Мерзость E-Book

Дэн Симмонс

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Abenteuer, Thriller, Horror
• Serie: Мастера фантазии
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 1064

Beschreibung

На дворе 1924 год. Экспедиция на вершину самой высокой горы мира приостановлена из-за шокирующего исчезновения двух участников. К следующему году трое альпинистов — британский поэт, французский проводник из Шамони и американец-идеалист — собираются в новый поход к вершине. Деньги на экспедицию жертвует леди Бромли, сын которой также исчез на горе Эверест в 1924 году. Молодой Бромли, скорее всего, мертв, но его мать отказывается в это верить и снаряжает отважных мужчин в надежде, что они вернут горячо любимого сына домой. Глубоко в Тибете трое альпинистов, к которым присоединяется двоюродная сестра пропавшего мальчика, обнаруживают, что кто-то преследует их всю ночь. . . или что-то. Вскоре этот кошмар становится вопросом жизни и смерти — что скрывается в снежном тумане? И что стоит за таинственными исчезновениями? Пробиваясь к "вершине мира", смельчаки раскрывают тайну, гораздо более отвратительную, чем любое, самое отталкивающее мифическое создание.

Leseprobe

Дэн Симмонс Мерзость

Dan Simmons

THE ABOMINABLE

© Dan Simmons, 2013

© Перевод. Ю. Гольдберг, 2021

© Издание на русском языке AST Publishers, 2022

Художник С. Неживясов

* * *

Эту книгу я с глубоким уважением посвящаю памяти Джейкоба «Джейка» Уильяма Перри

(2 апреля 1902 – 28 мая 1992)

Вступление

Случаются великие дела, когда сходятся вместе горы и люди.

Уильям Блейк

Я познакомился с Джейком Перри летом 1991 года.

Меня давно интересовали исследования и исследователи Антарктики – на самом деле еще с Года геофизики 1957–1958, когда США основали там первые постоянные базы, что поразило мое воображение, в то время десятилетнего мальчишки, – и где-то в 1990 году у меня возникло смутное ощущение, что можно написать роман, действие которого разворачивается в Антарктике. Прошло еще пятнадцать лет, прежде чем я действительно написал и опубликовал книгу об обреченной на неудачу арктической (не антарктической) экспедиции – вышедший в 2007-м роман «Террор», – но летом 1991-го мне нужно было представить издателю серию из трех книг. Меня интересовала именно Антарктика, а не экспедиции на Северный полюс, которые оставляли меня равнодушным (но о которых в конечном итоге я написал книгу), и этот интерес подпитывался многими годами чтения о приключениях Эрнеста Шеклтона, Роберта Фолкона Скотта, Эпсли Черри-Гаррарда и других героев и мучеников Антарктики.

Тогда, летом 1991-го, подруга моей жены рассказала, что знакома с настоящим исследователем Антарктики. Этот старик – он переселился в город Дельта на западном склоне Колорадо, в специальный дом для пожилых людей, где им обеспечивают уход, – в 1930-х участвовал в американских антарктических экспедициях под командованием контр-адмирала Ричарда Бэрда.

По крайней мере, Карен сказала, что так говорила ей Мэри. Лично я подозревал болезнь Альцгеймера, ложь, стремление рассказывать байки – либо все вместе.

Однако, по словам Мэри, 89-летний джентльмен по имени Джейкоб Перри действительно участвовал в американской антарктической экспедиции 1934 года. Это была опасная экспедиция, во время которой адмирал Бэрд, всегда жаждавший личной славы, провел пять зимних месяцев в одиночестве в ледяной пещере на современной метеорологической станции, где едва не погиб, отравившись окисью углерода от кухонной плиты вследствие плохой вентиляции. (Бэрд написал чрезвычайно успешную книгу об этой зимовке, естественно, названную «Один».)

Судя по тому, что Мэри сказала моей жене Карен, престарелый Джейкоб Перри был одним из четырех человек, которые в полной темноте преодолели сотни миль по Антарктике через ледяные бури полярной зимы 1934 года, чтобы спасти адмирала Бэрда. Потом всей группе пришлось ждать до октября, и после наступления полярного лета их самих спасли.

– Похоже, он сможет снабдить тебя информацией о Южном полюсе, – сказала Карен. – Ты можешь написать целую книгу об этом мистере Перри. Может, он тот самый адмирал Перри, который первым добрался до Северного полюса!

– Он Перри, – сказал я. – Перри из Антарктики. А не контр-адмирал Роберт Пири, который, как принято считать, в тысяча девятьсот девятом году первым добрался до Северного полюса.

– Почему нет? – спросила Карен. – Все возможно.

– Ну, во-первых, у них разные фамилии, – ответил я немного раздраженным тоном, поскольку не люблю, когда меня подталкивают к действию. Меня всегда раздражает, когда мне указывают, о чем мне писать. Я по слогам произнес фамилии адмирала «Пири» и старого мистера «Перри» из Дельты, о котором говорила Мэри. – Кроме того, – прибавил я, – теперь контр-адмиралу Пири было бы больше ста тридцати лет…

– Ладно, ладно. – Карен подняла руки жестом, выработанным за десятилетия брака, – сигнал, который теоретически удерживает обе стороны от кровожадности. – Я ошиблась. Но этот мистер Перри все же может рассказать что-то интересное, и…

– Кроме того, – перебил я, проявляя неуступчивость, – адмирал Пири умер в тысяча девятьсот двадцатом.

– Да, но этот Джейкоб Перри пока еще живет в Дельте, – сказала Карен. – Пока.

– Пока? Ты имеешь в виду его возраст? – Для меня всякий старик в возрасте восьмидесяти девяти или девяноста лет попадает в категорию «пока живых». Черт возьми, в 1991-м я считал, что любой человек старше шестидесяти долго не протянет. (Признаюсь, что теперь, в 2011-м, когда я пишу это предисловие, мне исполнилось шестьдесят три.)

– Нет, дело не только в возрасте, – ответила Карен. – В письме Мэри также упоминала о раке. По всей видимости, Перри еще жив, но…

Когда вошла Карен, я сидел за компьютером, обдумывая идеи для своих книг – печатал варианты заглавий, – но теперь выключил компьютер.

– Мэри действительно говорит, что он был с Бэрдом в Антарктике в тридцать четвертом? – спросил я.

– Действительно, – подтвердила Карен. – Я знала, что ты заинтересуешься им. – Моя жена каким-то образом умудряется не выглядеть самодовольной, даже когда права. – Тебе будет полезно на несколько дней выйти из кабинета. Это займет пять или шесть дней, даже если ехать до самого Гранд-Джанкшн. В Дельте можешь переночевать у Гая и Мэри.

Я покачал головой.

– Возьму «Миату». Сверну с 1–70, проеду Карбондейл, а затем вверх – и через перевал Мак-Клур.

– А «Миата»[1] преодолеет Мак-Клур?

– Посмотришь, – ответил я, размышляя, какую одежду положить в дорожную сумку для двухдневного путешествия. Предположительно я поговорю с мистером Перри утром второго дня, а затем поеду домой. У меня есть небольшая сумка «Норт Фейс», прекрасно подходящая для крошечного багажника «Миаты». Я напомнил себе, что нужно не забыть фотоаппарат. (В те времена я еще не перешел на цифровую технику – по крайней мере, в том, что касается фотографии.)

Таким образом, благодаря желанию прокатиться в горах на новенькой «Мазда Миата» 1991 года выпуска я познакомился с мистером Джейкобом Перри.

Население города Дельта, штат Колорадо, составляет 6000 человек. Попав туда той дорогой, которой приехал я – съехав на юг с 1–70 у Гленвуд-Спрингс, затем повернув на шоссе 65 у Карбондейла, затем по узкой двухполосной дороге через высокие перевалы мимо затерянных в горах поселков Марбл и Паония, – можно убедиться, что маленький городок действительно окружен горами. Дельта расположен в широкой речной долине к югу от Гранд-Меса, которую местные жители называют «одной из самых больших в мире гор с плоской вершиной».

Заведение, где в Дельте жил Джейк Перри, было не похоже на дом престарелых, и уж тем более на дом, где услуги сиделки были доступны двадцать четыре часа в сутки. С помощью нескольких федеральных грантов Мэри отремонтировала некогда роскошный, но теперь обветшавший отель и объединила с соседним складом. Результат выглядел скорее как четырехзвездочный отель, скажем, 1900 года, чем как дом для проживания с уходом.

Я обнаружил, что у Джейкоба Перри своя комната на четвертом этаже. (Во время ремонта Мэри установила лифты.) После того как Мэри представила нас друг другу и еще раз объяснила, почему я хочу с ним поговорить – Дэн писатель, работающий над книгой, действие которой происходит на Северном полюсе, и он слышал о Джейке, сказала она, – мистер Перри пригласил меня войти.

Комната и ее обитатель, похоже, подходили друг другу. Я удивился огромным размерам помещения – аккуратно заправленная двуспальная кровать у одного из трех окон, смотревших на горы и плоскую вершину Гранд-Меса на севере поверх крыш более низких зданий в центре города. Книжные шкафы высотой от пола до потолка были заполнены книгами в твердых обложках – я обратил внимание, что многие из них о горных вершинах мира, – и сувенирами. Среди последних были бухты старинной альпинистской веревки, очки из крукса, которые носили исследователи Антарктики, потертый кожаный мотоциклетный шлем, древний фотоаппарат «Кодак» и старый ледоруб с деревянной ручкой, гораздо длиннее, чем у современных ледорубов.

Что касается самого Джейкоба Перри – я не мог поверить, что этому человеку восемьдесят девять лет.

Возраст и земное притяжение сделали свое дело: позвоночник согнулся и сжался, сделав Перри ниже на один или два дюйма, однако в старике еще осталось шесть футов роста. На нем была джинсовая рубашка с короткими рукавами, и я видел опавшие бицепсы, но мышцы по-прежнему оставались рельефными – особенно внушительными выглядели предплечья; верхняя часть тела даже в таком возрасте сохранила треугольную форму и выглядела мощной благодаря тренировке длиною в жизнь.

Лишь несколько минут спустя я заметил, что на левой руке у него не хватает двух пальцев, мизинца и безымянного. Похоже, это была старая рана – плоть на обрубках у самых костяшек была коричневой и огрубевшей, как и вся остальная кожа ладоней и предплечий. И отсутствие пальцев нисколько ему не мешало. Позже, когда во время нашего разговора мистер Перри вертел в руках два восемнадцатидюймовых тонких кожаных шнурка, я с изумлением наблюдал, как он каждой рукой завязывает сложный узел – одновременно и разные. Вероятно, узлы были морскими или альпинистскими, поскольку сам я не смог бы завязать их обеими руками, несмотря на весь мой опыт бойскаута. Мистер Перри, не глядя, небрежно завязывал их, причем каждая рука действовала независимо от другой, а затем с рассеянным видом развязывал, используя только три сохранившихся пальца левой руки. По всей видимости, это была старая привычка – возможно, она его успокаивала – и он почти не обращал внимания ни на законченные узлы, ни на сам процесс.

Когда мы пожимали друг другу руки, я почувствовал, как мои пальцы тонут в его большой и все еще сильной ладони. Однако он не делал характерной для забияки из захолустья попытки стиснуть мою руку; просто я ощутил его силу. Лицо мистера Перри много лет подвергалось воздействию солнца – в высоких широтах и в условиях разреженного воздуха, когда ультрафиолетовые лучи сжигают клетки кожи, – и между коричневыми пигментными пятнами были видны шрамы от операций по удалению возможных меланом.

У старика сохранились волосы на голове, и он их коротко стриг. Сквозь поредевшую седину просвечивала смуглая кожа головы. Улыбаясь, мистер Перри демонстрировал собственные зубы, сохранившиеся почти полностью, если не считать двух или трех дальних на нижней челюсти.

Но больше всего мне запомнились синие глаза мистера Перри. Они были ярко-синими и, казалось, не имели возраста. Они никак не походили на слезящиеся, невидящие глаза человека, которому скоро стукнет девяносто. Взгляд ярких глаз Перри был любопытным, внимательным, смелым, почти… детским. Когда я читаю лекции начинающим писателям любого возраста, то предостерегаю их от сравнений с кинозвездами или известными людьми – это клише, лень и торопливость. И все же пятнадцать лет спустя, когда мы с Карен смотрели фильм «Казино “Рояль”» из новой серии про Джеймса Бонда с Дэниелом Крейгом в главной роли, я взволнованно прошептал: «Смотри! Такие же пронзительные голубые глаза, как были у мистера Перри. И вообще Дэниел Крейг выглядит как мой мистер Перри в молодости».

Карен внимательно посмотрела на меня в полутемном кинотеатре, а затем сказала: «Тише».

Тогда, в 1991-м, в доме для стариков я немного растерялся и несколько минут восхищенно разглядывал разнообразные артефакты в книжных шкафах и на письменном столе Перри – длинный ледоруб с деревянной ручкой, стоявший в углу, несколько камней, которые, как потом объяснил Перри, были взяты с вершин разных пиков, и черно-белые фотографии, пожелтевшие от старости. Маленький фотоаппарат на полке – модель «Кодака», которую нужно разложить, прежде чем сделать снимок, – был древним, но не ржавым; похоже, за ним тщательно ухаживали.

– В нем пленка… отснятая несколько лет назад, – сказал мистер Перри. – Так и не проявленная.

Я дотронулся до маленького фотоаппарата и повернулся к старику.

– Вам не интересно, что вышло на снимках?

Мистер Перри покачал головой.

– Я не фотографирую. На самом деле фотоаппарат не мой. Но здешний аптекарь сказал, что пленку, наверное, еще можно проявить. Когда-нибудь я увижу, что получилось. – Он жестом пригласил меня сесть в кресло у встроенного письменного стола. Вокруг стола я увидел разбросанные рисунки цветов, камней, деревьев, довольно искусные.

– У меня очень давно не брали интервью, – сказал мистер Перри с иронической улыбкой. – Но даже тогда, несколько десятилетий назад, мне было почти нечего рассказать прессе.

Я предположил, что он имеет в виду экспедицию Бэрда 1934 года. Но тогда я глупо ошибся и также не догадался уточнить. Моя жизнь и эта книга были бы совсем другими, будь у меня хотя бы зачатки журналистского инстинкта, заставившего бы ухватиться за этот ответ.

Вместо этого я перевел разговор на себя и скромно (для эгоиста) сказал:

– Я редко беру интервью. Большая часть предварительной работы у меня проходит в библиотеках. Вы не против, если я буду записывать?

– Нисколько, – ответил мистер Перри. – Значит, вас интересуют антарктические экспедиции тридцать третьего и тридцать пятого годов?

– Наверное, – сказал я. – Понимаете, у меня появилась идея написать психологический триллер, действие которого происходит в Антарктике. Все, что вы мне расскажете о Южном полюсе, будет очень полезно. Особенно страшное.

– Страшное? – Перри снова улыбнулся. – Триллер? А вашим персонажам придется иметь дело с какими-нибудь враждебными силами, кроме холода, тьмы и одиночества?

Немного растерявшись, я улыбнулся ему в ответ. Вырванные из контекста, сюжеты книг часто выглядят глупо. А если честно, то иногда и в контексте. Действительно, я думал о гигантском страшилище, которое будет преследовать, убивать и поедать моих персонажей. Только еще не придумал, что это может быть.

– Вроде того, – признал я. – Что-то действительно большое и грозное пытается уничтожить наших героев, нечто, живущее во тьме и холоде. Оно пытается пробраться в их ледяную хижину, вмерзший в лед корабль или еще куда-нибудь. Нечто нечеловеческое и очень голодное.

– Пингвин-убийца? – предположил мистер Перри.

Я заставил себя рассмеяться вместе с ним, хотя моя жена, мой агент и редактор задавали этот вопрос каждый раз, когда я заговаривал об антарктическом триллере. «И что, Дэн? Этот твой монстр будет чем-то вроде пингвина-убийцы, мутанта?» Все шутят одинаково. (И до сих пор я не признавался, что действительно думал о мутанте, гигантском пингвине-убийце, как об антарктической угрозе.)

– На самом деле, – вероятно, Перри заметил, что я покраснел, – пингвины могут убить вонью помета своих колоний.

– А вы бывали в их колониях? – спросил я, занося ручку над своим тонким блокнотом, которым я пользовался во время подготовительной работы. Я чувствовал себя Джимми Олсеном[2].

Мистер Перри кивнул и снова улыбнулся, но на этот раз взгляд ярких голубых глаз был обращен внутрь, к каким-то воспоминаниям.

– Третью – и последнюю – зиму, а также весну мне пришлось провести в хижине на мысе Ройдс… считалось, что я изучал там соседнюю колонию и поведение пингвинов.

– Хижина на мысе Ройдс… – Я был потрясен. – Хижина Шеклтона?

– Да.

– Мне казалось, хижина Шеклтона – музей, закрытый для посетителей. – Мой голос звучал неуверенно. Я был слишком удивлен, чтобы писать.

– Да, – сказал мистер Перри. – Теперь.

Я чувствовал себя идиотом и наклонил голову, пытаясь скрыть румянец, снова заливший щеки.

Джейкоб Перри говорил быстро, словно хотел избавить меня от чувства неловкости.

– Шеклтон был для британцев национальным героем, и хижина уже превратилась в нечто вроде музея, когда адмирал Бэрд послал меня туда зимой тридцать пятого, поручив наблюдать за колонией пингвинов. Англичане время от времени пользовались хижиной, отправляя туда орнитологов для наблюдения за птицами, и там все время хранился провиант, так что американцы с соседней базы или кто-то другой, попавший в беду, мог им воспользоваться. Но в то время, когда мне приказали отправиться туда, в хижине уже много лет никто не зимовал.

– Удивительно, что англичане дали разрешение американцам несколько месяцев жить в хижине Шеклтона, – сказал я.

Мистер Перри ухмыльнулся.

– Они не давали. И почти наверняка не дали бы. Адмирал Бэрд не спрашивал разрешения у англичан. Он просто отправил меня туда с двумя санями с семимесячным запасом продовольствия – парни вернули сани и собак на базу Бэрда через день после того, как высадили меня, – да, и еще с ломом, чтобы открыть дверь и заколоченные окна. Той зимой собаки могли бы составить мне компанию. Дело в том, что адмирал не желал меня видеть. И поэтому отправил как можно дальше, но в такое место, где у меня был шанс пережить зиму. Адмирал любил делать вид, что занимается наукой, но на самом деле ни в грош не ставил наблюдения за пингвинами или их изучение.

Я все записал, до конца не понимая, но чувствуя, что по какой-то причине это важно. Мне было непонятно, как использовать хижину Шеклтона в своем новом романе, еще без названия и с туманным сюжетом.

– Шеклтон и его люди построили хижину в тысяча девятьсот девятом… Когда я туда пришел, там еще сохранился корпус снегохода, который они оставили, – рассказывал Перри. – Наверное, она еще там – в Антарктике все ржавеет и разлагается очень медленно. Сомневаюсь, чтобы эта чертова штуковина проехала хотя бы десять футов по глубокому снегу, с которым столкнулся Шеклтон, но англичане любят всякие технические прибамбасы. Кстати, адмирал Бэрд тоже. Как бы то ни было, в начале антарктической осени меня высадили около старой хижины. Это было в марте тридцать пятого. Забрали меня в начале антарктической весны – в первых числах октября – того же года. Моя работа состояла в наблюдении за пингвинами Адели в большой колонии на мысе Ройдс.

– Но это же антарктическая зима. – Я умолк, уверенный, что сейчас скажу несусветную глупость. – Мне казалось, пингвины Адели не… понимаете… не зимуют там. Я думал, они появляются на мысе Ройдс где-то в октябре и уходят вместе с птенцами – теми, кто выжил, – в начале марта. Я ошибаюсь? Наверное, ошибаюсь.

– Вы абсолютно правы, мистер Симмонс. Когда меня высадили, я как раз успел увидеть, как последние два или три пингвина ковыляют к воде и уплывают в море – в начале марта вода у мыса Ройдс начинает замерзать, так что открытое море вскоре оказалось за десятки миль от хижины, – а забрали меня весной, в октябре, до того, как пингвины Адели вернулись, чтобы образовать колонию, найти себе пару и высиживать птенцов.

Я покачал головой.

– Не понимаю. Вам приказали сидеть там… Боже мой, больше семи месяцев, почти восемь… чтобы наблюдать за колонией на мысе, в которой не было пингвинов. И большую часть времени без солнечного света… Вы ученый, мистер Перри, биолог или что-то в этом роде?

– Нет, – ответил он с той же кривой улыбкой. – В Гарварде я специализировался на английской литературе – американская литература восемнадцатого и девятнадцатого веков и много британской. В двадцать третьем, когда я выпускался, Генри Джеймса еще не изучали. Джеймс Джойс опубликовал своего «Улисса» всего за год до этого, в двадцать втором, а «Портрет художника в юности» вышел шестью годами раньше. Год я провел в Европе, катаясь на лыжах и лазая по горам – в двадцать один я получил небольшое наследство, – а в двадцать четыре прочел в журнале «Трансатлантическое обозрение» Форда Мэдокса Форда[3] один рассказ и решил, что должен немедленно покинуть Швейцарию и поехать в Париж, чтобы встретиться с молодым человеком по фамилии Хемингуэй и показать ему мои собственные произведения.

– И вы так и поступили? – спросил я.

– Да, – улыбнулся мистер Перри. – Хемингуэй время от времени подрабатывал корреспондентом «Торонто стар» в Европе, и у него в запасе имелся ловкий трюк, чтобы избавляться от таких надоедливых визитеров, как я. Мы встретились у него в кабинете – маленькой, грязной комнате, – и он сразу же повел меня вниз в кафе, чтобы выпить кофе. А через несколько минут поступил со мной так же, как и со всеми остальными – посмотрел на часы, сказал, что ему нужно возвращаться к работе, и удалился, оставив будущего писателя в кафе.

– Вы показали ему свои рассказы?

– Конечно. Он взглянул на первые несколько страниц трех из них и посоветовал мне не бросать основную работу. Но это совсем другая история, правда? Мы, старики, склонны отвлекаться и болтать попусту.

– Это интересно, – выдавил из себя я. Но думал совсем другое: «Подумать только, встретиться с Хемингуэем и услышать, что ты не писатель… Что он при этом чувствовал? Или Перри просто меня разыгрывает?»

– Итак, вернемся к тому, что вас интересует, мистер Симмонс, – Антарктике с тридцать третьего по тридцать пятый год. Адмирал Бэрд нанял меня в качестве палубного матроса, а также с учетом моего альпинистского опыта. Понимаете, ученые планировали исследовать несколько горных пиков во время той экспедиции. Я ни черта не знал ни о науке, ни о пингвинах, да и теперь знаю немногим больше, несмотря на все эти каналы с документальными фильмами о природе, которые транслируют тут по кабельному телевидению. Но в тысяча девятьсот тридцать пятом это не имело значения, потому что смысл состоял в том, чтобы я не попадался на глаза адмиралу до антарктической весны, когда мы все должны были покинуть континент.

– Значит, вы семь месяцев провели в одиночестве, темноте и холоде, – растерянно пробормотал я. – Чем вы так разозлили адмирала?

Мистер Перри разрезал яблоко маленьким, но очень острым складным ножом и предложил мне дольку. Я не стал отказываться.

– Я его спас, – тихо ответил он, жуя свою дольку яблока.

– Да, Мэри говорила, что вы были в составе маленькой группы, которая в тридцать четвертом вызволила адмирала Бэрда из одиночного заточения на передовой базе.

– Совершенно верно, – подтвердил мистер Перри.

– Ему было неприятно видеть одного из своих спасителей, и он сослал вас в хижину Шеклтона на мысе Ройдс, чтобы вы пережили такое же одиночество, как он? – Мне это казалось бессмысленным.

– Вроде того, – кивнул Перри. – Разве что я не отравился окисью углерода, как адмирал… и меня не вызволяли, как его. И он каждый день связывался по радио с нашей базой «Маленькая Америка». У меня не было радио. И какой-либо связи с базой.

– В составе группы, которая спасла Бэрда предыдущим августом, – сказал я, заглянув в заметки, сделанные на основе рассказа Мэри и поиска в справочниках (в 1991-м еще не было «Гугла»), – вы вместе с тремя другими людьми преодолели несколько сотен миль в условиях полярной зимы, когда немногие знаки, предупреждавшие о лабиринтах из трещин, сдуло ветром или занесло снегом, сотни миль в почти полной темноте на снегоходе, представлявшем собой просто «Форд-Т» с металлической крышей. Вы и еще трое с базы «Маленькая Америка».

Мистер Перри кивнул.

– Доктор Поултер, мистер Уэйт и мой непосредственный начальник по части снегоходов И. Дж. Демас. Именно Демас настоял, чтобы я вел снегоход.

– Это была ваша обязанность во время экспедиции?.. Спасибо. – Перри протянул мне еще одну дольку вкусного яблока.

– Будучи матросом, я много возился с этими проклятыми вездеходами и в конечном итоге летом часто возил на них ученых, которым нужно было за пределы базы, – объяснил старик. – Полагаю, мистер Демас думал, что у меня наилучшие шансы уберечь нас всех от расщелины, даже в темноте. Когда мы обнаружили, что большая часть предупреждающих знаков исчезла, нам пришлось вернуться, но мы сразу же предприняли новую попытку, даже несмотря на ухудшение погоды.

– И все же это выглядит так, будто адмирал Бэрд вас наказывал, – сказал я, ощущая во рту свежий аромат яблока. – Отправил на семь месяцев в одиночное заключение.

Джейк Перри пожал плечами.

– «Спасение» – он очень не любил, когда кто-то употреблял это слово, – раздражало адмирала. С доктором Поултером и мистером Уэйтом он ничего сделать не мог, поскольку в экспедиции они были важными шишками, но Демасу поручил такую работу, чтобы редко его видеть. А меня он посылал в летние экспедиции, а затем отправил на мыс Ройдс на всю антарктическую зиму. В конечном итоге адмирал Бэрд даже не упомянул меня в отчете о своем… спасении. Моей фамилии нет в большинстве книг об Антарктике.

Я был поражен низостью и мелочностью адмирала Бэрда.

– Отправить вас одного на всю зиму на мыс Ройдс – это равносильно одиночному заключению. – Голос выдавал мой гнев. – И без радио… Адмирал Бэрд спятил после трех месяцев одиночества – а у него была ежедневная радиосвязь с «Маленькой Америкой».

– Без радио, – ухмыльнулся мистер Перри.

Я пытался это понять, но не мог.

– Была ли какая-то цель – или причина, – чтобы вы провели семь месяцев в изоляции и пять в полной темноте в хижине Шеклтона на мысе Ройдс?

Мистер Перри покачал головой, но ни в его лице, ни в голосе не отразилось гнева или обиды.

– Как я уже говорил, меня взяли в экспедицию, чтобы лазать по горам. После того как мы спасли Бэрда – нам пришлось делить с ним маленькую подземную пещеру, которая служила ему передовой базой, с восьмого августа, дня нашего прибытия, до двенадцатого октября, когда Бэрд и доктор Поултер улетели на «Пилигриме», – я наконец отправился в летние экспедиции, где мой опыт альпиниста пригодился ученым.

– «Пилигрим» – это самолет? – спросил я.

Мистер Перри имел полное право сказать: «А что еще это могло быть, если они на нем улетели? Громадный альбатрос?» – но старик лишь вежливо кивнул.

– В начале экспедиции у них было три самолета – большой «фоккер»… – Он умолк и улыбнулся. – То есть «фоккер», мистер Симмонс. Ф-о-к… – произнес он по буквам.

– Понял. – Я улыбнулся. – Зовите меня Дэном.

– Если вы будете звать меня Джейком.

К моему удивлению, это оказалось трудно – то есть непринужденно называть его Джейком. Я редко смущаюсь в присутствии известных или авторитетных людей, но мистер Перри произвел на меня глубокое впечатление. Даже после того, как несколько минут спустя мне удалось произнести «Джейк», мысленно я продолжал называть его мистером Перри.

– В любом случае, у них был большой «фоккер», именовавшийся «Голубой клинок»… который разбился при первой же попытке оторваться от земли – то есть ото льда – после нашего прибытия в Антарктику. Еще имелся даже больший по размерам гидросамолет «Уильям Хорлик», однако он, похоже, всегда стоял на техническом обслуживании. Поэтому в октябре, когда мы добрались до подземного убежища во льду и починили там вентиляцию, за адмиралом Бэрдом и доктором Поултером послали маленький моноплан «Пилигрим» – как только стабилизировалась погода. Помню, что те несколько недель ожидания доктор Поултер наблюдал за звездами и метеорами и измерял атмосферное давление – Бэрд был слишком болен и растерян, чтобы этим заниматься. Высокая концентрация окиси углерода не лучшим образом повлияла на мозг адмирала. Затем, после того как в августе «Пилигрим» забрал адмирала Бэрда и доктора Поултера, мы с Уэйтом и Демасом отправились на вездеходе назад, к «Маленькой Америке»… как раз вовремя, чтобы я успел поучаствовать в экспедициях в горы Хейнса.

– Вы присоединились к экспедиции, чтобы взбираться на горы в Антарктиде?

Постучав, вошла Мэри и принесла нам обоим лимонад, ненадолго прервав разговор. Лимонад был вкусным, домашнего приготовления.

Мистер Перри кивнул.

– Это единственное, что я умею. Единственная причина моего участия в экспедиции. Альпинизм. Конечно, я умел обращаться с моторами и разбирался в другом оборудовании… и поэтому в конце концов зимой, когда мои альпинистские навыки были не нужны, стал обслуживать снегоходы Демаса… Но я отправился в Антарктику ради гор.

– И много у вас было восхождений? – спросил я.

Перри улыбнулся, и взгляд его голубых глаз снова стал задумчивым.

– Пик Мак-Кинли в то лето тридцать четвертого… нет, конечно, не гора Мак-Кинли, а вершина с тем же названием у самого Южного полюса. Несколько безымянных пиков на хребте Хейнса… Ученые искали там мхи и лишайники, и я доставил всех целыми и невредимыми на уступы, потом взобрался на вершину и спустился, чтобы помочь с оборудованием. Летом тридцать четвертого я покорил гору Вудвард на хребте Форда, потом горы Реа и Купер, потом Саундерс. С технической точки зрения ничего интересного. Много работы на снегу и на льду. Большое количество расщелин, ледяных утесов и лавин. Жан-Клоду понравилось бы.

– Кто такой Жан-Клод? – спросил я.

Задумчивый взгляд мистера Перри снова стал сосредоточенным.

– Нет, нет. Просто альпинист, которого я знал много лет назад. Он любил решать проблемы, связанные со снегом, льдом и трещинами. Да, еще я покорил горы Эребус и Террор.

– Эти две последние – вулканы, – заметил я, пытаясь показать, что кое-что знаю о Южном полюсе. – Названы в честь британских кораблей, да?

Мистер Перри кивнул.

– Их назвал в тысяча восемьсот сорок первом году Джеймс Кларк Росс – его считают первооткрывателем Антарктиды, хотя его нога не ступала на континент. Корабль ВМС Великобритании «Эребус» был его флагманом, а кораблем «Террор» командовал его заместитель, некий Фрэнсис Крозье.

Я все записал, не зная, пригодится ли мне это в предполагаемой книге о гигантских мутантах, пингвинах-убийцах, напавших на хижину Шеклтона.

– Несколько лет спустя Крозье был заместителем у сэра Джона Франклина, когда в северных ледяных полях были потеряны и «Эребус», и «Террор», – почти рассеянно прибавил мистер Перри, словно заканчивал мысль. – То есть британские ледоколы, – с улыбкой уточнил он. – Не вулканы. Те на своих местах.

– Они утонули? – Я поднял голову от блокнота. – Два судна, в честь которых были названы вулканы, «Эребус» и «Террор»… Они затонули несколько лет спустя?

– Дело обстоит гораздо хуже, Дэн. Они исчезли. Сэр Джон Франклин, Фрэнсис Мойра Крозье и еще сто двадцать семь человек. Они пытались пройти Северо-Западным проходом, и к северу от Канады два судна и все люди просто… исчезли. На необитаемых островах нашли человеческие кости, но до сего дня не обнаружили никаких следов ни кораблей, ни большинства людей.

Я лихорадочно писал. Северный полюс и экспедиции к нему меня не интересовали, но больше ста человек и два судна просто… исчезли без следа? Я спросил полное имя капитана Крозье, и мистер Перри произнес его по слогам, словно ребенку.

– В любом случае, – заключил мистер Перри, – поскольку адмирал Бэрд не хотел видеть меня рядом с собой – полагаю, я напоминал ему о почти преступной небрежности, когда он едва не отравил себя газом в своей разрекламированной «Передовой базе» и вынудил других людей рисковать жизнью для его спасения – в мою следующую и последнюю антарктическую зиму, то приказал мне в одиночестве «наблюдать за пингвинами» в хижине Шеклтона на мысе Ройдс. С марта по октябрь тридцать пятого.

– Наблюдать за пингвинами, которые уже ушли, – сказал я.

– Да. – Усмехнувшись, мистер Перри скрестил руки на груди, и я снова поразился, какие сильные у него предплечья. На них были заметны несколько шрамов. Старых шрамов. – Но осенью, прежде чем стало совсем холодно, я каждый день вдыхал невыносимую вонь помета из колонии пингвинов.

– Наверное, это выглядело как настоящее наказание, – повторил я, с ужасом представляя подобную изоляцию и чувствуя настоящий гнев из-за мелочности адмирала Бэрда. – Я имею в виду не помет. Чувство, что вы в одиночном заключении.

В ответ Перри лишь улыбнулся.

– А мне нравилось, – сказал он. – Те зимние месяцы в хижине Шеклтона были одними из лучших дней в моей жизни. Конечно, одиноко и холодно… временами очень холодно, поскольку хижина на мысе Ройдс не была предназначена для обогрева всего одного человека, и ветер каждый день находил дорогу через тысячи щелей и трещин… но чудесно. С помощью брезента и старых ящиков Шеклтона я соорудил у двери маленькое убежище, где мог поддерживать тепло, хотя иногда по утрам мех росомахи вокруг отверстия в моем спальном мешке покрывался инеем. Но само ощущение… просто чудесное. Необыкновенное.

– Той зимой вы покоряли горы? – спросил я и тут же сообразил, что вопрос глупый. Кто полезет на горы в полной темноте и при температуре минус шестьдесят или минус семьдесят?

Удивительно, но Перри снова кивнул.

– Люди Шеклтона взбирались на гору Эребус – по крайней мере, на край вулканического кратера – в тысяча девятьсот восьмом, – сказал он. – Я поднимался на вершину трижды, разными маршрутами. Один раз ночью. Да, считается, что первое зимнее восхождение на Эребус совершил британский альпинист Роджер Майер всего шесть лет назад, в тысяча девятьсот восемьдесят шестом, но зимой тридцать пятого я дважды поднимался на вершину вулкана. Не думаю, что это есть хотя бы в одном справочнике. Наверное, я не рассказал об этом никому, кто мог бы это записать.

Он умолк, и я тоже молчал, снова задавая себе вопрос, не разыгрывает ли меня этот чудесный старик. Затем он встал, взял старый ледоруб с деревянной ручкой и сказал:

– Всего несколько месяцев назад… минувшим январем… арматурщик со станции Мак-Мердо, парень по имени Чарльз Блэкмер, совершил одиночное восхождение на гору Эребус за семнадцать часов. Об этом писали разные альпинистские журналы, поскольку он установил официальный рекорд. Улучшил старый на много часов.

– А вы отмечали время подъема на гору пятьюдесятью шестью годами раньше? – спросил я.

Мистер Перри улыбнулся.

– Тринадцать часов и десять минут. Правда, это было уже не первое восхождение. – Он рассмеялся и покачал головой. – Но вам это ничем не поможет, Дэн. Что вы хотите знать об исследовании Южного полюса?

Я вздохнул, понимая, что совсем не подготовился к интервью. (И в определенной степени к разговору вообще.)

– А что вы можете мне рассказать? – спросил я. – То, что нельзя найти в книгах.

Перри потер подбородок. Послышался шорох седой щетины.

– Понимаете, – тихо сказал он, – когда смотришь на звезды у горизонта… особенно в сильный холод… они как будто дрожат… прыгают влево, затем вправо… и одновременно колеблются вверх-вниз. Думаю, это как-то связано с массами очень холодного воздуха над землей и замерзшим морем, которые действуют как подвижные линзы…

Я лихорадочно записывал.

Мистер Перри усмехнулся.

– Неужели эта банальность действительно поможет написать роман?

– Заранее неизвестно, – ответил я, продолжая писать.

Как выяснилось, прыгающие у горизонта звезды появились в предложении, занимавшем конец первой и начало второй страницы моего романа «Террор», который вышел шестнадцать лет спустя и был посвящен неудачной попытке сэра Джона Франклина пройти Северо-Западным проходом, а вовсе не Антарктике.

Но мистер Перри умер от рака задолго до того, как был опубликован «Террор».

Впоследствии я выяснил, что мистер Перри участвовал в нескольких знаменитых восхождениях, а также в экспедициях на Аляску, в Южную Америку и восхождениях на К2[4], а не только в трехгодичной экспедиции к Южному полюсу, которую мы обсуждали в тот летний день 1991 года. Наше «интервью» – по большей части милый разговор о путешествиях, храбрости, дружбе, жизни, смерти и судьбе – длилось несколько часов. И я так и не задал самого главного вопроса: вопроса о том, что он пережил в Гималаях в 1925 году.

Могу сказать, что к концу нашего разговора мистер Перри устал. Дыхание у него стало хриплым.

Увидев, что я это заметил, он сказал:

– Зимой мне удалили часть легкого. Рак. Второе, вероятно, тоже поражено, но метастазы распространились везде, так что добьют меня не легкие.

– Мне жаль, – произнес я, остро чувствуя неадекватность этих слов.

Мистер Перри пожал плечами.

– Если я доживу до девяноста, Дэн, то выиграю не одно пари. Больше, чем вы можете себе представить. – Он усмехнулся. – Но самое любопытное, что у меня рак легких, а я никогда не курил. Никогда. Ни разу в жизни.

Я не знал, что на это ответить.

– Еще один парадокс состоит в том, что я переехал в Дельту из-за близости к горам, – прибавил он. – А теперь задыхаюсь после подъема на небольшой холм. Сотня футов пастбища на окраине города, а я дышу так, словно вскарабкался на высоту двадцати восьми тысяч футов.

Я по-прежнему не знал, что сказать – наверное, ужасно лишиться легкого из-за рака, – но не догадался спросить, где и когда он поднимался на высоту 28000 футов. Зона выше 25 000 футов, или 8000 метров, называется «зоной смерти», и не без оснований: на такой высоте альпинист слабеет с каждой минутой, кашляет, задыхается; ему всегда не хватает воздуха, и он не в состоянии восстановить силы во время сна (тем более что заснуть на такой высоте практически невозможно). Впоследствии я спрашивал себя, называл ли мистер Перри 28 000 футов в качестве примера, как трудно ему дышать, или действительно поднимался на такую высоту. Мне было известно, что Винсон, самая высокая гора Антарктиды, чуть выше 16 000 футов.

Но прежде чем я собрался задать умный вопрос, мистер Перри хлопнул меня по плечу.

– Я не жалуюсь. Просто мне нравится иронизировать. Если в этой несчастной, печальной и беспорядочной вселенной есть Бог, этот Бог – горькая ирония. К примеру… вы успешный писатель.

– Да, – осторожно согласился я. Чаще всего новые знакомые обращаются к успешному писателю с просьбами (а) найти литературного агента, (б) помочь с публикацией, (в) то и другое вместе.

– У вас есть литературный агент и все такое? – спросил Перри.

– И что? – Я насторожился еще больше. После четырех часов разговора я восхищался этим человеком, но графоман есть графоман. Напечатать его практически невозможно.

– Я собирался кое-что написать…

Вот оно. В каком-то смысле мне было жаль слышать эти знакомые слова. Они красной линией проходят через все разговоры с новыми знакомыми. Но я также почувствовал некоторое облегчение. Если Перри еще не написал свою книгу или что там еще, каковы шансы, что он сделает это теперь, почти в девяносто, больной раком?

Мистер Перри увидел мое лицо, прочел мои мысли и громко рассмеялся.

– Не волнуйтесь, Дэн. Я не буду просить вас что-нибудь опубликовать.

– А что тогда? – спросил я.

Он снова потер щеки и подбородок.

– Я хочу кое-что написать и хочу, чтобы кто-нибудь это прочел. Понимаете?

– Думаю, да. Именно поэтому я пишу.

Он покачал головой, как мне показалось, раздраженно.

– Нет, вы пишете для тысяч или десятков тысяч людей, которые прочтут ваши мысли. Мне же нужен всего один читатель. Один человек, который поймет. Один, который способен поверить.

– Может, родственники? – предположил я.

– Единственная известная мне родственница, внучатая племянница или правнучка, или как там она называется, живет в Балтиморе или где-то еще, – тихо сказал он: – Я ее никогда не видел. Но у Мэри и администрации этого дома есть ее адрес… куда посылать мои вещи, когда я отдам концы. Нет, Дэн, если я сумею написать эту штуку, то хочу, чтобы ее прочел тот, кто способен понять.

– Это фантастика?

– Нет, но я уверен, что это будет выглядеть фантастикой. Вероятно, плохой фантастикой.

– Вы уже начали писать?

Он снова покачал головой:

– Нет, я ждал все эти годы… черт, я не знаю, чего ждал. Наверное, пока смерть постучит в мою дверь, чтобы у меня появилась мотивация. Ну вот, старуха с косой уже колотит изо всех сил.

– Почту за честь прочитать все, чем вы пожелаете со мной поделиться, мистер Перри, – ответил я, удивляясь эмоциональности и искренности своего предложения.

Обычно я относился к произведениям новичков так, словно их рукописи кишат бациллами чумы. Но тут обнаружил, что мне не терпится прочесть все, что захочет написать этот человек, хотя в то время предполагал, что он будет рассказывать об экспедиции Бэрда на Северный полюс в середине 30-х.

Какое-то время Джейкоб Перри сидел неподвижно и пристально смотрел на меня. Эти голубые глаза словно ощупывали меня – будто восемь грубых, покрытых шрамами пальцев с силой давят мне на лоб. Не очень приятное ощущение. Но между нами возникла какая-то связь.

– Ладно, – наконец произнес он. – Если я когда-нибудь это напишу, то пришлю вам.

Я уже вручил ему свою визитную карточку с адресом и другой информацией.

– Но есть одна проблема, – сказал он.

– Какая?

Перри сцепил руки, такие ловкие даже без двух пальцев на левой руке.

– Я совсем не умею печатать, – признался он.

Я рассмеялся.

– Если бы вы отправляли рукопись издателю, то мы нашли бы машинистку, чтобы она ее напечатала. Или я сам. А пока…

Я извлек из потертого портфеля чистый блокнот «Молескин» – 240 бежевых нетронутых страниц. Блокнот был в мягкой кожаной суперобложке с двойной петелькой для ручки или карандаша. Я уже вставил в петельку остро отточенный карандаш.

Мистер Перри дотронулся до кожаной обложки.

– Это слишком дорого… – нерешительно произнес он и отдернул руку.

Мне было приятно услышать старомодное слово «дорого», но я покачал головой и вложил блокнот в кожаной обложке ему в руки.

– Это всего лишь памятный сувенир в благодарность за те несколько часов, которые вы мне уделили, – я хотел прибавить «Джейк», но не смог заставить себя назвать его по имени. – Серьезно, я хочу, чтобы вы его взяли. А когда напишете то, чем захотите со мной поделиться, то я буду с нетерпением ждать. И обещаю дать честную оценку.

Мистер Перри улыбнулся, сжимая блокнот своими узловатыми пальцами.

– Вероятно, я буду уже мертв, когда вы получите эту тетрадь… или тетради… Дэн, так что будьте максимально честными в своей критике. Меня это уже нисколько не обидит.

Я не знал, что ему ответить.

Наш с Перри разговор состоялся в июле 1991 года, за двадцать лет до того, как я пишу предисловие к этой рукописи, на исходе лета 2011-го.

В конце мая 1992 года позвонила Мэри и сообщила, что мистер Перри умер в больнице города Дельта. Рак победил.

Когда я спросил Мэри, не оставил ли мистер Перри что-нибудь для меня, она удивилась. Все его вещи – а их было немного, в основном книги и артефакты – упаковали и отправили внучатой племяннице в Балтимор. В то время Мэри не было в хосписе – она была в больнице в Денвере. Посылки отправлял ее помощник.

Затем, девять недель назад, в конце весны 2011-го, почти через двадцать лет после моей поездки в Дельту, я получил посылку UPS от человека по имени Ричард А. Дарбейдж-младший из города Лютервилл-Тимониум, штат Мэриленд. Предположив, что кто-то прислал стопку моих старых книг с просьбой подписать – меня очень раздражает, когда читатели без спроса присылают мне книги на подпись, – я боролся с искушением отправить посылку назад, не открывая. Но вместо этого взял нож для бумаги и, удивляясь своему нетерпению, вскрыл пакет. Карен взглянула на информацию об отправителе и рассмешила меня заявлением, что нам еще не присылали книги на подпись из Лютервилл-Тимониума, и тут же подошла к компьютеру, чтобы посмотреть, где это находится. (Карен любит географию.)

Но в посылке оказались не мои старые книги, присланные на подпись.

Двенадцать блокнотов «Молескин». Пролистав их, я обнаружил, что каждая страница с двух сторон исписана мелким, но четким наклонным почерком, явно мужским.

И даже тогда я не подумал о мистере Перри, пока не добрался до последнего блокнота, на самом дне.

На нем была кожаная суперобложка с огрызком карандаша М2, только кожа теперь стала сморщенной и потертой, с темными пятнами от многочисленных прикосновений рук мистера Перри. По всей видимости, он надевал кожаную суперобложку на каждый новый блокнот все десять месяцев, которые потребовались на запись этой длинной истории.

В посылке было отпечатанное на машинке письмо.

Уважаемый мистер Симмонс!

В апреле нынешнего года умерла моя мать, Лидия Дарбейдж. Ей был 71 год. Разбирая ее вещи, я наткнулся на эту коробку. Ее прислали ей в 1992 году из дома престарелых, где последние годы перед смертью жил ее дальний родственник мистер Джейкоб Перри. Моя мать, которая не была знакома с ним и никогда его не видела, похоже, просто заглянула в пакет, выбрала пару вещей для гаражной распродажи, а остальное не трогала. Полагаю, она не открывала тетради, которые я отправляю вам.

На первой странице верхней тетради была записка, но не для моей матери, а для некоей «Мэри», которая управляла домом для пожилых людей, где обеспечивают уход, из города Дельта, с просьбой переслать вам эти блокноты, и фотоаппарат «Кодак Вест Покет». Ваш адрес прилагался – именно оттуда я узнал, куда отправлять сильно запоздавшую посылку.

Если эти вещи вы ждали двадцать лет назад, то я приношу извинения за такую задержку. Моя мать была рассеянной даже в более молодом возрасте.

Поскольку блокноты предназначались вам, я решил их не читать. Просто пролистал их и обратил внимание, что родственник моей матери был хорошим художником: карты, рисунки гор и другие наброски сделаны настоящим профессионалом.

Еще раз приношу свои извинения за непреднамеренную задержку, которая не позволила вам получить этот пакет вовремя, как, я уверен, рассчитывал мистер Перри.

С уважением, Ричард А. Дарбейдж-младший

Я отнес коробку к себе в кабинет, вытащил стопку блокнотов, тут же начал читать – и не отрывался всю ночь, закончив на следующий день в девять утра.

После нескольких месяцев размышлений я решил опубликовать два варианта последней (и единственной) рукописи Джейкоба Перри. В конечном итоге мне показалось, что именно этого он и хотел, посвятив ей последние десять месяцев жизни. Я убежден, что именно поэтому он выбрал меня единственным читателем. Он знал, что я смогу оценить, достойна рукопись публикации или нет. И я твердо убежден, что рукопись Джейкоба Перри – эта книга – действительно должна увидеть свет.

Второе издание, с очень ограниченным тиражом, будет включать фрагменты рукописи, а также огромное количество рисунков, портретов, тщательно прорисованных карт, горных пейзажей, старых фотографий и других элементов, которыми мистер Перри сопроводил текст. В данном варианте только текст. Думаю, этой книге удастся рассказать историю, которую Джейкоб Перри (1902–1992) хотел поведать людям. Хотел, чтобы мы услышали. В качестве редактора я лишь исправил несколько грамматических ошибок и добавил небольшое количество примечаний к тексту. Остается верить и надеяться, что, позволяя мне быть его первым читателем и редактором, мистер Перри понимал, что у меня возникнет желание познакомить других с этой необычной и прекрасной историей.

Я действительно думаю, что он этого хотел.

И искренне надеюсь, что так и было.

Часть I Альпинисты

Пик Маттерхорн предлагает очень простой выбор: оступишься влево, и умрешь в Италии; неверный шаг вправо, и смерть настигнет тебя в Швейцарии.

* * *

Мы все трое узнали об исчезновении Мэллори и Ирвина на горе Эверест, когда обедали на вершине горы Маттерхорн.

Это был чудесный день в конце июня 1924 года, а известие дошло до нас из английской газеты трехдневной давности, в которую на кухне маленькой гостиницы в итальянской деревушке Брей кто-то завернул сэндвичи из говядины с листьями хрена на толстых ломтях свежего хлеба. Сам того не зная, я нес эти не имевшие веса новости – вскоре они камнем лягут на сердце каждого из нас – в своем рюкзаке вместе с бурдюком вина, двумя бутылками воды, тремя апельсинами, 100 футами альпинистской веревки и большим кругом салями. Мы не сразу заметили и прочли новость, которая все для нас изменила. Были слишком возбуждены покорением вершины и открывшимся с нее видом.

Шесть дней мы занимались только тем, что раз за разом лазали на Маттерхорн, неизменно избегая вершины – по причинам, известным только Дикону.

В первый день, поднявшись из Церматта, мы исследовали гребень Хорнли – этим маршрутом прошел Уимпер в 1865-м, – не пользуясь закрепленными веревками и тросами, прочертившими поверхность горы, словно шрамы. На следующий день мы точно так же прошли по гребню Цмутт. Третий день выдался длинным – мы перебрались через гору, снова поднявшись со стороны Швейцарии через гребень Хорнли, пройдя по рыхлому северному склону ниже вершины, которую Дикон сделал для нас запретной, и, спустившись вдоль Итальянского хребта, уже в сумерках добрались до наших палаток на зеленых высокогорных лугах, которые смотрели на юг, в сторону Брей.

На шестой день я понял, что мы идем по стопам тех, кто принес славу пику Маттерхорн – известному художнику и альпинисту 25-летнему Эдварду Уимперу и его импровизированному отряду из трех англичан. В него входили преподобный Чарльз Хадсон («священник из Крыма»), 19-летний новичок Дуглас Хэдоу, протеже преподобного Чарльза Хадсона, и 18-летний лорд Фрэнсис Дуглас (который только что лучше всех сдал экзамены в военную академию, почти на 500 пунктов опередив ближайшего из 118 конкурентов), сын маркиза Куинсберри и начинающего альпиниста, уже два года приезжавшего в Альпы. Разношерстную группу молодых британских альпинистов с разными возможностями и разным уровнем подготовки сопровождали три нанятых Уимпером проводника: Старый Петер Таугвальдер (ему было всего 45, но он считался стариком), Молодой Петер Таугвальдер (21 год) и очень опытный проводник из Шамони Мишель Кро. На самом деле им было достаточно одного Кро, однако Уимпер уже пообещал работу Таугвальдерам, а английский альпинист всегда держал слово, хотя команда стала слишком большой, а два проводника были явно лишними.

На Итальянском хребте я понял, что Дикон демонстрирует нам отвагу и усилия Жана-Антуана Карреля, друга, соперника и бывшего партнера Уимпера. Сложные маршруты, которыми мы наслаждались, были проложены Каррелем.

Наши альпинистские палатки – палатки Уимпера, как их до сих пор называют, поскольку они были изобретены звездой «Золотого века альпинизма» для покорения именно этой горы, – располагались на поросших травой лугах над нижними ледниками по обе стороны горы, и каждый день мы возвращались к ним в сумерках, а зачастую после наступления темноты, чтобы перекусить и поговорить у небольшого костра, а после нескольких часов крепкого сна вставали и снова шли в горы.

Мы поднимались на гребень Фурген на горе Маттерхорн, но обходили впечатляющие выступы у самой вершины. Это не было поражением. Целый день мы изучали подходы к одному еще непокоренному выступу, но решили, что у нас не хватит ни опыта, ни снаряжения, чтобы преодолеть его в лоб. (Выступ в конечном итоге был покорен Альфредо Перино, Луи Каррелем, которого называли Маленьким Каррелем в честь знаменитого предшественника, и Джакомо Чиарро восемнадцать лет спустя, в 1942 году.) Наша осторожность в неосуществимой – с учетом снаряжения и техники скалолазания 1924 года – попытке преодолеть выступ на гребне Фурген напомнила мне о первой встрече с 37-летним англичанином Ричардом Дэвисом Диконом и 25-летним французом Жан-Клодом Клэру у подножия непокоренной Северной стены горы Эйгер – смертельно опасного Эйгерванда. Но это совсем другая история.

Суть в том, что Дикон – многочисленные друзья и коллеги-альпинисты звали его Дьяконом – и Жан-Клод, только что ставший полноправным членом «Гидов Шамони», вероятно, самого эксклюзивного альпинистского братства в мире, согласились взять меня с собой в многомесячную экспедицию в Альпы, занявшую всю зиму, весну и начало лета. О таком подарке я даже не мечтал. Мне нравилось учиться в Гарварде, но уроки Дикона и Жан-Клода – которого я в конечном итоге стал называть Же-Ка, поскольку он не возражал против этого прозвища, – на протяжении тех месяцев были самыми трудными и вдохновляющими в моей жизни.

По крайней мере, до кошмара горы Эверест.

В последние два дня на Маттерхорне мы совершили частичное восхождение по коварному западному склону, последнему из непокоренных и самому сложному маршруту в Альпах. Франц и Тони Шмидты поднялись по нему семь лет спустя, переночевав в промежуточном лагере на самом склоне. Они проедут на велосипедах от Мюнхена до горы и после стремительного броска по северному склону снова сядут на велосипеды и вернутся домой. Для нас троих это была всего лишь рекогносцировка.

В этот последний, чудесный день в конце июня мы попробовали несколько маршрутов на кажущемся недоступным Носе Цмутт, нависающем над правой частью северной стены, затем отступили, перешли на Итальянский хребет и – когда Дикон кивком разрешил преодолеть последние 100 футов – наконец оказались здесь, на узкой вершине.

За неделю, которую мы провели на Маттерхорне, нам пришлось преодолевать ливни, внезапные снежные бури, мокрый снег, тонкую пленку льда на камнях и сильный ветер. В этот последний день на вершине было ясно, тихо и тепло. Ветер был таким слабым, что Дикон смог разжечь свою трубку всего одной спичкой.

Вершина горы Маттерхорн представляет собой гребень длиной сто ярдов, если вы захотите преодолеть расстояние между нижней, чуть более широкой «Итальянской вершиной» и высшей, самой узкой точкой на «Швейцарской вершине». За прошедшие девять месяцев Дикон и Жан-Клод научили меня, что все хорошие горы предлагают простой выбор. Пик Маттерхорн предлагает очень простой выбор: оступишься влево, и умрешь в Италии; неверный шаг вправо, и смерть настигнет тебя в Швейцарии.

Итальянская сторона представляет собой отвесную скалу высотой 4000 футов, оканчивающуюся камнями и острыми выступами, которые остановят падение на полпути, а швейцарская сторона обрывается к крутому снежному склону и скалистым гребням на несколько сотен футов ниже серединной отметки, где валуны и выступы могут остановить, а могут и не остановить падение тела. На самом гребне довольно много снега, на котором остаются четкие отпечатки наших шипованных ботинок.

Гребень на вершине Маттерхорна не относится к тем, которые журналисты называют острым, как бритва. Свидетельством тому наши следы. Будь он острым, отпечатки подошв располагались бы по обе стороны, поскольку самый разумный способ передвижения по такому гребню – медленная, раскачивающаяся походка больной утки, когда одна нога ставится на западной стороне узкого гребня вершины, а другая на восточной. Поскользнувшись, вы отобьете себе яйца, но – будь на то воля Бога или судьбы – не упадете с высоты 4000 футов.

На чуть более широком снежном гребне, который представляет собой вертикальный снежный карниз, мы использовали бы прием, который Жан-Клод называет «прыжок на веревке». Мы двигались бы в связке, и если бы шедший непосредственно впереди или сзади поскользнулся, следовало мгновенно (на таком узком снежном склоне времени на размышления нет) – «мгновенная реакция» становится автоматической в результате многочисленных тренировок – прыгать на противоположную сторону гребня, и тогда оба повисли бы над 4000-футовой или еще более глубокой пропастью, отчаянно надеясь, что (а) веревка не оборвется, обрекая на смерть обоих, и (б) что ваш вес уравновесит его вес, предотвращая падение.

Это действительно работает. Мы много раз тренировались выполнять этот прием на остром снежном гребне Монблана. Только там наказанием за ошибку – или обрыв веревки – было 50-футовое скольжение до горизонтального снежного поля, а не падение в 4000-футовую пропасть.

Рост у меня 6 футов и 2 дюйма, а вес 220 фунтов, и когда я исполнял «прыжок на веревке» в паре с бедным Жан-Клодом (рост 5 футов и 6 дюймов, вес 135 фунтов), логика подсказывала, что он должен перелететь через снежный гребень, как попавшая на крючок рыба, и мы оба съедем вниз. Но поскольку у Жан-Клода была привычка брать самый тяжелый рюкзак (кроме того, у него была самая быстрая реакция, и он лучше всех управлялся с ледорубом на длинной ручке), принцип противовеса срабатывал, и сильно натянутая пеньковая веревка врезалась в снежный карниз, пока не упиралась в скалу или твердый лед.

Но, как я уже сказал, по сравнению с острыми гребнями длинный гребень Маттерхорна был все равно что французский бульвар: достаточно широкий, чтобы идти по нему, хотя в некоторых местах гуськом, и – если вы очень смелый, опытный или абсолютно безмозглый – даже сунув руки в карманы и думая о посторонних вещах. Дикон именно так и поступил – расхаживал взад-вперед по узкому гребню, вытащив из кармана свою старую трубку и раскуривая ее на ходу.

В то утро Дикон, который мог молчать дни напролет, вероятно, чувствовал потребность в общении. Попыхивая трубкой, он жестом пригласил меня и Жан-Клода последовать за ним к дальнему краю гребня, откуда можно было видеть Итальянский хребет, откуда начинались почти все первые попытки покорения вершины – даже Уимпером, пока он не решил использовать казавшийся более сложным (но в действительности несколько более простой из-за наклона гигантских плит) Швейцарский хребет.

– Каррель со своей группой был там, – говорит Дикон, указывая на линию приблизительно в одной трети расстояния до узкого гребня со скалистыми склонами. – Столько лет усилий, и в конечном итоге Уимпер на два или три часа опережает своего итальянского друга и проводника.

Естественно, он имеет в виду Уимпера и его шестерых товарищей, которые первыми покорили Маттерхорн 14 июля 1865 года.

– А Уимпер и Кро не сбрасывали на них камни?

Дикон смотрит на нашего французского друга и видит, что тот шутит. Оба улыбаются.

– Уимпер очень хотел привлечь внимание Карреля. – Дикон указывает на отвесную скалу слева от нас. – Вместе с Кро он кричал и бросал камни с северного склона – разумеется, подальше от гребня, по которому поднимались итальянцы. Но Каррелю и его команде это, наверное, напоминало артиллерийский обстрел.

Мы все смотрели вниз, словно могли видеть расстроенного итальянского гида и его товарищей, переживающих шок от своего поражения.

– Каррель узнал белые бриджи своего старого клиента. Каррель считал, что находится примерно в часе от вершины – он уже провел через самые сложные препятствия, – но после того, как узнал Уимпера на вершине, просто повернул назад и повел группу вниз. – Дикон вздыхает, глубоко затягивается трубкой и окидывает взглядом горы, долины, луга и ледники под нами. – Каррель взошел на Маттерхорн два или три дня спустя, снова от Итальянского хребта, – тихо прибавляет он, словно обращаясь к самому себе. – Закрепив за итальянцами второе место в гонке. Даже после чистой победы британских парней.

– Чистой победы, oui…[5] но такой трагичной, – говорит Жан-Клод.

Мы возвращаемся к северному концу узкого гребня вершины, где у камней сложены наши рюкзаки. Мы с Жан-Клодом начинаем распаковывать обед. Это наш последний день на Маттерхорне и, возможно, последний перед долгим перерывом в совместных восхождениях… а может, и вообще, хотя я очень надеюсь, что нет. Больше всего на свете мне хочется провести остаток своих Wanderjahr[6] занятий альпинизмом в Альпах с этими новыми друзьями, но Дикона ждут какие-то дела в Англии, а Же-Ка должен вернуться к обязанностям члена «Гидов Шамони» и присутствовать на ежегодном собрании ассоциации в свято блюдущей традиции долине Шамони, священной для альпинистского братства.

Отбросив грустные мысли о расставании и о том, что всему приходит конец, я прервал свое занятие и снова окинул взглядом пейзаж. Мои глаза голоднее желудка.

На небе ни единого облачка. Ясно видны Приморские Альпы в 130 милях от нас. На фоне неба выделяется похожая на зуб гигантской пилы громада горы Экрин, которую впервые покорили Уимпер и его проводник Кро. Слегка повернувшись к северу, я вижу высокие пики Оберланда на том берегу Роны. На западе над более низкими горами господствует Монблан; солнечные лучи отражаются от его заснеженной вершины, которая сверкает так ярко, что я щурюсь. Немного повернувшись на восток, вижу зубчатую гряду пиков – на некоторые я поднимался за минувшие девять месяцев вместе со своими новыми друзьями, другие ждут меня, а какие-то я никогда не покорю, – белых остроконечных вершин, постепенно уменьшающихся в направлении далекого бугристого горизонта, тонущего в тумане.

Дикон и Жан-Клод жуют свои сэндвичи и запивают водой. Я перестаю любоваться окрестностями, отбрасываю романтические мысли и принимаюсь за еду. Холодный ростбиф очень вкусный, на хлебе хрустящая корочка, и я с удовольствием жую. От листьев хрена на глазах выступают слезы, и Монблан становится размытым белым пятном.

Посмотрев на юг, я наслаждаюсь видом, о котором Уимпер писал в своей классической книге «Восхождения в Альпах в 1860–1869 гг.». Я прекрасно помню эти слова, которые читал накануне вечером при свете свечи в своей палатке над деревней Брей и которые описывали картину, увиденную Эдвардом Уимпером 14 июля 1865 года, ту самую, которой я наслаждался в конце июня 1924 года.

Здесь темные, мрачные леса и яркие, живые долины, гремящие водопады, и тихие озера, плодородные земли и дикие пустоши, солнечные равнины и замерзшие плато. Здесь самые грубые формы и самые изящные очертания – дерзкие, вертикальные утесы и мягкие, волнистые склоны, скалистые горы и заснеженные горы, мрачные и одинокие или сияющие белыми склонами – башенки – бельведеры – пирамиды – купола – конусы – и шпили! Здесь все, что может предложить мир, любой контраст, который только пожелает душа.

Да, вы можете назвать Эдварда Уимпера неисправимым романтиком, каковыми были многие альпинисты «золотого века» в середине и в конце XIX столетия. И по строгим, современным стандартам 1924 года это описание казалось слишком цветистым и старомодным.

Что касается обвинения в безнадежном романтизме, то я должен признаться, что сам романтик. Наверное, это во мне неистребимо. Я окончил Гарвард по специальности «английская литература» и был готов писать собственные великие романы и рассказы о путешествиях – разумеется, неизменно в строгом современном стиле, – но тут с удивлением обнаружил, что стиль XIX века в исполнении Эдварда Уимпера, цветистая проза и все такое, снова тронул меня до слез.

Итак, этим июньским днем 1924 года мое сердце откликалось на слова, написанные более пятидесяти лет назад, а душа – на еще более безнадежную картину, которая вдохновила на эти слова сентиментального Эдварда Уимпера. Великому альпинисту было двадцать пять лет, когда он впервые поднялся на Маттерхорн и увидел эту картину; мне же недавно исполнилось двадцать два, всего за два месяца до того, как я сам любуюсь этим видом. Я чувствую близость к Уимперу и всем альпинистам – прожженным циникам или романтикам, как я сам, – которые смотрели на юг, на Италию, с этого самого хребта, с этого самого трона, представляющего собой невысокий валун.

Все эти осенние, зимние и весенние месяцы, что я вместе с Жан-Клодом и Диконом покорял вершины Альп, после каждого покорения вершины мне приходилось отвечать на вопросы, касающиеся данной горы. Тон нашего разговора ни в коем случае не был снисходительным, и мне нравился этот процесс, поскольку я многому научился у этих двух альпинистов. В Европу из Соединенных Штатов я приехал уже неплохим альпинистом, но понимал, что под опекой Жан-Клода и Дикона – иногда мягкой, иногда строгой, но никак не мелочной – мое мастерство неизмеримо выросло. Я превращался в альпиниста мирового класса. Входил в братство немногих избранных. Более того, опека Жан-Клода и Дикона – в том числе вопросы и ответы на покоренных вершинах – помогали мне полюбить гору, на которую я только что взошел. Полюбить, несмотря на то, что во время нашего близкого знакомства она могла быть вероломной сукой. Крошащиеся скалы, снежные лавины, траверсы, на которых даже негде зацепиться пальцами, смертельно опасные камнепады, вынужденные привалы на таких узких уступах, что на них едва поместится поставленная на ребро книга, но к которым приходилось прижиматься на ледяном ветру, ливни и грозы, ночи, когда металлический наконечник моего ледоруба светился голубым от электрических разрядов, жаркие дни без глотка воды и ночевки, когда в отсутствие крюков, чтобы закрепиться на склоне, приходилось держать под подбородком зажженную свечу, которая не давала заснуть и свалиться в пропасть. Но, несмотря на все это, Дикон и особенно Жан-Клод учили меня любить гору, любить такой, какая она есть, любить даже самые тяжелые испытания, которым она тебя подвергала.

На Маттерхорне вопросы задает Жан-Клод, и наш катехизис короче, чем для большинства других гор.

Ты должен что-то полюбить у каждой хорошей горы. Маттерхорн хорошая гора. Тебе нравятся стены этого пика?

Нет. Стены Маттерхорна, особенно северная, на которой мы провели большую часть времени, не достойны любви. Они усеяны камнями. Там постоянные камнепады и лавины.

Но ты любишь саму скалу?

Нет. Скала вероломна. Она непрочная. Вбивая крюк молотком, ты не услышишь звон стали, вгрызающейся в камень, а уже через минуту бесполезный крюк можно вытащить двумя пальцами. Скала на стенах Маттерхорна ужасна. Альпинисты знают, что все горы постоянно разрушаются – их отвесные стены неизбежно и неотвратимо каждую секунду изнашиваются под действием ветра, воды, погоды и силы тяжести, – но Маттерхорн больше других пиков напоминает неустойчивую груду постоянно осыпающихся камней.

Но тебе нравятся гребни?

Нет. Знаменитые гребни Маттерхорна – итальянский и швейцарский, Фурген и Цмутт – слишком опасные, с камнепадами и снежными лавинами, или слишком прирученные, испещренные перилами и закрепленными веревками для женщин и семнадцатилетних английских джентльменов. Любовь к гребням этой горы? Она невозможна. Разве что во времена Уимпера, когда все это было внове.

Но ты любишь гору. И ты это знаешь. Что тебе в ней нравится?

Oui. Маттерхорн – это гора, ставящая перед альпинистом множество задач, которые нужно решить, но – в отличие от Эйгера и некоторых других пиков, которые я видел или о которых слышал, – Маттерхорн предлагает альпинисту и четкое, чистое решение каждой задачи.

Маттерхорн – это груда осыпающихся камней, но издалека у его стен и гребней красивый вид. Гора похожа на стареющую актрису, у которой под хорошо заметным и облетающим макияжем видны щеки и скулы молодой женщины и угадывается прежняя, почти идеальная красота. Форма самого пика – одинокого, не связанного с другим горами, – возможно, самая совершенная и запоминающаяся во всех Альпах. Попросите ребенка, никогда не видевшего гор, нарисовать гору – и он возьмет цветной карандаш и изобразит Маттерхорн. Настолько характерный вид у этой горы. А верхняя часть северной стены с ее отрицательным наклоном создает впечатление, что гора не стоит на месте, а все время движется. Эта гладкая, нависающая стена словно создает собственную погоду, формируя облака. Маттерхорн – серьезная гора.

И ты любишь призраков.

Oui. Здесь никуда не деться от призраков, достойных любви. Патриотичное предательство Жана-Антуана Карреля, верного гида Эдварда Уимпера, который предпочел вести Феличе Джордано по Итальянскому хребту в надежде, что чисто итальянская группа первой покорит вершину 14 июля 1865 года. Призраки отчаянного броска Уимпера из Церматта – чтобы попытаться подняться противоположным гребнем – с наскоро собранной группой из лорда Фрэнсиса Дугласа, преподобного Чарльза Хадсона, 19-летнего Дугласа Хэдоу, одного из «Гидов Шамони» Мишеля Кро и двух местных гидов, Молодого Петера и Старого Петера Таугвальдеров.

Призраки четырех погибших в тот день говорят со мной громче всего, и каждый альпинист должен научиться слышать их, должен испытывать любовь и уважение, взбираясь по тем же камням, по которым шагали они, укладываясь спать на тех же плитах, на которых спали они, торжествуя на той же узкой вершине, где раздавались радостные крики семерки Уимпера, и сосредоточившись на безопасном спуске по тому же коварному участку, где четверо из них пролетели несколько тысяч футов навстречу смерти.

И еще, mon ami[7], тебе нравится вид с этой вершины.

Oui. Мне нравится этот вид. Он стоит ноющих мышц и стертых в кровь ладоней. И не просто стоит – о них забываешь. Вид – это всё.

Пока я жую и разглядываю пейзаж, Жан-Клод, закончив со мной урок катехизиса, разглаживает газету, в которую завернута марля с нашими сэндвичами.

– Мэллори и Ирвин погибли при попытке покорить Эверест, – читает он вслух со своим французским акцентом.

Я перестаю жевать. Дикон, который вытряхивает угольки или пепел из своей трубки, постукивая ею о шипованную подошву ботинка, замирает – ботинок на колене, уже пустая трубка у ботинка – и пристально смотрит на Жан-Клода.

Наш товарищ продолжает читать:

– Лондон, двенадцатое июня тысяча девятьсот двадцать четвертого года. «Комитет Эвереста» с глубоким сожалением сообщает, что получил каблограмму от…