Дженни Герхардт E-Book

Теодор Драйзер

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Элегантная классика
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 743

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

«Дженни Герхардт» — второй роман классика американской литературы Теодора Драйзера, выпущенный через одиннадцать лет после «Сестры Керри». И если дебютную книгу Драйзера пуритански настроенная публика и критики встретили крайне враждебно, обвинив писателя в безнравственности, то по отношению к «Дженни Герхардт» хранили надменное молчание. Видимо, реалистичная картина жизни бедной и наивной девушки для жаждущих торжества «американской мечты» читателей оказалась слишком сильным ударом. Значительно позже достоинства «Дженни Герхардт» и самого Драйзера все же признали. Американская академия искусств и литературы вручила ему Почетную золотую медаль за выдающиеся достижения в области искусства и литературы. Роман напечатали в 1911 году, тогда редакторы журнала Harpers сильно изменили текст перед публикацией, они посчитали, что в тексте есть непристойности по тогдашним временам и критика религии. Образ Дженни был упрощен, что сделало ее менее сложной и рефлексирующей героиней. Перевод данного издания был выполнен по изданию Пенсильванского университета 1992 года, в котором восстановлен первоначальный текст романа, в котором восстановлена социальная и религиозная критика и материалистический детерминизм Лестера уравновешивается столь же сильным идеализмом и природным мистицизмом Дженни.

Leseprobe

Теодор Драйзер Дженни Герхардт

Theodore Dreiser

Jennie Gerhardt

© Кодряной П., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

Глава I

Осенним утром тысяча восемьсот восьмидесятого года женщина средних лет, с которой была восемнадцатилетняя девушка, подошла к стойке портье главного отеля Коламбуса, штат Огайо, и спросила, не найдется ли для нее работы. Просительница была полновата и оттого выглядела беспомощной, однако взгляд ее был открыт и честен, а манеры – скромны и спокойны. В ее больших терпеливых глазах таилась тень несчастья, с каким знакомы лишь те, кто не отводит сочувственного взгляда от лиц страждущих. Было совершенно очевидно, от кого ее дочь унаследовала ту стыдливую робость, что сейчас заставляла ее держаться позади и с деланым безразличием смотреть в сторону.

В матери соединились в единое целое непосредственность, эмоциональность, врожденная впечатлительность поэтичной, пусть и не получившей должного образования натуры, но заправляла всем этим бедность. Дочь, если не считать доставшихся ей от отца серьезности и умения себя держать, во всем остальном наследовала матери. Вдвоем они являли столь убедительную картину честной нужды, что произвели впечатление даже на портье.

– Чем именно вы хотели бы заняться? – спросил он.

– Может быть, вам нужно что-то прибрать или почистить, – робко отвечала она. – Я полы могла бы мыть…

Услышав это, дочь неловко отвела взгляд – не оттого, что чуралась работы, но оттого, что пришлось так откровенничать перед посторонними. Портье сразу же перебил мать: не хотелось видеть, как она нервничает из-за лишних объяснений. Как мужчина, он не мог устоять перед попавшей в беду дамой. Невинная беспомощность дочери лишь подчеркивала их тяжкое положение.

– Обождите минутку, – сказал портье и, приоткрыв служебную дверь у себя за спиной, попросил вызвать старшую экономку.

Работа в отеле имелась. Нужно было подмести главную лестницу и вестибюль – уборщица сегодня выйти не смогла.

– Это там дочка с ней? – спросила экономка, увидевшая просительниц из-за двери.

– Надо полагать, да, – отозвался портье.

– Если хочет, пусть приходит после обеда. Дочка, я так понимаю, будет ей помогать.

– Пройдите к экономке, – с вежливой улыбкой сказал портье, вернувшись к стойке. – Вот сюда, пожалуйста. Она обо всем распорядится.

Эту небольшую сцену можно было бы назвать прискорбной кульминацией цепочки событий, произошедших в жизни и семье Уильяма Герхардта, по ремеслу стеклодува. Столкнувшись с невзгодами, столь типичными для низших классов, теперь он был вынужден, вместе с женой и шестью детьми, каждый день полагаться лишь на судьбу. Болезнь приковала его к постели. Старший сын Себастьян работал подмастерьем на местном вагоноремонтном заводе, но платили ему лишь четыре доллара в неделю. Старшей из дочерей, Женевьеве, уже исполнилось восемнадцать, однако никакой профессии она еще не обучилась. Прочие же дети, четырнадцатилетний Джордж, двенадцатилетняя Марта, десятилетний Уильям и Вероника, которой исполнилось лишь восемь, были слишком юны, чтобы работать, и только отягощали и без того нелегкую долю. Хотя отец с матерью считали своим долгом дать детям школьное образование, проблема одежды, учебников и ежемесячной платы за обучение казалась практически неразрешимой. Отец, как ревностный лютеранин, настаивал на приходской школе, хотя там, помимо молитв и основ евангелической веры, дети мало чему могли научиться. Веронике уже пришлось сидеть дома по причине отсутствия обуви. Джордж, достаточно большой, чтобы не только ощущать разницу между собой и прилично одетыми детьми, но и страдать из-за нее, нередко сбегал с уроков и шлялся невесть где. Марта тоже жаловалась, что ей нечего надеть, а Женевьева была рада, что для нее школа уже осталась в прошлом. Основным их имуществом являлся дом, где они жили: если не считать шестисот долларов невыплаченного кредита, он целиком принадлежал отцу семейства. Уильям занял эту сумму в те лучшие времена, когда сбережений хватило на покупку дома вместе с участком, чтобы потом пристроить к нему для своей большой семьи еще три спальни и крыльцо. До погашения кредита оставалось несколько лет, однако дела шли так плохо, что ему пришлось потратить не только все, что удалось скопить ради выплаты основной суммы, но и предназначенное для годичных процентов. А в нынешнем беспомощном состоянии всевозможные затруднения – счета от доктора, расходы на школу, подступающий срок выплаты процентов, задолженность перед мясником и булочником, которые, зная его безусловную честность, до последнего отпускали в долг, пока не иссякло и их терпение, – постоянно вертелись у него в голове, заставляя нервничать так сильно, что выздоровление все время затягивалось.

Миссис Герхардт была не из слабых духом. Она подрабатывала стиркой, хотя заказов удавалось добыть не так много; остальное же время уходило на то, чтобы одеть детей, приготовить им завтрак, отправить в школу, заштопать одежду, приглядеть за больным мужем, ну еще и всплакнуть иногда. Раз за разом ей приходилось отправляться в новую лавку, все дальше и дальше от дома, делать там небольшой взнос для открытия счета, а потом набирать товаров в кредит, пока другие лавочники не обратят внимание очередного филантропа на допущенную оплошность. Кукурузу можно было купить задешево. Иной раз миссис Герхардт заваривала котел мамалыги, которого хватало на целую неделю даже в отсутствие иной пищи. Каша из кукурузной муки тоже была лучше, чем ничего, а если добавить чуть молока, она могла показаться и жирной. Наибольшей роскошью в еде считалась жареная картошка, а кофе шел за лакомство. Уголь собирали в ведра и корзины вдоль лабиринта путей расположенного неподалеку железнодорожного депо; дрова – устраивая аналогичные экспедиции к лесопилкам. Так они и прозябали день за днем, постоянно надеясь, что отец выздоровеет и стеклодувная мастерская заработает вновь. Однако деловая активность в округе пребывала в заторможенном состоянии. Приближалась зима, и Герхардт все больше впадал в отчаяние.

– Джордж, – обращался он к старшему из школьников, когда тот возвращался домой в четыре дня, – нам нужно еще угля, – и при виде того, как Марта, Уильям и Вероника неохотно берутся за корзины, отворачивался к стене и заламывал руки под одеялом. Когда же в полседьмого с работы возвращался потный и энергичный Себастьян, или «Бас», как его прозвали приятели, отец снова напускал на себя жизнерадостный вид.

– Как там у вас дела? – интересовался он. – Когда уже возьмут новых рабочих?

Бас не знал, да и сомневался, что такое вообще произойдет, однако подробно описывал отцу происходящее и выражал надежду на лучшее.

– Вот и мне уже скоро должно полегчать, – неизменно отвечал на это правоверный лютеранин, и тревога в его негромком голосе если и звучала, то разве что самую малость.

В дополнение к прочим неприятностям маленькая Вероника подхватила корь, и в течение нескольких дней всем казалось, что она при смерти. Мать забросила все ради того, чтобы быть рядом с ней, молясь за благоприятный исход. Доктор Эллвангер, движимый человеческим сочувствием, являлся каждый день и тщательно осматривал ребенка. Заходил и лютеранский священник, пастор Вюндт, чтобы предложить утешение от лица церкви. В черных одеяниях оба казались благочестивыми посланниками какой-то высшей силы. Миссис Герхардт, боявшаяся, что вот-вот потеряет свое дитя, печально взирала на них от изголовья кроватки. Три дня спустя опасность миновала, однако в доме не было ни крошки хлеба. Все жалованье Себастьяна ушло на лекарства. Бесплатным оставался разве что уголь, но детей уже несколько раз выгоняли с территории депо. Миссис Герхардт, перебиравшая в мыслях возможных работодателей, в припадке отчаянья решила попытать счастья в отеле. Женевьева помогала ей по дому, так отчего бы не взять ее и туда?

– Сколько вы берете за работу? – спросила экономка.

Миссис Герхардт не думала, что выбор будет за ней. Нужда придала ей смелость.

– Надеюсь, доллар в день будет не слишком много?

– Не слишком, – ответила экономка. – Работы у нас примерно на три дня в неделю. Если будете приходить каждый день после обеда, должны управиться.

– Прекрасно, – сказала кандидатка в уборщицы. – Начинать сегодня?

– Да. Пойдемте со мной, я покажу, где хранятся принадлежности.

Отель, с которым они таким образом познакомились, для своего времени и местоположения был заведением весьма примечательным. Коламбус, столица штата, с населением пятьдесят тысяч и приличным пассажиропотоком, для гостиничного бизнеса был местом вполне подходящим, и прогресса здесь удалось достигнуть достопримечательного, во всяком случае с точки зрения горожан. Пятиэтажное здание весьма солидных пропорций воздвиглось на углу центральной площади, рядом со зданием парламента, основными магазинами и, само собой, в центре коловращения той жизни, которая тем, кому не довелось повидать иного, казалась поразительно веселой и воодушевляющей. Огромные окна выходили не только на главную, но и на смежные улицы, снаружи сквозь них виднелось множество комфортабельных кресел, расставленных для удобства постояльцев. Просторный вестибюль совсем недавно перекрасили заново. Пол и стены покрыли белым мрамором, который постоянно полировали до блеска. Перила монументальной лестницы были из орехового дерева, а в ступени вделаны латунные полосы. Для газетного и табачного киосков выделили отдельный укромный уголок. Под изгибом ведущей вверх лестницы располагались стойка портье и служебные помещения, отделанные благородным деревом и украшенные новомодными газовыми светильниками. В дальнем конце вестибюля за дверью можно было разглядеть парикмахерскую с креслами и бритвенными приборами. Снаружи обычно виднелась пара-тройка омнибусов, подъезжающих или отбывающих в соответствии с расписанием поездов.

Клиентуру этого караван-сарая составлял самый цвет политики и высшего общества штата. Целый ряд губернаторов квартировался, будучи в должности, именно там. Два сенатора Соединенных Штатов, случись им оказаться в Коламбусе по делам, снимали в отеле номера с отдельной приемной. Одного из них, сенатора Брандера, владелец отеля числил более или менее постоянным жильцом, поскольку тот большую часть времени находился в городе и не имел иного жилища, так как был холостяком. Среди прочих, не столь постоянных гостей, числились конгрессмены, члены законодательного собрания штата наряду с лоббистами, коммерсанты, представители высокооплачиваемых профессий и, помимо их всех, целая плеяда непонятных личностей, чьи приезды и отъезды, впрочем, вносили свой вклад в присущие этому месту калейдоскопические блеск и суматоху.

Оказавшиеся в этом блистающем мире мать с дочерью видели вокруг себя лишь нечто совершенно им недоступного и запредельного уровня. Даже прикасаться к чему-либо они опасались из страха что-то испортить. Огромный, устланный красным ковром коридор, который предстояло подмести, исполнил их такого благоговения, что они не позволяли себе поднимать глаза или повышать голос. Когда дело дошло до мытья ступеней и полировки латунных полос на величественной лестнице, женщинам пришлось бороться с собой: матери – чтобы преодолеть робость, дочери – стыд перед тем, что она вынуждена работать на людях. Под ними распростерся внушительный вестибюль, и мужчины, которые то и дело заходили туда отдохнуть или покурить, могли видеть их обеих.

– Разве тут не замечательно? – нервно спросила Женевьева, скорее чтобы заглушить беспокойство, чем с какой-то иной целью.

– О да, – ответила мать, которая, стоя на коленях, старательно, но неловко выжимала тряпку.

– Чтобы тут жить, наверное, кучу денег нужно иметь.

– Да, – согласилась мать. – Ты, главное, по углам не забывай протирать. Смотри, вот тут пропустила.

Дженни, которую этот упрек даже приободрил, со всем старанием взялась за дело и стала, не поднимая взгляда, тщательно полировать латунь.

Так, аккуратно двигаясь сверху вниз, они проработали до пяти вечера, когда снаружи уже стемнело, а в вестибюле зажглись яркие лампы. Они уже почти достигли подножия лестницы.

Массивные дверные створки распахнулись, и внутрь из морозного внешнего мира вошел высокий, солидного вида джентльмен средних лет; шелковый цилиндр и свободно ниспадающий плащ-безрукавка армейского покроя безошибочно выделяли его среди праздных посетителей как важную персону. Черты его округлого лица, несмотря на серьезность и даже суровость, говорили также и о душевной доброте, а яркие глаза почти скрывались под кустистыми черными бровями. В руках он держал полированную трость, но явно ради удовольствия обладания красивой вещью, чем из иной потребности. Не успел он подойти к портье, как на стойке уже появился нужный ключ, после чего гость двинулся вверх по лестнице.

Обнаружив прямо у себя под ногами усердно натирающую ступеньки женщину в возрасте, он не просто аккуратно обошел ее, но и вежливо повел рукой, словно бы предлагая из-за себя не беспокоиться.

Ее дочь, однако, привлекла его внимание, поскольку вскочила на ноги с таким видом, будто боялась оказаться помехой у него на пути.

Поклонившись ей, мужчина галантно улыбнулся и произнес:

– Вам не стоило себя утруждать.

Дженни в ответ смогла лишь улыбнуться.

Оказавшись наверху, он кинул в ее сторону еще один взгляд и окончательно убедился, что перед ним нечто особенное. У девушки был высокий бледный лоб, а над ним разделенные аккуратным пробором и забранные в косы волосы. Ее голубые глаза и светлую кожу он заметил еще раньше. Даже успел оценить ее губы и яркие щеки, но в первую очередь – округлое изящество фигурки и воплощенные в ней юность, здоровье, надежды на будущее – человеку, миновавшему расцвет своих сил и уже предчувствующему скорое увядание, предельно ясно, что ничего иного у судьбы просить и не следует. Не задерживая далее взгляда, он с достоинством удалился, унося с собой оставленное девушкой впечатление. Джентльменом этим был достопочтенный Джордж Сильвестр Брандер, второй по старшинству сенатор от штата Огайо.

Вскоре после того, как он ушел и Дженни снова погрузилась в работу, обнаружилось, что и она обратила на него внимание.

– Разве не замечательный мужчина поднялся сейчас по лестнице?

– О да, – ответила ей мать.

– У него трость с золотой рукоятью!

– Не следует глазеть на проходящих мимо, – предостерегла ее мать с высот своего опыта. – Это неприлично.

– Я на него и не смотрела, – невинно возразила Дженни. – Это он мне поклонился.

– А ты не обращай ни на кого внимания, – проворчала мать. – Такое не всякому понравится.

Дженни молча вернулась к работе, но окружающее великолепие продолжало на нее воздействовать. Она не могла не улавливать происходящее вокруг, включая звуки, яркий свет, гул голосов и взрывы смеха. С одной стороны вестибюля располагался обеденный зал, и по звону посуды можно было заключить, что там сервируют ужин. В самом вестибюле кто-то уселся за пианино и начал играть. Все вокруг было пропитано духом отдыха и расслабленности, типичным для времени перед вечерним приемом пищи. Сердце невинной девушки из рабочего класса исполнилось надежд – она была молода, и бедность еще не успела переполнить заботами ее юную головку. Она продолжала усердно натирать ступени, иногда даже забывая про трудящуюся рядом с ней несчастную мать, чьи добрые глаза уже тронула сетка морщин, а по губам почти что можно было прочесть историю множества повседневных хлопот. Дженни же была способна думать лишь о том, как все тут восхитительно, и мечтать, чтобы и ей досталось хоть немного такого великолепия.

В половине шестого экономка, вспомнившая про них, сказала, что можно заканчивать. Обе со вздохом облегчения оторвались от уже полностью отмытой лестницы и, вернув на место рабочие принадлежности, вышли наружу через черный ход и заторопились домой, довольные – мать, во всяком случае, – что наконец-то обрели оплачиваемое занятие.

Когда они миновали несколько шикарных особняков, к Дженни вновь вернулось то состояние, в которое привело ее непривычное зрелище отеля и кипящей там жизни.

– Разве не замечательно быть богатым? – спросила она.

– Да, – ответила мать, мысли которой в тот момент были заняты больной Вероникой.

– Ты видела, какой там огромный обеденный зал?

– Видела.

Дальше путь их пролегал мимо невысоких домиков, дорожка была усыпана опавшими листьями.

– Вот бы и мы были богаты, – со вздохом прошептала Дженни.

– Не знаю, что и делать, – призналась ее мать какое-то время спустя, когда груз обуревающих ее дум сделал молчание невыносимым. – По-моему, дома есть совершенно нечего.

– Давай еще разок зайдем к мистеру Бауману! – воскликнула Дженни, в которой безнадежные нотки в материнском голосе вновь пробудили свойственное ей сочувствие.

– Думаешь, он согласится давать нам в долг?

– А мы ему сообщим, что нашли работу. Я сама и скажу.

– Ну, хорошо, – устало произнесла мать.

Без особой уверенности они заглянули в маленькую, скудно освещенную бакалейную лавку в двух кварталах от дома. Миссис Герхардт открыла уже рот, но Дженни ее опередила.

– Не отпустите нам немного хлеба и бекона к нему? Мы теперь работаем в «Коламбус-хаусе» и в субботу обязательно заплатим.

– Верно, – добавила миссис Герхардт, – мне дали работу.

Бауман, у которого они всегда покупали продукты еще до болезни отца и прочих неприятностей, видел, что они не лгут.

– И давно вы там работаете? – спросил он.

– Сегодня днем начали.

– Вы ведь прекрасно понимаете, миссис Герхардт, – сказал Бауман, – что я не хотел бы вам отказывать. Я уважаю мистера Герхардта, но я ведь и сам беден. Времена сейчас нелегкие, – пустился он в объяснения, – а у меня семья.

– Понимаю, – тихо произнесла миссис Герхардт.

Ее грубые, покрасневшие от многочасовой работы ладони, скрытые под старой хлопковой шалью, непрерывно двигались от беспокойства. Дженни, напряженная, молча стояла рядом.

– Ну, хорошо, – решился наконец Бауман, – пожалуй, на этот раз можно пойти вам навстречу. Но вы уж заплатите в субботу, сколько сможете.

Упаковав хлеб и бекон, он, прежде чем вручить его женщинам, произнес с некоторым цинизмом:

– Когда снова разживетесь деньжатами, захотите, поди, уйти в другую лавку.

– Да нет же, – возразила миссис Герхардт, – что вы такое говорите! – Она слишком нервничала, чтобы тратить время на болтовню.

Они снова вышли на утопавшую в тени улицу и продолжили свой путь домой мимо низеньких домиков.

– Как думаешь, удалось ли детям раздобыть хоть немного угля? – устало произнесла мать у самых дверей.

– Не волнуйся. Если что, я сама схожу, – заверила ее Дженни.

– Нас прогнали! – взволнованно воскликнул Джордж вместо приветствия, когда дети сбежались на кухню, чтобы поделиться с матерью новостями. – Но немного угля я все же раздобыл, – добавил он сразу же. – С вагона сбросил.

Миссис Герхардт лишь улыбнулась ему, а Дженни расхохоталась.

– Как там Вероника? – спросила она.

– Похоже, уснула, – откликнулся отец. – В пять я еще раз дал ей лекарство.

Когда запоздалый и скудный ужин был наконец готов, мать отправилась к кроватке девочки для очередного – и практически бессонного – ночного бдения.

Однако пока готовилась какая ни есть пища, Себастьян успел выступить с предложением, ценность которому придал его существенный опыт в деловом и не только общении с людьми. Пусть он и был всего лишь подмастерьем без какого-либо образования, если не считать наставлений в лютеранской вере, которую он терпеть не мог, его переполняли типично американские задор и энергия. Сокращенное прозвище «Бас» как нельзя лучше ему подходило. Рослый, атлетичный и великолепно для своего возраста сложенный, Себастьян уже привлекал к себе внимание и взгляды девушек, способные из просто смазливого парнишки сделать хлыща. При первых же признаках подобного интереса к себе он начал подозревать, что внешний вид кое-чего стоит, а оттуда до иллюзии, что все остальное по сравнению с этим неважно, оставался лишь шаг. На заводе он успел сойтись с несколькими другими пареньками, которые уже знали все о Коламбусе и возможностях, которые тот предоставляет, и водил с ними компанию, пока сам не превратился в типичного городского юнца. Он досконально разбирался в индивидуальном и командном спорте, был наслышан, что в столице можно застать всех значительных персон штата, полюбил театр, привлекавший его рекламой и перспективами разъездов, и в целом представлял себе, что для успеха в жизни нужно что-то делать – а именно водить дружбу с законодателями мод или по крайней мере делать вид, что водишь.

По этой-то причине юноша и обожал болтаться рядом с «Коламбус-хаусом». Ему казалось, что отель с его шиком и блеском служит одновременно средоточием и границей всего хоть чего-то стоящего. Едва накопив денег на относительно приличный костюм, Себастьян стал каждый вечер отправляться в центр города, где вместе с друзьями праздно торчал рядом со входом в отель, покуривая дешевые сигары, наслаждаясь собственным стильным видом и заигрывая с девушками. Здесь он чувствовал себя в гуще событий – рядом с городскими знаменитостями или безвестностями, азартными игроками, искателями прочих наслаждений, просто молодыми людьми, зашедшими побриться или опрокинуть стаканчик виски. Всеми он восхищался и на всех пытался походить. Костюм был в этом отношении главным критерием. Если кто-то прилично одет, носит перстни и запонки, то и любые его поступки достойны подражания. Бас стремился быть одним из них и вести себя так же; тем самым его опыт наиболее бессмысленных способов времяпровождения стремительно обогащался.

Именно он неоднократно упоминал «Коламбус-хаус» в разговорах с матерью, но теперь, когда она получила там работу, пришел в ужас и подумал, что было бы куда удачней, если бы мать и сестра просто брали оттуда белье для стирки. Коли уж обстоятельства сложились так, что они вынуждены работать, пусть лучше стирают для этих блестящих джентльменов одежду. Другие же могут?

– Отчего бы вам не брать у постояльцев стирку? – спросил он у Дженни, когда та закончила пересказывать ему сегодняшние события. – Все лучше, чем лестницы мыть!

– А как ее взять?

– Само собой, у портье спросить надо.

Дженни эта мысль показалась очень стоящей.

– Только не вздумайте со мной заговаривать, если там увидите, – немного погодя предупредил ее Себастьян с глазу на глаз. – Не подавайте вида, что знаете меня.

– Почему? – наивно удивилась она.

– Догадайся сама, – ответил Бас, который и прежде уже намекал, что его семейство выглядит весьма бедно и для него такие родственники, выйди это наружу, окажутся позором. – Увидишь меня – проходи мимо. Тебе все ясно?

– Хорошо, – робко пробормотала она, поскольку, хотя Бас был старше лишь на какой-то год, она привыкла подчиняться его более сильной воле.

На следующий день по дороге к отелю Дженни обратилась к матери:

– Бас сказал, что нам можно бы брать стирку у постояльцев.

Миссис Герхардт, всю ночь проломавшая голову над тем, как бы еще хоть что-то добавить к трем долларам, которые ей причитаются за шесть полудневных смен, идею одобрила.

– И правда, можно. Я спрошу портье.

Однако, когда они явились в отель, сразу такой возможности им не представилось. Они проработали до позднего вечера, но тут фортуна им наконец улыбнулась. Экономка отправила их мыть пол за стойкой у портье, который чувствовал расположение как к матери, так и к дочери: к первой – за очаровательное беспокойство во взгляде, ко второй – за милое личико. Его даже не раздражало, что они ползают на коленях у него за спиной. Наконец они управились, и миссис Герхардт, преодолевая робость, решилась на вопрос, который уже полдня вертелся у нее в голове.

– Не найдется ли здесь джентльмена, который позволит мне стирать для него? Я была бы чрезвычайно признательна.

В ее взгляде портье вновь увидел чрезвычайную нужду.

– Может статься, – ответил он, уже подумав про сенатора Брандера или Маршалла Хопкинса. Оба были щедрого характера, склонны к благотворительности и оказались бы только рады прийти на помощь бедной женщине. – Поднимайтесь-ка наверх и спросите сенатора Брандера. Он в двадцать втором. – Портье записал номер комнаты на карточке. – Поднимайтесь к нему и скажите, что это я вас направил.

Миссис Герхардт приняла карточку у него из рук, трепеща от благодарности. Она не могла выговорить ни слова, но за нее все сказали ее глаза.

– Не стоит благодарности, – сказал верно понявший ее чувства портье. – Идите к нему прямо сейчас. Он должен быть у себя.

Миссис Герхардт, с трудом преодолевая робость, постучала в дверь номера двадцать два. Дженни молча стояла рядом.

Дверь отворилась почти сразу же; за ней, на фоне ярко освещенной комнаты, стоял сенатор. Одет он был столь же безупречно, что и раньше, но сейчас, в вычурном халате, выглядел моложе.

– Итак, мадам, – произнес он, узнав обеих женщин, которых уже видел на лестнице, и в первую очередь дочь, – чем могу служить?

Мать, неуверенность которой от этого обращения лишь усилилась, замялась и наконец ответила:

– Мы только хотели узнать, не найдется ли у вас что-нибудь в стирку?

– В стирку, – повторил он за ней необычно раскатистым голосом. – В стирку? Проходите-ка, сейчас поглядим.

С изяществом отступив в сторону, сенатор жестом пригласил их пройти и закрыл за ними дверь. В номере было столько свидетельств роскоши и комфорта, что женщины замерли в замешательстве, а он повторил еще раз:

– Сейчас поглядим.

Миссис Герхардт почти не отрывала взгляда от выразительного лица и прически сенатора, а Дженни тем временем рассматривала комнату. Каминную полку и шифоньер украшало такое количество безделушек, на вид весьма ценных, какого ей прежде видеть не доводилось. Кресло сенатора и лампа с зеленым абажуром, шикарные плотные ковры на полу и прочие признаки мужского комфорта казались ей воплощением идеала.

Женщины так и стояли на месте, а он двинулся в угол комнаты, но потом, развернувшись, предложил:

– Присаживайтесь, тут как раз найдется для вас пара стульев.

Мать и дочь, все еще в плену благоговения, сочли, что вежливей будет отказаться.

Сенатор исчез внутри большого чулана, затем появился вновь и, настояв, чтобы они сели, спросил, окинув взглядом миссис Герхардт и улыбнувшись Дженни:

– Это ваша дочь?

– Да, сэр, – отозвалась мать. – Старшенькая.

– В самом деле?

Сенатор повернулся к ним спиной. Открыв ящик комода, он принялся копаться внутри и извлекать разные предметы одежды, попутно задавая целый ряд вопросов:

– А муж ваш жив? Как его зовут? Где вы живете?

На все это миссис Герхардт с робостью ответила.

– А всего детей у вас сколько? – спросил он с неподдельным любопытством.

– Шестеро, – сообщила миссис Герхардт.

– Что ж, – отозвался он, – семейство немаленькое. Свой долг перед нацией вы, безусловно, выполнили.

– Да, сэр, – согласилась миссис Герхардт, тронутая его приветливыми и заинтересованными вопросами.

– Так, значит, это ваша старшая дочь?

– Да, сэр.

– А муж ваш чем занимается?

– Он стеклодув, но сейчас хворает.

На протяжении беседы большие голубые глаза Дженни взирали на все с неподдельным интересом. Стоило сенатору на нее посмотреть, как она возвращала его взгляд столь открыто, без жеманства, и улыбалась так неопределенно-мило, что он помимо воли снова и снова встречался с ней глазами.

– Что ж, – сказал он, – прискорбно слышать. У меня нашлось кое-что для стирки – не слишком много, но можете забрать то, что есть. Надеюсь, на следующей неделе будет еще.

Он расхаживал по комнате, запихивая свои вещи в синюю холщовую сумку с изящным рисунком сбоку и не переставая задавать вопросы. Эти двое каким-то непонятным образом его привлекали. Ему хотелось знать, что творится у них дома и как получилось, что эта приличного вида женщина с жалобным взглядом теперь моет лестницы в отеле.

Пытаясь выяснить подробности и при этом никого не обидеть, он дошел уже почти до смешного.

– Так где вы живете? – спросил сенатор еще раз, припомнив, что первый ответ матери был довольно туманным.

– На Тринадцатой улице.

– Северной или Южной?

– Южной.

Снова чуть помолчав, он подал ей сумку и сказал:

– Ну, вот ваша стирка. Сколько берете за работу?

Миссис Герхардт пустилась было в объяснения, но сенатор уже осознал всю бессмысленность вопроса. Цена его не волновала. Что бы эти бедолаги ни запросили, он заплатит не колеблясь.

– Ну, неважно, – добавил он, сожалея, что вообще затронул эту тему.

– Вам все это нужно к определенному сроку? – спросила у него мать.

– Да нет же, – задумчиво поскреб он лоб, – годится любой день на следующей неделе.

Она поблагодарила его и собралась уходить.

– Обождите-ка, – сказал он, ступая вперед, чтобы открыть им дверь, – пусть будет понедельник.

– Да, сэр, – откликнулась миссис Герхардт, – спасибо вам.

После их ухода сенатор вернулся к чтению, но мысли его казались необычайно путаными.

– Эх, – произнес он, закрывая книгу, – вот ведь несчастные люди.

Он посидел еще какое-то время, жалея о том, сколь банальными были его расспросы, потом поднялся на ноги. Так вышло, что посетительницы заставили его ясно осознать свое собственное привилегированное положение. Комната словно бы пропиталась исходящим от Дженни изумлением и восторгом.

Что до миссис Герхардт, она на радостях даже забыла спросить о еще какой-нибудь стирке. Вместе с Дженни они вновь вышли на темную улицу.

– Разве не замечательный у него номер? – прошептала Дженни.

– Да, – ответила ей мать, – это очень важный человек.

– Он сенатор, верно? – продолжала дочь.

– Да.

– Как, наверное, здорово быть знаменитым, – тихо проговорила девушка.

Глава II

Душа Дженни – как ее описать? Бедняцкая дочь, которой предстоит теперь носить из стирки одежду выдающегося гражданина Коламбуса, была созданием столь чутким, что не передать словами. Иные существа рождаются на свет и обретают бренную плоть, сами того не осознавая, а затем вновь покидают ее, даже не подумав пожаловаться. Но, пока живы, они обитают в истинной стране чудес, жизнь их бесконечно прекрасна, они изумленно ступают по ней, словно по райскому саду. Открыв глаза, они видят перед собой идеальный, благополучный мир. Деревья, цветы, целый мир звуков и красок. Для таких людей все это – их собственное драгоценное наследство. Если бы никто вокруг не твердил: «Мое! Мое!», они так бы и шли вперед, сияя, с песнью, которую, хочется верить, рано или поздно услышит вся земля. Песнь эта – песнь добра.

Однако, запертые в материальном мире, подобные существа почти неизменно становятся аномалией. Этот другой мир, мир плоти, в которую вплетены гордыня и алчность, смотрит слепыми глазами и видит очень мало. Скажи кто, как замечательно глядеть на облака, ответом будет проповедь против безделья. Захочет кто долго слушать шум ветра, мешать ему не станут, но прихватят оставшиеся без присмотра пожитки. Если целиком посвятить себя так называемой неодушевленной природе, манящей к себе с нежностью слишком уж совершенной и оттого не менее чуткой, небрежение дурно скажется на теле. Руки действительности вечно тянутся к таким людям – и вечно хватают, и жадно тянут к себе. Слишком уж легко они попадают в рабство.

Дженни как раз и была подобной душой в мире действительности. С самого раннего детства ее поступками руководили доброта и жалость. Если Себастьян падал и сильно ушибался, она, выбиваясь из сил, тащила его на себе к мамочке. Если Джордж жаловался на голод, она готова была отдать последний кусок. Не один час провела она, укачивая младших братьев и сестер перед сном, сперва добросовестно напевая колыбельную, потом сама уже в полудреме. Едва начав ходить, Дженни почти сразу сделалась главной помощницей матери. Что-то отмыть или испечь, сбегать за чем-нибудь или приглядеть за малышами: все эти заботы ложились на ее плечи. Жалоб от нее ни разу никто не слышал, хотя она часто задумывалась над тем, как нелегко ей приходится. От остальных такого не требовалось, это она понимала. Знакомые девочки жили в куда большем достатке, Дженни тянуло к ним, но сочувствие к семье заставляло довольствоваться тем, что есть. Ясным днем, выглянув из окошка кухни, она мечтала отправиться гулять на луга. Красивые очертания и оттенки природы затрагивали струны ее души. Иной раз она и в самом деле отправлялась гулять с Джорджем и другими детьми, уводя их к зарослям густого орешника – ведь за ним простирались поля, там была тень и бил родник. Пусть она сама и не могла того сформулировать, но душа ее откликалась на все это, ее радовал каждый звук, каждый шорох, столь прекрасными они были.

Когда издали доносился негромкий, мягкий зов лесной голубки, этой летней феи, она вслушивалась в него, склонив голову, и душевное очарование падало серебряными каплями прямо ей в сердце.

Если ярко светило солнце, пронизывая тени своим великолепным сиянием, Дженни наслаждалась этим зрелищем; ноги сами несли ее туда, где свет казался золотым, и она с инстинктивным благоговением шагала по священным коридорам меж деревьев.

Чувствовала она и цвет. Чудесные краски, переполняющие закатное небо, глубоко ее трогали и снимали с души любой груз.

– Как здорово было бы уплыть куда-нибудь прочь вместе с облаками, – сказала она однажды с детской непосредственностью.

В тот момент Дженни сидела вместе с Джорджем и Мартой под сенью обнаруженных ею зарослей дикого винограда.

– Здорово-то здорово, вот только где ты там лодку возьмешь, – усомнился Джордж.

Дженни, подняв лицо к небесам, смотрела на дальнюю тучку – алый остров в серебряном море.

– А вот представьте себе, будто там, как на острове, живут люди, – предложила она.

Душой она уже была там, наверху, и райские тропки успели привыкнуть к ее легкой походке.

– Смотри, пчелка летит, – сказал Джордж, приметив поблизости шмеля.

– Да, – сказала Дженни мечтательно, – летит домой.

– А дом у всех есть? – полюбопытствовала Марта.

– Почти у всех.

– И у птиц тоже? – спросил ее Джордж.

– Да, – ответила она, сама почувствовав, сколь поэтично это звучит, – птицы всегда возвращаются домой.

– И у пчелок? – нетерпеливо спросила Марта.

– Да, и у пчел.

– И у собак? – вмешался Джордж, как раз приметивший неподалеку на дороге ковыляющего куда-то песика.

– Конечно, ты ведь и сам это знаешь!

– И у мошек? – не унимался Джордж, глядя на стайку крошечных насекомых, бойко выписывавших в закатном свете причудливые спирали.

– Да, – вновь сказала Дженни, сама себе не очень-то веря. – Прислушайся.

– Ого-го! – недоверчиво воскликнул Джордж. – Хотел бы я знать, какие дома у мошек!

– Прислушайся, – мягко повторила она, сделав рукой знак, чтобы он замолчал.

Был тот блаженный час, когда звуки призывающего к вечерней молитве колокола словно благословляют уходящий свет. Издалека доносился негромкий звон, и сама природа, как показалось заслушавшейся Дженни, тоже умолкла. На зеленой траве перед ней скакала короткими прыжками красногрудая малиновка. Жужжала пчела, позвякивал коровий колокольчик, а подозрительный хруст неподалеку означал, что на разведку выбралась осторожная белка. Изящная ручка Дженни застыла в воздухе, а она все слушала, пока последние негромкие ноты, переполнявшие ее сердце, не растаяли вдалеке. Тогда она поднялась на ноги.

– Ах! – произнесла она, заламывая пальцы в муке поэтического экстаза. В глазах ее застыли чистые слезы нежности. Волшебное море чувств внутри нее готово было выйти из берегов. Такова уж была душа Дженни.

Глава III

Джордж Сильвестр Брандер, сенатор от штата Огайо, был человеком исключительных качеств. В нем самым причудливым образом сочетались изощренная готовность не упустить своего и способность к сочувствию, подобающая истинному представителю своих избирателей. Родился он в южном Огайо, там же вырос и получил образование, если не считать тех двух лет, когда он изучал право в Колумбийском университете, и времени в Вашингтоне, ушедшего на расширение кругозора и дальнейшее совершенствование. Не отличаясь мудростью в смысле абсолютного понимания сути вещей, Брандер, однако, мог считаться ученым человеком. Он знал гражданское и уголовное законодательство не хуже любого из жителей своего штата, хотя никогда не посвящал себя судебной практике с тем упорством, которое многим иным принесло заслуженную известность. Он хорошо разбирался в корпоративном праве, но был слишком человечен и расположен к людям, чтобы решиться посвятить ему жизнь. Сенатор успел сколотить состояние и имел вдоволь возможностей значительно его приумножить, будь он готов заглушить голос совести, но это ему никогда не удавалось. Он обожал рассуждать о том, как поступать правильно. Любил звучные фразы, посредством которых изливал на благодарных слушателей целую бурю своих чувств и мыслей применительно к этой священной теме, однако никогда не мог достичь нужной ясности рассуждений, чтобы понять, следует ли он сам собственным принципам. Дружба порой вынуждала его на такие поступки, от которых добропорядочный рассудок предпочел бы благоразумно уклониться. Скажем, во время последних выборов Брандер поддержал одного кандидата в губернаторы, хотя тот, как он сам прекрасно понимал, не обладал качествами, которые можно было с чистой совестью считать достойными. Но ведь и друзья поддержали! Не мог же он игнорировать заверения друзей. Они ручались за этого кандидата, так с чего бы ему сомневаться? В этом он и находил утешение.

Аналогичным образом сенатор был повинен в ряде сомнительных – а в одном или двух случаях и вовсе неприличных – назначений на должности. Иногда этого требовали его личные интересы, иногда – общие с претендентом друзья. При особенно острых уколах совести он пытался приободриться излюбленной фразой: «Чего в жизни не бывает!» Бывало, хорошенько все обдумав в одиночестве в своем кресле, он вскакивал на ноги именно с этими словами на устах. Безусловно, совесть в нем еще не умерла. Способность же к состраданию с годами все укреплялась.

И этот человек – трижды избиравшийся в конгресс от округа, в который входил Коламбус, и уже дважды становившийся сенатором – до сих пор не был женат. В молодости у него случилось весьма серьезное увлечение, и в том, что оно ни к чему не привело, его вины не было. Возлюбленная не сочла нужным его дождаться. На то, чтобы обрести положение, достаточное для содержания семьи, у него ушло слишком много времени.

Высокий, широкоплечий, не худой и не толстый, для своего возраста Брандер выглядел впечатляюще. Жизнь, полная ударов судьбы и тяжких потерь, оставила на нем отпечаток, способный вызвать сочувствие у человека с воображением. Простые люди считали его приятной личностью, а коллеги-сенаторы – человеком хоть и не самого великого ума, но вполне достойным.

Присутствие его в данный момент в Коламбусе объяснялось тем, что его политическое хозяйство пришло в определенный упадок и требовало внимания. Позиции его партии в законодательном собрании штата в результате последних выборов пошатнулись. Он мог набрать достаточно голосов, чтобы вновь избраться в сенат, но, чтобы объединить сторонников, требовались весьма кропотливые политические манипуляции. Амбиции имелись не у него одного. Добрых полдюжины потенциальных кандидатов с превеликой радостью заняли бы его место. Обойти его они вроде бы не должны, думал сенатор, в крайнем случае можно попробовать убедить президента назначить его куда-нибудь послом. Впрочем, и это требовало партийных консультаций и раздачи многочисленных обещаний.

Можно подумать, что в подобных обстоятельствах человек способен удовольствоваться уже имеющимся, принять логику жизни и позволить миру идти собственной дорогой. Но такие люди существуют разве что в теории. Брандера, как и прочих его сотоварищей, вело чувство неудовлетворенности. Ему еще столько всего хотелось свершить! Вот он – пятидесяти лет от роду, достойный, уважаемый, даже весьма выдающийся с точки зрения окружающих и при этом холостой. Трудно было удержаться, чтобы время от времени не взглянуть на себя со стороны и не задуматься над тем, что о нем и позаботиться-то некому. Роскошные апартаменты иной раз казались ему удивительно пустыми, а собственная персона – все более малоприятной.

Среди тех мужчин, с кем он водил дела, у многих были очень милые жены. И жены эти, без сомнения, много значили для своих мужей. Самые замечательные и благоустроенные домохозяйства, которые Брандеру доводилось встречать, основывались как раз на таких прочных союзах. Вокруг некоторых знакомых прямо-таки толпились веселой и радующей сердце гурьбой сыновья, дочери и племянники с племянницами, тогда как он сам всегда был в одиночестве.

«Пятьдесят! – нередко думал он, оставаясь наедине с собой. – И один, совершенно один».

Этим субботним днем, который сенатор проводил у себя в номере, его потревожил стук в дверь. Он предавался размышлениям о том, как напрасны все его политические усилия в свете того, сколь преходящи и жизнь, и слава.

«Как много мы сражаемся, просто чтобы сохранить положение, – размышлял он. – И как мало все это будет для меня значить всего через несколько лет».

Поднявшись на ноги и распахнув дверь, он обнаружил за ней Дженни. Она надоумила мать, что лучше прийти пораньше, а не в понедельник, с целью произвести благоприятное впечатление усердием в стирке.

– Прошу, заходите, – произнес сенатор и, как при первой их встрече, галантно шагнул в сторону, освобождая проход.

Дженни вошла, ожидая сразу же услышать похвалу за скорость выполненной работы, однако сенатор даже внимания на это не обратил.

– Ну, юная леди, – сказал он, когда она опустила сверток с бельем на стул, – как ваши дела нынче вечером?

– Замечательно, – отозвалась Дженни. – Мы подумали, что лучше будет вернуть вам одежду сейчас, а не в понедельник.

– О, это было совершенно ни к чему, – ответил Брандер, походя отметая прочь то, что ей казалось столь важным. – Можете здесь, на стуле, и оставить.

Дженни помедлила какое-то мгновение и, придя к выводу, что даже не полученная ею оплата – еще не повод, чтобы задерживаться, собралась уже уходить, но сенатор ее остановил.

– Как ваша матушка? – вежливо поинтересовался он, отчетливо вспомнив семейные обстоятельства посетительницы.

– У нее все в порядке, – просто ответила Дженни.

– А ваша сестренка? Выздоравливает?

– Доктор полагает, что да, – сказала Дженни, и сама сильно переживавшая за младшенькую.

– Присаживайтесь, – продолжал он светским тоном, – мне хотелось бы с вами побеседовать.

Девушка шагнула к ближайшему стулу и села.

– Кхм! – продолжал он, слегка прокашлявшись. – Так что же с ней такое?

– Корь, – ответила Дженни. – Мы сначала боялись, что она умрет.

Брандер тем временем разглядывал ее лицо, и ему показалось, что он видит перед собой нечто в крайней степени достойное сочувствия. Убогая одежда девушки и ее изумленное восхищение его положением заметно подействовали на сенатора. Дженни вновь заставила его ощутить то же, что и в прошлый раз, – сколь многого он успел достичь на пути к комфорту. И то верно, высоко он сумел подняться!

Не осознавая, что любое существо, пусть даже совершенно обыденного происхождения, должно обладать немалым внутренним потенциалом, раз способно вызвать в нем подобные чувства, он продолжал беседовать, угодив в ловушку и в известном отношении под контроль не осознаваемой ей самой силы. В некотором смысле Дженни стала магнитом, а он – куском металла, но ни тот, ни другая этого не понимали.

– Что ж, – произнес сенатор после секундной паузы, – прискорбно слышать такое.

Сказано было совершенно разговорным тоном. Он не испытывал даже одной сотой тех чувств, которые все это вызывало в Дженни. Та словно бы увидела перед собой мать с отцом в состоянии напряжения и тревоги, которые они сейчас переживали. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы промолчать в ответ, не давая волю эмоциям, затаившимся внутри нее столь близко к поверхности. Сенатор, впрочем, это заметил. Коснувшись рукой подбородка, он добавил в непринужденной манере, как это свойственно юристам:

– Ну, теперь-то ей, само собой, лучше. Сколько лет вашему отцу?

– Пятьдесят семь, – был ответ.

– А он как, выздоравливает?

– Да, сэр. Уже поднялся на ноги, только выходить из дома ему пока что нельзя.

– Кажется, ваша матушка говорила, что он стеклодув?

– Да, сэр.

Брандеру было прекрасно известно, что эта местная отрасль индустрии в настоящее время пребывает в депрессии. Это даже сделалось одной из тем последней избирательной кампании. Похоже, дела у них и вправду плохи.

– А что другие дети? Все ходят в школу? – спросил сенатор.

– Ну да, сэр, конечно, – ответила Дженни, слегка запнувшись. Ей было очень стыдно признать, что сестре пришлось бросить учебу по причине отсутствия обуви. Но и лгать оказалось неприятно.

Сенатор еще какое-то время поразглядывал Дженни, потом, осознав, что у него нет достойной причины и далее ее задерживать, встал и подошел к девушке. Достав из кармана тоненькую стопку купюр, он отделил одну и протянул ей.

– Возьмите и передайте матушке, что я разрешаю ей использовать эту сумму по своему усмотрению.

Дженни приняла деньги со смешанными чувствами, даже не рассмотрев номинала купюры. Рядом с ней стоял важный человек, роскошь его номера кружила голову, и Дженни едва осознавала, что делает.

– Спасибо, – сказала она, после чего добавила: – А в какой день лучше приходить за стиркой?

– Ах да, – ответил он, – в понедельник. Вечером по понедельникам.

Она вышла, а он в задумчивости затворил за ней дверь. Сенатор чувствовал к этим людям необычный интерес. Бедность в сочетании с красотой определенно произвели на него эффект. Усевшись в кресло, он предался приятным раздумьям, вызванным ее приходом. Отчего бы ему не помочь этим людям? Отчего бы поближе не познакомиться с обладательницей такой очаровательной головки?

В этих раздумьях Брандер провел сначала четверть часа, потом половину, потом еще и еще. Сенатор мысленно видел перед собой низенький домик, свой собственный безрадостный номер и милую девушку, несущую ему связку белья сквозь тьму мрачного ноябрьского вечера.

– Надо бы разузнать, где они живут, – решил он наконец и, очнувшись от мыслей, поднялся на ноги.

В последующие недели Дженни регулярно заходила к нему забрать одежду. По понедельникам, а также по вечерам субботы, она появлялась перед могущественным сенатором, и ее чистые красота и невинность неизменно его радовали. Он обнаружил, что ему все больше хочется с ней разговаривать; вернее сказать, говорил, как и в первый раз, преимущественно он сам, но со временем ему удалось изгнать из ее мыслей робость и страх, из-за которых ей было в его присутствии столь неуютно. Ее очарование главным образом и заключалось в полном отсутствии фальши.

В числе прочего на помощь в этом смысле пришло то, что Брандер начал звать ее по имени. Началось это с третьего визита, и с тех пор он произносил это имя очень часто, сам того не замечая.

Вряд ли можно утверждать, что делал он это по-отечески, поскольку сенатор мало к кому испытывал схожие с родительскими чувства. Он ощущал себя молодым и не очень понимал, отчего время с таким упорством меняет его телесно, тогда как его дух и вкусы остаются постоянными. Разговаривая с этой девушкой, он иной раз чувствовал себя совершенным юнцом и даже задавался вопросом, не видит ли Дженни в нем эту молодость и не радует ли она ее.

Что же до Дженни, она восхищалась положением этого мужчины, а подсознательно – и им самим, поскольку никого столь привлекательного еще не встречала. Все, чем он обладал, было замечательным, все, что он делал, – благородным, вежливым и свидетельствующим об уважении. Из какого-то отдаленного источника, вероятно, от своих немецких предков, она унаследовала способность понимать и ценить подобное. Жить полагается именно так, как живет он. Следует окружать себя красивыми и изящными предметами. Больше же всего ей в нем нравилась способность быть щедрым.

Отчасти на это ее отношение подействовала мать, в которой благодарность возобладала над рассудком. К примеру, когда Дженни принесла домой десять долларов, миссис Герхардт оказалась вне себя от счастья.

– Ах, я и не знала, что он дал так много, – сказала при этом Дженни, – пока не вышла за дверь. Он просил тебе это отдать.

Приняв деньги, миссис Герхардт неуверенно зажала их между сложенных ладоней и словно наяву увидела перед собой высокую фигуру сенатора, мужчины благородных манер, не забывшего про нее.

– Что за прекрасный человек, – проговорила она. – И сердце у него золотое.

Весь вечер и весь следующий день мать Дженни раз за разом повторяла, какой хороший это, должно быть, человек и какое у него доброе сердце. Когда дошло до стирки, она чуть было не протерла одежду до дыр, поскольку ей казалось, что обычных усилий будет недостаточно. Герхардту ничего говорить не стали. Его отношение к неотработанным деньгам было столь суровым, что даже в их нынешнем печальном положении она вряд ли уговорила бы его их принять. Соответственно, миссис Герхардт ничего ему и не сказала, просто потратила все на хлеб и мясо, причем покупала еду в таких небольших количествах, что свалившегося на них богатства так никто и не заметил.

В Дженни теперь тоже отражались чувства матери к сенатору, и она, испытывая благодарность, уже не так стеснялась с ним разговаривать. Они сдружились настолько, что сенатор даже подарил ей небольшую, обтянутую кожей рамку для фотографии со своего комода, поскольку ему показалось, что Дженни смотрит на нее с восхищением. При каждом визите он находил повод ее задержать и вскоре обнаружил, что при всей юной непосредственности в глубине души она испытывает осознанное отвращение к собственной бедности и стыд оттого, что приходится нуждаться. Брандер начал откровенно ее за это уважать, но при виде ее бедного платья со стоптанными туфлями все же задумывался, как бы ей помочь и при этом не обидеть.

Время от времени его посещала идея проследить за ней до дома и самому увидеть, в каком положении находится семейство. Он, однако, был сенатором Соединенных Штатов, а семья, по всей вероятности, жила в очень бедном районе. Брандер решил не торопиться и прикинуть, как может быть воспринято его там появление. Подобные мелочи, если речь идет о публичной персоне, весьма важны. Враги всегда готовы его подловить и что-нибудь состряпать. В связи с этим визит пришлось отложить.

В начале декабря сенатор на три недели вернулся в Вашингтон, причем для миссис Герхардт и Дженни его отъезд явился полной неожиданностью. За стирку он платил им самое малое два доллара в неделю, а несколько раз – по пять. Вероятно, ему даже не пришло в голову, какую брешь в их финансах пробьет его отсутствие. В результате им снова пришлось экономить. Герхардт, здоровье которого заметно поправилось, принялся искать работу на какой-нибудь фабрике и, не найдя ничего, раздобыл пилу с козлами и ходил теперь по домам, предлагая напилить дров. Спрос на его услуги был небольшой, однако, работая со всем усердием, он приносил домой два, а иногда и три доллара в неделю. Вместе с заработком миссис Герхардт и тем, что давал Себастьян, этого хватало на хлеб, но мало на что еще.

Острее всего они ощутили собственную бедность, когда настала веселая праздничная пора. На Рождество немцы любят ярко украшать свое жилище. Именно в это время года среди них особенно проявляются крепкие семейные узы. Они обожают дарить малышам игрушки и подарки, греясь в собственных воспоминаниях о радостях детства. С приближением Рождества Герхардт-старший нередко задумывался обо всем этом за пилкой дров. Чем ему порадовать Веронику после долгой болезни? Он был бы рад подарить каждому из детей по прочной паре обуви, сыновьям – теплые шапки, девочкам – изящные капоры. Игрушки и конфеты тоже прежде дарились детям каждый год. Он с ужасом представлял снежное рождественское утро, когда стол не окажется завален всем тем, чего так жаждут их юные сердечки.

Что до миссис Герхардт, ее чувства проще вообразить, чем описать словами. Они были столь остры, что она даже не могла заставить себя заговорить с мужем об этом кошмарном моменте. Она отложила было три доллара в надежде накопить еще и купить телегу угля, положив тем самым конец ежедневным походам бедного Джорджа на угольный склад. С приближением Рождества она, однако, решила отказаться от затеи с углем и потратить деньги на подарки. Герхардт-старший тоже утаил – даже от нее – пару долларов, желая явить их на свет в критический момент вечером перед Рождеством и утешить супругу.

Правда, когда долгожданный день наконец настал, особой радости он не принес. Весь город купался в праздничной атмосфере. Продуктовые и мясные лавки были увиты остролистом, сияющие витрины магазинов игрушек и кондитерских переполнены всем тем, без чего уважающий себя Санта-Клаус и не подумает отправиться в дорогу. Семейство Герхардтов все это видело. Родители – с беспокойством и мрачными мыслями о нужде, дети – с самым живым интересом и плохо скрываемыми надеждами.

Герхардт раз за разом повторял в их присутствии:

– Иисус-младенец последнее время совсем обеднел. И подарков у него вряд ли много найдется.

Только никакой ребенок, пусть даже из самой бедной семьи, не способен в такое поверить. Каждый раз, произнося эти слова, Герхардт заглядывал детям в глаза, но, наперекор всем предупреждениям, ожидание горело в них столь же ярко, что и прежде.

Рождество в этом году пришлось на вторник, но уже в понедельник уроков в школе не было. Отправляясь на работу в отель, миссис Герхардт напомнила Джорджу, что надо бы принести побольше угля, чтобы хватило и на Рождество. Тот немедленно отправился за добычей с двумя младшими сестрами, только угля в этот день отчего-то было совсем мало и на то, чтобы наполнить корзинки, уходила уйма времени, поэтому к вечеру они едва набрали обычную дневную норму.

– Сходили вы за углем? – первым делом спросила миссис Герхардт, вернувшись вечером из отеля.

– Да, – ответил Джордж.

– На завтра нам хватит?

– Да. Должно бы хватить.

– Ну-ка, пойдем посмотрим.

Взяв лампу, они отправились к сараю, где хранился уголь.

– О боже! – воскликнула она, увидев запасы. – Тут же совсем мало! Нужно принести побольше.

– Вот еще, – поджал губы Джордж. – Не хочу я идти. Пускай Бас сходит.

Бас, который вернулся домой ровно в четверть седьмого, уже возился у себя в спальне, умываясь и одеваясь, чтобы отправиться в город.

– Нет уж, – возразила миссис Герхардт. – Бас весь день работал. Так что ты иди.

– Не хочу, – скорчил гримасу Джордж. – Или пусть он сходит со мной.

– Ну-ка, – сказала она, только сейчас поняв, как все непросто, – чего ты так упрямишься?

– Не хочу идти, и все, – ответил мальчик. – Я сегодня три раза уже ходил.

– Хорошо. Значит, завтра будем сидеть без огня, и что тогда?

Они вернулись в дом, но совесть не позволила Джорджу посчитать вопрос решенным.

– Бас, пошли со мной, – бросился он к старшему брату, едва оказавшись внутри.

– Куда это? – откликнулся Бас.

– За углем.

– Нет, – возразил брат, – это вряд ли. Да и зачем я тебе там?

– Коли так, то и я не пойду, – заявил Джордж, упрямо тряхнув головой.

– А чего ты раньше не сходил? – строго спросил его брат. – У тебя целый день был!

– Так я ходил, – ответил Джордж. – Только мы ничего не набрали. Я ж не могу набрать угля там, где его нету!

– Значит, плохо старался, – заявил франт.

– Что тут у вас такое? – спросила Дженни, которая по просьбе матери на обратном пути зашла в лавку, а теперь обнаружила дома надувшегося от злости Джорджа.

– Бас со мной за углем не хочет идти!

– А разве вы днем не набрали?

– Набрали, – ответил Джордж, – но мама говорит, что мало.

– Я пойду с тобой, – сказала ему сестра. – Бас, ты с нами?

– Нет, – с безразличным видом отозвался молодой человек, – не пойду. – Он уже завязывал галстук, и все это ему порядком надоело.

– Там нет угля, – пожаловался Джордж, – разве что с вагонов поскидывать. Так ведь там и вагонов не было!

– Были вагоны! – воскликнул Бас.

– Не было!

– А что я тогда сейчас видел, когда через пути шел?

– Значит, их только что пригнали.

– Ну вот они там и стоят, сам можешь убедиться.

– Все, хватит спорить, – сказала Дженни. – Берем корзинки и пошли, пока совсем не стемнело.

Остальные дети, обожавшие старшую сестру, похватали угольные принадлежности, Вероника – корзинку, Марта с Уильямом – по ведру, а Джордж – большую корзину для одежды, которую они с Дженни, наполнив, могли нести вместе. Бас, тронутый желанием сестры помочь и некоторым уважением, которое к ней питал, выступил с предложением:

– Слушай, Джен, давай поступим так. Отправляйтесь с малышней на Восьмую улицу и ждите там рядом с вагонами. Я тоже через минуту подойду. Когда буду там, всем делать вид, что вы меня не знаете. Просто скажите: «Мистер, не могли бы вы скинуть нам немного угля?» Я тогда влезу на вагон и сброшу столько, чтоб вам хватило. Все меня слышали?

– Хорошо, – сказала Дженни, очень обрадовавшись.

– Но только чтоб никто не подавал виду, будто меня знает, ни один, всем ясно?

– Ага, – ответил Джордж с безразличным видом. – Марта, пошли.

Они вышли наружу, в снежную ночь, хотя темно не было – из-за снега и лунного света, сочившегося сквозь пушистые облака, – и направились к железнодорожным путям. На пересечении улицы с обширным железнодорожным депо стояло множество недавно загнанных туда вагонов, доверху загруженных каменным углем. Дети сбились в кучку в тени одного из вагонов. Пока они стояли там, поджидая брата, подошел «Особый вашингтонский» – длинный изящный состав, где было даже несколько новомодных вагонов с общим залом. Огромные застекленные окна сияли, из-за них выглядывали утонувшие в комфортабельных креслах пассажиры. Поезд прогрохотал мимо, дети инстинктивно отступили подальше.

– Ничего себе длина! – воскликнул Джордж.

– Хотел бы я на таком работать, – вторил ему Уильям.

Одна Дженни ничего не сказала, хотя сама мысль о путешествиях и комфорте подействовала на нее больше остальных.

На расстоянии появился Себастьян, шагавший упругой мужской походкой и всем своим видом показывавший, что относится к себе очень серьезно. Он отличался столь особенными решительностью и упрямством, что, не выполни сейчас дети его требования, он намеренно прошел бы мимо.

Марта, однако, все восприняла верно и пропищала детским голоском:

– Мистер, будьте так добры скинуть немного угля!

Себастьян резко остановился, уставился на них, будто впервые увидел, и, воскликнув: «Отчего нет?», взобрался на вагон, откуда с примечательной сноровкой сбросил им более чем достаточно кусков угля, чтобы наполнить корзинки, после чего, не желая задерживаться в плебейском обществе, быстро пересек сеть рельсов и пропал из виду.

Следом за ним, впрочем, стоило им с верхом наполнить корзины и оттащить их к тротуару, появился другой джентльмен, на этот раз настоящий, в цилиндре и издали заметном плаще-безрукавке, которого Дженни сразу же узнала. Это был собственной персоной достопочтенный сенатор, только что вернувшийся из Вашингтона в предвкушении безрадостного Рождества. Он прибыл с экспрессом, привлекшим ранее внимание детей, и решил удовольствия ради прогуляться до отеля пешком с небольшим чемоданчиком в руках. Подойдя ближе, он заподозрил, что видит перед собой Дженни, и замедлил шаг, чтобы присмотреться.

– Это вы, Дженни?

Та, еще раньше его заметившая, воскликнула: «Да это же мистер Брандер!», выпустила ручку корзины со своей стороны и, наказав детворе немедленно направляться домой вместе с добычей, заторопилась в противоположном направлении.

Сенатор двинулся следом, окликнув ее несколько раз по имени, но быстро потерял надежду ее догнать. Вдруг осознав простой детский стыд Дженни и отнесясь к нему с уважением, он остановился и решил вместо того развернуться и последовать за детьми. Он был человеком мягким и благородным и потому вполне понял суть происходящего. Сенатор вновь почувствовал то, что всегда ощущал рядом с этой девушкой, – то, сколь далеко они стоят друг от друга на социальной лестнице. Быть сенатором здесь и сейчас, когда дети вынуждены собирать уголь, уже кое-что значило. А завтра-то что за радость их ждет? Он сочувственно брел следом, причем походка его постепенно обретала легкость, и наконец увидел, как они входят в калитку невысокого домика. Сенатор пересек улицу и замер, укрытый слабой тенью покрытых снегом деревьев. В дальнем окошке домика горел желтый свет. Вокруг все было белым-бело. Из сарая доносились детские голоса, и в какой-то момент сенатору показалось, что он узнает силуэт миссис Герхардт. Какое-то время спустя через боковую калитку скользнула еще одна темная фигурка. Сенатор догадался, кто это. Он был тронут до глубины души и прикусил губу, чтобы сдержать дальнейшие эмоции. Резко развернувшись, он зашагал прочь.

Главный универсальный магазин в городе содержал некто Мэннинг, верный сторонник Брандера, гордившийся их знакомством. Этим вечером сенатор явился к нему в контору, где вовсю кипела бурная деятельность.

– Мэннинг, – сказал он, – не могли бы вы сегодня вечером кое-что для меня предпринять?

– Конечно же, сенатор, конечно же, – ответил торговец. – Давно вернулись? Рад вас видеть. Непременно готов помочь.

– Приготовьте, пожалуйста, все, что нужно для Рождества на семью из восьми человек – отец, мать, шестеро детей. Елку, продукты, игрушки – ну, вы меня поняли.

– Конечно, сенатор, конечно.

– О цене не беспокойтесь. Главное, чтобы всего хватило. Я дам вам адрес. – Сенатор взял блокнот, чтобы его написать.

– С превеликим удовольствием, сенатор! – воскликнул Мэннинг, которого происходящее тоже весьма впечатлило. – С превеликим удовольствием. Вы всякий раз столь щедры!

– Будет вам, Мэннинг, – сказал сенатор без особой радости, поскольку что-то ответить было нужно. – Заказ отправьте немедленно, счет пришлете мне.

– С превеликим удовольствием, – все, что смог ответить пораженный и всецело одобряющий происходящее торговец.

Сенатор вышел, но потом, вспомнив про родителей, посетил также портного и сапожника, где, сообразив, что о размерах может лишь гадать, сделал заказы с возможностью обмена. Закончив свои труды, он вернулся в номер.

– За углем ходят, – крутилось у него в голове. – И о чем я только думал? Больше нельзя про них забывать.

Глава IV

Желание убежать, которое испытала Дженни, вновь увидев сенатора, было вызвано тем, что она считала своим позором. Ей было стыдно даже подумать, что он, так хорошо к ней относящийся, застал ее за столь низким занятием. Как свойственно девушкам, она была склонна воображать, что его к ней интерес зависел от чего-то куда более высокого.

Когда Дженни наконец добралась домой, другие дети уже сообщили миссис Герхардт о ее бегстве.

– Чего это ты? – спросил Джордж у сестры, не успела она войти.

– Ничего, – ответила она, однако тут же повернулась к оказавшейся рядом матери и сообщила: – Там был мистер Брандер, и он нас заметил.

– В самом деле? – негромко воскликнула ее мать. – Значит, он вернулся. А зачем ты сбежала-то, дурочка?

– Ну, я не хотела, чтобы он меня там видел.

Миссис Герхардт не могла не посмеяться над замешательством дочери и рассказами других детей о ее бегстве, хотя втайне понимала ее чувства и разделяла их. Очень жаль, думала она, что почтенный сенатор все это видел.

– Ну, может статься, он тебя не узнал, – сказала она.

– О нет, узнал, – прошептала Дженни. – Он меня три или четыре раза по имени окликнул.

Миссис Герхардт лишь покачала головой.

– Что там у вас стряслось? – спросил Герхардт, показавшись в дверях. Весь этот разговор он слышал из соседней комнаты.

– Ах, ничего особенного, – ответила мать, которой совсем не хотелось объяснять, сколь много теперь для них значила личность сенатора. – Когда дети ходили за углем, их напугал какой-то мужчина.

Беспокойство ясно отразилось на лице Герхардта, но сказать ему было нечего. Жаль, что на долю его детей выпало подобное, однако что тут поделаешь? Увидев, что остальные смеются над случившимся и склонны рассматривать все как веселое приключение, он тоже улыбнулся.

– Может быть, скоро мы и сами купим угля, – добавил он.

Еще ближе к вечеру доставили рождественские подарки, и вся семья пришла в крайнее возбуждение. Ни Герхардт, ни его жена не могли поверить собственным глазам, когда перед их домом остановился фургон и жизнерадостный приказчик принялся заносить все внутрь. Все попытки его остановить или убедить, что он ошибся адресом, оказались напрасны, оставалось лишь с совершенно естественной радостью взирать на растущую кучу коробок.

– Не беспокойтесь, – уверенно объявил приказчик. – Я прекрасно знаю, что делаю. Здесь живет семейство Герхардт, так? Значит, все правильно.

Миссис Герхардт кружилась по дому, всплескивая руками от возбуждения, и время от времени издавала что-то вроде:

– Ну разве не замечательно?

Сердце Герхардта тоже готово было растаять при мысли о щедрости неведомого благотворителя; он был склонен приписывать ее широте души владельца местной фабрики, который его знал и хорошо к нему относился. У миссис Герхардт, готовой расплакаться, были свои подозрения насчет истинной личности дарителя, но она молчала. Дженни же инстинкт точно подсказал, кто за всем стоит.

На следующий день после праздника Брандер повстречал в отеле мать семейства – Дженни осталась дома, чтобы присмотреть за хозяйством.

– Здравствуйте, миссис Герхардт! – сердечно воскликнул он, протягивая руку. – Как ваше Рождество, удалось?

Бедная миссис Герхардт разнервничалась и попыталась было глянуть на него с должной признательностью, но из этого ничего не вышло. Ее глаза тут же наполнились слезами.

– Ну что вы, – похлопал он ее по плечу, – не нужно плакать. И не забудьте сегодня забрать у меня стирку.

– Конечно же, сэр, – воскликнула она и хотела много чего еще добавить, но он уже ушел.

С этого дня Герхардт постоянно слышал о замечательном сенаторе из отеля, который очень вежлив и много платит за стирку. Со свойственной немцу-рабочему наивностью он был склонен верить, что столь высокопоставленное лицо и качествами должно обладать самыми возвышенными.