Кавказская слава России. Время героев E-Book

Владимир Соболь

• Herausgeber: Астрель
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 508

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Это книга о героях. О солдатах, офицерах, генералах, которые в труднейших условиях малыми силами, но с огромным мужеством раздвигали рубежи Российской империи. Именно они своей отменной храбростью и воинской выучкой убеждали подданных Белого царя, что Россия никому не позволит разбойничать в новых своих границах. Эта книга о разведчиках, дипломатах, ученых, вернее, об одном из них, герое войны с Наполеоном, бывшем гусаре Сергее Новицком, близком друге легендарного генерала Мадатова, уже знакомого читателю по книгам Владимира Соболя «Черный гусар» и «Шашка и штык». И конечно, эта книга о самом генерале Мадатове, чью храбрость никто не превзошел за всю историю Российской империи.

Leseprobe

Владимир Соболь Кавказская слава России Время героев

Автор сердечно благодарит Ольгу Миклухо-Маклай и Александра Мазина

© Владимир Соболь, текст, 2021, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Часть первая

Глава первая

I

Узник лежал на кровати, отвернувшись к стене, натянув одеяло на голову. Поза его была столь необычна, что тюремщик забеспокоился.

– Дон Хуан! – окликнул он подопечного. – Я принес вам обед!

Тот никак не показал, что слышит, хотя хриплый голос надзирателя, отражаясь от низкого кирпичного свода, должен был камнем рухнуть на него сверху.

Тюремщик Себастьен Конпос был не злым человеком и не причинял арестантам неприятностей больше необходимого. А кое-кто мог всегда рассчитывать на поблажку. Например, дон Хуан – человек безусловно благородный и относительно состоятельный. Сегодня он арестант, а завтра опять будет скакать по Мадриду на дорогом жеребце, и Его Величество вернет свое доверие храброму офицеру из хорошей семьи. Так что ему, Себастьену, лучше явить себя снисходительным сегодня, чтобы не сокрушаться над своей глупостью завтра.

Надзиратель оставил миску и кружку в открытом проеме «кормушки», снял с пояса тяжелую связку ключей, отыскал нужный и открыл дверь. Но даже звук открывающегося запора не понудил узника пошевелиться. «В самом деле, – встревожился Себастьен, – не заболел ли дон Хуан? Или, упаси нас святая Мария – не умчалась ли в небеса его мятежная и не знающая покоя душа?» Все четырнадцать месяцев заточения, пока дон Хуан был под его наблюдением, Себастьен поражался энергии, которой было переполнено это небольшое, худощавое тело. Даже ночью, проходя по коридору, надзиратель слышал, как мечется по камере подполковник Ван-Гален. Шесть шагов от двери к окну, шесть шагов от окна к двери, словно волк, попавший за решетку зверинца.

Внутри камеры воздух был еще хуже, чем в коридоре. Густой и набитый испарениями сырого камня, отхожего ведра, немытого тела, отвратительный даже на ощупь, словно волосяной матрас, на котором скорчился дон Хуан. Неизвестно почему Себастьену привиделось, что он поменялся местами с узником, и он передернул плечами, подумав, что сам заболел бы здесь куда быстрее своего подопечного, если бы не окочурился уже вовсе.

Он махнул кольцом, ключи громко состукнулись, но и звяканье металла не потревожило лежащего арестанта. Тюремщик шагнул к постели, положил руку туда, где, ему казалось, должно находиться плечо. Но в ту же секунду, как Себастьян осознал, что его провели, словно новобранца в казарме, мир вздрогнул и покачнулся, заплясал сотнями искр, и Конпос полетел головой вперед в крутящуюся черноту.

Дон Хуан подхватил надзирателя, не дав ему рухнуть на пол, и аккуратно уложил на постель. Вынул из безвольно разжавшегося кулака кольцо с ключами и прислушался. В коридоре ничего не было слышно. Он наскоро стянул руки и ноги тюремщика кусками разорванной накануне рубашки, такой же тряпкой замотал рот, выскользнул за дверь и прихлопнул за собой тяжелую створку. Ударил громко, не стесняясь, да еще нарочито шумно задвинул тяжелый запор, словно бы сам Конпос закончил проверку камеры. Все существо его кричало: «Беги!» – но он сдерживался изо всех сил, стараясь подражать неспешной тяжелой походке тюремщика, хотя его невысокая, гибкая фигура никак не могла сравниться с осанистым туловищем надзирателя.

Отсчитал четвертый поворот, нырнул налево, втягивая голову в плечи, и уже ускорил шаги. Огромная крыса метнулась к стене, недовольно пискнув. Дон Хуан пробежал еще два-три десятка шагов и остановился в кромешной тьме. Тихий голос зашелестел сбоку и чуточку сверху:

– Дон Хуан! Дон Хуан!

Он споткнулся о первую ступеньку, ушибив большой палец, но в два прыжка поднялся наверх. Анна стояла у чуть приоткрытой дверцы.

– Все хорошо? – шепнула она. – Как отец?

– Не беспокойся. Голова поболит дня два, да и только.

– Ключи…

Она взяла у него связку, перебрала и вставила нужный в скважину замка.

– Должны думать, что вы нашли его сами.

– Часовой во дворе?

– Досчитайте до двухсот, дон Хуан, и он уже ничего не увидит в этом прекрасном мире.

– Кроме тебя?

– Кроме меня, – она тихонько засмеялась. – Прощайте, дон Хуан, и да хранит вас Господь!

Он обнял ее за плечи, и близость горячего женского тела вдруг раздула огонь, о котором он уже забыл в духоте и сырости камеры. Анна сама прильнула к нему, ответила на поцелуй, но тут же отстранилась рывком.

– Надо спешить. Я иду. Вы считайте.

Она толкнула дверь и скользнула наружу. Дон Хуан машинально кивал, отсчитывая секунды: тридцать два, тридцать три, и в то же время прислушивался, стремясь угадать, когда же очнется Себастьен Конпос, когда он сумеет освободиться и загрохочет табуретом в обитую железом дверь каземата. Впереди он видел обожженную солнцем стену и раскаленный желтый песок. Позади оставались тьма и неволя. Впереди его ждали свобода, свет и весь мир, наслаждавшийся спокойствием в год 1818 от Рождества Христова…

II

Четыре года спустя усталый всадник в горском костюме ехал верхом по русскому лагерю в предгорьях Кавказа. У палатки Ермолова Новицкий спешился и повел рыжего мерина к коновязи. Дежурившие солдаты не торопились принимать поводья у штатского, напротив, оглядывали его неприязненно. Сергей сам привязал лошадь и направился ко входу. Адъютант командующего, граф Николай Самойлов, высокий, крепко сложенный капитан, стоял у полуоткрытого полога, беседуя с пехотным офицером, очевидно начальником караула. Увидев Новицкого, он тут же на полуслове оборвал разговор и повернулся к удивленному собеседнику тылом.

– Пойдемте, командующий уже справлялся о вас.

Ермолов сидел за походным столом и пил чай из раскрашенной глиняной кружки.

– Присаживайся, гусар. Чаю хочешь? Водка, извини, только к обеду. С апреля перешел на бивачное положение, и расчет веду до последней крупинки. Рождественский бал надо давать в Тифлисе, так и придется полгода в лагерях болтаться, экономить, заодно и делами заняться.

Сергей поблагодарил и опустился на подставленный денщиком табурет. Пару раз глотнул горячий, сладкий напиток и поставил кружку, ожидая расспросов командующего.

– Ты пей, гусар, отдыхай. Дорога из Андреевского [1] не короткая, знаю. Чем же меня порадуешь?

– К сожалению, ваше превос…

Ермолов недовольно дернулся, и Новицкий поправился тут же:

– Алексей Петрович, радостных новостей нет. Пока подтверждаются самые худшие предположения: Сурхай-хан [2] поднял свои войска и собирает людей по всем Дагестану. Сведения верные, – предупредил он вопрос командующего, – проверенные и перепроверенные. Три моих агента – люди, друг от друга независимые – свидетельствуют одно и то же. Отклонения в деталях малосущественных.

Ермолов молча, не торопясь, допил чай и отодвинул кружку на край стола. То же незамедлительно сделал Новицкий. Едва денщик успел убрать посуду, Самойлов, не дожидаясь приказа, раскатал по столешнице карту.

– Здесь он прячется. – Командующий обвел мясистым указательным пальцем узкую область на западе Дагестана. Вся она была сплошь заштрихована короткими, тонкими черточками, обозначавшими горы. – Загородился хребтами, разбойник! Чувствует, что отсюда его так просто не сковырнешь.

– Потому генерал Ртищев [3] и привел его к присяге России, раз, кажется, в третий.

Как обычно, при упоминании нерадивого предшественника Ермолов насупился.

– Уж если генералу недосуг был с изменником разобраться, мог бы и не позорить русский мундир. Аварский хан у него генерал-майор, казикумухский – полковник. А после этот полковник атакует генерала Пестеля в Кубе.[4] Что же такое – офицер русской армии нападает на русские же полки! А что полагается за измену присяге, а?!

– Простому офицеру – расстреляние, – ответил незамедлительно Сергей и остановился, не решаясь продолжать далее.

– Кто же у нас не простой?! – рявкнул разозленный Ермолов.

– Властителю иного народа – судя по обстоятельствам, – твердо высказал свою мысль Новицкий.

Ермолов вскочил и заходил по палатке, пригибая голову. Адъютант Самойлов за спиной командующего поймал взгляд Новицкого и неодобрительно покачал головой. Алексей Петрович шумно выдохнул, замедлил шаги и вернулся к столу.

– Что суждений своих не прячешь, ценю. Но Сурхая надобно наказать.

– Надобно. – Сергей не решился перечить более, понимая, что и так зашел далеко. – Но в таком случае идти к нему следует как можно быстрее. А то опередят нас другие. Абдул-бек, вам известный, объявился уже в Хозреке, и с ним сотни три воинов. Не погиб он в Лавашах, ушел, отлежался и теперь снова собирается воевать с нами. Промедлим – таких беладов набежит к Сурхай-хану десятки и с Дагестана, и с Чечни.

При имени Абдул-бека Ермолов поднял глаза на мгновение, но дальше смотрел уже только на карту, и хотя машинально кивал, слушая собеседника, Новицкий понял, что командующий решил все уже сам. Сергей замолк, и Ермолов, взяв карандаш, принялся чертить стрелы возможного движения войск.

– С севера Сурхая нам не достать. И Авария, и Акуша нас через себя не пропустят. Остается Кюринское ханство [5]. Что Аслан-хан? Поддержит нас? Пойдет с нами?

– Хан, мне кажется, и сам хотел бы сидеть в Кумухе, – осторожно начал Сергей. – Кроме того, у него кровные счеты с Сурхаем. Тот приказал убить своего старшего сына. Ну а покойный Муртазали был единоутробным братом Аслан-хана. Сурхай взял в жены их мать уже после рождения Аслана и после смерти его отца.

Ермолов, не отрывая глаз от карты, молча кивнул, показывая, что и он слышал об этом.

– И тропа в Казикумухское ханство из Кюры удобней всех прочих.

Ермолов бросил карандаш и выпрямился.

– А потому князю Мадатову надобно собирать отряд. Из Карабаха двинется он в Ширванское ханство, а дальше через Кюру в Казикумых. Что Измаил-хан Шекинский?

Сергей ответил твердо:

– Мои источники говорят – не надежен.

Командующий испытующим взглядом вперился в Новицкого, но тот выдержал немой вопрос, не отводя, не опуская глаз.

– Мои – тоже, – проворчал наконец Ермолов. – Значит, тыл у Мадатова не прикрыт. Я бы этого мерзавца хоть сей момент вздернул повыше, но… Говоришь, гусар, что властителей иного народа – по обстоятельствам? Стало быть, тебе и решать эту проблему. Поедешь к своему однополчанину, он сам, должно быть, еще под Шушей, передашь ему мои инструкции, а дальше…

Он усмехнулся и неожиданно подмигнул Новицкому:

– …по обстоятельствам.

Тот вскочил, понимая, что разговор завершен, но Ермолов показал ему жестом не торопиться.

– Еще одно поручение. Позовите-ка, граф, испанца.

Через несколько минут Самойлов ввел в палатку невысокого, худощавого человека в темно-зеленом драгунском мундире. Ему было около тридцати, офицерскую форму носил привычно и с видимым удовольствием, держался уверенно и командующего не робел. Синие глаза его, ощутил Новицкий, разом схватили незнакомого человека, ощупали и оценили.

– Bonjour, don Juan,[6] – приветствовал Ермолов вошедшего, перейдя на французский язык.

Офицер вытянулся и отсалютовал на европейский манер, выворачивая ладонь вперед, но тут же поправился.

– Вот, Новицкий, знакомьтесь, – на чужом языке Ермолов перешел на «вы» и со своими. – Дон Хуан Ван-Гален. Подполковник испанской армии. Теперь вступил в русскую службу, в Нижегородский полк. Но взяли с понижением на один чин. Хочет быстрее участвовать в деле. Я решил отправить его в казикумухскую экспедицию. Уж с Мадатовым он и увидит, и разберет и людей, и горы, и наше здешнее дело. Ваш попутчик, майор.

Ермолов показал Ван-Галену на Новицкого. Оба сдвинули каблуки и кивнули коротко.

Алексей Петрович тут же вернулся к русскому языку, меняя немедленно и стиль разговора.

– По-русски испанец знает слов десять, не больше. Твоя задача – проводить его до Шуши и сдать с рук на руки однополчанину. Заодно повидаетесь, побеседуете. Но Измаил-ханом Мадатова не тревожь. Теперь это твоя забота. Все, можешь идти. Bon voyage, don Huan…[7]

III

От аула Хозрек до аула Чираг семь часов пути по узкому, сухому ущелью. Шесть тысяч воинов Сурхай-хана вышли, как только стемнело, и прибыли на место еще до рассвета. Пешие поднялись по склону, конные остались внизу, расседлали лошадей, носили им воду от ручья, падавшего с пятиметровой высоты по отвесной голой скале.

Вел отряд казикумухцев племянник хана, сухощавый и высокий Рашид-бек. Нукеры взяли его коня и постелили ковер рядом с огромной чинарой, раскрывшей мощные ветви навстречу черному небу. Бек снял ружье, отстегнул от пояса шашку, оставил при себе лишь кинжал и два пистолета.

– Позовите ко мне Абдул-бека, – бросил он в темноту.

Но раньше, чем кто-либо из воинов бросился выполнять приказание, из плотного ночного воздуха выскользнул сам знаменитый белад, вожак разбойничьих партий, десятки раз водивший дагестанских воинов в набеги и на Алазань, и за Терек. Абдул-бек покачивался при ходьбе, припадал на правую ногу, задетую русской пулей при штурме Лавашей. Но, несмотря на хромоту, шаг его был по-прежнему энергичен и быстр. Казалось, что он не шел, а плыл по земле. За спиной его шел джигит, выше предводителя на целую голову; лопасти башлыка, прикрывавшего лицо, переброшены были за спину.

Гарун-бек показал на место рядом с собой. Белад опустился на ковер, пристроив поудобней больную ногу, нукер присел рядом на корточки.

– Я посылал людей к аулу, – начал Абдул-бек, не дожидаясь вопросов. – Они вернулись. Говори, Дауд.

Тот распустил башлык и скинул с головы капюшон. Он был рад, что темнота скрывает уродство. Щека, разорванная пулей там же, где ранен был и Абдул-бек, зажила плохо, и страшный шрам поднимался от подбородка к виску, отметина, которую не могла еще закрыть борода, плохо отраставшая на юношеском лице.

– Мы подошли близко, но против ветра. С собой была волчья шкура, так собаки только лаяли, но не бросались. Лежали день и смотрели. Сегодня ночью ушли. Крепость стоит за аулом, чуть выше его по холму. Земляной вал, сверху вкопаны заостренные бревна. Перед валом ров, между валом и рвом колючий кустарник. Со стороны аула ворота. Четыре пушки глядят по ущелью. Солдат сотни три, вряд ли больше. Всем в крепости не разместиться, так что многие ночуют в ауле, по двое, по трое в сакле.

Дауд замолчал, и тогда Абдул-бек показал ему знаком, что он может идти. Юноша живо поднялся и ушел, закрываясь на ходу башлыком.

– Надежный человек? – спросил Гарун-бек.

– Легко ходит, далеко видит.

– Хорошо. Тогда мы начнем с аула. Поведешь своих людей впереди, Абдул-бек. Надо делать все быстро и тихо. Чтобы никто из русских не убежал в крепость. А я поскачу сразу к воротам. Может быть, они и не успеют закрыться. Может быть, будут ждать своих, тех, кто еще не дорезан…

Русские, ставшие постоем в ауле, и не подозревали об уготованной им судьбе. Прапорщик Николай Щербина в ту ночь не успел лечь вовсе. Днем он работал в крепости, распоряжался солдатами, рывшими землянку для новой казармы. Вечером его с другими офицерами вызвал к себе комендант штабс-капитан Овечкин и обстоятельно рассказывал, как и где шевелятся горские жители в ближайших ханствах, откуда и когда возможно ждать нападения. Поручик Осипов, плотный щекастый самарец, усомнился, что горцы способны нынешний год на диверсию сколько-нибудь серьезную после той острастки, что задал им «дедушка» прошлой осенью. Комендант Овечкин ответил, что именно таков приказ главнокомандующего: указано сторожиться, ждать и, в случае нападения, держаться до последнего человека. Предложили, Николай не увидел кто, перевести всех солдат за вал. Но оказалось, что сей момент сделать это никак невозможно, за нехваткой мест в старых землянках. Когда же будет готова новая – он со значением посмотрел на Щербину, – тогда обе роты Троицкого пехотного затворятся за палисадом и надежно перекроют ущелье. Николай собрался было подняться и доложить, что яма готова и укреплена досками по периметру, а перекрытие уложат в один завтрашний день. Но Овечкин показал ему жестом, что объяснений не требует, мол, и так знает все сам, и прапорщик остался на месте, только залился краской от впалых скул до шапки кудрявых рыжих волос.

Вечером же они вернулись с Осиповым в аул, посмотрели, как разместились солдаты по саклям, обошли вдвоем караулы и бросили жребий – кому дежурить первым. Николай вытащил короткую веточку и был тем даже доволен. Он все равно собрался писать письмо матери, и задержаться без сна еще на три-четыре часа казалось ему не в тягость.

Он писал крупными буквами, стараясь держать строчки ровными, что было трудно при тусклом свете коптящей плошки. Он сообщал, что одет тепло и не мерзнет, и это было правдой; что кормят сытно и только немного хуже, чем дома, и это было уже меньше чем полуправда; что жители соседних селений люди мирные и досады ему от них нет совершенно никакой. Последнее было уже совершеннейшей ложью, но Николаю казалось совершенно ненужным тревожить мать и сестру, живущих за тысячи верст от холодных гор Дагестана, среди зеленых, пышных садов, раскинувшихся под Киевом, где красные яблоки так же упруги, как румяные щеки девушек.

О вершинах, уходящих в высокое, стылое небо, он и не пробовал рассказать, зная наперед, что хорошо объяснить на бумаге у него не получится. Через год ему обещан был отпуск, как только сменят их в крепости. Тогда он и приедет к себе в Дятловку, тогда и попробует выговорить восторг, что охватывал его при одном только взгляде на цепи пиков, один выше другого, уходящих неспешно во все четыре стороны света.

Он исписал лист с обеих сторон, сложил и сунул в карман мундира, рассчитывая завтра узнать насчет оказии, что вскоре должна была случиться в Дербент. Загасил дотлевавший светильник и, решив перед сном облегчиться, шагнул было к двери. Но та вдруг сама начала тихо и медленно поворачиваться ему навстречу, впуская в саклю глухую темень двора.

Щербина схватил со стола пистолет, который всегда заряжал с вечера и держал под рукой. И только в проеме показалось бледное пятно чужого лица, выпалил, не раздумывая, уверенный, что перед ним непременно враг.

– В ружье! – завопил он истошно, хватаясь за эфес сабли.

Выстрелы и гневные вопли отдались ему эхом по всему аулу Чираг.

Люди Абдул-бека, сняв тишком караулы, уже буйствовали в селении, врывались в дома, резали кинжалами солдат, застигнутых врасплох, почти безнаказанно убивали и спящих, и едва успевших проснуться. Если бы не прапорщик, не успевший еще прилечь, план белада оправдался бы безусловно. Сотня человек без малого, целая полурота была бы вырезана в темноте поголовно.

Поручик Осипов, тоже не спавший, а лишь дремавший вполглаза, вскочил, кинулся из двора и успел собрать вокруг себя десятка три мушкетеров. Выстроил их колонной и, приказав взять ружья на руку, повел за собой к годекану, деревенской площади. Там их встретил Щербина с остатком своего взвода – человек десять, не более, и еще около дюжины одиночек сумевших отбиться от горцев и перебраться через дувалы.

– Здесь нам не удержаться, – кинул Осипов прапорщику. – Будем пробиваться к воротам.

– Не стеснили бы нас с боков, – озабоченно проронил Николай.

– Не успеют. Ты со своими прикроешь нас с тыла. Прости, брат, что оставляю, но… Продержись, Христа ради, хоть четверть часа, и мы успеем. Сила, должно быть, валит большая, так что наши руки в крепости тоже будут не лишние.

Николай только кивнул. Он понял, что его оставляют на верную гибель, но знал, что и сам он на месте поручика приказал бы себе умереть, не раздумывая.

Своих людей он выстроил в две шеренги, перекрыв вход в узкую улочку, по которой отошел отряд Осипова. И только на площадь вывалились кучей нападавшие, разгоряченные кровью, он отдал приказ стрелять. Первая шеренга выпалила в толпу и сразу отошла во второй ряд, перезарядить ружья. Горцы отхлынули, оставив за собой три мертвых тела.

– Ваше благородие, здесь нам никак не выстоять. Под ружья наши они не кинутся, но, пока будут грозить, другие по крышам забегут и с тыла нагрянут.

Унтер-офицер Корнеев служил на Кавказе уже десять лет, чуть меньше половины жизни прапорщика, и Николай к его советам прислушивался. И сейчас он видел, что унтер прав, что горцам нет смысла ни бросаться на его отряд, ни устраивать перестрелку. Чем тратить заряды, они побегут по саклям, громоздившимся одна на другую так, что крыша нижней оказывается полом второй. Проберутся в темноте невидимо и неслышно да переколют кинжалами. Но и бежать нельзя, надо держаться, прикрывать Осипова, ту часть роты, что ушла вместе с поручиком и вряд ли успела добраться до крепости.

– Минарет, Архипыч! Там затворимся, а им мимо нас не пробраться.

Щербина счастливо вспомнил, что за селением, между аулом и крепостью, стоит каменный минарет. Высокая башня, что построена была еще в незапамятные времена. Высокая, метров восемь-десять, она покосилась за годы, может быть, даже века, но казалась еще достаточно крепкой.

– Бери вторую шеренгу и беги. Достигнете угла, остановишься – свистнешь. Тогда и мы к вам, да и дальше, за ваши спины…

До минарета добежало их пятеро. Горцы быстро опомнились, начали бить вдогон да и постарались, как предупреждал Корнеев, забежать по крышам, заступить им дорогу. Двоих свалили пулями, одного насмерть, другого затоптали набежавшие тут же джигиты. Третьего сшиб отчаянный удалец: прыгнул сверху, ударил кинжалом, но самого тут же заколол штыком подбежавший Корнеев. И двое остались на месте короткой яростной схватки, когда солдатам пришлось штыками расчищать последние метры дороги к башне.

Заскочили, затворили дверь, осмотрелись. Доски на двери толщиной полтора дюйма; снизу подгнили, но еще могли выстоять против кулаков и прикладов. Окна же строители сразу задумали как бойницы: узкие, невысокие, и у каждого виднелась приступочка, ровно такой высоты и ширины, чтобы стрелок мог выпрямиться в полный рост, выстрелить, а потом отшатнуться, укрыться за камнем, перезаряжая ружье. Николай сразу послал Корнеева и солдат к окнам, а сам принялся заваливать вход всем, что попалось под руку – доски, какая-то утварь, камни, сложенные у стены, возможно, даже для этой цели. Ружья у него не было, и у бойницы он только бы мешал прочим.

– Осторожнее, ваше благородие, – предупредил сверху Корнеев. – Набежали уже, не ровен час, стрельнут.

Но первыми дали залп защитники башни. Только в дверь застучали, грозно и слитно, унтер крикнул, и четверо ружей выплюнули свинец. Кто-то, невидимый, закричал, завизжал нестерпимо высоким голосом, и Щербина услышал, как быстро топочут десятки ног, удаляясь и замирая.

– Троих свалили, – отметил унтер. – Теперь к двери они не сунутся. А главное – нашумели мы знатно. И крепость давно проснулась, и поручик с нашими успел добежать.

– Хорошо, Архипыч, – ответил ему Николай. – Даст бог, отсидимся, а там – выручат.

Но в душе он уже не верил, что им удастся вырваться из осады.

До рассвета горцы еще раз попробовали приступить к башне. Сначала несколько человек подползли к стенам, притаились, а когда их товарищи побежали открыто, вскочили и стреляли по окнам, где должны были появиться русские. Корнееву задели плечо, а солдат Костромин, стоявший справа от входа, рухнул навзничь безмолвно. И так ударился об убитый земляной пол затылком, что Николай даже не стал проверять – жив ли; подхватил ружье, вскочил на приступку и выпалил в толпу, сгрудившуюся у двери. Нападавшие опять отступили, унося побитых солдатскими пулями.

Когда посветлело, горцы начали стрелять по башне издалека. Пули плющились о камни, отскакивали от двери, но часть пробивала доски, залетала в бойницы. Николай присел на корточки и с отвращением слушал, как шлепается о стены чужой свинец. Узкие солнечные лучи тоже просачивались в окна, перечеркивая серый, пепельно-грязный воздух.

– Попить бы, – протянул солдат, сидящий рядом, совсем еще молодой, появившийся в роте с последним пополнением. – С вечера ни глотка во рту не было.

– Ха, попить! – отозвался Корнеев. – А еще и пожевать! Да, Наливайко?! Потом и вина зеленого, и бабу горячую!.. А что, ваше благородие, может, кинуться нам напролом? Вдруг кто и доберется до крепости?

– Ну что ты, Архипыч, – улыбнулся Щербина; он понимал, что унтер и сам не верит своим словам, а говорит в надежде, что старший по команде, офицер, придумает, как им все-таки ускользнуть от неминуемой смерти. – На открытом месте либо подстрелят, либо порубят. Другое дело, попробую до крепости докричаться.

По узкой деревянной лестнице, вившейся спиралью вдоль стен, Николай взбежал на второй этаж, пару раз оскользнувшись на подгнивших ступенях. Протиснулся в неширокий лаз и осмотрелся. Здесь было тесней, чем внизу, стены начали сводить ближе друг к другу, но также четыре окна-бойницы смотрели на все стороны света. Прижимаясь к камням, прапорщик двинулся от одного проема к другому и едва обошел круг, как затеплившаяся внизу надежда потухла разом, словно свеча под холодным ветром, прилетевшим с соседних гор.

Тысячи и тысячи воинов заполнили улицы аула, выходили на открытое место, становясь в виду крепости. От башни до ворот оставалось саженей сто, но даже самому быстрому и ловкому человеку вряд ли удалось бы избежать сотни пуль, выпущенных разом. Ждать подмоги тоже не приходилось. На месте капитана Овечкина Щербина и сам не решился бы класть десятки солдат, чтобы выручить пятерых.

Ему вдруг сделалось страшно жалко себя самого, так жалко, так страшно, что он чуть ли не всхлипнул. Но удержался, вытер глаза и крикнул вниз, стараясь звучать резко и твердо:

– Унтер! Корнеев! А пришли-ка мне человека с двумя ружьями. Отсюда мы никого просто так к воротам не пустим. Ты же приглядывай там, за дверью…

К полудню солдат Наливайко лежал мертвый под самой стеной, разбросав ноги и руки по обе стороны застывшего тела. Николай прикрыл его скаткой, не разворачивая шинель, только набросил на голову, чтобы не видеть посеченного каменной крошкой лица. Сам же сидел, скрючившись, под окном, чутко слушая, что творится за стенами. Все минувшие часы четверо русских удерживали казикумухцев от немедленного штурма крепости. Чтобы пройти к воротам, горцам надо было оказаться на дистанции ружейного выстрела от минарета. Однако стоять ровно под прицельным огнем, теряя людей с каждым залпом, но все-таки не теряя строй, способна была одна регулярная армия, а не ополчение вольных стрелков. Джигиты могли броситься энергично, приступить и, получив отпор, тут же отхлынуть, подобно морской волне. На их нестойкость и рассчитывал прапорщик, когда уверял ночью солдат, что не пропустят они мимо себя к крепости нападающих. Теперь он видел, что расчет его был правилен, но понимал также, что долго им не продержаться.

Рашид-бек раз за разом посылал своих людей к башне, последний приступ повел и сам, но кому-то удалось свалить под ним лошадь. Горцы опять отбежали, остановились поодаль, ожидая невесть чего. Щербина предположил, что они постараются достичь их ночью, но унтер прокричал снизу, что осталось у них зарядов полтора на брата, а Хоркину прострелили плечо, и теперь они выпалят в толпу, а дальше будут дожидаться конца, хорошо, если скорого.

Николай сам остался с двумя заряженными ружьями, остальные же пули они с Наливайко уже расстреляли. Оставалось в самом деле ждать, сидеть в одиночестве и неизвестности. Ружья у горцев били точнее и дальше, а потому лишний раз выглядывать в бойницу было совсем неразумно.

– Ползут, кажись, нехристи! – поднялся по лестнице хриплый голос Корнеева. – Прощайте, ваше благородие. Чую – на этот раз все!.. Ну, держи!..

Он заругался матерно, выпалил, и тут же Николай вскочил на ноги и сам разрядил ружье в кучку горцев, бежавших к подножию башни. Так и не понял – попал или же промахнулся, – потому как мигом отпрянул в сторону, прижался к стене, спасаясь от чужих пуль. Полдесятка их, злобно визжа, влетело в бойницы, ударилось в камень, высекая мелкую крошку. Щербина схватил второе ружье, перекатился к другой стене и тут услышал, как в дверь забухали чем-то тяжелее прикладов. Должно быть, бревном. Он выпалил вниз, отставил ружье и принялся бросать в окно камни, что подготовил заранее для подобного случая. Но все было уже напрасно. Он слышал, как затрещала дверь, уступая тарану, а после в ушах смешался дикий визг ворвавшихся воинов и трубный рев унтера, которого крошили кинжалами. Затем все стихло, и чужой голос окликнул Щербину:

– Русский! Ходи вниз! Живой будешь…

Николай промолчал и медленно, тихо потянул саблю из ножен. Подумал и – застонал, тонко, противно.

Заскрипели ступени, кто-то тяжелый осторожно поднимался наверх, останавливаясь на каждом шаге и вслушиваясь в грозную тишину. Николай простонал снова, на этот раз коротко. Скоро из проема высунулось лезвие кинжала, а за ним серая большая папаха. Человек постоял пару секунд, готовый соскочить вниз при малейшем намеке на опасность, втянуть голову под пол, как черепаха под панцырь. Николай задержал дыхание, но только горец решился подняться по плечи, резко, на выдохе махнул саблей наотмашь. Папаха слетела в сторону, обнажив бритую голову, которую тут же залила кровь из рубленой раны. Джигит даже не охнул, только сорвался вниз, стуча по ступеням. Зато закричали другие, и несколько выстрелов ударили тут же. Но Щербина уже отскочил от лестницы, а перекрытия казались достаточно мощными, чтобы задержать даже картечь.

Абдул-бек верхом подъехал к башне. Дауд с шашкой в руке ожидал его у разломанной двери и, когда бек приблизился, швырнул под ноги коню отрубленную голову. Усатая, щекастая, безносая, безобразно загаженная пылью, схватившейся с запекшейся кровью, она подкатилась к передним копытам, и жеребец захрапел, попятился. Всадник хлестнул его равнодушно нагайкой и сильно сдавил коленями.

– Один остался наверху. Думали – ранен, оказалось, живой. Я посылал троих, двое уже никогда не сядут в седло. Стрелять опасно – одного задело своей же пулей, отлетела от потолка. Хорошие бревна, хорошие камни.

Бек, не отвечая, поехал шагом вокруг башни. Дауд без видимых усилий держался у стремени.

– Можно оставить его наверху, – сказал наконец Абдул-бек. – Захочет пить – слезет. Или подохнет. Но все равно нам ждать здесь до ночи. Попробуйте раскатать камни у самой земли. Может быть, они не такие крепкие, как этот русский.

Прапорщик Николай Щербина сидел на полу верхнего этажа башни и беззвучно плакал. Ему было жалко себя, жалко мать и сестру, жалко товарищей по полку, жаль яблоневые сады, кипевшие весной около их дома, жаль белоснежные горы, поднимавшиеся с трех сторон аула, где ему суждено было умереть очень скоро и тяжело. Ему жалко было весь мир, который он так и не успел узнать за неполные свои двадцать два года. Он привалился к стене, подобрав под себя ноги. Правая саднила отчаянно: последний джигит все-таки успел достать его кинжалом. Ткнул острием в голень, прежде чем вторым ударом Николай все-таки вогнал лезвие прямо в ощерившийся рот. Ударил и едва успел выдернуть саблю, чтобы убитый не обезоружил его тяжестью мертвого тела. Это случилось больше часа назад, и с тех пор никто не осмелился подняться наверх. Он знал, что на первом этаже люди стерегут каждое его движение, надеясь, что русский неосторожно промелькнет над проемом хотя бы только рукой. Он знал, что и вокруг башни стоят десятки стрелков, держа на прицеле каждое из четырех окон. Он чувствовал странную гордость оттого, что столько храбрых людей готовы убить его, а значит, считают его достойным пули или удара. Он знал, что умрет, только не мог догадаться, как именно. Дважды ему предлагали спуститься, обещая жизнь, воду, мясо, но он даже не отвечал. Про себя Николай давно считал себя мертвым, а что толку умершему обмениваться словами с живыми.

Он слышал странный шум у стены, словно бы несколько человек долбили кирками каменистую землю, но долго не мог понять, чего добиваются горцы. А когда понял, выбора в смерти у него уже не было. Закричали внизу люди, убегая от башни, пол накренился, Николай попытался схватить лежащую рядом саблю, но промахнулся, упал на бок и заскользил в проем, внезапно открывшийся под правой бойницей.

Абдул-бек подъехал к развалинам минарета. Люди его с остервенением ворочали тяжелые камни, расчищая небольшую площадку.

– Мы нашли русского, – крикнул ему Дауд, разгибаясь. – Он удачлив также, как крепок. Ему придавило ноги выше колен, но он еще дышит.

Бек усмехнулся.

– Он был бы удачлив, если бы умер сразу. Отдаю его в твои руки. Вспомни погибшего брата Тагира, потрогай свое лицо и постарайся, чтобы он не умер чересчур быстро…

Глава вторая

I

Двенадцать всадников гуськом въехали в узкие ворота. Два стражника, напрягая ноги и плечи, свели створки и навесили тяжелые засовы, вырубленные из бука и окованные железом. Полтора десятка их товарищей стояли у стен, наблюдая внимательно за гостями. Новицкий был уверен, что еще столько же лежит сию минуту на крышах и сторожит каждое движение пришельцев.

Он сошел с коня и огляделся.

– Доложи генерал-майору Мадатову, что коллежский асессор [8] Новицкий приехал к нему с поручением из Тифлиса! – крикнул Сергей невысокому пожилому армянину, угадав в нем старшего. Тот единственный был без ружья, только рукояти двух пистолетов торчали из-за широкого пояса.

– Его сиятельства нет дома, – ответил старший, приблизившись и поклонившись. – Ее сиятельство княгиня хочет видеть вас немедленно.

– Мы пойдем вдвоем с офицером. Драгун разместите и покормите.

– Уже приказано, – еще раз поклонился старший; он был, видимо, недоволен тем, что приезжий напоминает ему о его собственных обязанностях.

Сергей чуть слышно вздохнул, сокрушаясь об очередной своей ошибке. Выучить чужой язык оказалось куда проще, чем усвоить правильные манеры иного народа.

– Дон Хуан, пойдемте! – позвал он Ван-Галена.

Тот легко соскочил с лошади, и Новицкий опять вздохнул, поражаясь и завидуя почти мальчишеской повадке испанца, своего сверстника. Сам Сергей тщательно оберегал правую ногу от толчков и ударов.

По деревянным галереям, по узким каменным переходам их провели на второй этаж главного дома. Проводник, молодой парень, быстро шагал, почти бежал впереди, придерживая свисавшую с плеча шашку. Дон Хуан, заметил Новицкий, с любопытством оглядывался, пробовал заглянуть в окна, мимо которых тянулся открытый проход, засматривался вниз, через балюстраду. Несколько раз он почти останавливался, и тотчас же застывали на месте двое стражников, мрачных, широких, усатых, которые сопровождали их со двора. Проводник оборачивался и подавал рукой знаки, понятные без перевода: «За мной!.. Быстрее!..»

У последней двери он также жестом показал приезжим остаться на месте и, чуть приоткрыв створку, проскользнул внутрь. Два сумрачных великана, почувствовал Сергей, подобрались; еще двое выскользнули из-за ковров, висевших по стенам, и стали у двери. И сколько еще, подумал Новицкий, остались невидимы. Ван-Гален вопросительно покосился на спутника, тот лишь улыбнулся в ответ.

Внезапно обе половинки двери повернулись бесшумно, и в проеме Сергей увидел Мадатову. В свободном голубом платье, с темно-синей шалью, накинутой на полные плечи, Софья Александровна словно выплыла навстречу. За ее спиной Сергей увидел стол черного дерева, заставленный блюдами и кувшинами, кресла такого же материала, но блестевшие медными скрепами. Задником, фоном, оказался расшитый золотом гобелен, изображавший фруктовый сад осенью. Сцена была так неожиданна, столь искусно оформлена, что у Новицкого перехватило на миг дыхание. Дон Хуан, заметил он уголком глаза, еще более вытянулся и чуть слышно звякнул шпорами.

– Сергей Александрович, дорогой мой! – Мадатова протянула обе руки, Сергей наклонился и едва прикоснулся губами к прохладной коже. – Как же я вас ждала! Входите скорее. Здравствуйте! И вы здравствуйте…

Она запнулась, не зная, как же обратиться к незнакомому ей офицеру. Новицкий поспешил представить товарища.

– Ваше сиятельство! – перешел он сразу на французский язык. – Позвольте представить вам майора Ван-Галена. Дон Хуан урожденный испанец и прирожденный наездник. Добровольно вступил в ряды Кавказского корпуса, в Нижегородский драгунский полк майором. Что чуть ниже его чина в испанской армии, но он уже успел проявить себя в двух сражениях, и теперь, мы все уверены, его производство не за горами. Во всяком случае, не за Кавказскими.

– Сражения? – вежливо возразил Ван-Гален. – О нет, дон Серхио, вы слишком добры. Я только, как говорят у вас – переведался…

Мадатова с веселым изумлением оглядывала обоих кабальеро.

– Входите же, майор, и вы, Новицкий, не вздумайте уклониться. Господи, как давно я не говорила ни с кем по-французски…

Только они зашли, двери затворились плотно и без лишнего шума. Но юноша-проводник остался в комнате и стал у стены.

– Вас охраняют надежней, чем главнокомандующего, – заметил Новицкий, устраиваясь в кресле.

– Я уже говорила на эту тему с князем, но он ответил, что Алексей Петрович в Тифлисе, а мы здесь вдали от основных сил. Я подумала и решила, что он, как всегда, прав.

– Приятно слышать. – Ван-Гален подался вперед. – Приятно слышать, что жена так полагается на здравый смысл своего мужа.

– Не только на здравый смысл, дон Хуан. На его знание местных обычаев, его ум, его воинский опыт. Вас это удивляет?

– На родине я бы принял такие чувства как должные. Но здесь, в России, успел заметить, что многие жены не слишком высоко ставят своих мужей.

– Согласитесь, господа, что – не у многих, но у некоторых – есть на то основания. Я же могу с полным правом считать себя одной из самых удачливых женщин.

– Вы хотели сказать – счастливых? – предположил Новицкий, улыбаясь, словно бы простодушно.

– Ах, Сергей Александрович, я даже опасаюсь узнать однажды – что же у вас острее: ваш язык или же ваш кинжал. Нет, отвечу вам прямо, я не так счастлива, как мне хотелось бы. Я слишком редко вижу своего мужа. Вы, должно быть, слышали, господа, у нас здесь идет война.

– Да, – беззаботно отозвался Новицкий, пытаясь дотянуться до приглянувшейся ему виноградной кисти. – Помнится, мне рассказывали что-то такое на весеннем приеме у Алексея Петровича.

Ван-Гален недоуменно переводил взгляд с Мадатовой на Новицкого и обратно.

– Не тревожьтесь, дон Хуан, – рассмеялась княгиня. – Мы с господином Новицком в полном уме и здравии. Только пытаемся соревноваться в остроумии. Фехтуем словами с первой же нашей встречи, еще там, в столице, на севере.

Ван-Гален чуть подровнял завитые усы и учтиво наклонил голову.

– На месте дона Серхио я бы давно уже выпустил из рук саблю.

– Что вы, дон Хуан, – бурно запротестовал Новицкий. – Вы слишком легко сдаетесь. Я уверен, что смогу еще продержаться… Хотя бы минуты две.

Все трое расхохотались легко и свободно. Мадатова и Новицкий радовались очередной встрече, Ван-Гален был тоже счастлив, попав в дом, где может поразить красивую женщину, блеснув манерами, отточенными в гостиных Мадрида.

Новицкий похвалил дом. Ван-Гален поддержал товарища, добавив, что имение Мадатовых напомнило ему фамильную hasienda. И спросил в свою очередь, что за коней прогуливают по лугу, слева, метрах в двухстах от ворот.

– Наши кони. Страсть моего мужа. Князь держит конский завод в три сотни голов. Карабахские жеребцы и так известны соседям. А Валериан все хочет вывести особенного – совершенно черного с белой звездой на лбу… Что с вами, Сергей Александрович?

Новицкий сам не заметил, как вцепился в подлокотники кресла. На фоне стены, на месте яркого гобелена он вдруг увидал совсем иную картину – молодой ротмистр на своем «черном дьяволе», как звали мадатовского коня в полку. Проб идет не спеша, чуть избочась, высоко поднимая копыта, словно бы разминаясь перед затяжной скачкой. А за Мадатовым его эскадрон – и поручик Буткевич, и Фома Чернявский, тогда еще вахмистр, и остальные, похороненные потом: кто под Шумлой, кто под Рущуком[9], а большинство – под Борисовом…

– Задумался, извините, княгиня. Так говорите – черного жеребца? Уверен – это будет замечательный конь. Под стать самому наезднику…

Не желая отставать от товарища, Ван-Гален еще раз похвалил дом. Мадатова объяснила, что селение Аветараноц – давнее родовое гнездо семьи ее мужа. Шахназаровы живут здесь уже более века. Тут дон Хуан постарался укрыть улыбку, вспоминая давность своего рода, который он уверенно выводил от соратников самого Сида Кампеадора [10]. Но дальше разговор пошел куда живей и интересней.

– Здесь живут не одни армяне. Мусульман становится все больше и больше. Они пришли сюда в середине прошлого века и не хотят уходить. Муж считает, что дядя его, которому он обязан многим, рад был бы видеть их по ту сторону гор.

– Вы говорите о племени Джеваншир? – Новицкий аккуратно вставил свой вопрос в паузу.

– Да, Сергей Александрович. Их пустил сюда отец мелика Джимшида. Шахназар Второй выделил им небольшой клочочек земли, чтобы они могли отгородиться от преследовавших их врагов. А теперь крепость Шуша нависает над всем Карабахом.

– Эти Джеваншир – мусульмане? – спросил Ван-Гален и, когда княгиня кивнула, заговорил оживленнее. – То есть у вас тоже была конкиста, завоевание. Арабы пришли в Гранаду, переплыв Гибралтар, укрепились там, а после оттеснили нас под самые Пиренеи. Два века Испания собирала силы, чтобы потом погнать нечестивцев на юг. Я понимаю, вы тоже устроили свою реконкисту. Я знал, что приехал в нужную мне страну. Я был уверен, что двигаюсь в правильном направлении…

Он оборвался, увидев, как переглянулись Мадатова и Новицкий.

– Я, наверное, говорю слишком много, – Ван-Гален постарался закруглить свою пылкую речь.

– Мы слушаем вас с интересом, майор, – сказала Софья Александровна и вспыхнула замечательною улыбкой. – Вам бы побеседовать с меликом Джимшидом, дядей моего мужа, увы, ныне покойным. Уверена, вы бы поняли друг друга, даже если бы вы говорили по-испански, он по-армянски. Но сейчас события разыгрываются иначе.

– Однако вы, русские, двигаетесь на юг, точно так же, как мои кастильские предки.

– Это большая страна, дон Хуан, – повернулся к нему Новицкий. – Пространство между двумя морями, Каспийским и Черным, от Кавказских гор и до Аракса – наверное, больше половины целой Испании. И заселено очень плотно. Куда же двинутся люди, если мы выгоним их с обжитых мест?

– Там, у нас, на запад отсюда, те мусульмане, те евреи, что хотели остаться в Испании, приняли христианскую веру. Остальные же… кого затоптали кони испанских рыцарей, кто успел – перебрался назад в Марокко… Извините, ваше сиятельство.

– Ну что вы, дон Хуан. Я уже говорила вам – здесь идет война. Потому и охрана в доме, потому и я сижу в своих комнатах пленницей и выезжаю прокатиться только в сопровождении мужа. Это бывает редко, но я успеваю заметить и мертвые, изуродованные тела, и разрушенные жилища. Слушаю вопли обесчещенных женщин, пытаюсь помочь несчастным сиротам. Думаю, меня мало чем уже можно испугать или ошеломить. Дело в другом. Я не уверена, что император Александр… Напротив, я могу утверждать искренне, что он совершенно не хочет завоевывать эти земли. Его Величество готов – принять их вместе с народом их населяющим.

– Да. И кто спросит народ, когда ему и так предлагают самое лучшее, – не удержался Новицкий.

– Фу, Сергей Александрович! Вы всегда ухитряетесь вывернуть чужие слова и намерения. Разве мелики Джимшид и Фридон не приезжали к императору Павлу? А еще раньше в Петербург наведывался грузинский царь Ираклий Второй. Да не единожды. И даже Панас-хан джеванширский отправлял посольство к императрице Екатерине.

– Но если они все так страстно желали сделаться русскими, – заговорил Ван-Гален, тщательно подбирая слова. – Почему же тогда так сопротивляются их соплеменники?

– У нас большая страна, дон Хуан. Дон Серхио, – Софья Александровна лукаво улыбнулась Новицкому, – уже напоминал нам об этом. Нельзя сказать, что она населена народом, но только – народами! Десятками, а может быть, сотнями, если судить по языкам, на которых они общаются. Каждый народ хочет оставаться самим собой. Каждый народ пробует выбрать свой особенный путь.

– Причем пути эти, господа, весьма и весьма извилисты.

Новицкий потянулся к столу, и тут же невесть откуда выскочивший слуга схватил кувшин, спеша наполнить чашу напитком, освежающим рот и горло.

– Пути эти поворачивают к России, когда их заграждают другие страны, скажем, Турция или Персия. Но тут же уходят прочь, как только горизонт очищается.

– Замечу, дон Серхио, что все народы мира стараются избрать для себя путь, который принесет им одну только выгоду. За исключением, может быть…

Испанец не успел договорить, как во дворе закричали, забегали люди. Юноша, охранявший дверь, выхватил шашку и стал лицом к створкам. У слуги, угощавшего Новицкого, вместо кувшина в руке уже был пистолет. Еще двое мужчин появились из-за ковров, держа наготове мушкеты. Ван-Гален беспокойно глянул вокруг себя и потянул саблю, стоявшую между колен. Даже Новицкий ощупал кинжал, висевший поверх черкески.

В дверь постучали три раза. Два удара прозвучали один за другим, особенно грозно, с третьим помедлили. Юноша прокричал по-армянски высоким, не устоявшимся еще голосом. Софья Александровна наблюдала за сценой с мягкой улыбкой. Сергей ухмыльнулся и убрал руку с кинжала.

Наконец, створки раскрылись настежь, и в проем быстрым широким шагом вошел генерал Мадатов. Новицкий и Ван-Гален взлетели из кресел.

Князь кивнул обоим, но прежде прошел к жене, наклонился и поцеловал в голову.

– Все ли было спокойно? – спросил он, выпрямившись.

– Почти всю неделю – да. Но вчера ночью стреляли неподалеку.

– Знаю. Петрос уже успел рассказать. Их было немного – десяток, может, чуть больше. Но они успели ограбить два дома, убить мужчину и увезти девочку.

– Тогда это мы их встретили по пути. Увидели, что люди из-за хребта, окликнули, попытались догнать, но они дали залп и поскакали прочь. Майор приказал преследовать, но у них лошади куда лучше.

– Майор? – Мадатов повернулся к Ван-Галену.

Тот еще более вытянулся и выпалил разом почти все русские слова, который успел выучить:

– Ваши превосходительство! Майор Ван-Гален, Нижегородский полк драгунский…

Продолжал он уже по-французски.

Мадатов слушал спокойно, только чуть сжав губы и сузив глаза. Новицкий же знал, что князь понимает вряд ли чуть более половины. Притом не беспокоится, а пытается оценить: что же за человек этот свалившийся невесть откуда драгунский офицер, да еще явно не русский подданный.

– Майор дон Хуан Ван-Гален докладывает, что послан его превосходительством генерал-лейтенантом Ермоловым с целью участия в походе в составе отряда генерал-майора Мадатова, – быстро заговорил Новицкий, не давая образоваться неловкой паузе. – Майор имеет опыт боевых действий в Европе, прежде всего на Пиренейском полуострове, и хочет составить насколько возможно полное представление о методах войны на Кавказе. Он знает, что князь Мадатов владеет ими в совершенстве, и счастлив, что будет служить под командой столь славного генерала.

Последние слова Новицкий добавил уже от себя, рассудив, что лесть лишней никогда не бывает. Лицо Мадатова разгладилось, он протянул Ван-Галену руку.

– Vous déjà été confronté à ces gens de la montagne? [11]

Дон Хуан снова взорвался быстрой картавящей речью, и Новицкий передавал его слова без промедления.

– Майор говорит, что, к сожалению, только в стычках он и участвовал. Последняя была именно день назад. Но опять лишь обменялись выстрелами без ущерба для обеих сторон… Жаль, не знали, что с ними девочка, – добавил Новицкий. – А то бы гнались усерднее. Может быть, и отбили бы.

– Нет, – отрезал Мадатов. – Если бы вдруг начали догонять, они ее кинжалом по горлу и бросили бы у дороги.

Он так жестко и коротко показал убийственное движение большим пальцем, что Мадатова, и Новицкий, и Ван-Гален замерли на секунду.

– А так, может, и выживет. В горах или Турции, но будет жива… Софья! Я поручаю тебе дона Хуана. Пока майор еще не мой подчиненный, я хочу, чтобы он оценил гостеприимство дома Мадатовых. А ты, Новицкий, пройди со мной, хочу тебя кое о чем спросить. À plus tard, monsieur Juan! [12]

Он коротко кивнул Ван-Галену, снова поцеловал жену и направился к двери. Сергей в нескольких словах обрисовал майору содержание ближайшего часа и кинулся следом за генералом…

II

За дверью Мадатов ждали солдаты, но он нетерпеливым жестом отослал поручика и мушкетеров прочь. Сам же, еще более убыстрив шаги, повел Новицкого по каким-то переходам, лестницам и впустил в узкую комнату, единственным украшением которой было висевшее по стенам оружие. Среди шашек, кинжалов, мушкетонов и пистолетов Сергей углядел памятные ему еще с гусарских времен золотые шпагу и саблю.

Пожилой солдат лет пятидесяти, с русским круглым лицом и усами, светлыми, как пшеничное поле, принял от князя шашку и бесшумно исчез.

– Садись, Новицкий.

Мадатов показал Сергею на узкую тахту, аккуратно накрытую расправленной солдатской шинелью, а сам опустился на стул с высокой спинкой. Из мебели в комнате был еще один грубо сколоченный стол, стоявший у окна. Узкий пучок света падал на столешницу, которая была, впрочем, совершенно пуста; только у правого края лежала невысокая стопка бумаг, исписанных затейливым писарским почерком.

Князь перехватил взгляд Новицкого.

– Не люблю! Принесут, прочитаю и подпишу. Самому же возиться – лучше под ядра. Ты-то, знаю, каждый листок до последней строчки выучиваешь. Я бы тебя к себе перетянул, да Алексей Петрович никогда не отдаст.

– Я же, вы знаете, князь, служу в канцелярии, у Андрея Ивановича Рыхлевского…

Мадатов коротким жестом, ребром широкой ладони, отбросил ненужные совершенно слова.

– Давай о деле, Новицкий. Времени мало. Ты же знаешь – на Сурхая иду. Совсем распустился разбойник. Здесь, впрочем, тоже не очень спокойно. Не хочется Софью одну оставлять. Тем более в ее положении. Понимаешь, Новицкий, сына ведь ждем!

Он погладил бакенбарды одну за другой и вдруг улыбнулся и губами, и глазами почти одновременно. Сергей никогда еще не видел такого Мадатова. Смеющегося – иногда, хмурящегося – весьма часто, но беззащитно-доверчивым князь ему еще не показывался ни разу. Впрочем, улыбка тотчас исчезла, и генерал сделался серьезен по-прежнему.

– Думаю, Петрос управится. Я нагнал людей за ограду и в дом, ты видел, и муштрую их постоянно. Открыть, закрыть, пройти, встретить лишь по сигналу, по слову, и те меняются каждый день. Хорошо обучил. Теперь хоть и Ахмед-хан спустится из Шуши – все равно отобьются.

– Не доверяете Ахмед-хану?

– Нет.

Мадатов ответил коротко и замолчал. Сергей спокойно ждал продолжения разговора, разглядывая тем временем собеседника. Тот уже никак не походил на молодого армянина, которого Новицкий помнил поручиком в Преображенском полку. Полтора десятка лет пролетело, прошло три войны, и четвертая, начавшись, еще тянется, тянется, тянется… Князь заметно сделался шире в груди и плечах, но добавленный вес был, очевидно, не лишним. Тонкую талию, подчеркнутую бешметом и черкеской, стягивал узкий наборный ремешок с серебряной пряжкой. Лицо только сделалось много мясистей; густые черные бакенбарды еще его уширяли. Жесткие волосы на голове не хотели редеть, вились привольно, спускаясь на затылок и лоб; длинный, горбатый нос нависал над закрученными усами. Во всей фигуре генерал-майора, князя Мадатова, военного правителя ханств Карабахского, Шекинского, Ширванского, ощущалась завидная сила, основательность, уверенность, приправленные лихостью и отвагой. «Из нас двоих, – подумал Сергей, пытаясь усмирить ревнивую зависть, – она, безусловно, выбрала лучшего…»

– Что за человек твой майор?

Сергей очнулся.

– Дон Хуан Ван-Гален. Подполковник испанской армии. Сражался с Наполеоном. Потом оказался замешан в большую политику там, в Мадриде.

– Не дело это для военного человека.

– Такого же мнения был и тамошний суд. Из тюрьмы Ван-Гален бежал, пробрался в Россию. Пытался поступить в гвардию, но вмешался испанский посланник. Тогда кто-то посоветовал дону Хуану Кавказ. Алексею Петровичу он понравился. Принят в Нижегородский, месяцев семь назад, капитаном. Уже получил производство и эскадрон. Но фазанов стрелять ему скучно, попросился в настоящее дело. Его направили к вам.

– Видел его под огнем?

– Умен, храбр, напорист. Отлично стреляет, в седле держится еще лучше. Излишне самоуверен, гор наших не знает, но не хочет в этом признаться даже себе. Под чужим началом офицер будет отменный.

– Посмотрим.

Мадатов переменил позу, показывая, что и тему эту тоже можно оставить.

– Драгуны останутся с ним?

– Нет, полвзвода с вахмистром – мой конвой. Завтра утром я уеду в Нуху. Сделал крюк проводить Ван-Галена и навестить вас. И Софью Александровну, – добавил он честно.

Но Мадатова занимали совершенно иные мысли.

– Какое у тебя поручение к Измаил-хану? – спросил он резко, вскинув черные брови и глядя прямо в глаза Новицкому.

Тот замедлил с ответом.

– Шекинское ханство в моем управлении, – настаивал Валериан. – Я должен знать все, что там происходит.

Сергей понимал, что спрашивает он и досадует не только потому, что задето самолюбие, но не решался ответить прямо. Тем более, что Ермолов, на которого ему придется ссылаться, не так уже много знал об истинной, конечной цели его поездки.

– Алексей Петрович хочет последний раз предупредить Измаил-хана…

– О чем? – Валериан продолжал упираться взглядом в лицо Новицкого, не давая тому отвести глаза в сторону.

– Что подданный Российской империи обязан выполнять ее законы неукоснительно.

– Он рассмеется тебе в лицо. Он привык, что его слово – последнее. Чаще всего – единственное. А Белого царя он не видел и не увидит.

– Тогда ему придется отвечать за свои бесчинства. Как любому чиновнику. И генерал-губернаторы в тюрьмы шли.

Валериан усмехнулся.

– Ты его арестуешь? С полувзводом драгун? Да вас там на клочки разорвут и собакам скормят.

Новицкий понимал, что Мадатов дразнит его, и старался оставаться спокойным, хотя бы только наружно.

– Прикажут – пойду и возьму хана под стражу. Но пока приказа такого нет.

– И быть не может! – рявкнул Мадатов; грозный его голос пошел гулять меж каменных стен; князь оборвался, выждал паузу и заговорил тише: – Алексей Петрович пустыми словами бросаться не будет. Мне он может приказать. И я привезу Измаил-хана в Тифлис. Но для этого придется перебить половину Нухи. Весь город зальется кровью. Нужно нам это, а?

– Не нужно, – согласился Новицкий. – Потому Алексей Петрович и не отдал такого приказа. Я везу Измаил-хану письмо, в котором командующий Кавказским корпусом генерал от инфантерии Ермолов еще раз перечисляет преступления, совершенные в Шекинском ханстве, требует наказать виновных и обеспечить в будущем порядок, согласно законам…

– Он выслушает письмо и тотчас о нем забудет, – оборвал его Мадатов на полуслове. – Что дальше?

Сергей поежился и постарался подбирать слова и фразы как можно круглее и безопаснее.

– Предполагается, что в таком случае нам не следует торопить события, а положиться на время, судьбу, Бога или Аллаха. Измаил-хан ведет крайне нездоровый образ жизни – пьянствует, распутничает. По имеющимся сведениям он уже тяжело болен, подвержен приступам колик – печеночных, почечных… может быть, геморроидальных, – добавил он и усмехнулся одним уголком рта, зная, что князь не способен оценить его шутку.[13]

Мадатов вскочил и зашагал по комнате от стола и до двери. После третьего поворота он снова стал против Новицкого.

– Значит вот что придумали вы вдвоем, ты и грек этот, как его… Пафнутий…

– Артемий Прокофьевич.

– Ну да, помню его еще с Виддина. Алексей Петрович знает об этом?

– Возможно, догадывается, – уклончиво ответил Сергей, решив не отрицать очевидное.

Валериан закусил ус, пожевал, отпустил и медленно опустился на стул.

– Скажи, Новицкий, зачем вам это понадобилось?

– Имеются опасения, – заговорил Сергей столь ненавистным ему самому чиновничьим говорком, – что в случае неудачи нашей экспедиции в Дагестан властитель Шекинского ханства может поддаться искушению и выступить заодно с возмутившимся уже Сурхай-ханом. В таком случае наши и без того небольшие силы окажутся зажатыми…

– Я его не боюсь! – гаркнул Валериан.

Он резко наклонился вперед и схватил Сергея за плечи. В железных пальцах князя Новицкий почувствовал себя то ли кроликом в волчьих лапах, то ли козленком в когтях орла. Он постарался расслабиться, оставить лицо невозмутимым, не искаженным ни гримасой испуга, ни безрассудной усмешкой.

– Пусть собирает силы, пусть попробует выступить! Я возьму батальон с двумя батареями, и через полчаса от всей его силы останутся только ошметки! Но если его не будет, мне трудно понять, Новицкий, куда следует бить. Он негодяй, я это знаю лучше тебя. Я видел людей, которых он запытал до смерти. Армяне, грузины, евреи, татары, русские – все, кто только попался мерзавцу. Но когда… – Валериан растянул губы в улыбке, но глаза его смотрели прямо и жестко. – Когда его схватит слишком сильная колика, на его месте мы увидим осиный рой. Их окажется слишком много, этих мелких, жужжащих, жалящих. С ними управиться будет куда труднее…

Новицкий собирался ответить, но в дверь постучали знакомым уже образом – три удара. Мадатов отпустил Сергея, выпрямился и крикнул несколько слов по-армянски. Новицкий понял только: «Ты кто?.. Заходи…» На всякий случай он поднялся и поправил кинжал. Но хозяин повелительным взмахом руки приказал ему сесть.

– Что может случиться, если я в доме? Это Софью я так берегу, а о себе и сам позабочусь.

Пожилой армянин, которого Новицкий встретил внизу, по должности вроде комендант замка, уже был в комнате и, склонив голову, ждал, когда же князь прикажет ему говорить. Мадатов кивнул, и комендант быстро выпалил несколько фраз, сопровождая их жестами. Пантомима, сообразил Сергей, обращена была только к нему, к чужаку, не знавшему языка, но все-таки гостю. Когда Мадатов заговорил, Новицкий уже догадался, о чем шла речь.

– Человек прискакал из-за гор. Привез письмо и две пули. Одна в бедре, другая около шеи. Много крови потерял, говорить почти и не может. Крепость Чираг в осаде. Пойдем, Новицкий, посмотрим, почитаем письмо.

Во дворе, окруженный стражниками, стоял небольшой конек, серый как по истинному своему цвету, так и из-за дорожной пыли. Животное, хоть и держалось на ногах, то и дело бессильно роняло голову, натягивая поводья. Всадник выглядел еще хуже. Сергей только взглянул в его сторону и поднял руку, подзывая вахмистра.

– Поднимайте людей! Седлайте…

Прибывший полулежал в седле, цепляясь за переднюю луку, но, увидев Мадатова, выпрямился, как мог. Одеждой он походил на горцев, но, только заговорил, Сергей узнал в нем человека служилого.

– Ваше сиятельство! Пакет от его благородия капитана Овечкина. Люди Сурхая у крепости. Есть нечего, вода кончается, зарядов почти не осталось.

Он выпалил заученный, видимо, накрепко текст, протянул письмо, которое вынул из-под бешмета. Мадатов приблизился и взял лист, согнутый, обмотанный крест-накрест шпагатом и залитый поверху сургучом. И только гонец понял, что выполнил поручение, глаза у него закатились, и он повалился набок с коня на руки подбежавших людей.

Управляющий крикнул, и четверо побежали, понесли раненого по двору куда-то вглубь имения, к дальним его постройкам. Ван-Гален, тоже спустившийся вниз, уступил дорогу и проводил раненого взглядом. На лице его, впрочем, Новицкий не обнаружил ничего, кроме простейшего любопытства.

А голос Мадатова уже гремел над двором. Есаул, командир конвоя, как понял Сергей, с тремя казаками уже направлялся к воротам.

– …Скажешь полковнику, пусть накормят людей и строят. Лагерь сворачивать. Буду там через час. Отставить, вахмистр! – крикнул Мадатов, увидев собирающихся драгун. – Остаетесь до завтра!

Он повернулся к Новицкому.

– Спешить тебе некуда. Измаил-хан от своего гарема никуда не уедет. Побеседуешь вечером с Софьей, вспомните Петербург, знакомых, театры, гостиные. Ей со мной не очень-то весело, знаю. Редко видимся, а в ее положении… – Он оборвал себя сам и, глядя на ставшего рядом Ван-Галена, отдал короткое приказание коменданту; затем повернулся опять к Новицкому. – Наш разговор не забудь! Я в ваши дела мешаться не буду, но… Впрочем, оставим… Vous, Major, pour moi, tout de suite.[14]

Французский выговор Мадатова был страшно дурен, но жест очень красноречив. Толстый указательный палец, поросший черным и жестким волосом, качнулся к груди Ван-Галена и далее указал за ограду. Испанец вытянулся, звякнул негромко шпорами и обернулся, отыскивая взглядом коня, но к нему уже подбежал слуга, держа в поводу каракового жеребца с узкой, маленькой головой и неожиданной мохнатой щеточкой у каждого копыта.

– Votre dragon… – Мадатов не стал искать слова, только покачал головой. – C’est mieux. Beaucoup mieux pour la montagne.[15]

Ван-Гален проверил, хорошо ли затянута подпруга, легко, едва коснувшись стремени, взлетел в седло и разобрал поводья. Новицкий протянул ему руку.

– Прощайте, дон Хуан! Я был рад нашей совместной прогулке.

– В Пиренеях я бы назвал это путешествием. Но, возможно, вы правы. Прощайте, дон Серхио! Спасибо вам и…

Он огляделся и чуть свесился вниз.

– Хороший дом. Здесь можно уютно жить. Можно и надежно обороняться. Хозяйка красива, мила и очень, очень умна. Но он…

Испанец умолк, боясь, что его услышат, но сделал гримасу, вполне красноречивую. Новицкий засмеялся и хлопнул Ван-Галена по колену.

– Не торопитесь делать выводы, друг мой. У вас еще будет время присмотреться к генералу. Уверен, что вы измените свое мнение. Но в любом случае предупреждаю: по службе князь видит, знает и понимает решительно все.

Майор сделался совершенно серьезен.

– Это я уже понял. Adios!..[16]

Он повернул коня и поспешил вслед казакам, уже выезжавшим поодиночке в приоткрытую створку ворот…

III

Когда утром Валериан выбрался из палатки, на плато еще было темно. Солнце поднималось за левым гребнем, и остроконечные пики справа уже розовели в первых лучах. Но в лагере, который отряд разбил вчера в темноте, воздух был словно бы выморожен дыханием ледников. Стояли понуро лошади, укутанные попонами, жались друг к другу люди, едва находившие толику тепла в окоченевших за ночь телах своих и товарищей. На ружья, составленные пирамидами по капральствам, на стволы орудий обеих батарей, чернеющих в отдалении как раз против белого склона, было и вовсе больно смотреть. Взгляд словно примерзал к заледеневшему за ночь металлу. Солдаты еще добирали последние крохи беспокойного сна, но Мадатов знал, что пора им уже подниматься.

Батальоны полков Апшеронского, Куринского, сорок первого егерского, всего полторы тысячи человек, последние полтора дня карабкались вверх по скалам, перебирались через ледяные быстрые ручьи с таким сильным течением, что оно валило одинокого человека, если он неосторожно зайдет в воду выше колена. Переходили встретившиеся потоки только группами, выстроившись рядами, взяв друг друга под руки, сопротивляясь струе что есть силы.

Вчера к полудню они вывернули на едва заметную тропку, что тянулась вдоль крутого высокого склона, усыпанного камнями. Так, забирая влево и вверх, проводники повели отряд к перевалу. Солдаты шли, опираясь прикладами, лошадей вели в поводу, пушки волокли и толкали, облепив по-муравьиному упряжь, дополнительные веревки, упираясь плечами в колеса, хоботы. Старший проводник, кряжистый пожилой лезгин с вытекшей правой глазницей, предложил ему остановиться на первом же уширении и продолжить подъем наутро. Валериан и сам знал, что под вечер выходить на склоны опасно: снег, расплавленный за день, плохо уже держит камни, и те могут посыпаться вниз, сметая на своем пути живое, чугунное, медное. Он оглядел сверху морщинистое лицо, проследил рубец, начинавшийся из-под папахи и терявшийся в бороде чуть ниже скулы, подумал и покачал головой.

– Нет! Две ночевки так высоко солдаты не выдержат. Если мы пройдем перевал сегодня, завтра сможем спуститься к лесу. Так?

Проводник только пожал плечами.

– Как будут идти твои люди, князь!

– Они будут идти, как я им скажу. Вперед…

Валериан не приказывал уширить шаг, видя, что люди с трудом поддерживают и этот темп. Он только послал вестовых вдоль колонны с приказом еще более вытянуться в длину: сузить строй и разорвать интервалы между взводами и ротами. Тем не менее несколько валунов, скатившиеся незамеченными, выбили из строя человек десять. Поручика и трех рядовых положили по одному в расщелину, забросали камнями и воткнули сверху связанные из обломков жердей кресты; пятеро еще могли кое-как двигаться, если у них забрать ружье, мешок, скатку; одного пришлось нести.

Но часов в пять, еще по солнцу, отряд перевалил гребень и быстро начал спускаться, уходя от ветра, свистевшего над хребтом особенно разгульно и нагло.

Уже в темноте они выбрались на относительно ровное место, составили ружья, растерли лошадей, поставили палатки – генералу и штаб-офицерам. Остальные, пососав сухари и глотнув порцию водки, строго отмеренную каптенармусами, скучковались по трое, по четверо, и так повалились в откопанные в снегу логовища. Валериан еще порывался проверить самолично посты, но подполковник Коцебу, сухопарый апшеронец с длинным, костистым лицом, упросил его не беспокоиться, идти отдыхать, готовиться к завтрашнему трудному маршу. Часовых же берет на себя он сам, его товарищи и все офицеры, что были приданы отряду сверх комплекта.

Утро у генерала началось, как всегда, с умывания. Денщик Василий вдвоем с молодым щекастым солдатом поднесли на раскатанной и сложенной вдвое шинели несколько кирпичей, вырезанных штыками из снега. За ними они, очевидно, уходили достаточно далеко, потому что тот, что был в лагере, сделался к утру совершенно нечист. Валериан скинул мундир, стащил через голову рубашку, захватил сразу в обе ладони колючие белые комья и, нарочито громко ухая, растер грудь, шею, бока, предплечья. Василий зашел сзади и также крепко, царапая кожу, довел докрасна спину князя. Надев мундир, Валериан спустил панталоны и, не стесняясь ничьим присутствием, освежил нижнюю половину.

Застегиваясь, он поймал взгляд Ван-Галена. Испанец смотрел с тем же спокойным, внимательным выражением, с которым оглядывался все дни их марша. Мадатов махнул ему, показывая на лежащую у ног шинель, где оставалось еще примерно полтора кирпича. Дон Хуан с готовностью подошел, двумя горстями обтер лицо, а остаток уронил за воротник и замер, ожидая, когда потекут по телу холодные струйки.

Валериан расхохотался. Ван-Гален пока ему нравился. Он очевидно знал горы, не терял темп на подъеме, не шарахался на крутых спусках, не показывал страха и не щеголял напрасно бессмысленным удальством. Осталось посмотреть, каков он будет под пулями.

– Дежурного офицера! – гаркнул Мадатов.

Лагерь уже шевелился, и над обычной утренней суетой, над рокотом голосов, шлепаньем подошв, ржанием, глухими ударами металла в металл, наперегонки понеслись вдоль склона два сказанных слова:

– Офицера… дежурного… дежурного… офицера…

Через несколько минут к Мадатову быстрым шагом приблизился высокий полный драгун, утопая по щиколотку в растоптанном почерневшем снегу.

– Штабс-капитан Якубович! Последний раз ходил с рундом [17] часа полтора назад. Все спокойно, ваше превосходительство. За всю ночь никто даже не показался.

– Снимайте посты! – распорядился Валериан.

Про себя подумал: из того, что часовые никого не видели, не следует, что за ними никто не следил. Пошел к орудиям, где уже запрягали коней, подводили зарядные ящики, где в морозном воздухе раздавалась четкая, хорошо артикулированная речь начальника штаба.

– Мориц Августович! Вышли в авангард офицеров с одним из проводников. Скоро начнем спускаться в ущелье, так пусть оторвутся хотя бы на полверсты. Все же, если вдруг случится засада, у нас будет шанс приготовиться. Драгун наших пошлите, засиделись кавалеристы без дела. Как вам, кстати, испанец?

Коцебу ответил без промедления.

– Кажется, толковый офицер. Но пока по-русски не знает, ничего ему не поручишь. Командовать авангардом назначу Якубовича. Надежен, расторопен.

– Говорят, что и храбр.

– Говорят – через меру, – подполковник недовольно шмыгнул хрящеватым носом. – Но я ему инструкции дам самые строгие. Чтоб и не думал своевольничать. Успеет саблей помахать на равнине.

Мадатов кивнул, соглашаясь.

– У нас ведь командированных этих десятков шесть? – спросил он, оглядывая отряд, выхватывая тут и там фигуры офицеров, седлавших своих коней.

– Семьдесят три человека, ваше сиятельство.

– Отлично. Половину на лучших конях отправьте вперед. Остальных оставьте при мне. И поторопите людей. Лучше побыстрей спустимся вниз, а там, только доберемся до топлива, сразу устроим привал, выпьем горячего. С богом!..

Через час батальоны снова вытянулись в длинную колонну, нацелившуюся в черную горловину ущелья.

Ван-Гален ехал в передовой части отряда, с удовольствием слушая веселую болтовню Якубовича. Ему нравился громогласный штабс-капитан, всегда готовый схватиться то ли за стакан вина, то ли за рукоять горской шашки. Кривую и тяжелую драгунскую саблю он возил в обозе, прицепляя только перед полковым смотром. Обычно же носил, перекинув через плечо ременную портупею, легкую, острую гурду [18] – страшное оружие в руках умелого человека.

– Верите ли, дон Хуан?! – кричал он на прекрасном французском языке, не столь витиеватом, как у испанца, но летящем быстро и вольно, подобно карабахскому жеребцу. – Я и не заметил удар. Я только опустил руку. И вдруг половина разбойника – голова, плечо, туловище до пояса… вдруг ушла в сторону и упала на камни. Страшное, скажу вам, зрелище. Лучше бы, подумалось мне, круговым движением да по шее. Знаете, головы мячиками так и прыгают. Иной раз даже забавно…

Ван-Гален вполне верил тому, что рассказывал Якубович, поскольку раза три оказывался рядом с ним в стычках и видел, с каким отчаянным весельем лезет под пули штабс-капитан. Видел он и страшные последствия знаменитого удара драгунского офицера.

– Счет я закрыл, дон Хуан, теперь уже ничего мне не страшно. Добился я, дострелялся с одним фендриком. Давняя история, тянулась еще с Петербурга. Приятель мой, Шереметев, жил с одной балериной. Ну, поссорились они как-то, бывает. А этот… схватил ее после спектакля, посадил в карету и увез на квартиру, которую делил со своим дружком, Завадовским. Тот давно за Авдотьей ухаживал. Прожила она там три дня, после одумалась. Уверяла Василия, что ничего, мол, такого не было.

Ван-Гален взглянул на рассказчика, усмехнулся и покачал головой.

– Я то же самое и сказал, – подхватил Якубович обрадованно. – Такое, говорю Шереметеву, спустить невозможно. Если сам не возьмешься, я этого хлыща непременно поставлю к барьеру. На следующий день отправился секундантом к сопернику, Завадовскому, да пока об условиях договаривался, вызвал и этого, Грибоедова. Того, кто Истомину увез. Что же говорю, друзья наши решетить друг друга будут, а мы в стороне прохлаждаться?.. Он даже глазом не моргнул и согласился. Человек, скажу вам, дон Хуан, в высшей степени компанейский. Шампанского – так шампанского, к девкам – так к девкам, к барьеру – и это без промедления. Даже обидно, что такой молодец – и не в полку…