Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: АСТ
- Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
- Serie: Квендель. Эпическая фэнтези
- Sprache: Russisch
Ужасная Волчья ночь, когда границы между Холмогорьем и Страной теней оказались стерты, наконец-то прошла. С рассветом беспечные квендели вернулись к подготовке к традиционному ежегодному Празднику Масок, на который все кланы съезжаются в город Баумельбург. Однако опасность вовсе не миновала, и жуткий туман продолжает стелиться над зелеными холмами. Напрасно мудрый Одилий пересказывает древние легенды и молит квенделей прислушаться к его словам. Ведь когда разразится очередная буря — еще яростней и страшнее, чем прежде, — они окажутся не готовы...
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 587
Veröffentlichungsjahr: 2025
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Каролина Роннефельдт Квендель. Книга 2. Время ветра, время волка
Посвящается Катрин, Карстену и Филиппу, с наилучшими пожеланиями всему двору.
С вами за деревьями виден лес
И Уиллоу, кроткому Виденману (2003–2018).
За то, что всегда был рядом
Так быстро исчезает все, что ярко.
Во тьме лесов живут нечестивые звери и птицы; глаза их сверкают жаждой крови, у них страшные челюсти, жуткие блестящие клыки или острые клювы. Их цепкие когти готовы вонзиться в горло жертвы, из которого тотчас же брызнет кровь.
Caroline Ronnefeldt
QUENDEL 2 – WINDZEIT, WOLFSZEIT
Copyright © Caroline Ronnefeldt, 2019
© Ueberreuter Verlag GmbH, Berlin, 2019
© Вера Гордиенко, перевод на русский язык, 2024
© Вера Соломахина, стихотворения, перевод на русский язык, 2024
© Агний Немов (Agniy ART), рамка на суперобложке и в блоке, 2024
© Екатерина Кравченко (Catherine Moirah), иллюстрация на переплете, 2024
© ООО «Издательство АСТ», оформление, 2024
Окутывая холмы серебристыми лентами, поднимается туман. Белая пелена скрывает границы, но ненадолго – путь открыт. Куда он ведет? Неведомо, ведь мы – ягнята, а наступает время волка. Вода замерзает, превращаясь в тонкий неверный лед, и мир становится хрупким. После короткой осени слишком рано наступает зима. Она проникает в пустой дом, и мы дрожим от холода. Тень нависает над землей, делая небо бледным, а солнце – слепым. В сумерки леса и луга окутаны тусклым сиянием дневного светила. Ночью луна, словно открытая рана, кажется кроваво-красной. В угасающем свете отвесные скалы тянутся друг к другу. Где вход, где выход? Ищите во тьме, в которой нет ничего и в то же время что-то скрыто. Морозный ветер проносится по ущелью и режет острые гребни скал. Слышите, как он воет? Время ветра, время волка.
Грохочут, будто боевые щиты, тучи. Это они, давно умершие, оседлали штормовой ветер и несут разрушение. Он придет с воронами, что несут черные тени. Он придет с мечами, что рассекают туман. И найдет тех, кто прячется от него, найдет по следу – и в грохоте, и в тишине.
Горе вам, ибо тень его нависла над землей. Я чувствую его. Я его вижу. И не только во сне. Не знаю, сплю или бодрствую. Не знаю, кто я и откуда.
Глава первая Из-за ближних и дальних холмов
Одинокий всадник подъехал к дороге с берега Холодной реки. Похоже, он не спешил, потому что опустил поводья, позволяя пони шагать неторопливо, как тому вздумается. Погруженный в размышления, всадник ссутулился в седле, устало склонив голову, и лишь изредка поглядывал вокруг, словно проверяя, нет ли угрозы там, куда он направляется. Однако в тени высоких деревьев царила неподвижность. Чуть отступив от берега реки, деревья рядами высились по обеим сторонам неуклонно поднимающейся в гору дороги, их могучие стволы заслоняли собой луга и поля речной долины.
Совсем недавно пони и всадник прошли по старому каменному мосту через широкую реку у подножия замковой скалы. Еще двадцать шагов в гору, и из полосы бледного солнечного света они войдут в торжественный полумрак старой аллеи. «Елки-поганки, липы! Сплошь липы, как будто других деревьев нет на свете», – подумал всадник, глядя вперед поверх головы своего пони.
Если бы он подъехал к мосту с противоположной стороны, то невольно остановился бы, любуясь великолепным зрелищем. Ведь всякий, кто спускался по аллее из Вороньей деревни, непременно устремлял взгляд к конечной точке на холме. Там, на отвесной скале, еще издали была видна Воронья твердыня в обрамлении деревьев – руины замка словно парили в воздухе, полускрытые у основания стелющимся над рекой туманом. Окруженное крепостными стенами, здание вздымалось на головокружительной высоте над водами Холодной реки. На скале виднелись развалины и других построек, без крыш, с зияющими оконными проемами. И скала, и башни замка тянулись к небу, такие тонкие и высокие, что их очертания точно вписывались в проем, открывавшийся с липовой аллеи. Чем ближе подъезжал путник, тем дальше отступали ряды деревьев, а руины неуклонно вырастали, грандиозные и пугающие. В вышине над древними стенами кружили черные птицы, разрывая воздух хриплыми криками. В сотнях ниш гнездились в основном галки, но встречались и крупные вороны, обитавшие здесь с незапамятных времен и давшие название замку. Убежище свое они делили с пустельгами, совами и другими воронами, которые селились на деревьях у подножия скалы. Ни один голубь не осмеливался залетать в это опасное место.
Всадник спиной чувствовал Воронью твердыню. Он ни разу не обернулся в седле. К развалинам он подъехал всего два дня назад и сразу же подстегнул пони. Утро выдалось особенно туманным, как часто бывает поздней осенью, в месяц Туманной Луны, – только по календарю лето еще не подошло к концу. Однако погода была такой мрачной, словно в этом году позабыла о золотых днях Грибной Луны и перескочила прямиком в холодный сезон, не оставив воспоминаний о последнем всплеске солнечного тепла. Погожих дней оставалось мало, а вместе с ними и радостей по сезону, вроде солнечной ванны на скамейке в саду, пикника после сбора грибов и ягод или прогулки в лучах вечернего солнца – прощания с летом. С середины Желудевой Луны небо частенько затягивали тучи, и пасмурность накладывала отпечаток на холмы и настроение их обитателей, которые связывали странную погоду с тревожными событиями одной поздней летней ночи, известной теперь как Волчья ночь. Почти повсюду в стране происходили необъяснимые и даже ужасные события, внезапной бурей застигая жителей.
«Хотя не все Холмогорье пострадало так сильно, как деревни возле Сумрачного леса и их окрестности, однако от этого не легче», – с тревогой подумал всадник, направляя пони обратно к середине дороги. Животное сбилось со степенного шага, чтобы уверенно направиться к аппетитному клочку травы на обочине, и теперь повиновалось приказу хозяина с недовольным фырканьем, вспомнив о своем превосходстве четвероногого.
– Поторопись к нашей старой липе, мой драгоценный Фридо. Будь так добр!
Гнедой пони перешел на рысь, унося всадника под сень деревьев. Здесь было прохладно и тихо. Когда Фридо вернулся к неторопливому аллюру, седок отпустил поводья. Так легче думалось, а ему стоило собраться с мыслями до того, как начнется неизбежная суета. Ради такого можно было и приехать чуть позже, чем он обещал.
Прежде чем вернуться к размышлениям, приноровившись к мягко покачивающейся походке Фридо, всадник привычно окинул взглядом окрестности. И вдруг выпрямился и резко натянул поводья. Пони остановился и навострил уши: из-за ствола липы, примерно в тридцати шагах, выскользнула фигура. Не слишком высокого роста и в одежде цветов леса, что делало ее почти невидимой. И все же всадник не преминул отметить, что неизвестный нерешительно ступил из-за деревьев слева от дороги, оглядываясь настороженно, будто олень. Очевидно, услышал топот копыт и понял, что кто-то приближается от реки.
«Он показался, не стал прятаться, а значит, не боится, – подумал всадник, в очередной раз досадуя на свое недоверие. – Дрожащее ты желе! Может быть, тот, кто стоит там, в тени, не имеет ни малейшего злого умысла и просто бродит по холмам. Да и на вид он довольно хилый». Однако с Волчьей ночи путник во всем и всегда видел угрозу и порой не знал, что это – обычная осторожность или неизбывный страх, иногда даже перед собственной тенью.
– Елки-поганки, кто там прячется?! – крикнул он так громко, что Фридо вздрогнул, и затем решительно добавил: – Если вас много, то выходите все, немедленно! Я еду первым, а за мной следует большая компания!
В ответ из-за серо-зеленых стволов скользнула вторая фигура, и всадник испугался. Этого он никак не ожидал, несмотря на сказанное. Неизвестный тоже казался пугающе высоким и худым, он появился так неожиданно, словно вылез прямо из липы. Всадник вздрогнул. И тут раздалось хихиканье, сразу же сменившееся громким смехом. Меньшая из фигурок внезапно выскочила на середину дороги и сорвала с головы капюшон темно-зеленого плаща. Показались всклокоченные кудри и широкая улыбка юного квенделя.
– Привет, Звентибольд! Ты опоздал! – воскликнул Карлман и помахал рукой. – Я тебя сразу узнал, но Уилфрид, вот он, рядом, сказал, что в наше время осторожность не помешает, поэтому мы подождали, чтобы подстраховаться.
Биттерлинг фыркнул так, что его пони по праву возгордился своим хозяином. Всадник испытал огромное облегчение и в то же время слегка устыдился. Похоже, даже малейшая неуверенность, тень сомнения, легкий намек на опасность могли привести его в сильнейшее беспокойство, и с этим ничего нельзя было поделать. Лишь по пустой дороге он мог бы еще долго ехать в одиночестве, сохраняя самообладание.
Слегка понукая Фридо, Звентибольд направил его к друзьям. Пони рысью пошел туда, где ждали высокий мельник и молодой квендель. Звентибольд спешился, похлопал Карлмана по плечу и приветствовал Уилфрида фон ден Штайнена дружеским кивком.
Мельник вынул трубку из правого уголка рта.
– Привет, Биттерлинг! – сказал он и улыбнулся так тепло и открыто, что Звентибольд был тронут. Уилфрид не зря имел репутацию человека, способного правдиво толковать приметы, а благодаря неизбывной уверенности в хорошем исходе он мог любого обнадежить, даже если будущее рисовалось не столь радужным.
– Ну, мой мальчик, – обратился Звентибольд к Карлману, – откуда ты пришел? Вызвался сопровождать доброго Уилфрида?
– Да, – ответил молодой квендель с гордой улыбкой. – Старик Пфиффер отпустил меня на мельницу.
– Так-так, дело ответственное, – кивнул Звентибольд, незаметно подмигнув мельнику. – Полагаю, твоя матушка и Гортензия не высказали ни малейших возражений?
Щеки Карлмана слегка покраснели.
– Честно говоря, мама спала, и мы не хотели ее будить, когда Одилий меня отправил. А Гортензия почти всегда с дядей Бульрихом. Она даже не поняла, что я ушел. Одилий, конечно, хотел сообщить ей об этом. Дома мне делать нечего, я везде только мешаю. В Воронью деревню и к вам меня не отпустили. Клянусь дрожащими поганками, это глупо! Со мной обращаются как с младенцем. И это после всего, что мы пережили вместе, – вызывающе сообщил он и после небольшой паузы добавил: – Только старик Пфиффер, похоже, другого мнения.
– Все в порядке, Карлман, – ответил Звентибольд, на этот раз без капли насмешки. – Прости, я не хотел тебя дразнить. Тебе вряд ли приятно слышать такое от меня – ведь я и сам дрожу, как кот, который знает, что соседская собака сорвалась с цепи.
– Все мы нынче настороже, мой добрый Звентибольд, – согласился Уилфрид с озабоченным видом. – Значит, у всех нас хватает ума. А может, и не у всех. – Он затянулся трубкой и выпустил в прохладный воздух ароматное облако табака с медовым запахом. – А что насчет квенделинцев? – спросил он неожиданно резко. – Они придут?
– Придут, – ответил Биттерлинг. – Скорее всего, они уже в пути, и если бы деревья вдоль реки не были такими густыми, мы, возможно, даже увидели бы их с высоты этого холма. Признаюсь, что поначалу убедить Бозо было нелегко. Он склонен смотреть на вещи по-своему и принимается за дело, только когда запахнет жареным. Все знают, как устроены квенделинцы. То, что по ту сторону великой реки и в остальных холмах считается важным, они поначалу ставят под сомнение – лишь бы поспорить. Однако нередко оказываются правы в своем недоверии. Не могу не признать.
Мельник кивнул.
– У них там свои правила, знаю. И старый Бозо умен, как столетний барсук. Но уж если он что решил, то возьмется за дело серьезно, и это хорошо, потому как его голос будет иметь вес в огромном хоре пустозвонов и болтунов.
Звентибольд вежливо воздержался от вопроса, кого именно мельник упоминает столь нелестным образом. На ум пришли Дрого Шнеклинг – хозяин трактира в его родной деревне Звездчатке – и пекарь Венцель из Зеленого Лога, да и другие уважаемые граждане, не в последнюю очередь – из совета устроителей празднеств. Он невольно вздохнул и с досадой подумал о встрече, назначенной сегодня вечером у липы в Вороньей деревне. Тех, кого в первую очередь волновал предстоящий маскарад и неукоснительное соблюдение давних привычек и традиций, не отвлечешь вихрями и туманами в ночном небе. Еще недавно он и сам придерживался такого мнения и стойко его защищал. Были, конечно, и те, кто старался держаться достойно и выказывал мужество, которое, будем надеяться, не скоро подвергнется такому же горькому испытанию, какое выпало на долю самого Звентибольда.
– Как поживает Бульрих? – прервал его размышления мельник.
Одного этого вопроса было достаточно, чтобы Биттерлинг печально нахмурился. Он несколько раз покачал головой и погладил бархатистый нос стоящего рядом Фридо, словно ища дружеской поддержки, чтобы найти в себе силы справиться с трагедией.
– Ох, лучше не спрашивайте. Совсем не тот, что раньше. Сами увидите. Он даже не помнит, что произошло, не так ли, Карлман, мой дорогой мальчик? Твой старый дядюшка будто угодил в кошмар, из которого никак не выбраться. Хотя в последнее время он стал реже находиться в постели, но по-прежнему часто отдыхает. Однако заметных улучшений нет. Бульрих похож на призрак самого себя, от Шаттенбарта осталась лишь тень[4].
Биттерлинг достал из жилетного кармана носовой платок и громко высморкался, Карлман тоже расстроенно заморгал.
– Я все рассказал Уилфриду, – произнес молодой квендель.
– Вскоре после того, как вы спасли Бульриха из дупла огромной липы, я наведался к нему, – признался мельник с лицом таким же пасмурным, как серое небо над верхушками старых деревьев. – Одилий послал за мной и попросил совета – и я увидел ужасную картину. Как бы ни было неприятно приводить на это изнурительное заседание Бульриха и твою бедную мать, дорогой Карлман, я надеюсь, что их вид поможет даже самым безрассудным и неисправимым понять: нельзя легкомысленно отмахиваться от того, что недавно произошло в Холмогорье. Долгие убеждения тут не понадобятся. Достаточно одного взгляда на бледное лицо Бульриха. – Он замолчал и тяжело затянулся трубкой. Угли разгорелись, и над головами квенделей поплыла голубоватая дымка.
– Нам пора, – сказал Биттерлинг. – Я подзадержался и уверен, что вас тоже ждут с нетерпением. Особенно тебя, Карлман.
Однако он не сел в седло, а повел Фридо за повод.
Карлман скорчил гримасу, услышав последнее замечание Звентибольда.
– Что же тебя задержало? – немного помолчав, обратился он к Биттерлингу. – Встретил кого-то на дороге между Квенделином и нашей аллеей?
– Просто хотел немного разобраться в себе, – ответил Звентибольд. – Хотя мог бы и не беспокоиться понапрасну, но зато я встретил вас. Кстати, а вы почему пошли этой дорогой, вдоль Холодной реки? Шагали бы напрямую, от мельницы через поля.
– Карлман решил, что не мешало бы взглянуть на Воронью твердыню, – пояснил Уилфрид, подмигнув молодому квенделю. – И чуть не свернул себе шею, пытаясь заглянуть за деревья на дальнем берегу и проверить, действительно ли квенделинцы ушли. Непростая задача, ведь погода совсем осенняя, а ветви до сих пор одеты в густую листву.
Звентибольд тихонько рассмеялся. Все снова на некоторое время замолчали. Слышались только их шаги и стук копыт Фридо, да поднявшийся ветер шелестел листьями лип.
За добрых пятьсот шагов до того места, где аллея упиралась в Воронью деревню, деревья слева расступились и образовали большую петлю вокруг просторной площади. В верхней ее части возвышалась одинокая липа – вероятно, самое большое дерево в Холмогорье за пределами Сумрачного леса и такое же старое, как руины Вороньей твердыни над рекой. Узловатый и серый, словно точеный ветром камень, ствол шириной с амбарную дверь делился на четыре толстые ветви, которые указующими перстами торчали во все стороны света, будто символы значимости этого места.
Бывали времена, когда его важность не подвергалась сомнениям, ведь, по преданию, основатели Вороньей твердыни когда-то восседали под липой за каменным столом и вершили суд. До сих пор ходили сплетни, что здесь же приговоренных и казнили, но подтверждений этому не находилось. Однако позже восхищение могучим, освященным временем деревом, пересилило зловещие слухи – семья квенделей даже построила рядом с липой трактир, когда тут возникла деревня. Прошло несколько веков с тех пор, как один из первых поселившихся здесь квенделей, а именно Зайтлинг – предок нынешнего трактирщика, решил втащить древний каменный стол, этого молчаливого свидетеля стародавней поры, не тронутого ни ветром, ни непогодой, под крышу заведения и превратить в барный. Конечно, не слишком-то уважительный поступок по отношению к обычаям и традициям великих, которые собирались за этим столом, чтобы решать вопросы добра и зла, жизни и смерти. Однако с точки зрения трактирщика это была настоящая находка. Отныне наполненные до краев бокалы выставляли на каменную плиту, поверхность которой была тщательно отполирована, и необычный барный стол стал второй легендарной достопримечательностью знаменитого трактира, наряду с липой. С тех пор старинное здание не раз расширяли, чтобы вместить всех гостей «Старой липы» в Вороньей деревне, а их было немало: они приезжали из-за ближних и дальних холмов, а иногда даже из чужеземного края.
Трое квенделей, которые вместе с пони Фридо поднимались по аллее к деревне, увидели слева поросшую мхом остроконечную крышу старого трактира, которая выглядывала между деревьями. Над ней возвышалась раскидистая крона липы, отбрасывая густую тень на здание и его кривые пристройки. Во дворе явно происходило много интересного. Повозки, на которых путешествовали обитатели холмов, стояли тут и там, каждая запряженная парой крепких скакунов. Только Винтер-Хелмлинги из Фишбурга любили ради особого случая запрягать в экипажи по четыре пони – их прибытие в Воронью деревню всегда замечали издалека. Однако пока ни одной из их впечатляющих карет видно не было.
Двое слуг выгружали багаж из повозки, покрытой дорожной пылью, из чего можно было сделать вывод, что ее владелец, скорее всего, приехал издалека и не рассчитывает к вечеру вернуться домой. Карлман внимательно оглядывал двор, стараясь разглядеть известных квенделей из числа прибывших. С тех пор как чуть больше недели назад он вместе с матерью и дядей приехал в Воронью деревню под защитой старого Пфиффера и Гортензии, Карлман успел кое-что разузнать о будущих гостях. Со всех концов Холмогорья о своем скором прибытии сообщали те, кто заметил нечто устрашающее или даже подвергся опасности той жуткой ночью.
В стенах старинного трактира уже несколько дней царила атмосфера лихорадочного ожидания, словно вот-вот должен был состояться таинственный, небывалый праздник. Во всяком случае, большинство прибывающих друг за другом квенделей, не пострадавших от недавних событий, казалось, с нетерпением ожидали обмена захватывающими, неслыханными историями, а также предвкушали встречу с друзьями и знакомыми, съехавшимися издалека, перед карнавалом в Баумельбурге. Старик Пфиффер попытался было убедить Лорхеля Зайтлинга, хозяина трактира, не подавать фирменные напитки и другое горячительное до окончания официальной встречи, но его затея обернулась провалом. С таким же успехом он мог предложить достать луну с неба.
– Клянусь черными мухоморами! – огрызнулся хозяин с несвойственным при его уравновешенном характере негодованием. – Одилий Пфиффер, может, запретить им еще и курить? Или погасить камины, чтобы охладить их запал? И подать им один из ваших любимых травяных чаев? Нет, клянусь честью! Это трактир с вековыми традициями, возможно, до сих пор лучший в стране. Я погублю репутацию и заведения, и, конечно же, нашей легендарной липы, если подам какую-нибудь воду, особенно когда у нас собираются почтенные джентльмены и отпрыски самых уважаемых кланов из ближних и дальних стран!
С тех пор старик Пфиффер прекратил все уговоры. Однако вскоре Карлман подслушал его спор с Гортензией: выяснилось, что Одилий собирается представить собранию Бульриха и Бедду как жертв страшной угрозы, которая нависла над ничего не подозревающими жителями Холмогорья и которую нельзя недооценивать. Гортензия сочла это намерение крайне опасным. Хотя и Бульрих, и Бедда согласились выйти, она придерживалась мнения, что ни один из них не в состоянии выдержать такой прием без вреда для здоровья.
Карлман втайне подумал, что она отчасти права, особенно когда увидел своего пожилого дядюшку. Тот сильно изменился и равнодушно соглашался на все, что ему предлагали. Наверняка собрание будет оживленным – слишком уж необычным был повод, – а если старик Пфиффер поделится со всеми присутствующими своими тайными знаниями так же щедро, как во время ночных странствий… Последствия будет невозможно предугадать.
Как только Карлман вместе с Уилфридом и Биттерлингом оказался во дворе, размышления его были внезапно прерваны: на заднем плане, отчасти скрытая стоящими поблизости повозками, показалась расшатанная одноместная коляска с запряженным в нее тягловым животным, которое как нельзя лучше контрастировало с довольно скромным транспортным средством.
– Клянусь холмами, что это такое?! – ошарашенно воскликнул он.
На мгновение ему показалось, что зрение его подводит и, возможно, потертая коляска на самом деле необычайно мала. Затем он услышал, как Звентибольд изумленно присвистнул сквозь зубы, и понял, что ему не мерещится. Если это черное четвероногое и в самом деле пони, оно – настоящий великан среди своих сородичей.
– Елки-поганки! Вот же здоровенная зверюга! – изумился мельник. – Интересно, кто хозяин этого черного кошмара?!
При этих словах Звентибольд и Карлман замерли на месте. Фридо фыркнул и потянул поводья. С некоторой робостью все трое одновременно подумали, а не призрак ли перед ними, спрыгнувший с неба, подобно огромным волкам. Исключать этого не стоило, судя по тому, как черный конь втягивал воздух красными ноздрями, тряс могучей головой и беспокойно бил копытом левой ноги толщиной с увесистое бревно. Хозяина поблизости не наблюдалось, а один из двух слуг, только что вернувшийся из трактира во двор, чтобы отвести разгруженную двуколку к конюшне, держался от загадочной коляски подальше.
На дороге послышался стук копыт и скрип колес. Прошло совсем немного времени, и со стороны Вороньей деревни по липовой аллее стремительно проехала карета, запряженная четырьмя статными серыми пони. На кучерском месте восседали двое квенделей в зеленых камзолах, а за ними на скамьях расположились еще шесть пассажиров в изысканных праздничных нарядах. Стены кареты с обеих сторон были украшены тяжелыми шлейфами искусно вышитой ткани, отмеченные знаменитым во всем Холмогорье гербом – серебряной форелью, зависшей чуть выше волнистой линии. Над рыбой, тоже сверкающая серебром, висела полная луна.
– Властители Фишбурга, – пробормотал Звентибольд, – как всегда, проделали длинный путь в кратчайшие сроки.
Несмотря на множество забот, он все же не остался равнодушным к великолепному зрелищу и на мгновение представил, будто вновь сидит перед камином в большом зале Винтер-Хелмлингов. Тогда, в начале лета (с тех пор, казалось, прошла целая вечность), дела совета устроителей празднества привели его из Баумельбурга в Запрутье. На обратном пути он повернул на юг и заехал в Фишбург, что было для него делом чести, поскольку семейное древо Хелмлингов, как для простоты называли этот уважаемый клан квенделей, уходило корнями в прошлое даже глубже, чем разветвленная родословная Краппов. Звентибольд был польщен тем, что Левин Хелмлинг, нынешний хозяин замка, лично пригласил его не только поужинать в кругу семьи, но и остаться на ночь. Однако после пережитых недавно страхов Биттерлинг с тревогой ощутил безразличие к былым значительным эпизодам своей жизни и виновато подумал, что этак он, пожалуй, совсем расклеится.
– Господа из замка и одна дама, – уточнил мельник, и Карлман устремил зоркий взгляд на стройную фигуру, сидевшую на скамье у заднего борта кареты и закутанную в бледно-зеленый плащ.
Длинные волосы того же серебряного оттенка, что и рыба с луной на гербе, развевались за плечами, словно еще один маленький семейный штандарт. Девушка казалась Карлману почти такой же нереальной, как большой черный конь, и, доведись ему встретить гостью вдали от деревень, на берегу реки или тихого лесного озера, он ни на мгновение не усомнился бы: ее истинная стихия – вода. Внезапно Карлман вспомнил о каменной «прачке» – загадочном валуне перед домом Бульриха.
– Как бы то ни было, она ни на кого не похожа, – пробормотал он, стараясь казаться беспечным. – Интересно, она вообще молодая, с такими-то серебристыми волосами?
– Если мерить годами, она ненамного старше тебя. Это Гризельда, единственная и младшая сестра четырех братьев, зимняя королева Хелмлингов на последних двух маскарадах, – горько произнес Биттерлинг. В его голосе прозвучали загадочные нотки, сделавшие бы честь самому Пфифферу. – Разве вы не видели ее в Баумельбурге, с короной из покрытых инеем ветвей и в маске, похожей на пелену тумана? Вот уже два года она возглавляет шествие своего клана, и, должен сказать, елки-поганки, придает поистине величественный облик всему семейству Винтер-Хелмлингов. Поговаривают, что они ведут свое начало от подземного народца и в глубоких подвалах Фишбурга сохранились входы в туннели, по которым когда-то ходили их далекие предки.
– Нет, я вижу ее впервые, – ответил Карлман. – После смерти отца мама два года не ездила на карнавал, и мне трудно поверить, что в сложившихся обстоятельствах мы увидим шествие еще раз.
Вздохнув с сожалением, юноша не сводил взгляда с запряженной четверкой кареты, которая остановилась прямо перед парадной дверью трактира под громкое фырканье придержанных пони. Из дверей высыпали готовые помочь слуги и некоторые из любопытных гостей, поскольку прибытие важных персон не осталось незамеченным.
– О, смотрите, вот и Гортензия, – заметил Карлман и попытался увернуться от пони Звентибольда.
Гортензия же явно ожидала не тех, кто приехал в карете с гербом. Она лишь мимолетно и с некоторой рассеянностью поприветствовала их, едва не столкнувшись на пороге с одним из братьев Хелмлингов, который как раз собирался помочь своей хрупкой сестре сойти на землю.
«Наверное, мы все изменились с тех пор, как вошли под сень Сумрачного леса, – подумал Биттерлинг, увидев эту картину. – Даже дама из рода Самтфус-Кремплингов столь озабочена произошедшим, что, кажется, не в настроении приветствовать одно из самых знатных семейств в стране».
Судя по тому, как решительно шагала к ним Гортензия, она по-прежнему оставалась неутомимой и отчасти надменной дамой. Однако случившееся наложило отпечаток на ее черты. Теперь она всегда была начеку, словно опасности могут в любую минуту ворваться в ее размеренную жизнь. Не последнюю роль сыграло здесь и тесное общение со стариком Пфиффером, который в последнее время то и дело предавался мрачным предчувствиям и призывал к осторожности. Если порой Гортензия и пыталась отмахнуться от преувеличений одинокого старика, то даже мимолетного взгляда на Бульриха или Бедду было достаточно, чтобы снова прислушаться к Одилию.
Переживания страшной ночи то и дело возвращались к ней с беспощадной силой. Путешествие в Сумрачный лес, зловещий туман, за которым скрывался чуждый мир, волки, побег из подземелья, мрачный склеп с могилами и, наконец, странное возвращение Бульриха, скорее мертвого, чем живого, – эти события занимали все ее мысли. Ничуть не меньше мучили ее размышления о том, что она услышала от друзей, оставшихся дома, хоть и не испытала того сама. Неизвестное чудовище, ходячий мертвец, или кем бы ни было это существо, неумолимо набросившееся на Бедду сквозь туман, ступило на землю дорогого Гортензии сада, разрушив его священный дух, пусть и на время, хотя в доме и в саду почти все осталось без изменений.
Вот именно, что почти: место, где случилось ужасное нападение, прежде бывшее самым невинным уголком, какой только можно вообразить, – ее любимая розовая беседка – пострадало, как и несчастная Бедда. Две великолепные вьющиеся розы, гордость и радость любого садовника, теперь свисали печальными серо-коричневыми усиками, словно побитые лютым морозом в разгар роскошного позднего цветения. Нечто подобное, видимо, произошло и с цветами, посаженными еще бабушкой Гортензии, и потому некогда любимое место на зеленой лужайке казалось зловещим склепом. Внучке не хотелось туда смотреть, а тем более заходить внутрь беседки. Счесть погибшие розы знаком надвигающейся гибели – это в духе простоватых квенделей, на которых клан Самтфус-Кремплингов всегда смотрел немного свысока. И все же Гортензия вынуждена была признать, что на нее навалилось с трудом скрываемое уныние, бороться с которым она не умела. Будучи во власти внутреннего смятения, она давала окружающим ощутить его силу вдвойне.
– Клянусь чем хотите, скажу я вам! Улизнуть без единого слова, воспользовавшись неразберихой, – это более чем возмутительно, дорогой мой Карлман, – бросила она молодому квенделю.
Пони Звентибольда в испуге отступил.
– Ну-ну, ничего страшного, – успокаивающе произнес Биттерлинг, похоже, обращаясь не только к Фридо.
– Елки-поганки, Звентибольд Биттерлинг, тебе я еще не то выскажу! Мы ждали тебя вчера вечером. И что же? Один не приехал, другой просто удрал, не сказав ни слова! И это перед самым собранием, да еще и при больных родственниках. Дела семейные, понимаешь ли, нельзя навешивать на чужих!
– Мне велено было сообщить на мельницу, что собрание назначено на сегодняшний вечер. – Карлман благоразумно избежал упоминания имени Одилия.
– Если ты не нанялся тайком в трактир, то отправить тебя так далеко, да еще и одного, без напарника, мог только один хитрец, – не унималась Гортензия. – Радуйся, что твоя бедная матушка проспала до полудня, а потом ее навестили сестры Штаублинг из Болиголовья, что и в лучшие дни бывает утомительно. Конечно, она спрашивала о тебе. Я сказала, что постоянно прибывают новые гости и ты вряд ли сможешь спокойно усидеть дома. Доля правды в моих словах была, но я не стану больше обманывать дорогую Бедду, если можно справиться как-то иначе. Да, мой дорогой, отныне ты будешь делать только то, на что получишь разрешение от матушки или от меня!
– Она беспокоилась? – удрученно спросил Карлман.
Хорошее настроение, с которым он вскоре после восхода солнца вышел на луг из-под раскидистой липы, мгновенно испарилось. Теперь он казался себе грубым и беспечным, когда шагал по росистой траве, полный предвкушения волнующих откровений, под пение птиц. Внезапная болезнь всегда исполненной сил матери тяготила его, как мрачная тень, и Карлман желал только одного – чтобы она наконец поправилась. Но иногда, устав от бесконечного ожидания, он невольно стряхивал с себя эту тень, как щенок стряхивает воду с шерсти после купания в мутном ручье.
Тень беспокойства, омрачившая черты молодого квенделя, не укрылась от Гортензии.
– А теперь быстро домой, к матери, – сказала она куда мягче. – И не вздумай рассказывать ей об утренней прогулке в ошеломляющих подробностях. Она не обрадуется твоей вылазке, уж поверь.
Карлман торопливо кивнул и поспешно взбежал по ступенькам к широко распахнутой двери трактира.
Со стола у входа большой фонарь из цветного стекла приветливо согревал бледные сумерки. Владельцы заведения, Лорхель и Ламелла Зайтлинги, были заняты приемом именитых гостей, а во дворе тем временем все нарастала суета: кареты и коляски прибывали одна за другой.
– Смотрите, кто едет, Риттерлинги из Оррипарка! – воскликнула Гортензия, обращаясь к Биттерлингу и мельнику, стараясь заглушить нарастающий скрип колес и стук копыт множества пони. – Должно быть, их обогнали Хелмлинги, что неудивительно с такими быстрыми пони! А за ними следом на холм поднимается половина жителей Зеленого Лога. Вовремя, как всегда, если речь о светском приеме, – насмешливо добавила она и вдруг устало сказала: – Уилфрид, Звентибольд, давайте не будем здесь стоять. Я провожу вас в вашу комнату в дальнем уголке, подальше от шума и суеты. Рядышком мы устроили и Бульриха с Беддой. Старик Пфиффер уже ждет. Здесь скоро воцарится гул, как в пчелином улье, а пыль, поднятая путешественниками, в сумерках повиснет туманом. Клянусь Сумрачным лесом, я так устала от тумана. За добрых две недели мы не видели и проблеска голубого неба. С той страшной ночи все затянуто тучами.
Гортензия вздохнула и обратилась к одному из стоявших у входа слуг, который вместе с двумя другими ждал удобного случая, чтобы увести опустевшие кареты и коляски с переднего двора в конюшню:
– Энно, будь добр, присмотри заодно и за пони господина Биттерлинга.
Оставив позади бурлящий суетой двор, Гортензия, Уилфрид и Звентибольд вошли в просторный зал трактира «Старая липа». Здесь тоже кишмя кишели гости, приветствуя друг друга, а хозяева трактира подгоняли слуг, чтобы угодить всем. Те, кто приехал в Воронью деревню из более отдаленных уголков Холмогорья, предпочли подняться в приготовленные для них комнаты, чтобы передохнуть с дороги. Другие, жившие по соседству и встретившие на пороге старых друзей, устремились в главный зал, чтобы пропустить стаканчик-другой в хорошей компании.
Ламелла, хозяйка трактира, украсила столы и подоконники прелестными вазами и кувшинами с осенними букетами, а над каминами и легендарной барной стойкой развесила праздничные гирлянды из плюща и жимолости. Вряд ли случайный гость догадался бы, что предстоящая встреча устроена не только ради удовольствия.
Глава вторая Страдания Кремплингов
Пройдя под роскошным резным косяком, Карлман вышел из главного зала в коридор, свернул несколько раз и, наконец, поднялся по лестнице в дальнюю половину трактира, где царила тишина. Это была одна из самых старых построек, возведенная в те времена, когда Линденвирт, четвертый в роду Зайтлингов, впервые расширил главное здание трактира. В пристройке разместили четыре просторных комнаты, которые и сегодня предлагали гостям, ценящим уединение. Если верить одной из бесчисленных легенд, эти комнаты, прозванные «зелеными западными покоями», изначально предназначались для представителей Великого народа, когда люди не только проезжали через Холмогорье, но и нередко останавливались передохнуть.
Поскольку гостевых книг с тех лет не сохранилось, не было ни малейшей возможности определить, кто останавливался здесь поначалу. В более поздних записях встречались только определенно квендельские имена, однако слухи о том, что первые постояльцы трактира были прямыми потомками людей, собиравшихся под молодой еще липой задолго до постройки здания, были такими же древними, как и толстые подушки мха на крыше. Старые комнаты назывались «зелеными» из-за дубовой обшивки с растительным орнаментом, которая покрывала стены покоев и коридора высотой до человеческого плеча (а значит, на добрых четыре ладони выше макушки любого квенделя). Потолки были соответствующей высоты, и, кроме первой пристройки и главного зала, в «Липе» не было других таких больших комнат.
Говорили, что люди, которые останавливались в «Липе» при четвертом ее хозяине, прибывали в Холмогорье по Холодной реке, плыли до Запрутья, а потом, спускаясь вниз по течению, оставляли позади земли, населенные квенделями, и шли дальше, на запад. История не сохранила ни слова о том, кем они были и откуда пришли; осталось тайной и то, куда они направлялись. Нынешние обитатели Холмогорья, конечно, интересовались своим прошлым, но история других народов их мало волновала, и все, что связывало квенделей с чужаками, было забыто. Говорили, что путешественники привозили на продажу то, что было в ходу среди им подобных: кольчуги, мечи и копья, которые квендель едва ли мог поднять. Однако кроме того – и этим товарам обитатели холмов быстро нашли применение – они торговали драгоценными тканями и кожаными изделиями, доселе неизвестными растениями и целебными травами, а еще, и прежде всего, табаком. Прошло немного времени, и табак стали выращивать повсюду и употреблять по назначению, и едва ли нашелся бы хоть один житель Холмогорья, который не утверждал бы с полной уверенностью, что благородный дым – исконное изобретение квенделей.
Только в Запрутье, самой дальней точке на восточной границе Холмогорья, в трактире у моста можно было порой встретить человека. Однако, позволив себе лишь краткий отдых, он отправлялся в путь по какой-нибудь из старых дорог, которые вели на север, юг и восток от другого берега Холодной реки. И человек уходил вдаль, оставляя земли квенделей на произвол судьбы.
Направляясь в зеленые покои, Карлман не думал о делах далекой старины, хотя благодаря Одилию и знал о них больше, чем многие жители Вороньей деревни и окрестностей. С некоторых пор старик Пфиффер при случае отводил смышленого племянника Бульриха в сторонку и рассказывал ему истории, на которые Бедда и Гортензия ответили бы не одними лишь хмурыми взглядами. Молодой квендель был польщен. Обладая долей фамильного упрямства, он чувствовал себя в долгу перед дядей, который никогда не боялся «заглядывать за край шляпы» – так в Холмогорье называли оправданную жажду знаний. Однако, заметим, все хорошо в меру, и, конечно, никакой жаждой знаний нельзя было оправдать губительного любопытства, которое двигало Бульрихом и в конце концов привело его к несчастью.
Карлман дошел до лестницы, ведущей из коридора в пристройку, где располагались комнаты. Он подумал об огромном черном коне, который, как он заметил из окна по дороге, все еще нетерпеливо ждал во дворе – неизвестный хозяин о нем забыл, а слуги не спешили позаботиться. От мыслей о темной лошадке он легко перешел к куда более светлым образам, среди коих были серебряные локоны красавицы Гризельды, которые сияли, соперничая с гербом ее семьи. Карлман задумался, пытаясь угадать, в каких комнатах остановилась девушка с братьями и есть ли надежда увидеть ее на вечернем собрании.
Лорхель Зайтлинг, хозяин трактира, с особой любезностью отнесся к просьбе Одилия сдать комнату. Ведь все, что пережили соратники старого Пфиффера во время ночных поисков на опушке Сумрачного леса и в его глубине, уже к утру стало известно в Зеленом Логе, а спустя еще день слухи распространились и по окрестностям. Теперь же все в Холмогорье судачили о том, как это старина Бульрих решился забрести в самую чащу леса, как будто ему не хватило грибов на светлых пригорках! Забрел – и, разумеется, только для того, чтобы заблудиться! Многие из собравшихся сходились во мнении, что он, должно быть, сам вызвал цепочку зловещих событий, которые произошли не только возле Сумрачного леса, но и по всему Холмогорью. Ясно как день, что сильнее всего достается тем, кто поступает безрассудно. Бульриху, да и его спасителям, следовало бы подождать до утра, чтобы посоветоваться со старейшинами деревень, главами семей и другими уважаемыми квенделями, такими, например, как мельник Уилфрид.
Ужасное несчастье, постигшее семью Кремплингов из Звездчатки, отчетливо показало, что бывает, когда по неосторожности связываешься со всякими сомнительными личностями вроде отшельника Фенделя Эйхаза. В Волчью ночь с ними случилось самое страшное: они лишились не просто любимого родича, а ребенка, и оттого их страдание было еще тяжелее.
Пирмину и Фиделии, убитым горем, наверняка отвели бы одну из уединенных зеленых комнат, будь хоть малейший намек на то, что они намерены присутствовать на встрече. Однако о звездчатских Кремплингах ничего не было слышно с тех пор, как свернули поиски их пропавшего малыша Блоди. Это случилось вскоре после того, как едва не произошла еще одна беда: фермер Килиан Эрдштерн, добрый друг Пирмина и Фиделии, поскользнулся на узких мостках на болоте и так быстро погрузился в стремительно разверзшуюся жижу, что спасли несчастного лишь чудом.
Черные поганки и витые чернушки, кольцами высыпавшие повсюду на болотах, стали последним предупреждением для поисковой группы, без обиняков намекая квенделям повернуть назад и прекратить поиски тех, кого уже не найти. Так и случилось, к великому сожалению отважных друзей и соседей, которые вместе с Пирмином и Фиделией рискнули углубиться в Черные камыши так далеко, как смогли. Блоди, Фенделя Эйхаза и даже пропавшего пса наверняка постигла та же участь, от которой едва спасли фермера Эрдштерна: несчастные утонули в болоте и бесследно исчезли навсегда. Когда безутешный Кремплинг рассказал, как его сына похитила безымянная нежить, все решили, что от невыносимых страданий бедняга тронулся умом.
Так ничего и не добившись, жители Звездчатки вернулись в деревню, отказываясь идти путем предков, которые двести лет назад так и не вышли из Сумрачного леса, куда отправились в поисках Эстигена Трутовика. В замешательстве и смущении квендели с трудом находили силы смотреть в глаза безмерно опечаленным Пирмину и Фиделии, однако дальше бессмысленно рисковать не стали.
С тех пор потерявшую младшего сына мать часто видели на мосту, перекинутому через реку Сверлянку. Увидев с дороги одинокую темную фигуру на рассвете или в сумерках, многие пугались, не зная, что и думать. В те места редко кто забредал по доброй воле. Разве что Фендель Эйхаз, который, как ни странно, никогда не тревожился из-за близости своей землянки к негостеприимным окрестностям болота и леса и бродил там, вглядываясь в темноту с каменного моста, наблюдая за танцем призраков в Черных камышах – а приличные квендели таким не занимаются.
Отныне же несчастного отшельника не было видно ни на мосту, ни в деревенском трактире, где он частенько засиживался, угрюмо глядя в огонь, и требовал мохового вина и бузинной настойки. А когда закрывалась дверь за последним клиентом, как объяснил Дрого Шнеклинг, Фендель оплачивал хозяину еще час или два тишины и одиночества у очага.
– Жаль его было, – откровенно признался обычно скрытный владелец трактира и глубоко вздохнул. – Один он был одинешенек на свете, ну, я и пытался его утешить, как и подобает старому корчмарю. Без лишних слов, конечно: о добрых делах на перекрестках не кричат, – и только после закрытия. Елки-поганки, грустно мне без него, старого мухомора, он был мне по-своему дорог.
Посетители таверны, до которых долетали кое-какие слухи о странном соглашении между Шнеклингом и отшельником, несмело кивали и скрывались за пеленой молчания и табачного дыма из моховых трубок. К стыду своему, почти никто из почтенных обитателей деревни не мог припомнить ни малейшего доброго шага или жеста в адрес отшельника. Прискорбно, но ничего не попишешь.
Любые несчастья тяготили жителей Звездчатки, как бесконечно пасмурное небо, а согбенная фигура на мосту, закутанная в темную шаль, и подавно не давала покоя. Вскоре у каждого очага стали поговаривать, что по ночам на каменном мосту все ярче светит фонарь – это Кремплинг выходит с огнем в темноту, чтобы забрать Фиделию домой с ее бессмысленной вахты. Когда пропал Блоди, Фиделия три дня и три ночи пролежала в постели как мертвая, даже ходили слухи, будто это Серая Ведьма сжалилась и отвела мать к потерянному сыну. Возле фермы Кремплингов в те ночи часто кричала сова, подтверждая самые невероятные слухи.
Однако на четвертый день утром Фиделия внезапно вышла из спальни, молчаливая и бледная, как поганка, и чуть до смерти не напугала Аделу Эрдшибер – соседку, которая согласилась присмотреть за детьми в тяжелые времена, – а чуть позже без церемоний выгнала ее вон. После этого родители Блоди отказались принимать любых гостей, какими бы благими намерениями те ни руководствовались, и замкнулись в своем мире. Ворота, прежде всегда распахнутые, затворились, наглухо отрезая двор. Даже Флорин и Афра почти не появлялись за стенами дома и выходили за пределы фермы так редко, что можно было подумать, будто не один, а все дети Кремплингов исчезли с лица земли.
Чем тише становилось на их ферме, тем громче судачили в деревне. Квенделям не пристало так резко обрывать все связи с сородичами, даже во времена тяжкого горя. Ведь именно во дни испытаний ищут утешения и совета у родных, друзей и соседей и сближаются, а не отдаляются друг от друга. При всем уважении к неизбывной боли Кремплингов, избранный ими путь вскоре привел к тому, что в деревне установилось следующее мнение: родители Блоди по меньшей мере поступили весьма неразумно и плохо присматривали за младшим сыном. Неудивительно, что теперь им было что скрывать, даже если это затворничество продиктовано совестью; ходили разные слухи, которые Адела, горько уязвленная неблагодарностью за свое желание помочь, охотно подтверждала. На ферме Кремплингов она пробыла недолго, однако успела заметить на каминной полке в спальне Фиделии и Пирмина странный, криво скрученный корень, покоившийся на алой бархатной подушечке между двумя фонарями.
– Как-то раз я проходила мимо хозяйской спальни, несла постиранное белье, а дверь-то была чуть приоткрыта, – рассказала Адела по секрету сначала Гильдасу, своему мужу, а потом по меньшей мере шести уважаемым дамам Звездчатки. – И я увидела, как Фиделия самым жутким образом возилась с этой новоявленной святыней. Клянусь ведьминым грибом и сморчками, подумать только, на моих глазах бедняжка уколола иголкой указательный палец левой руки и капнула кровью на сухой корень на подушке. Тут подо мной скрипнула половица, и Фиделия повернулась ко мне. Рыжики-полосатики, видели бы вы ее! У меня мурашки по спине побежали! Бедняжка горела в лихорадке. Волосы спутаны, как колосья, разметанные грозой, глаза на восковом лице светятся, как угли. Кровь с пальца капает на белую ночную рубашку. Она смотрела на меня, не узнавая, а потом шагнула вперед и захлопнула дверь у меня перед носом. Теперь ни я, ни мой добрый Гильдас не верим, что эти Кремплинги закрылись, чтобы остаться наедине со своим горем! А еще вчера Дрого Шнеклинг в «Туманах Звездчатки» удивлялся, как это Пирмин и Фиделия связались с бродягой с реки! Ведь отшельник в ту ночь заглянул к ним на ужин, а потом вместе с отцом и сыном посреди ночи отправился на болото. Ох, кажется мне, что у них странные дела вершатся тайком от доверчивых соседей!
– Ох уж эти пустоголовые деревенские болтуны! – проворчал старик Пфиффер, услышав эти сплетни. – А хуже всех этот колючий слизняк, хозяин «Туманов Звездчатки». Вот уж кто умеет раздувать пожар, как ему заблагорассудится!
Одилий стоял в комнате Бедды и слушал, как Приска Эрдштерн – жена того квенделя, который чуть не утонул в болоте во время поисков Блоди, – пересказывала последние новости из Звездчатки. Эрдштерны с радостью привезли Бедде то, что могло ей пригодиться до возвращения домой.
– Нет, клянусь священными грибными кольцами, – печально покачала головой Приска, когда Карлман приоткрыл дверь в комнату, надеясь проскользнуть внутрь проворно, как мышь. – Нет, к сожалению, не могу рассказать вам ничего нового, почтенный Пфиффер. Незадолго до того, как мы отправились в Воронью деревню, мой Килиан снова заходил к Кремплингам, стучал в ворота. Дверь ему никто не открыл, как и ожидалось. Как представлю, что кто-то из моих малюток сгинул в Черных камышах, в этих жутких топях, где бродят призраки, так у меня темнеет в глазах! Подумать только, ведь после стольких несчастий не осталось даже могилки, чтобы поплакать над ней и засадить ее примулами и калужницами. Вместо этого – страшная черная яма в тумане, полная ила и грязи, и там-то похоронен твой ребенок! Ох, черные гнилушки, на их месте я бы тоже никого не пожелала видеть, а лучше снова и снова отправлялась бы на поиски Блоди. Пока не останется ни сил, ни надежды… – вздохнула Приска, с трудом подавив рыдания.
– А кто-нибудь в деревне верит, что мальчик еще жив и его можно найти? – раздался слабый голос от дальней стены.
Это заговорила Бедда, отдыхавшая на массивной кровати перед одним из высоких окон, под теплыми одеялами. Она приподнялась, опираясь на подушки, подложенные под спину, – хрупкая фигурка на широком ложе с роскошным вышитым балдахином, который защитил бы ее от света полуденного солнца, вздумай тот пробиться сквозь вечную пелену облаков.
Карлман, чьего появления Бедда пока не заметила, с тоской посмотрел на нее. Возвращаясь к матери или дяде, он всегда опасался, что их состояние ухудшилось с тех пор, как он ушел, даже если отлучался совсем ненадолго. Молодому квенделю было трудно смириться с тем, что его мать так медленно поправляется после ужасного нападения в саду Гортензии, несмотря на все лекарства, которыми потчевал ее старик Пфиффер.
В то самое утро, когда рухнула старая деревенская липа в Зеленом Логе и Бульриха вызволили, достав изнутри ствола, Одилий привез Бедду к себе домой. В ее родной Звездчатке никто не смог бы позаботиться о ней так, как он, и потому больную поместили в спальню на втором этаже его необычного дома в Зеленом Логе. Карлман поселился в соседней комнате.
Долгими вечерами, когда Бедда наконец погружалась в беспокойную дрему, а Карлман, измученный тревогой за мать, не мог уснуть до полуночи, Одилий звал молодого квенделя посидеть у камина и принимался рассказывать о событиях далекой старины. Понять, правда то или вымысел, Карлману было не по силам.
Старик Пфиффер был хорошим рассказчиком и без труда перемещался сквозь века и через неведомые края, чьи обитатели принадлежали к народам, о которых Карлман прежде знал лишь понаслышке. Под спокойный голос Одилия маленький мир Холмогорья начинал расширяться, становился древним, как серые камни, и многослойным, а вскоре рассказчик выходил за знакомые пределы, направляясь в земли, где, как он уверял затаившего дыхание слушателя, повсюду лежали забытые владения, когда-то известные и квенделям.
Карлман проникался к старику Пфифферу все большим уважением, насыщаясь знаниями, первые капли которых он успел впитать во время поисков Бульриха.
К тому же Одилий преданно ухаживал за дядей Карлмана, поддерживая незаменимую Гортензию, которая первое время почти не отходила от несчастного соседа. Бульрих, казалось, оставался во власти кошмара, который не отпускал его, да и все квендели не могли отделаться от ужасов той ночи.
Бульриха и Бедды словно коснулось нечто, не убившее их, но лишившее жизненных сил. Бедда жаловалась на боль и холод, у нее немела рука там, где остались следы когтей. Но гораздо хуже была слабость, которая появлялась после малейших усилий и на долгие часы приковывала ее к постели.
Бульрих же настолько переменился, что все, прежде знавшие его, искренне встревожились. Несмотря на то что старый картограф всегда относился к своим общительным друзьям и соседям с дружелюбной сдержанностью и предпочитал держаться особняком, после возвращения из Сумрачного леса и других неведомых обиталищ тьмы он будто бы полностью отгородился от мира и его обитателей.
После того как пропавшего путешественника спасли из пещер под липой, Одилий Пфиффер без устали отпаивал его снадобьями и нашептывал таинственные заклятия, и только спустя три дня Бульрих наконец очнулся от глубокого обморока, но почти ничего не вспомнил. Он лишь кивком подтвердил, что действительно отправился в Сумрачный лес. С тех пор он оставался замкнутым и отвечал односложно, изредка благодаря за еду и заботу странным равнодушным голосом, и целыми днями лишь тупо смотрел перед собой.
– Должно быть, он пережил что-то ужасное, – пыталась объяснить это состояние Гортензия. – Настолько ужасное, что его бедный, полный тревог разум не позволяет памяти вернуться.
Одилий с сомнением принял это утверждение, однако мысли о возможной потере памяти его угнетали, хоть старик не подавал виду и старательно ухаживал за Бульрихом, не донимая его вопросами. Время шло, но бедняга не стал более разговорчивым, а из того немногого, чем он сумел поделиться, составить картину произошедшего было невозможно. Бульрих лишь время от времени произносил бессвязные слова и повторял: «Глаза! Глаза во тьме!» Это было мучительно и страшно. Всех, кто его слышал в такие мгновения, неизменно охватывал ледяной озноб.
– Клянусь черными мухоморами той ночи, – вздохнул Биттерлинг, – можно не сомневаться, что Бульрих встретил кого-то в этом злополучном лесу и встреча прошла не в дружеской обстановке. Если бы он столкнулся с волком, то вряд ли бы выжил. Но что еще за «глаза во тьме» сверкали в ту ночь и так напугали беднягу? Вряд ли то была обычная сова, а если не волк, то, возможно, один из тех зловещих странников, которые застряли в темноте. Откуда нам знать, что за жуткие глаза у тех созданий?! Нам повезло, мы были слишком далеко, чтобы разглядеть.
Бывали дни, когда Карлману и Звентибольду, которые ухаживали за Бульрихом вместе со стариком Пфиффером и Гортензией, даже казалось, что Шаттенбарт их не узнает, несмотря на постоянные визиты. В такие вечера картограф, бледный и отстраненный, сидел в любимом кресле у камина и думал лишь об одном: как бы согреться у огня.
Печально преображенная беседка в саду Гортензии огорчала не только хозяйку. Всякий раз, когда Карлман сворачивал на боковую тропинку и шел вдоль ограды сада, его взгляд падал на коричневатые гибкие ветви, некогда столь драгоценные, и в нем поднимался страх: что, если его мать и дядю ждет та же участь? Что, если им суждено увянуть навсегда, как розам, от прикосновения безымянного зла, что сулит неминуемую смерть?
– Быть может, нам и правда не стоит пока отказываться от поисков малыша, – сказала Бедда, не дожидаясь ответа на свой вопрос о Блоди и жизни в Звездчатке. Она села поудобнее, и все в комнате заметили, как дрогнуло от этого усилия ее правое плечо. – Вспомните, вы нашли Бульриха, когда уже и не ожидали увидеть, там, где и представить себе не могли. Он был совсем беспомощным и умер бы там, под землей, если бы его не обнаружили. Хульда рассказала мне, что Пирмин, когда еще выходил с фермы, все твердил о каком-то жутком существе, с которым ушел Блоди. Фендель Эйхаз и Пирмин видели, как мальчик уходит, так уверял его отец со слезами на глазах и говорил, что отчаянно пытался догнать сына, но, как ни старался, не смог. Его будто приковало к месту злыми чарами, пока Блоди уходил с неведомым спутником, исчезая вдали.
– Да, знаешь, дорогая Бедда, поначалу мы никак не могли взять в толк, о чем он говорит, ведь Пирмин Кремплинг утверждал, что видел чужой край, куда этот изверг увел его бедного мальчика, – сказала Приска, поворачиваясь к старому Пфифферу. – Сумрачный лес лежит сразу за Черными камышами, и это очень дурное место. Говорят, что из ужасного болота поднимаются отвратительные испарения и дурманящий запах гнили, которые туманят рассудок. Мой Килиан пять раз ходил на поиски малыша Блоди, пока сам чуть не сгинул. Они зашли далеко, так он рассказывал, пожалуй, слишком далеко. Но не нашли ничего, кроме тумана, а когда мгла над водой рассеивалась, вдали темнела лишь неумолимая черная стена леса. Никаких следов неизвестного края или бесплодных пустошей, которые видел Пирмин Кремплинг, по его словам, не было.
– Но мы видели эту пустошь! – воскликнул Карлман и выскочил из тени возле двери.
Приска вздрогнула от неожиданности. Комната была большой, и оказалось, что появление Карлмана заметили только старик Пфиффер и его кот Райцкер, который развалился на подоконнике. Молодой квендель подошел к кровати и склонился над матерью.
– Мальчик мой, наконец-то ты вернулся! – Бедда обняла его, и ее бледное лицо осветилось улыбкой радости. – Где ты был? Я и не слышала, как ты встал утром. Проснулся с первыми петухами, наверное? Должно быть, за этими стенами творится что-то очень интересное, раз ты с тех пор ни разу не поднялся к нам.
– Да, так и есть, – смущенно пробормотал Карлман и подумал, не рассказать ли все-таки маме об утренней прогулке – ведь он терпеть не мог обманывать. Потом вспомнил о Приске Эрдштерн, которой необходимо было ответить. Да, он просто обязан был сказать ей правду.
– Послушай, пожалуйста, мама, – начал он, – дело в том, что я верю каждому слову мистера Кремплинга, потому что все мы, кто ходил в Сумрачный лес на поиски дяди Бульриха, видели пустошь своими глазами. Земля там безлюдная и пустая, но не заброшенная…
– Ты прав, – согласилась Бедда с сыном. – Я тоже чуть не попала туда, потому что чудище, которое напало на меня, пришло оттуда. Из пустоши, сомнений нет. Я видела вереск у своих ног, хотя вроде бы стояла на каменном полу, в беседке Гортензии. Потом он вцепился в меня и потащил к себе, клянусь лесными духами! В то мгновение за свинцовым туманом я вдруг увидела высокий горный хребет, грозный и черный. Я бы даже злейшему врагу не пожелала оказаться в этом месте, не то что бедному беззащитному ребенку.
Она с тихим стоном опустилась на подушки.
Глаза Приски округлились. Она и не предполагала, что кто-то мог не только поверить в безумную болтовню Пирмина, но и подтвердить существование бесплодной пустоши.
– Клянусь всеми холмами, – прошептала она, искренне содрогаясь, и оглянулась на старика Пфиффера, который отошел к окну и стоял там, поглаживая кота. Приска заметила, что Одилий задумчиво смотрит на нее, и смутилась еще сильнее. – Пирмин говорил так бессвязно, как же можно было ему верить? – пробормотала она. – Мой Килиан сказал, что бедняга будто бы отведал мухомора. В то ужасное утро вся Звездчатка отправилась на берега Сверлянки… Нас позвала девочка, Афра, она прибежала на деревенскую площадь и стала кричать, умоляя о помощи. Бедняжка до безумия испугалась за младшего брата.
Пирмина, Фиделию и другого их сына, Флорина, мы нашли у реки на лугу, рядом с землянкой Фенделя. Я прибежала не первой, но тоже слышала, как Фиделия отчаянно звала своего пропавшего мальчика и умоляла всех идти с ней на болото, прямо в ту же минуту. Когда никто не сдвинулся с места и она вознамерилась уйти сама, Пирмин крепко обнял ее, а потом зарыдал, между всхлипами выкрикивая что-то о пустоши за болотом, куда ушел Блоди с другим мальчиком. Никто не понимал, о чем он. Все решили, что Блоди мог уйти только с чокнутым отшельником, кто же еще бродит по болотам? И это несчастье, горе и для Блоди, и для его родителей, потому что они позволили этому случиться, – добавила она почти вызывающе после короткого колебания, словно не желая скрывать того, что думали об этой истории в Звездчатке.
Старик Пфиффер отошел от окна и вернулся на середину комнаты.
– Вполне очевидно, что самым сильным нашим врагом станет невежество, если мы немедленно не примем меры, – произнес он. На его лице читались гнев и тревога. – Именно поэтому и было созвано общее собрание. Все должны узнать, что скрывается за лесом и болотом. Приска, ты не поверила Пирмину, и я ничуть не удивлен. Слишком невероятно звучат его слова для тех, кто не знает о границах, скрытых туманом, которые истончаются в дни приближающейся тьмы. Будем надеяться, что к нам прислушаются.
Приска кивнула и указала на сверток, который принесла для Бедды. Вид у дамы Эрдштерн был растерянный и не особенно счастливый – похоже, ее мучила какая-то мысль.
– Мне пора возвращаться к Килиану и остальным, – нерешительно начала Приска. – Елки-поганки, поверьте, не все в Звездчатке приняли за истину злые сплетни, даже если никто и не сказал слова против, а это, к сожалению, тоже правда – такие уж мы есть. Фенделя Эйхаза и так все сторонились, а теперь, похоже, шарахаются и от Кремплингов, словно отшельник передал им это проклятие. Я ведь так ждала этого собрания, но теперь мне страшно – тени, нависшие над нашей деревней, напомнили о себе.
С этими словами Приска вышла, оставив после себя мертвую тишину.
– Боюсь, дальше будет только хуже, дорогие мои добрые квендели, – печально произнес старик Пфиффер, словно разговаривая сам с собой. Он перевел взгляд с Бедды на Карлмана, который так и стоял у большой кровати. – Дай матери отдохнуть, время еще есть.
Бедда слабо улыбнулась, но бледность, разлившаяся по ее лицу, недвусмысленно сообщала об усталости. Она через силу погрозила пальцем.
– Вы уж разбудите меня вовремя, если я не проснусь сама, и, пожалуйста, попросите Гортензию зайти – она поможет мне собраться. Не хочу предстать перед большим собранием замарашкой, хоть мне и кажется, что вы бы не стали возражать, мой дорогой Одилий.
Не дожидаясь, что скажет в ответ старик Пфиффер, она обессиленно опустилась на подушки и закрыла глаза. О сыне, стоявшем рядом, она, казалось, забыла.
Карлман осторожно сжал руку матери и понял, что она заснула. В последнее время Бедда часто проваливалась в сон, будто падая в обморок, – таким внезапным и глубоким он казался, и это пугало. Карлман тихонько отступил от кровати.
– Я загляну к Бульриху, – объявил он, стараясь говорить уверенно, чтобы Одилий не заметил его тревоги.
– Конечно, мой мальчик, – сочувственно согласился тот, поскольку от его внимания не ускользнуло печальное выражение лица молодого квенделя. – Позволь мне тебя предупредить: я недавно навещал твоего дядю. Бедолага он, и не поймешь, спит или бодрствует сегодня. В любом случае ты его не потревожишь. Однако, если ему не станет лучше, сегодня нам придется обойтись без него.
Ответа Одилий не услышал. Племянник Бульриха не стал дожидаться окончания пространной речи, и дверь с тихим щелчком захлопнулась.
Глава третья Глаза во тьме
Высоко над темным коньком крыши в предрассветной тишине раздался шорох, хотя дыхания ветерка почти не доносилось. На верхушке могучей липы что-то зашевелилось и затрепетало. Мелкие ветки, ломаясь, полетели вниз, царапая ствол. Дерево закачалось, потому что острые когти не сразу нашли, за что зацепиться в мягких ветвях кроны. Затем буря (если это действительно была буря) утихла, и под пасмурным небом, которое не освещали ни луна, ни звезды, все застыло. В воздухе что-то вспыхнуло, и все существа, издавна обитавшие на могучем дереве – между стволом и корой, в дуплах и под сенью густой листвы, – все эти невинные крошечные существа безошибочно осознали, что теперь там, наверху, сидит некто, возвышающийся надо всеми, как владыка ночи. Черноперый, когтистый, рогатый.
Птицы, летучие мыши, жуки, мотыльки и червяки прежде с ним не встречались, но все же поняли, кто вернулся. Липа дрожала от верхушки до корней, скрытых глубоко в земле. Но в ярко освещенном доме, стоявшем в тени старого дерева, никто ничего не заметил. Его обитатели не уловили ни малейшего намека на происходящее.
Из полуоткрытого окна доносились смех и звон бокалов.
– Груздь и сморчок, пей – и молчок! – громко нараспев проговорил восторженный голос, владелец которого уже явно не один раз осушил кубок с лавровой настойкой.
– Ох, чертополох, папоротник и мох! – подхватил другой, и снова раздался смех, который звучал, пока окно не закрыли, отгородившись от тьмы и тишины, и не поставили на подоконник фонарь.
В его мирном сиянии, чуть разгонявшем предрассветные сумерки, никто из гостей не увидел, как с самой верхушки дерева черным полотном спустилась тень, легла на землю, раскинув крылья, и растаяла в темноте, окутавшей могучий ствол. Липа снова вздрогнула, точно с ее древнего древесного сердца упал камень, а все крошечные огоньки сбросили оцепенение и как ни в чем не бывало полетели дальше.
По песку во дворе перед домом прохрустели робкие шаги. Неизвестная фигура скользнула вдоль стены, на мгновение заслонив падавший из окна свет фонаря. Вскоре послышался щелчок – открылись ворота сарая, которым редко пользовались. Створка бесшумно закрылась. И воцарилась тишина.
Карлман пронесся по коридору. Комната Бульриха располагалась напротив спальни его матери. Он осторожно приоткрыл дверь и неслышно прокрался внутрь. Эта комната была еще больше, чем та, в которой жила Бедда, и поначалу молодой квендель с трудом различал обстановку, потому что окна были задернуты тяжелыми шторами. Было очень тихо, в камине, в левом углу, тлели дрова. Карлман с удивлением подумал, что огню следовало бы гореть жарче, ведь Бульрих, как и Бедда, после возвращения постоянно мерз, не открывал окна и искал тепла. Но где же сам дядя?
Кресло у камина пустовало. Должно быть, Бульрих отправился спать. Подчиняясь странному предчувствию, племянник не стал его звать и повернулся направо, где в другом конце комнаты, напротив камина, стояла такая же роскошная кровать, как и та, на которой спала Бедда. За массивными сундуками и шкафами, выстроившимися вдоль стен и едва различимыми в слабом свете скудного огня, царила непроглядная тьма.
Карлман невольно вздрогнул. Вправду ли так холодно, или он дрожит, потому что испугался свинцовой тишины? За эти дни он уже несколько раз заходил к Бульриху, когда никого не было рядом, – неужели сейчас что-то изменилось?
Глаза Карлмана привыкли к полумраку, и он с замиранием сердца направился к кровати Бульриха. Слева в стене открывалась ниша, в которой, как Карлман помнил, перед высоким арочным окном стояло огромное черное кресло. Шторы здесь были задернуты не слишком тщательно, сквозь щель просачивалось немного света, и, медленно ступая, Карл-ман понял, что не один в комнате.
В постели он обнаружил дядю, который, казалось, мирно спал. Пожалуй, вид у него был на удивление спокойный и расслабленный, чего не наблюдалось уже очень давно.
И вдруг Карлман заметил кое-что еще и с трудом удержался от крика.
На кресле в нише вырисовывались очертания темной фигуры, такой высокой, что она явно не могла принадлежать квенделю. Едва различимый в темноте, черный и неподвижный, гость возвышался над спинкой кресла, будто одна из обточенных ветром каменных фигур, украшавших некоторые стены залов в руинах Вороньей твердыни. Карлман отшатнулся, словно ему явилось нечто, проникшее в этот мир Волчьей ночью. Возможно, так и было на самом деле.
В Холмогорье не нашлось бы таких великанов, даже среди сыновей Дикфус-Ролингов, отпрысков клана, обитавшего на уединенной ферме за деревней Квенделин, у подножья Вороньих гор. Незнакомец, замерший во тьме, был гораздо стройнее и крупнее, чем любой из самых рослых квенделей, и Карлман мгновенно вспомнил о зловещих странниках тьмы.
Страх сжал ему горло, и молодой квендель замер, словно прикованный к месту. С тех пор как он вошел в комнату, каждый его шаг, сколь угодно осторожный, наверняка не ускользнул от внимания молчаливого стража, охранявшего Бульриха. Как это чудище умудрилось пробраться сюда, чтоб ему вонючими сморчками подавиться? Незаметно такому великану было не проскользнуть. Однако, несмотря на рост, ему это удалось, и, возможно, не впервые, предположил Карлман. Разве старик Пфиффер не твердит в последнее время, что все границы истончаются? Поганки и мухоморы! Никто и не подозревал, что жестокий обитатель потустороннего мира уже давно среди них и медленно убивает Бульриха!
