Иерусалим E-Book

Сельма Лагерлёф

• Herausgeber: Black Sheep Books
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 564

Beschreibung

В основе романа лежат реальные события 1896 года, когда группа шведских паломников покинула страну и основала новое поселение в Иерусалиме. В 1899 году Сельма Лагерлёф отправилась в иерусалимскую колонию, чтобы посмотреть, как живут ее соотечественники. Также она побывала у них на родине и встретилась с их родственниками и друзьями, оставшимися в Швеции. По итогам своего путешествия Лагерлёф написала роман, который немало способствовал вручению ей Нобелевской премии.

Leseprobe

Selma Lagerlöf

Jerusalem

Сельма Лагерлёф

Иерусалим

Перевод со шведского Сергея Штерна

BLACK SHEEP BOOKS2022 • Москва

ИНФОРМАЦИЯОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Художественное электронное издание

Для детей старшего школьного возраста

В соответствии с Федеральным законом № 436 от 29 декабря 2010 года маркируется знаком 16+

Лагерлёф С.

Иерусалим / Сельма Лагерлёф. — М.: Black Sheep Books, 2023.

ISBN 978-5-00114-165-5

В основе романа лежат реальные события 1896 года, когда группа шведских паломников покинула страну и основала новое поселение в Иерусалиме. В 1899 году Сельма Лагерлёф отправилась в иерусалимскую колонию, чтобы посмотреть, как живут ее соотечественники. Также она побывала у них на родине и встретилась с их родственниками и друзьями, оставшимися в Швеции. По итогам своего путешествия Лагерлёф написала роман, который немало способствовал вручению ей Нобелевской премии.

Сельма Оттилия Лувиса Лагерлёф (1858–1940) — писательница, политик и борец за избирательные права для женщин.

Детство Лагерлёф прошло в семейной усадьбе Морбакка, а, получив образование в Королевской женской академии, она стала учительницей. Работая в школе для девочек, она однажды отправила рукопись своего первого романа на литературный конкурс — и победила, выиграв не только премию, но и возможность опубликовать книгу целиком. Так в 1891 г. увидел свет роман «Сказание о Йосте Берлинге», за которым последовали и другие романы, рассказы и мемуары, которые сегодня переведены на более чем 60 языков. Сельма Лагерлёф стала первой женщиной, которую избрали в Шведскую Академию, и первой женщиной, получившей Нобелевскую премию по литературе.

This translation has been published with the financial support of Swedish Art’s Council

© Сергей Штерн, перевод на русский язык, 2022

© Татьяна Кормер, дизайн обложки, 2022

© ООО «Издательство Альбус корвус», издание на русском языке, 2022

Софи Элькан — попутчице и другу в жизни и в писательстве

Книга первая

ДАЛАРНА

Пролог

ИНГМАРССОНЫ

I

Молодой пахарь идет за плугом. Трудно вообразить картину приятнее для глаз и целебнее для души! Солнце только-только взошло. Побагровели верхушки елей в соседнем леске, трава еще матовая от ночной росы, а воздух, воздух! — бывает же такая свежесть в воздухе, что и словами не опишешь. Даже лошади фыркают от удовольствия и затевают игры, кто кого перетянет.

Жирные комья земли в отвале блестят от влаги — пора сеять рожь. Тоже хорошая новость. Даже удивительно — почему иной раз заедает хандра, почему лезут в голову мрачные мысли: мол, ах, как тяжела, как беспросветна жизнь… Что ж в ней беспросветного? Солнечная прохлада раннего утра — и ты счастлив, как дитя в райском саду. Ничего больше не надо. И тишина. Какая тишина! Даже чавканье потревоженной земли и пение птиц ее не нарушают. Наоборот — делают еще совершеннее.

Широкая долина разделена на бесчисленные квадраты желто-зеленых посевов, скошенного клевера, цветущей картошки. Над голубыми лоскутами льна вьются полчища белых бабочек. И словно для придания мирному пейзажу художественной завершенности, в низине поместился хутор с десятком посеревших от старости, но крепких амбаров, домиков и сараев, окружающих большую невысокую усадьбу. Над одним из домиков вьется дымок. Сразу ясно: пивоварня. Расположился этот замечательный хутор так ловко и уместно, будто решил доказать: сами поглядите! Поглядите и убедитесь: а людям-то иной раз удается не портить пейзаж. Две переросшие груши у торца, молодые березки на въезде, несколько высоких поленниц под навесом на зеленой лужайке, а чуть подальше, за коровником, — купола стогов. Будто неторопливо плывет большой парусный корабль в открытом море — разноцветном, как и полагается морю. Красивое зрелище.

Пахарь придержал лошадей.

— Чудо-хутор! — сказал он вслух и оглянулся — не слышит ли кто, как он сам с собой разговаривает.

И продолжил размышлять — теперь, правда, молча.

Да, чудо-хутор. Хорошие, крепкие строения, довольные жизнью коровы, резвые лошади, преданные слуги. Уж кому-кому, а мне нищеты бояться не стоит. И жаловаться грех…

Подумал немного и покачал головой.

Если я чего и боюсь, то уж никак не нищеты. Главное — быть достойным и уважаемым человеком. Как отец, как дед мой…

А вот интересно: какого лешего я начал про это думать? Только что жизни радовался, и на тебе. Но все же, все же… В прежние времена на отца поглядывали: как начинает он сенокос, так и все за ним. Поднимает пары — значит, время пришло, весь уезд рукава засучил. А я уже два часа хожу за плугом, а соседи еще и лемеха не точили.

А, да ладно, большое дело… что ж я, хуже с хутором управляюсь, чем любой из Ингмаров Ингмарссонов в старые времена? Ничуть не хуже. Лучше! И платят мне за сено больше, чем отцу, и землю выровнял — убрал эти чертовы канавы. А уж если правду говорить — и лес не обижаю. Не то что отец и дед — те целые рощи выжигали под пашню.

Да, им тяжеловато приходилось. Отцу, деду, прадеду… Теперь-то другое дело. Ингмарссоны живут в этом краю с незапамятных времен, и уж кому и знать, как не им, что Господь повелел? Господь повелел: вот так и так. К ним даже просители приходили, и не раз: сделайте такую милость, правьте приходом. Все знают — вы люди справедливые, кому ж и править? Испокон веков Ингмарссоны назначали пасторов и звонарей, решали, когда время пришло почистить запруду или построить школу…

А со мной что-то не так. Никто ни о чем не спрашивает, не просит совета. Ничто от меня не зависит.

Конечно, в такое утро все кажется не особо важным. Чего там: посмеяться хочется над этими дурацкими переживаниями. Но все равно страшно: а что будет осенью? Если сделаю, как решил, — мне же ни пастор, ни уездный предводитель руки не подадут! Даже в комитет помощи бедным не выберут, а уж стать старостой прихода — и мечтать не стоит.

И вот что интересно — никогда не думается так легко и ясно, как за плугом. Лошадки успокоились, спокойно шагают к меже. Там надел кончается, борозда обратно идет. Без всякой команды поворачивают — и назад, до дальней межи, потом опять поворот. И никто не мешает, разве что грачи за спиной склевывают чересчур любопытных червей. Мысли не путаются, не перебивают одна другую — будто их кто-то нашептывает в ухо. И не сразу, а по очереди. Одна умная мысль закончилась, появилась другая, тоже, на первый взгляд, неглупая. Плавное течение рассуждений, лишенное уколов честолюбия, зависти и недовольства, вновь привело молодого Ингмара Ингмарссона в хорошее настроение. Редко когда удается так хорошо подумать. А вообще-то — чему огорчаться?

— Нечему, — сказал он сам себе. — Огорчаться нечему. Разве кто-то требует, чтобы я сам себе навредил? Только этого не хватало! Вот был бы отец жив, спросил бы его. Так уж заведено у нас, Ингмарссонов: если что, спроси отца. Но отец-то помер. Помер отец.

— Знал бы дорогу, так и пошел бы к нему, — пахарь улыбнулся неосуществимости замысла, но решил продолжить воображаемую встречу. Интересно, что бы сказал Большой Ингмар?

Вот сидит он там у окна, смотрит на дорогу — глядь, а это еще что за гость? Да это ж сын идет!

Там-то у отца наверняка хозяйство — всем хозяйствам хозяйство. И поля, и луга, и дом что надо, и коровы все шоколадные, ни одной черной или, к примеру, пестрой. Все как он мечтал. И вот вхожу я в дом. Задержался, конечно, на пороге — грязь с сапог счистить…

Пахарь остановил лошадей, укорил себя за глупость и даже засмеялся. Какая там грязь… это ж рай. Нет там никакой грязи, а отец — вот он, сидит, смотрит на него и улыбается.

Пора бы вести борозду дальше, но молодой Ингмар Ингмарссон так и остался стоять. Даже глаза закрыл.

…Вот вхожу я в большой красивый дом, а в горнице полно людей. Рыжие с проседью, с седыми бровями — все как один. И нижняя губа у всех оттопырена — похожи на отца, как ягоды с одного куста. Сам отец во главе огромного стола. Остановился я на пороге. Неловко, конечно, но отец-то сразу приметил.

— Добро пожаловать, Ингмар Ингмарссон-младший! — Поднялся со стула и пошел навстречу.

— Отец, давно я мечтал с тобой посоветоваться, но тут столько чужих людей…

— Чужих? — Отец расхохотался. — Это как это — чужих? Тут все свои. Родня. Все они жили на нашем хуторе, а старший — с незапамятных времен, тогда и о Христе-то никто не слыхивал.

— А, так вот это кто… то-то я вижу — все на одно лицо. Но мне хотелось бы переговорить наедине.

— Наедине так наедине. — Отец огляделся, поманил в кухню. Там и присели — он на плиту, я на колоду.

— Хороший у тебя хутор, отец.

— Грех жаловаться. А как дома дела?

— Тоже неплохо. В прошлом году сено продали по двенадцать риксдалеров за шеппунд1.

— Не может такого быть. Ты ведь не посмеяться надо мной сюда явился, Ингмар-младший?

— Какое там посмеяться… по двенадцать, по двенадцать. А вот со мной похуже. Только и слышу — отец твой мудрый был, как сам Создатель. А меня никто ни о чем не спрашивает.

— А ты разве не в коммунальном совете?

— Нет. Ни в школьном, ни в приходском.

— Что ж ты такого плохого сделал, что тебя не выбрали?

— Да вроде ничего. Говорят — прежде чем других учить, сам выучись.

Так и вижу — закрывает отец глаза и думает.

— Жениться тебе надо, Ингмар. Найди хорошую жену.

— В том-то и дело, отец. Даже самый бедный арендатор не соглашается отдать за меня дочь.

— Так… — наверняка скажет отец ласково. — А теперь объясни. Что-то не вяжется.

— Глянь-ка, отец, четыре года назад как принял хозяйство, так чуть не сразу сделал предложение Брите из Бергскуга.

— Погоди-ка… — задумался он. Видно, подзабыл, как и что там у нас, на земле. — А у нас разве есть родня в Бергскуге?

— Нет, родни там у нас нет. Но это состоятельные люди, да ты же помнишь: ее отец — депутат риксдага.

— Да-да, это все хорошо. Риксдаг — это, конечно, да. Риксдаг все-таки. Но тебе следовало подыскать невесту из нашего рода. Из тех, кто знает наши обычаи.

— Правда твоя, отец, потом-то и я понял…

И вот сидим мы, отец и сын, и молчим. Первым отец заговорил.

— А красивая она?

— Да. Волосы темные, глаза блестят, а щеки — как розы. Но и работящая. Мать довольна была, когда я послал сватов. И все бы хорошо, одна беда: она меня не хотела.

— Большое дело… Как розы — это да, конечно. Что да, то да. Но мало ли что у девчонок на уме, кто их слушает.

— Родители заставили.

— Заставили! Тебе-то откуда знать? Заставили — не заставили… она небось и сама рада такому богатому жениху, как ты, Ингмар Ингмарссон.

— Чего нет, того нет. Никакой радости. Но согласилась. Уже и первое оглашение было, и Брита к нам переехала помогать матери со свадьбой. Мать-то не та уже, устает быстро.

— Что ж… ничего плохого не вижу, — говорит отец. — Само собой. Помочь надо старушке. — Вроде как подбодрить меня хочет.

— Но тут, как назло, год выдался плохой. Картошка вообще не уродилась, коровы болеют… не одна напасть, так другая, не другая, так третья. И мы с матерью решили отложить свадьбу на год. Я-то думал — что за беда, оглашение уже состоялось, обручиться-то всегда можно. Но, оказывается, в нынешние времена…

— Взял бы невесту из нашего рода, — перебил меня отец. — Из нашего — потерпела бы. Большое дело — год.

— Наверняка потерпела бы. А Брита — нет. По всему было видно — не по душе ей проволочка. Но я-то посчитал — не по карману свадьба. У нас же весной похороны были, а в банке брать — сам знаешь…

— Думаю, правильно решил. Лучше подождать. Еще чего — в банке.

— Ну да… а Брита ни в какую. Не хочу, говорит, дитя крестить до свадьбы.

— Понять можно. Но первым делом соображай — можешь ты себе позволить такие расходы или нет.

— И с каждым днем делалась она все молчаливее, все страннее. А я спрашиваю — должно быть, по дому тоскуешь, никак не привыкнешь к новой родне? Посчитал — пройдет. Как говорят: стерпится — слюбится. Как может не понравиться такой хутор, как у Ингмарссонов? Решил подождать. Подождал-потерпел — дай, думаю, у матери спрошу: с чего это Брита такая бледная и глаза как у рыси? И мать тоже говорит — пройдет. Как родит ребеночка, так и пройдет. Ага, думаю, вот почему она дуется. Свадьбу-то отложил, а тут ребенок. Но спросить побоялся. Ну, не то чтобы побоялся — не решился. Ты, отец, всегда говорил: как женишься, сынок, в тот же год покрасим дом красной фалунской, а то давно домом не занимались. Помнишь? Но у меня денег ни на краску, ни на маляра. Такой неурожай, ничего почти не продали. Ладно, думаю, на следующий год покрасим. Не опоздаем...

Пахарь неторопливо пошел за плугом. Подгонял и сдерживал лошадей, а губы шевелились — продолжал беседу с покойным отцом.

Расскажу отцу все как есть, — решил он. От кого же еще умного совета дождешься?

Так и вся зима прошла. А она все мрачней и мрачней — тучей ходит. Тут, конечно, моя вина — надо было поговорить, как и что. Я уж начал подумывать, не отослать ли ее домой в Бергскуг, пусть отдохнет среди своих. Да как теперь отошлешь? Поздновато… И так до мая. А как-то вечером сели ужинать — глядь, а Бриты нет. Всю ночь искали, только под утро одна из служанок ее нашла.

А отец спрашивает:

— Уж не померла ли, упаси Бог? — Само собой, услышал он, как у меня голос дрожит.

— Нет. Не она.

— Ребенок-то родился?

— Задушила она его. Так и лежал рядом с ней, мертвый.

— Что ж она, не в своем уме?

— Почему не в своем? В своем. Такой у нее ум. Решила мне отомстить — ну да, взял я ее силой, до свадьбы, было дело. А жениться, по ее разуму, не хотел. Ни за что бы она на такое не пошла, если б нас повенчали. Но раз не женился — значит, законного ребенка не хочу. А не хочешь законного — никакого тебе не будет. Вот как она рассудила.

Долго молчал отец. И вид грустный-грустный.

— А ты был бы рад ребенку, младший Ингмар?

— Да, — говорю. — Конечно, рад, а как же.

— Жалко мне тебя — надо же, на какую скверную девку угодил. Она сейчас в тюрьме сидит?

— Три года ей дали.

— И поэтому никто не хочет за тебя отдавать дочь?

— Наверное… а по правде, ни к кому я и не сватался.

— И поэтому у тебя никакой власти в приходе?

— Все считают — не должно было такое случиться с Бритой. Дескать, умный бы был, ну вот как ты, к примеру, — поговорил бы с ней, узнал, с чего она так мается.

— Нечего серьезному хозяину вникать, что там всякие негодницы замышляют. Не мужское это дело. Один вред от них.

— Нет, отец, никакая она не негодница. Гордая чересчур — это да.

— Что в лоб, что по лбу.

Тут заметил я — отец вроде меня подначивает, но продолжил:

— Говорят — ты должен был сказать, что ребенок родился мертвым. И все дела.

— То есть, значит, и наказания никакого?

— И знаешь, что еще говорят? Говорят, ты бы на моем месте ни за что так не сделал. Заставил бы служанку молчать, ничего бы и не выплыло.

— И тогда бы ты на ней женился?

— Ну нет… тогда и нужды бы не было. Подождал бы пару недель и отослал домой к родителям, а там бы и оглашение отменили — дескать, не по душе ей у нас, Ингмарссонов.

— Это да… это правильно. Но они-то, в приходе, чего от тебя хотят? Чтобы такой молодой парень мудрый был, как старик?

— Я же говорю: весь приход считает, что я обошелся с Бритой плохо. Не по-людски.

— Плохо! Вот тебе и раз! Она-то с тобой еще хуже. Сколько сраму для порядочных людей.

— Так-то так. Но ведь я взял ее силой. Против воли.

— И что? Ей бы только радоваться.

— А ты не считаешь, отец, что она угодила в тюрьму по моей вине?

— Она сама себя туда посадила. Я думаю так.

И тут мне показалось — не прав отец. Я помолчал. Встаю и раздельно так спрашиваю:

— То есть ты, мой отец, не считаешь, что я должен что-то для нее сделать? Осенью, когда срок закончится?

— А что ты можешь сделать? Уж не жениться ли на ней?

— Ну да. Именно жениться. А что ж еще?

— Так она тебе нравится?

— Нет. Теперь нет. Убила она мою любовь, вот как я скажу.

И тут отец закрыл глаза и погрузился в размышления.

Я ждал-ждал и не выдержал.

— Не могу себе простить, что стал причиной такого несчастья. — Опять подождал, но отец словно и не слышит. — Последний раз я ее в суде видел. Она и не оправдывалась, только плакала, что лишилась ребенка. И ни слова плохого про меня. Все на себя брала. Даже у судьи глаза были на мокром месте. И дал-то он ей всего три года. Все думали, хуже будет.

Отец по-прежнему молчал.

— А сейчас ей каково? Никто ей там, в Бергскуге, не обрадуется. Они только и говорят: она нас обесчестила. И ей будут тем же в глаза тыкать. Заплюют. В церковь пойти — и то решиться трудно. Тяжко ей будет. Очень тяжко.

Хоть бы глаза открыл, отец-то. Сидит и вроде бы думает. Над чем, хотел бы я знать.

— А мне сейчас жениться — не тяжко, что ли? Как мне хозяйством управлять? Что ж хорошего — и служанки, и конюхи будут глядеть на нее как на срамную. И матери не понравится. И господ не сможем пригласить, как бывало, — ни на свадьбу, ни на похороны. То есть пригласить-то сможем, да никто не пойдет.

Молчит и молчит… о чем он молчит-то?

— Вот и в суде… старался помочь, чем мог. Сказал, вся вина на мне, силой я ее взял, против воли. Ни в чем, говорю, не виновата она, и, если зла на меня не держит, готов жениться хоть завтра. Хотел, чтобы ей помягче присудили. Она мне потом два письма написала, но не сказать чтобы… пишет, не обязан я на ней жениться.

И опять ни слова. Молчит отец.

— Знаю, — говорю, — поступать надо по-божьи. Мы, Ингмары, всегда так делали. Но нет-нет, а мысль приходит: а Господь-то как поглядит? По Божью ли закону убийцу в жены брать?

Молчит отец, молчит. Вроде думает о чем-то.

— Ты же сам помнишь. Тяжко это — видеть, как другой страдает, и не помочь. Думаю, все в приходе меня осудят, но так мне не по себе было все это время. Нет, надо что-то сделать.

О, черт? Молчит и не шевелится… А я чуть не плачу.

— Гляди же, отец… я еще молодой. Если возьму ее в жены, никто уважать не будет. Раньше за одно судили, теперь будут за другое. Вообще, скажут, парень умом тронулся.

Хоть бы слово сказал. Молчит и молчит. А я никак не успокоюсь:

— Но еще и вот что. Мы, Ингмары, уже много сотен лет тут живем. Все остальные хутора поменяли хозяев, и не раз. А мы держимся. Думаю, потому, что всегда искали пути богоугодные. С чего бы молвы бояться, когда нам сам Господь дорогу указывает…

И только теперь старик открыл глаза.

— Непростой вопрос, Ингмар-младший. Давай-ка сделаем так: пойду-ка я спрошу остальных Ингмарссонов.

И ушел. А я жду и жду, жду и жду, а он не возвращается. Час идет за часом, а его все нет. Надоело мне ждать, и пошел я за ним.

— Потерпи, Ингмар, — сказал отец. — Возвращайся в кухню и жди. Вопрос непростой.

Успел только увидеть: сидят старики с закрытыми глазами и размышляют.

Что ж… жду. До сих пор жду.

*

Лошади шли все медленнее и наконец остановились. Подустали, видно, да и сам он все замедлял и замедлял шаг. На губах играла неопределенная улыбка — вот так разговор привиделся. С покойным отцом! Даже не только с отцом — со всем родом Ингмаров. Сон наяву. Остановился на краю канавы, натянул вожжи и перестал улыбаться.

Интересная получается история, подумал пахарь. Просишь совета, а пока вопросы задаешь, сам понимаешь, что правильно, а что нет. И сразу видишь, до чего три года не мог додуматься. Так и будет, как Господь пожелал.

Будет-то будет, но как тяжело! Внезапно решимость покинула его, и он тяжело опустился на пригорок.

— Помоги мне Господь… — прошептал вслух Ингмар Ингмарссон.

А еще надо сказать вот что: не только он, Ингмар Ингмарссон, поднялся в такую рань в это утро. По тропинке между наделами шел немолодой и даже довольно старый человек. Угадать его ремесло — никаких прорицателей не надо. Кисть на длинном черенке через плечо, ведро, весь перепачкан красной краской — от шапочки до сапог. Идет и поглядывает по сторонам, как и полагается фалунскому маляру: не сыщется ли хутор, где краска поблекла от времени и дождей. Такие хутора попадались, но почему-то он проходил мимо. В конце концов поднялся на небольшой пригорок и заметил хутор Ингмарссонов в долине.

— Вот это да, — сказал он сам себе. — Дом-то весь серый от старости. А сараи, а конюшня, а коровник, а амбары! Похоже, вообще не знали краски. Здесь работы до осени хватит.

И почти сразу заметил запряженный плуг. Свернул с тропы и пошел прямо по пашне.

— Не знаешь, чей это хутор?

Ингмар Ингмарссон уставился на него как на привидение. Надо же — фалунский маляр! Давно их не было в наших краях, и на тебе — появился прямо сейчас! Он так растерялся, что даже ответил не сразу. Вспомнил слова отца.

Как только Ингмар женится, тут же велю покрасить дом.

Маляр повторил вопрос, потом еще раз, но Ингмар молчал.

— Ты что, Вознесения ждешь? — удивился маляр.

Неужели отец вспомнил про него и послал гонца? И гадать нечего: они там, на Небесах, все решили. Ты должен жениться, Ингмар!

Его так растрогала эта мысль, что он встал и, не боясь испачкаться, обнял маляра за плечи.

— Да, — сказал он. — То есть что — да? Нет, конечно. Какого еще Вознесения? Чей, говоришь, хутор? Мой это хутор, мой. Будем красить. Считай, заказ получен.

Он взялся за вожжи. Отдохнувшие лошади встряхнули гривами.

— Увидишь сам, отец: ничего страшного. Раз ты сам так решил, все будет хорошо.

II

Прошло недели две. Ингмар решил почистить сбрую, но дело шло медленно. И настроение так себе.

— Будь я Господом нашим… — Он пару раз провел тряпкой по уздечке и задумался. — Будь я Господом нашим, устроил бы вот как: принял решение — выполняй. Сразу выполняй, не тяни. Не давал бы людям размышлять, пережевывать и прикидывать: а если так? а если не так? Да еще поводы выискивать. Вот, мол, сначала седло почищу, сбрую, коляску покрашу… Соблазн все это. Бери себя за ворот и выполняй, что решил.

С дороги послышался скрип рессор. Даже выглядывать не стал, по скрипу узнал, что за коляска.

— Депутат риксдага из Бергскуга приехал, — крикнул Ингмар в окно кухни, где хлопотала мать.

Не успел крикнуть, как тут же — перестук поленьев и знакомый хруст кофейной мельницы.

Коляска остановилась во дворе. Депутат отрицательно помахал рукой.

— Нет-нет, заходить я не стану. Хотел обменяться парой слов, Ингмар. Тороплюсь на заседание уездного совета.

— А мать хотела на кофе пригласить.

— Спасибо, конечно. Сам видишь — нет времени.

— Давненько господин депутат нас не навещал, — протяжно сказал Ингмар. Хотел еще что-то добавить, но его перебила появившаяся на пороге мать.

— Не собирается ли господин депутат риксдага нас покинуть, не выпив чашечку кофе?

Ингмар помог гостю расстегнуть полость на ногах.

— Если сама матушка Мерта приглашает, надо слушаться, — произнес гость с улыбкой, подчеркивающей совершенную невозможность отказа.

Высокий, стройный депутат спрыгнул с коляски и легко зашагал к дому. Он будто бы принадлежал к другой человеческой расе — не к той, что Ингмар и его мать. Ингмарссонов красавцами не назовешь: грубо слепленные лица, вечно полузакрытые, будто сонные глаза, неуклюжие движения. Но Ингмарссоны пользовались в уезде огромным уважением, и депутат охотно променял бы красивую внешность и легкую походку на честь принадлежать к этому старинному роду. Если между его дочерью и Ингмаром возникали какие-то разногласия, всегда принимал сторону Ингмара. Он не без опасений решился на этот визит, и, когда увидел, как гостеприимно его встречают, у него отлегло от сердца.

Мерта ушла на кухню. Депутат дождался, пока она вернется с подносом с дымящимся кофейником.

— Я вот что, — произнес он и откашлялся. — Надо поговорить… что вы думаете о Брите?

Руки у Мерты слега задрожали — выдала зазвеневшая в чашке ложечка. Ни она, ни Ингмар не произнесли ни слова.

— Мы решили отправить ее в Америку. Так будет лучше.

Опять сделал паузу. Выждал немного и вздохнул: какие трудные люди! Как воды в рот набрали.

— Уже билет купили.

— Но она же сначала домой заедет? — наконец-то подал голос Ингмар.

— Это еще зачем? Что ей делать дома?

Ингмар не стал перечислять подходящие для вернувшейся из тюрьмы дочери занятия. Закрыл глаза и замер, будто заснул. Вместо него заговорила Мерта.

— Ей одежда нужна.

— Все уже упаковано. Лежит в сундуке у купца Лёвберга. Будем в городе, захватим.

— А супруга господина депутата? Она же поедет дочь встретить?

— Хотела. Да, она-то хотела, но… лучше не надо. Лучше не встречаться.

— Вот оно что… ну ладно. Можно и так.

— И билет тоже у Лёвберга. И деньги. Все, что ей нужно… Я подумал, Ингмару надо знать, как и что. Все устроено, так что ему не о чем беспокоиться.

Матушка Мерта не сказала ни слова. Головной платок сполз на шею. Она покачала головой и уставилась на фартук.

— Так что Ингмар может подумывать о новой невесте. — Депутат решил, что лед взломан, и продолжил: — Матушке Мерте нужна помощь. В таком большом хозяйстве одной не управиться.

Теперь молчали все трое. Депутат не выдержал первым — ему показалось, до этих пусть и уважаемых, но, что уж там скрывать, туповатых хуторян не дошли его намеки.

— Мы с женой решили устроить так, чтобы всем было хорошо.

Ингмар в начале разговора приложил немало усилий, чтобы скрыть радость. Вопрос решился: Брита уезжает в Америку, ему совершенно не обязательно жениться. Детоубийца не имеет права командовать в таком большом хозяйстве, как у него. А молчал потому, что посчитал недостойным открыто выказать удовлетворение. Теперь ему начало казаться, что молчание затянулось.

А депутат риксдага тоже замолчал. Надо дать этим тугодумам время переварить сказанное.

Матушка Мерта прокашлялась и потерла подбородок.

— Да… что ж, Брита свою вину искупила. Теперь наша очередь.

Прозвучало многозначительно, хотя все было гораздо проще: матушка Мерта хотела выведать, сколько они должны заплатить депутату за такое мудрое и всех устраивающее решение. Но Ингмар не разгадал намека. Вернее, разгадал, что это намек, но придал ему совершенно иной смысл. Он словно проснулся. Теперь наша очередь…

А что бы сказал отец на его месте? Вот услышь он все, что я услышал, — что бы он сказал? Отец сказал бы: не играй в кошки-мышки с Господним умыслом, Ингмар. Если ты позволишь Брите взять на себя всю вину, без наказания не останешься. Ее отец так легко выкидывает дочь из дома только ради того, чтобы занять у тебя денег. Это его дело. А ты? Разве ты вправе сойти с тропы, указанной Господом? Нет у тебя такого права, младший Ингмар Ингмарссон.

И еще вот что подумал этот самый Ингмар Ингмарссон-младший: наверняка отец за мной приглядывает. Подослал депутата, чтобы еще раз дать понять: подло взваливать на Бриту всю вину.

Он встал, плеснул в кофе коньяку и поднял чашку.

— Спасибо, что заехали, господин депутат, — и поднял чашку, будто и в самом деле провозгласил торжественный тост.

III

Занялся Ингмар березками на въезде — и провозился до полудня. Поставил две стремянки, на них пристроил доски — получилось нечто вроде строительных лесов. Несколько раз проверил, устойчивы ли, запасся прочной веревкой и начал пригибать верхушки молодых деревьев друг к другу — получалось нечто вроде арки. Дело оказалось не таким простым — тонкие, но упругие стволы раз за разом вырывались из удавки и выпрямлялись, возмущенно потряхивая блестящими ярко-зелеными листьями.

— И что это будет? — спросила матушка Мерта.

— Думаю, пусть так порастут. Пока.

Вроде бы и ответил, а что сказать хотел — неизвестно.

В полдень пообедали. Работники устроились спать прямо на дворе, в тени сараев и амбаров. Ингмар Ингмарссон тоже пошел передохнуть. Не спала только матушка Мерта, присела в гостиной с вязаньем.

Дверь из сеней с протяжным скрипом отворилась, и тихо вошла старушка с двумя большими корзинами на коромысле. Спокойно поздоровалась, поставила корзины на пол, присела на стул у двери и сняла плетеные крышки. Одна корзина доверху набита сухариками и крендельками, другая — свежеиспеченными хлебами. Хозяйка тут же бросила вязанье и подошла к гостье. И мы ее понимаем — глядя на такие сухарики, мало кто удержался бы. Особенно если представить, как ты макаешь их в горячий кофе.

Пока матушка Мерта перебирала хлеба, разговорилась с гостьей. Та, как и многие разносчицы, легко вступала в разговор — по-другому и быть не может, если ходишь с утра до вечера по хуторам.

— Ты, Кайса, умная женщина, тебе можно доверять, — на всякий случай подольстила хозяйка, вызывая на разговор.

— О, да… если бы я начала выбалтывать все, что слышу! Не приведи Господь. Весь приход давно бы перессорился. Лучше помалкивать.

 — А мне кажется, иной раз ты чересчур уж молчалива. Одно дело помалкивать, другое… — Она задумалась, подбирая слово. — Другое дело — перепомалкивать.

Старушка глянула на нее и сразу поняла, что хозяйка имеет в виду.

— Господи, прости меня, — сказала она и неожиданно прослезилась. — Поговорила с хозяйкой в Бергскуге, а надо было к тебе идти.

 — Вот как! Значит, уже и с риксдагдепутатшей поговорила…

Нелегко передать словами всю гамму чувств, вложенных матушкой Мертой в это сочиненное ею длинное слово.

А Ингмар Ингмарссон проснулся оттого, что дверь в гостиную открылась. Никто не вошел, не вышел, а дверь открылась. Странная история. То ли толкнул кто-то, то ли открылась сама по себе, хотя сквозняков вроде нет. Хотел было заснуть опять, но услышал разговор в соседней комнате.

— А скажи, Кайса, с чего ты взяла, что Ингмар Брите не нравился?

— Что ж, с чего взяла… не я взяла, все так говорили.

— Давай начистоту, Кайса. Со мной-то зачем хитрить? Я правды не боюсь.

— Ну что там — начистоту… А по совести, матушка Мерта, — тогда еще, три года назад: как ни приду в Бергскуг — у нее глаза на мокром месте. Так и ходит заплаканная. Как-то, помню, остались мы одни в кухне, я ей и говорю: жених у тебя, Брита, — позавидуешь. Шикарный жених. А она глянула на меня, будто я за дурочку ее считаю. И говорит: «Можно сказать, да. Шикарнее не бывает. Красавец писаный». Сказала она так, а я сразу Ингмара представила. Ну да, красавцем его не назовешь, но я-то никогда и не думала про это. Да и никто не думал. Красавец… Ингмарссонов все уважают, это да. А как услышала ее слова, как вспомнила Ингмара — что греха таить, не хотела, а улыбнулась. А Брита глянула на меня этак, повторила: шикарнее, мол, не бывает, — и убежала. Слышу — опять плачет. А когда уходить мне, подумала я вот что: все равно хорошо будет. Перемелется. У Ингмарссонов всегда все хорошо и как надо. А родители ее — чему удивляться? Будь у меня дочь на выданье да Ингмар Ингмарссон сделал бы ей предложение — ого-го! Сна бы не знала, пока та не согласится.

Ага… вот и секрет. Матушка схитрила: сама приоткрыла дверь. Вроде бы нечаянно, а на самом деле хотела, чтобы и он слышал этот разговор. Ей покоя не дает, что я завтра в город собрался. Подозревает, что привезу Бриту. Зря подозревает… не такой уж я герой.

— В следующий раз я ее видела, Бриту то есть, когда она уже сюда переехала. А спросить, каково ей у вас, никак — народу кругом полно. Посмотрела я на нее этак… со значением, и пошла к рощице. Смотрю — она за мной. «Кайса, — говорит, — когда вы последний раз были в Бергскуге?» — «Позавчера», — отвечаю. «Господи… а мне кажется, я уже год не была дома». И что на это скажешь? Что ни скажи, опять в слезы ударится. «Девочка моя, — говорю, — почему бы тебе не навестить родителей?» — «Нет, — говорит, — мне кажется, я уже никогда домой не вернусь». — «С чего бы это? Сходи. Там так красиво, в лесу полно ягод, а брусники, брусники! В заброшенные милы2 будто крови налили». — «Неужели и брусника уже поспела?» — аж глаза вытаращила. «Пойдешь в Бергскуг, — говорю, — еду не бери. Ягод по дороге наешься досыта». Подумала-подумала Брита. «Нет, — говорит. — Не пойду я домой. Все равно сюда возвращаться, так в сто раз хуже будет».

«Только и слышу, — это, значит, я теперь ей говорю. — Только и слышу, — говорю, — какие хорошие люди Ингмарссоны. Замечательная семья». — «Да, — говорит, — хорошая семья». — «В приходе таких, пожалуй, и нет. Справедливые, честные люди». — «Ну да. Взять девушку силой у них за несправедливость не считается». — «И умные, как мало кто». — «Наверное… только как узнать, умные или нет, если молчат все время?» — «Так уж и молчат? Все время?» — «Говорят только то, что уж никак нельзя не сказать. Да и то могут промолчать».

Тут уж я и уходить собралась, да вспомнила: «А свадьба-то? — говорю. — Свадьба где будет? Здесь или в Бергскуге?» — «Здесь места больше». — «Гляди, чтобы не тянули со свадьбой». — «Через месяц», — говорит. А я вспомнила и аж вздрогнула: урожай-то — кот наплакал. И предупредила: не думаю, что в этом году свадьбу сыграют. Где деньги-то брать, ничего не уродилось. «Что ж, — говорит, — тогда утоплюсь».

А через месяц и я узнала: откладывается свадьба. Думаю, далеко ли до беды. Пошла к депутатше в Бергскуг. Нехорошо там, у Ингмарссонов, говорю. Беда может случиться. А она мне: «Какая еще беда? Мы Бога благодарим, что дочку так хорошо пристроили».

И с чего это мать так всполошилась? — подумал Ингмар Ингмарссон. Никто и не собирается ехать в город встречать Бриту. Понятно, за честь хутора беспокоится. А я-то что? Я, как говорится, сделал все, что мог. И перед лицом Господа скажу: хотел как лучше.

— А последний раз видела я Бриту зимой. Снегу тогда нападало, ужас. Помню, по тропинке шла в лесу. Тяжело — не приведи Господь. Оттепель как раз началась, скользь неимоверная, того и гляди в мокрую кашу свалишься. Присела отдохнуть — гляжу: не одна я в лесу. Еще кто-то сидит, прямо в сугробе. Встала, подошла поближе — Брита. «Что же ты, — говорю, — одна в лес-то собралась в такую погоду?» — «Собралась, как видите…» Вроде ответила — и не ответила; а я гляжу на нее и думаю: что ж ее и вправду в лес-то понесло? А она мне: «Присматриваю горку покруче». — «Золотце мое, что ты надумала? С горы, что ли, решила броситься?» Так и спросила, потому что вид у нее такой… короче, по всему видно: собралась бедняжка с жизнью расстаться. «Да, говорит. Надумала. Вот только найду горку повыше и покруче».

Я прямо обомлела, матушка Мерта. «Как тебе, — говорю, — не стыдно! У тебя все так устроилось, а ты вон что…» — «Злая я стала, Кайса». Что да, то да. И вправду злая. А она продолжает: «Того и гляди кого в грех введу, так уж лучше сама». — «Болтаешь, девочка, сама не знаешь что». — «Нет, нет… злая. А как переехала к ним, так что ни день, то злее и злее».

И поглядела на меня… а глаза дикие, совсем безумные.

«Они, — говорит, — только и думают, как бы меня мучить, а я только и думаю, как бы отомстить». — «Брита, опомнись! Хорошие, достойные люди!» — «Нет, они хотят меня опозорить». Я прямо обомлела. «Ты им так и сказала?» — «Я с ними вообще не разговариваю. Только и прикидываю, как бы им насолить. Дом поджечь? Он же души не чает в этом хуторе. Или коров отравить? Они все безобразные, будто родня ему». — «Говори, говори, Брита. Собака коли лает, не кусается». — «Не успокоюсь, пока что-то с ним не сделаю». — «Сама не знаешь, что несешь. Пока, вижу, не с ними, а с собой ты собралась что-то сделать».

Старушка взяла кренделек, пожевала и одобрительно кивнула.

— И знаете, матушка Мерта, из нее будто воздух выпустили. Обмякла вся и давай рыдать. Говорит, сама не знаю, что мне с этими мыслями делать. Проводила я ее домой. Обещала образумиться, только просила никому не рассказывать.

Просила и просила… а мне-то не по себе. Неладно с девушкой. С кем же, думаю, поговорить-то? С вами, Ингмарссонами? Вроде неудобно тревожить таких уважаемых людей по пустякам, а я…

Зазвонил колокольчик на крыше конюшни: дневной отдых кончился, пора за работу. Матушка Мерта воспользовалась случаем остановить разговорившуюся старушку и вставить слово:

— Послушайте, Кайса… как вам кажется, может у них когда-нибудь наладиться? У Ингмара с Бритой?

— Как это? — удивилась разносчица.

— Ну, я имею в виду… если она не уедет в Америку, захочет она с ним жить?

— А что я думаю? Ничего я не думаю. Вряд ли.

— Она же уже ему отказала.

— Да. Было такое. Отказала.

Ингмар сел в кровати, опустил ноги на пол и обратился сам к себе:

— Вот так, Ингмар. — Подумал немного и повторил, стукнув кулаком по краю кровати: — Вот так, Ингмар. Теперь ты знаешь все, что тебе нужно знать. И мамаша, значит, думает — послушаю эту болтовню и никуда завтра не поеду? Нашла простака. Услышит, мол, Ингмар, что он Брите не нравится, — и останется дома? Как же…

Он все сильнее колотил по краю кровати, будто гвозди забивал в непослушное дерево.

— А я хочу проверить. Проверить хочу! Еще раз! Мы, Ингмарссоны, если что не получается, начинаем сначала. Вот как мы делаем! Подумаешь — какая-то девка так его ненавидит, что чуть с ума не сошла.

Никогда раньше не испытывал Ингмар-младший такого унижения. Теперь он просто горел от желания поставить все на свои места.

— Быть такого не может, чтобы я не заставил Бриту полюбить наш хутор.

Стукнул в последний раз по кровати, подул на кулак и решительно встал. Пора за работу.

Наверняка эту Кайсу послал Большой Ингмар. Чтобы Ингмар-младший перестал сомневаться.

— Вопрос решен. Завтра еду в город.

IV

Ингмар Ингмарссон направлялся к внушительному зданию тюрьмы, гордо расположившемуся на холме на самом краю города. Шел, не оглядываясь и полузакрыв глаза. Медленно, как старик, и с таким трудом, будто тащил на спине колесную пару. Яркий крестьянский наряд оставил дома. Черный сюртук и белая крахмальная рубашка — ну, рубашка-то, само собой, успела измяться. Под стать рубашке и настроение: почти торжественное поначалу, но по мере приближения к цели все более подавленное. Проще говоря, страшновато было ему, Ингмару Ингмарссону.

Пересек усыпанный гравием двор и подошел к констеблю.

— Брита Эриксдоттер. Ведь у нее нынче заканчивается срок? Я не перепутал?

— Кого-то сегодня выпускаем. Вроде бы.

— Детоубийца.

— А, точно! Есть такая. До полудня выйдет.

Ингмар подошел к дереву, оперся спиной и стал ждать, не спуская глаз с тюремной проходной.

— По доброй воле мало кто сюда пойдет. Беда привела. Но тут, конечно, вот что, — продолжал он размышлять. — Тут еще, думаю, другое. Может, ей и не так тяжко, как мне. Отсидела — вышла, да и забыла помаленьку. А я-то что здесь делаю? Нечего и спрашивать. Большой Ингмар, кто ж еще? Это он приволок меня в город. Невесту забирать, надо же! И не откуда-нибудь — из тюрьмы… Из тюрьмы!

Поворчав, он представил, как мать Бриты выходит рядом с ней и передает ее руку ему, Ингмару. И они едут в церковь, а за ними еще десяток колясок. А вот еще картинка: Брита в свадебном платье, красивая и гордая, улыбается ему из-под венца.

Двери тюрьмы открывались и закрывались. Сначала вышел священник, потом начальник тюрьмы с женой; поглядели по сторонам и двинулись в город.

Когда двери открылись в очередной раз, он уже знал: это она. Зажмурился, не в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой. Но все же собрался, поднял голову — так и есть. Брита стоит на крыльце. Сорвала головной платок и широко открытыми глазами смотрит по сторонам, поворачивая голову то направо, то налево. Тюрьма, если вы помните, на холме, с крыльца открывается вид на весь город, на пригороды, а если приглядеться, непременно различишь похожие на тучи тени родных гор на горизонте.

Постояв немного, она словно потеряла силы. Опустилась на ступеньку и закрыла лицо руками. Всхлипы были слышны даже с того места, где он стоял.

Ингмар Ингмарссон отлепил спину от дерева, подошел поближе и опять остановился.

— Не плачь, Брита.

Она вздрогнула и подняла на него глаза.

— О Боже… ты здесь!

Ее словно молния ударила. Как много зла ему причинила! И чего стоило ему прийти ее встречать… Бросилась на шею и опять разрыдалась.

— Господи, как я мечтала, чтобы ты пришел…

У Ингмара заколотилось сердце и защипало глаза. Неужели она и в самом деле так рада?

— Что ты такое говоришь, Брита? Ты мечтала, чтобы я…

— Хотела вымолить прощение.

Ингмар устроил на лице серьезную гримасу и словно стал выше ростом.

— Про это потом, — сказал он важно. — Пошли отсюда.

— Да, — покорно согласилась она. — Место неподходящее.

Они начали спускаться с холма.

— Я заходил к купцу Лёвбергу, — сообщил он.

— Там мой сундук.

— Видел я твой сундук. В коляске не поместится, телегу пришлем.

Брита остановилась как вкопанная — ведь он в первый раз намекнул, что собирается везти ее в свой дом.

— Как это? Нынче письмо от отца пришло. Пишет, ты не против, чтобы я плыла в Америку.

— Я вот что думаю: должен быть выбор. Не повредит. Откуда мне знать — согласишься ехать на хутор, не согласишься. Может, тебе как раз в Америку охота. Твое дело, но предложить-то можно.

Брита отметила: ни словом не намекнул, хочет он этого или нет. С другой стороны — может, просто боится, что не удержится и опять на нее полезет. Как в тот раз.

Ее одолевали сомнения. Мало кто в приходе одобрит, что такая преступница, как она, опять поселилась на хуторе Ингмарссонов.

Еду в Америку. Единственное, что могу для него сделать, — исчезнуть. Так скажи же ему — нет! Еду в Америку, и все тут. Скажи, не тяни!

И пока она обдумывала, в какие слова облечь отказ, услышала чей-то голос:

— Боюсь, у меня сил не хватит жить в Америке. Там, говорят, работать надо день и ночь.

Неужели она сама произнесла эти жалкие слова?

— Да, и я слышал, — спокойно подтвердил Ингмар. — День и ночь.

Брите стало очень стыдно. Она же сама сказала пастору нынче утром: еду в Новый Свет, хочу стать новым человеком. Свет новый — и человек новый, лучше, чем прежняя Брита. Долго шла молча и обдумывала: как бы ей взять свои слова назад? Можно, конечно, попробовать, но ее останавливало вот что: а вдруг она ему все еще нравится? Тогда было бы черной неблагодарностью не согласиться с его предложением.

Если бы удалось прочитать его мысли…

— У меня голова кружится от этого шума, — пожаловался Ингмар. — И народу как на ярмарке.

И протянул ей руку. Вот так, взявшись за руки, они двинулись к дому купца Лёвберга. Как дети, подумал Ингмар. Или как жених с невестой. Но тут же выбросил из головы — глупости какие! Жених с невестой, надо же. Важнее другое. Что будет дома, когда он явится на хутор? Что скажет матери и всем остальным?

Они дошли до лавки Лёвберга, где Ингмар оставил коляску. Лошадь наверняка отдохнула, корм он задал еще с утра. Приветливо покосилась черным блестящим глазом.

— Если ты не против, первый прогон за сегодня успеем.

Вот тут-то самое время сказать: я против. Не хочу. Поблагодарить и сказать: я не хочу.

Господи, дай мне знать, зачем он приехал, взмолилась Брита. Наверняка только из сострадания.

Ингмар тем временем выкатил коляску из каретного сарая. Только что покрасил, отметила Брита. Кожаная полость для ног блестит, будто ее маслом смазали, на подушках — новые наволочки. А на козырьке — подувядший букетик полевых цветов.

Пока она размышляла, что бы это могло значить, Ингмар начал запрягать. И сбруя начищена, и удила, и подпруга — ни пятнышка. А на хомуте еще один букетик.

Неужели я ему все еще нравлюсь? И он вправду рад меня видеть? Тогда лучше молчать. А то подумает, что я свинья неблагодарная и не понимаю, чего ему стоило за мной приехать.

Они отъехали уже довольно далеко от города. Ни он, ни она не произнесли ни слова. Это показалось Брите невыносимым. Она начала задавать вопросы — как там на хуторе, что соседи поделывают. И каждый раз, когда она называла новое имя, Ингмар чуть не вздрагивал. А что скажет Юнг Бьорн? А Кольос Гуннар — не начнет ли насмехаться?

Брита заметила: спутник с каждой минутой мрачнеет, односложно и чуть ли не с неприязнью отвечает на ее вопросы, — и ушла в себя. И опять — миля за милей в глубоком молчании. И так до постоялого двора, где вновь пришел черед удивляться: не успели сесть за стол, им тут же принесли кофе и свежий хлеб. Только что из печи. А на подносе — букет полевых цветов. Опять букет. Нетрудно догадаться — заказал еще накануне, по дороге в город. И что это с ним? Милосердие? Сострадание? Или просто вчера было хорошее настроение, а как увидел ее на крыльце тюрьмы, сразу испортилось? К завтрему, может, повеселеет?

Надо быть очень осторожной. Она и так принесла ему немало страданий. А может, он все-таки… Бывают же чудеса.

Заночевали на постоялом дворе. Встали рано и в скором времени уже увидели знакомый шпиль приходской церкви. Подъехали поближе — полно народу, звонят колокола.

— Господи, нынче же воскресенье! — воскликнула Брита и привычно сдвинула ладони.

Ей вдруг страстно захотелось поблагодарить Господа. Всем известно: начинаешь новую жизнь, начинай с молитвы.

— Как я хочу в церковь… — тихо сказала она Ингмару.

И, представьте, даже не подумала, как трудно и страшно ему появиться с ней на людях, да еще в церкви: настолько душа ее была полна просветленного восторга и благодарности.

Ингмар уже рот открыл, чтобы твердо сказать «нет!». Только этого не хватало. Откуда набраться храбрости, чтобы выдержать осуждающие взгляды и ядовитые реплики? И ведь сказал уже было, но прикусил язык — все равно не избежать. Не сегодня, так в другой день. И решительно свернул к церкви.

Въехали на церковный холм. На мощеном дворе тут и там сидели люди в ожидании службы и оценивали каждого вновь прибывшего прихожанина. Как только появилась коляска, обычный гомон стих и начались перешептывания и подталкивания — гляди-ка, кто явился! Ингмар покосился на Бриту — так и сидит с молитвенно сложенными руками, будто ничего не замечает, что творится вокруг. Она-то, может, и не замечает, но он-то, Ингмар, замечает, и еще как. Кое-кто даже делал короткую пробежку за коляской — не обознался ли? Уж кто-кто, а Ингмар точно знал: никто и не думал, что обознался. Соседи попросту не могли поверить, что он решился и привел ее в храм Господен — ее, задушившую невинного и беспомощного младенца.

И как выдержать? Это чересчур.

— Тебе лучше сразу пройти в церковь, Брита, — спрыгнул с коляски и помог ей сойти.

— Да, да, конечно. В церковь!

Она и собиралась в церковь, ей вовсе не хотелось встречаться с людьми.

Ингмар тем времени разнуздал лошадь и повесил на шею торбу с овсом. На него поглядывали, но разговор начать никто не решился. Он, стараясь казаться равнодушным, окинул взглядом собравшихся и неторопливой походкой направился в церковь. Все уже расселись по местам, начали петь первый псалом. Он прошел по главному проходу, поглядывая на женскую половину. Все скамейки заняты до последнего места — все, кроме одной: той, где сидела Брита. С ней никто не хотел садиться. Ингмар сделал еще пару шагов, крякнул, резко повернул на женскую сторону и сел рядом с Бритой.

Она вздрогнула, посмотрела вокруг расширенными от ужаса глазами — и все поняла. Куда девался ее восторженный порыв! Брита мгновенно впала в уныние. Даже не уныние — отчаянье. Не надо ей было с ним ехать, ох, не надо…

На глаза навернулись слезы. Чтобы никто не заметил, схватила с пюпитра сборник псалмов и сделала вид, что читает. Листала, не различая из-за слез ни единого слова, и вдруг ей попалась на глаза маленькая ярко-красная закладка в виде сердечка. Брита вынула ее и, не поворачивая головы, протянула Ингмару. Краем глаза заметила: положил закладку на широкую, грубую ладонь, повертел, пожал плечами и уронил на пол.

Что с нами будет, Господи… что с нами будет?

Они вышли из церкви первыми, как только проповедник сошел с кафедры, не дожидаясь последнего псалма. Ингмар торопливо надел узду. Брита пыталась ему помочь, но он не обратил внимания.

Когда прихожане начали расходиться, они были уже далеко. Думали и он и она примерно об одном: тот, кто совершил такое ужасное преступление, не имеет права жить среди людей. В церкви оба чувствовали себя как преступники у позорного столба. Одна и та же назойливая же мысль что у Бриты, что у Ингмара: из этой затеи ничего не выйдет.

Внезапно в глазах погруженной в грустные размышления Бриты что-то полыхнуло. Она подняла голову и обомлела. Весь хутор — и большой дом, и флигели, и коровник, и стойло, и даже собачья будка — все свежевыкрашено знаменитой фалунской красной краской в сочный, уютный цвет. Она сразу вспомнила, как на хуторе без конца повторяли — вот женится Ингмар-младший, так и дом перекрасим. И даже свадьбу поэтому отложили — не было денег на такую большую работу. Бедняга Ингмар… хотел все сделать как лучше. Но теперь и сам понял: взвалил на себя слишком тяжкий, а может, и неподъемный груз.

Все обитатели хутора сидели за обеденным столом.

— Гляди-ка, хозяин приехал, — сказал конюх в пространство.

Матушка Мерта не пошевелилась, так и сидела с полуопущенными веками.

— Все остаются на месте, — сказала она тихо, но весомо. — Из-за стола не вставать.

Помедлила немного и тяжело двинулась к двери. Только сейчас все обратили внимание, что хозяйка вырядилась весьма торжественно: шелковая шаль на плечах и шелковая же косынка. Должно быть, хотела придать себе уверенности.

Когда коляска остановилась, она уже стояла в дверях.

Ингмар тут же спрыгнул с козел, а Брита осталась сидеть. Он перешел на ее сторону и расстегнул полость.

— Ты что, так и будешь сидеть? Выходи!

— Нет… я не выйду. — Зарыдала, закрыла ладонями лицо и еле слышно прошептала: — Не надо было приезжать.

— О Господи… да выходи же!

— Отпусти меня в город! Я тебе не гожусь.

Кто знает, может, она и права, подумал Ингмар. Может, так и есть.

Подумал, но промолчал. Стоял с полостью в руках и ждал.

— Что она там говорит? — крикнула мать.

— Говорит, недостаточно хороша для нас. Не годится, — ответил Ингмар, поскольку Брита не могла вымолвить ни слова из-за слез.

— А почему плачет?

— Потому что я жалкая грешница, — прошептала Брита и прижала руки к сердцу: показалось, сейчас разорвется.

— Что? — не расслышала старушка.

— Жалкая грешница, говорит, — крикнул матери Ингмар. — Я, говорит, жалкая грешница.

Брита вздрогнула. Ингмар повторил ее слова так холодно и равнодушно, что она внезапно осознала весь ужас происходящего. Если бы он хоть чуточку ее любил, не стоял бы так, уперев руки в бока, не повторял бы эти страшные слова, будто не понимая их смысла. Теперь она знает все, что ей надо знать.

— А почему она не выходит? — не унималась старуха.

На этот раз Брита взяла себя в руки, проглотила слезы и твердо ответила сама:

— Потому что не хочу сделать Ингмара несчастным.

— Смотри-ка, — удивилась мать. — Все верно говорит. Пусть уезжает, Ингмар-младший! И чтоб ты знал: она не уедет, уеду я. Ночи не проведу под одной крышей с такой…

— Увези меня! Ради Бога, увези! — взмолилась Брита.

— Черт бы вас всех побрал! — рявкнул Ингмар и полез на козлы.

С меня хватит, решил он. Хотел как лучше.

Они выехали на дорогу. Расходящиеся после службы прихожане останавливались и глядели им вслед. Ингмару это быстро надоело, и он собрался было свернуть на узкую даже для одноконной коляски лесную дорогу. Дорогу эту и проселком-то назвать — польстить; сплошные ямы и пересекающие заросшую колею толстые извилистые корни.

Но как раз в этот момент его окликнули:

— Ингмар!

Он оглянулся. Почтальон обрадованно ему помахал, подбежал и вручил письмо. Ингмар кивнул и тронул вожжи. И только когда они въехали в лес, где их никто не мог видеть, достал из-за пазухи конверт. Брита положила руку ему на предплечье.

— Не читай.

— Не читать? Это еще почему?

— Нечего там читать.

— А ты-то откуда знаешь?

— Потому что от меня оно, это письмо.

— Тогда расскажи, что там написано.

— Не могу.

Брита залилась краской. Даже уши покраснели, а в глазах метался ужас.

— Не… все равно прочитаю. Письмо-то мне! — убедительно произнес Ингмар и начал вскрывать конверт. Она сделала попытку вырвать письмо, но он увернулся.

— О Боже… — простонала Брита. — Ингмар, я тебя умоляю! Прочитаешь, обязательно прочитаешь. Через пару дней, когда я уже буду в море.

Он, не слушая, развернул лист.

— Послушай, Ингмар… это тюремный пастор уговорил меня написать. Но он же обещал дождаться, пока я взойду на борт парохода! И не дождался — поспешил отправить. Ты не имеешь права его читать. Дождись, пока я уеду.

И опять попыталась выхватить письмо, но он довольно грубо оттолкнул ее руку. Наградил злым взглядом, спрыгнул с козел и отошел в сторону. Она тоже разозлилась. По-настоящему, как и раньше, когда ей не удавалось настоять на своем.

— Там нет ни слова правды. Меня пастор заставил. Все вранье. Ты мне совершенно не нравишься, Ингмар.

Он оторвался от чтения и посмотрел на нее взглядом, которому трудно подобрать определение. Удивленным? Просительным? Каким бы он ни был, этот взгляд, он заставил Бриту замолчать. Она осеклась на полуслове. Если чему-то тюрьма ее и научила, так это смирению.

Унизительно, конечно. Вопрос — заслуженно ли? Наверное, да.

И она приказала себе терпеть.

Ингмар тем временем дочитал письмо, смял в кулаке и издал странный хриплый звук.

— Ничего не понимаю, — сообщил он и топнул так, что над землей поднялось облачко сухой хвои. — Буквы вижу, а слов не понимаю.

Подошел к Брите и неуклюже ухватил ее за руку.

— Это правда — то, что там написано? Что я тебе нравлюсь? Говори — правда?

На него было страшно смотреть. И голос, голос… наверное, таким голосом зачитывают собственный смертный приговор.

Брита молча пожала плечами.

— Говори! Правда или нет? — спросил он с отчаяньем.

— Ну, правда, — произнесла она без выражения.

Он дернул ее за руку и сразу отбросил, как ядовитую змею.

— Значит, ты врешь, врешь! — выкрикнул он с улыбкой, которая больше напоминала оскал — ни унции веселья.

— Бог свидетель… как я молила Его, чтобы Он дал мне увидеться с тобой до отъезда.

— Какого еще отъезда?

— В Америку.

— Черта с два — в Америку! — рявкнул Ингмар.

Сделал несколько шагов. Встал на колени, прижался щекой к бронзовой кольчуге огромной сосны, а потом и вовсе сполз на землю и разрыдался. Брита соскочила с коляски, подбежала и присела рядом.

— Ингмар! Милый Ингмар!

Погладила по плечу. Никогда раньше она так его не называла.

— Я же безобразен! Ты сама говорила! — просипел он, захлебываясь от рыданий.

— И что? Говорила. Я и сейчас так думаю. — Ингмар, дернув плечом, сбросил ее руку, но рука тут же вернулась на место. — Дай договорить!

— Говори.

Он перестал всхлипывать и поднял голову.

— Помнишь, что ты сказал в суде три года назад?

— Помню.

— «Если бы она меня так не ненавидела, я бы на ней женился».

— Помню, помню…

— После того, что я сделала… Никогда не думала, что человек может… Меня как ударило, когда ты такое сказал. И, главное, где!

— Где-где… в суде, — проворчал Ингмар.

— После того, что я сделала! Я смотрела на тебя и думала — да он же самый красивый в зале! Самый красивый и самый мудрый. Единственный, с кем я смогла бы прожить жизнь и ни разу не пожалеть. Что там говорить, я попросту влюбилась! Была уверена, что ты и я созданы друг для друга. Даже не сомневалась, что ты приедешь меня забрать из тюрьмы. Ну как… долго не сомневалась, а потом начала, а потом вообще… даже не решалась надеяться…

Ингмар поднял голову.

— А почему не писала?

— Как это — не писала? Я тебе писала!

— Писала! Х-ха! Прошу меня простить, я виновата и все такое. О чем тут писать?

— А про что я должна была писать?

— Про другое.

— И как я могла решиться? Про другое! Скажешь тоже… Не хочешь ли, мол, на мне жениться, Ингмар? Так, что ли? После всего, что я натворила? Да ладно, что я… ты же уже знаешь. Написала, написала… В последний день в тюрьме. Исповедовалась, а пастор и говорит: ты должна ему написать. Взял письмо под честное слово: отправить только после моего отъезда. А он поторопился. Думал, я уже далеко.

Ингмар взял ее руку, прижал к земле и довольно сильно хлопнул ладонью.

— Я мог бы тебя ударить.

— Ты можешь делать со мной все, что хочешь, Ингмар, — спокойно и серьезно сказала Брита.

Он посмотрел ей в глаза. Душевная боль и муки совести придали ей особую, совершенно новую для него красоту. Он встал и навис над ней всем своим громоздким, неуклюжим телом.

— Чуть не дал тебе уплыть в Америку.

— Ты просто не мог за мной не приехать.

— Как это не мог? Еще как мог. Больше скажу: ты мне разонравилась. Вот, думаю, уедет в свою Америку — и гора с плеч.

— Я знаю. Отец так и написал — Ингмар очень рад.

— А мать моя? Смотрел на нее и думал: могу ли я ей такую сноху привести? Такую, как ты?

— Нет, конечно. Не можешь.

— И в приходе на меня тоже косо глядят. Судят-рядят, только не тебе, а мне кости перемывают: как он мог так с девушкой обойтись? Это я то есть. Как я мог с тобой так обойтись?

— Правы соседи. Плохо ты со мной обходишься. Вот — по руке треснул.

— Это прямо удивительно, как я был на тебя зол, как зол!

Брита промолчала.

— Каково мне было, тебе не понять. Где тебе понять.

— Ингмар… кончай.

— Мог бы и дать тебе уехать. Уехала — и с глаз долой.

— То есть ты так и продолжал на меня злиться? Даже когда мы ехали из города?

— Еще как! Смотреть не мог.

— А цветы?

— А что цветы? Соскучилась, думаю, три года цветов не видела.

— Так что же изменилось?

— Письмо. Прочитал письмо — вот и изменилось.

— Я же видела… видела и чувствовала: я тебе не нужна. Ты на меня злишься. И мне было очень стыдно, что к тебе попало это письмо… Ты меня разлюбил, а я наоборот — полюбила.

Ингмар внезапно тихо рассмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Вспомнил, как мы, поджав хвосты, удрали из церкви. И как нас выпроводили с хутора. Пинком под зад, по-другому не скажешь.

— И что тут смешного?

— Будем бродить по дорогам, как нищие. Увидел бы нас отец!

— Сейчас тебе смешно. Но Ингмар… у нас ничего не получится. И во всем моя вина, только моя… — Глаза Бриты вновь налились слезами.

— Почему это не получится? Еще как получится. И знаешь почему? А вот почему. Потому что вот хоть сейчас спроси — ни до кого, кроме тебя, мне и дела нет.

Произнес он эту важную фразу довольно буднично — и надолго замолчал. Слушал ее сбивчивый, то и дело прерываемый слезами рассказ — как она по нему тосковала, как ждала — и постепенно успокаивался, как ребенок при звуках колыбельной.

Все произошло совсем по-иному, чем она себе навоображала. В последние месяцы в заключении Брита готовила нечто вроде исповеди. Вот выйдет на свободу, он ее встретит, и она, не давая ему рта открыть, начнет рассказывать, как мучит ее совершенный ею грех, как постепенно, месяц за месяцем, осознавала, сколько зла она ему причинила. Как пришло понимание, что она недостойна жить среди этих людей. И обязательно скажет: пусть никто не думает, что она в своей нелепой гордыне считает себя равной.

Но он ей даже возможности не дал произнести сто раз отрепетированный монолог. Прервал на полуслове.

— Ты хотела сказать что-то другое.

— Да. Ты прав.

— О чем ты все время думаешь. Что тебя давит.

— Ночью и днем давит...

— Так и скажи. Вдвоем-то легче тащить.

Ингмар посмотрел ей в глаза — испуганные и дикие, как у попавшей в капкан лисы. Она начала говорить, путано и бессвязно, и постепенно успокаивалась.

— Ну вот. Теперь полегче стало, — одобрительно кивнул Ингмар Ингмарссон.

— Да. Легче. Вроде бы и не было ничего.

— И знаешь почему?

— Почему?

— Потому что нас теперь двое. Теперь, может, ты не так рвешься в Америку?

Брита судорожно сцепила руки в замок.

— Ничего так не хочу, как остаться.

— Вот и хорошо.

Он тяжело встал и потоптался на месте, разгоняя кровь в затекших ногах.

— Поехали домой.

— Нет. Не решаюсь.

— Матери не бойся. Она не такая страшная. Сообразит, думаю: хозяин знает, что делает.

— Нет! Нет! Она же сказала: уйду из дома! Из-за меня! Разве я могу такое допустить? Нет у меня другого выхода. Придется ехать в Америку.

— Я тебе скажу кое-что. — Ингмар загадочно ухмыльнулся. — Нечего бояться. Есть кое-кто. Он нам поможет.

— Это кто же?

— Отец. Замолвит словечко, обязательно, он… — Ингмар запнулся: по дороге кто-то идет, прямо на них.

Кайса. Он даже не сразу узнал старушку — если и видел ее без коромысла с хлебными корзинами на плечах, то очень давно.

— Добрый день, Кайса.

Кайса подошла поближе и церемонно пожала руки: сначала Ингмару, потом Брите.

— Вот вы где. Надо же. А на хуторе с ног сбились, вас ищут. — Кайса перевела дыхание и продолжила: — Из церкви-то вы спешили куда-то, я хотела было Бриту, бедняжку, обнять — а вас и след простыл. Где ж, думаю, ее искать? Пошла к Ингмарссонам на хутор. Пришла, а пробст уже там. Зовет хозяйку, хватает за руку и чуть не кричит: дождались, матушка Мерта! Наконец-то! Какая радость! Теперь все видят, что и Ингмар-младший из той же славной породы Ингмарссонов! Теперь, думаю, пора называть его Большой Ингмар. А матушка Мерта, сами знаете, за словом в карман не полезет — а тут стоит, крутит концы платка и мало что понимает. «Что это такое господин пробст говорит, ума не приложу». — «Как это что? Он же Бриту домой привез! И уж поверьте, матушка Мерта, честь ему и хвала. Такое не забывают». — «О, нет, нет…» — Матушка-то твоя совсем растерялась. «Как я возрадовался, когда увидел их в церкви! Это, скажу я вам, лучше любой проповеди: Ингмар нам всем показал пример. Как его отец бы гордился!» Тут матушка Мерта выпрямилась и бросила платок теребить. «Серьезная новость». — «А разве они еще не дома?» — «Пока нет. Должно быть, сначала в Бергскуг поехали».

— Так и сказала? — Ингмар вытаращил глаза.

— А как же еще? Матушка-то твоя уже гонцов послала. На хуторе никого не осталось. Разбежались в разные стороны, вас ищут.

Кайса продолжала рассказывать все новые подробности, но Ингмар уже не слушал, потому что в воображении ему нарисовалась совсем другая картина.

Опять входит он в большой дом, где собрались все поколения Ингмарссонов.

— Здравствуй, Большой Ингмар, — встает отец ему навстречу.

— Спасибо, отец. Очень ты мне помог.

— Главное — хорошую жену найти. Остальное приложится.

— Никогда, если б не ты, не решился.

— Большое дело, — тут отец улыбнулся. — Мы, Ингмары, так и поступали, покуда род наш тянется. Господь попустит — и дальше так будет. Иди путями Божьими, делай, как Бог подскажет. Остальное, как сказано, приложится.

Первая часть

Учитель

В приходе, где жили Ингмарссоны, еще в начале восьмидесятых никто даже и не помышлял, что может быть другая вера, что служить Господу можно по-разному. Конечно, все слышали: то в одном уезде в Даларне, то в другом возникают новые секты. Взрослые люди в детских рубашонках лезут в ручьи и озера — так у баптистов выглядит крещенье. Смех, и только.

— Живешь в Эппельбу или в Гагнефе, ничего удивительного. А у нас в приходе ничего даже похожего не будет.

Люди веками держались за свои старые хутора, а чтобы в воскресенье не пойти в церковь — такого и представить никто не мог. Приходили все, кто хоть как-то держался на ногах. Зима, лето, лютый холод или жара — ничто не помеха. И это, кстати, важно и по другой причине: в битком набитой церкви сравнительно тепло даже в сорокаградусный мороз. Заодно и согреешься.

Но не стоит думать, что люди так исправно посещали церковь, чтобы послушать проповедь особо выдающегося пастора. Пробст, сменивший старого священника, служившего еще во времена Большого Ингмара, человек был замечательный, но особым красноречием по части донесения до прихожан слова Божьего, увы, не отличался. И что? Ходили в церковь не для того, чтобы развлечься красивой и волнующей проповедью, а из почтения к Господу. И по дороге домой, кутаясь в мех, если не все, то многие думали: ну не мог Господь не заметить, что даже в такой свинский холод я не пропустил воскресную службу. Пришел и отсидел.

И это очень важно. Что тут сделаешь? Пастор ничего нового не сказал — и что? Что здесь может быть нового? Прощенье, любовь к ближнему. Напомнил — и слава Богу.

Большинство были вполне довольны пастором. Никаких причин для недовольства. Разве то, что произнес священнослужитель, не есть слово Божье? Само собой — слово Божье, и уже поэтому прекрасно и убедительно. И только школьный учитель и кое-кто из старых, склонных к философическим размышлениям прихожан иной раз ворчал:

— У этого пастора всего одна проповедь в запасе. Только и говорит о Божьем промысле. Восхищается, как Создателю удается править миром. И ничего больше. Так бы и ладно, а вдруг появятся сектанты? Эта крепость не устоит, падет при первом штурме, а то и сама по себе.

Но сектанты не появлялись. Бродячие проповедники проходили мимо.

— Смысла нет, — отвечали они на вопросы. — Народ знать не хочет ни о каком Пробуждении. И Ингмарссоны, и другие погрязли в грехе.

А кто-то из них даже позволил себе насмехаться: дескать, колокола в приходской церкви вызванивают одно и то же: «Спи в грехе! Спи в грехе!»

Эти слова, разумеется, стали известны, и жители уезда возмутились до крайности. Посчитали за оскорбление. Как это так — ребенку известно: ни один прихожанин, услышав звон, не забывает прочитать «Отче наш». А не успеет пробить шесть вечера, все прекращают работу, мужчины приподнимают шляпы, женщины кланяются. Никто и с места не сдвинется, пока не прочитает вечернюю молитву. Мало того: все, кто живет или когда-либо жил в уезде, могут подтвердить: никогда Бог не был столь велик и столь почитаем, как в те моменты, когда при первом же ударе колокола останавливаются плуги, замирают поднятые косы. Люди уверены, что как раз в эти минуты Господь парит над их уездом и шлет им свое благословение. Наверное, там, вон за этим облачком в вечернем небе; нет, не за этим, а вон за тем, побольше. Это-то облачко маловато. Он бы за ним не уместился — да вы что! Сам Господь Бог! Со всей Его непредставимой огромностью, с непостижимым для человека сплавом добра, великодушия и всемогущества. В нашем мире, на земле, как вы и сами знаете, все по-иному. Даже и представить трудно доброго и великодушного, и притом всемогущего владыку. У нас теперь все наоборот: чем больше могущества, тем свирепее правитель.

Тут надо сказать, что в приходе пока не удосужились нанять настоящего, закончившего семинарию, школьного учителя. Руки не дошли. Роль учителя исполнял крестьянин-самоучка, человек неглупый и по-своему способный: не умей он управляться с сотней детей, вряд ли ему удалось бы сохранять за собой должность больше тридцати лет. К нему относились с большим уважением, никогда не называли иначе, чем Учитель. И он постепенно уверился, что за духовное состояние прихода отвечает не кто-то, а именно он. Его очень беспокоило, что пробст, настоятель церкви, совершенно не владеет искусством проповеди. Впрочем, пока речь шла только о новом обряде крещения, отмахивался; почему-то это не казалось ему настолько уж важным. Но когда услышал, что в других приходах замахнулись на главное таинство, что для причастия им вроде бы и церковь не нужна, прямо на хуторах и причащают, — тут он не выдержал. Сам учитель был небогат, даже, можно сказать, беден, но с присущей ему силой убеждения уговорил богатых земляков пожертвовать деньги на строительство молельного дома, который решил назвать миссией.

— Вы меня знаете, — сказал он. — Мне ничего не нужно, никакой корысти во мне нет. Хочу только проповедовать, чтобы у людей истинная вера не пошатнулась. Куда мы придем, если новоявленные проповедники начнут жужжать нам в уши — крестить надобно не так, а эдак? А причащаться не так, как дедами заведено, а вот так и вот так? Куда мы придем, если никто не объяснит людям, что есть истинная вера, а что ложная?

При этом учитель и пастор были на дружеской ноге. Прогуливались вместе: от пасторской усадьбы до школы и обратно, от школы до усадьбы. Никак не могли наговориться. Пробст иногда навещал приятеля, проходил в уютную кухоньку и беседовал с его женой, матушкой Стиной. Впрочем, что значит — иногда? Не иногда, а чуть не каждый вечер. Уж больно тоскливо было бедняге пробсту. Жена постоянно лежит в постели, в доме ни порядка, ни уюта.

Как-то зимним вечером сидели они, учитель с женой, у камелька. Сидели и беседовали о том о сем. Тихо и серьезно, как всегда. А в углу играла их двенадцатилетняя дочь. Звали ее Гертруд. Льняные волосы, румяные круглые щеки, веселые голубые глаза. Выглядела она вовсе не так, как остальные дети учителя — этакие умудренные опытом маленькие старички и старушки.

А этот уголок принадлежал только ей. Сегодня выдался удачный вечер: ни мать, ни отец ее не дергали. Сидела на полу и что-то строила из чурбачков и осколков стекла. Строила довольно торопливо: понимала, что в любой момент родители могут вспомнить про невыученные уроки или какую-нибудь срочную домашнюю работу. То и дело косилась на них и с удовлетворением кивала сама себе: повезло. Родители настолько заняты разговором, что не обращают на нее внимания.

А задумала Гертруд вот что: построить весь свой приход. Ни больше ни меньше — весь приход, с церковью, школой, приходским советом! Река и мост тоже должны быть на месте, а как же без реки!

Работа продвинулась уже далеко. Из камушков возведены окрестные холмы, в ущельях посажены деревья из еловых веток. Два больших заостренных камня изображают Клакбергет и Улофсхеттан, вершины по обе стороны реки; они словно сторожат все, что происходит в долине. И сама круглая долина выглядит довольно плодородной: Гертруд насыпала туда землю из цветочных горшков. И даже провела гребенкой, будто только что вспахали. Всходов еще не видно, но это легко объяснимо: на дворе ранняя весна. Если не выглядывать в окно, вполне можно представить: ранняя весна. Ничего еще не взошло.

А лучше всего получилось с рекой. Гертруд нашла в сарае длинные серповидные осколки оконного стекла, выложила их в извилистую линию и перекрыла шатким плавучим, так называемым понтонным мостом, соединяющим северную и южную части уезда.

Вот эти красные кусочки кирпича — расположившиеся на отшибе хутора и деревни. На самом севере среди полей и лугов спрятался в низине хутор Ингмарссонов. На склоне холма деревня Кольосен. А на юге, там, где река порогами и водопадами прорывается на волю, — водяные мельницы и фабрика Бергсона.

Все готово. Дороги между хуторами и спуски к реке выровнены и посыпаны песком. Посажены маленькие рощицы вдоль берега и у хуторов. Достаточно беглого взгляда — и сразу ясно: вот он, весь наш приход.

Получилось очень красиво.

Несколько раз поднимала голову, собиралась позвать мать полюбоваться, но каждый раз прикусывала язык. Лучше о себе не напоминать.

К тому же осталось самое трудное и самое главное: деревня с церковью. Она — в самом центре прихода. Много раз передвигала камни и осколки стекла — ничего не получалось. Усадьба фогта3 упрямо наезжает на лавку, а если поставить дом доктора там, где он вроде бы и должен стоять, никак не найти место для особняка уездного предводителя. Не так просто все упомнить, а потом воспроизвести по памяти: церковь, пасторская усадьба, аптека, почтовая контора, богатые хутора с длинными рядами хозяйственных построек, постоялый двор, усадьба лесничего, телеграф…

И вот наконец все готово. Вся деревня с ее красными и белыми, купающимися в зелени постройками. Нет, не вся. А как же школа?

Девочка так торопилась построить все остальное, что забыла, с чего полагалось бы начать: школа. Белый двухэтажный дом на берегу реки с большим садом и высоченным флагштоком. Нет, было бы неправильно сказать, что забыла: она не забыла. Приготовила самые лучшие чурбачки, но отложила на потом, потому что не знала, как взяться за дело. А теперь все уже готово, и Гертруд грызли знакомые каждому строителю сомнения. Что-что, а школу хотелось бы сделать в точности: с двумя классами, один на первом этаже, другой на втором. Там же кухня и спальня, где она жила с родителями.

Надо торопиться. Вряд ли родители оставят меня в покое надолго, подумала девочка и погрузилась в размышления.

Тем временем из прихожей послышался топот: кто-то сбивает с сапог налипший снег. Повезло: можно начинать строительство. Пришел пробст, значит, тут же начнутся разговоры с мамой и папой. Теперь до нее никому дела нет и долго не будет, в ее распоряжении весь вечер.

Она начала поскорее закладывать фундамент. Ее нисколько не смущало, что школа оказалась величиной с пол-уезда; наоборот, это казалось разумным и справедливым.

Мать тоже услышала возню в прихожей. Встала, пододвинула к очагу старый стул с подлокотниками и повернулась к мужу.

— Скажешь ему все? Прямо сегодня?

— Да. Как случай подвернется в разговоре, так и скажу.

Вошел замерзший пастор, увидел пылающий очаг и улыбнулся, потирая руки, — наконец-то оказался в тепле. И тут же начал говорить. Никто во всем уезде не скажет плохого слова о пробсте: поболтать с ним о том о сем — одно удовольствие. Но вот ведь какое дело… Он так изобретательно, без всяких затруднений мог подхватить любую тему, что даже странно было, почему он не владел искусством проповеди. И в самом деле, трудно поверить: человек достойный, даже достойнейший, исключительно приятный человек, а тут заходил в тупик. Как только разговор касался духовных тем, он терялся, краснел, мучительно подбирал слова и ничего путного выдавить не мог. Оживлялся только, когда напоминал пастве о всемогуществе Бога. «Помните, — произносил он, подняв указательный палец, а то и всю руку, — это очень важно помнить: миром правит Господь. Ничто на земле не случается без Божьего промысла».

Учитель сразу взял быка за рога.

— Должен вам сказать, господин пробст. Приятная новость: мы построим молельный дом. Так сказать, миссию.

Пастор побледнел, обмяк, будто его покинули последние силы, и опустился на предусмотрительно пододвинутый хозяйкой стул. Если б не схватился за подлокотники, наверняка бы сполз на пол.

— Что вы такое говорите, Сторм? Миссия? Молельный дом? А что будет с церковью? Со мной?

— Церковь никуда не денется, — уверенно сказал учитель. — Как же без церкви? Миссия для того и нужна, чтобы церковь поддерживать, вот что я имел в виду. А вы и сами знаете — уж когда-когда, а церкви как раз сейчас очень нужна помощь. Слишком много всяких лжеучений развелось в стране.

— А я-то считал вас другом, Сторм.

Еще несколько минут назад он выглядел бодрым и счастливым, как выглядит бодрым и счастливым любой пришедший с мороза в тепло. А теперь словно уменьшился в размерах, и выражение лица такое, будто прощается с жизнью.

Нельзя сказать, чтобы учитель не понимал, отчего так огорчился пробст. Он, как и весь приход, прекрасно знал: в молодости пастор обладал блестящими способностями, но, как выражалась супруга учителя, вел образ жизни, отчего его еще в ранние годы настиг головной удар. И он уже никогда не стал прежним. Да пастор и сам это понимал, но старался забыть. И каждый раз, когда ему прямо или косвенно напоминали, что он не более чем развалина, приходил в отчаяние. А иной раз даже впадал в ступор, бледностью и неподвижностью напоминая мертвеца.

Вот и сейчас: сидит на стуле, закрыв глаза, будто и впрямь мертвый, и ни учитель, ни его жена не решаются нарушить молчание.

— Вовсе не должен господин пастор так глядеть на вещи, — стараясь унять басовые нотки, мягко сказал учитель.

— Молчите, Сторм! — внезапно воскликнул пробст, сделав ударение на слове «молчите», а фамилию почти прошипел: «С-с-сторм». — Я знаю, проповедник из меня никудышный, но никогда не думал, что вы хотите лишить меня должности.

Сторм промолчал, но сложил ладони перед грудью — показал: да что вы! Ничего подобного и в мыслях не имел!

Учителю к тому времени стукнуло шестьдесят. Он всю жизнь работал, но, несмотря на возраст, был в расцвете сил. Огромного роста, темная, медного оттенка кожа, внушительное, хотя и грубоватой лепки лицо. Рядом с маленьким, узкогрудым, лысым и сутулым пробстом он выглядел воплощением здоровья и силы.

Жена учителя несколько раз показала мужу знаками: уймись. Она считала так: кто сильнее, должен уступать. Сторм явно не ожидал такой бурной реакции пробста. Но уступить?

Нет, уступать он не собирался. И заговорил — медленно, ласково и убедительно. Зараза сектантства, сказал он, очень опасна. Секты вот-вот появятся и в нашем уезде — это вопрос времени, причем небольшого. И надо быть готовыми. Надо, чтобы было место, где можно разговаривать с людьми просто и ясно, проще, чем в церкви. Давать им образование. Объяснять Библию, особенно трудные для понимания места.

Жена учителя, матушка Стина, встала за спиной пробста и делала мужу отчаянные знаки: прекрати немедленно! Заткнись!

Уж она-то прекрасно понимала, что думает пробст!

«Вот как… значит, я не даю людям нужной веры? Не могу защитить прихожан от лжеучений? Значит, я вообще никуда не гожусь, если крестьянин-самоучка уверен, что может проповедовать лучше меня!»

Но учитель не унимался. Продолжал рассуждать — что именно, по его мнению, следует предпринять, чтобы уберечь паству от изготовившихся к нападению волков.

— Я пока никаких волков не видел, — сказал пробст, стараясь придать голосу невинные и оттого еще более ироничные интонации.

— Знаю. И я не видел. Но они уже в пути.

— В пути? — Слова учителя привели кроткого пробста в ярость. Он сумел побороть растерянность, поднялся со стула и побагровел. — Если кто и собирается настежь распахнуть перед ними ворота, так это вы. Разговор закончен, дорогой Сторм.

Взял себя в руки, повернулся к хозяйке и начал шутливо обсуждать свадебный наряд на последней свадьбе — матушка Стина обшивала всех невест прихода. Но даже она, простая крестьянка, прекрасно понимала, какой удар нанесен пастору, как стыдится он собственной неспособности донести до паствы слово Божье. И расплакалась, не смогла удержать слезы — так жалко ей стало священника.

А пробст никак не мог отделаться от горькой мысли: ах, если бы он не растерял свой юношеский талант говорить красиво и убедительно! Он бы мгновенно убедил этого недоучку, как глупа и опасна его затея.

И тут ему пришел в голову еще один довод.

— А откуда Сторм возьмет деньги?

— Мы создали предприятие, — выделив внушающее почтение слово, важно объяснил Сторм и назвал несколько фамилий — тех, кто пообещал помочь. Хотел доказать — гляньте, нам помогают никакие не злодеи и не интриганы, а добропорядочные хуторяне. Их-то уж никак не заподозрить, что они желают пробсту зла.

Пастор побледнел.

— И Ингмар Ингмарссон? Он тоже?

Новый удар. Пробст безоговорочно доверял Ингмару Ингмарссону, так же как безоговорочно доверял учителю Сторму. До сегодняшнего дня.