Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
Золотой век детектива оставил немало звездных имен — А. Кристи, Г. К. Честертон, Г. Леру и др. В этой яркой плеяде Джон Диксон Карр (1906–1977) занимает самое почетное место. В романах Карра нет места бешеным погоням и перестрелкам, а круг подозреваемых максимально ограничен. Карр заманивает читателя в сети ложных подсказок, обманных ходов и тонких намеков и предлагает принять участие в решении хитроумной головоломки, распутывая ниточки «невозможных преступлений». В романе «Убийство в Атлантике», включенном в настоящий сборник, прискорбные события, в которых предстоит разобраться сэру Генри Мерривейлу, происходят на борту трансатлантического лайнера, следующего из Нью-Йорка в «некий британский порт». На атмосферу этого романа немалое влияние оказало аналогичное путешествие, которое совершил сам автор в первые дни Второй мировой войны. В издание также вошли романы «Видеть — значит верить» и «Ну а теперь — убийство!», продолжающие серию об эксцентричном и обаятельном Генри Мерривейле. В новом переводе!
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 290
Veröffentlichungsjahr: 2025
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
John Dickson CarrAND SO TO MURDERCopyright © The Estate of Clarice M. Carr, 1940Published by arrangement with David Higham Associates Limitedand The Van Lear Agency LLCAll rights reserved
Перевод с английского Вадима Грушевского
Серийное оформление Вадима Пожидаева
Оформление обложки Ильи Кучмы
Карр Дж. Д.
Ну а теперь — убийство! : роман / Джон Диксон Карр ; пер. с англ. В. Грушевского. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2025. — (Классика детектива. Большие книги).
ISBN 978-5-389-29065-5
16+
Золотой век детектива оставил немало звездных имен — А. Кристи, Г. К. Честертон, Г. Леру и др. В этой яркой плеяде Джон Диксон Карр (1906–1977) занимает самое почетное место. «Убийство в запертой комнате», где нет места бешеным погоням и перестрелкам, а круг подозреваемых максимально ограничен, — излюбленный прием автора. Карр заманивает читателя в сети ловко расставленных ловушек, ложных подсказок, обманных ходов и тонких намеков и предлагает принять участие в решении хитроумной головоломки. Роман «Ну а теперь — убийство!» продолжает серию о великолепном сэре Генри Мерривейле — обаятельном, эксцентричном, взбалмошном толстяке, ставшем, по признанию критиков, одним из самых неординарных сыщиков в детективной литературе.
© В. С. Грушевский, перевод, 2025© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2025Издательство Азбука®
Глава первая
Неблагоразумный поступок дочери священника
1
Помимо собственной воли она пребывала в возбуждении. Перед тем как оказаться здесь, она была полна решимости не позволять своим чувствам прорваться наружу: вести себя с достоинством, легко и непринужденно, не выказывая впечатления, которое на нее произведут съемочные павильоны «Альбион филмз». Однако теперь, очутившись непосредственно в кабинете мистера Томаса Хэкетта, которому предстояло продюсировать «Желание», Моника обнаружила, что сердце у нее готово выскочить из груди, а слова застревают в горле.
Это ее раздосадовало.
Не то чтобы вид этого продюсера вселял в нее тревогу — как раз наоборот. После всего, что Моника слышала и читала, она ожидала, что киностудия предстанет перед ней неким бедламом, полным толстяков с сигарами в зубах, выкрикивающих в телефонную трубку сумасбродные приказы. Вообще-то, она была далека и от той мысли, что мистер Хэкетт окажется какой-нибудь эксцентричной личностью, по которой плачет сумасшедший дом. И все же человек, сидевший за письменным столом напротив нее, вызывал у Моники некоторое удивление и даже растерянность.
Вся обстановка — прилегающая территория, постройки, конторы — поразила ее царившей здесь тишиной. Студия «Пайнхэм», расположенная в каких-то сорока пяти минутах на поезде от Лондона, раскинулась на необъятной площади, покрытой зелеными насаждениями и скрывающейся за высоким забором из проволочной сетки, обращенным к дороге. Основные строения, продолговатые и низкие, как галереи, из ослепительно-белого бетона с солнцезащитными навесами оранжевого цвета вытянулись на фоне серых силуэтов киносъемочных павильонов внушительных размеров. Один их вид вызывал у Моники восхищение. Однако они казались совершенно пустынными, будто дремали под яркими лучами августовского солнца. Они выглядели даже немного зловеще.
Понятно, что к главному зданию Монику не пропустили. Когда водитель машины, которую она взяла на станции, подрулил к воротам студии, сторож выразился на этот счет предельно ясно.
— Мистер Хэкетт! — громко, но слегка заикаясь, оповестила Моника с заднего сиденья.
— Кто это?
— Мистер Хэкетт!
— Мистер Том Хэкетт? — ехидно уточнил привратник, хотя, вообще-то, на студии «Пайнхэм» других Хэкеттов не было.
— Верно. Меня зовут Моника Стэнтон. У меня с ним назначена встреча.
Привратник сжалился над ней.
— Старое здание, — проинструктировал он шофера, который, судя по всему, прекрасно его понял.
Стояла невыносимая жара. Зеленые газоны, покрытая гравием подъездная дорога, припаркованные на ней машины — все переливалось и бликовало в лучах солнца. Они проехали по гравийной дороге мимо основных построек и спустились по холму под сводами густых крон деревьев, в конце концов оказавшись возле на удивление небольшого строения из красного кирпича, которое напоминало изящный особняк с куполом. Фасад здания был увит плющом, а в миниатюрной долине под его окнами журчала, поблескивая на солнце, мелкая речушка, в которой плавали утки. Просто идиллия, едва ли не пастораль, от которой клонило в сон. И вот на верхний этаж этого особняка, в залитый солнцем кабинет, окна которого выходили на ручеек, и провели Монику для встречи с мистером Томасом Хэкеттом.
Мистер Хэкетт был спокоен, краток и исполнен уверенности — как главный герой «Желания».
— Рады вас приветствовать, мисс Стэнтон, — сказал он. — Очень рады. Присаживайтесь.
Он кивком указал ей на стул. Коротким виртуозным движением Хэкетт извлек пачку сигар из своего стола и подтолкнул ее к Монике. Потом, уловив неуместность подобного жеста, он вернул пачку в стол и захлопнул выдвижной ящик, не меняя деловитого выражения лица.
— Но сигаретку-то выкурите? Отлично! Сам я к табаку не притрагиваюсь, — объяснил он тоном благонравного аскета. — Мисс Оулси! Сигареты, пожалуйста.
Плюхнувшись на стул, он с интересом оглядел свою визави. Мистер Хэкетт — личность неординарная — работал на таинственного персонажа по фамилии Маршлейк, босса «Альбион филмз», который отстегивал деньги, но которого никто и никогда не видел, исключая те случаи, когда он проскальзывал мимо вас, скрываясь за очередным углом. Мистер Хэкетт являлся воплощением практичности: тридцати пяти лет, он обладал зорким взглядом, был приземист, плотно сложен и смугл. Его широкое лицо украшали усы щеточкой и сияющая белозубая улыбка, которая, однако, не могла утаить его требовательность и нетерпимость к разгильдяйству.
— Безусловно, — заговорила Моника, стараясь, чтобы ее слова звучали искренне, — я ужасно рада оказаться здесь, получить такую возможность...
Снисходительная улыбка мистера Хэкетта засвидетельствовала справедливость этого высказывания.
— ...и все же я никого не хочу вводить в заблуждение. Мой агент, полагаю, сообщил вам, что опыта написания киносценариев у меня нет?
На лице мистера Хэкетта отразилось удивление.
— Нет опыта? — прищурившись, вопросил он.
— Никакого.
— Вы уверены в этом? — продолжал мистер Хэкетт с долей лукавства, словно намекая, что уж его-то на мякине не проведешь.
— Конечно уверена.
— Ох, вот это мне было невдомек, — проговорил он себе под нос ровным, но таким мрачным тоном, что у Моники сердце в пятки ушло.
Мистер Хэкетт задумался. Потом он вскочил со стула и стал мерить кабинет короткими, отрывистыми шагами. Казалось, он погружен в размышления.
— Это плохо. Очень плохо. Не совсем хорошо — просто мысли вслух, знаете ли, — пояснил он, бросив на Монику резкий взгляд, а потом снова ушел в себя. — С другой стороны, от вас не требуется постановочный сценарий. Ховард Фиск, который будет снимать «Желание», никогда не пользуется постановочными сценариями. Уж поверьте мне. Никогда!
Моника чуть было не выпалила, что Ховард Фиск делает все правильно. Но поскольку она понятия не имела, что такое постановочный сценарий, то скромно промолчала.
— А диалоги писать вы умеете? — спросил мистер Хэкетт, резко остановившись.
— О да! Однажды я даже пьесу написала.
— Это не то, — отрезал мистер Хэкетт.
— Не то?
— Совсем не то, — подтвердил мистер Хэкетт, многозначительно качая головой. — Но главное — прислушайтесь к моим словам — то, что вы умеете писать диалоги. Качественные, яркие, живые диалоги?
— Я не знаю. Я постараюсь.
— Тогда мы вас берем, — тоном благодетеля заявил мистер Хэкетт. — Диалоги не слишком длинные, имейте в виду, — предупредил он. — Скорее образные. Краткость — сестра таланта. И вообще, — всплеснул он руками в подтверждение своих слов, — диалогов почти не должно быть. Но вы научитесь. (Мысли вслух опять же.) Мисс Стэнтон, я принимаю решения и на попятную не иду. Мы вас берем.
Поскольку Монику уже и раньше «брали» — после ожесточенных сражений ее литературного агента, — это решение могло показаться поспешным. Но таковым оно не являлось. В мире кино все в руках Аллаха.
Со своей стороны, Моника пребывала в такой эйфории, что чуть ли не заикалась. Это счастье было сродни исступленности, которая заставляла кровь в венах бежать быстрее, а сама она чувствовала себя так, будто была слегка подшофе. Ей так и хотелось подняться со стула и, глядя в зеркало, сказать: «Я, Моника Стэнтон, из прихода Святого Иуды, Ист-Ройстед, графство Хартфордшир, сижу, как это ни странно, в „Альбион филмз“ у продюсера „Темного солнца“ и „Развода моей леди“. Я, Моника Стэнтон, которая так часто сидела в кинозале, глядя на то, как финальные титры возводят в сонм звезд имена других людей, теперь увижу в этих самых титрах и мое собственное имя, и то, как на экране оживут мои собственные герои. Я, Моника Стэнтон, стану частью этого огромного сверкающего мира...»
И вот он, этот мир.
2
А вот мистер Хэкетт, по причинам, о которых будет рассказано ниже, был человеком, переживающим самое сильное волнение на всей студии «Пайнхэм». Но, несмотря на это, он пребывал в изумлении от встречи с самой Моникой Стэнтон во плоти: ведь он даже сподобился прочесть «Желание» и в душе удивлялся, как бóльшая часть сего труда прошла цензуру.
Не то чтобы он ожидал, что Моника окажется сластолюбивой и пресыщенной Евой Д’Обрэй, героиней «Желания». Как раз наоборот. По опыту мистер Хэкетт знал, что леди, которые пишут наполненные страстью истории о любви, — это обычно либо деловые женщины с жестким характером, либо ехидные старые девы, внушающие трепет всем мужчинам в округе. Он ожидал увидеть перед собой какую-нибудь горгону, но совсем не ожидал, что перед ним окажется полная устремлений, эрудированная, хотя и скромная на вид, девушка с умным, пускай и невинным взглядом. Не будучи писаной красавицей, Моника являлась все же одной из тех милых, дородных, свеженьких девиц, от которых так и веет целомудрием.
В глубине души мистер Хэкетт был даже несколько шокирован. Ему казалось, что такая, как Моника, и знать не знает о подобных вещах. И как это ее мать позволила ей написать подобный опус?
Вообще-то, матери у Моники уже не было. Но у нее была тетка. И тетка задавалась тем же вопросом.
Ныне уже всем известна история бестселлера Моники Стэнтон, двадцати двух лет, единственной дочери преподобного каноника Стэнтона, сельского священника. Всем известно и то, что Монике редко когда дозволялось покидать границы Ист-Ройстеда, графство Хартфордшир. Но что известно не всем, так это то, какой переполох произведение Моники вызвало в ее собственном доме.
Первый получивший рукопись издатель отозвался о ней в следующем ключе:
— Шампанское ведрами. Бриллианты горстями. Никто ни на чем не ездит, если это не «роллс-ройс». А любовные похождения — Моисей в страданиях! Этот капитан Ройс — главный герой — сущий дьявол. Я, однако, полагаю, что автору не следовало бы отправлять его на охоту на тигров в Африку. Но...
— Что «но»? — поинтересовался его компаньон.
— Во-первых, эта девица недурно пишет. И скоро она это поймет. Во-вторых, зачем нам, чтобы она это понимала? Эта книга — бомба. Сон наяву для любого. Библиотеки за нее глотку перегрызут, не будь я тем, кто открывает таланты!
И он оказался прав.
Моника писала книгу со страстью, перенося на бумагу все, что когда-либо будоражило ее фантазию. Не то чтобы она не любила Ист-Ройстед или миллион маленьких обязанностей дочери духовного лица. Однако временами ей становилось от них настолько тоскливо, что слезы буквально катились у нее из глаз. Иногда, размышляя о своем существовании, она беспомощно потрясала кулачками в воздухе и ревела:
— Брр!
Не делало жизнь Моники слаще и присутствие ее тетки, Флосси Стэнтон, одной из тех жизнерадостных «чувствительных» дам, что наводят на крамольные мысли похлеще любого тирана. Поэтому в свете настольной лампы Моника давала волю своему воображению. В своей героине Еве Д’Обрэй она воплотила grandeamoureuse [1], чье мастерство по достоинству оценила бы даже такая троица, как Клеопатра, Елена Прекрасная и Лукреция Борджиа.
Моника — что важно упомянуть — старалась все сохранить в тайне: книга в конечном счете вышла под псевдонимом. В доме никто бы даже не догадался, что она корпит над литературным трудом, если бы тетка, имевшая привычку рыться в вещах Моники примерно раз в две недели, не обнаружила в выдвижном ящике ее туалетного столика объемистую рукопись.
Но и тогда семья не потеряла покоя, поскольку никто не взял на себя труда разобраться, что же она там такое сочиняет. Моника, испытывая одновременно жгучий стыд и неподдельную гордость, объявила, что она пишет книгу. Заявление это эффекта не произвело. С не поддающейся расшифровке улыбкой тетка промолвила:
— Вот оно что, дорогуша? — И тут же поменяла тему разговора, несколько вымученным тоном поинтересовавшись, выкроила ли Моника в своем плотном писательском графике немного времени, чтобы заказать ежедневную порцию овощей у зеленщика.
Первым ударом грома явилось письмо о принятии романа к публикации и самый настоящий платежный чек от издательства. В комнате для завтраков в приходе Святого Иуды повисла гробовая тишина. Рука славного викария Стэнтона, державшая кофейник, застыла в воздухе и так бы и не опустилась, если бы прислуга, не в силах более наблюдать сию сцену, не забрала кофейник у хозяина дома. Мисс Флосси Стэнтон испытала самые разнообразные эмоции, но платежный чек убедил ее.
Вслед за этим мисс Стэнтон водрузила на голову шляпку и пошла хвастаться по соседям.
В этом-то и заключался грех мисс Флосси: без всякой задней мысли она болтала языком напропалую, буквально загружая людей информацией. Ей даже не пришло в голову полюбопытствовать, о чем, собственно, книга. То, что она окрестила «Моникиной книжицей» и «такой занимательной вещицей», изначально носило название «Ева Д’Обрэй», которое у мисс Стэнтон непонятно почему ассоциировалось с миссис Гаскелл [2] и казалось ей довольно милым. Даже когда полгода спустя книга вышла из печати, она так и не удосужилась ее прочесть.
А вот общество Ист-Ройстеда, собиравшееся за чаем, книгу прочло. Оно пребывало в ожидании. И как-то в июле, в черную пятницу, приглашенная на чай супругой полковника Грэнби мисс Стэнтон высказалась на тему того, что, по слухам, сюжет книги просто замечателен и ее, мол, гложет любопытство, о чем же именно там идет речь. И вот тогда-то «чайное» общество — дрожа от потаенной радости — в едином порыве ее любопытство удовлетворило.
И тут началось настоящее светопреставление.
Вернувшись в приход, мисс Стэнтон ворвалась в кабинет своего брата, подобно торнадо, на последнем издыхании и обрушилась на диван. Каноник Стэнтон безропотно отложил ручку.
— Джеймс, — заговорила мисс Стэнтон голосом агента политической полиции, допрашивающего гангстера в свете мощных ламп, — ты читал эту книгу?
Родственники творца обладают до боли прозаическим умом.
3
Таким образом Моника Стэнтон обрела репутацию распутной женщины.
Это не означает, что ее репутация стала сродни репутации Евы Д’Обрэй в ее произведении. В конце концов, обитатели Ист-Ройстеда знали ее всю жизнь и прекрасно понимали, что поле ее деятельности — начать хотя бы с него — ограниченнее, чем у Евы Д’Обрэй. Уличить Монику в том, что она продала свою честь за бриллиантовое ожерелье стоимостью двадцать тысяч фунтов, нельзя было просто потому, что в Ист-Ройстеде ни у кого не было бриллиантового ожерелья стоимостью двадцать тысяч фунтов. Нельзя было уличить ее и в том, что она совершала средиземноморские круизы с итальянским графом, поскольку всем было известно, что Стэнтоны проводили отпуск в Борнмуте [3].
Ист-Ройстед считал, что должен оставаться справедливым в суждениях.
Но на этом все и заканчивалось: даже те, кто допускал, что большей частью произведение Моники — это плод воображения, все же демонстрировали трогательную веру в искренность литераторов и приводили аргументы насчет того, что никто бы не смог написать целую книгу, не имея хотя бы элементарного понятия о ее основной теме.
Более того, Моника была известна как «тихоня», что делало все еще более запутанным.
В первые несколько недель в доме викария царил хаос. Отчаянный плач мисс Стэнтон состоял из трех песен: а) как им пережить позор; б) как ее племянница могла написать нечто подобное и в) как ее племянница прознала о таких вещах, чтобы о них написать.
Последняя песнь представлялась наиболее важной. Мисс Стэнтон размышляла об этом до посинения.
Не то чтобы она выясняла с Моникой отношения: она требовала подробностей, но потом, заливаясь краской, поднимала руку и отказывалась их слушать. Когда Моника в полнейшем отчаянии умоляла тетку объяснить, что именно та имеет в виду, мисс Стэнтон отвечала, четко и угрожающе скандируя слова: «Ты знаешь», — и вылетала из комнаты, чтобы выяснять отношения с братом, а не с племянницей.
Мисс Стэнтон желала знать, кто тот мужчина. Она собирала слухи о живших в округе молодых людях. В итоге она чуть не свела с ума каноника — и именно в последнем Моника, сама того не ожидая, нашла союзника.
Мисс Стэнтон в смятении смотрела на брата.
— Джеймс, я не могу тебя понять. Христа ради, неужели ты действительно смиришься с этими непотребствами?
— С какими непотребствами? — сказал каноник.
— Ну, с этой ужасной книгой, естественно.
— Книгу, дорогая, вряд ли можно определить как непотребства.
— Джеймс, ты способен вывести из себя кого угодно! Тебе прекрасно известно, о чем я. Эта отвратительная книга...
— Она слегка наивна, должен признать. И не совсем благоразумна. Однако, честно говоря, она довольно увлекательна...
— Джеймс, ты меня возмущаешь!
— Дорогая Флосси, — сказал каноник несколько жестко, — не заставляй меня опускаться до грубости и просить тебя оставить меня в покое! По-моему, ты путаешь художественную литературу с автобиографией. Недавно мы с тобой познакомились с мистером Уильямом Картрайтом, который пишет детективы. Насколько я помню, он произвел на тебя вполне положительное впечатление. Ты ведь не станешь на полном серьезе утверждать, что мистер Картрайт в качестве хобби режет людям глотки?
Мисс Стэнтон ухватилась за соломинку — было похоже, что каноник коснулся темы, которая и являлась источником ее печалей.
— Если бы... — взвыла она, — если бы Моника написала достойный детективный роман!
Последнее замечание заслуживает включения в список исторических реплик, ведущих к семейным передрягам.
Любой, у кого есть мало-мальский опыт семейной жизни, засвидетельствует, что, когда хозяйка дома обретет ремарку или реплику, которая покажется ей удачной, она никогда от нее не отлипнет. Она примерзнет к ней намертво. Членам семьи придется выслушивать ее с десяток раз в день. Постепенно эта фраза проникнет в их нутро: она станет их хронической болезнью, и они будут собирать волю в кулак каждый раз при виде того, как хозяйка дома открывает рот.
Начнем с того, что Моника Стэнтон не имела никаких предубеждений в отношении такого развлекательного жанра, как детективный роман. Ей было от него ни жарко ни холодно. Сама она прочла парочку подобных произведений, и они показались ей несколько притянутыми за уши и глуповатыми, хоть и, безусловно, приемлемыми для поклонников данной литературы.
Однако к тому моменту, когда ее тетка наконец выбилась из сил, Моника пребывала в таком взвинченном состоянии, что прокляла тот день, когда родился сэр Артур Конан Дойль. Она испытывала неописуемую, нерациональную ярость. Что касается мистера Уильяма Картрайта — чье имя мисс Флосси Стэнтон с изуверской непосредственностью умудрялась вклинивать в беседу на любую тему — от пудинга из тапиоки до Адольфа Гитлера, — у Моники появилось желание отравить мистера Картрайта кураре и станцевать на его могиле.
Пребывая в смятении от всей этой суматохи вокруг «Желания», Моника все же сохраняла внешнюю непреклонность, хотя в душе она трепетала от страха. Сомнения одолевали ее задолго до того, как разразилась буря. Первое угрызение совести она испытала, когда изначальная волна литературного вдохновения схлынула и Моника осознала, чтó она написала. Второе угрызение совести пришлось на тот момент, когда она ознакомилась с корректурой и ее покорежило. В дальнейшем угрызения совести преследовали ее постоянно.
Однако она была не столько обеспокоена, сколько озадачена и разгневана.
— Это несправедливо, — говорила она своему отражению в зеркале. — Это нечестно. Это неразумно.
Ей всегда хотелось писать, и теперь она доказала, что умеет писать. И что же случилось? Что произошло? Она сотворила восхитительную вещь, за которую ожидала получить хоть словечко похвалы, а вместо этого с ней обходились как с осужденной преступницей. Она вновь испытала ту нерациональную детскую растерянность, когда ты делаешь что-то из лучших побуждений, а в ответ получаешь лишь гнев со стороны взрослых.
— А я говорила ее отцу, — произносила мисс Стэнтон тоном оскорбленной добродетели, — если бы Моника написала достойный детектив!
В конце-то концов, из-за чего весь этот переполох? Вот что Моника искренне желала понять. Перечитывая «Желание», напечатанное на холодных на ощупь и даже наводящих страх страницах, она сознавала, что отдельные отрывки могут показаться чересчур откровенными. И что с того? Что в них такого шокирующего? Все это в порядке вещей — естественно и присуще людям, разве нет?
— А я говорила ее отцу, — доверительно вещала мисс Стэнтон, склоняя голову к уху собеседника, — если бы только Моника написала достойный детектив!
О боже!
И хуже того, книга стала бестселлером. По наводке соседей взять интервью у Моники пришел корреспондент из газеты. Ее сфотографировали в приходском саду и напечатали ее настоящее имя. Репортер также задал ей несколько вопросов по поводу «права женщины любить». Смущенная Моника дала ответы, которые в печатном виде выглядели хуже, чем прозвучали на самом деле. Канонику Стэнтону пришлось написать об этом своему епископу; мисс Стэнтон обзавелась духовными доводами на три недели вперед; и очередные журналисты кинулись за лакомым куском.
— Вы не поверите, — делился корреспондент «Планеты», которому и самому было не чуждо литературное баловство, — лицо как у ангела, написанного Бёрн-Джонсом [4], а сердце явно как у Мессалины [5].
— С дамочкой я не знаком, — пылко вторил журналист из «Ньюс рекорд», — но, похоже, горячая штучка. Вы не пробовали назначить ей свидание?
— Конечно... — заметила мисс Флосси Стэнтон, и впервые нотка благодушия вкралась в ее голос, — конечно, книжка приносит деньги. И немало, полагаю. Но, как я и говорила брату: что это? Что же это такое? Как бы то ни было, думаю, мистер Картрайт заработал приличные барыши. А я ведь говорила брату: если бы только Моника написала достойный детектив...
Для Моники это стало последней каплей.
К середине августа, еще до того, как появился хоть какой-то намек на события, которые к концу месяца сотрясут Европу, Моника собрала чемодан и укатила в Лондон.
4
Теперь, сидя в кабинете мистера Хэкетта, Моника сгорала от нетерпения приступить к работе. И сотворит она нечто достойное, поклялась она самой себе. Она сделает сценарий «Желания» киношедевром. Ведь не зря же с ней так любезно, вежливо и даже почтительно общается тот самый человек, которого называют молодым Наполеоном британской киноиндустрии. Из чистой благодарности она с полным пониманием восприняла сдержанную практичность мистера Хэкетта, его рассудительность и сметку.
— Значит, договорились, — сказал мистер Хэкетт, склоняясь всем корпусом над столешницей, чтобы пожать Монике руку. — И теперь, когда вы в команде, мисс Стэнтон, что вы об этом думаете?
— Я думаю, что это прекрасно, — искренне ответила Моника. — Но...
— Но?
— Ну, я имею в виду, как мне работать? Мне остаться в городе, написать сценарий и отправить его вам? Или я буду работать прямо здесь?
— О, вы будете работать здесь, — сказал мистер Хэкетт, и Монику накрыла волна эйфории. Ее только этот момент и тревожил — один лишь вид студии «Пайнхэм» заразил ее кровь кинобактерией. — Если вы будете в городе, толку не выйдет, — сухо продолжал продюсер. — Вы должны находиться под моим наблюдением. К тому же у меня есть человек, который обучит вас азам мастерства в мгновение ока. Вы будете работать в кабинете по соседству с ним. — Он сделал себе какую-то отметку. — Но речь идет о работе, имейте в виду! Серьезной и кропотливой работе. И при этом срочной, мисс Стэнтон. Я на этом настаиваю. Я хочу приступить к производству картины, — его рука повисла над столом, а затем опустилась на него с решительным, не оставляющим сомнений в деловитости мистера Хэкетта хлопком, — как можно скорее. Через четыре недели в идеале. Или даже через три. Что скажете?
Моника к стратегиям в мире кино еще не привыкла. Она поняла слова мистера Хэкетта буквально и заколебалась:
— Три недели! Но...
Мистер Хэкетт призадумался, а потом не совсем охотно смилостивился над ней:
— Ну, может, чуть подольше. Но ненамного, имейте в виду! Так мы работаем, мисс Стэнтон. Я хочу запустить производство следом за «Шпионами в открытом море», нашим нынешним фильмом об антигитлеровском шпионаже.
— Я понимаю, мистер Хэкетт, но...
— «Шпионы в открытом море» к тому времени как раз будут готовы. Я надеюсь. — Его лицо тронуло мрачное выражение. Однако мгновение спустя он взбодрился. — Скажем, четыре-пять недель, — процедил он настойчиво, — и этого времени хватит с лихвой. Вот так. Значит, договорились. — Он сделал себе очередную пометку. — Что скажете?
Моника улыбнулась:
— Я постараюсь, мистер Хэкетт. Так или иначе! Вне зависимости от того, смогу ли я обучиться всему, чему должна обучиться... И все же подготовить для вас достойный сценарий «Желания», и всего за четыре недели...
Мистер Хэкетт обратил на нее непонимающий взгляд.
— «Желания»? — повторил он.
— Да, конечно.
— Но, моя милая юная леди, — произнес мистер Хэкетт мягко и по-отечески, — вы будете работать не над сценарием «Желания».
Моника растерянно уставилась на него.
— Ох нет, нет и нет! — продолжил мистер Хэкетт, словно удивляясь тому, как в голову Моники могла взбрести подобная мысль. В его голосе звучала чуть ли не укоризна. Он улыбнулся, блеснув зубами, и покачал головой. Вся мощь и лучезарность его личности, которая заставляла жить своей жизнью даже его усы щеточкой, казалось, сосредоточилась на том, чтобы избавить сознание Моники от иллюзий.
— Но я думала... Я так поняла...
— Нет, нет, нет, нет, нет, — решительно произнес мистер Хэкетт. — Над «Желанием» будет работать мистер Уильям Картрайт, он и научит вас тому, что вам следует знать об этом бизнесе. Вам, мисс Стэнтон, надлежит подготовить для нас сценарий по новому детективу мистера Картрайта «Ну а теперь — убийство!».
Глава вторая
Беспардонное красноречие человека с бородой
1
Если теория мистера Данна верна, в подсознании человека могут происходить самые удивительные вещи. Моника, которая была настолько поражена, что у нее на мгновение перехватило дыхание, все же почувствовала, что может утверждать, будто оказалась тут не впервые. Вся обстановка — кабинет с выбеленными стенами, ситцевые шторы на окнах и сияющее за ними солнце, движения губ и отдающийся эхом голос мистера Хэкетта — все это было ей хорошо знакомо, будто когда-то она уже бывала участницей такой же сцены и должна была бы знать, что ее ждет.
Настоящая причина заключалась в том, что в глубине души она опасалась, что это не продлится долго. Внутренний голос убеждал Монику, что злодейка-судьба только и ждет, чтобы вмешаться и вновь разбить ее мечты, сыграв очередную жестокую шутку.
А когда так случится, эта жестокая шутка, несомненно, будет связана с именем Картрайта. Это неизбежно. Картрайт просто преследует ее и гасит свет в ее вселенной. Какие бы блестящие перспективы ни возникали на пути Моники, откуда ни возьмись всплывала отвратительная физиономия этого Картрайта.
И все же она пыталась бороться с этим ощущением.
— Вы шутите, — как заклинание произнесла она, не позволяя потухнуть последнему угольку надежды. — Мистер Хэкетт, вы наверняка шутите!
— Я вовсе не шучу, — учтиво ответил тот.
— Мне предстоит работать над детективом, а не над собственной книгой?
— Именно так.
— А мистер Картрайт, — превозмогая отвращение, она все же выдавила из себя это имя, — будет работать над сценарием по моей книге — моей?
— Вы угадали, — просиял продюсер.
— Но почему?
— Простите?
Моника испытывала к Хэкетту такое благоговение, что в обычных обстоятельствах даже не посмела бы и пикнуть. Она бы страдала безмолвно, коря за все саму себя. Но это было уже слишком — слова неудержимо рвались из ее груди:
«Это самая большая нелепость, которую я когда-либо слышала!»
Хоть этих слов она и не сказала вслух, пронизавший их дух все же наверняка отозвался в тоне ее голоса.
— Я спросила — почему? — не отступала Моника. — Почему мы должны работать над книгами друг друга, вместо того чтобы работать над своими собственными?
— Вам таких вещей не понять, мисс Стэнтон.
— Я знаю, мистер Хэкетт, но...
— Мисс Стэнтон, вы продюсер с десятилетним стажем или все-таки я?
— Конечно вы, но...
— Ну вот и прекрасно, — перебил ее мистер Хэкетт более веселым тоном. — Вы не должны пытаться вот так прийти и изменить нас, мисс Стэнтон. Ха-ха-ха. У нас имеются свои приемы, понимаете. Уж поверьте мне на слово: кое-что об этом бизнесе нам известно — мы варимся в нем уже десяток лет. Ясно? А вы нау́читесь. Несомненно. Ведь обучать вас будет сам Билл Картрайт! Вы все схватите на лету.
Весь гигантский смысл этого предложения постепенно просачивался в сознание Моники. Она вскочила на ноги:
— Вы хотите сказать, что я должна буду остаться здесь и обучаться — обучаться — тому, как пишут сценарии, у этого противного... этого отвратного...
Ее собеседник с интересом взглянул на нее:
— Ах, так вы знакомы с Биллом Картрайтом?
— Нет, не знакома. Но мои родственники — да. И они говорят, — вскричала Моника, — что он самый отвратительный, презренный и нелепый тип, которого когда-либо носила земля!
— Ну что вы! Нет, нет и нет.
— Нет?
— Вы совершенно не правы, мисс Стэнтон, — заверил ее продюсер. — Я знаю Билла много лет. Красавцем его, видит бог, не назвать. Но он не так уж и плох. — Мистер Хэкетт поразмыслил пару мгновений. — Я бы даже сказал, что выглядит он вполне презентабельно.
Моника словно дар речи потеряла.
У мистера Хэкетта возникло неясное чувство, что молодая леди чем-то раздосадована.
Дело в том, что в своем воображении Моника уже давно нарисовала портрет мистера Уильяма Картрайта и отказывалась видоизменять его хоть на йоту. Мистера Картрайта повсюду хвалили — по крайней мере, в книжных обзорах — за «безупречную цельность и тщательную проработку» его сюжетов. Это делало его еще более невыносимым. Моника чувствовала, что презирала бы его меньше, будь он хоть чуточку небрежнее. Она представляла его себе этаким занудой, сморщенным и чопорным, с очками на носу. И ненавидеть этот образ доставляло ей определенное удовольствие.
— Я не смогу, — резко сказала она. — Простите меня, ради бога. Я вам безмерно благодарна, но я не смогу.
— Ну конечно, — ответствовал продюсер с холодным безразличием. — Если вам угодно отказаться от контракта...
— Дело не в этом! — отчаянно перебила Моника. — Пожалуйста, поймите меня, мистер Хэкетт. Я не диктую вам своих условий. Я не сомневаюсь в вашей компетентности. — Она искренне верила в свои слова, всему виной был Картрайт. — Я бы сделала все, чего бы вы ни попросили, если бы только вы объяснили мне: почему? Почему я должна работать с детективным романом, о котором мне ничего не известно, вместо моей собственной книги, в которой я знаю каждую строчку? Не могли бы вы просто назвать мне причину?
На лице мистера Хэкетта отразилось радостное облегчение.
— Ах, причину? — Он сделал на последнем слове особое ударение. — И это все? Что же вы сразу так и не сказали? Причину?
— Да!
— Ну, моя милая юная леди, — объяснил ее визави сострадательным тоном, — нет ничего проще. Причина...
На его столе зазвонил телефон.
Мистер Хэкетт, всколыхнувшись, подобно динамо-машине, снял с аппарата трубку. Все остальное тут же улетучилось из его головы.
— Да... да, Курт? Да?.. Ну спросите у Ховарда!.. Нет-нет, ни на минуту. Новый автор только что приехала. — Его зубы блеснули в заговорщической улыбке, направленной поверх телефона в сторону Моники. — Да, очень приятная молодая леди... Да... Хорошо-хорошо, буду. — Подхватив карандаш, он сделал какую-то пометку. — Павильон три, через пять минут... Да... Хорошо... Пока. — Он положил трубку. — Итак, мисс Стэнтон! На чем мы остановились?
— Не хочу вас задерживать...
— Ничего страшного, — сказал мистер Хэкетт, взмахнув рукой, будто показывая, что это не так, но ему придется смириться. — Пять минут, целых пять минут! Никакой спешки! Так что вы собирались мне сообщить?
— Не я, мистер Хэкетт. Это вы хотели назвать причину, по которой мне надлежит работать с детективным романом вместо моей собственной книги.
— Ах да! Да. Моя дорогая мисс Стэнтон, нет ничего проще. Причина...
Дверь в кабинет мистера Хэкетта резко распахнулась, и перед ними предстал какой-то человек.
Он не вошел — он именно прошествовал. Снаружи потянуло сквозняком, насыщенным таким тихим, ледяным, сдержанным негодованием, что казалось, будто отворилась дверца холодильника. Ощущение стужи наполнило собой пространство кабинета, словно бросая вызов солнечному свету за окном. Стужей веяло от каждого его движения. Дверь он открыл толчком, однако все же придержал ее, чтобы она не стукнулась о стену: он ухватил створку трепетными пальцами и мягко притворил ее. Затем он пересек помещение кошачьей поступью, словно шел через минное поле. Это был высокий, моложавый мужчина с книгой под мышкой. Только когда он, оказавшись возле стола мистера Хэкетта, взглянул тому в глаза, мина все же сработала, не справившись с надрывом.
— Черт побери! — сказал он и швырнул книгу на столешницу так яростно, что с фарфоровой чернильницы в форме китайского мандарина слетела шляпа, выполнявшая функцию крышки.
Книга оказалась экземпляром того самого бестселлера «Желание».
Мистер Хэкетт вытянул руку, поднял шляпу мандарина и нахлобучил ее обратно ему на голову.
— Привет, Билл, — сказал он.
— Послушай, — продолжил вновь прибывший. — Это уж слишком. Я не смогу, Том. Богом клянусь, я не стану этим заниматься.
— Присаживайся, Билл.
Посетитель начал обходить стол мистера Хэкетта; наблюдавшему за этой сценой со стороны могло бы показаться, что тот намерен задушить последнего (и в какой-то момент, видимо, так оно и было бы). Голос мужчины, и без того вкрадчивый, стал еще вкрадчивее, хотя и звучал несколько сипло. Подобные нотки кроются в голосах людей, которые, осторожно опускаясь на колени, обращаются к мячу для игры в гольф.
— Послушай меня, — проговорил посетитель. — Я, в общем-то, не возражаю против того, чтобы писать сценарии по плохим книгам. Могу заметить, между прочим, что только по таким книгам всегда и просят подготавливать сценарии. И ладно! — Он взметнул вверх руку. — Но существуют границы, которые ни один служитель английского языка — будь он хоть в полубессознательном состоянии — никогда не перейдет. Я до такой границы дошел. Эта книженция не просто вздор, это самая что ни на есть полнейшая, несусветная и жуткая околесица, которую безграмотные маньяки, маскирующиеся под издателей, когда-либо подбрасывали ничего не подозревающим читателям. Одним словом, Том, это просто дрянь. Я достаточно ясно выразился?
Он вытянул руку и постучал дрожащими пальцами по «Желанию».
— Ай-ай-ай, — пожурил его мистер Хэкетт. — Позволь представить тебе мисс Стэнтон. Мистер Картрайт — мисс Стэнтон.
— Очень приятно. — Бросив взгляд через плечо на Монику, Картрайт снова обратился к мистеру Хэкетту: — Значит, так, Том. Эта книга...
— Очень приятно, — сказала Моника сладкоголосо — она была счастлива.
Прозвучит странно, но при первом взгляде на Уильяма Картрайта она увидела нечто, что чуть ли не разом окупило ее душевные терзания. Сквозь толщу презрения она почувствовала трепет порочной радости, словно уловила нотку некоего дьявольского камертона. На щеках у Моники выступил румянец. Она воспрянула духом, ощутив, как укрепляется в своей решимости, будучи убежденной, что врага ей поднесли на блюдечке с голубой каемочкой.
И правда, портрет, что она нарисовала в своем воображении, действительности не соответствовал. Уильям Картрайт не был ни сморщенным, ни чопорным, хотя и обладал отталкивающей привычкой вставать в позу и поучать. Кое-кто мог бы опрометчиво заметить, что он недурен собой: широкие плечи, притягательный взгляд, тонкие черты лица, коротко остриженные каштановые волосы. Опрометчивые люди (те, что были не способны за привлекательной внешностью разглядеть его ущербную душу) могли бы даже сказать, что у Картрайта кроткое лицо. Справедливости ради, ничего этого Моника не отрицала. Зато она увидела в нем нечто настолько ужасное, что все остальное было даже к лучшему. Это нечто выводило его за рамки человеческого существа и должно было навеки сделать его заложником ее осмеяния. От радости сего открытия Моника чуть ли не подпрыгивала на стуле.
Дело в том, что у Уильяма Картрайта была борода.
2
Опять же справедливости ради, нужно заметить, что борода его была не такой, как у У. Г. Грэйса [6]. Не была она и одной из тех всклокоченных бород, к которым все питают отвращение. Как раз наоборот — всякий представитель сильного пола сказал бы, что это довольно приличный образчик растительности на лице: аккуратная, подстриженная ножницами, как и усы, она делала своего обладателя похожим на капитана второго ранга.
Но многие женщины придерживаются иной точки зрения. Монике, которая на время потеряла способность различать цвета, борода виделась рыжей.
— Я уж промолчу, — продолжал ужасный мистер Картрайт, вызывающе выставляя подбородок со своей скверной бородой, — о грубых грамматических и еще более грубых синтаксических ошибках. Я промолчу о стиле изложения, от которого ко дну пошел бы линкор. Я промолчу о главном герое — самодовольном осле-капитане как-его-там. Я промолчу даже об извращенном уме свихнувшейся на порнографии женщины, которая это написала...
— Ох! — выдохнула Моника, невольно подскочив на стуле.
— Билл, — попытался урезонить его мистер Хэкетт, — не следует так выражаться в присутствии мисс Стэнтон. Где твои манеры?
— Я промолчу о... Что с тобой? К чему эти жесты? Ты решил сплясать хула-хулу? [7]
(«Это та девушка, что написала книгу!»)
— А? Кто?
(«Вот. Позади тебя».)
Повисла неловкая тишина. С секунду мистер Картрайт не поворачивался, предоставив Монике возможность со спины любоваться старомодным пиджаком свободного покроя и серыми фланелевыми брюками, которые выглядели так, будто их не утюжили с Рождества. Мистер Картрайт медленно ссутулился, так что плечи пиджака оказались почти на уровне его ушей.
— О боже! — с ужасом прошептал он.
Потом он осмелился взглянуть на Монику через плечо одним глазом и наконец повернулся к ней всем корпусом.
— Послушайте... — проблеял он. — Простите!
— Простить? О нет, — ответила Моника, побледнев от негодования, но стараясь, чтобы ее голос звучал легко, воздушно и жеманно. — Пожалуйста, не извиняйтесь. Все в полном порядке. Я совсем не обижаюсь.
— Не обижаетесь?
— Ну что вы, совсем нет, — сказала Моника с нервическим смешком. — Мне так нравится слышать о себе беспристрастные мнения посторонних.
— Поверьте, мне искренне жаль! Надеюсь, вы не восприняли ничего из сказанного мной превратно?
— Ах, боже мой, ну конечно нет! — от души рассмеялась Моника. — «Одним словом, Том, это просто дрянь». Вряд ли в этой фразе можно что-либо воспринять превратно, верно? Судя по всему, превратна моя грамматика.
— Повторяю, мне очень жаль! Откуда мне было знать, что это вы здесь сидите? Я не мог этого знать! Если б я знал...
Моника ехидно улыбнулась:
— ...то вы бы так не сказали?
— Ей-богу, нет!
— Боже, боже, боже! — воскликнула Моника. — Знаете, мистер Картрайт, мне так всегда и представлялось, что вы любитель лицемерить. Рада слышать, что вы это признаёте.
Картрайт сделал шаг назад. Его рыжая борода приобрела смятенный вид. Не особо вдумчивый наблюдатель, который не мог разглядеть его гнусного нутра, как его видела Моника, счел бы, что он искренне раскаивается.
Он вытянулся в полный рост и предпринял новую попытку.
— Мадам... — проговорил он голосом, в который начали возвращаться прежние обаятельно-вкрадчивые нотки, — мадам, если вдруг это ускользнуло от вашего внимания, я пытался извиниться. Я повел себя бестактно. Я повел себя грубо. Я готов умереть, лишь бы вы меня простили.
— Для вас, мистер Картрайт, это, несомненно, самый мучительный способ самоубийства?
— Ну будет, будет, не ссорьтесь, — строго вмешался мистер Хэкетт. Он поднялся из-за стола, стряхивая несуществующие пылинки с лацканов пиджака. — К сожалению, мне придется вас покинуть. Мне нужно бежать. Но я рад, что вы познакомились. Хотелось бы, чтобы вы сработались.
Картрайт словно окостенел и, медленно повернувшись, взглянул на продюсера.
— Тебе хотелось бы?.. — повторил он.
— Да. Кстати, мисс Стэнтон сделает сценарий по твоему детективу. Я ведь тебе уже говорил?
— Нет, — сказал Картрайт каким-то замедленным и странным тоном. — Нет, не говорил.
— Ну, теперь ты в курсе. И еще! Я хочу, чтобы ты, — улыбнулся он, — стал кем-то вроде проводника, советчика и исповедника для мисс Стэнтон. У нее совсем нет опыта в написании сценариев.
— У нее совсем нет опыта, — пробормотал Картрайт, — в написании сценариев?
— Верно. Поэтому я и хочу, чтобы ты ее научил. Помоги ей — объясни, что к чему. Я хочу, чтобы вы оба находились здесь, в Старом здании, у меня на виду. Я предоставлю ей бывший кабинет Лэса Уотсона — тот, что рядом с твоим. Мы сделаем там уборку и поставим новую пишущую машинку, так что кабинет будет в идеальном состоянии. А ты сможешь показать ей, как все делается, обучить азам мастерства — ну, ты понимаешь! — пока сам будешь работать над сценарием «Желания».
Картрайт мелкими перебежками двигался из одного угла помещения в другой.
— Раз, два, три, четыре, — считал он, прикрыв глаза, — пять, шесть, семь, восемь... Нет!
Одним прыжком он преградил мистеру Хэкетту путь, когда продюсер направился к двери. Оказавшись перед ней раньше, Картрайт потянул створку на себя, повернул ключ в замке и прислонился к двери спиной.
— Я пришел, — проговорил он, — чтобы высказать тебе все начистоту. И ты не покинешь кабинет, пока я этого не сделаю.
Мистер Хэкетт пристально глядел на него.
— Да что с тобой, черт возьми? Ты спятил? Открой дверь!
— Нет. Сначала ты услышишь всю горькую правду. Том, не мое дело, как ты тратишь свои деньги. Но, как старый друг, я хочу вразумить тебя, прежде чем ты совсем сбрендишь и пойдешь по миру. Тебе известно, чем ты занимался в последние три недели?
— Да.
