Европейское воспитание E-Book

Ромен Гари

• Herausgeber: Corpus
• Kategorie: Abenteuer, Thriller, Horror
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 249

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Вот уже четвертый год Польша находится под немецкой оккупацией. Доктор Твардовский, врач из Вильно, уже потерявший в войне двух старших сыновей, отводит младшего, 14‑летнего Янека, в лес, где заранее вырыл для него землянку. Отец обещает навещать Янека раз в несколько дней. Проходит больше недели, отец не появляется, и Янек понимает: случилось что‑то страшное. По совету отца он отправляется бродить по лесу, надеясь найти партизан, и действительно встречает группу "зеленых", как их называют местные жители. В отряде он знакомится с разведчицей Зосей, успевшей, несмотря на юный возраст, пережить немало трагедий. Партизаны сражаются не только с оккупантами, но также с голодом и холодом, а по вечерам слушают, как вчерашний студент Адам Добранский читает им отрывки из своей рукописи, озаглавленной "Европейское воспитание", где рассуждает о будущем свободной Европы.

Leseprobe

Ромен Гари Европейское воспитание

Памяти моего товарища по движению “Свободная Франция” Робера Колькана

© Éditions Gallimard, Paris, 1956

© В. Нугатов, перевод на русский язык, 2025

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2025

© ООО “Издательство Аст”, 2025

Издательство CORPUS ®

1

Землянку закончили на рассвете. То был ненастный, дождливый сентябрьский рассвет; в тумане плыли сосны и взгляд не достигал неба. Целый месяц они тайком работали по ночам: с наступлением сумерек немцы не отваживались сходить с дороги, но днем их патрули часто прочесывали лес в поисках немногочисленных партизан, которых голод или отчаяние еще не вынудили отказаться от борьбы. Нора была три метра в глубину и четыре в ширину. В углу они бросили матрас и одеяла; десять мешков картошки, по пятьдесят кило в каждом, выстроились вдоль земляных стен. В одной из этих стен, рядом с матрасом, выдолбили очаг: труба выходила наружу в нескольких метрах от землянки, посреди зарослей. Крыша была прочной: они взяли дверцу бронепоезда, который год назад подорвали партизаны на железнодорожном пути Вильно – Молодечно.

– Не забывай каждый день менять ветки, – сказал врач.

– Не забуду.

– Следи за дымом.

– Хорошо.

– И самое главное: никому ничего не говори.

– Не скажу, – пообещал Янек.

Отец и сын с лопатами в руках любовались своим творением. “Хорошая kryjówka[1], – подумал Янек, – за кустами совсем не видно”. Даже Стефек Подгорский, более известный в школе Вильно под кличкой Виннету, благородный вождь апачей (сам Янек в сообществе “краснокожих” носил славное прозвище Верная Рука), даже Виннету не догадался бы о ее существовании.

– Сколько я здесь проживу, папа?

– Недолго. Немцев скоро разобьют.

– Когда?

– Не надо отчаиваться.

– Я не отчаиваюсь. Но хочу знать… Когда?

– Может, через пару месяцев… – Доктор Твардовский посмотрел на сына. – Прячься.

– Хорошо.

– И не простудись. – Он вынул из кармана браунинг. – Смотри. – Он показал, как пользоваться оружием. – Береги его как зеницу ока. В сумке пятьдесят патронов.

– Спасибо.

– А сейчас мне нужно идти. Вернусь завтра. Спрячься хорошенько. Оба твоих брата убиты… Ты – все, что у нас осталось, Верная Рука! – Он улыбнулся. – Наберись терпения. Наступит день, и немцы отсюда уйдут… Те, что еще будут живы. Думай о матери… Далеко не отходи. Будь осторожен с людьми.

– Хорошо.

– Будь осторожен с людьми.

Врач растворился в тумане. Взошло солнце, но все вокруг оставалось таким же серым и расплывчатым: пихты по‐прежнему плыли сквозь марево, развернув ветви, словно тяжеленные крылья, которые не колышет ни единое дуновение. Янек пробрался сквозь туман и поднял железную дверь. Спустился по лестнице и лег на матрас. В землянке было темно. Он встал и попробовал развести огонь: дрова оказались сырыми. В конце концов ему все‐таки удалось их поджечь, он лег и взял большой том “Виннету – краснокожий джентльмен”. Но читать не смог. Глаза сомкнулись, тело и сознание сковала усталость… Он погрузился в глубокий сон.

2

Следующий день он провел в своей норе. Перечитал ту главу книги, где Верной Руке, привязанному к столбу перед казнью, удалось обмануть бдительность краснокожих и бежать. Это было его самое любимое место. Он испек на углях картошки и поел. Труба плохо вытягивала, и вся землянка наполнилась дымом, разъедавшим глаза… Янек не решался выходить. Знал, что снаружи одному будет страшно. А в своем укрытии он чувствовал себя в безопасности.

Доктор Твардовский пришел с наступлением темноты.

– Добрый вечер, Верная Рука.

– Добрый вечер, папа.

– Ты не выходил?

– Нет.

– Тебе не было страшно?

– Мне никогда не страшно.

Доктор печально улыбнулся. Он казался старым и уставшим.

– Мама велела, чтоб ты молился.

Янек подумал о братьях. Мама много за них молилась.

– А зачем молиться?

– Просто так. Делай, как сказала мама.

– Хорошо.

Врач остался с ним на всю ночь. Они почти не спали. Но говорили мало. Янек спросил только:

– А почему ты тоже не спрячешься?

– В Сухарках много больных. Тиф, знаешь ли… Где голод, там и эпидемии. Я должен быть с ними, Верная Рука. Понимаешь?

– Да.

Всю ночь врач поддерживал огонь в очаге. Янек не смыкал глаз, наблюдая, как поленья сначала краснеют, а потом чернеют.

– Ты не спишь, мой мальчик?

– Нет. Папа…

– Да?

– Сколько это будет продолжаться?

– Не знаю. Никто не знает… Ни один человек.

Вдруг он сказал:

– На Волге сейчас великая битва…

– А где это?

– На Волге. Под Сталинградом… Люди сражаются за нас.

– За нас?

– Да. За тебя, и за меня, и за миллионы других людей.

Дрова горели и потрескивали, превращаясь в золу.

– А как называется эта битва?

– Сталинградская. Она длится уже несколько месяцев. И никто не знает, сколько еще она будет продолжаться и кто в ней победит…

Уходя на рассвете, доктор сказал:

– Если с нами что‐нибудь случится, с твоей мамой и со мной, ни в коем случае не ходи в Сухарки. Продуктов тебе хватит на несколько месяцев. А когда кончатся и если заскучаешь от одиночества, иди к партизанам…

– А где они?

– Не знаю. Их немного осталось. Прячутся в лесу. Найди их… но ни в коем случае не показывай им землянку. Если станет худо, ты всегда сможешь здесь укрыться.

– Хорошо.

– Но не бойся. Со мной ничего не случится.

Доктор пришел через день. Пробыл недолго.

– Я не могу оставить маму одну.

– Почему?

– В Сухарках убили немецкого унтер-офицера. Они берут заложниц.

– Как краснокожие, – сказал Янек.

– Да. Как краснокожие. – Доктор встал. – Не опускайся… Будь опрятным. Делай, как учила мама.

– Хорошо.

– Не трать спички. Держи рядом с очагом, в сухом месте. Без них умрешь от холода.

– Я все сделаю. Папа…

– Да, малыш?

– Та битва?

– Ничего нового. Трудно сказать, что там сейчас происходит. Мужайся, Верная Рука! До скорого.

– До скорого, папа.

Доктор ушел. И больше не вернулся.

3

ВСухарках уже пять дней квартировала дивизия СС “Дас Рейх”, изрядно потрепанная после нескольких недель на Сталинградском фронте, откуда отеческими заботами фюрера ее наконец‐то отозвали.

Дивизия впервые участвовала в боях. Высшее командование с большой неохотой бросило элитное подразделение в смертельную битву; обычно дивизия действовала в тылу, на оккупированных территориях, где ей поручали специальные щекотливые задания, выполнять которые порой претило регулярным частям немецкой армии.

Спустя сутки после вступления дивизии в Сухарки два грузовика СС уже неслись на полной скорости по улицам деревни, утопавшим в серых туманных сумерках. Обнаженные ветви деревьев, колокольни и кровли словно бы сливались с небом в бездымной, безмолвной неподвижности.

Они не встретили почти никакого сопротивления: большинство взрослых мужчин ушли в леса.

Несколько душераздирающих воплей, пара выстрелов, звон разбитого стекла и треск выломанных дверей – и вот уже грузовики на большой скорости мчатся обратно, увозя два десятка перепуганных молодых женщин в летнюю резиденцию графов Пулацких в трех километрах к югу от Сухарок по дороге в Гродно.

Дивизия “Дас Рейх” уже не раз прибегала на оккупированных территориях к этой военной хитрости, почти всегда приносившей успех. Согласно историческому признанию гауляйтера Коха, который придумал этот изобретательный маневр, он позволял соединить “приятное с полезным” и подтверждал “высокое идеалистическое представление” о человеческой природе[2].

Едва узнав о том, что их дочери, сестры, жены и невесты отданы для утех немецким солдатам, партизаны, несмотря на отчаянные усилия командиров, пытавшихся их удержать, выходили из леса и бросались на помощь женщинам, на что враг и рассчитывал. Оставалось только спокойно покуривать за пулеметом, дожидаясь, пока люди, обезумевшие от отчаяния, сами ринутся в атаку, появившись на линии прицела, где все было готово к их встрече. Этот план повсюду приносил прекрасные результаты, но в отношении поляков, отличавшихся обостренным чувством мужской чести, он был, если можно так выразиться, безошибочным.

Вилла графов Пулацких была построена в конце XIX века французским архитектором, очевидно, под влиянием Трианона. Это был летний дворец – “загородный домик”, как говаривали в ту эпоху, – с гостиными, театром, фресками и деревянными панелями. Во время боев 1939 года он почти не пострадал, но заброшенность и мародерство сделали свое дело. Почти все окна были выбиты, и некоторые “пансионерки” пытались вскрыть себе вены осколками стекол; пришлось даже поставить во внутренних помещениях охрану. Там царили холод и сырость, притуплявшие чувства пленниц и делавшие их менее восприимчивыми к испытаниям. Два дня спустя после начала операции “Волк из леса”[3] – под таким обозначением она фигурировала в оперативных шифровках дивизии – семьям удалось подкупить охрану и передать молодым женщинам теплую одежду и одеяла.

Вокруг “загородного домика” простирался французский парк, вплотную примыкавший к лесу. На цементном дне искусственных прудов, откуда торчали ржавые трубы, гнили ветки и палая листва; аллеи окаймляли купидоны, Венеры и полный набор мраморных статуй образца 1900 года. Солдаты денно и нощно стояли на часах в изящных беседках, куда некогда гости графов Пулацких приходили флиртовать, мечтать под луной, любоваться фейерверками или рассеянно смотреть спектакли в зеленом театре, в котором сейчас размещалось пулеметное гнездо.

Эсэсовцы принесли во дворец печь, но угля для обогрева огромных комнат не хватало; немного теплее было только в большой бальной зале, богато украшенной золотисто-голубыми панелями, с потолком, расписанным в манере Тьеполо ангелочками и богинями. Женщины находились в этой зале, куда немцы приходили их выбирать. За первые двое суток здесь побывало около трехсот солдат.

На рассвете второго дня отряд из двенадцати партизан вышел из леса и двинулся через парк цепью, стреляя на ходу; не нанеся никакого урона врагу, обстрелянные из пулеметов, они потеряли шесть человек и отступили.

После этого случая эсэсовцы, довольные тем, что операция “Волк из леса” в очередной раз удалась, установили в бальной зале печь и привезли полевую кухню, чтобы кормить “пансионерок” горячей пищей.

Белокурая девушка, которой было не больше шестнадцати, с неизменной сигаретой в зубах постоянно переходила от одной женщины к другой и пыталась утешить тех, кто не смирился со своей судьбой и не сумел приспособиться к обстоятельствам. У малышки было худое, бледное лицо, усеянное веснушками, и, несмотря на толстый слой помады на губах и густо напудренные щеки, довольно красивое. Никто никогда не видел ее в Сухарках; она говорила, что солдаты подобрали ее в Вильно; ее родителей убили, и, по ее собственным словам, она “ходила с солдатами” уже год. Девушка носила берет и военную шинель, которая была ей велика; черные шерстяные чулки, державшиеся на резинках, поминутно сползали и скатывались на лодыжки; тогда она подтягивала их, не наклоняясь и по‐детски задирая ногу.

Когда у кого‐то из женщин начиналась истерика и она принималась рыдать, девушка бросалась к ней, брала ее за руку и умоляла:

– Успокойтесь, прошу вас, это не так страшно, как кажется. Это пустяки. Главное, не думать об этом. Ужасно только, когда мысли в голову лезут.

С особой любовью и нежностью она обращалась к красивой молодой женщине лет тридцати с тронутыми сединой волосами и большими черными глазами, смотрящими в одну точку, как у сумасшедших, – то была жена сухарковского врача, доктора Твардовского. Девочка часто становилась рядом с ней на колени, брала ее за руку, гладила по голове и говорила:

– Послушайте, не надо об этом думать. Не станут же они держать нас здесь все время. Скоро нас выпустят. Все будет хорошо, вот увидите.

Мебели на вилле не было. Женщины спали на соломенных тюфяках, брошенных на пол. На стенах осталось несколько фамильных портретов графов Пулацких, разорванных или пробитых шальными пулями: придворные, одетые в синий шелк, вся грудь в орденах, очень важные, в белых париках, и дамы, увешанные драгоценностями или с кудрявыми собачонками на коленях.

Когда белокурую девушку, которую звали Зося, выбирал какой‐нибудь солдат, она старательно тушила сигарету, клала ее на подоконник и поднималась с солдатом наверх. А когда возвращалась, брала свою сигарету и снова закуривала. Она как будто показывала, что ее больше беспокоит сигарета, чем происходившее с ней самой. Она пыталась даже делать вид, будто ничего особенного не случилось и на самом деле все это не имело большого значения.

Заметив среди посетителей офицера, она немедленно подбегала к нему и хнычущим, визгливым голоском начинала осыпать его упреками, требуя угля, больше еды, кипятка, сигарет, мыла. Она цеплялась к нему, как репей, и почти всегда получала что хотела. После этого мгновенно успокаивалась, удовлетворенно улыбалась и сообщала приятную новость подругам.

– С немцами все очень просто. Если хочешь чего‐то от них добиться или обратить на себя внимание, нужно сказать: “Schmutzig, schmutzig” – это значит “грязно”. Грязи они не выносят. С помощью этого слова вы добьетесь от них чего угодно.

В парке напротив леса эсэсовцы поставили три бронемашины, а сами вставали за орудиями и терпеливо дожидались, иногда спускаясь погреться у жаровен. Отряды партизан несколько раз выходили из чащи, и завязывался бой. Почти все они погибали после короткой перестрелки. Но шли снова и снова, часто по трое или четверо, в основном – мужья, отцы или женихи.

На четвертый день у главного входа на виллу появился человек высокого роста, одетый в пальто хорошего покроя, в фетровой шляпе и с теплым платком на шее, в пенсне и с медицинским саквояжем в руке, предъявил постовым документы, которые, видимо, оказались в порядке, и получил разрешение войти в парк. Он проследовал по аллее, медленно поднялся по ступеням дворца, раскрыл саквояж, вытащил оттуда автомат и почти в упор расстрелял солдат, веселившихся на террасе в ожидании своей очереди. Белокурая девушка, которая с удовольствием наблюдала за этой сценой через окно, попивая из солдатского котелка обжигающий чай, рассказала потом остальным, что перед тем как упасть, он здорово потрудился. То был сухарковский врач, человек известный и уважаемый – доктор Твардовский.

4

Янек терпеливо ждал несколько дней. Время от времени он выходил из землянки и прислушивался, пытаясь среди множества лесных звуков различить отцовские шаги. С каждым хрустом ветки и шорохом листвы воскресала надежда. Восемь дней он жил этой надеждой и ожиданием. Восемь дней яростно боролся с растущим страхом, с одиночеством и тишиной, со все более крепнущим чувством отчаяния, начинавшим леденить ему сердце. На девятый день Янек проснулся побежденным. Открыл глаза и беззвучно расплакался. Он даже не встал. Весь день пролежал на матрасе, свернувшись калачиком под одеялами, сжав кулаки и дрожа. А в полночь выбрался из норы и зашагал в сторону Сухарок. Он шел через лес, в темноте. Ветви пихт хлестали его по лицу, иголки впивались в одежду и царапали кожу. Пару раз он сбивался с пути. Так он блуждал всю ночь, а на рассвете вышел на дорогу. Он узнал ее. Это была дорога на Вильно. Он пошел по ней в Сухарки… Деревню окутывал густой туман. Но этот туман колол глаза, как в землянке, когда печка плохо вытягивала. Это был дым. Часть деревни сгорела. Пламени больше не было, один только тяжелый неподвижный дым в застывшем воздухе, и скверный запах, дравший горло. Немного поодаль на дороге виднелись две бронемашины. Они стояли неподвижно, похожие на брошенные панцири. Только спереди у каждой медленно, как копья, шевелились пулеметы. Одно из этих копий повернулось к Янеку и нацелилось ему в грудь. Внезапно панцирь раскрылся, из отверстия высунулся до пояса белобрысый немецкий солдат, розовощекий, как девчонка, и закричал на плохом польском:

– Poszedł, poszedł. Wzbronione, verboten![4]

Янек повернулся к нему спиной. Сначала он шел шагом, потом пустился бежать. Он не удирал от солдат – ему хотелось скорее прийти. Вернуться под землю, забиться в свою нору и больше никогда оттуда не выходить. Он спустился в землянку и лег на свое ложе. Он не чувствовал усталости. Страха не было. Ему не хотелось ни пить, ни спать, ни есть. Он не чувствовал ничего и ни о чем не думал. Просто лежал на спине, с отсутствующим взглядом, в холоде, в темноте. Только к середине ночи он подумал о том, что умрет. Он не знал, как люди умирают. Вероятно, человек умирает, когда он к этому готов, а Янек был готов, потому что был очень несчастен. Или, может, человек умирает, когда ему больше не остается ничего другого? Это путь, который избирает человек, когда ему больше некуда идти… Но он не умер. Его сердце по‐прежнему билось. Умереть оказалось ничуть не проще, чем жить.

5

На следующий день Янек взял револьвер, пару картофелин, соль и большой том “Виннету – краснокожий джентльмен” и выбрался из норы. Он отправился на поиски партизан, как велел отец. Он не знал, куда идти. И очень смутно представлял себе, кто такие “партизаны”. Как он их узнает? Носят ли они форму? Как с ними заговорить? Где их искать? Он бродил по лесу наугад, а вечером вернулся в свою нору. Несколько дней он не встречал никого. Но однажды утром, когда он шел через поляну, из кустов выскочили два человека и встали по обе стороны от него. Он остановился. Но не испугался. У этих двоих был жалкий вид, они были не опасны. У младшего голова обмотана платком, как у крестьянки. Он без конца нервно мигал одним глазом. У старшего были огромные седые усы. Он казался более злобным, чем первый. Подойдя к Янеку, он обыскал его. И сразу же нашел револьвер.

– Откуда он у тебя?

Сначала Янек не понял вопроса. Пришлось сделать над собой усилие. Это был не польский. И не русский. Янек ума не мог приложить, что это за язык.

– Он спрашивает тебя… – начал младший.

– Дай мне его допросить! – рявкнул старший.

– Он не понимает по‐украински.

– Я говорю по‐польски! – сердито сказал старик.

Он повернулся к Янеку:

– Откуда он у тебя?

– Отец дал.

– Где твой отец?

– Не знаю.

– Ты слышал, Черв? – обрадовался старик. – Он не знает, где его отец!

– Слышал. Не глухой.

– А может, он знает, а? Может, просто не хочет нам сказать, а?

– Оставьте его в покое, Савелий Львович, – с досадой возразил его товарищ. – Я его знаю. Это сын доктора Твардовского, из Сухарок. Его отец меня лечил.

– Сухарки, да? – повторил старик. – Сухарки…

Он искоса глянул на Янека:

– Хорошо, тогда я расскажу тебе, что случилось с твоим отцом…

– А что с ним случилось?

– Заткните глотку, Савелий Львович! – неожиданно крикнул его товарищ. – Прошу вас, заткните свою грязную глотку!

– А? – удивился старик. – Но я же ничего не сказал!

Он схватил толстую книгу и посмотрел название.

– Вин-не-ту, – с трудом прочитал он по складам. – Сын во‐ждя… А?

Он с шумом захлопнул том и посмотрел на Янека. А потом с отчаянием выругался:

– Kurwa ich mac´! Kurwa ich mac´!

– He ругайтесь, Савелий Львович. Я же говорил вам: это некрасиво, в вашем‐то возрасте.

– Что случилось с моим отцом? – повторил Янек.

– А? – переспросил старик. – Не знаю я, что с ним случилось. Холера его знает. – И чуть не расплакался: – Виннету, краснокожий джентльмен… Ишь ты!

– Не нервничайте, Савелий Львович.

– А я и не нервничаю. Я никогда не нервничаю! – Он вернул книгу Янеку. – Что ты делаешь в лесу, бледнолицый?

– Живу.

– А?

– Живу.

– Ты слышишь, Черв? Он тут живет!

– Я ищу партизан, – робко сказал Янек.

– Чего? – Старик аж подпрыгнул. – Черт… Ты слыхал, Черв? Он ищет партизан!

– Слышал.

– Каких партизан? – с интересом спросил старик.

– Не знаю.

– Он не знает! – ликовал старик. – Ты слышал, Черв, он не…

– Прошу вас, заткните пасть, Савелий Львович. – Он серьезно посмотрел на Янека. – Можешь пойти с нами, – сказал он.

– Кто здесь отдает приказания? – возмутился старик.

– Никто. Здесь никто не отдает приказаний. Я знал его отца, и он может пойти с нами. Вот и все.

– А я когда‐нибудь говорил, что он не может пойти с нами? Значит, у меня нет сердца? У меня только луженая глотка, да?

– Так точно, у вас луженая глотка, Савелий Львович.

– Сам знаю, – с гордостью сказал старик. – Ты можешь пойти с нами, бледнолицый! Добро пожаловать в наш иглу…

– Вигвам, – пробормотал Янек.

– А?

– У краснокожих вигвамы. Иглу – это у эскимосов.

– Холера их знает, что у кого! – проворчал старик.

Он повернулся к ним спиной и быстро зашагал. Они пошли следом.

– Как его зовут? – спросил Янек.

– Крыленко. Он украинец. Орет много, но человек хороший.

– Я вижу, – сказал Янек.

6

Вглубине леса жили изголодавшиеся, измотанные люди. В городе их называли “партизанами”, а в деревне – “зелеными”. Уже давно эти люди боролись только с голодом, холодом и отчаянием. Заботились лишь о том, чтобы выжить. Отрядами по шесть-семь человек они, как загнанные звери, ютились в убежищах, вырытых в земле и замаскированных ветками. Добывать съестные припасы было трудно, практически невозможно. Питаться удавалось только тем “зеленым”, у кого в округе были родственники или друзья: остальные умирали от голода или выходили из леса на добровольную смерть. Отряд Черва и Крыленко был одним из самых живучих и несгибаемых. Им командовал молодой офицер кавалерии лейтенант Яблонский. Этот высокий белокурый парень сильно кашлял и харкал кровью: во время польской кампании его осколком снаряда ранило в легкое. С тех пор он продолжал носить воинскую шинель и четырехугольное кавалерийское кепи; широкий козырек всегда отбрасывал тень на его лицо. Когда к нему привели Янека, Яблонский спросил:

– Сколько тебе лет?

– Четырнадцать.

Лейтенант посмотрел на него долгим взглядом запавших, горящих, измученных лихорадкой глаз.

– Хочешь сделать что‐нибудь для меня?

– Да.

– Ты знаешь Вильно?

– Да.

– Хорошо?

– Да.

Лейтенант помедлил, словно борясь с собой, и огляделся…

– Пошли в лес.

Он повел Янека в чащу.

– Возьми это письмо. Отнеси его. Адрес на конверте. Ты умеешь читать?

– Да.

– Хорошо. Только не попадись.

– Нет.

– Дождись ответа.

– Хорошо.

Вдруг лейтенант посмотрел на него исподлобья и глухим голосом сказал:

– Никому об этом не говори.

– Не скажу.

Янек положил письмо в карман и тотчас отправился в путь. Он прибыл в Вильно с наступлением темноты. На улицах было полно немецких солдат, по разбитым мостовым с грохотом проезжали грузовики, забрызгивая грязью деревянные тротуары. Он без труда нашел нужный дом на Погулянке. Пересек двор и поднялся по лестнице. На втором этаже он остановился и чиркнул спичкой. На двери висела визитная карточка: “Ядвига Малиновска. Уроки музыки”. За дверью играли на рояле. Он какое‐то время послушал. Он очень любил музыку, но слишком редко ее слышал. Наконец он постучал. Музыка резко оборвалась, и женский голос спросил:

– Кто там?

Он замялся.

– Янек, – бестолково ответил он.

К его удивлению, дверь открылась. На него внимательно смотрела молодая женщина. В руке она держала лампу: желтый абажур был разрисован рисовыми полями, пагодами и птицами. Их тени шевелились на потолке и на стенах. Женщина показалась Янеку очень красивой. Он вежливо снял фуражку.

– Вот, просили вам передать, – сказал он.

Он протянул письмо. Она взяла его и тут же вскрыла. Пока она читала, Янек смотрел на нее. Как же она была красива! Неудивительно, что она так хорошо играет на рояле… Эта музыка ей очень подходила, женщина была похожа на нее. Она закончила читать.

– Входи, – сказала она и закрыла дверь. – Ты, наверное, проголодался с дороги.

– Нет.

– А чаю не хочешь?

– Нет, спасибо.

Она посмотрела на мальчика, в его не по возрасту серьезное лицо.

– Как хочешь. Я напишу ответ… Нет. Лучше не надо. Если тебя остановят…

– Меня не остановят.

Она снова посмотрела на него:

– Сколько тебе лет?

– Четырнадцать.

– Скажи ему… Скажи, что это безумие. Скажи, чтобы не приходил… Здесь очень опасно. Но, если он придет, скажи ему, что я буду ждать…

– Он придет, – сказал Янек.

– Все равно скажи, чтобы не приходил.

– Я скажу.

Она ушла на кухню и вернулась с хлебом и солью, завернутыми в газету. Он положил пакет за пазуху. Он не уходил. И продолжал смотреть на нее… Она ждала, что еще он скажет.

– Сыграйте, – неожиданно попросил он.

Женщина молча подошла к роялю. Казалось, просьба не вызвала у нее ни удивления, ни любопытства. Она села к роялю и начала играть… Янек не знал, как долго она играла. Никогда еще он не чувствовал ничего подобного. В какой‐то момент она обернулась.

– Это Шопен, – сказала она. – Он был поляком.

Она увидела, что он плачет. Видимо, и это не удивило и не взволновало ее. Казалось, вполне естественно, что он плачет, слушая музыку… Перестав играть, она обнаружила, что Янек ушел.

7

Он нашел Яблонского и Крыленко у костра. Старый украинец читал, водрузив на нос очки. В нескольких шагах от них в землянке кряхтели люди; один из них стонал.

– Сразу обе! – причитал он. – Сразу обе!

Янек вздрогнул.

– Это Станчик бредит, – сказал лейтенант. – Не обращай внимания… – Он встал, взял Янека за руку и отошел от костра. – Ну как?

– Она просит вас не приходить. Она будет ждать…

– Спасибо, малыш, – сказал Яблонский. Он подошел к украинцу. – Дай ему поесть.

Крыленко снял очки и выронил книгу. Янек узнал толстый красный том: это был его “Виннету – краснокожий джентльмен”.

– Уф! – произнес старик. – Здорово, бледнолицый. Вот тебе трубка мира, а что касается жратвы… Уф! – как я и сказал.

– Отдай мою долю, – сказал Яблонский. – Я не голоден.

Старик налил Янеку в котелок желтоватой жидкости и снова взялся за книгу.

– Немцы не изобрели ничего нового, – прокомментировал он. – Метод захвата заложниц был известен еще индейцам сиу и широко ими применялся. – Он посмотрел, как лейтенант, кашляя, отошел, и сплюнул. – Она его в могилу сведет, – пробурчал он.

На следующий день Янек познакомился с остальными членами отряда. Их было семеро. Среди них был Станчик, парикмахер из Вильно. Обеих его дочерей – одной семнадцать, другой пятнадцать лет – изнасиловали немецкие солдаты. Чтобы замять это дело, оккупационные власти отправили их “работать” в войсковой бордель в Померанию. Станчик получил краткое уведомление: “Ваши дочери уехали на работу в Германию”.

Время от времени маленький парикмахер, тщедушный безобидный человечек, впадал в безумие. Тогда он начинал блуждать по лесу, выкрикивая: “Сразу обе! Сразу обе!” А потом исчезал. Никто не знал, куда он ходит. Но однажды Черв обнаружил среди вещей бедняги ужасные трофеи. Он побелел, выскочил из землянки, и его вырвало… Поговаривали, что Станчик изувечил таким образом около десятка немецких солдат. Его не одобряли, но и не порицали. Всякий раз, когда в лесу раздавался жалобный крик: “Сразу обе! Сразу обе!” – люди бледнели, сплевывали, говорили: “Тьфу, siła nieczysta![5]” – и прятали глаза…

Было также два студента-юриста из университета Вильно. Их трудная и опасная задача состояла в поддержании радиосвязи с командным пунктом армии “зеленых”, который непрерывно перемещался. В их присутствии у партизан всегда портилось настроение, поскольку немцы успешно перехватывали их сообщения и за последние несколько месяцев с помощью новейших технических средств в совершенстве овладели искусством пеленгации радиопередатчиков. Появление в отряде этих двух парней, словно птиц, предвещающих беду, означало повышенную опасность; лица партизан мрачнели; в одном месте их обычно терпели не дольше нескольких часов. В сумке у парней лежала тетрадка с секретным шифром; ее страницы были исписаны фразами, казалось бы лишенными всякого смысла, и одна из них особенно поразила Янека, сидевшего на корточках в землянке Черва, который как раз ждал передачи. Фраза гласила: “Завтра будет петь Надежда”.

– Что это означает? – спросил Янек.

– Только то, что сказано, – ответил Черв.

Янек рассердился. Его принимали за ребенка, ему не доверяли.

– Наверное, это шифр, – сказал он. – Эта фраза, видно, имеет какой‐то тайный смысл.

Черв чуть было не улыбнулся. Но он никогда не улыбался. На несколько секунд по его лицу словно бы скользнула тень улыбки – и только.

– Здесь нет никакой тайны, – сказал он. – Все говорится открытым текстом. Завтра будет петь Надежда. Надежда – прозвище нашего главнокомандующего, а у него очень красивый голос. Он все время поет. Скоро сам его услышишь. Он часто дает концерты в нашем лесу.

Янек нередко слышал рассказы о подвигах этого таинственного человека, который называл себя Партизаном Надеждой. Никто не знал, кто он такой; никто никогда его не видел; но всякий раз, когда взрывался мост, совершалась диверсия на железной дороге, нападение на немецкую колонну или просто их ушей достигало эхо дальнего взрыва, “зеленые” переглядывались, покачивали головами, улыбались с понимающим видом и говорили: “Партизан Надежда опять шалит”.

Немцы знали о его существовании; тому, кто поможет поймать этого неуловимого “бандита”, было обещано крупное вознаграждение. Он стал подлинным наваждением для местной Kommandantur[6], потратившей уйму времени и сил на то, чтобы схватить этого неуловимого врага, но так и не сумевшей установить его личность.

Янек часто лежал на спине в своей землянке, не смыкая глаз в безмолвной ночи, и думал о партизане Надежде, пытаясь его себе представить. Действительно, их успокаивала одна мысль о том, что в лесу скрывается таинственный незнакомец, как и рассказы о его подвигах и спокойные улыбки партизан, говоривших о легендарном герое, который досаждал немцам и вечно выходил сухим из воды. Часто, если дела шли худо, когда убивали или брали в плен товарищей и подвергали их пыткам, кто‐нибудь из “зеленых” вздыхал, качал головой и спрашивал: “Куда же смотрит Надежда? Что‐то давно о нем не слышно”.

Однажды ночью, когда Янек мечтал вот так в землянке, одна догадка, мало-помалу ставшая уверенностью, внезапно настолько поразила его своей очевидностью, что он приподнялся на матрасе с улыбкой на губах и с бьющимся сердцем: таинственным Партизаном Надеждой не мог быть никто, кроме его отца. Вот почему, когда он говорил об отце и пытался разузнать о его судьбе, “зеленые” умолкали и смотрели на него странно, но с явной симпатией и даже с уважением. Эта надежда, о которой он никогда никому не говорил, поселилась в нем давно. Он был уверен в своей правоте, а когда закрадывались сомнения, знал: это лишь потому, что ему холодно, он голоден или устал. Он уже понял, что распознать правду способен не холодный рассудок, а искренний душевный порыв.

В отряде был Цукер, еврей-мясник из Свечан. Это был набожный хасид, сложенный, как ярмарочный борец. В пятницу вечером он вместе с другими евреями, прятавшимися в лесу, ходил молиться на развалины старого порохового склада в Антоколе. Каждый вечер он накидывал на голову черно-белый шелковый талес[7], бил себя в грудь и плакал. Остальные молча и с уважением смотрели на него. Был еще “пан меценат”, адвокат из Вильно. Партизаны называли его “panie mecenasie”; никто не обращался к нему на “ты”. Это был пожилой, упитанный человек с лицом печального Пьеро, который никак не мог привыкнуть к жизни в лесу. Его фамилия была Стахевич. Однажды, когда он жаловался на холод и голод, Янек услышал, как Яблонский сказал ему:

– Хватит ныть. Вас никто здесь не держит.

Пан меценат печально покачал головой:

– Вы не знаете, Яблонский, что значит любить женщину, которая моложе вас на тридцать лет…

Позже Янек узнал, что пан меценат был женат на очень молодой женщине, брат которой будто бы присоединился к партизанам и был убит. “Никто здесь об этом не помнит, но нельзя же знать всех, кто живет в лесу…” Пан меценат ушел в подполье, чтобы отомстить за юношу. Когда Янек смотрел на дрожащего беднягу в разорванной шубе, ему часто хотелось сказать: “Перестаньте же, будьте мужчиной”.

В отряде был еще Махорка, православный крестьянин-грек из Барановичей. Он сравнивал лес с катакомбами, а партизан – с ранними христианами. Он ждал Воскресения. “Час близок!” – повторял он. И жил его ожиданием. Всякий раз, когда в округе рожала какая‐нибудь крестьянка, он бродил вокруг хутора и бормотал молитвы. Потом возвращался, весь сгорбленный, печально покачивал головой и говорил:

– Знака не было.

Никто не знал, какого именно “знака” он ждал; наверное, он и сам этого не знал. Но никогда не отчаивался. Он очень ловко воровал немногих цыплят, которых все еще держали в курятниках окрестные селяне… Однажды он спросил у Янека:

– Ты веруешь в Бога?

– Нет.

– У тебя что, не было матери? – сказал Махорка.

Наконец, было трое братьев Зборовских – молчаливых, решительных, подозрительных. Они никогда не расставались, ели, спали и сражались вместе. Прежде всего они поддерживали связь отряда с внешним миром. Их родители владели хутором в соседней деревне Пяски. Иногда по ночам трое братьев исчезали и уходили к родителям. А возвращались еще более молчаливыми, решительными и подозрительными.