Дочь времени E-Book

Джозефина Тэй

• Herausgeber: Strelbytskyy Multimedia Publishing
• Kategorie: Krimi
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 263

Veröffentlichungsjahr: 2023

Beschreibung

Герой романа — полицейский Алан Грант, который, оказавшись временно прикованным к кровати, расследует убийство племянников английского короля Ричарда III. Грант, который увлекался тем, что по фотографиям мог многое сказать о характере человека, решил изучить принесённые его подругой, Мартой Халлард, репродукции с портретов людей, с которыми связана какая-то тайна. Среди них его привлекает изображение короля Ричарда III, за которым в истории закрепилась слава злодея, тирана, деспота и убийцы своих племянников — принцев Эдуарда и Ричарда. Перевод Дмитрия Кабацкого.   Strelbytskyy Multimedia Publishing © Ukraine — Kyiv 2023 

Leseprobe

Джозефина Тэй

Дочь времени

Герой романа — полицейский Алан Грант, который, оказавшись временно прикованным к кровати, расследует убийство племянников английского короля Ричарда III.

Грант, который увлекался тем, что по фотографиям мог многое сказать о характере человека, решил изучить принесённые его подругой, Мартой Халлард, репродукции с портретов людей, с которыми связана какая-то тайна. Среди них его привлекает изображение короля Ричарда III, за которым в истории закрепилась слава злодея, тирана, деспота и убийцы своих племянников — принцев Эдуарда и Ричарда.

Перевод Дмитрия Кабацкого.

Strelbytskyy Multimedia Publishing © Ukraine — Kyiv 2023

Содержание

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

Правда — дочь Времени.

Старинная пословица

1

Грант лежал на высокой белой койке и в упор смотрел в потолок. Смотрел с отвращением, так как знал уже каждую мельчайшую трещинку на его гладкой, чистой поверхности. Он составлял карты этого потолка и отправлялся по ним в путешествие; сперва это были карты рек, потом островов, потом континентов. Он играл с ним в угадайку, находя на нем скрытые объекты: сперва лица, потом птиц, потом рыб. Он выполнял математические расчеты его размеров, для чего вспомнил из детства теоремы, углы и треугольники. Что еще делать с ним, он уже не знал; оставалось только смотреть на него. А смотреть на него он уже не мог.

Он попросил Коротышку чуть развернуть койку, чтобы перед ним открылся новый участок потолка для исследования. Однако, похоже, это испортило бы симметрию коек в палате, а в больницах симметрия ценилась чуть меньше чистоты и бесконечно больше благочестия. Все, что нарушало параллельность, было больничным богохульством. «Почему он не читает? — спрашивала она его. — Почему не берет в руки эти новейшие романы в дорогом переплете, которые его друзья постоянно приносят ему?»

«В мире рождается слишком много людей, и пишется слишком много слов. Они миллионами выходят из-под печатных станков каждую минуту. Это ужасно, если в это вдуматься».

— Похоже, вы ими уже пресытились, — сказала Коротышка.

«Коротышкой» была сестра Ингем — росту в ней было всего-то пять футов два дюйма и при этом все остальное в соответствующей пропорции. Грант называл ее Коротышкой, чтобы отыграться на ней за то, что им тут командует какая-то фигурка из дрезденского фарфора, которую он мог поднять одной рукой. То есть, мог бы, если бы был на ногах, так сказать. Унизительным для Гранта было даже не то, что она говорила ему, что он может, а что не может делать, а та ловкость, с какой она обращалась с его шестифутовым телом. Казалось, не было такого веса, с которым Коротышка не могла бы справиться. Она ворочала матрасы с отстраненностью и грациозностью жонглера, крутящего тарелки. Когда она не работала, за ним приходила ухаживать Амазонка — богиня с руками как ветви березы. Амазонкой была сестра Дэррол родом из Глостершира, которая начинала тосковать по родине каждый раз, когда расцветали нарциссы. (Коротышка была родом из Литэм-Сент-Энса, а потому никакой глупой тоски по родине из-за нарциссов она не испытывала). У нее были большие мягкие ладони и большие мягкие коровьи глаза, из-за чего казалось, что она всегда смотрит на тебя с жалостью; однако при малейшем физическом усилии она начинала дышать, как насос. Вообще ощущать себя неподъемным грузом для Гранта оказалось еще более унизительным, чем пушинкой, не имеющей никакого веса.

Грант оказался прикованным к постели и на попечении Коротышки и Амазонки после того, как упал в люк. Это падение, конечно же, было самым главным унижением, а пыхтение Амазонки и жонглерская ловкость рук Коротышки стали всего лишь его следствием. Провалиться в люк было верхом абсурда; жутким, немыслимым, резким обрывом на самой высокой ноте, нелепостью. В момент его резкого исчезновения с поверхности тротуара он уже почти настигал Бенни Сколла, и тот факт, что Бенни свернул за угол и попал прямо в руки сержанта Уильямса, давал ему единственную маленькую толику утешения в его совершенно невыносимой ситуации.

Теперь Бенни «закрыт» на три года, к большой радости для граждан, однако Бенни могуть сократить срок за хорошее поведение. В больницах же срок за хорошее поведение не сокращают.

Грант перестал пялиться в потолок и перевел взгляд на стопку книг на своем прикроватном столике; это была стопка веселых, дорогих романов, которые Коротышка настоятельно рекомендовала его вниманию. Верхним в стопке, с красивой картинкой Валетты в нереалистичных розовых тонах, красовался очередной новенький, этого года, роман Лавинии Фитч о мытарствах невинной героини. Судя по картинке мальтийской Великой гавани на обложке, очередная Валери, Анжела, Сесиль или Дениз будет женой моряка. Он открыл книгу и прочел только посвящение, которое написала Лавиния в начале своего романа.

Пот и пашня — роман Силаса Уикли, в котором автор говорит о земле и лопате на всех семистах с чем-то страницах. Ситуация, судя по первому абзацу, существенно не изменилась с момента выхода последней книги Силаса: мать на сносях (уже одиннадцатых по счету) лежит на втором этаже, отец лежит (после девятой кружки) «накачанный» внизу, старший сын лжет налоговому инспектору в коровнике, старшая дочь лежит со своим любовником на сеновале, а все остальные лежат, затаившись, в амбаре. Соломенная крыша протекает, а от еще свежего навоза на навозной куче поднимается пар. О навозе Силас никогда не забывает. И не вина Силаса в том, что пар от свежего навоза — единственный элемент, который у него поднимается. Если бы Силас смог открыть такой вид пара, который опускается, он его бы обязательно ввел в свой роман.

Под яркой и контрастной суперобложкой другой книги Силаса притаился элегантный любовный сюжет, — барочная чепуха, прикрашенная эдвардианскими завитушками, под названием Беллс на пуантах. Главный герой, Руперт Руж, очень изобретателен в части порока. Руперт Руж неизменно вызывает в вас хохот на первых трех страницах. Примерно с третьей страницы вы замечаете, что Руперт научился-таки у этого очень остроумного (при этом, конечно же, не порочного) создания по имени Джордж Бернард Шоу, что самый простой способ казаться остроумным — обращаться к этому дешевому и удобному методу под названием «парадокс». После этого шутки у него можно встретить через каждые три предложения.

Книга с красной вспышкой от пистолетного выстрела на темно-зеленой обложке — самый последний роман Оскара Оукли. Хулиганы, цедящие сквозь зубы на деланном американском сленге какие-то слова, в которых нет ни остроумия, ни глубины настоящей драмы. Блондинки, дорогие бары, головокружительные погони. Изрядная дрянь.

В Деле о пропавшем консервном ноже Джона Джеймса Марка автор допустил три процедурные ошибки на первых двух страницах, чем подарил Гранту приятные пять минут, в течение которых он составлял в воображении письмо автору.

Он никак не мог припомнить, о чем была эта тонкая голубая книжка в самом низу стопки. «Наверно, что-то серьезное, с цифрами, — подумал он. — Что-то о мухах це-це, или о калориях, или о поведении в сексе, или еще о чем-нибудь таком».

Но даже в этих книгах вы всегда знаете, что будет на следующей странице. Неужели больше никто в этом подлунном мире не меняет хотя бы изредка свой стиль? Неужели каждый пишущий в наши дни уже не может обойтись без шаблона? Авторы сегодня пишут так много книг по шаблону, что читающая их публика привычно уже ждет от них шаблона. Эта публика говорит уже «новый Силас Уикли» или «новая Лавиния Фитч», и это звучит у них точно так, как «новый кирпич» или «новая расческа». Вы никогда не услышите от них «новая книга автора такого-то». Интересует их не сама книга, а ее новизна, так как они уже точно знают, о чем будет эта книга.

«Было бы хорошо, — подумал Грант, отводя с отвращением взор от этой пестрой тошнотворной стопки, — все печатные прессы мира остановить на целое поколение. Нужно ввести литературный мораторий. Какой-то Сверхчеловек должен открыть такой луч, при помощи которого можно было бы остановить их все одновременно. Тогда тебя не забрасывали бы в палате стопками дикой чуши, когда ты лежишь неподвижно на спине, и тогда любящие командовать фигурки из мейсенского фарфора не заставляли бы тебя читать это».

Он услышал, как открылась дверь, но не пошевелился, чтобы взглянуть в ту сторону. Наоборот, он отвернулcя лицом к стене, в буквальном смысле и в метафорическом.

Он слышал, как кто-то подошел к его кровати, и закрыл глаза, не желая ни с кем разговаривать. В данный момент он не нуждался ни в глостерширском сочувствии, ни в ланкаширской проворности. В наступившей за этим тишине едва уловимое очарование, ностальгическое благоухание сразу всех полей Граса коснулось его ноздрей и обвило голову. Он вдыхал его с наслаждением и рассуждал. От Коротышки пахло лавандовым туалетным тальком, а от Амазонки — мылом и йодоформом. То, что создавало такой густой аромат вокруг его ноздрей, называлось L’Enclos номер пять. Только один человек из тех, кого он знал, пользовался духами L’Enclos номер пять: Марта Халлард.

Он открыл глаза и искоса посмотрел на нее. Она, очевидно, нагнулась над ним, чтобы узнать, не спит ли он, и теперь стояла в нерешительности — если хоть что-то из того, что делала Марта, можно было назвать нерешительным, — взглядом изучая стопку лежавших на тумбочке явно нетронутых печатных изданий. В одной руке она держала две новые книги, а в другой — большой букет белой сирени. Он пытался разгадать, зачем она выбрала белую сирень: то ли затем, что таковым было ее представление о том, что следует дарить зимой (сирень украшала ее гримерную в театре с декабря по март), то ли затем, чтобы этот букет не отвлек на себя внимание от ее черно-белого шикарного платья. На ней была новая шляпа и неизменные бусы из жемчуга, — бусы, которые он когда-то помог ей вернуть. Выглядела она очень стройной, очень по-парижски и, к огромному облегчению, совсем не по-больничному.

— Я разбудила тебя, Алан?

— Нет, я не спал.

— Кажется, я принесла библейские угли[1] на твою голову, — сказала она, кладя еще две книги на тумбочку рядом с их отвергнутыми собратьями. — Надеюсь, эти окажутся более интересными, чем те, что лежат в этой стопке. Неужели ты даже не попытался прочесть хоть чуть-чуть, хоть две строчки нашей Лавинии?

— Я не могу ничего читать.

— Тебя мучают боли?

— Не то слово: я в агонии. Но причиняют мне ее не моя нога и не спина.

— А что же тогда?

То, что моя кузина Лора называет «шипы скуки».

— Бедный Алан! И как же права твоя Лора! Она вынула букет нарциссов из стакана, который был слишком большим для них, бросила их в таз одним из своих самых грациозных жестов, и на их место стала водружать сирень. — Казалось бы, скука — это такая большая накрывающая тебя эмоция, которая вызывает зевоту, но это, конечно же, не так. На самом деле это маленькая, ничтожная тварь.

Маленькое ничто. Беспокоящее тебя ничто. Ощущение от нее такое, будто тебя высекли крапивой.

— Почему бы тебе не взяться за изучение чего-то?

— Чтобы извлечь пользу из момента?

— Чтобы доставить пользу твоему уму. Не говоря уже о душе и характере. Ты мог бы начать изучать одну из философских систем. Йогу, или что-то подобное. Но, мне кажется, аналитический ум — не лучший инструмент для размышления об абстракциях.

— Мне бы хотелось опять начать изучать алгебру. Мне кажется, в школе я никогда не уделял алгебре должного внимания. Но я столько времени упражнялся в геометрии на этом чертовом потолке, что уже немного подустал от математики.

— И предлагать собирать пазлы в твоей ситуации, насколько я понимаю, нет смысла. А как насчет кроссвордов? Я могла бы принести тебе целую книгу кроссвордов, если хочешь.

— Боже упаси!

— И ты даже мог бы их составлять. Я слышала, что это еще более увлекательно, чем их решать.

— Возможно. Но словарь весит несколько фунтов. К тому же, я никогда не любил копаться в справочниках.

— Ты, кажется, играешь в шахматы? Я точно не помню. Тогда как насчет разбора шахматных задач? «Белые ходят и ставят мат в три хода», или что-нибудь подобное.

— Мой интерес к шахматам чисто графический.

— Графический?

— Очень красивые фигурки: слоны, пешки и все остальное. Очень элегантные.

— Вот как! А я могла бы принести тебе шахматный набор для игры…Ну, да ладно, шахматы, значит, вычеркиваем. А почему бы тебе не провести какое-нибудь академическое расследование? Это похоже на математику: найти решение до сих пор не решенной задачи.

— Ты имеешь в виду распутать преступление? Я знаю все уголовные дела наизусть. И в них нет ничего, что можно было бы дорасследовать. И уж точно не тому, кто лежит неподвижно на спине.

— Я не имела в виду уголовные дела Скотленд-ярда. Я имела в виде что-то большее… как сказать? Какое-то классическое преступление. Какой-то загадочное историческое преступление, которое столетиями не могли разгадать.

— Ну, например, какое?

— Скажем, «Письма из шкатулки».

— О, нет! Только не Мария, королева шотландская!

— А почему нет? — спросила Марта, которая, как все актрисы, смотрела на Марию Стюарт сквозь розовые очки.

— Меня еще могла бы заинтересовать порочная женщина, но глупая — никогда.

— Глупая? — спросила Марта своим классическим низким голосом Электры.

— Очень глупая.

— Ох, Алан, как ты можешь?!

— Если бы она носила другую шляпку, никто бы никогда на нее даже не посмотрел. Соблазняла всех только ее шляпка.

— Ты считаешь, что она любила бы менее страстно в соломенной шляпке?

— Она никогда никого страстно не любила в любой шляпке.

Марта выглядела настолько ошарашенной, насколько вся жизнь, проведенная в театре, и целый час, потраченный на тщательный грим, ей позволяли.

— Почему ты так думаешь?

— Мария Стюарт была ростом шесть футов. А почти все высокие женщины сексуально холодны. Это может тебе сказать любой доктор.

И, сказав это, он вдруг подумал, а почему за все эти годы с тех пор, как Марта стала водить его с собой, когда нуждалась в сопровождении, ему в голову не приходила мысль о том, что ее пресловутое равнодушие к мужчинам может быть связано с избытком дюймов в ее росте. Но Марта не проводила никаких параллелей; ее мысли были все еще поглощены ее любимой королевой.

— По крайней мере, она была мученицей. Ты не можешь с этим не согласиться.

— Мученицей за что?

— За свою религию. Если она и была мученицей, то только своего ревматизма. Она обручилась с Дарнли без разрешения Папы, а с Ботвеллом — по протестантским обрядам.

— Ты еще скажи, что она не была узницей!

— Твоя проблема в том, что ты представляешь ее себе так, будто она сидит запертой в маленькой комнате под крышей замка с зарешеченным окном и верной старушкой-служанкой, которая возносит молитвы вместе с ней. На самом же деле у нее была личная прислуга из шестидесяти человек. Она страшно убивалась, когда ей сократили прислугу до каких-то несчастных тридцати человек, и чуть не умерла от горя, когда ее сократили еще раз до двух мужчин-секретарей, нескольких женщин, вышивальщицы и одного или двух поваров. И это при том, что Елизавета платила за это все из собственного кошелька. Двадцать лет она платила за это, и двадцать же лет Мария Стюарт торговала шотландской короной по всей Европе, предлагая ее любому европейцу, кто поднимет революцию и вернет ее на трон, который она потеряла, или даже лучше на тот, который занимала Елизавета.

Он взглянул на Марту и удивился тому, что она улыбается.

— Вижу, они уже так сильно колются? — спросила она.

— Кто — они?

— Шипы скуки.

Он засмеялся.

— Ах, да! На целую минуту я забыл о них. По крайней мере, одно доброе дело я теперь могу записать на счет Марии Стюарт!

— Откуда ты знаешь так много о Марии?

— Я писал о ней сочинение в выпускном классе школы.

— И я уверена, что уже тогда она тебе не нравилась.

— Мне не понравилось то, что я узнал о ней.

— Значит, ты не считаешь ее трагической фигурой.

— О, нет, это фигура трагическая, и даже очень. Но ни в одном из тех смыслов, в каких обычно принято считать ее трагической. Ее трагедия заключалась в том, что она родилась королевой с кругозором провинциальной домохозяйки. Одержать верх над миссис Тюдор с соседней улицы — дело безобидное и занятное; так можно заполучить непростительную привилегию пожить за чужой счет в чужом замке, но это ты делаешь для себя лично. Когда таким же приемом хочешь заполучить царство, результат будет катастрофическим. Если же ты готов отдать в заклад целую десятимиллионную страну, чтобы одержать верх над царствующей соперницей, тебя ждет крах и полное одиночество.

Он замолчал на какое-то время, погруженный в мысли, потом добавил:

— Из нее бы вышла идеальная наставница в школе для девочек.

— Что ты говоришь!

— Я прекрасно знаю, что я говорю. Коллеги ее бы любили, а девочки просто обожали бы. Вот в этом смысле она для меня — фигура трагическая.

— Что ж, ясно. Значит, «Письма из шкатулки» — в сторону. Что еще у нас здесь? «Человек в железной маске».

— Не помню, о ком это, но мне не интересен нелюдим, вечно скрывающийся за какой-то жестянкой. Я вообще не могу заинтересоваться никем, пока не увижу лицо.

— А, ну конечно! Я совсем забыла о твоем пристрастии к лицам. У Борджиа были удивительные лица. Смею думать, что ты нашел бы в них пару легких для себя загадок, если бы увидел их. Или хотя бы тот же Перкин Уорбек. Сюжет, в котором человек выдает себя за другого, всегда очень интересен. Каждый раз гадаешь: это он или не он? Милая игра: то одну версию для себя выберешь, то другую, но никогда на чем-то одном не можешь остановиться. Будто качаешь неваляшку: положишь ее, а она опять встанет.

Дверь приоткрылась, и в проеме появилось невзрачное лицо миссис Тинкер под еще более невзрачной и древней шляпкой. Грант видел миссис Тинкер только в этой шляпе с самых тех пор, как она начала убираться в его палате, и не мог представить ее ни в какой другой. То, что у нее есть еще и другая шляпка, он знал, потому что она говорила о ней как о «моей голубенькой». Эта ее «голубенькая» была вещью особенной, приберегавшейся для особенных случаев, и потому ни разу не была замечена на Тенби Корт, 19. Надевалась она как священный предмет только по самым торжественным случаям, и ею же определялась степень торжественности таких случаев. («Тебе понравилось, Тинк? Как тебе было в ней?» «Нет, на этот раз мне все-таки не стоило надевать мою голубенькую»). Она надевала ее на свадьбу принцессы Елизаветы, а также на разные другие королевские мероприятия; еще она появилась в ней на две секунды в кадре кинохроники, в котором герцогиня Кентская перерезает ленточку; только если для Гранта это был обычный репортаж, то для нее — критерий общественной значимости события. Событие было либо достойно, либо недостойно того, чтобы «надевать мою голубенькую».

— Я слышала, что к вам пришли, — сказала миссис Тинкер, — и уже была готова снова уйти, но голос мне показался знакомым, и я сказала себе: «Это всего лишь мисс Халлард», — сказала я себе, почему и вошла.

Она держала в руках бумажные сумки разных размеров и маленький тугой букетик анемонов. Она поздоровалась с Мартой по-свойски, так как работала в свое время костюмершей в театре и не питала обычного благоговения к богиням театрального мира, и покосилась на красивый, разложистый букет из сиреневых ветвей, оживший благодаря заботливым рукам Марты. Марта не заметила этого взгляда, зато увидела у нее в руках букетик анемонов и решила обыграть ситуацию по-театральному:

— Что же это такое? Я трачу свое нищенское жалованье на белую сирень для тебя, а потом мисс Тинкер утирает мне нос и приносит тебе самые настоящие Полевые Лилии!

— Лилии? — переспросила мисс Тинкер с сомнением в голосе.

— Да, те самые, что одеваются красивее, чем Соломон во всей славе своей. Те самые, которые не трудятся и не прядут.

Миссис Тинкер ходила в церковь только на свадьбы и крестины, но она относилась к поколению, которое еще отправляли в воскресную школу. Поэтому она посмотрела с новым интересом на маленькую горсть Соломоновой красоты в своей шерстяной перчатке.

— В самом деле? Я этого даже не знала. Так вот они какие на самом деле! Я-то их всегда представляла себе как аронник. Бескрайние поля аронника. Целые поля — представляете? Это ж как дорого! Но зрелище все же немного тягостное. Так они были не белыми? Почему же тогда нельзя было так и сказать? Зачем было называть их лилиями??

В такой беседе о переводе Священного Писания и о сбивающих с толку неточностях в нем («Я никогда не могла понять, что такое этот хлеб, пускаемый по водам», призналась миссис Тинкер) неловкий момент остался позади.

Когда они еще увлеченно беседовали о Библии, вошла Коротышка с пустыми вазами для цветов. Грант заметил, что вазы эти подходили для белых лилий, а не для анемонов. Это было знаком расположения к Марте, приглашением к дальнейшему общению. Однако Марту никогда не волновало поддержание отношений с женщинами, если в них для нее не было непосредственной практической нужды; ее тактичность с миссис Тинкер была не более чем savoirfaire, условным рефлексом. Поэтому Коротышке было дано понять, что ее задача — исполнять свои непосредственные обязанности, а не участвовать в разговоре. Она кротко собрала выброшенные в рукомойник нарциссы и поставила их опять в вазу. Нет красивее кротости, чем кротость Коротышки, которой она будет радовать глаз Гранта еще долгое время.

— Что же, — сказала Марта, закончив поправлять букет сирени и поставив его так, чтобы ему было видно, — Я оставляю тебя на миссис Тинкер, которая, я надеюсь, накормит тебя своими вкусностями из всех этих бумажных пакетов. Не может быть, — не правда ли, миссис Тинкер, дорогая, — чтобы в одном из этих пакетов не нашлось хотя бы несколько этих ваших изумительных холостяцких пуговиц?

Миссис Тинкер зарделась от смущения.

— Вам одну или, может, две? Прямо из печки!

— Конечно, мне придется каяться за это потом, ведь эти вкусняшки-кексики — просто смерть для талии, но бросьте вот сюда, в сумку, хотя бы парочку; я попью с ними чай в театре.

Она с нарочитой сдержанностью отобрала себе два кексика («я люблю румяные по краям»), опустила их в сумку и сказала: — Что ж, оревуар, Алан. Через пару дней я загляну, и мы займемся вязанием. Ничто так не успокаивает, на мой взгляд, как вязание. Не так ли, сестра?

— О, да. Конечно, да! Многие из моих пациентов-мужчин начинают вязать в больнице. Они убеждаются, что это очень помогает коротать время.

Послав ему воздушный поцелуй, Марта удалилась; вслед за ней с видом, преисполненным почтительности, удалилась и Коротышка.

— Я удивлюсь, если эта девица окажется хоть сколько-нибудь лучше той, какой старается казаться, — сказала миссис Тинкер, начав раскрывать бумажные пакеты. И говорила она не о Марте.

2

Однако по прошествии двух дней Марта вернулась отнюдь не с крючками для вязания и клубком шерсти. Она стремительно ворвалась в палату в папахе, будто случайно надетой набекрень, — вид, на создание которого ушло, должно быть, несколько минут перед зеркалом сразу после завтрака.

— Я зашла ненадолго, дорогой. Мой путь лежит в театр. Сегодня дневной спектакль, да поможет мне Бог. Будет, как всегда, только прислуга и идиоты. Все мы дошли уже до той ужасающей стадии, когда совершенно не вдумываемся в реплики, которые прозносим. Мне кажется, эта пьеса никогда не сойдет со сцены. Подобно тем, нью-йоркским, которые играют десяток лет подряд вместо одного года. Это просто ужасно! Сосредоточиться на роли совсем не получается. Вчера вечером Джеффри вдруг резко запнулся в середине второго акта. Глаза у него выражали такое удивление, что чуть не вылезли из орбит. Я даже подумала на мгновение, не случился ли с ним апоплексический удар. Потом он сказал, что не помнил ничего, что происходило с того момента, как он вышел на сцену, и до того, как опомнился и обнаружил, что прошла уже половина акта.

— Он что, потерял сознание?

— Нет. О, нет. Просто играл на автомате. Произносил реплики и при этом все время думал о чем-то своем, решал свои дела.

— Если верить критикам, это не такое уж редкое явление среди актеров.

— Если честно, то нередкое. Джонни Гарсон, например, может заходиться в рыданиях у тебя на плече, но если спросить, сколько у него сейчас наличных денег, тотчас даст точный ответ. Но это еще мелочи по сравнению с «отлетом» на пол-акта. Можешь представить, что Джеффри выгнал сына из дома, поссорился с любовницей и обвинил жену в связи со своим лучшим другом, все это время думая совсем о другом?

— О чем же он думал?

— Говорит, решал, сдать или не сдать Долли Дакр квартиру на Парк-Лейн, и не купить ли тот особняк Чарльза Второго на Ричмонд-стрит, который продает Латимер после того, как получил должность губернатора. Думал о том, что в особняке этом нет ванных комнат и решил, что для этого как нельзя лучше подойдет комнатушка на втором этаже с китайскими обоями восемнадцатого века. Эти красивые обои можно было бы снять и украсить ими ту маленькую дальнюю невзрачную комнатку на первом этаже. А эта «невзрачная», как он говорит, комнатка отделана панелями викторианской эпохи! Также он думал о том, в каком состоянии там может быть канализация, хватит ли у него денег на то, чтобы сбить старый кафель и заменить новым, а также какую плиту поставить на кухню. Только он решил избавиться от кустарника у ворот, как вдруг обнаружил, что стоит лицом к лицу со мной, на сцене и на глазах у девятисот восьмидесяти семи зрителей произносит монолог. Неудивительно, что у него были такие глаза. Я вижу, ты все же прочел одну из тех книжек, что я принесла, если судить по смятой суперобложке.

— Да. Ту, которая о горах. Это был просто подарок судьбы. Я несколько часов лежал и рассматривал в ней картинки. Ничто не помогает так быстро установить перспективу, как гора.

— Звезды делают это лучше, на мой взгляд.

— Не скажи! Звезды всего лишь низводят человека до положения амебы. Звезды отнимают у человека последний остаток его гордости, последнюю искру его самоуверенности. Заснеженная же гора — это прекрасное мерило, которым можно оценивать человеческие обстоятельства. Я лежал, смотрел на Эверест и благодарил Бога за то, что я сейчас не взбираюсь по его опасным склонам. Больничная койка в сравнении с ним— это уютное гнездышко, где тепло, спокойно и безопасно, а Коротышка и Амазонка — просто два наивысших достижения цивилизации.

— В таком случае вот еще несколько картинок для тебя.

Марта раскрыла большой запечатанный конверт, который держала в руке, и высыпала множество листов бумаги прямо ему на грудь.

— Что это?

— Лица, — весело сказала Марта. — Фотокопии десятков лиц для тебя. Мужских, женских и детских. Всех видов, состояний и размеров.

Он взял одну фотокопию с груди и посмотрел на нее. Это была гравюра пятнадцатого века. Портрет женщины.

— Кто это?

— Лукреция Борджиа. Какая милая, не так ли?

— Возможно, но неужели ты хочешь сказать, что с ней может быть связана какая-то тайна?

— Да, конечно. Никто до сих пор так и не выяснил, была она слепым орудием в руках своего брата или его сообщницей.

Он отложил Лукрецию и взял следующую фотокопию. Это оказался портрет мальчика в одежде конца восемнадцатого века, а под ним едва различимыми заглавными буквами было написано: Людовик XVII.

— Вот просто шикарная тайна для тебя, — сказала Марта. — Дофин. Удалось ли ему сбежать или он умер в плену?

— Откуда ты все это взяла?

Вытащила Джеймса из его уютного местечка у «Виктории и Альберта», и он отвез меня в типографию. Я знала, что он в этом разбирается и ему это будет интересно, а у «Виктории и Альберта» он просто скучал.

Это было так похоже на Марту — решить, что государственный служащий, если он еще и драматург и специалист по портретам, будет готов сорваться с работы и возить ее по типографиям ради ее прихоти.

Он поднял фотокопию портрета елизаветинской эпохи. Это был мужчина в бархате и жемчугах. Он повернул ее и прочел на обороте, что это был герцог Лестер.

— Так вот какой он, этот елизаветинский Робин, — сказал он. — Я никогда не видел его портрет раньше.

Марта посмотрела на мужественное, полное лицо и сказала — Знаешь, о чем я сейчас подумала? Одна из самых больших трагедий истории — это то, что лучшие художники всегда будто ждут, чтобы твои лучшие годы ушли, чтобы потом нарисовать твой портрет. Наверняка Робин был очень хорош собой. Говорят, что Генрих VIII был блистательным молодым человеком, но каким мы видим его на портретах сейчас? Будто король на картах. Теперь мы точно знаем, каким был Теннисон до того, как отрастил свою ужасную бороду. Ну все: я должна бежать. Я уже опаздываю. Я обедала сегодня в «Благ», и столько народу подходило ко мне, чтобы поговорить, что я просто не смогла уйти раньше.

— Надеюсь, устроительница банкета была впечатлена своей гостьей, — сказал Грант, покосившись на шляпу.

— О, да! Она разбирается в шляпах. Она только взглянула и тотчас сказала: «Жак Ту, как я понимаю».

— Неужели она?! — удивился Грант.

— Она самая. Мэдлен Марч. И это не она, а я устроила ей банкет. Не смотри на меня так удивленно: это бестактно. Ведь ты же знаешь: я не оставляю надежду, что она все же напишет для меня ту пьесу о Леди Блессингтон. Но там была такая толкотня, что у меня просто не было никакого шанса произвести на нее впечатление. Что ж, я ее хотя бы накормила от души. Да, насчет «накормила»: Тони Битмейкеру вообще пришлось устроить вечеринку сразу для семи человек! Вино там просто текло рекой. А как еще, ты думаешь, ему удается держаться на плаву?

— Не могу судить — не имею доказательств, — сказал Грант, на что она рассмеялась и вышла.

В установившейся тишине его мысли вернулись к елизаветинскому Робину. Какая тайна связана с этим Робином?

Ах, да! Конечно же, тайна Эми Робсарт.

Нет, Эми Робсарт никакого интереса у него не вызывала. Ему было безразлично, как она упала с лестницы и почему.

А вот остальные лица оказались настолько интересными, что поглотили его внимание целиком в тот вечер. Еще задолго до вступления в ряды Полиции изучение лиц доставляло ему большое удовольствие, а в Скотленд-ярде еще и помогало в службе. Как-то раз в начале своей службы в полиции он попал вместе со своим начальником на процедуру опознания. Дело это вели не они, и вообще они оказались там по другому вопросу; они сидели поодаль и наблюдали за тем, как сначала мужчина, а за ним женщина прошли вдоль двенадцати выстроенных в ряд одинаковых с виду людей, надеясь найти того, кого следовало опознать.

— Кто из них заключенный, можете сказать? — прошептал ему на ухо начальник.

— Не знаю, — сказал Грант, — но могу предположить.

— Можете? И кто же?

— Третий слева.

— По какой статье?

— Не знаю. Об этом я вообще ничего сказать не могу.

Шеф бросил на него удивленный взгляд. Когда же и мужчина, и женщина, так и не сумев никого опознать, удалились, шеренга распалась, превратившись в толпу оживленно беседующих друг с другом лиц, поправляющих свои галстуки и воротнички перед тем, как вернуться на улицу и погрузиться в мир повседневности, из которого они были призваны, чтобы послужить Закону; остался стоять как раз тот самый третий слева. Он стоял и покорно ждал конвоя, который и отвел его обратно в камеру.

— Вот это да! — покачал головой начальник. — Один шанс из двенадцати, и вы угадали! Что ж, неплохо, неплохо. «Он опознал вашего заключенного», — сообщил он местному инспектору.

— Вы знакомы с ним? — спросил инспектор немного удивленно. — Насколько нам известно, он никогда раньше нам не попадался.

— Нет, я никогда его раньше не видел. Я даже не знаю, по какой статье он проходит.

— Тогда почему вы выбрали именно его?

Грант задумался, впервые пытаясь разобраться в причине своего выбора. Это не было следствием логической цепи рассуждений. Он не мог сказать, что у этого человека черты лица такие-то или такие-то, поэтому он и есть осужденный. Он выбрал его почти инстинктивно; причина такого выбора находилась в подсознании. Наконец, погрузившись в свое подсознание, он выдал: «Из двенадцати он был один без морщин на лице».

Услышав это, они рассмеялись. Однако, впервые вытащив эту свою способность на свет Божий, Грант понял, как действует его инстинкт и на чем он основан.

— Да, это звучит глупо, но это правда, — сказал он. — Единственный среди взрослых, у кого на лице нет морщин, — это идиот.

— Фримен не идиот, могу вас заверить, — прервал его инспектор. — Этот парень очень и очень смышленый, уж поверьте мне.

— Я не это имел в виду. Я имею в виду, что идиот безответственен. Идиот — образец безответственности. Всем этим двенадцати в шеренге лет по тридцать, но только у одного из них лицо было безответственное. И я тотчас его выбрал.

После этого в Скотленд-Ярде стали по-доброму шутить, предупреждая друг друга, что Грант может «увидеть в тебе идиота по одному взгляду». А заместитель комиссара однажды едко пошутил: «Еще скажите мне, инспектор, что есть такое понятие, как преступное лицо».

Но Грант тогда ответил, что с этим все не так просто, что если бы преступления все были одинаковыми, тогда можно было бы их подогнать под одно понятие, но преступлений столько, сколько человеческих характеров, и если бы полицейский стал подгонять лица под категории, он бы в них просто утонул. Всегда можно отличить по внешнему виду сексуально озабоченных женщин, пройдясь в любой день по Бонд-стрит с пяти до шести вечера, но все же самая отъявленная нимфоманка в Лондоне имеет холодный вид святой.

— Не такая уж она и святая в последнее время — что-то слишком много стала пить сейчас, — заметил заместитель комиссара, тотчас догадавшись, о ком речь, и разговор перешел на другие темы.

Однако интерес к лицам у Гранта остался и с тех пор лишь укреплялся, пока он не взялся за их изучение сознательно. И это неудивительно — когда изучаешь массу досье, приходится сравнивать разные фотографии. Лица, как он сказал, невозможно подогнать под какие-то категории, однако можно дать характеристику каждому лицу в отдельности. Например, читая в газете репортаж о каком-то громком судебном процессе и рассматривая фотографии главных его фигурантов, у Гранта никогда не возникало никакого сомнения насчет того, кто — обвиняемый, а кто — судья. Иногда он мог спутать кого-то из адвокатов с подсудимым, ведь адвокатская братия, по большому счету, — лишь срез человечества, не менее подверженный страстям и жадности, чем весь остальной мир, — но судья всегда имел особый вид, отражавший честность и отрешенность, так что даже в парике его невозможно было спутать с подсудимым, вид которого не отражал ни честности, ни отрешенности.

Джеймс, которого, как выразилась Марта, она вытащила из его уютного местечка, очевидно, сам увлекся подбором фотографий, так как составленная им коллекция преступников или их жертв оказалась настолько занимательной, что Грант не заметил, как наступило время ужина и Коротышка принесла ему чай. Когда он уже складывал фотографии в стопку, чтобы положить их в тумбочку, его рука соприкоснулась с одной фотографией, которая слетела с его груди и пролежала весь вечер на покрывале незамеченной. Он поднял ее и рассмотрел.