Московский гамбит E-Book

Юрий Мамлеев

• Herausgeber: Альпина нон-фикшн / Alpina Non-Fiction
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 312

Beschreibung

Юрий Мамлеев — родоначальник и признанный мастер жанра метафизического реализма. Его проза — удивительный сплав гротеска и глубокой философичности, шокирующие тексты с элементами мистики. Его мир — мир гротескный и фантастический, населённый странными и страшными людьми. «Жизнь — насмешка неба над землёй», — говорил сам писатель. «Московский гамбит» написан в эмиграции и повествует о реальных событиях 1960–1970-х гг. Это роман об андеграундной неофициальной культуре — легендарном Южинском кружке и некоторых других центрах московской литературы и метафизики того времени. Роман о времени и о себе, а также о людях, которые вопреки официальной идеологии стремились к запредельному и бесконечному.

Leseprobe

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Рекомендуем книги по теме

Полка: О главных книгах русской литературы (тома I, II)

Коллектив авторов

Полка: О главных книгах русской литературы (тома III, IV)

Коллектив авторов

Глава 1

Москва нежилась, древнела, отдыхала и успокаивалась в лучах ещё не заходящего вечернего солнца. Стояло лето 197… года, и небо над Москвой было таким бездонно-чистым и открытым, как будто в мире наступало какое-то сверхъестественно безмятежное время.

Спиридоньевский переулок, что затерялся в бесконечных улочках между Пушкинской и Никитской площадью, тоже был покоен, солнечен и чист. Одинокие прохожие — многие москвичи уже разъехались по дачам, была суббота, — только подчёркивали высшую пустынность и уютность улиц. Иногда из какой-нибудь булочной выскакивала осторожливая старушка с буханкой белого хлеба в руке, да лениво позёвывал на своём посту милиционер… Но по мере того, как темнело, некоторая тревожность, как всегда, входила в улицы и переулки. Впрочем, довольно благая тревожность. Точно тьма таила в себе пробуждение…

Дом № 3 по Спиридоньевскому переулку — двухэтажный, желтовато-белый, — сохранился ещё с конца прошлого века. Широкая парадная лестница вела в квартиры с длинными узкими коридорами, по бокам которых размещались комнаты жильцов. В конце одного коридора, выходящего в глубокий и покойный сад, приютились две смежные комнатки, которые принадлежали Олегу Сабурову — знаменитому подпольному неконформистскому поэту Москвы. В этот вечер Олег сидел у себя со своим давним другом Борисом Берковым в томительном и немного странном ожидании. Мебель в комнатах была вовлекающая в себя, старинная, и друзья расположились в высоких вольтеровских креслах, покуривая и распивая пиво. Иногда из сада под окном раздавался какой-нибудь причудливо-нездешний голосок и сразу замирал.

— Придёт или не придёт, вот в чём вопрос, — мрачно повторял Борис.

Был он низенького роста, с внимательным, даже пронизывающим взглядом и с выражением на лице скрыто-одухотворённым. Олег же внешне являл собой полную противоположность: пышный, красивый, со стремительными движениями, вдохновенным лицом и печальным, но властным взглядом. Чувствовалось, что он избалован женщинами, хотя это внутренне не коснулось его. Обоим друзьям было под тридцать.

— Я почему-то боюсь, что он не придёт, — глухо ответил Олег.

Стало тихо в комнате, когда где-то — словно из несуществующего подпола — болезненно мяукнула кошка.

— И что же будет, если он не придёт?

— Тогда будет то, что было, — продолжал Олег. — А мне так хочется многое изменить!

— Почему, Олег? Что с тобой?

— О, Боря, ты же знаешь меня. Да, конечно, я хочу того, чего всегда хотел: славы, самоутверждения и… бессмертия.

— Ты сама скромность, Олег.

Сабуров засмеялся, неожиданно изменившись в лице.

— Да. Но, Боря, иногда я вдруг, среди дня, отключаюсь и смотрю застывшим взглядом в одну точку, как будто что-то, самое жуткое и тайное, я упустил… А потом бессмертие. Я ведь говорю не только о творческом, но и том… абсолютном бессмертии. И это мучает меня. Что-то во мне надорвалось. Может быть, потому что я болел, но, скорее, не в этом дело. Я чувствую, что мы, люди, находимся в совершенно невыносимой ситуации: с одной стороны, жизнь сама по себе, сознание, самобытие — так прекрасны, и так хочется, чтобы это всегда было, но, с другой стороны, жизнь чудовищно, издевательски коротка и безобразна… и что после? Если не владеть ключами жизни и смерти, то лучше не жить. Если бессмертие существует, то я хочу сейчас, именно сейчас, стать свидетелем своего собственного бессмертия, а не просто верить в него! Соприкоснуться с ним практически! Если же это невозможно и всё покрыто непостижимым мраком, то хотя бы продлить, продлить жизнь, за её обычные сроки, любыми средствами, в том числе и почти сверхъестественными. Говорят, теперь много появляется намёков на такую возможность. Тогда и шансы на абсолютную разгадку будут выше. Но я чувствую жажду сохранить и спасти себя. И поэтому боюсь, что он не придёт. Не придёт, как не встают мёртвые из гроба.

— Ну что за сравнение!

— А, это к слову! Но видишь ли, я ничего не преувеличиваю. Я знаю из верных источников, что этот тайный человек существует. Кто он? Маг, исцелитель, алхимик — не знаю. Но он обладает какой-то огромной силой и, главное, совершенно необычной, не встречающейся почти в истории людей. Как тебе сказать? Необычной в смысле её направленности и сути. Так оценивают это те, которым я доверяю. Нет, не маг, не исцелитель, это слишком банально, хотя, может быть, он и делает мимоходом все эти пустяки. Это что-то другое, совсем другое! Мне сказали, что лучше всего его назвать «алхимиком», хотя то, что он делает, может быть, к алхимии никакого отношения не имеет. Но случилось так, что мой приятель, через которого я кое-что знаю, уже больше никогда не увидит этого тайного человека. Здесь всё кончено. Но он назвал Сашу Трепетова, сказав, что Саша действительно близок к нему. И вдруг теперь Трепетов обращается к нам…

— Но не сам этот человек…

— Но ведь Саша с ним в контакте, и придёт от его имени…

— Что тебе Трепетов точно сказал?

— Что я, ты и Лёша выбраны. И чтоб больше никого не впутывать в это дело.

— А много ли людей в Москве вообще слышали об этом тайном человеке?

— В основном только очень узкие круги. Но так получилось, что вся эзотерическая Москва содрогнулась…

— Что же можно такое сотворить, чтобы даже эзотерическая Москва содрогнулась? — пробормотал Берков и тихонечко себе, спокойно закурил новую сигарету.

Опять настойчиво и беспомощно мяукнула сиротливая кошечка, оказавшаяся под кроватью. Она была бездомная, и угол под кроватью поэта был только временным убежищем для неё. Откуда-то из коммунальной кухни донёсся нелепый звон кастрюль.

— И ты по ряду признаков думаешь, что этот человек владеет, так сказать, ключами жизни и смерти? — добавил Берков, неуютно взглянув приятелю прямо в лицо.

— О, Боря, Боря! — Олег даже вскочил с кресла. — Не думай, что я такой уж подлый, законченный эгоцентрист! Хотя, конечно, как я говорил, это, мягко выражаясь, не последнее, что интересует меня… Нет, понимаешь, есть нечто большее, что меня влечёт… Я ведь ничего не знаю, тут какое-то притяжение, что-то странное, великое и реальное…

— Да, самое интересное в этом деле, — прервал Борис, — его подлинность. А подлинность в таких вещах нельзя пропускать. Я и согласился на всё это только потому, что слышал кое-что крайне любопытное об этом человеке от серьёзных людей.

— То-то и оно! И не упрекай меня…

Но тут раздались истерические шесть звонков в дверь этой коммунальной квартиры. В ответ в стороне, на кухне, упала чья-то кастрюля, может быть, вывалилась из руки хозяйки.

— А это к нам идут, — улыбнулся Боря.

— Пойду открывать, — озаботился Олег.

Через минуту-другую он вернулся.

— Конечно, Закаулов, — радостно объявил он.

— Ну, значит, все в сборе, не хватает только главного, Саши Трепетова, — вздохнул Боря. — Ну, входи, Лёха, входи!

И Лёша Закаулов появился за спиной поэта. Олег захлопнул за ним дверь и запер её на ключ. Лёха, как всегда, был чуть-чуть пьян («Не удержался даже в такой момент», — подумал Берков), в помятой рубашке, он весел.

— Ребята, клянусь, не пил, зная, что иду в бездну, а не в пивную! — воскликнул он.

— Ну, если подходить с твоими мерками, то можно считать, что ты сегодня не пил, — проворчал Борис.

Лёха уселся в третье вольтеровское кресло.

— Лёшка в норме, — заметил Олег. — Он выпивши, но без перехода за грань…

— Для меня непонятно одно, господа, — заговорил Закаулов из глубины своего кресла, — зачем этот тип, Саша Трепетов, выбрал меня?! Понятно, что тебя, Олег, ты — поэт, языкотворец, избранник муз и богов, и что тебя, Борис, ты — подпольный интеллектуал, философ… Но зачем этому тайному человеку я, я, Лёха Закаулов, с моим метафизическим надрывом, песнями и пьянством?.. Мне бы улететь на Луну, а не лезть в ворота жизни и смерти. Я сюрреалист, чёрт побери, гуляка, и у меня сердце иногда рвётся на части от любви.

— Наговорил! — захохотал Олег. — Ты, Лёха, — поэт, только я пишу словами, а ты — своей жизнью…

— Спасибо, Олег. Утешил, — пробормотал Лёша. — Если б не вы двое, я б, может, и не пошёл к этому тайному человеку, да ещё через посредника. Хотя, откровенно говоря, всё это вдруг стало меня занимать по большому счёту. Ну, в крайнем случае посмотрим на Сашу Трепетова — он и сам по себе легендарная личность.

— Саша ведь, — вставил Берков, — из самых скрытых слоев московского подполья. Глубже этого слоя, по-моему, уже ничего нет. Недаром он связан с этим тайным человеком…

— Хватит о нём, — вдруг прервал, чуть не вскрикнув, Олег, — об этом… алхимике. Здесь наверчено столько, что голова пойдёт кругом. Хватит! Лучше поговорим о Саше. «Алхимик»-то появился недавно и неизвестно откуда, точно с того света, а Трепетов уже столько лет крутится по глубинкам московским, он из нашего мира…

— Но из другого слоя, — поправил Борис. — Ты ведь даже не был с ним знаком до недавнего времени, а только слышал о нём…

— Это уж точно, что слышал! — захохотал из своего угла Лёха Закаулов, ловко вынув из кармана уютную четвертинку чего-то крепкого и смочив им горло. — Я ведь тоже многое слышал…

Был Закаулов беспределен, лих, но временами — серьёзен и мрачен в своём веселии. Было ему тоже под тридцать лет, и выглядел он, худой и голубоглазый, хоть и растерзанным, но с загадочной бравадой и отчаянностью. Любили его за широкие и необъяснимые метафизические высказывания во время пьянства.

— Так что же ты слышал о Саше? — спросил Борис.

— Странный он человек! — как-то по-трезвому оживившись, ответил Закаулов. — Хотя и я, конечно, нестандартен, что и говорить. Я ведь Трепетова видел давно, всего несколько раз, мельком. И мне трудно о нём говорить. Что-то неуловимое и непонятное в нём есть, во взгляде, даже собственно взгляда нет, а есть нечто большее… Нет, не могу сказать.

Он задумался и поставил четвертинку себе между ног.

— Кто хочет, наливайте, — пробормотал он. — Да, конечно, о нём много всяких легенд и побасенок ходит. Например, дескать, устроили ему с большим трудом частные уроки, итальянского, он же знает языки, для дочери какого-то академика. По высшему счёту. Мол, известный человек, Бодлера, Рембо и Петрарку переводит, почитайте «Иностранную литературу». А потом в назначенный час раздаётся звонок в эдакую роскошную квартиру академика. Мамаша с дочкой умильно открывают: всё-таки учитель, не кто-нибудь, а переводчик Петрарки. И входит Трепетов. Два-три неуверенных шажка по импортному ковру и бац — падает. И блюёт на ковёр. Явился: учитель…

— Неплохо. Разрядил, разрядил ситуацию Лёшка, — улыбнулся Берков.

— Или ещё. — И Закаулов лихо отхлебнул из бутылки. — Приходит Трепетов в «Иностранную литературу» по поводу статьи о немецких поэтах-авангардистах. Туда-сюда. Присели на стулья в одном кабинете. Неожиданно входит важное начальство и о чём-то убеждённо говорит. Вдруг Саша приподнимается со стула, молча берёт пухлую руку начальника и намертво целует её. Руководящий замирает, обалдевает и тихо себе, без слов, вылетает из комнаты.

— Да, странновато…

— Ну, это всё-таки легенды. Хотя… Вот ещё одна, она, может быть, точнее. Кто знает?! Последнее время что-то умирают вокруг Саши, те, кто с ним особенно общается. Просто умирают — и всё. Но в основном — исчезают. Таких, пожалуй, больше: исчезают с поля зрения, как в воду канут…

— Ну, наговорил!

— Боюсь я где-то его! — вставил Закаулов.

И он затих. Тишина была мрачноватая и неожиданная.

— М-да, — нарушил молчание Борис, — вроде бы Саша где-то не чужд нашему миру — людей подпольного искусства… У нас же много слоёв, есть и обращённый к метафизике, Олега, например. Кроме того, ведь в Москве много духовно-религиозных групп, есть и чисто эзотерический слой. Скажем, Кирилл Леснёв и его союз русских мудрецов. Они связаны с Индией, с Востоком… Есть и другие…

— Ты ещё лекцию прочти!

— Да нет, — смутился Борис, — я клоню к тому, что Трепетов вне всяких кругов, даже эзотерических, хотя, казалось бы… Ведь он их всех знает… Но сам он — в каком-то другом, последнем круге, если такой есть…

И в это время опять раздались шесть долгих пронзительных звонков в квартирную дверь. Послышалось, что кто-то из соседей открыл. И через минуту раздался стук в дверь.

— Войдите.

И вошёл Саша Трепетов: человек тридцати с лишним лет, среднего роста, с русыми волосами и с лицом на первый взгляд довольно обычным. Но вскоре это впечатление от его лица рассеялось. И увиделось иное: что-то очень далёкое, еле уловимое, но присутствующее… И это далёкое как бы отстраняло все человеческие выражения на его лице, и оттого оно становилось непроницаемым для самого пронзительного взгляда, оставаясь в то же время открытым.

Как-то чересчур напряжённо и вежливо представились.

— Чайку? — смиренно спросил Олег.

— Отлично, — ответил Трепетов, усаживаясь за стол.

За дверью, в коридоре, заворочалась любопытная старушка-соседка, любившая подслушивать — для утешения — непонятные разговоры.

— Так вот, Саша, — начал сразу Борис Берков, после некоторого молчания, — мы знаем, что вы как-то связаны с этим тайным человеком…

— Да, он хочет, чтобы я нашёл для него людей, познакомиться, так сказать, поговорить кое о чём… Вы сами-то хотите, все трое?

— О, да! — поспешно ответил Олег.

— Почему бы нет! — задумчиво пробурчал Борис из своей «вольтеровской» глубины.

— Слишком большая честь! — закричал из своего угла Закаулов. — Но, в общем-то, я согласен, согласен!

— Но всё это, естественно, не так просто, — проговорил Трепетов, посматривая на них. — Я выбрал вас сам. Но прежде чем состоится знакомство, надо будет пройти несколько этапов, может быть, два-три. И только потом, если всё будет благополучно, — встреча и действие.

— Значит, как полагается: сначала надо узнать, способны ли мы к инициативе?! — усмехнулся Берков. — Будут испытания?

— Не совсем. Гораздо больше, чем испытание. Скорее антииспытание. Ничего страшного не будет. Никаких посещений сферы смерти. Первый шаг таков — попытаться найти ещё двух-трёх людей. Чтобы подсоединить к вам. Дело в том, что я выбрал вас более или менее произвольно, но других надо выбрать по некоторому принципу. Этот принцип совершенно закрыт, и о нём невозможно говорить. Можно условиться только так: вы мне показываете своих людей, кого угодно, пусть самых интересных с вашей точки зрения, а я буду наблюдать и отбирать. Одной встречи с каждым достаточно для отбора.

— Значит, мы можем показывать кого угодно? — переспросил Олег.

— Да, кроме вот этих.

И Трепетов протянул ему бумагу, где значились фамилии в том числе некоторых весьма известных подпольных художников, поэтов и писателей.

— Эти не годятся, — добавил он, попивая чаёк. За дверью, в коридоре, кто-то испуганно прошмыгнул. — А потом, когда мы отберём людей, сделаем ещё один шаг. Это будет второй этап: для всех, кто будет включён… И для вас, значит, тоже. А дальше будет видно… Может быть, потом вы встретитесь с ним, и начнётся главное.

— Саша, кто этот тайный человек? — Олег подошёл к столу, намереваясь закурить.

— Не торопитесь.

— Но всё-таки, хотя бы намёки. Мы же слышали независимо от вас кое-что.

— Его называют «алхимик», — заметил Борис.

— Ему уже не надо ни во что превращаться. Всё, что могу пока сказать: у него много имён.

— Есть ли человеческое?

— Смотря по тому, что иметь в виду под этим словом. Какое… «человеческое»?

— Ну, для начала, просто имя, место рождения по паспорту? — усмехнулся Олег.

— И это есть. Его имя-отчество Тихон Фёдорович, и родился он в городе Пензе.

— Недурной городишко! Самое место для рождения таких людей.

— И ещё. Вы можете его называть теперь: Человек Востока.

— Это уже ближе…

— Да-с, Саша, — вдруг задумчиво высказался Лёша Закаулов. — Надеюсь, вы не ввергнете нас в чёрную магию, договор с дьяволом…

— Бросьте, Лёша, — добродушно, и даже ласково, возразил Трепетов, опять отхлебнув чайку. — Что же вы всё привязали к князю мира сего? Вот уж действительно: сильнее кошки зверя нет. Это совсем из другой оперы. Не на полярности между богом и дьяволом всё сошлось, — добавил он.

— Доказательства! — буркнул Алексей полушутя.

— Почему такой страх перед дьяволом? — удивился Трепетов, поглядывая на Алёшу. — Это же присутствует везде! — и он сделал широкий взмах рукой, как будто бы даже пригласительный. — Ну, хорошо. Если уж вы так волнуетесь, то доказательства будут, когда приступим ближе к делу… Только напомните мне.

Олег осторожно посмотрел на Трепетова. Его раздражало, что Саша имеет власть вопреки той сфере, где царствует он, Олег Сабуров, сфере поэзии. И это уязвляло его. Но он знал, что с этим надо смириться: что-то в душе его недавно надломилось, и она стала открытой для новых и таинственных течений. И эти течения меняли его. Он сдержал себя. Ему было даже жутко и где-то приятно ощущать себя беспомощным.

— Ну, так вот, господа, — закончил Трепетов, взглянув на часы, — я же говорил, свидание будет коротким. Давайте договоримся так: вы, Олег, — он как будто слегка выделял поэта, — позвоните мне, лучше утром, когда найдёте первого человека. Но хочу заметить, что вам нечего беспокоиться, если даже я не отберу никого. Тогда мы перейдём к следующему этапу только с вами. К тому же удача и неудача — это категории дьявола, а не наши. Мы не любим побед — в отличие от него, — добавил он насмешливо и встал.

— По рукам, — улыбнулся Берков и тоже встал.

— Оставайтесь, Саша, — предложил Сабуров. — …Будет…

— Нет, спасибо, мне надо идти…

— Ну, как хотите. Ждите звонка.

Трепетов открыл дверь и, церемонно извинившись перед подслушивающей старушкой, направился по коридору. Олег провожал его.

— Ну и тип! — воскликнул Лёша.

Олег тут же вернулся.

— И как? — взволнованно проговорил он.

— Тих, — ответил Берков.

— То-то и оно, что тих… Неужели ты не чувствуешь, как он весь затаён и от его тишины веет чем-то неизмеримым… Такому не надо совершать чудеса…

— Да, совсем не то, что в легендах о нём! — воскликнул Закаулов из своего угла. — Но всё это по мне, ей-богу, это по мне, ребята! Люблю послать всё к чёрту и броситься с вышки в глубь…

— Тише, тише! — попытался остановить его Берков.

— Не хочу тише! И скажи, Олег, твоей соседке, чтоб донесла на нас в лучшие инстанции! — и Лёха погрозил пальцем. — А не в те, которые роются в человеческом дерьме: политика, грабежи, секс…

— Не бойся, Лёха, она глуховата. Подслушивает она только наши шаги, — улыбнулся Олег.

— Пусть на шаги и доносит. В лучших инстанциях могут судить и по шагам.

— Лучшие инстанции и так наперёд знают всё, — прервал их Берков. — А теперь: как вы смотрите на всё это?

— Скажу одно, — ответил Олег, расхаживая по комнате, — я чувствую ясно, что за Сашей что-то стоит… Моё чутьё меня не обманывает. Но этот Трепетов чем-то меня раздражает, — вдруг разозлился он. — Адепт, так сказать. Хотя меня тянет к нему… вернее…

— Да-а… Человек Востока так и остался во мраке, — пробормотал Берков. — Ещё надо пробиваться к нему.

Было решено, что «полёт к Человеку Востока» надо продолжать до конца. И, естественно, держать всё закрытым, не вмешивая посторонних, как и было обещано Саше. Это лучше для них же самих. И попытаться найти других людей… И они удивились, что столько интересных и глубоких личностей стоит в списке тех, кто исключён…

— Ведь мы не знаем принцип отбора, тем более мы выбраны иначе, «произвольно», как выразился Саша. На чём этот принцип основан? Явно не на обычном, — проговорил Берков.

— Темна вода…

Но в это время снова прозвучали знаменитые на всю подпольную Москву шесть звонков в одну из дверей дома № 3 по Спиридоньевскому переулку. Кто-то ломился к Олегу сквозь ночь, ветер, бред и вой машин послушать стихи и огненно прокричать среди тьмы. Звёзды уже заглядывали в окна.

— Идут, идут, уже идут! — воскликнул Закаулов.

— Начинается! — надменно усмехнулся Олег. — Пойду открывать.

Глава 2

Через некоторое время всё переменилось в этой комнате. Несмотря на плотно закрытые двери изнутри порой доносились исступлённые крики, переходящие вдруг в шёпот и бормотание, звон посуды и одинокие возгласы… Два раза кто-то выскакивал в коридор, взлохмаченный, потный, с криком: «Я больше не могу!»

Жильцы дома номер три, квартиры номер четыре, по Спиридоньевскому переулку уже ко всему этому привыкли. Бывало всё: и невероятные сборища до шести утра, и шествие среди ночи по длинному коридору в высшей степени подозрительных личностей, то оборванных, то чересчур интеллигентных, и появление милиции, и сумасшедшие беседы в коридоре, и бесконечный ряд водочных бутылок, и вынос пьяного тела — домой, к друзьям или далеко-далеко… Жильцов поражала странная смесь лиц на «сборищах»: солидные бородатые люди, в хороших костюмах, с портфелями, иногда любовно ухаживали за дикими оборванцами, чуть ли не вытирали им со рта пьяную блевотину. Да и сами «солидные» люди были хороши, если, правда, внимательно вглядеться им в глаза.

Одна старушка-соседка, например, «вглядывалась» и потом так пугалась, что заболевала кошмарами.

— Ну о чём можно целыми ночами говорить?! — возмущалась вторая соседка, которая тоже любила подслушивать. — Ведь говорят, говорят, ночи напролёт… А то шепчутся, шепчутся… Ум последний потеряешь.

— Нет, это неспроста, — заявляли другие, — тут что-то есть…

И они шарахались от собственных слов. Впрочем, времена были уже давно не сталинские, и с точки зрения закона всё было относительно благополучно. Даже с порой возникающими милиционерами были добродушные отношения.

Поэт Лёня Терехов, например, вышел один раз из этого дома не только по-небесному пьяный, но и без штанов, и причём прямо навстречу милиционеру. Но поэт ничуть этим не смутился, а бросился в объятия служивому и стал его целовать. А на суровый вопрос: «Где штаны?» ответил: «Что значат штаны, товарищ милиционер, по сравнению с вечностью?» И тот увёз поэта в вытрезвитель…

Среди жильцов квартиры номер четыре тоже обитал милиционер, Костя, но был он тихий и забитый. Он побаивался компании Олега (потому что видел то, что, по его мнению, невозможно было видеть), но всё-таки кричал иногда из-под двери, запершись на крючок:

— Олег, я тебя посажу, Олег, я тебя посажу!

Но дальше этого дело не шло, да он и не хотел никого сажать — но любил иногда шумно грозиться, прикрывая свой испуг. К тому же «посадить» кого-либо было уже трудно.

— Баб почему голых рисуют?! — возмущался он иногда, поглядывая в комнате Олега на картины по стенам.

За голых баб он принимал обычно иное, часто летящие гробы.

Так или иначе, но по средам и субботам таинственный и свободный загул царил в доме номер три по Спиридоньевскому переулку.

Сейчас в уютных двух комнатках Олега было всего человек восемнадцать — меньше чем обычно. За окнами по-царски правила ночь, и почти все люди пришли недавно, отзвонив свои, вызывающие нервные судороги у жильцов, шесть звонков — знак, что идут к Олегу. Выделялась Катя Корнилова, подпольная царевна московских кружков, женщина лет двадцати семи с мягкими золотистыми волосами и лицом смелым и нежным. «Царевной» она была не просто за женственность — мало ли красавиц в столице, — но за «огонь и глубину личности», как плаксиво говорил Глебушка Луканов, знаменитый художник и её поклонник. Глебушка был пьяница, который рисовал фантастические картины, напоминающие древние сказки, и слава его в неконформистском мире не уступала Олеговой.

Два портрета Кати Корниловой работы Луканова украшали лучшие салоны художественной элиты Москвы. Один из них словно был в ауре древнерусских царевен, милосердных и благостных, подобно самой Анастасии, первой жене Ивана Грозного, которая смягчала страшный нрав царя: при ней он ещё не был Грозным.

Сам художник и творец этих портретов смирно сидел в углу, блестящими безумными глазами поглядывая на Катю. Был он почему-то в пальто, которое приходилось ему чуть ли не до пят. Катя пришла не одна, а как всегда со свитой: за ней тянулась целая цепь «мамасек» или её душевных поклонников и поклонниц, которых она пригревала своим существованием и вводила в круги неконформистской Москвы. Это были совсем молодые люди, неофиты, лет девятнадцати-двадцати, которые ещё тянулись к необычному. Некоторые из них впервые были на вечере у Олега, и им торжественно подносился штрафной стакан водки — знак внешнего посвящения. Выделялась Верочка Тимофеева, самая молоденькая. Пухлая и доверчивая, она чуть не плакала от радости и светилась, что здесь можно по-духовному выпить и поговорить о Боге. Она с любопытством поглядывала на человека, что-то шептавшего об антропософии Андрея Белого…

Катя — такое уж наступило у неё время — жила одна, свободная, но недоступная, хотя её и окружали многочисленные поклонники, из которых она выделяла Глебушку Луканова.

— Что ты в нём нашла? — сказала ей как-то Тоня Ларионова, любовница Олега. — Может быть, он и великий художник, но сам как дитя. В нашем мире есть другие великие: сильные…

— Мне такие великие не нужны, — ответила ей по-тёплому Катя. — Они без меня обойдутся. Я вот малышей люблю пригреть, им тепло сердечное давать. Им много не надо, Тонюша — ласковое словцо, чайком угостить, да иной раз о Царствии Небесном потолковать. А ведь тем великим я вся нужна: они жадные, избалованные. Я ведь и Глеба Луканова, из великих, терплю только потому, что он на них не похож: весь в соплях, пьяница, плачет часто и по арбатским магазинам по вечерам побирается — на водку просит… Так-то вот, Тонюша.

И Тонюша, усмирённая, отошла.

Вообще поклонницы Олега — красивые, чуть-чуть высокомерные, холёно-стройные — были противоположностью «мамаськам» Кати, бедным, утомлённым и мечтательным…

…Олег только что кончил читать свои стихи — и всё ещё длилась тишина.

— Извёл, извёл ты нас своими стихами! — вдруг заголосил Закаулов. Около него лежал стакан из-под вина. — Что-то в твоих ритмах захватывает… Ритмы, ритмы — вот в чём дело.

— Олег, почему я всегда вспоминаю детей после ваших стихов? — раздался голос из тьмы.

— Водки, водки, водки! — завопил кто-то из угла.

— Да при чём здесь дети?! — закричали рядом. — Здесь просто мастерство… Олег, прочтите ещё!

— Не надо смысла, только не надо смысла! — забормотала белокурая девушка, очутившаяся около Верочки Тимофеевой. — Не надо смысла: от него страшно! Пусть от стихов остаётся только музыка. Только музыка. Не хочу смысла!

— Да нет же, смысл здесь усиливает музыку. Музыка тогда ещё больше рвёт душу! — выкрикнул Закаулов. — Как ты не понимаешь!

— Не могу я, не могу! Я должен выпить от всего этого! — застонал худой моложавый парень по имени Коля и тут же исчез с бутылкой водки за шкафом. Он почему-то очень любил этот шкаф и иногда садился на него верхом, чтобы выпить там и послушать стихи.

Олег привык к подобной реакции и сам пьянел от неё. Он часто испытывал то же, что и слушатели, и ему хотелось читать, читать и читать, чтобы выхлестнуть всё и опьянеть от этого, и вознести свою душу куда-то вверх. Он чувствовал в себе смесь ярости и восторга. Кругом него были свои; кто лежал на полу, кто сидел у стола, какая-то группка облепила вольтеровское кресло. Всюду были разбросаны бутылки водки, пива, вина и необильная, скорее спартанская закуска: чёрный хлеб, лук, кусочки сыра. Но водки было в невероятном количестве: вдоволь хватало на всех.

Олег прочёл довольно много, и был какой-то переломный момент: некоторые устали. Читать дальше или не читать?

Всё решили резкие сумасшедшие шесть звонков в квартирную дверь.

— Кто это ломится? — подумал Берков. — Уже совсем ночь.

Пошатываясь, Берков пошёл открывать — вперёд, по длинному коридору. Он слышал, как что-то щёлкнуло, и ему показалось, что дверь в одну из комнат приоткрылась и на него смотрит глаз: огромный, внимательный и пугливый.

То была старушка-соседка, которой часто после «сборищ» снились кошмары. Беркову захотелось шагнуть к ней, но он раздумал и продолжил свой путь. Неуверенно открыл дверь, и перед ним очутился Лёня Терехов.

В другом конце коридора по какому-то наитию уже чувствовали, что это Терехов. Высунулся кто-то лохматый и белолицый (напротив жил милиционер), который прошипел.

— Терехов, Терехов идёт! — громко и радостно закричали.

Олег немного сник, теперь не хотелось читать. Терехов был единственный подпольный поэт в Москве, который — по крайней мере, в смысле славы — мог соперничать с Олегом. И писал он другие стихи — совершенно разорванные, безумные, возникающие как факелы в ночи. (В творчестве он считался намного левее и авангардней Олега.) И жизнь его была под стать его поэзии.

— В шапке или без? — спросил Олег.

Если Лёня был в шапке, независимо от погоды, — это значило, что он почти трезв. Шапку же он снимал (тоже независимо от погоды), когда был пьян. Как он объяснял — из почтения к алкоголизму.

— Без шапки, но держит её в руках, — осведомила Олега Тоня Ларионова.

Олег вздохнул. Последний раз Лёня появился перед ним в шапке — в приличной академической компании, куда был приглашён. И действительно, был трезв. Пили только чай — из опаски, — но Лёня почему-то часто отлучался в уборную, и, хотя ничего не пил, кроме чаю, с каждой отлучкой всё пьянел и пьянел. Все впали в транс от этого, а Лёня, наконец, вышел из уборной без шапки, и Олег понял, что Терехов припас в кармане бутылочку и прикладывался к ней в тишине клозета. Для вдохновения, чтобы читать стихи.

— Если Терехов идёт, то ожидай маразм и сумасшествие! — раздался вдруг голос сверху, со шкафа. То произнёс Коля, который уже сидел там с четвертинкой водки.

Какая-то маленькая смеющаяся девочка подошла к шкафу и вытянула личико:

— А ты знаешь, Коля, кому, я слышала, Терехов любит больше всего читать свои стихи? — прошептала она. — Трупам! — и она подняла пальчик. — Да, да, трупам. Человеческим. Он как-то умудряется присутствовать среди них.

В ответ Коля молча налил ей стопочку и протянул со шкафа.

Терехов вошёл, и тут же его окружили. Был он растерзан, в распахнутой рубашке, и выглядел старше своих 26 лет.

— Лёня, штрафную!.. Где ты, где ты пропадал?! Тебя все ищут по Москве!

— Да разве его найдёшь?!

— Пива!

И ему налили кружку пива. Он плюнул в неё и отпил.

Но его появление неожиданно внесло метафизические ноты в загул. По всем этим людям, в этих двух комнатах с их непонятной мебелью и безумными картинками на стенках, вдруг прошёл некий трепет. Неясно, с чего это началось, но идея этого трепета была такова: надо превращаться, превращаться и превращаться! Превращаться — в кого? Это было неизвестно! Но в этом движении смешалось всё: и жажда бытия, и желание вырваться из себя, превратиться во что-то иное, может быть, даже в светоносное. Ко<л>я так и подпрыгивал на шкафу от этих предположений. Из-за этого водка пролилась на голову смеющейся девочки Лены.

— Превратиться… Превратиться… Превратиться, — этот шёпот… это бормотание передавалось от одного человека к другому и охватывало почти всех.

— Я чувствую, что во мне зреет моё будущее воплощение, — бормотал молодой человек в красной рубашке. — Оно будет кошмарным. Моя душа воплотится не в этом мире. Он будет чёрным, с огнями-провалами, и никто в нём не найдёт друг друга.

— И я вижу в себе… — кричал кто-то в ответ, схватясь за галстук Беркова.

— Вырваться, вырваться, вырваться! — стонал Закаулов, вставший из своего угла.

— И улететь!

— Куда улететь?! Куда… Куда?!

— Я знаю…

— Но мы там будем одинокими…

— А я хотела бы стать котом, — вставила белокурая девочка из Катиной свиты. — Просто так. Не от ума.

Лёня, стоявший по-прежнему в центре комнаты с пивной кружкой в руке, недоумённо и сердито реагировал на эти бормотания.

Наконец, он прервал всех.

— А я вам вот что скажу! — закричал он, и все обернулись к нему. — От себя не улетишь! …К адку, к адку надо привыкать!

— К какому «адку»?

— К обыкновенному. К аду. Который здесь на земле, и особенно после смерти. Да поймите же вы — и его мутные глаза вдруг загорелись — эти тихие спокойные вещи: большинство людей в аду будет! Да и сейчас полуад на земле… Так вот привыкать, привыкать надо. (Лёня даже застонал…) Надо приучаться любить страдания, любить ужас и вопреки всему жить в аду своим бытием! Ведь бытие наше всё равно там останется, и оно есть. Патологическая любовь к жизни в аду — вот в чём сейчас нуждается человечество! Брести по чёрному, обездоленному миру и любить своё бытие!

— Не слишком ли?

— И даже мерзость, мерзость любить! Потому что иначе не вывернешься: она всегда с людьми, любим мы её или нет. Уже здесь, на земле, повенчаться со страданием… Тренироваться, тренироваться надо для ада! Ишь, адожители!

И он захохотал — по-своему, дико и с надрывчиком.

— Ну, начинается, — проговорил недовольный Олег.

— Я почему в свою кружку плюю, — покачнулся Лёня. — И ещё плюну. Вот. (И он плюнул.) Это высший экстаз: жизнь мерзка, а я всё равно её люблю.

И он влил пиво себе в глотку.

— Жизнь мерзка, а я всё равно её люблю… — это опять каким-то шёпотом пронеслось по комнатам. Всё смешалось, и всё завертелось.

Кто-то говорил, что вечного ада не существует: почитайте индусов и эзотериков… Но не так важно, сколько он длится… Просто: страдания, страдания и страдания… Разве их мало уже на земле? Здесь тоже стал полуад.

Другой говорил, что пришедший к чистому бытию в аду тем самым освободится от ада; но знающий, как освободиться от ада, не попадёт в него.

И все вдруг стали смеяться и наливать в стаканчики водку…

— Странники… милые странники, — говорила Катя Корнилова, подняв высоко бокал с водкой, — жизнь так прекрасна, ошеломляюще! Даже ангелам не так хорошо, как нам! Если есть дух внутри!

«Адожители», как обозвал всех Терехов, согласились с этим.

— Не мерзость надо любить, ребятки, а бытие, бытие, даже если оно среди мерзости: вот в чём дело, — и Катя подошла близко к Терехову. — Ты понимаешь?

— Я всё понимаю, царевна бытия! Я почти это и имел в виду. Но я всё-таки опять плюну в свою кружку…

— Водочки, водочки бы сюда, — улыбалась всем широколицая Верочка Тимофеева.

— Ты же прямо в ней плещешься, — отозвалась её подруга. — Иди, иди сюда, Верочка… Я расскажу тебе свои последние цветные сны. Идём в уголок.

И она взяла её за руку.

— Бессмертия, бессмертия! Бессмертия! — внезапно закричали из какого-то дальнего угла.

…Да, да, вот оно, найденное слово; вот чего им действительно не хватает: бессмертия. И это слово, как молния, как взрыв, прошло по комнате.

— О, конечно, бессмертия, бессмертия! — застонала Катя, вдруг раскинув руки. Глаза её на белом лице загорелись, и вся она засияла внутренней огненной красотой. — О, как я хочу бессмертия! Никто не знает об этом!

«Бессмертия — необязательно божественного, — думала она. — Бессмертия — чтобы жить, жить где угодно, пусть в квазимирах забытых галактик или в бредовых сочетаниях астральных пространств — но жить. А что значит жить? Это значит ощущать себя, своё бытие». И Катя поцеловалась с Тереховым.

— Да, да, мы будем жить! — пробормотала она. — И наплюём на собственный труп — с небес! Давай-ка чокнемся за это!

— Бессмертия, бессмертия! — завопили из дальнего угла.

— Водки… водки… водки! — раздался другой крик.

Один молодой человек уже был под столом и посматривал на Колю — который был вверху, на шкафу.

Катя подошла к известному подпольному прозаику — он писал рассказы и сказки — Вале Муромцеву. Его звезда начинала уже восходить и быстро приближалась к звёздам первой величины неофициального мира Москвы. Это был плотный человек среднего роста, лет двадцати восьми — двадцати девяти, в чёрном костюме, и сидел он в глубоком вольтеровском кресле у окна (там за окном словно пели скрытые птицы) в глубокой задумчивости, как будто не принимая участия ни в чём…

Катя наклонилась над ним и заколдовала:

— А я тебе говорю, Валя… что выть ты будешь… выть, если с тобой что-то случится… В смысле приближения смерти…

Валя вздрогнул и посмотрел на неё.

— Ты жить хочешь, — её голос даже дрожал. — И это твоё желание совсем особенное… Не как у многих… И потому ты не выдержишь, я знаю это, я понимаю тебя, если что подкрадётся… И ты будешь выть… Это всё наше, от нутра. Ты и из могилы будешь кричать: жить!.. Ладно, ладно, думай о своих рассказах.

И она плавно отошла от него.

— Что это с ней? — вырвалось у стоящей рядом Тони Ларионовой. — Опять о смерти?! Зачем?! Когда у меня по ночам иногда возникает эта мысль, мне хочется кричать, и я тогда выбегаю на улицу…

А Глебушка Луканов, сидевший на полу рядом с креслом, даже не понял, о чём говорят: он думал о любви и смотрел мимо «адожителей» вослед царевне бытия. Он ревновал Катю ко всем и собирался посвятить ей свою новую картину. Глаза его, маленькие, запрятанные, празднично блестели, и он всё припевал, лихо и пьяно: «Сижу на нарах, как король на именинах…»

Муромцев повернул встревоженное лицо к Тоне и вдруг усмехнулся:

— Если я умру, пусть обогреет меня после смерти… Пусть придёт и обогреет.

Тоня отшатнулась от него.

— Мы спасёмся, спасёмся, спасёмся!

Опять раздались чьи-то взрывные голоса, кто спорил, кто разливал водку, кто целовался…

— Не верят мне, не верят, — раздавалось где-то в стороне, но всё это сливалось с другими голосами. — Зачем так подло издеваться над собой… А я самой себе завидую… Нет, нет, убежим отсюда, я хочу в пивную, там дети плачут… Или мы спасёмся все, или же конец: все погибнем. Потому что нет уже праведников, святых на земле, темно стало — или все погибнем, или все спасёмся… Да, нет, нет, я люблю тебя… Ух, хороша водочка…

И тогда произошло нечто необычное.

Олег, уставший и в каком-то тихом пении, вышел в коридор — отдохнуть. Он побродил минут десять между старыми сундуками и другим фантастическим барахлом, заглянул на кухню. Там уже спал кто-то из гостей. У соседей не было слышно ничего. Он вернулся обратно, раскрыл дверь в свою комнату и… ахнул, увидев… самого себя.

Да, это был он.

В центре комнаты на столе виделся человек с его — Олега — взглядом, с его тоской, с его движением рук, и он читал его — Олега — стихи. То же подъятие рук вверх, те же паузы, тот же крик, переходящий в шёпот. Превращение было полное.

Олег вздрогнул, но, опомнившись, вгляделся.

В конце концов это был Терехов. Просто он не понял сразу — в сознание бросилось: это я, — то ли от полной имитации, то ли потому, что он был уже достаточно пьян.

Но теперь это вдруг взбесило его. Значит, один уже превратился. Но почему в меня? И почему Терехов? У него ведь есть своё, он, кажется, никого никогда не имитировал, и тут… словно с ним что-то случилось. Олег почувствовал отвращение и тяжесть. Он остановился, сложил руки на груди и внимательно посмотрел на Терехова. Нет, внешне он не издевается, не карикатурит; он просто читает его стихи, повторяет его — Олега — манеру. Поэт по какому-то капризу воплотился в другого поэта.

Но, несмотря на внешнее квазиприличие, подспудно Олег ощутил: это издевательство. Может быть, не Терехова, но судьбы. Во всём этом повторении, в этой имитации, в её подтексте, было что-то странное, болезненное, непонятное — и была страшная, но скрытая издёвка и надругательство над его уникальностью и единственностью. Над его неповторимостью. Точно удар хлыстом по лицу.

И тогда Олег взорвался.

Он подошёл, схватил Терехова за руку и резко сказал:

— Уходи!

Терехов спрыгнул со стола, и в этом спрыгивании Олегу почудилось уже что-то совсем карикатурное, гротескное, чертовское, обезьянье.

— Уходи из моего дома! — повторил Олег. — Иди. И привыкай к жизни в аду, где хочешь — но только не у меня.

К его удивлению, суперскандала не произошло. Кто закричал, кто разбил бутылку, кто защищал Терехова, но большинство — всё-таки они были его гости — стояли за Олега. Одна девчонка завопила о неблагодарности. Коля со шкафа запричитал, что он всё это давно предсказал. А Тоня Ларионова промолвила тихонько, что так нашептала Катя Корнилова — что это всё из-за неё.

На этот раз Терехов — против своего обыкновения — почему-то не взбесился. Он побледнел, подошёл к порогу и произнёс:

— Я и сам хотел уйти. Не понимаешь ты упоения в скрытой мерзости! Жизнь — это не бабушкин балаган! Учись, учись, тренируйся для ада, дурень! Прощай, Олег!

И он хлопнул дверью, захохотав.

Все так и застыли в полном изумлении и молчании. Верочка Тимофеева даже забыла выпить свои полстакана вина.

— Терехов есть Терехов, — тупо прошептал Берков.

— Устал я от мерзости, господа. Без Лёни было так прекрасно! — проговорил Закаулов, уходя в запроходную, маленькую комнату.

— Чтоб больше я его не видел. Хватит уже. Пусть никто не приводит его, — мрачно добавил Олег.

Однако этот взрыв не прервал полностью течение вечера. Некоторые, правда, смутившись, ушли. Но вечер продолжался, хотя в более меланхолических тонах.

Под конец зазвенела даже гитара и полились песни: сумасшедшие, лихие и сюрреальные. Про медведя, который забредёт играть на рояле. Про девочку, которую забыли в сенях. И про мертвецов, которые будут ругаться матом. Но постепенно всё стало затихать: иссякали силы, водка, стихи.

«Сборище» перестало быть единым: оно распалось на отдельные группки. Но в запроходной комнатке ещё неистовствовали, распивая последнюю, припасённую под кроватью, бутылку водки. В стороне, сидя у зеркального шкафа, пьяный молодой человек объяснялся в любви.

В другом месте смиренно говорили о Небытии.

Глебушку Луканова — бесчувственного — увозили его поклонники к старушке-матери, благо она жила недалеко. Так распорядилась, исчезая, Катя Корнилова, блеснув напоследок золотом своих волос.

Некий лохматый художник плакал на груди Муромцева.

— Прощай, старик, прощай… Ещё только через два дня увидимся!

— Не тяни ты меня за душу, не тяни, — услышал где-то Олег. — Всё равно то, что ты мне сказал, не сбудется изнутри. Ты проник в самую глубь. Но прощай, дружище, давай поцелуемся. До завтра.

Скоро всё затихло. Почти все ушли. Остались — Олег, Закаулов, Берков и Коля, дремлющий на шкафу. Впрочем, про него говорили, что он мыслит во сне.

Уже начинало светать за окном. Первые восходящие лучи были нежны и еле приметны: бездна от них только окрасилась в бледные тона.