Карт-Хадашт не должен быть разрушен! E-Book

Максим Дынин

• Herausgeber: Ленинград ИД
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Военная боевая фантастика
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 412

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

«Карфаген должен быть разрушен!» Эти слова римского сенатора Катона-старшего известны всем. Но мало кто задумывался, что же произошло на самом деле. Почему слова озлобленного римлянина привели к уничтожению величайшего торгового города-государства Средиземноморья, не представлявшего угрозы для Рима и даже связанного с ним кабальным договором? ...После подрыва на мине в сирийской пустыне военный переводчик из России неожиданно для себя оказывается в античном Карфагене, точнее Карт-Хадаште, как его называли местные жители. Он находит там новых друзей, создает семью и делает все для того, чтобы спасти этот древний и прекрасный город от полного уничтожения римлянами. Третья Пуническая война закончится совсем не так, как это было в нашей истории. Карт-Хадашт, вопреки призывам Катона, не будет разрушен...

Leseprobe

Максим Дынин Карт-Хадашт не должен быть разрушен!Роман

* * *

© Максим Дынин, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Автор хотел бы сердечно поблагодарить Александра Петровича Харникова, свою супругу Светлану и протоиерея Илью Лимбергера, а также всех, кто читал это произведение по мере его написания на сайте russobalt.org, за помощь, поддержку и дельные советы

Пролог Страшный сон

Горели дворцы, особняки, торговые площади, лачуги бедняков. В огне погибали бесценные произведения искусства – шедевры архитектуры, великолепные фрески, богатейшие библиотеки. То, что могли унести – в первую очередь изделия из золота и серебра, – уже находилось на кораблях, которые отвезут их во вражескую столицу для последующего дележа, хотя, конечно, немало ценных трофеев осело в вещевых мешках победителей. Статуи и священные сосуды из бронзы свалили в огромные кучи, громоздящиеся у порта. Они ждали своей очереди на переплавку. Та же судьба была уготована железу: этот город славился качеством своего металла.

Вчера отовсюду раздавались крики женщин, детей и стариков. В цитадели, возвышавшейся над городом, собрались тысячи обезумевших от ужаса людей, бежавших из других частей города. Не хватало ни еды, ни воды, но мы сумели продержаться несколько дней, прежде чем нас ошеломила страшная весть – Совет согласился на условия врага и открыл ворота в обмен на жизни всех, кроме перебежчиков от неприятеля. Некоторые из нас ушли наверх, в главный храм, а я был одним из тех, кто вызвался задержать врага у входа в храмовый комплекс.

Вообще-то я не бог весть какой фехтовальщик, но вчера я оказался последним, кто оставался в живых и продолжал вести бой. Мне не довелось погибнуть в этом бою – на меня набросили сеть и спеленали, после чего долго и радостно избивали. Я уже думал, моя жизнь закончится здесь, под Храмовой горой, когда неожиданно услышал властный голос:

– Хватит!

– Слушаюсь! – с чуть затаенным недовольством в голосе ответил тот, кто меня бил в этот момент, пнул еще раз меня по ребрам и, ворча под нос проклятия, отошел от меня.

– Под стражу! – Голос был бесстрастным. – И половина доли в добыче.

– Но зачем вам нужен этот варвар?

Человек, который задал этот вопрос, явно тоже был командиром – может, десятник или даже сотник, – но рангом пониже, чем тот, кто отдавал приказы.

– Ты разве не слышал, что консул собирается устроить показательные бои в честь нашей победы? Он приказал выбрать наиболее умелых бойцов среди пленных. И должны они прибыть в столицу в целости и сохранности. Так что если кто-нибудь еще посмеет его ударить, то лишится всей своей доли. А пока переверните его, пусть посмотрит на то, что происходит с его городом.

– Он явно нездешний, – возразил его собеседник. – И не наш, я знаю, что консул приказал распять всех наших перебежчиков. Так вот, он явно какой-то варвар. Да, пусть посмотрит, как мы празднуем нашу победу. Но ни в коем случае не развязывайте.

А сегодня меня со связанными руками повели к воротам цитадели и далее через город в порт, откуда мне предстояла дорога в их столицу – возможно, даже в относительном комфорте. Впрочем, я знал, что жизнь моя будет, скорее всего, недолгой: погибну на арене – если не в первый день их игр, так во второй или третий. Тех же, кого не выбрали для этих игр, попросту продадут на рынке рабов. Кому-то посчастливится, и они попадут в услужение к какому-нибудь богатею. Впрочем, сейчас жизнь раба будет стоить очень дешево, и обращаться с ним будут как со скотиной. Некоторые окажутся на фермах. А тех, кому и совсем не повезет, отправят на рудники, где они хорошо если проживут год или от силы два.

Женщин покрасивее, которые смогли пережить вчерашнюю ночь, продадут в наложницы либо служанки. Другим же уготовлена незавидная участь ублажать солдат, пока они не потеряют товарный вид. А затем их попросту прирежут. Стариков уже успели перебить, а детей… Девочек использовали так же, как и взрослых, и их обнаженные трупики валяются на улицах либо погребены под обломками рухнувших домов. Мальчиков же постарше, точно так же как их отцов, отведут на продажу (им еще повезло, что мужеложество среди победителей пока еще не в моде), а младенцев попросту убьют, если уже этого не сделали.

Мне вспомнилось, что одной из причин, по которой враги вопили, что, дескать, город должен быть разрушен, было то, что жители его якобы приносили в жертву первенцев, а они, поборники морали, не могли этого допустить. Вот и показали мастер-класс морали…

Мы проходили мимо сторожки у ворот, ведущих в Нижний город. Неожиданно я услыхал до боли знакомый голос. Вот только никогда я не слышал, чтобы моя любимая так кричала. Каким-то нечеловеческим усилием я порвал путы на руках, выхватил у одного из охранников меч и…

Тупая боль в голове, свет померк у меня перед глазами, и я… проснулся.

Часть I Град на холме

Глава 1 Новгород. Только пунический

1. Прощай, Ваня!

Очнулся я в белом грузовичке, на котором мы с Ваней возвращались с оружейного склада. Ваню на арабском зовут Яхья, он сириец из села Маалула, где до сих пор говорят на арамейском языке – том самом, на котором разговаривал Спаситель. Ванино имя на арамейском звучит Йоханнан, и он собирался учиться на православного священника Антиохийского патриархата. Но тут в Сирии началась гражданская война. Маалула была захвачена теми, кого Америка называет «демократической оппозицией». После пятимесячного террора и после того, как Ванина старшая сестра, монахиня в монастыре святой Феклы, была взята в заложники, он ушел добровольцем в сирийскую армию. Сначала его послали на фронт, но потом перевели в водители.

Я же учился в Институте стран Азии и Африки на переводчика с арабского. Мне неожиданно предложили практику в Сирии. С Ваней я познакомился, когда сопровождал его в одной из поездок. Узнав, что он говорит по-арамейски, я попросил его обучить меня и этому языку – он был похож на иврит, который мы также изучали на факультете. Но современный иврит был для меня новоделом, зато то наречие, на котором говорил Ваня, произошло от языка времен Спасителя, лишь немного изменившись за два тысячелетия. А он, в свою очередь, попросил меня преподать ему начала русского. И первым его вопросом было, как бы его звали в России. Имя Ваня ему очень понравилось, и с тех пор по-русски я его называл только Ваней. И при любой возможности я предпочитал ехать на его грузовике.

А теперь мой друг все еще сидел на месте водителя. Вот только дверь с его стороны была испещрена мелкими дырочками от осколков мины, а меня же, судя по всему, знатно приложило о правую дверь – каюсь, я не был пристегнут. В левую руку впился осколок, который я осторожно достал, других ран мне не удалось обнаружить. А Яхья был мертвее мертвого.

Через ветровое стекло – оно каким-то образом осталось цело – были видны стены глинобитных зданий. Как мы сюда попали? Мы же ехали по асфальтированной дороге по пустыне, и никаких построек вдоль нее я не припомню. Я включил рацию, загорелся огонек, но все мои попытки установить связь оказались бесполезными. Включил от безысходности радио в машине – и вновь тишина, нарушаемая лишь треском помех. Я вздохнул, с трудом открыл дверь и вывалился наружу.

Машина стояла на продолговатой площадке, сооруженной из утрамбованной земли, посыпанной гравием. По левую руку поднимались стройные ряды винограда, а на склоне прямо передо мной виднелись оливковые деревья. Неподалеку находились какие-то постройки, вероятно хозяйственные, и на двери каждой висело по замку довольно необычного вида. Одна из дверей не слишком плотно прилегала к косяку, и в полумраке я увидел множество бочек, мало чем отличающихся от знакомых мне по экскурсиям на винодельни.

Солнце стояло чуть выше горизонта, между двумя холмами, и я не знал, было ли сейчас утро или вечер. Воздух оказался довольно прохладным, градусов, наверное, восемнадцать – и это после сорока с лишним в сирийской пустыне.

Я крикнул, но никто не отозвался. Подумав, я решил, что если это утро, то, может, здешние обитатели еще спят.

К стене одной из построек была прислонена примитивная лестница. Я забрался по ней и оказался на выпуклой крыше, с которой открывался вид на окрестности.

Мне вдруг вспомнился «Волшебник Изумрудного города», где Элли говорит собачке: «Мне кажется, Тотошка, что мы больше не в Канзасе». На Центральную Сирию это было совсем не похоже. Во-первых, далеко внизу я увидел море. Ладно, у Сирии тоже есть выход к Средиземному морю, но прибрежные районы страны находились достаточно далеко от мест, где я недавно пребывал.

А еще я увидел немалого размера город, окруженный тремя рядами стен. Над ним возвышалось нечто вроде акрополя, в середине которого на возвышении находилось огромное здание. В бинокль я смог разглядеть, что оно было похоже на греческий храм с колоннами по периметру. Далее город спускался к морю, а у подножия находилось нечто напоминавшее огромный ключ – длинный прямоугольник моря, окруженный чем-то вроде широких стен, и круглое кольцо в конце с островком посередине.

Я всмотрелся – и меня как током ударило: очень уж все это было похоже на город, виденный мною во сне, обрывки которого все еще не выходили у меня из головы. Вот только что это за город? Мне вспомнился Высоцкий: «И в ночь, когда из чрева лошади на Трою спустилась смерть (как и положено – крылата)». Может, и правда Троя? Или Иерусалим в семидесятом году, когда его осаждали римляне? Нет, он не подходит: в Святом городе, если верить картам, нет моря. Но были и другие города, полностью уничтоженные после того, как их взяли. Коринф, например, или Карфаген. И это только те, которые я знаю.

Но, как бы то ни было, даже через бинокль город был необыкновенно красив. И я неожиданно для себя попросил у Господа, чтобы то, что я пережил во время того ночного кошмара, не случилось наяву.

Спустившись вниз, я решил, что первым делом нужно было бы похоронить моего друга по-христиански, хотя бы пока. Когда я выйду к своим, то, надеюсь, земляки перезахоронят его со всеми почестями в его родной Маалуле. Или если я найду здесь батюшку, нужно попросить его отпеть раба Божьего Иоанна, хотя бы заочно.

Я с остервенением долбил землю и молил про себя Господа за упокой Ваниной души. За то время, что я провел в Сирии, он стал моим другом, а младшая его сестра Мариам, которую мне один раз довелось увидеть, была писаной красавицей – шатенка с серыми глазами. Если верить сирийцам, они на самом деле белые и пушистые, пардон, светловолосые и голубоглазые. Таких я не видел, но если кто и был близок к этому идеалу, так это она. Ваня мне однажды сказал, что готов выдать её замуж за меня: отец его был убит исламистами, и подобные решения теоретически мог принимать Ваня как старший мужчина в семье. Другой вопрос, захотела ли бы этого Мариам, да и я: все-таки я еще был молод и не горел желанием окольцовываться в ближайшем времени. Но все равно было приятно.

А теперь мне предстояло навсегда попрощаться с моим другом, да и с Мариам, которая осталась там, в многострадальной Сирии.

Место я выбрал не на самой площади, а чуть дальше, рядом с дорогой. Земля была каменистой, и даже с киркой я провозился, копая могилу, более двух часов. Солнце за это время ощутимо поднялось в небе, но намного жарче не стало, хотя я достаточно сильно вспотел от непривычной работы.

Но, наконец, я худо-бедно закончил свою работу, осторожно опустил тело товарища в яму, засыпал могилу, затем отрубил две ветки у одного из деревьев и соорудил грубый крест. Даст Бог, я сюда еще вернусь и перезахороню его в более приличествующем для этого месте или хотя бы поставлю что-нибудь получше. Но пока мне нужно хотя бы понять, куда я попал.

Однако когда я решил вернуться к машине, до меня донесся громкий испуганный женский крик.

2. Мариам. И не только

Я сдернул с плеча автомат – после полугода пребывания в Сирии я без него чувствовал себя практически голым – и побежал по направлению к месту, где, как мне показалось, кричали. Почему с автоматом? Попробуйте-ка подраться садовым инвентарем. Эх, была бы у меня саперная лопатка… Но что поделаешь, за неимением гербовой, как говорится…

Тропинка повела меня через отрог холма и вниз, к двум зданиям – одно побольше и побогаче, второе же представляло собой небольшой опрятный домик, рядом с которым были привязаны четыре неоседланных лошади. И женские крики раздавались именно из того, второго.

Эх, не учили меня, как зачищать здания… Но у меня и так все неплохо получилось. Ворвавшись внутрь, я увидел, как четыре смуглых мужика с явно сексуальными намерениями раскладывают на полу двух полураздетых девушек. Рядом лежали трупы мужчины и женщины постарше и двух девочек – лет, наверное, шести и восьми. Кричала одна из жертв – та, что была одета побогаче (если судить по ткани, из которой было сшито сорванное с нее платье). Другая же пыталась вцепиться зубами в руку одного из насильников, но тот ударил ее наотмашь по лицу, а затем продолжил свое дело. Меня они не заметили – наверное, потому, что мои шаги не были слышны из-за криков жертвы.

И что-что, а стрелять я умел, и автомат заранее переставил на одиночные. Да и боевой опыт тоже имелся – мне довелось почаствовать в двух перестрелках. И если во время первой я поначалу вел себя не лучшим образом и вышел из ступора лишь тогда, когда стрелять уже не было необходимости, то во второй раз я все же сумел подстрелить двух злодеев. Как мне сказал тогда один капитан-спецназовец, коренастый крепыш с небольшой бородкой: «Молодец, уважаю». Но в следующий раз он попросил меня сидеть в укрытии и не высовываться: мол, стрелять и без тебя есть кому, а переводчики, особенно хорошие, – товар штучный и дорогой.

Как бы то ни было, сейчас я не медлил ни секунды. Четыре выстрела, потом четыре контрольных – и насильники ушли прямиком в ад, туда, куда им и дорога. Конечно, если бы они не были столь беспечными и если бы сообразили, что я один и что палка у меня в руках стреляет, мне, возможно, не так просто удалось бы их всех уложить…

На меня с ужасом смотрели две девушки в разорванных одеждах. Одна явно была госпожой: как я уже говорил, ее платье, напоминавшее сто лы, в которые обычно драпировали статуи римлянок, было сшито из более дорогого материала, чем у той, второй. Даже в подобной ситуации я не мог не заметить, что обе были писаными красавицами. У первой были роскошные каштановые волосы, сейчас сбившиеся и спутанные, серые глаза и, хоть я и пытался не смотреть на их обнаженные прелести, точеная фигурка и прекрасная небольшая грудь. Вторая была повыше, посветлее, и грудь ее была побольше, но ни капельки не отвисала. Первая мне кого-то очень сильно напомнила, но я не мог сообразить, кого именно.

Я улыбнулся и сказал им сначала по-русски:

– Не бойтесь, барышни, теперь эти мерзавцы не сделают вам ничего плохого!

Потом повторил то же самое на английском, французском, арабском и, наконец, латыни. Последнее было явной ошибкой – страх на лицах девушек сменился ужасом, и та, что пониже, спросила:

– Руми?

Похоже, она приняла меня за римлянина.

Я помотал головой:

– Руси.

Девушка еще раз спросила меня на языке, напомнившем мне больше библейский иврит, нежели арамейский, но имевший определенное сходство и с тем и с другим. Да, я когда-то заинтересовался языком Библии, но очень быстро понял, что он не слишком похож на современный разговорный иврит, который нам преподавали в универе. Но кое-что понять я все же смог. Она меня спросила, что такое «руси». И я попытался ей объяснить, что моя страна очень далеко.

Не выпуская из рук оружие, я осмотрел двух взрослых и двух девочек. Мама и папа – так я понял – были, увы, уже мертвы, младшая девочка тоже. А вот у старшей на шее билась жилка. Я аккуратно снял с нее окровавленное платье и посмотрел – ага, ножевое ранение. Большая потеря крови. Но жить, скорее всего, будет.

Я произнес на арамейском:

– Ждите меня здесь, я сейчас приду. Если что… – И протянул той даме, что была одета попроще, кривой нож одного из нападавших.

Она отшатнулась и стиснула зубы – подумала, наверное, что я собирался ее прирезать либо обесчестить.

Я укоризненно покачал головой:

– Для тебя. Для защиты.

Она неожиданно кивнула и робко улыбнулась. Протянул второй такой же нож другой девушке, после чего сбегал к грузовичку за аптечкой. С ее помощью я тщательно обработал рану девочки и перевязал ее.

– Нам надо отсюда уйти, – сказал я. – Только куда?

– В Карт-Хадашт, – сказала та, что побогаче, на ломаной латыни. – Ко мне домой. Только на чем? Верховая лошадь у нас только одна.

– У дома к дереву привязаны четыре лошади этих. – И я показал на убитых мразей. – Но лучше уж мы поедем на машине. Вместимся.

– А что это?

– Увидишь. Кстати, меня зовут Николай.

– Ни-ко-ла. А меня – Мариам.

Только теперь я сообразил, кого она мне напомнила: она была очень похожа на Ванину сестру, хотя я, понятно, ни разу не видел ту без одежды. Разве что волосы у этой Мариам были чуть посветлее.

Я поклонился и прижал руку к груди, не зная, как именно здесь выражают почтение. Но она лишь улыбнулась и продолжила:

– А ее зовут Танит. Она моя… – Она перешла на свой язык, и тут я не понял слова, но догадался, что имелось в виду «служанка» или «рабыня». – И подруга. А это, – показала она на девочку, – Ашерат.

– Надо бы их, – я показал на тела родителей и второй девочки, – похоронить. Да и этих, – я пнул ногой труп одного из насильников, – куда-нибудь убрать.

Конечно, это сейчас мне кажется, что я говорил на их языке, а тогда то, что я смог из себя выдавить, было мало похоже на тот язык, на котором говорили мои новые знакомые. Но Мариам лишь кивнула.

3. Город над морем

Лошадей мы определили в конюшню здесь же, у площадки в центре усадьбы. Там уже стоял конь, на котором прискакала Мариам. Тела убитых родителей и сестры Танит я бережно сложил на пол небольшого здания с двумя колоннами спереди – как я понял, храма какого-то местного божества. А трупы убийц я попросту выволок из дома и свалил в канаву. Я так понял, что Мариам пришлет людей, которые займутся похоронами одних и избавятся от других.

Машина завелась, как будто ничего с ней и не случилось. Она была небольшой – трофейный белый грузовичок из тех, которые американцы передали «сирийским демократическим силам», в результате чего все они оказались у игиловцев, а некоторые потом стали нашими трофеями. Кузов был забит под завязку, но что именно мы перевозили, я точно не знал: кузов был затянут зашнурованным брезентом.

Девушки – и девочка – сначала испугались, когда увидели моего «железного коня» и особенно когда я его завел и мы отправились на нем в путь. Мариам и Ашерат обе, не сговариваясь, завизжали, а Танит вздрогнула, но ничего не сказала. Впрочем, вскоре испуг на их лицах сменился восторгом, и Мариам стала указывать мне дорогу.

«Все-таки, наверное, Карфаген», – подумал я, когда вел грузовик по довольно неровному склону по направлению к городской стене. Первые ворота, к которым шла дорога, были замурованы, и мы повернули налево, вдоль стены. Через какое-то время мы увидели другие ворота, достаточно широкие, чтобы туда могла проехать наша машина.

Я уже собирался зарулить в них, когда к нам, опасливо озираясь, подошли несколько стражников в пластинчатых доспехах, с мечами и щитами, и начали кричать испуганными и злыми голосами. Но, увидев сидящую рядом со мной Мариам, они немного успокоились и стали вести себя приличней. А когда моя спутница предъявила им бронзовую пластину и что-то сказала приказным тоном, они позволили мне загнать грузовик за периметр первой стены и показали, где его поставить, даже не поинтересовавшись, что это за агрегат такой.

Похоже, там было что-то вроде таможенного загона: на площадке стояло несколько десятков повозок, и местные Верещагины осматривали груз каждой из них. Мне же дозволили припарковаться с другой стороны, и никто ко мне больше не приставал.

Мариам переговорила со старшим таможенником, после чего сказала мне:

– Не бойся. Не тронут. Ждем.

Точнее, это звучало как «Не бояться, не трогать, ждать». Я помнил из предисловия к учебнику библейского иврита, купленного мною, когда я заинтересовался и этим языком, что у глаголов не было времени – оно определялось контекстом[1]. Примерно то же, так я понял, было и в пуническом – языке Карфагена, на котором говорила Мариам. Это если, конечно, я находился в Карфагене.

Кто-то из стражников оседлал коня и поскакал в город. Минут через двадцать к нам подъехала повозка, запряженная двумя волами.

На мой немой вопрос Мариам ответила:

– Потом возьмем. Сейчас здесь. Поехали.

И мы покатили на повозке через весь город. Поездка, скажу я вам, оказалась незабываемой: дорога хоть и была относительно ровной, но лишь относительно. На каждом ухабе повозку нещадно подбрасывало, и, казалось, каждый раз на моей филейной части появлялся новый синяк.

Через вторые ворота мы прибыли на огромную рыночную площадь. Как я потом узнал, здесь иностранные купцы торговали с местными, ведь въезд в собственно Карфаген иностранцам разрешался, но без товара. Такой же рынок был внизу, у торгового порта.

Третьи же ворота привели нас в собственно город – в не самую богатую его часть. Улица, ведущая вглубь города, была широкая и вымощенная камнем. Вдоль обочин тут и там стояли каменные блоки. Я не мог понять зачем, пока не увидел, как один из жителей города с его помощью взбирался на лошадь, и подумал, что в этом был определенный смысл. А чуть дальше по желобам стекала вода.

Дорогу поначалу пересекали немощеные узенькие улицы, по краям которых стояли небольшие, но аккуратные домики. А вдоль проспекта возвышались дома побольше – в два, три, а то и четыре этажа, с наружными лестницами. Судя по всему, это было что-то вроде доходных домов, или римских инсул[2]. Хотя в Риме, как известно, они нередко бывали и в десять или более этажей, пусть и в более поздний период. Кое-где эти «инсулы» перемежались зданиями с двумя колоннами у входа, которые, как мне показалось, были храмами[3]. Так как я не знал, как будет «храм» на местном языке, я не решился спросить об этом у своих прелестных спутниц…

Чем выше мы поднимались, тем богаче выглядели улицы, которые уже были сплошь мощеными. Кое-где мостовая представляла собой некую мозаику из разноцветных камней[4]. «Многосемейных» домов больше не было, их вытеснили особняки с разноцветными фасадами и полукруглыми навершиями, сначала одно- и двухэтажные, а постепенно и повыше. Появились и другие сооружения, которые явно не были жилыми; лишь потом я узнал, что это были не только административные здания, но и библиотеки, крытые рынки и дорогие магазины, где продавались и книги, и мебель, и произведения искусства. Там же можно было купить живой товар – рабов.

Вскоре мы уперлись еще в одни ворота, которые открыли специально для нас и только после того, как придирчиво ознакомились с той же бронзовой пластиной: как я понял, эта часть города была «не для всех».

– Бырсат, – сказала Мариам.

Я не решился спросить, что это означало, но догадывался, что имелось в виду нечто вроде детинца или цитадели. В этой части города здания были особенно роскошными, многие из них были окружены оградами. Посередине, на небольшом холме, парил над городом красивейший храм. В отличие от тех, которые я видел в нижней части города, он был больше похож на древнегреческий. Его окружали ионические колонны, над входом красовался скульптурный фронтон, а вокруг, над колонным поясом, располагался прекраснейший скульптурный фриз с изображением различных сцен, наверное, из местной мифологии.

Мы обогнули Храмовую гору и вскоре подъехали к стене из крупных каменных блоков, окружавших немаленьких размеров участок. Мы проехали в ворота и остановились у здания, имевшего как уже привычное навершие, так и портик, более напоминавший Рим или Грецию. Фасад был мозаичным, из белого и черного мрамора; на нем были изображены корабли с несколькими рядами весел, а также множество животных – слон, черепаха, лев, бегемот, носорог, а также весьма искусно изображенный тапир, который, насколько я помнил, обитал лишь в Южной Америке[5]. Либо я ошибался, подумал я, либо хозяева этого дома были знакомы с этим далеким континентом.

К нашей повозке подбежали то ли слуги, то ли рабы – кто посветлее, кто потемнее, но негров среди них я не увидел – и почтительно помогли Мариам сойти. А на портик вышли четверо: мужчина и женщина средних лет, одетые весьма изысканно, и двое молодых людей – один постарше Мариам, один помоложе. Мужчина был очень похож на Мариам, тогда как женщина была жгучей брюнеткой, и оба мальчика были как две капли воды похожи на нее.

Мариам подбежала к ним и быстро о чем-то заговорила. Мужчина, посмотрев на меня, чуть поклонился и сделал приглашающий жест рукой. Я подошел, также поклонился и сказал «шалом алейкум» – кто сказал, что университетский курс иврита никуда не годен? Хотя от волнения я перемешал его с арабским. Но мужчина с женщиной – судя по всему, родители Мариам – улыбнулись и жестом пригласили меня в дом, тогда как оба брата смотрели на меня намного менее приязненно.

Поднявшись на портик, я обернулся и посмотрел вниз, на прекрасный город, спускавшийся амфитеатром к синему-синему морю. Но я не мог забыть тот самый страшный сон. Я подумал, что не знаю, получится ли у меня изменить историю, но мне очень не хотелось, чтобы этот город был разрушен. Хотя, конечно, все могло окончиться тюрьмой, рабским ошейником или топором палача: я здесь пока никто и звать меня никак.

4. О пользе языков

Моя любовь к языкам проявилась в Америке, когда я при выборе школьных предметов решил выучить не только французский, но и латынь. Но начнем с самого начала. Мой папа – профессор химии, мама – известный хирург. Но в конце девяностых зарплата тогда еще доцента МГУ превратилась в пшик, да и ее часто задерживали месяцами, а мамину коллегу жестоко избили братки, когда на операционном столе умер член их «бригады» (как сказала мама, коллега сделала все, чтобы его спасти, но раны были несовместимы с жизнью). Именно тогда отец принял приглашение одного достаточно известного американского университета, и мы отбыли за океан.

Оказалось, конечно, что папиной зарплаты, которая в переводе на рубли выглядела огромной, в Америке еле-еле хватало для жизни, а маме пришлось сначала учить английский, потом сдавать экзамены по медицине, а затем, чтобы стать хирургом, пойти работать интерном за не столь уж большие деньги. И через шесть лет, когда обстановка в России несколько наладилась, мы продали все, что у нас было в Америке, и вернулись на родину. Одной из основных причин было то, что родители были весьма недовольны нашим образованием, хотя учились мы в одной из лучших школьных систем нашего штата[6].

Мы с братом и сестрой сразу же влились в американскую жизнь. В первый год я осенью играл за школьную команду в европейский футбол, весной бегал в школьной команде, а зимой осуществил свою давнюю мечту – занялся фехтованием. Конечно, я очень быстро понял, что это имеет мало общего с киношными д'Артаньянами, и в следующем году занялся уже американским футболом, баскетболом и – о ужас! – бейсболом. Во всех трех видах спорта мне прочили место в какой-нибудь университетской команде, пусть, вероятно, не высшего уровня. Так что я был весьма недоволен, когда мне было сказано, что мы возвращаемся в Россию.

Но про школу родители были правы. Приехав в Америку, я перескочил целый класс, а когда пошел в девятый и начал учиться в high school, выбрал себе классы «для самых умных» (в Америке по каждому предмету есть целая гамма классов, от «для дураков» до «почти университетского уровня»), но все равно, по маминому мнению, я безнадежно отставал от русской школы. Действительно, в этой школе, в отличие от российской, и математика, и науки, и история, и даже английский мне казались весьма простыми предметами. Зато мне очень понравился французский, а латынь я полюбил, что называется, с первого взгляда.

Так как я вдобавок ко всему остальному еще и подрабатывал по утрам разносчиком газет (вставать приходилось на час раньше, чтобы успеть на школьный автобус), то у меня были деньги не только на девочек, но и на учебники языков в местном букинистическом магазине. Именно там я купил себе университетские учебники по испанскому, французскому, латыни и древнегреческому, а также, к своему собственному удивлению, по библейскому ивриту. Так как они несколько устарели, я их приобрел за пару долларов за штуку, а иврит и вовсе за квортер, сиречь двадцать пять центов. Лежал он на столе для окончательно уцененных товаров, и у меня как раз хватило на него денег.

Родители пытались меня заинтересовать своими предметами (отец – науками, мать – медициной), и для них стало шоком, когда я решил поступать вместо медицинского, или химфака, или, на худой конец, какого-нибудь физфака или мехмата, на арабский язык. Сразу меня не приняли, и я отслужил срочную, а затем сдал экзамены повторно – и прошел в Институт стран Азии и Африки при МГУ. Так я и оказался в Сирии.

А теперь я мучительно пытался вспомнить библейский иврит – все-таки тот язык, на котором разговаривали в этом городе, был к нему достаточно близок. Но меня хватило лишь на «Меня зовут Николай» и «Я русский». А хозяев дома, как я узнал, звали Магон и Аштарот. Аштарот смотрела на меня достаточно приязненно, но, когда Магон заметил это, взгляд его стал намного более прохладным, хотя я не давал никаких поводов к ревности.

А потом открылась дверь, и вошел человек весьма крепкого телосложения. Если бы не абсолютно седые волосы, я бы подумал, что ему лет сорок.

– Здравствуй. Меня зовут Ханно. Ты говоришь на латыни? – спросил он меня на этом языке.

5. Новгород. Африканская модель

Конечно, я никогда не учился разговаривать на языке древних римлян, и получалось у меня это через пень-колоду. Тем более что Ханно выговаривал многие звуки по-другому, чем нам преподавали. Я поначалу думал, что это карфагенский акцент, но потом понял, что он все произносил именно так, как надо, ведь в наше время настоящей латинской фонетики никто не знал. Да и грамматика у моего собеседника была более архаичной, чем та, которой меня учили.

Но теперь я хотя бы мог с кем-то изъясниться. И первое, что я сделал, – это рассказал Ханно про грузовик и что его нужно куда-нибудь убрать.

Тот посмотрел на меня выпученными глазами:

– Когда Мариам сказала мне, что ехала на повозке, которая двигалась сама, я не поверил, но сейчас…

– Нужно бы его как следует укрыть и, главное, обезопасить груз.

– Оружие? – внимательно посмотрел он на меня.

– Именно. Вот только это оружие из моей страны.

– Хорошо. Поехали.

– Но вы…

– Мой друг, – усмехнулся Ханно, – мне уже шестьдесят пять лет, но мне еще ох как далеко до могилы. Если, конечно, меня туда не отправят римляне. Ну или нумидийцы вроде тех, кто напал на мою внучку.

По дороге (ехали мы на той же повозке, только лошадей заменили на свежих) мы с ним поближе познакомились. Ханно оказался дедом Мариам и отцом Магона. Старший его сын, Химилько, много лет назад ушел в экспедицию в Африку и там пропал. Старшинство перешло к отцу Мариам – если, конечно, Химилько не вернется.

Дед Ханно, которого звали Герсаккур, был одним из карфагенских старейшин – римляне их именовали сенаторами. Увы, по словам Ханно, дед проголосовал против того, чтобы после битвы при Каннах финансировать кампанию Ганнибала: он и сенатское большинство требовали скорейшего мира и возобновления торговли. В результате деньги кончились, нумидийская конница переметнулась на сторону римлян, и война была проиграна.

– Я слышал, Ганнибал сказал, что его победили не римляне, а карфагенский сенат, – блеснул я своими знаниями истории.

– Я тоже такое слышал, и в общем он был прав, – горько усмехнулся Ханно. – Но в результате мы проиграли, на нас наложили огромную контрибуцию, отобрали большую часть земель, и теперь мы не можем вести военные действия без разрешения римлян. Чем и пользуются нумидийцы. А меня и других детей отправили заложниками в Рим.

– В Рим?

– Да, мой друг Кола. – Именно так он обращался ко мне после того, как по его просьбе я назвал ему краткую форму своего имени. – Сначала меня должны были отпустить сразу после заключения мирного договора, но Сципион настоял на том, чтобы я оставался у них до тех пор, пока все условия договора не будут выполнены Карфагеном. Я, кстати, жил у него дома, и он даже хотел меня усыновить, но потом, через четыре года, все же отпустил меня к родителям. И когда я вернулся, я лучше говорил на латыни, чем на родном языке.

– А расскажи мне про ваш город, – попросил я.

– Это самый большой город известного нам мира. Только богам известно, сколько в нем живет людей: кто говорит, что двести пятьдесят тысяч, а кто называет и цифру семьсот тысяч. Я думаю, что истина где-то посередине.

Но начинался, по его словам, город с теперешней цитадели – это там, где находится дом Ханно. Правильное ее название – Барсат, но местные произносили его как «Бырсат». Посреди? на Храмовой горе? стоит храм бога-лекаря Эшмуна, супруга богини Аштарот. Кроме того, в Бырсате находятся особняки членов великих родов, а также Совет старейшин и некоторые другие общественные здания.

Севернее Бырсата находится главный военный и гражданский порт, именуемый «котон», он возник сразу после основания города. Котон похож на ключ: в длинной части швартуются гражданские суда, принадлежащие членам купеческой гильдии, в круглой – военные корабли. А на острове посередине круга находится резиденция того из шофетов – это что-то вроде римских консулов, – кто отвечает за торговлю.

Из Бырсата в котон идет Дерек-Котон, Портовая улица, самая красивая улица Нижнего города. А к востоку от котона расположен торговый порт для менее именитых купцов и иностранцев. На юг от Бырсата уходит Дерек-Нефер, Неферская улица, идущая в городок Тунес на Тунесской лагуне и далее в крепость Нефер. А на запад – Дерек-Ытикат, дорога на Утику, старую столицу Карфагена.

Сама же земля именуется Фаракат – «Страна жары». Многие произносят ее название как Фарыкат, но Ханно предпочитал старое название. У римлян это слово превратилось в «Африка».

К западу от Фараката находится Нумидия. Когда-то она была вассалом Карфагена, но после измены Массиниссы в конце предыдущей войны с римлянами стала вассалом Рима и в награду получила самые плодородные земли своих бывших союзников, а также три главных портовых города на западе и Лепкей на юге. А еще дальше к западу – Мавритания, где живут племена, говорящие на очень близком к нумидийскому языке. Но у них свои цари[7].

К востоку от Карфагена расположена территория, именуемая Ливией. Главные ее города также ранее были вассалами пунов, и большая часть населения в них такие же пуны, как и живущие в Карфагене. Вокруг живут племена, также родственные нумидийцам, но намного более мирные. А дальше в том направлении великая страна, именуемая Мицр, которую греки назвали почему-то Айгюптос. Примерно так же эту страну именуют римляне. Я догадался, что Ханно имел в виду Египет, тем более что на арабском он именовался примерно так же – Миср.

– А к югу? – спросил я его.

– На юге простирается огромная пустыня, в которой обитают лишь немногие кочевники. А еще дальше – земли, населенные черными людьми. С ними некоторые из нас торгуют, это далеко и небезопасно, зато весьма прибыльно. Именно там пропал мой старший сын.

Ханно вздохнул, кивнул каким-то своим мыслям и попросил:

– А теперь расскажи мне о своей родной стране.

Я подумал и начал:

– Я слышал, что греки иногда называют ее Гипербореей. Она далеко на полночь, там, где зимой очень холодно и выпадает снег, который не тает до весны.

– Видел я снег, он однажды выпал в Риме, но на следующий же день растаял. Но на горах, что недалеко от Рима, он лежит каждую зиму. А про Гиперборею рассказывают, что там живут очень высокие люди и что они умеют много такого, чего не умеет никто. Я это считал не более чем легендой. Ведь наши купцы бывали во многих землях – и на полдень, и на полночь, и на закат, и на восход, – но ни людей из Гипербореи, ни их чудных поделок никто не видел. Но сейчас, увидев тебя, я в это скорее поверю. Ладно, мы приехали.

Грузовик мы перегнали во второй периметр стен – там имелась пустая конюшня с более высоким потолком, чем обычно. Как мне объяснил Ханно (ранее он торговал с нумидийцами), здесь содержались кони на продажу. А выше здание сделали именно для того, чтобы произвести на покупателей впечатление.

Я открыл брезент и посмотрел на богатство, которое мне досталось от щедрот правительства Российской Федерации, – ранее было недосуг. Оказалось довольно-таки негусто: пара минометов, пара пулеметов Калашникова, две снайперских винтовки, с десяток АК-74, аптечки, портативные рации, несколько пистолетов, бронежилеты, каски… Но главное, было несколько десятков мин к минометам, целая стопка цинков с патронами (судя по маркировке, в основном для АК, но и для снайперок тоже были), гранатометы – «Мухи» и РПГ с боеприпасом, – а также гранаты и даже толовые шашки.

Капля в море, конечно, подумал я, но повоюем. При всем моем уважении к латыни и римской культуре, дохлый Катон мне очень даже напоминал дохлого же Маккейна из моего времени, а политика Рима до боли напомнила таковую той самой страны, где я провел часть своей юности. Тогда я и пообещал себе, что сделаю все, чтобы Карфаген не был разрушен. И неожиданно для самого себя спросил у Ханно:

– А как называется Карфаген на вашем языке?

– Карт-Хадашт. Это означает «Новый город». Первым городом в этих местах, основанным переселенцами из финикийского Тира, стала Ытикат, которую римляне именуют Утикой. Но расположение Карт-Хадашта оказалось намного более удачным, и Новый город стал нашей столицей.

Значит, подумал я, Новгород, а Утика – что-то вроде местной Ладоги.

– Римляне вроде высадились именно в Утике? – припомнил я историю Третьей Пунической войны, которую, если честно, знал весьма отрывочно.

– Именно так, – с грустью сказал Ханно. – Их шофеты – так называются верховные правители – перешли на сторону врага в обмен на обещание, что горожанам сохранят все их права и привилегии, а их Совет старейшин просто поставили перед фактом. Тогда наш Совет послал к римлянам делегацию, которая умоляла их заключить мир, пообещав им практически любые уступки. Их консул Луций Кальпурний Пизон Цезоний[8] потребовал, чтобы мы передали им все наше оружие и все боевые корабли, сказав, что этого будет достаточно для достижения мира. Большинство нашего Совета на это согласилось.

– И это ничего не дало.

– Нам – ничего. Я уже знал, что римлянам доверять в таких делах нельзя, проголосовал за войну – и оказался прав. Римляне оружие взяли, но выставили новые условия – разрушить город и где-нибудь основать новый, но не ближе чем за десять римских миль от берега, а это около пятидесяти тысяч шагов. Это означало бы конец Карт-Хадашта. Тогда мы каким-то чудом восполнили то, что им отдали, и даже выиграли несколько битв – в море, на Тунесской лагуне и в Нефере. Но наши враги, так мне кажется, решили пока не вести активных действий, зато теперь всячески пытаются помешать нашей торговле с другими странами. А без торговли у нас в городе не хватит даже еды.

– Я готов помочь, чем смогу. А я кое-что могу.

– Кола, – чуть поклонился он, – это же не твоя война.

– Ханно, ты знаешь, для нас, русских, несправедливость – зло. Я мог бы, конечно, уйти к римлянам: мол, я ваш, буржуинский. – Слова «буржуинский», понятно, в латыни не было, и я его заменил на «любитель Рима». – Но я буду сражаться за вас, как смогу. И если надо, отдам свою жизнь. Лишь бы не было как…

Я хотел сказать «как в нашей истории», но вовремя остановился.

Ханно же посмотрел на меня и сказал:

– Кола, тогда нужно сделать вот что. Иностранец обязан получить пропуск в город, а особенно в Бырсат, иначе он не может оставаться за третьим периметром стен и в Бырсате на ночь. Тебя мы оформим как нашего гостя – это даст тебе право на пребывание внутри крепостных стен и в Бырсате в течение трех месяцев. Этот пропуск можно будет продлить.

6. В общественном карфагенском туалете…

Здание Совета старейшин – так на самом деле именовалось то, что римляне и греки называли карфагенским Сенатом – находилось на краю Бырсата, недалеко от въезда в эту часть города. Назывались старейшины, как мне рассказал Ханно, «дирим» – «великие». Часть из них были делегатами великих родов, часть – от гильдий купцов и ремесленников, а еще были выборные делегаты, которых выбирали все граждане города мужского пола. Причем, по словам Ханно, выборы, как правило, проходили честно, в отличие от Рима.

Но эти самые дирим имели лишь опосредованную власть. Правили городом два шофета, сиречь судьи, но по всем основным вопросам они были обязаны советоваться со старейшинами, и если они не могли прийти к консенсусу, то решал Совет. Но у Совета не было права законодательной инициативы. Зато именно он принимал решения по вопросам гражданства и законности пребывания в городе.

Ханно провел меня в нечто вроде секретариата, где пожилой писец взял свиток и спросил у меня, как меня зовут, – это даже я понял. Я и сказал: «Николай, сын Алексея». Тот еще что-то спросил, на что Ханно ответил: «Русия». Писец переспросил, и Ханно начал что-то ему рассказывать, причем я понял лишь «нет, не римлянин». Писец что-то записал в свитке, потом с улыбкой сказал, как мне перевел Ханно, что пропуск будет готов через час.

И мы пошли в небольшую харчевню рядом со зданием Совета. Было на удивление чисто, а еще, что меня приятно удивило, при входе служка полил нам на руки из кувшина. Еда была простой, но очень вкусной: мясо со специями, какие-то овощи и местное вино, оказавшееся достаточно неплохим, но весьма густым, – его, как и в Риме, полагалось разводить водой.

После обеда я спросил, есть ли здесь… Я не помнил, как именно будет звучать «удобства» на латыни, но Ханно сообразил и показал на приземистое здание, стоявшее чуть в стороне. Оказалось, что в городе на каждом шагу были общественные уборные, причем – это на заметку потомкам – абсолютно бесплатные.

Когда-то давно я посетил с родителями Рим, и мы съездили в Остию – бывший порт Рима в устье Тибра, который население покинуло после того, как рукав Тибра, на котором он находился, обмелел; а потом и сам заброшенный город потихоньку занесло илом. Тогда я увидел на плане общественную уборную римского периода и замучил родителей, пока мы не нашли это заведение. Мне запомнился ряд мраморных сидений по периметру огромного квадрата – весьма, как мне показалось, неплохо, кроме того, конечно, что частной сферы там не было от слова вообще. Но, как было написано в путеводителе, посещение отхожего места было для римлян тоже своего рода возможностью пообщаться с другими.

Здесь же все было намного комфортнее – сиденья были также мраморными, но присутствовали разделительные стенки из мягкого камня по обе стороны каждого нужника. На них находились мозаики, а под ними народ вырезал разнообразные надписи, которые я читать не мог: я не только хреново знал язык, но и алфавит у них выглядел по-другому, чем в иврите и тем более в арабском. Впрочем, я где-то читал, что и сами евреи писали в древности другим алфавитом, больше похожим на финикийский, но я их версию семитской письменности не знал.

Подумав: «А чем я хуже?» – достал нож и выцарапал на родном языке надпись: «Здесь был Коля». Теперь и в общественном карфагенском туалете имелась надпись на русском языке.

Когда я вернулся, мне вручили бронзовую пластину. Согласно ей, я был НКЛ, сын АЛКС из Русии, гость рода Бодон (не подумайте, что это я сам смог прочитать, мне назвал буквы Ханно). Ну и фамилия, подумал я, прямо-таки «Бодун»… Хорошо еще, что она не моя.

7. Дом, милый дом!

Сведения о том, что у них нежданно-негаданно появился гость, хозяева восприняли по-разному. Обрадовались лишь Мариам и в какой-то мере Аштарот. Ее отец держался со мной подчеркнуто нейтрально, а братья ее бросали на меня взгляды, не предвещавшие ничего хорошего. Еще бы, приезжает какой-то варвар и в тот же день поселяется у них в доме, и все благодаря выжившему из ума деду.

После ужина Химилько, младшему брату Мариам, было поручено организовать для меня ночлег, мне же было велено подождать на лавочке в саду. И через десять минут за мной пришел старый слуга, немного говоривший на латыни. Он и отвел меня в небольшой глинобитный домик в дальнем углу сада. Состоял тот из двух крохотных комнатушек. В одной из них находился топчан, вероятно, заставший еще основание города в восемьсот четырнадцатом году до нашей эры. Эта дата мне, как ни странно, запомнилась с детства, хотя из истории Карфагена я помнил крайне мало.

Как бы то ни было, кроме этого топчана, в комнате ничего бы не уместилось. Двери не было, был лишь проход в прихожую, в которой стояли не менее древний стол и две колченогих табуретки. И все. Вся мебель, равно как и пол, была покрыта толстым слоем пыли.

Я попросил тряпку. Слуга что-то проворчал на пуническом, но принес мне ветхий и грязный рукав какой-то пришедшей в негодность одежды. Я его спросил, где можно брать воду, и он, продолжая ругаться на своем языке – мол, понаехали тут всякие и отрывают честных людей от дел, – показал мне небольшой проточный прудик в саду. Рядом с ним находилась весьма примитивная уборная, достаточно чистая (в этом поместье все было более или менее чистое, кроме моего нового жилища), но напоминала она пресловутый туалет типа «сортир» в деревне, разве что глинобитный, а не дощатый.

Поставив на стол небольшой кувшин с водянистым пивом и положив кусок хлеба прямо в пыль, слуга ретировался, бросив на меня презрительный взгляд. Я же взял тряпку, смочил ее в прудике и начал убирать дом. Приведя его в более или менее приемлемое состояние, я проверил табуретки – на одной из них можно было сидеть, не опасаясь грохнуться на пол, – достал из рюкзака жестяную кружку и выпил немного пива, закусив его черствым хлебом, который я предварительно очистил, как мог, от пыли.

Солнце уже садилось, а фонарик мобильника у меня вряд ли долго бы протянул. Мне еще повезло, что у меня была солнечная батарея для мобилы, но заряжала она очень медленно. Так что я решил улечься спать, а завтра попробовать найти себе другое жилище. Проблема была в том, что у меня не было вообще никаких здешних денег, так что пришлось бы что-нибудь продать. Вот только что? И кому?

Родители меня воспитали в православии, но, должен сказать, я в студенческие годы практически полностью отошел от Церкви. В Сирии я вновь стал время от времени молиться, ведь на войне атеистов нет. А сейчас я встал на колени, поместил перед собой иконку Казанской Божьей Матери, которую мне дала мама, и попросил Господа и Богородицу о божественном вспомоществовании. Конечно, где-то в глубине души я осознавал, что и Спаситель, и Богоматерь еще не родились, но это были частности, ведь Бог, как известно, был всегда и везде.

Колыхнулась занавеска, которая служила в этом домике дверью, и вошел Ханно.

– Вот куда тебя определил этот негодяй, – сказал он зло.

Я прервал молитву и встал, чтобы его поприветствовать, а он лишь сказал:

– Бери все свое, и пошли. Будешь жить в моем крыле дома. Прошу прощения за действия моего внука. Я с ним еще поговорю.

– А что это за дом?

– Именно в этом доме когда-то давно жил наш предок, который был в числе первых переселенцев. Потом, конечно, он женился и построил домик побольше – тот не сохранился, – а в этом с тех пор жил раб. А потом и для слуг места не хватило, и были построены дома побольше. А сам этот дом – семейная реликвия, и, когда я был помоложе, за ним следили. Спасибо, что ты его хоть немного убрал. Но поселить в нем гостя – нарушение всех законов гостеприимства.

Я сказал Ханно, что мне не привыкать: домик был всяко приятнее ночевок в палатках в пустыне. Конечно, я не знал, как на латыни будет «палатка», но сумел это как-то показать руками. Он рассмеялся и сказал, что тоже ночевал в местах и намного хуже, особенно в дальних краях, но это не повод поступать так, как сделал его внук.

Мое новое обиталище на самом деле было квартиркой из двух комнат, каждая из которых была больше, чем весь домик, в который меня первоначально поселили. В спальне был даже умывальник с проточной водой. У спальни был свой выход в сад, рядом с которым располагался небольшой сортир. На кровати лежала толстая циновка из каких-то стеблей, накрытая чем-то вроде простыни, а на ней – одеяло из верблюжьей шерсти.

– Ночи здесь бывают прохладными, – пояснил Ханно, который лично показал мне мои апартаменты. – Все-таки уже наступил десятый день месяца, именуемого нами «этаним». А по римскому календарю сейчас приблизительно второе октября.

– Расскажи мне про ваши месяцы, Ханно.

– Раньше каждый из них начинался в день темной луны и продолжался, пока луна была видна на небе. Но около двух столетий назад было решено, чтобы каждый месяц длился ровно тридцать дней. А в конце года – время жертвоприношений, длящееся до начала следующего года. Поэтому первый месяц – этаним, потом идут бул, месяц дождей, и поэлет, когда вянет трава. Далее следуют студеные месяцы мерафе, карар и пегарим. В начале месяца абиб день вновь догоняет ночь, все начинает распускаться, а в зиф и хир все цветет. В начале месяца зевах шемеш – самый длинный день в году, за ним идут жаркие матан, также известный как мофият лифне, и мофият. Когда кончается мофият, наступают пять или шесть дней жертвоприношений, продолжающиеся до того, как звездочеты храма Эшмуна объявят, что день сравнялся по длине с ночью. И тогда начинается следующий год[9].

– А какой, кстати, сейчас год?

Ханно посмотрел на меня с удивлением, затем улыбнулся:

– Шестьсот шестьдесят пятый от основания города. А по вашему летоисчислению?

Я быстро подсчитал и начал было говорить:

– Сто сорок девятый…

И осекся. Все-таки «до нашей эры» здесь не поймут. Ну ладно, пусть будет сто сорок девятый. Вот только как объяснить, что следующий – сто сорок восьмой?

– Значит, ваша страна была основана сравнительно недавно?

– Так оно и есть, – облегченно ответил я.

– Тогда располагайся, а через час приходи на ужин.

Я не знал, что такое «час», но примерно через этот самый час – согласно моим часам – в дверь постучали. Я открыл ее и увидел человека, на удивление непохожего на все, что я видел пока в Карфагене, – и практически копию моего друга-венесуэльца из американской школы. Разве что тот был метисом, тогда как кожа моего визави была коричневой, а черты лица еще менее похожие на европейские. Кто видел фотографии индейцев-араваков из бассейна Ориноко, знает, о чем я говорю.

Тот чуть поклонился и сказал, тщательно выговаривая на латыни:

– Cena, domine[10].

Ханно ждал меня в небольшом обеденном зале. Стол из неизвестного мне дерева, такие же стулья с удобными спинками, на столе кувшин с вином и разнообразные закуски, вскоре сменившиеся жареным мясом со специями, овощами и чем-то вроде лапши. Еда была, наверное, менее изысканной, чем в кругу семьи, но более интересной. Подавал его тот самый слуга неизвестного происхождения, которого, как мне сказал хозяин, звали Кайо.

Я решил не давать понять Ханно, что догадался, из каких мест происходил его человек, равно как и тапир, чье мозаичное изображение украшало фасад. Вместо этого я расспрашивал его о Карфагене и в особенности о теперешней его ситуации.

– Про то, как мы пытались умилостивить римлян, я тебе уже рассказал. Тогда, увы, не оставалось никакой возможности, кроме войны. Все запасы железа в городе, а также практически все, что было из железа, было перековано в новое оружие. Купеческие корабли переделывались в военные, строились новые из подручных материалов. В месяце зевах-шемеш, именуемом римлянами июлем, римский флот после неудачи у Карфагена вошел в Тунесскую лагуну[11]. Мы подожгли пять кораблей – практически все, что у нас было на том озере, – и направили их на римские корабли; из-за скученности и довольно сильного ветра их флот сгорел полностью.

Римляне затем попытались взять крепость Нефер, прикрывающую дорогу на юг, но Хасдрубал из клана Гискон сумел отбить эту атаку. Тем временем было набрано еще одно войско, и оно под командованием Хасдрубала ушло к Утике, одержало несколько побед, но город так и не смогло взять: по словам многих, слишком уж Хасдрубал был медлительным и каждый раз давал римлянам уйти.

Ранее у нас была традиция – военачальники должны были отвечать за свои неудачи. Так, флотоводец Ганнибал из того же клана Гискон (не путать с великим Ганнибалом из клана Баркат, того самого, из которого происходила моя покойная супруга) после поражений при Аграганте и Мессане был казнен. Но теперь, как я ни пытался уговорить Совет заменить Хасдрубала, который был разбит нумидийским царем Массиниссой еще до римского вторжения, старейшины мне каждый раз возражали, что лучше у нас все равно никого нет.

Я лишь вздохнул. Именно Хасдрубал в моей истории «отличился» не раз и не два, и именно он, единственный из последних защитников храма Эшмуна, решил сдаться римлянам, когда другие предпочли смерть в огне. Его супруга, увидев, как он уходит, бросила детей в огонь перед его глазами и прыгнула туда сама.

– А есть полководцы получше?

– Молодые, как я считаю, есть. Да хоть мой сын Магон, хотя он слишком молод и горяч; он сейчас командует гарнизоном порта. Или Хаспар Барка, сын Ганнибала, он отличился во время боевых действий с Массиниссой, выйдя ему во фланг и разбив один из его отрядов. Не будь Хасдрубал, командовавший всем войском, столь нерешителен, битва могла бы кончиться по-другому, но так он хотя бы смог отступить, а иначе наше войско было бы полностью разбито.

– Не знал, что у Ганнибала был сын.

– Родился незадолго до его смерти, когда Ганнибал находился в изгнании в Тире. Мать вернулась в Карфаген вскоре после того, как овдовела, но местные старейшины заставили ее уехать в Утику. Хаспар и командовал тамошним ополчением, а после того, как этот город захватили римляне, он ушел в Карфаген. Ладно, Кола, я что-то устал. Давай продолжим наш разговор за завтраком.

Но позавтракать и продолжить разговор с Ханно мне так и не довелось.

8. Доброе слово и винтовка

Утром меня разбудили крики. Я выбежал во двор, где увидел Магона, облаченного в доспех и садившегося на коня. За ним на лошадях уже сидели оба его сына.

– Что тебе надо, чужеземец? – спросил он на плохой латыни. – У меня нет времени. Римляне высадились рядом с внешним портом.

– Я с вами.

– Это не твоя война.

– Будет моя.

– Тогда догоняй, если сможешь.

– А если не смогу, как я вас найду?

Магон скривился, но один из его спутников выдал на латыни:

– По Неферской улице, у храма Мелкарта налево и до конца.

Вчера, когда мы ездили к грузовичку, я взял с собой один «винторез», а также патроны к нему. Мне подвели коня, на котором лежала тряпочка – ни нормальных седел, ни стремян не было, и я подумал, что пора бы их «изобрести», но понятно, что не сейчас. Забираться на коня со снайперкой на плече и рюкзаком на спине было очень неудобно, и я вспомнил, что собирался хотя бы пристрелять ружье, но не успел.

Когда я служил срочную, меня назначили штатным снайпером взвода, и хоть я ни разу не участвовал тогда в боевых действиях, кое-чему все-таки научился. Конечно, винтовка у меня была другая, чем тогда, но «винторез» мне показали наши ребята в Сирии, и я примерно знал, как с ним обращаться.

Верхом же кататься я научился в детстве. Однажды к нам в Москву приехал двоюродный дедушка моей мамы, Захар Григорьевич. Почему-то я ему сразу же приглянулся, и он сказал маме: «Пришли его ко мне в станицу. Я сделаю из него настоящего казака». – «Да мы же иногородние, это ты потомственный казак».

Тогда я не знал, что значит «иногородние»; потом оказалось, что это те, кто приехал в станицу из других мест, и их потомки. Мой прадед был не просто иногородним – он был «хохлом», выходцем из Малороссии, что считалось еще хуже. Он рано умер, и прабабушка Мария вышла замуж за вдовца-казака Григория Андреевича. А дедушка Захар был его сыном от первого брака.

«Буденный тоже был иногородним, – усмехнулся тогда дедушка Захар. – И стал справным воином, любому казаку на зависть. А Николка мне, кажись, не чужой. Не бойся, ему понравится». Мама сначала не хотела соглашаться, но я долго канючил, и она наконец сдалась. Лето того года я запомню навсегда. Дедушка учил меня и верховой езде, и обращению с шашкой, и с нагайкой, и с арканом… И когда за мной приехала мама, она обомлела, настолько я выглядел здоровым и счастливым.

А вот на следующий год она прибыла чуть раньше и увидела, как я упражняюсь с острой шашкой. Как я ни пытался ей объяснить, что уже давно не резался, она сразу забрала меня домой, и поездки прекратились. Но умения, полученные в станице, помогли мне в фехтовании (хотя, конечно, кое от чего пришлось отучиться). Зато верхом с тех пор я ездил только однажды, когда моя подруга в Америке дала мне покататься. (Впрочем, она мне потом и просто «дала», но это уже совсем другая история.)

Но это, увы, было давно, и я не сразу смог даже забраться на коня. Да и к местному, с вашего позволения, седлу – это была, в общем-то, тряпка, наброшенная на спину коня, – я привык не сразу. А коня мне дали норовистого, и вначале он меня чуть не сбросил на землю. К моему счастью, я не понимал того, что мне кричали ротозеи по дороге: подозреваю, что это было не вполне лестно. А потом я приноровился, ведь дедушка Захар учил меня и езде на неоседланной лошади, и я довольно быстро вспомнил его уроки.

Как мне рассказал Ханно, портов в Карт-Хадаште было два. Основным портом являлся так называемый котон. Он состоял из длинной закрытой гавани для карт-хадаштских купцов, в конце которой находилась круглая часть с островом посередине. Именно здесь швартовались военные корабли, а на островке находился особняк, в котором в мирное время жил один из шофетов, в чью сферу ответственности входили порты и торговля.

Второй же порт предназначался для иностранцев, а также для тех из местных купцов, у кого не было денег на швартовку в котоне. Находился он восточнее и состоял из нескольких причалов и небольшой площадки перед ними, обнесенной стеной с двумя воротами. Первые вели через таможенный загон во второй периметр стен, к складам и рынку, вторые же, только для граждан Карт-Хадашта, – через другую таможню в основную часть города.

Я безнадежно отстал от Магона и его людей, но, следуя инструкциям, ехал по той самой дороге, ведущей к воротам, через которые я въехал в город. Увы, я не знал, как выглядит этот самый храм Мелкарта, и боялся спросить. И понял, что проскочил поворот, когда увидел стены и ворота, через которые въехал еще вчера. Хорошо, я догадался, что стены меня приведут к выходу из порта, и относительно скоро увидел, как через ворота в стене входил отряд Магона – точнее, то, что от него осталось.

Что-то просвистело, и я услышал глухой удар. Посмотрев вверх, на стену, я наконец-то обратил внимание на то, что она была достаточно сильно побита, а обе катапульты, находившиеся на ней, разбиты.

Я доложил Магону, что прибыл.

Тот лишь недобро усмехнулся:

– Пока ты там прохлаждался, я потерял, считай, треть отряда. Они не стали драться, а побили нас. – Тут он использовал слово «тормента», которое я не понял, ведь по-английски torment означает «мука».

Он еще раз взглянул на меня, лицо его скривилось, и он тихо так спросил:

– И где твои доспехи и меч?

Точнее, сказал он все это на своем языке, а один из его людей перевел мне, не без огрехов, на латынь.

– У меня есть вот это, – показал я на «винторез» в чехле. – И с ним я смогу принести больше пользы.

Магон рассердился:

– Прочь с моих глаз, чужеземец! Если бы ты не спас мою дочь, я бы зарубил тебя на месте за твои насмешки и твою трусость!