Если бы меня заподозрили, выяснять бы ничего не стали: у Гоминьдана жизнь человека не стоит ничего.

Цзинь внимательно посмотрела на мужа:

– Ты из-за этого ехал сюда, в самое логово бэйянцев?!

Чаншунь на вопрос не ответил, но добавил:

– И поберегись, пожалуйста, сама. Очень тебя прошу!

Внезапно раздался звонок.

– Кто это так поздно?! – удивился Чаншунь. – Цзинь, ты кого-то ждёшь?

Она покачала головой и шагнула к двери в прихожую.

– Стой! – сказал Сяосун. – Я открою.

– Нет, лучше я, – заявил Чаншунь. – И не спорьте.

Он вышел в прихожую, но быстро вернулся. Цзинь и Сяосун вопросительно повернулись к нему.

– Какой-то русский, говорит: ошибся, – сказал Чаншунь. – Рыжий, бородатый, одноглазый… Странный.

Сяосун бросил быстрый взгляд на сестру – она явно побледнела – и спросил:

– А почему странный?

– Увидел меня, замялся и сказал, что ошибся. То ли домом, то ли дверью…

– А-а, тут этажом ниже русский живёт, – с явным облегчением пояснила Цзинь. – Он, и верно, ошибся.