Амур. Лицом к лицу. Дорога в 1000 ли E-Book

Станислав Федотов

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Новый исторический роман
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 318

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Историческая судьба свела лицом к лицу на Амуре два великих государства, Россию и Китай, два великих народа, и с той поры они пошли рядом, тесно бок о бок, как два соседа по бесконечной дороге жизни. Были между ними разногласия, даже ссоры и столкновения, были взаимопомощь и клятвы в вечной дружбе — всё, как бывает у соседей. И жители этих стран вольно или невольно повторяли и повторяют в своей жизни их отношения. Истории двух семейств, двух родов — русского казака Саяпина и китайского сапожника Ван Сюймина — как в зеркале, отражают этот тернистый совместный путь: здесь есть место и любви, и ненависти, и порою неизвестно, чего больше и куда выведут эти взаимные чувства.

Leseprobe

Станислав Петрович Федотов Амур. Лицом к лицу. Дорога в 1000 ли

Прежде, чем кого-то осудить, надень его обувь, пройди его путь, споткнись о каждый камень, который лежал на его дороге, прочувствуй его боль, попробуй его слёзы… И только после этого расскажи ему, как нужно жить!

Кун-цзы

Лицом к лицу – лица не увидать:Большое видится на расстоянии…

Сергей Есенин

Дорога в 1000 ли начинается с первого шага.

Кун-цзы

© Станислав Федотов, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

1

Телефонный звонок в одиннадцать часов утра оторвал Николая Александровича от приятного занятия – чтения своего тайного дневника. Он как раз переживал описание знакомства с «маленькой К.» – так он зашифровал свою юношескую любовь. Романтические отношения с ней формально закончились после помолвки с Алисой Гессенской, однако нечастые встречи, пусть теперь и без близости, доставляли ему эстетическое удовольствие. Свои чувства по поводу этих встреч он и доверял дневнику, который, как он полагал, если и будет открыт сторонним читателем, то никак не раньше, чем через сто лет, а тогда ни матушки, вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, ни Аликс, ни его самого на этом свете уже не будет…

– Государь, доброе утро. Необходимо срочно обсудить очень важный вопрос.

Как всегда, без соблюдения придворного этикета. Можно сказать, неотёсанно и даже грубо. На плохом французском языке. Впрочем, Витте и на русском изъясняется, как железнодорожный кондуктор, из среды которых когда-то вышел.

– Если мне не изменяет память, Сергей Юльевич, ваши вопросы всегда очень важные.

– Этот – из категории особо важных.

– Какой же?

– Могу сказать только с глазу на глаз. Я не доверяю телефону.

– С глазу на глаз – то есть мы с вами?

– Нет, государь. Следует пригласить министров – военного и иностранных дел.

– Кажется, Витте, я догадываюсь, о чём пойдёт речь. Хорошо. В три часа пополудни в Зимнем. Министров прошу пригласить от моего имени.

– Спасибо, ваше величество.

Николай Александрович повесил трубку, дал отбой и откинулся на спинку кресла. Чёрт бы побрал этого министра финансов! Бесцеремонно звонит, когда ему вздумается, ломает все планы… Правда, особых планов на день сегодня нет, но всё равно раздражает.

Планы были только на вечер.

Николай Александрович мечтательно улыбнулся: сегодня бенефис прелестной Панни, как он ещё называл «маленькую К.». Собственно, ей бенефис не полагался: она проработала всего десять лет, а для бенефиса требовалось двадцать, однако император выразил такое желание, и дирекция императорских театров не посмела отказать. Петипа поставил для неё «Времена года» Александра Глазунова. Надо заказать цветы. Для старика, кстати, – тоже. Столько лет, а он всё работает и работает, прекрасную, между прочим, музыку пишет…

Возникшее было доброе настроение опять перебила мысль о звонке.

Николай Александрович не любил своего министра финансов. За его невоспитанность, плохой французский, за прямолинейность и резкость в суждениях, за упорство в отстаивании своего мнения и вообще за то, что смеет иметь это самое своё мнение. Даже за его большой рост и громоздкость, особенно заметные в тех случаях, когда министр оказывался рядом с императором. И что в нём батюшка нашёл, кроме этих габаритов?! Николай Александрович с превеликим удовольствием отправил бы строптивого министра финансов в отставку. Но… как же без него? Ведь, если по-честному, он, государь, за четыре года как-то привык, что на нём, единственном среди министров, вся Россия держится. Приходится терпеть.

Ровно в три часа пополудни Николай Александрович вошёл в рабочий кабинет. Подтянутый, стройный и – холодно-строгий. Таким, по его мнению, должен быть самодержавный правитель, а иначе как самодержавным он себя не мнил.

Сидевшие за столом для заседаний министры встали при его появлении и наклонили головы в знак приветствия.

Император ответил тем же и жестом руки предложил садиться. Сел и сам, быстрым взглядом скользнул по лицам.

– Не вижу Муравьёва.

Вскочил товарищ министра иностранных дел Ламсдорф, повадками и остроконечными усиками похожий на хитрого кота.

– Господин министр болен, государь. Просил его извинить.

«Болен, – внутренне усмехнулся император, – известно, чем он болен. Лентяй и гуляка. Все дела свалил на своего заместителя, а сам пьян или где-нибудь с цыганами и девицами гуляет. Ну да бог с ним, Ламсдорф справляется…»

Товарищ министра стоял в ожидании. На лице императора не дрогнула ни одна чёрточка. Он небрежно шевельнул рукой:

– Садитесь, Владимир Николаевич. Обойдёмся без него. – И продолжил так же, без эмоций: – Господа, мы собрались по весьма важному делу. Сергей Юльевич доложит о нём.

Витте встал. В шитом золотом мундире ему было тесно и неудобно – он привык к сюртуку, как хаживал на заседания при прежнем государе, – однако Николай Александрович брал пример с деда, Александра Освободителя, и требовал ношения мундира при делах с участием императора. Оспаривать это не решился даже он, влиятельнейший министр. Поэтому с трудом, но встал и раскрыл кожаную папку. Начал без церемоний и предисловий, с паузами, словно с трудом подбирал слова.

– Ваше величество, господа! Как известно… с позапрошлого года в восточной и северо-восточной части Китая развивается мятеж… восстание крестьян, ремесленников, безработных и прочей бродячей шушеры… вроде дезертиров. Началось, как обычно, – против власти, однако очень быстро кем-то было направлено против иностранцев, которые строят в Китае заводы, фабрики, железные дороги и тому подобное. И при этом они выступают якобы в защиту своей культуры и религии… против христианских церквей, миссий, в том числе православных. Эти их действия сопровождаются зверствами и убийствами. Они называют своё движение… – Витте остановился и заглянул в папку, – называют ихэтуань, что означает «отряды во имя мира и справедливости». А ещё их зовут боксёрами или большими кулаками, потому что на знамени у них изображён большой кулак.

Витте перевёл дыхание – очень уж длинный получился монолог – и оглядел присутствующих.

Император сидел с абсолютно невозмутимым видом, как будто всё озвученное его совершенно не касалось, хотя отлично знал, что Посольский квартал в Пекине, куда скрылись все дипломаты и христиане-китайцы, осаждён повстанцами; что вице-адмирал Алексеев, глава арендуемой у Китая Квантунской области, по его указанию не единожды направлял русских солдат и матросов для противодействия повстанцам – и в Пекине, и на Южной линии Китайско-Восточной железной дороги, где уже наблюдались нападения на станции. И вообще, он знал всё обо всём, по крайней мере, из газет, с чтения которых начинался его рабочий день. В первую очередь из иностранных: в них, по мнению императора, было меньше словоблудия. Сергей Юльевич, наоборот, полагал, что иностранные врут напропалую, но, при всей своей прямолинейности, на эту тему не высказывался: России это не вредит – и ладно.

Военный министр генерал-лейтенант Куропаткин при всех регалиях – а у него на мундире места нет свободного от орденов и медалей – был возбуждённо-весел и всё время ёрзал, словно что-то мешало сидеть спокойно. Медали при этом неприлично звякали.

Ламсдорф тоже не выглядел спокойным: посматривал с хитрецой – то на государя императора, то на Витте, то на Куропаткина, как будто ему не терпелось рассказать нечто занимательное.

– До сего времени, – продолжил Сергей Юльевич уже более спокойно, как будто преодолел некий барьер, – боксёры нам особых хлопот не доставляли. У нас хорошие договоры с цинским правительством и по КВЖД, и по аренде Квантунской области, и Россия даже могла бы помочь императору Гуансюю в разгроме восставших, но в последние дни ситуация резко изменилась. Вдовствующая императрица Цыси отстранила Гуансюя от власти и собирается назначить премьером своего племянника Дуан-вана, ярого сторонника боксёров. Правительственные войска уже не сражаются с повстанцами, а нередко помогают им, и это становится серьёзнейшей угрозой для строителей КВЖД, для имущества и построенных участков дороги. Надо предпринимать энергичные меры.

– Что сообщает главный инженер дороги? – спросил император.

– Как ни странно, Югович уверяет, что всё спокойно, что цзянь-цзюни – губернаторы провинций – заверяют о лояльности к русским и гарантируют их безопасность, однако стало известно, что идёт мобилизация войск и раздача оружия мятежникам. Наша Охранная стража насчитывает около пяти тысяч человек. На две с половиной тысячи вёрст дороги этого количества катастрофически мало. Я предлагаю срочно сформировать из военных запасных и отпускников, а также из состава казачьих войск Дона, Кубани, Терека, Забайкалья и Амура ещё не менее пяти тысяч добровольцев и отправить в Сунгари[1], в распоряжение главы Охранной стражи генерал-майора Гернгросса.

– У вас всё? – спросил император.

– Всё, государь.

– Садитесь. Господа, прошу высказаться. Владимир Николаевич?

Ламсдорф вскочил:

– Ваше величество, последние пятьдесят лет Россия неудержимо стремится на восток. Это её историческая миссия – цивилизовать дикие земли, нести им блага прогресса, а кроме того…

– Владимир Николаевич, – укоризненно поморщился император, – вы бы ещё начали от сотворения мира. Ближе к делу.

– Посланник Гирс чуть не ежедневно шлёт телеграммы, – мгновенно переключился Ламсдорф, – требует военного вмешательства. Министерство иностранных дел поддерживает. Да, договор о концессии запрещает вводить войска в зону отчуждения КВЖД, но у нас есть секретный договор с цинским правительством о военной помощи.

– Императрица издала указ о поддержке повстанцев, – напомнил Витте.

– Но не разорвала секретный акт. Она лавирует. Боксёры ей нужны, чтобы их кулаки умерили вмешательство иностранцев в традиционную жизнь Китая, а когда они выполнят эту задачу…

– Она с ними не справится, – перебил Витте.

– Достаточно споров, господа, – прервал император и обратился к Куропаткину: – Ваше мнение, Алексей Николаевич?

Генерал поднялся, звякнув медалями.

– Ваше величество, войска в Маньчжурию следует ввести немедленно. Как в своё время в Бухару и Коканд. Момент сейчас как никогда подходящий. Климат там, конечно, не такой, как в Средней Азии, но и у них можно создать вторую Бухару.

А он по-своему прав, подумал Витте. Имеет опыт. За восемь лет, пока был начальником Закаспийской области, она просто преобразилась, из разбойничьего захолустья превратилась в цветущий край с прекрасным сельским хозяйством и торговлей. Солдафон, конечно, однако замечательно умеет договариваться с аборигенами. Глядишь, и Маньчжурию цивилизует. Но главное, конечно, торговля с богатым юго-востоком, железная дорога и незамерзающие порты…

От размышлений его отвлёк звон колокольчика: император вызвал секретаря. Тот появился мгновенно с раскрытым для записи блокнотом.

– Подготовьте следующие распоряжения, – голос монарха оставался ровным и поэтому казался равнодушным. – Первое: Охранную стражу КВЖД увеличить на шесть тысяч человек. Срочно. Исполнение возложить на военного министра. Второе: с 11 июня объявить частичную мобилизацию в Приамурском военном округе и быть готовыми ко всяким военным неожиданностям. Исполнение возложить на генерал-губернатора Приамурья. Третье: в согласии с договором о военной помощи Китаю оказать таковую в подавлении восстания ихэтуаней, не допуская разрушения всего построенного на КВЖД. Исполнение возложить на начальника Квантунской области. Четвёртое: при ведении военных действий мирному китайскому населению не чинить ничего противоправного, а если таковое случится, строжайшим образом наказывать и виновного, и его командира. Ответственность возложить на военного министра и командование соответствующих воинских частей. – Император помолчал и добавил: – Официально войска пока вводить не будем. Благодарю вас, господа.

А сам подумал: вот и славно, уложились, как раз успею в театр. И ещё мелькнула мысль, параллельно, – об исторической миссии России на Востоке. А ведь верно: после провала в Крымской войне и неудач на Балканах остался один путь – на Дальний Восток. Там-то нас останавливать некому – не карликовой же Японии!

2

Военный губернатор Амурской области генерал-лейтенант Константин Николаевич Грибский стоял у распахнутого окна своего рабочего кабинета и смотрел на китайский берег Амура, на серые на зелёном летнем фоне мазанки Сахаляна, малого городка напротив Благовещенска.

У дверей кабинета маялся навытяжку дежурный офицер личной канцелярии губернатора. Полчаса назад он принёс генералу письмо от главного начальника Охранной стражи строящейся Китайско-Восточной железной дороги генерал-майора Гернгросса и теперь ожидал дальнейших распоряжений. В руках держал наготове кожаную папку с письменными принадлежностями.

Было тихое утро субботы, 9 июня 1900 года; жаркое солнце наполняло кабинет золотым светом; из соседнего городского парка долетали разноголосые птичьи трели; по широкой реке сновали китайские торговые джонки и русские рыбацкие лодки; неподалёку, возле пристани, гуднул пароход…

Мир и спокойствие.

Благодать.

Век бы так наслаждаться!

Но генералу было не до наслаждения. Он не мог прийти в себя от прочитанного. Конечно, он знал из кратких сообщений Российского телеграфного агентства, публикуемых в «Амурской газете», о бушующем в Китае восстании, но о том, что оно может быть направлено против русских, ему как-то и в голову не приходило. Почти пятьдесят лет после подписания Айгунского трактата, вернувшего России левобережье Амура, сорок лет после утверждения Пекинского договора, передавшего русским земли Приморья, прошли в полном спокойствии. Да, он как человек военный и в какой-то мере политик понимал, что Россия точно так же, как Англия, Франция, как Северо-Американские Соединённые Штаты, воспользовалась положением Цинской империи, поставленной на колени европейцами: взяла в аренду половину Ляодунского полуострова с двумя великолепными портами. а потом вынудила согласиться на концессию по строительству КВЖД от Забайкалья к Владивостоку с Южной веткой от Сунгари на Порт-Артур и Дальний. Всё это так, но Россия никогда не грабила своего южного соседа, как это беззастенчиво делают европейские державы и та же Япония. Не унижала население. Ну боролась в меру сил с контрабандистами, с набегами шаек хунхузов, так кто с этим не борется? А тут на тебе – ихэтуани! Отряды во имя гармонии и справедливости! Большие кулаки!

Ничего себе гармония и справедливость! Грибский заглянул в письмо, хотя и так помнил, что там написано: «…свирепствуют вокруг Пекина и продвигаются на север, громя всё на своём пути… В Бэйгуане сожжена русская православная миссия, священник, слава богу, бежал…» Далее генерал-майор сетовал, что не может обеспечить полноценную охрану строительства КВЖД, поскольку стражников не хватает. И в конце просил послать добровольцев-казаков в Сунгари, чтобы помочь охране на Южной ветке дороги, где положение становится угрожающим.

Дежурный осторожно кашлянул. Грибский оглянулся, потом скользнул взглядом по стоящим в углу большим напольным часам и неприятно удивился:

– Что же вы, дорогой мой, молчите? А дело стоит! Почти час стоит! Пригласите ко мне к двенадцати часам сотника Первого конного полка Саяпина. Он живёт на улице Северной, возле Китайского квартала. – Офицер кивнул, мол, знаю. – А на три пополудни – полицеймейстера и коменданта города. Исполняйте!

…Наказной атаман Амурского казачьего войска принял сотника по походному разряду: в тёмно-зеленом мундире с генеральскими погонами, без звёзд и медалей, но с рубиновым крестом ордена Святого Владимира, обязательным для ношения. Жестом пригласил сесть к столу для заседаний и сам занял стул напротив. Помолчал, постукивая пальцами по гладкой столешнице. Саяпин – в чекмене тёмно-зелёного сукна с серебряными погонами сотника, украшенными витиеватой буквой «А», без шашки, но с кинжалом на поясе, – ждал, прямо, без подобострастия, глядя в лицо главноначальствующего, омрачённое тягостными думами, чего не могла скрыть роскошная седая борода.

Так прошла, наверное, минута. Грибский словно очнулся, перестал стучать, огладил бороду двумя руками и кашлянул:

– У меня к вам, Фёдор Кузьмич, важное задание.

Саяпин склонил голову, внимая. Атаман со всеми офицерами войска обращался подчёркнуто вежливо: на вы и по имени-отчеству. Впрочем, может, не только с офицерами, а и со всеми, просто Фёдор об этом не знал. Но такое обращение ему нравилось.

А генерал после секундной паузы продолжил:

– О мятеже ихэтуаней вы, полагаю, знаете, хотя бы из «Амурской газеты».

– Так точно, – коротко ответил сотник.

– Есть серьёзная угроза строителям нашей железной дороги. К великому сожалению, руководство КВЖД относится к опасности весьма легкомысленно. Лишь глава Охранной стражи дороги обеспокоен малочисленностью охраны и обратился, в частности ко мне, за помощью. Без приказа генерал-губернатора и военного министра войска выделить я не могу, а вот послать отряд добровольцев-казаков – в моей власти. Правда, тоже неофициально, можно сказать, секретно. Так что, Фёдор Кузьмич, поручаю вам набрать полсотни добровольцев и отправиться в Сунгари, в Главный штаб Охранной стражи. Форма строго походная. Вопросы есть?

– Есть, ваше превосходительство.

– Давайте без чинов, мы не на параде.

– Слушаюсь. Вопрос один: почему такая секретность?

– По договору с Китаем Россия не имеет права держать на КВЖД регулярные войска. Поэтому в охране, – генерал усмехнулся, дескать, вы понимаете, – только добровольцы, то есть отставники, запасники, отпускники. Ваш отряд, подчёркиваю – добровольцев, временно войдёт в состав охраны, а попутно произведёт разведку вдоль дороги от Цицикара до Сунгари на предмет угрозы боксёров. Ну и на всякий случай хунхузов.

Сотник кивнул: о хунхузах в Приамурье знали все. Ещё те разбойники! В Маньчжурии их развелось великое множество. И через границу шастают, прииски грабят, скот угоняют. Хитрые, боёванные, беспощадные, одно слово – варнаки! И командиры у них – не гаврики баламошные[2]. Бедноту, что голым-гола, не трогают, бывает, от чинодралов китайских защищают, за то укрытие от неё получают. Хунхуз – он ведь как: ружьё зарыл, коня расседлал – вот те и землепашец мирный…

– Фёдор Кузьмич, – постучал пальцами по столу генерал, – не отвлекайтесь. За сколько дней можете собрать отряд при условии, повторяю, секретности? Особенно от китайцев. Чтобы у них не было повода обвинить Россию в незаконном вводе войск на суверенную территорию.

– Три-четыре дня, ваше… то есть Константин Николаевич.

– Хорошо. Сегодня девятое. Тринадцатого к вечеру доложите о составе отряда, три дня на сборы, семнадцатого июня с рассветом выступаете. Вопросы есть?

– Есть. Ежели ехать без задержки, но с отдыхом и разведкой, надобно четыре-пять дней. Как быть с питанием? На домашнем…

– Только на домашнем, – прервал генерал. – Китайцев не беспокоить. Прогонные будут выданы. Извините, что остановил. Вижу, что не закончили. Слушаю.

– Восемнадцатого июня Апостольский пост зачнётся. А в дороге без мясного – худо.

– С настоятелем договоримся считать вас путешественниками. Им всё можно. Что-то ещё?

– Лишь одно: почему выбрали меня? Я ж в запасе.

– Я знаю, что в запасе вы второй год, но до того многажды проявляли себя по службе, особенно в поиске и уничтожении банд хунхузов. Вы неплохо понимаете китайский язык, и скажу по секрету, – генерал широко улыбнулся, отчего его седая борода разъехалась на две стороны, – именно вас просил назначить командиром весьма уважаемый мною человек.

– Небось генерал Гернгросс? – не удержался от нескромного вопроса Фёдор.

– Именно он, Александр Алексеевич.

– Звал он меня в Охранную стражу, но я не мог: служба.

– Зато теперь послужите у него. Ну или там, куда направит.

– Почту за честь, ваше превосходительство.

На чинопочитание Грибский поморщился, но ничего не сказал, махнул рукой:

– Идите!

После обеда губернатор принял благовещенского полицеймейстера Батаревича и коменданта города подполковника Орфёнова.

– Господа, я хочу знать о настроениях населения, – сказал он, усадив приглашённых, а сам опять отошёл к окну. Заметил, что лодок на реке прибавилось, и все что-то везут на ту сторону, а возвращаются пустые.

– Ваше превосходительство, – начал комендант, глядя в спину генерала, прикрытую тёмно-зелёным сукном полевого мундира; погоны генерал-лейтенанта плотно, не топорщась, лежали на широких плечах. – В городе, в целом, спокойно. Конечно, известия о событиях в Китае, публикуемые в «Амурской газете» господином Кирхнером, будоражат общественное мнение, но к ним за месяц привыкли, пресловутые боксёры от нас далеко, а посему город живёт обычной жизнью.

– Питейные и увеселительные заведения открыты, в парке гуляния… – добавил полицеймейстер, но добавление получилось какое-то нерешительное, как бы через силу, и губернатор мгновенно обратил на это внимание.

– Что-то неладно? – повернулся он к Батаревичу.

– Китайцы уходят из города, ваше превосходительство. Семьями, с пожитками. Одни на лодках и джонках, с кем договорятся, на свой берег. Другие – в Маньчжурский клин. Туда большей частью молодые, бессемейные.

Маньчжурским клином назывался большой район за устьем Зеи, населённый маньчжурами ещё с того времени, когда генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Николаевич Муравьёв и князь И Шань подписали Айгунский договор. По этому трактату жители левого берега напротив Айгуна, тогдашнего центра провинции Хэйлунцзян, не пожелавшие покинуть обжитые места, оставались подданными Цинской империи, а российские власти обязались не чинить им никакого ущемления в правах. Тогда маньчжур было около двух тысяч, и добавление к ним переселенцев с берега правого запрещалось, однако время шло, за исполнением трактата никто не следил, и численность бесконтрольно росла.

– Сколько же там сегодня не подчинённых нам маньчжур и китайцев?

– Боюсь ошибиться, ваше превосходительство, но, на мой взгляд, тысяч двадцать наберётся.

– Это что же выходит? Завезут туда из Айгуна оружие, и мы получим под боком целую враждебную армию?

– Получим, ваше превосходительство, – горестно качнул головой подполковник.

– И настроения в этой армии будут злобные, – продолжил полицеймейстер. – За последние дни случилось несколько стычек с китайцами. Вчера вечером, например, три молодых казака избили двух китайцев.

– За что?

– Китайцы заявили, что скоро будет война, что всем русским мужчинам они отрежут головы, а женщин заберут себе. После пытались пояснить, что это – шутка, но получили по первое число.

Кустистые брови генерала вскинулись вверх, а роскошная седая борода встопорщилась. Константин Николаевич пригладил её:

– Я, конечно, против притеснения китайцев и завтра же издам об этом распоряжение, но казаки поступили правильно: нельзя такое спускать, особенно в отношении женщин. Кто они такие?

– Рядовые первой сотни Первого полка Иван Саяпин и Илья Паршин, а также Павел Черных, грузчик с пристани, но казачьего сословия, Поярковой станицы.

– Казак и – грузчик? Почему не служит?

– Забракован по причине природной хромоты.

– А где они все сейчас?

– Где ж им быть? В «холодной». Как и китайцы. Нарушили общественный порядок и должны отсидеть пять суток.

– М-да, закон есть закон. Хотя будь я на вашем месте, я бы ограничился для казаков двумя-тремя сутками. Разумеется, в соответствии с тяжестью содеянного.

Генерал отошёл от окна к своему креслу. Батаревич и Орфёнов вскочили.

– Благодарю вас, господа, и более не задерживаю.

Офицеры ушли.

Константин Николаевич сел за стол, придвинул стопку бумаг и начал, в который уже раз, перебирать и просматривать телеграммы Российского телеграфного агентства, связанные с событиями в Китае.

Странные дела творятся в мире твоём, Господи. Наверно, впервые в истории правительство помогает мятежникам. Вот, к примеру, телеграмма от 15 мая о разрушении станции на Пекино-Ханькоуской железной дороге, а вот – о сожжении резиденции бельгийских инженеров. Беднягам даже перекрыли пути к спасению, и неизвестно, сколько их там погибло. И там и там на стороне боксёров – регулярные войска империи. Да и про Бэйгуань Гернгросс писал.

Ох, аукнется Цинской империи такая поли тика!

А что в других сообщениях? Он разложил их веером на столе.

Боксёры разрушили железную дорогу между Пекином и Тяньцзином, разослали повсюду агитаторов, возбуждая население в свою поддержку. Народ озлоблен нищетой и безработицей и легко поддаётся внушению, верит даже самым нелепым выдумкам, вроде того, что русские с помощью КВЖД хотят захватить Маньчжурию.

6 июня атакованы несколько станций и разъездов строящейся Порт-Артурской линии; Охранная стража под командованием полковника Мищенко сумела отбить нападение.

7 июня боксёры начали артиллерийский обстрел Посольского квартала в Пекине, где укрылись все дипломаты с семьями и китайские христиане; погиб германский посол фон Кеттелер…

И всюду зверства, ужасающие даже видавших виды англичан, которые сами на чудовищные выдумки горазды. Как будто злые духи вырвались из подземелий и вселились в ещё недавно мирных людей. Боксёры режут женщин и детей, отрубают головы, выставляя их напоказ. И фотографируют свои злодеяния, будто хвастаются ими. А может, и верно – хвастаются?!

Константин Николаевич грустно усмехнулся: и при таких событиях правительство в Петербурге и руководство КВЖД в Сунгари делают вид, что всё нормально. Слепцы! Ах, какие же наверху у нас слепцы! И ходят слухи, что Куропаткин мечтает завоевать Китай! Кто его только ни завоёвывал – те же монголы, маньчжуры – Китай всех перемалывал и подминал под себя. Китаю незачем торопиться: у кого впереди – вечность, того не пугает сломанное в дороге колесо.

3

Вдовствующая Великая императрица Цыси ещё раз осмотрела себя в ростовом венецианском зеркале – всё ли в порядке с нарядом – и осталась довольна. У неё уже было более трёхсот платьев, накидок и жилеток – на каждый день года, все они хранились в отдельных коробках с соответствующими наборами украшений и аксессуаров, но ей хотелось новых и обязательно таких, каких нет ни у кого. Откуда у неё взялась такая тяга, причём с детских лет, – точно сказать не могла, хотя догадывалась. В семилетнем возрасте отец рассказал ей, будто русская императрица Елизавета имела полторы тысячи платьев.

– Зачем ей столько?! – поразилась девочка. Тогда её звали Син, что означало Удача. Она действительно из шестерых детей была самым удачным ребёнком – здоровым, подвижным, любознательным, и главное – очень умным.

Её семья была небогатой, но из старинного маньчжурского клана Нара; отец, его имя Хуэйчжэн, служил начальником отдела в министерстве по делам государственных служащих. Он рано заметил ум старшей дочери и очень любил беседовать с ней по вечерам после службы. Темы бесед были самые разные: и домашние, бытовые, и исторические – о том, как небольшое племя маньчжуров завоевало огромный Китай, и политические – об устройстве Цинской империи. Отец восхищался умением дочери красиво вышивать и делать выкройки одежды для всей семьи, а больше того – её расчётливой сообразительностью в ведении их скромного семейного хозяйства. Из слуг у них была лишь кухарка, а жена занималась младшими детьми. Поэтому Хуэйчжэн ничуть не удивился вопросу о платьях русской императрицы.

– Я думаю, она хотела быть неповторимой, – подумав, ответил он дочери.

– Но ведь сколько надо делать выкроек! Ей же некогда было заниматься государственными делами!

– Вряд ли она сама занималась выкройками, и платья ей шили самые знаменитые мастера. Она же была императрицей!

– Если бы я была императрицей, всё равно сама занималась бы своими нарядами. Это же так интересно – делать красиво!

Через девять лет ей предстояло явиться на смотр наложниц для императора и на какое-то мгновение привлечь внимание повелителя Поднебесной, тем самым определив свою судьбу: её записали в наложницы шестого, самого низкого, разряда под именем Лань, что означало Магнолия или Орхидея. Однако самое удивительное, что это одномоментное внимание определило дальнейшую судьбу всей империи.

Воистину дорога длиной в тысячу ли начинается с первого шага.

Цыси осталась довольна нарядом, но не рассталась с зеркалом – продолжала вглядываться в себя и беседовать с отцом. Он оставался рядом с ней все эти бесконечные сорок лет – время её власти.

– Папа, я красивая?

– Для меня – да, самая красивая. Но люди оценивают не твою красоту, а твои поступки.

– Разве я делала не то, что нужно? Ведь все мои поступки – ради величия Китая, ради того, чтобы он стал наравне с Европой и Америкой, наравне с Японией. Она же смогла с помощью Англии вырваться из Средневековья, стать современной державой. Почему у меня не получается?

– Подумай сама. Ты же умная! Вот сейчас ты собралась на заседание Верховного совета – что ты хочешь предложить? О чём ты думаешь?

– К сожалению, я думаю о предателях.

– Почему?! – искренне удивился отец.

– Потому что меня всегда предавали те, кому я доверяла.

– А только такие и предают. Другие – те, кому ты не доверяешь или до кого тебе вообще нет дела, – они тебе ничем не обязаны и просто действуют в своих интересах. И не их вина, если ваши интересы не совпадают. А кто тебя предавал?

– Ну ты же знаешь, я с тобой много раз делилась. Первый раз – Цыань и принцы Гун и Цунь, когда по их приказу казнили моего любимого евнуха Крошку Аня.

– Ты слишком ему потакала, он повёл себя недостойно и поставил под удар твою репутацию.

– Да, это так, но они действовали тайком, за моей спиной! И так жестоко!

– А ты бы согласилась с их решением?

– Нет, конечно!

– В том-то и дело. Ты влюбилась и потеряла контроль над собой.

– В конце-то концов я – женщина!

– Ошибаешься. Чтобы быть женщиной на вершине власти, эта власть должна быть абсолютной.

– Как у Екатерины Великой? – усмехнулась Цыси.

– Да. Все русские императрицы имели абсолютную власть и могли позволить себе быть женщинами. А у тебя слишком много ограничений. Одно из них проявилось в виде казни Крошки Аня. И скажи спасибо Цыань и Гуну: они тебя вернули на твое место.

– Моё место?!

– Да, место безупречного повелителя.

Цыси впервые подумала о случившемся тогда, в далёком – тридцать лет назад! – году, событии с позиции безупречного повелителя, и ей вдруг стало стыдно за своё недоверие к самым, пожалуй, надёжным единомышленникам. Которые были рядом, с первых шагов на длинном пути преображения Китая.

Наложница Лань, возможно, осталась бы на уровне шестого разряда, если бы не императрица Чжэнь, которой она помогла, когда та случайно оступилась и едва не сломала ногу. Чжэнь уговорила императора поднять Лань на разряд выше, а потом и вовсе оказала неоценимую услугу: она сама не могла рожать и предложила мужу Лань вместо себя.

25 апреля 1856 года наложница родила сына, которого назвали Цзайчунем. Император Сяньфэн был безмерно рад появлению наследника и лично написал по этому поводу специальный указ красными чернилами. Благодаря этому Лань получила почётное имя И, превратившись во вторую по разряду женщину после императрицы. Хотя по-прежнему оставалась наложницей.

Вспомнив это переломное в её жизни событие, Цыси горько усмехнулась. Злые языки, которых в Запретном городе, как назывался комплекс императорских дворцов в Пекине, всегда хватало, пытались приписать ей хитрую уловку: мол, ради власти она украла новорожденного ребёнка у другой наложницы, а саму мать убила. Как будто под неусыпным оком многочисленных евнухов можно было изобразить фальшивую беременность, а затем и роды.

Цзайчуня осыпали драгоценными подарками, император в сыне души не чаял. Ему наняли специальную кормилицу, а Цыси запретили кормить сына грудью.

Официальной матерью Цзайчуня считалась императрица Чжэнь, и она относилась к мальчику с любовью и нежностью, как настоящая мать, ничуть не ущемляя материнские права И. Так что у наследника были как бы две любящие мамы, хотя он почему-то проявлял бо́льшую привязанность к императрице. И ревновала, однако ни единым словом не выдавала свои чувства, так как отлично понимала, чем для неё может обернуться даже случайный взгляд.

Между тем она понемногу, казалось бы, по мелочам прибирала к рукам власть в Запретном городе. Император стал прислушиваться к её советам – пока что только в повседневной жизни, в государственных делах И имела свои взгляды, о которых предпочитала помалкивать. У императора обострились отношения с иностранцами – с англичанами и французами. Сяньфэн последовательно придерживался политики закрытых дверей, завещанной ему отцом, императором Даогуаном. Для торговли с иностранцами был открыт один лишь порт Кантон, но им, главным образом англичанам, этого было мало, и они развязали Вторую опиумную войну, в которой империя терпела поражение за поражением. И считала, что Китай должен развиваться по европейскому пути, что политика Сяньфэна губительна для империи; она надеялась, что её сын, став императором, пойдёт по этому пути.

Войска интервентов подступили к Пекину, и Сяньфэн бежал на север, за Великую китайскую стену, – там находился охотничий домик, по размерам превышающий Юаньминъюань, Старый Летний дворец, резиденцию императора, которую сожгли интервенты. Мысли И были охвачены одним: что и как нужно сделать, чтобы её сын Цзайчунь стал единовластным императором Китая. Судя по тому, что Сяньфэна в домик сопроводили восемь высших советников, которые все последние месяцы подсказывали императору поступки, вредившие империи больше, чем грабительские действия интервентов, И полагала, что они станут членами Совета регентов при малолетнем императоре. Они костьми лягут, но не допустят её к власти, а потому стала готовить переворот. Для этого нужен был прочный союз с будущей вдовствующей императрицей Чжэнь и такой же официальный титул, как у неё. Нашлись ещё два влиятельных союзника – братья умирающего императора, великие князья Гун и Цунь. Гун был ровесником И, но успел проявить себя в государственных делах. По поручению царственного брата он убедил интервентов вывести их войска из Пекина в обмен на договор об открытии ещё нескольких портов.

Гун и Цунь не были ярыми поклонниками европеизации Китая, но они жаждали изменений и поддержали И. Императрицу Чжэнь И увлекла идеей, что та войдёт в историю как созидательница нового Китая – она разглядела в тихой, скромной женщине честолюбие и тщеславие.

Сяньфэн умер, не успев вернуться в Пекин. По дворцовым протоколам И по-прежнему числилась наложницей и в описании погребальной церемонии не была даже упомянута. Она была оскорблена, но виду не показала. Переворот требовал не чувств, а действий, однако для действий ей нужен был такой же статус, как и у Чжэнь, которую объявили вдовствующей императрицей.

– А ты знаешь, – сказала Чжэнь, – двести лет назад, когда императором стал Канси, сын наложницы, то его матери был присвоен титул вдовствующей императрицы. Считай, что это – прецедент, и мы предъявим его Совету регентов.

Совет не смог возразить, и в империи стало сразу две августейших дамы. Тогда же они приняли новые имена: Чжэнь назвалась Цыань, а бывшая наложница И – Цыси[3].

Переворот произошёл столь стремительно и почти бескровно (были всего-то казнены три человека), что во всём мире поняли, насколько тщательно он был подготовлен. На смену закрытым дверям пришла политика открытых дверей, но сколько на этом пути оказалось ям и рытвин!..

Цыси очнулась от воспоминаний, по-прежнему стоя перед зеркалом. Да и прошло-то всего несколько минут.

– Ты так и не ответила, что хочешь предложить Верховному совету, – напомнил о себе отец.

– Я предложу ему свернуть с европейского пути и опереться на мятежников. Без них мы с иностранцами не справимся.

– Ты с ума сошла! Они же только и мечтают, как бы сбросить маньчжурское иго.

– Иго… иго… Русские назвали игом власть Чингизидов над Русью, а сами за это время объединились и окрепли настолько, что сбросили иго. Сколько длилась эта власть?

– Двести пятьдесят семь лет.

– А сколько правит в Китае наша династия Айсингьоро? От захвата Пекина до сего времени?

Цыси быстро прикинула в уме и тихо ахнула: те же двести пятьдесят семь! Неужели конец?! Неужели её правление – последние шаги империи?!

– Не поддавайся мистике, – сказал отец. – Где русские и где маньчжуры.

Ну нет! Она ещё поборется. И с интервентами покончит, и боксёров приструнит… Так! Чего-то в наряде не хватает. А-а, конечно же, талисмана! Цыси пристегнула на грудь связку жемчужных снизок. Вот теперь – всё, теперь она – настоящая Цыси!

4

Ключ скрежетнул в замке, звякнула дужка и отодвинулся засов. И вслед за тем зычный голос дежурного полицейского гулко прокатился по пустому коридору:

– Саяпин, Паршин, Черных, на выход!

Казаки вышли из сумеречной и душной камеры в остывающий вечер. Солнце садилось за Соборной улицей, его раскалённое тело, будто не желая уходить, зацепилось краями за колокольню и главный храмовый купол Кладбищенской церкви во имя Вознесения Господня и темнело прямо на глазах. Илька Паршин перекрестился на него.

Пашка ткнул Ивана кулаком в плечо:

– Заглянем в пивнушку?

– Не-а, – отмахнулся Иван. – У меня – дела.

– Знаю я твои дела с косыгой. Хватит с ней вошкаться! Как мокрец к тебе присосалась.

– Не смей так о ней говорить, болтомоха несчастный!

– А чё? В харю дашь? Нам с тобой только лихоты из-за неё не хватало.

– Да ну тебя! – Иван плюнул и побежал. К солнцу напрямки, к Китайскому кварталу. Или к дому своему, по пути.

– Пошли, Илька, с тобой, чё ли? Пропустим по кружечке.

Пивнушка находилась рядом, на Иркутской. Павел приобнял Илью за плечи, и они зашагали по деревянному настилу.

– Всё ж таки командир полицейский – наш человек, – сказал Илька, стараясь приноровиться к шагу Черныха, несмотря на хромоту, очень широкому. – За такую драку всего-то на сутки засадил.

– А за чё больше-то? – лениво откликнулся Павел. – Китаёзы с их боксёрами совсем обнаглели. «Война будет, война будет!» Ну будет, и чё?! Начистим им, косорылым, и успокоятся.

– А чё ты к Ивану, как лимонник, цепляешься? Ну жалеет он свою Цзиньку и пущай жалеет. Китайцы, они тоже разные, как и мы.

– Чё?! – Пашка даже остановился, повернул за плечо Ильку к себе лицом и уставился глаза в глаза. – Китаёзы такие же, как и мы?! Да как у тя язык повернулся?! Ванька – и тот понимает. Как он энтого лупцевал, который про баб нашенских вякнул! Любо-дорого!

– Я тож не в стороне стоял.

– Дак ежли бы в стороне, стали б мы с тобой корефанить? Ладно, пошли, не то пиво наше прокиснет.

Иван прежде всего заглянул домой. Сутки не был, маманя, небось, извелась, да и дед с батей не каменные.

Дед Кузьма в завозне что-то ладил, тюкал топориком по колоде; отец сидел на лавке возле крылечка летника, курил трубку и, видно, крепко думал. Увидев Ивана, махнул рукой, подзывая.

Иван подошёл, повинно склонив голову:

– Прости, тятя!

Фёдор не успел и рта раскрыть – в проёме кухонной двери, как чёрт из табакерки, возникла Еленка, простоволосая, раскрасневшаяся – видать, возюкалась с ужином, – зыркнула хитрющими глазами и заорала:

– Мамань, Ванька заявился! Дрань-передрань!

У Ивана и впрямь была порвана рубаха: китайцы оказались страсть какие цеплючие, – а он и позабыл про это, думая лишь о звёздочке своей Ван Цзинь, да ещё, пожалуй, о мамане: как она за него, обормота, переживает!

– Ванюша, сынок родимый! – Маманя, будто молодая, будто ей и не сорок лет, спрыгнула с крылечка, обхватила сына обеими руками, прижала к полной, мягкой груди. Хотела поцеловать – не дотянулась: Иван был выше на голову. Всхлипнула.

– Мамань, ты чё?! – перепугался Иван. – Чё плачешь-то?!

– Это она от радости: сын с того света пришёл, – ехидно пропела сеструха; она так и стояла подбоченясь на крыльце.

Иван махнул на неё рукой: сгинь, бесовка, сгинь! Но та лишь захохотала.

Из завозни выглянул дед с топором в руке. Иван махнул и ему, но – приветствуя. Дед в ответ приподнял топорик и скрылся: он без дела не сидел.

А маманя всё не отпускала сына.

– И верно, мать, – прогудел Фёдор, – неча его тискать: не перволеток, поди, а служилый казак. Ему опосля «холодной» побаниться надобно, а там и за стол.

– Да я только показаться и переодеться, – попробовал возразить Иван. – Дело у меня…

– Подождёт твоё дело до завтрева. У нас другое, посурьёзнее будет.

Семейная банька была накануне, в субботу, но для узника, как назвал внука дед Кузьма, подтопили специально. Иван вздохнул и подчинился, хотя душа изнылась по красавице Цзинь. Ведь и фанза Ванов была всего-то в двух шагах от подворья Саяпиных, за стеною Китайского квартала, и отец Цзинь Ван Сюймин давношный приятель Кузьмы. Однако слово родителя – закон, преступать его – смертный грех.

После бани сели вечерять. Пришла бабушка Таня, принесла миску свежемалосольных огурчиков – они так пахли, что голова кругом шла! Дед принёс из погреба банчок китайского спирта, развёл по-своему колодезной водой – получилась водка-гамырка, немного вонючая, но мягкая. Маманя с Еленкой накрошили полный лагушок зелёного лука, дикого чеснока-мангиря, свежих огурцов, укропа, варенухи – козлятины, яиц и картошки – всё для окрошки с домашним квасом и сметаной. Большая сковорода грибной жарёхи и нарезанная кусками пахучая свежая аржанина – что может быть лучше семейного ужина!

В час, когда вечерняя заря начала бледнеть, а узкий серпик молодого месяца засиял ярче, будто его только что начистили мелким песком и промыли чистой амурской водой, три казака – Кузьма, Фёдор и Иван – уселись рядком на лавке под раскидистым клёном, что рос у входа в огороды, – трубочку перекурить да о жизни поговорить или просто подумать.

Ветка клёна легла на плечо деда, он погладил её узловатой ладонью:

– Помню, помню о тебе, Любонька, – и согнутым пальцем вытер уголок глаза. – Пятнадцать годков будет нонеча.

Ни Фёдор, ни Иван ничуть не удивились его словам. Клён этот почти сорок лет назад сажали все вместе: Саяпины – Кузьма, Люба и трёхлеток Федя, и Шлыки – Григорий, Таня и трёхлетка Аринка. Во дворе Шлыков, что был рядышком, они посадили такой же клёнышек. За ради побратимства.

Первопоселенцы Благовещенска! Нет, не самые – первые, те были солдаты и служилые казаки, кое-кто только-только успел обзавестись женой из каторжанок, а вот среди семейных с детьми – пожалуй, первые. Кстати, Люба и Таня тоже были каторжанками, но их на венчание благословил раньше на три года сам генерал-губернатор Муравьёв. Да и придумка эта – женить молодых солдат и казаков на каторжанках – появилась после венчания Саяпиных и Шлыков. Хотя через столько лет кто уже об этом помнит?!

Венчание, само собой, было куда как важным событием и для Кузьмы, и для Грини – ещё бы, ведь их невесты, Люба и Таня, были на сносях и вскоре родили, одна за другой, Федьку и Аринку. Но для народа гораздо памятнее тот солнечный день был оглашением указа царя-батюшки о переводе приписных горно-заводских рабочих в казачье сословие.

А Кузьма помнил всё и после смерти своей Любоньки то и дело подсаживался к клёну поговорить о тех давних временах, о побратиме и свате Григории. Не вслух – молча. Иногда к нему подсаживались вдова и дочка побратима, ставшая любимой женой Фёдора и матерью Ивана и Еленки. Посидят, помолчат и расходятся по своим делам. Но иногда вдруг что-то прорывается в душе – криком неслышимым, стоном тоскующим, – и тогда из памяти, будто семечки из порванного газетного кулька, сыплются и сыплются милые сердцу воспоминания.

А иной раз дети приставали: тятя, маманя, расскажите что-нибудь занятное из вашей жизни. Потом внук и внучки полезли с тем же. А что сказывать-то? Жизня, она вся занятная, хоть и кажный раз иным боком. Вон Гриня Шлык сказывал, что его младшей дочке, Марьяне, больно нравилось, как её мамка генералу жизнь спасла.

– Мамань, а тебе страшно было?

– Не помню, Марьяша, я тогда об страхе не думала, потому как человеку смерть грозила.