Обольсти меня на рассвете E-Book

Лиза Клейпас

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Семья Хатауэй. Шарм
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 445

Veröffentlichungsjahr: 2023

Beschreibung

Состоятельная английская семья спасла цыганского мальчика Кева Меррипена от верной гибели, дала ему кров, еду и даже образование. Так каким же неблагодарным надо быть, чтобы покуситься на дочь своего благодетеля? Да и что, кроме страстной любви, он, безродный бродяга, может дать очаровательной Уиннифред Хатауэй? Кев борется со своими чувствами в присутствии Уин, не сдается им и в годы разлуки. Но теперь, когда его возлюбленная снова вернулась домой, ему предстоит в последний раз выбрать между благородством и счастьем. Он понимает, что если отпустит Уин, то навеки сломает жизнь не только себе, но и ей...

Leseprobe

Лиза Клейпас Обольсти меня на рассвете

Lisa Kleypas

SEDUCE ME AT SUNRISE

© Lisa Kleypas, 2008

© Перевод. Я. Е. Царькова, 2021

© Издание на русском языке AST Publishers, 2022

Глава 1

Лондон, 1848 год

Зима

Уин всегда считала Кева Меррипена красивым. Его красота была сродни красоте сурового ландшафта или красоте зимнего дня. Он был крупным, обращающим на себя внимание мужчиной, непреклонным и бескомпромиссным во всем. Мягкость отсутствовала как в его характере, так и в лице, и эти суровые, словно высеченные дерзкой и твердой рукой скульптора черты создавали впечатляющий фон для его глаз, настолько темных, что зрачки были почти неотличимы от радужки. Волосы его были густыми и черными как вороново крыло, и такими же черными были прямые брови. На первый взгляд и не скажешь, что он умел улыбаться, но, когда он улыбался, а это бывало редко, Уин не могла отвести от него глаз.

Меррипен – ее любовь, но не ее любовник. Он никогда не был ее любовником. Они знали друг друга с детства, с тех пор как его приняли в ее семью. Хотя Хатауэи всегда относились к нему как к равноправному члену семьи, Меррипен свое место определил иначе: он считал своим долгом заботиться о них, защищать, но при этом жил сам по себе. Хотя и под одной с ними крышей.

Кев вошел в спальню Уин и, остановившись на пороге, стал смотреть, как она упаковывает саквояж, укладывая в него кое-что из личных вещей, стоявших на туалетном столике. Щетка для волос, шпильки, несколько носовых платков, что вышила для нее ее сестра Поппи. Складывая вещи в кожаный саквояж, Уин остро ощущала присутствие Кева, неподвижно стоявшего на пороге ее комнаты. Она знала, что таится за его неподвижностью, потому что сама ощущала тот же скрытый в глубине ток желания.

Мысль о том, что она покидает его, надрывала ей сердце, но выбора не было. С тех пор как переболела скарлатиной два года назад, она так до конца и не поправилась. Она была худой и слабой и то и дело падала в обморок. Врачи говорили, что у нее слабые легкие. С этим ничего поделать нельзя, можно лишь смириться. Впереди ее ждали лишь болезни и ранняя смерть.

Уин не желала принимать такую судьбу.

Ей очень хотелось поправиться, чтобы наслаждаться тем, что другие люди воспринимают как должное. Ей хотелось танцевать, смеяться, гулять на свежем воздухе, ездить верхом. Она хотела любить, выйти замуж, родить детей, когда придет тому время. Но по состоянию здоровья все эти простые радости были ей заказаны. Впрочем, надежда на выздоровление все же оставалась. Сегодня она отправлялась во Францию, в клинику, в которой работал молодой энергичный врач по имени Джулиан Харроу, достигший впечатляющих успехов в излечении больных с таким же диагнозом, как у нее. Применяемые им методы лечения нельзя назвать ортодоксальными. О нем говорили разное, но, несмотря на противоречивость слухов, Уин приняла решение вручить свою судьбу в его руки. Он готова была пойти на все, лишь бы исцелиться. Потому что, пока она не выздоровеет, ей не видать Меррипена.

– Не уезжай, – сказал он так тихо, что она едва услышала его.

Уин старалась держаться со спокойной уверенностью, несмотря на то что по спине ползли холодные мурашки страха.

– Пожалуйста, закрой дверь, – с трудом проговорила она. Разговор, что им предстоял, должен проходить за закрытыми дверьми.

Меррипен не шевельнулся. Смуглое лицо его потемнело, а в черных глазах горела ярость, что совсем не было для него характерно. Сейчас он, как никогда, был похож на цыгана. Эмоции, которые он обычно умело сдерживал, грозили выплеснуться в любой момент.

Уин сама подошла к двери, чтобы закрыть ее, и он поспешно отступил, избегая физического контакта, который не принес бы им обоим ничего, кроме беды.

– Почему ты не хочешь, чтобы я ехала, Кев? – тихо спросила Уин.

– Там некому будет тебя защищать.

– Со мной все будет в полном порядке, – сказала она. – Я верю доктору Харроу. Его методы лечения кажутся мне вполне разумными, и многие его пациенты полностью излечились…

– И столько же не излечилось. Здесь, в Лондоне, есть врачи лучше этого доктора. Сначала надо попробовать обратиться к ним.

– Я думаю, что лечение доктора Харроу даст мне больше шансов на то, чтобы выздороветь. – Уин смотрела в черные глаза Меррипена с улыбкой. Она понимала, что он хотел ей сказать, но не мог. – Я вернусь к тебе, обещаю.

Меррипен сделал вид, что не слышал ее. Любые ее попытки облечь их чувство словами встречали его упорное сопротивление. Он ни за что не признается в том, что она ему дорога, и всегда будет относиться к ней как к хрупкой, безнадежно больной барышне, нуждающейся в его защите. Как к бабочке под стеклом.

В то время как его личная жизнь будет идти своим чередом.

Несмотря на то что Меррипен никогда не откровенничал с ней, Уин была уверена, что немало женщин отдавали ему свое тело и использовали его для своих плотских надобностей. Мутная злоба поднималась из глубин ее души при мысли о том, что Меррипен может быть с кем-то, кроме нее. Любой, кто знал Уин, был бы потрясен, узнав о том, как сильно она желала его. И пожалуй, Меррипен был бы потрясен больше всех.

Посмотрев в его непроницаемое лицо, Уин подумала: «Прекрасно, Кев. Если ты этого хочешь, я буду стойкой. Мы простимся как добрые друзья, и только».

Потом, наедине с собой, она даст волю слезам. Она знала, что пройдет целая вечность, прежде чем она увидится с ним вновь. Но что бы ни ждало ее там, в другой стране, продолжать жить так, как жила она последние два с лишним года, она не могла. Лучше смерть, чем такое будущее: вместе навек, и все же по разные стороны от пропасти, что звалась ее болезнью.

– Ну что же, – с нарочитой живостью сказала она, – скоро в путь. Причин для переживаний нет, Кев. Лео позаботится обо мне во время переезда во Францию, а…

– Твой брат даже о себе позаботиться не в состоянии, – грубо перебил ее Меррипен. – Ты никуда не поедешь. Ты останешься здесь, где я могу… – Он замолчал.

Но Уин услышала в его голосе нечто, подозрительно напоминавшее гнев или муку. Нечто, что он пытался скрыть.

Дело принимало интересный оборот. Сердце Уин взволнованно забилось.

– Есть… – Ей пришлось сделать паузу для того, чтобы набрать воздуха в легкие. – Есть лишь одна причина, которая может меня остановить.

Он бросил на нее настороженный взгляд.

– И что это?

Она ответила не сразу. Ей потребовалось время, чтобы набраться храбрости.

– Скажи, что любишь меня. Скажи, и я останусь.

Его черные глаза расширились. Он молчал.

Уин ждала ответа, обуреваемая чувствами, которые вообще-то не сочетались между собой: изумлением и отчаянием.

– Я… люблю всех членов вашей семьи.

– Нет. Ты знаешь, что не этого я прошу от тебя. – Уин подошла к нему и положила бледные ладони на грудь. Он был предельно напряжен. Она чувствовала, как откликнулось на ее прикосновение его тело. – Прошу тебя, – сказала она, возненавидев себя за то, что позволила себе озвучить свое отчаяние. – Пусть я завтра умру, мне все равно, если только я услышу от тебя хотя бы однажды…

– Не надо! – воскликнул он, отшатнувшись.

Забыв об осторожности, Уин шагнула к нему и схватила за ворот рубашки.

– Скажи мне. Пусть наконец правда откроется…

– Тише, тебе вредно волноваться.

Больше всего Уин злило то, что он прав. Она уже чувствовала знакомую слабость, головокружение, что всегда сопровождалось учащением пульса и ощущением сдавленности в легких. Будь неладно ее слабое тело, что подводило ее в самый ответственный момент.

– Я люблю тебя! – в отчаянии воскликнула она. – И если бы я была здорова, никакая сила не могла бы меня с тобой разлучить. Если бы я была здорова, я бы позвала тебя в свою постель, я бы одарила тебя страстью, какой только может женщина одарить мужчину…

– Нет. – Он поднес руку к ее губам, чтобы заставить ее замолчать, но отдернул, едва прикоснувшись к ним, словно они обожгли его.

– Если я не боюсь в этом признаться, что останавливает тебя? – Наслаждение, которое испытывала Уин, находясь рядом с Кевом, было подобно наваждению, безумию. С безрассудством страсти она прижималась к нему. Он пытался ее оттолкнуть, не причинив боли, но она вцепилась в него изо всех сил, что еще у нее оставались. – Что, если эти мгновения – последние из тех, что ты проведешь со мной? Разве ты не пожалел бы о том, что не сказал, что ко мне чувствуешь? Разве ты бы не…

Меррипен прижался губами к ее губам – все, что угодно, лишь бы заставить ее замолчать. Они оба судорожно втянули воздух и замерли, впитывая в себя ощущения. Каждый выдох его обдавал жаром ее щеку. Сильные руки обнимали Уин, руки, способные защитить ее от любых напастей, от любого зла. С ним она была как за каменной стеной. А потом словно вспыхнула искра, и их обоих закрутило в вихре желания.

От него пахло яблоками, в его дыхании ощущался горьковатый привкус кофе, но самым сильным был его собственный особый запах. Желая его, тоскуя по его ласке, Уин крепко прижалась к нему, и Кев принял ее невинный дар с хриплым варварским стоном.

Она почувствовала прикосновение его языка. Открываясь ему навстречу, она глубже вбирала его в себя, робко пробуя прикоснуться языком к его языку. Словно шелк скользнул по шелку, и Кев вздрогнул, и судорожно вдохнул, и крепче прижал ее к себе. И тогда ее вновь охватила слабость. Она так истомилась по его рукам, по его сильному телу. Она так хотела почувствовать его тяжесть на себе, в себе… О, она хотела его, хотела…

Меррипен целовал ее с варварской жадностью, и губы его, прижимаясь к ее губам, скользили по ним с нажимом, широкими мощными мазками. Она вся горела, она хотела стать еще ближе к нему, еще ближе.

Даже сквозь несколько слоев юбок она чувствовала, как он прижимается к ней бедрами, чувствовала его ритм. Инстинктивно она опустила руку вниз, чтобы прикоснуться к нему там, и дрожащие пальцы ее нащупали твердый бугорок, свидетельство его возбуждения.

Кев застонал, словно от муки, у самых ее губ. Внезапно он тоже опустил руку и сжал ее ладонь, заставляя крепче взять его там. Глаза ее распахнулись, когда она почувствовала пульсацию, жар и напряжение. Казалось, он вот-вот взорвется.

– Кев… кровать… – прошептала она, покраснев от макушки до пят. Она так давно и безнадежно хотела его, и вот наконец этому дано случиться. – Возьми меня…

Меррипен выругался и оттолкнул ее.

Уин качнулась ему навстречу.

– Кев…

– Не подходи, – сказал он так, что она в испуге отпрянула.

Они оба замерли и стояли так, боясь пошевельнуться, по меньшей мере минуту. Слышался только гневный шелест их дыхания.

Меррипен заговорил первым. Голос его был хриплым от гнева и отвращения, хотя невозможно было понять, кому он адресовал свое отвращение: ей или самому себе.

– Этого больше не повторится. Никогда.

– Потому что ты боишься, что можешь сделать мне больно?

– Потому что я не хочу тебя вот так.

Она застыла от негодования и изумленно рассмеялась.

– Я не верю тебе. Я почувствовала твою реакцию.

Он густо покраснел.

– Так было бы с любой женщиной.

– Ты… пытаешься заставить меня поверить в то, что не испытываешь ко мне ничего особенного?

– Ничего, кроме желания защитить тебя. Как защищал бы любого из членов твоей семьи.

Она знала, что он лжет. Она знала это. Но его бессердечный отказ облегчал ей казавшуюся невыполнимой задачу. Теперь покинуть его будет проще.

– Я… – Говорить было трудно. – Как это благородно с твоей стороны. – Ее попытка иронии провалилась из-за того, что ей не хватало дыхания. Будь неладны ее слабые легкие.

– Ты переволновалась, – сказал Меррипен, шагнув к ней. – Тебе надо отдохнуть…

– Я прекрасно себя чувствую, – бросила она раздраженно и, шагнув к умывальнику, схватилась за него, чтобы устоять на ногах.

Теперь, когда она больше не боялась упасть, она смогла плеснуть на льняное полотенце воды, чтобы протереть пылающие щеки. Посмотрев в зеркало, она постаралась придать своему лицу выражение безмятежности. Ей это удалось. Каким-то чудом ей удалось справиться и с голосом.

– Я приму от тебя либо все, либо ничего, – спокойно сказала она. – Ты знаешь, какие слова могут заставить меня остаться. Если ты не намерен их произносить, уходи.

Атмосфера в комнате была насыщена эмоциями. Молчание тяготило. Нервы Уин натянулись до предела. Она уставилась в зеркало, видя в нем лишь отражение его широкого плеча и предплечья. Затем рука Кева шевельнулась, и дверь открылась и закрылась.

Уин продолжала протирать лицо влажным полотенцем. Этим же полотенцем она смахнула несколько слезинок. Положив полотенце на край умывальника, она заметила, что ее ладонь, та самая, которой она держалась за него там, сохранила память о его плоти. И губы ее чуть пощипывало от его поцелуев, и грудь ее переполняло отчаяние и любовь к нему.

– Ну что же, – сказала она своему отражению в зеркале, – теперь у тебя есть мотив. – С губ ее сорвался нервный дрожащий смешок. Она смеялась до тех пор, пока ей не пришлось стереть с лица новые слезы.

* * *

Наблюдая, как грузят вещи в карету, которой вскоре надлежало отправиться к лондонским докам, Кэм Рохан не мог удержаться от тревожных раздумий о том, не совершает ли он роковую ошибку. Он обещал своей новоиспеченной жене, что позаботится о ее семье. Но не прошло еще и двух месяцев с тех пор, как Кэм женился на Амелии, а он уже отправлял одну из ее сестер за тридевять земель, в другую страну, во Францию.

– Мы можем подождать, – сказал он еще вчера вечером, лежа с женой в постели. Он обнимал Амелию, поглаживая ее по густым темно-русым волосам, что шелковистой рекой лежали у него на груди. – Если ты хочешь, чтобы Уин оставалась с тобой подольше, мы могли бы отправить ее в клинику весной.

– Нет, она должна ехать как можно скорее. Доктор Харроу ясно дал понять, что слишком много времени уже и так потрачено зря. Чем раньше она начнет курс лечения, тем выше ее шансы на выздоровление.

Кэм тогда улыбнулся. Тон Амелии был таким прагматичным. Жена его преуспела в умении скрывать свои эмоции, и мало кто догадывался, что за на первый взгляд непробиваемым фасадом скрывалась ранимая и чуткая душа. Кэм был единственным, перед кем она могла позволить себе не притворяться сильной.

– Мы должны вести себя разумно, – добавила тогда Амелия.

Кэм перевернул ее на спину. Он смотрел сверху вниз в ее милое, с мелкими чертами лицо, освещенное ночником. Такие круглые синие глаза, темные, как сердце полуночи.

– Да, – согласился он с ней. – Но быть разумными не всегда просто, верно?

Она покачала головой, и глаза ее сделались влажными.

Он погладил ее по щеке.

– Бедная моя птичка колибри, – прошептал он. – Тебе столько пришлось пережить за последние месяцы, в том числе и брак со мной. А сейчас я отсылаю прочь твою сестру.

– Ты отправляешь ее в клинику, где ее вылечат, – сказала тогда Амелия. – Я знаю, что так будет лучше для нее. Просто… я буду скучать. Уин самая хрупкая, самая нежная в нашей семье, и она мне дороже всех. Без нее мы поубиваем друг друга. – Она нахмурилась. – Не говори никому, что я плакала, а не то я очень на тебя рассержусь. – Амелия всхлипнула.

– Нет, мониша, не скажу, – ласково успокоил ее Кэм, привлекая к себе. – Я никому не выдам твоих секретов. Ты об этом знаешь. – И он стал покрывать поцелуями ее лицо, осушая губами слезы. Он медленно снял с нее рубашку. И ласки его были такими же неторопливыми. – Малышка моя, – шептал он, когда она дрожала под ним. – Позволь мне сделать так, чтобы ты почувствовала себя лучше. – И, бережно овладевая ее телом, он на одном из самых древних языков мира говорил ей, что она приятна ему во всех смыслах, что ему нравится быть внутри ее, что он никогда ее не оставит. Хотя Амелия не понимала слов чужого языка, звуки этого языка возбуждали ее, и руки ее блуждали по его спине, лаская и царапая, и бедра ее прижимались к его бедрам. Он дарил ей наслаждение и получал сполна, и так продолжалось до тех пор, пока жена его, удовлетворенная и уставшая, не погрузилась в сон.

Еще долго после того, как она уснула, Кэм прижимал ее к себе, и голова ее приятной тяжестью лежала у него на плече. Теперь он отвечал за Амелию, отвечал за всю ее семью.

Хатауэи представляли собой странную группу, включающую четырех сестер, брата и Меррипена, который, как и Кэм, был цыганом. О Меррипене было известно лишь то, что он попал в семью Хатауэй еще ребенком. Хатауэи приютили его, когда во время погрома он был ранен и оставлен умирать. Статус его был неопределенным: выше, чем у слуги, но ниже, чем у урожденных Хатауэев.

Невозможно было предсказать, как поведет себя Меррипен в отсутствии Уин, но Кэм подозревал, что ничего хорошего от него ждать не приходится. Они были совсем разными: светловолосая болезненная Уин и черноволосый и смуглый могучий цыган Меррипен. Уин была изящной и хрупкой, утонченно красивой, воздушной, словно фарфоровая статуэтка, тогда как Меррипен прочно стоял на земле и книгам предпочитал практический опыт. Но влечение между ними было очевидным. Так сокол всегда возвращается в один и тот же лес, следуя невидимому маршруту, который навек отпечатан у него в сердце.

Когда весь багаж был должным образом погружен и надежно закреплен кожаными ремнями, Кэм направился в апартаменты отеля, где остановилось семейство. Хатауэи собрались в гостиной, чтобы попрощаться с сестрой.

Меррипен отсутствовал, что было странно и наводило на неприятные подозрения.

Хатауэи столпились в небольшой комнате: все четыре сестры и их брат Лео, который отправлялся во Францию вместе с Уин в качестве ее компаньона и сопровождающего.

– Ну все, пора, – ворчливо сказал Лео, похлопав по спине младшую сестру Беатрикс, которой только что исполнилось шестнадцать. – Нет нужды закатывать сцену.

Она крепко его обняла.

– Тебе будет так одиноко вдали от нас, от дома. Ты не хочешь взять одного из моих любимцев, чтобы он составил тебе компанию?

– Нет, дорогая, придется мне довольствоваться компанией людей. – Он повернулся к Поппи, рыжеволосой восемнадцатилетней красавице. – До свидания, сестричка. Желаю тебе получить все возможное удовольствие от твоего первого лондонского сезона. И постарайся не принимать предложение от первого встречного юнца.

Поппи подошла к брату и обняла.

– Дорогой Лео, – сказала она, уткнувшись лицом ему в плечо, – постарайся вести себя прилично, когда будешь во Франции.

– Во Франции никто себя прилично не ведет, – сказал ей Лео. – Именно поэтому всем так нравится Франция. – И только тогда маска прожженного циника, которую так редко снимал Лео, дала трещину. Он судорожно вздохнул. Из всех отпрысков Хатауэев Лео и Амелия ссорились больше всего и наиболее ожесточенно. И тем не менее Амелия была, вне сомнений, его самой любимой сестричкой. Они через многое прошли вместе, взяв на себя заботу о младших, когда умерли родители. Амелия вот уже не один год с болью в сердце наблюдала, как Лео из перспективного молодого архитектора превращается в надломленного неудачника. Наследование титула виконта нисколько не помогло ему остановиться в своем падении. Напротив, титул и новый, более высокий общественный статус лишь ускорили скатывание Лео вниз, по наклонной. Но Амелия продолжала бороться за него, старалась спасти, пыталась удержать от падения. Что сильно его раздражало.

Амелия подошла к брату и положила голову ему на грудь.

– Лео, – всхлипнув, сказала она, – если ты допустишь, чтобы что-нибудь случилось с Уин, я тебя убью.

Он нежно погладил ее по голове.

– Ты столько лет обещаешь меня убить, а я все еще жив.

– Я жду по-настоящему серьезного повода.

С улыбкой Лео приподнял ее голову и поцеловал в лоб.

– Я привезу ее назад целой и невредимой. И здоровой.

– А себя?

– И себя.

Амелия расправила складки на своем салопе. Нижняя губа ее дрожала.

– Тогда ты должен измениться, Лео. Довольно прожигать жизнь, – сказала она.

Лео усмехнулся.

– Но я всегда верил в то, что человек должен как можно полнее раскрывать свои природные склонности. – Он опустил голову, чтобы сестра могла поцеловать его в щеку. – Кому бы меня учить жизни, сестричка, только не тебе. Особенно после того как ты вышла замуж за человека, которого едва знаешь.

– Этот поступок – лучший, что я совершила в жизни, – сказала Амелия.

– Поскольку он оплачивает мое путешествие во Францию, я не могу с тобой не согласиться. – Лео протянул руку Кэму, и мужчины обменялись крепкими рукопожатиями. Если вначале отношения между Лео и новоиспеченным мужем сестры были несколько натянутыми, то вскоре они поладили и даже привязались друг к другу. – До свидания, фрал, – сказал Лео, используя цыганское слово «брат», которому научил его Кэм. – Я не сомневаюсь, что ты отлично позаботишься о моих сестрах. Ты уже избавился от меня, так что начало – многообещающее.

– Вы вернетесь в перестроенный дом и процветающее поместье, милорд.

Лео тихо рассмеялся.

– Не могу дождаться того дня, когда увижу, чего тебе удалось добиться. Знаешь ли, не всякий пэр королевства доверил бы парочке цыган вести свои дела.

– Абсолютно с вами согласен, – ответил Кэм. – Вы такой один.

* * *

После того как Уин распрощалась с сестрами, Лео усадил ее в карету и забрался следом. Экипаж, чуть дернувшись, тронулся с места, направляясь к докам.

Лео, сидя рядом с сестрой, изучал ее профиль. Как обычно, она не показывала своих чувств. Лицо ее с правильными чертами было безмятежно спокойным. Но он видел красные пятна на ее скулах, он замечал, как руки ее, лежавшие на коленях, судорожно сминали вышитый Поппи носовой платок. От Лео не ускользнул и тот факт, что среди провожающих не было Меррипена. Лео гадал, успели ли они с Уин обменяться парой нелицеприятных слов перед отъездом.

Вздохнув, Лео обнял сестру за хрупкие плечи. Она напряглась, но не отстранилась. Прошло несколько секунд, и она поднесла платок к глазам, вытирая слезы. Она была напугана. Она выглядела больной и несчастной.

И кроме него, у нее никого не было.

Да поможет ей Бог.

Лео сделал попытку пошутить:

– Ты не позволила Беатрикс всучить тебе на дорогу одного из ее любимцев, верно? Предупреждаю: если ты где-то прячешь ежика или крысу, они отправятся за борт, как только мы ступим на палубу корабля.

Уин покачала головой и высморкалась.

– Ты знаешь, – непринужденно заметил Лео, продолжая обнимать сестру за плечи, – ты самая скучная из сестер. Не могу понять, как могло случиться так, что во Францию я еду именно с тобой.

– Поверь мне, – уныло ответила Уин, – я не была бы такой скучной, если бы мне было что тебе рассказать. Когда я выздоровею, я намерена вести себя очень и очень неприлично.

– Ну, буду ждать с нетерпением твоего выздоровления. – Он прижался щекой к ее мягким светлым волосам.

– Лео, – спросила она чуть позже, – почему ты вызвался поехать в клинику со мной? Потому что тоже хочешь излечиться?

Лео не только тронул этот невинный вопрос, но и вызвал раздражение. Уин, как все прочие члены семьи, считала его пьянство болезнью, которую можно излечить воздержанием и здоровым окружением. Но его пьянство являлось лишь симптомом более серьезной болезни – печали такой сильной, что временами она грозила убить его. Никакое лечение не могло вернуть ему Лауру. И исцелить от тоски.

– Нет, – сказал он. – Я не стремлюсь излечиться. Я всего лишь хочу сменить обстановку. – Уин ответила ему коротким смешком. – Вы с Меррипеном поссорились? Поэтому он не пришел тебя проводить? – Уин молчала, и Лео закатил глаза. – Если ты решила не раскрывать рта до самой Франции, то путешествие и в самом деле покажется очень долгим.

– Да, мы поссорились.

– Из-за чего? Из-за клиники Харроу?

– Не совсем. Из-за этого тоже, но… – Уин зябко повела плечами. – Все так запутанно. Так просто не объяснишь.

– Нам предстоит пересечь океан и половину Франции. Поверь мне, времени у нас в избытке.

* * *

После того как уехала карета, Кэм отправился на задний двор отеля, где находились конюшня и прочие хозяйственные постройки. Конюшня располагалась в опрятном двухэтажном здании, на первом этаже которого имелись стойла и каретная, а на втором – комнаты для прислуги. Как и предполагал Кэм, Меррипен был на конюшне. В отеле работали и штатные конюхи тоже, но часть работы должны были выполнять хозяева лошадей. Сейчас Меррипен занимался вороным трехлеткой Кэма по имени Пука.

Движения Меррипена, проводящего щеткой по блестящим бокам коня, были ловкими, быстрыми и методичными.

Кэм какое-то время наблюдал за ним, любуясь цыганской сноровкой сородича. Бытующее среди гаджо мнение о том, что цыгане необычайно хорошо управляются с лошадьми, имело под собой реальные основания. Цыган считает коня своим товарищем, животным поэтичным и с героическими инстинктами. И Пука относился к Меррипену с уважением и почтением, которое выказывал немногим людям.

– Чего ты хочешь? – спросил Меррипен, не глядя на него.

Кэм не торопясь подошел к открытому стойлу и улыбнулся, когда Пука опустил голову и потерся головой о грудь хозяина.

– Нет, мальчик, нет у меня для тебя сахару. – Он похлопал коня по мускулистой шее. Рукава рубашки Кэм закатал до локтей, открыв татуировку с изображением летящего коня на предплечье. Кэм не помнил, когда у него появилась эта татуировка. Казалось, она была тут вечно, а по какому поводу была сделана, бабушка не сочла нужным ему объяснить.

Крылатый конь на его руке был в числе древних ирландских символов, изображением легендарного пуки, коня ночных кошмаров, и этот конь то приносил беду, то, наоборот, творил добро. Этот конь говорил человеческим голосом и по ночам летал, широко расправив крылья. Если верить легенде, пука приходил к дверям ни о чем не подозревающего человека, подзывал к себе и уносил далеко от дома. И после этой безумной скачки всадник менялся навсегда.

Кэм никогда ни у кого не видел такой татуировки, пока не повстречал Меррипена.

Не так давно в Гемпшире, в усадьбе Рамзи, доставшейся Лео в наследство от дальнего родственника, случился пожар. Дом сгорел, и Меррипен пострадал, спасая людей и имущество. Его рану пришлось подлечить, и тогда, обнажив его плечо, Хатауэи обнаружили татуировку – точно такую же, что была на руке у Кэма. Что, разумеется, не могло не вызвать у него ряд вопросов.

– Что ты за цыган, если носишь ирландскую татуировку? – спросил Кэм.

– В Ирландии живут цыгане. Ничего необычного.

– В этой татуировке есть кое-что необычное, – спокойно сказал Кэм. – Я никогда не видел другой такой же до тебя. И, поскольку Хатауэи были удивлены не меньше меня, ты, очевидно, очень старался, чтобы ее никто не увидел. Так с чего бы это, фрал?

– Не зови меня так.

– Ты с детства живешь с Хатауэями, – сказал Кэм. – И они считают тебя одним из них. А я вошел в эту семью, женившись на дочери отца семейства. Таким образом, мы стали братьями, не правда ли?

Ответом Кэму был лишь презрительный взгляд Меррипена.

Кэм находил извращенное удовольствие в том, что питал искренние дружеские чувства к цыгану, который столь явно его презирал. Он отчетливо понимал, что вызывало враждебность Меррипена. Когда в семейный клан входит еще один человек, почти всегда возникают конфликты, явные и неявные. Как правило, новичку отводится место в самом низу иерархии. Кэм считал такое положение вещей нормальным, но в его случае все вышло не так. Женившись на старшей сестре Хатауэй, Кэм, чужак, был вынужден сразу взять на себя роль главы семейства, и эта ноша была для него тяжела. Не помогало разрешению проблемы и то, что Кэм был пошрамом, иначе говоря – полукровкой, сыном цыганки и гаджо – ирландца. И, что еще хуже, Кэм был богат – постыдное качество для цыгана.

– Почему ты всегда скрывал эту татуировку? – продолжал давить на него Кэм.

Меррипен опустил щетку и бросил на Кэма холодный мрачный взгляд.

– Мне сказали, что это знак проклятия. И если я узнаю, что означает эта татуировка и зачем она была сделана, я или кто-то близкий мне погибнет.

Внешне Кэм оставался невозмутим, но волоски на затылке зашевелились от недоброго предчувствия.

– Кто ты, Меррипен? – тихо спросил он.

Цыган продолжал работать.

– Никто.

– Когда-то ты был членом клана. У тебя должна была быть семья.

– Я не помню, чтобы у меня когда-либо был отец. Моя мать умерла, когда я родился.

– Так же было и со мной. Меня растила бабушка.

Рука, державшая щетку, замерла в воздухе. Никто из них не шевельнулся. В конюшне стало очень тихо, слышалось лишь похрапывание лошадей.

– Меня растил дядя. Чтобы я стал одним из ашарайбов.

– Вот как? – Бедный ублюдок, подумал Кэм, но постарался ничем не выдать того, что испытывал к Меррипену жалость.

Неудивительно, что Меррипен так хорошо дрался. В некоторых цыганских племенах самых сильных мальчиков превращали в кулачных бойцов, заставляя их драться друг с другом на ярмарках и в пабах на потеху публике, чтобы зрители могли делать на них ставки. Некоторые из мальчиков получали жестокие увечья и даже погибали. А те, кто выживал, становились жестокими и безжалостными бойцами – воинами и защитниками клана.

– Ну, тогда понятно, откуда у тебя такой милый характер, – сказал Кэм. – Поэтому ты решил остаться с Хатауэями после того как они тебя приютили? Потому что ты больше не хотел быть ашарайбом?

– Да.

– Ты лжешь, фрал, – сказал Кэм, пристально за ним наблюдая. – Ты остался жить с гаджо по другой причине. – И Кэм увидел по тому, как покраснел Меррипен, что предположение его близко к истине.

Тихо Кэм добавил:

– Ты остался ради нее.

Глава 2

Двенадцатью годами раньше

В нем не было ни доброты, ни добродетели, ни кротости. Он был взращен, чтобы спать на голой земле, есть простую пищу, пить холодную воду и по команде драться с другими мальчиками. Если он когда-либо отказывался драться, то бывал жестоко избит своим дядей, цыганским бароном, большим человеком в клане. У него не было матери, которая могла бы просить за него или вступиться за него, чтобы как-то помешать жестоким наказаниям цыганского барона. Никто никогда не прикасался к нему с нежностью. Он существовал лишь для того, чтобы драться, воровать и портить жизнь гаджо.

В большинстве кланов цыгане не испытывали ненависти к бледным, одутловатым англичанам, что жили в маленьких, словно игрушечных, домиках, носили карманные часы и читали книги у камина. Они им всего лишь не доверяли. Но в клане Кева гаджо презирали главным образом потому, что их презирал барон. И какими бы ни были причуды, убеждения и наклонности главы клана, клан жил по законам, установленным цыганским бароном, и нарушившего эти законы ждала расправа.

Однако пришел день, когда терпение людей, которые жили в непосредственной близости от территории, облюбованной кланом цыганского барона, лопнуло. Устав от творимых цыганами безобразий, гаджо решили изгнать их со своей земли.

Англичане прискакали в табор на лошадях, они принесли с собой оружие – ружья и дубинки. На цыган напали ночью, застав их спящими в своих постелях. Женщины и дети кричали и плакали. Табор был разорен, кибитки сожжены, многих лошадей угнали гаджо.

Кев пытался сражаться с ними, чтобы защитить свой клан, витса, но его ударили по голове тяжелым прикладом ружья. Еще один гаджо воткнул ему в спину штык. Клан оставил его умирать. Один в ночи, он лежал в полубеспамятстве возле реки, слушая, как шумит темный поток, ощущая холод твердой влажной земли под собой, смутно осознавая, как кровь теплыми струйками вытекает из его тела. Он без страха ждал, пока могучее колесо перекатит его во мрак. Он не видел смысла в том, чтобы жить, и желания жить у него тоже не было.

Но как раз тогда, когда Ночь готова была уступить свой черед сестре своей по имени Утро, Кев почувствовал, как чьи-то руки подняли его и положили в маленькую скрипучую повозку. Гаджо нашли его и попросили деревенского мальчишку отвезти умирающего цыгана к нему домой.

В тот раз Кев впервые увидел над своей головой потолок, а не полог кибитки. Он разрывался между любопытством, вызванным незнакомым окружением, и гневом, рожденным от мысли, что судьба назначила ему умереть в четырех стенах, вверенным заботам гаджо. Однако Кев был слишком слаб и слишком болен, чтобы хоть пальцем пошевельнуть ради своей защиты.

Комната, какую он занимал, была не намного больше стойла для коня – в ней едва помещались кровать и кресло. Еще там были подушки и подушечки всевозможных размеров, вышивки в рамках на стенах, лампа под абажуром с бисерной бахромой. Если бы он не был так болен, сошел бы с ума в этой душной, забитой ненужным хламом маленькой комнате.

Гаджо, который привез его сюда, Хатауэй, был высоким стройным мужчиной со светлыми волосами. Его мягкие манеры, его застенчивость вызывали в Кеве враждебность. Зачем Хатауэй его спас? Что ему понадобилось от цыганского мальчишки? Кев отказывался говорить с гаджо и ни за что не хотел принимать лекарство. Любое проявление доброты к нему вызывало в нем протест. Он ничем не был обязан Хатауэю. Он не хотел, чтобы его спасали, он не хотел жить. И поэтому он лежал в этой комнатке молча, и его передергивало от отвращения и стыда всякий раз, когда Хатауэй менял повязку у него на спине.

Кев заговорил лишь один раз, и это случилось, когда мужчина спросил его о татуировке.

– Что это за отметина?

– Это проклятие, – сквозь зубы проговорил Кев. – Не говорите о нем никому, иначе проклятие падет и на вас тоже.

– Понимаю. – Тон у мужчины был ласковым. – Я сохраню твою тайну. Но скажу тебе, что, будучи человеком рациональным, я не подвержен суевериям. Проклятия имеют власть лишь над теми, кто верит в них.

Глупый гаджо, подумал Кев, каждый знает, что, отказываясь верить в проклятие, человек навлекает на себя гнев судьбы.

Этот шумный дом был полон детей. Кев слышал их голоса из-за закрытой двери комнаты, в которую его поселили. Но было еще что-то… едва уловимое мучительно-сладкое присутствие кого-то или чего-то. Он чувствовал это что-то совсем рядом – возможно, в соседней комнате. Это что-то порхало совсем близко, но вне досягаемости Кева. И его сердце рвалось к тому невидимому, ибо только оно могло дать ему облегчение от жара и боли, подарить свет в темноте.

Среди детской трескотни, перебранок, смеха, пения он различал мелодичный тихий говор, от которого у него волоски на затылке поднимались дыбом. Голос девочки. Чудный, умиротворяющий. Кев хотел, чтобы она пришла к нему. Он мысленно заклинал ее прийти к нему, лежа в этой тесной комнате, ожидая, пока заживут раны, которые затягивались мучительно медленно. «Приди ко мне…»

Но она никогда не заходила. Единственными, кто навещал его здесь, были Хатауэй и его жена, приятная, но опасливая женщина, которая относилась к Кеву как к дикому зверю, попавшему в ее цивилизованный дом по недоразумению. И Кев и вел себя как дикий зверь, огрызаясь и рыча всякий раз, когда они подходили к нему. Как только смог передвигаться самостоятельно, он помылся теплой водой из таза, что стоял в его комнате. Он никогда не ел в их присутствии – ждал, пока уйдут. Все его помыслы были направлены на то, чтобы поскорее исцелиться настолько, чтобы можно было отсюда сбежать.

Пару раз дети приходили посмотреть на него, заглядывая в приоткрытую дверь. В доме были две маленькие девочки по имени Поппи и Беатрикс, которые хихикали и визжали – то ли от восторга, то ли от испуга, – когда он прогонял их. Была еще одна девочка постарше – по имени Амелия, которая смотрела на него с той же скептической опаской, что и мать. И еще был там высокий голубоглазый мальчик, Лео, который на вид был чуть старше самого Кева.

– Я хочу внести ясность, – с порога сказал мальчик тихим голосом. – Никто здесь не желает тебе зла. Как только будешь в состоянии уйти, ты можешь это сделать. Никто не станет тебя задерживать. – Он пару секунд молча смотрел на хмурое, красное от жара лицо Кева, после чего добавил: – Мой отец – человек добрый. Добрый самаритянин. Но я не такой. Даже думать не смей о том, чтобы причинить кому-то из Хатауэев боль или нанести оскорбление. Ты за это ответишь.

Кев с уважением отнесся к его заявлению. Он даже кивнул Лео. Конечно, если бы Кев был здоров, он бы без труда одолел этого мальчика. Ему ничего не стоило избить его до бесчувствия, но Кев уже начинал верить в то, что это странное небольшое семейство действительно не желает ему зла и что они ничего от него не хотят. Они всего лишь позаботились о нем и приютили его так, словно он был бродячим псом. Похоже, они ничего не ждали от него в ответ.

Такое отношение к себе не заставило Кева меньше презирать их самих и их смехотворный уютный мирок. Он ненавидел их всех. Он ненавидел их почти так же сильно, как ненавидел себя. Он был из другого, враждебного им мира, он не разделял их ценностей, вся жизнь его была сплошное насилие и обман. Неужели они этого не видели? Похоже, они не осознавали опасность, что навлекали на себя, поселив его у себя, доверчиво открыв для него двери в свой мир, который ему ничего не стоило разрушить.

Через неделю жар спал и рана Кева затянулась настолько, что он смог встать и пройти несколько шагов. Он должен был уйти отсюда, пока не случилось чего-то по-настоящему страшного, до того как он совершит такое, от чего Хатауэям уже никогда не оправиться. Поэтому Кев однажды утром проснулся пораньше и мучительно медленно натянул одежду, которая раньше принадлежала Лео.

Каждое движение причиняло боль, но Кев не обращал внимания ни на сильный гул в голове, ни на жгучую боль в спине. Он положил в карман нож и вилку, взяв приборы с подноса, на котором ему приносили еду, прихватил свечу и кусок мыла. В окне забрезжил рассвет. Вскоре проснутся домочадцы. Кев направился к двери. Голова у него закружилась, и он едва не упал. Тяжело дыша, он остановился, чтобы перевести дух.

В комнату негромко постучали, после чего дверь приоткрылась. Кев скривил рот, готовый зарычать на посетителя.

– Могу я войти? – тихо спросил девичий голос.

Проклятие умерло у него на устах.

«Это ты. Ты здесь».

Наконец.

– Ты так долго был один, – сказала она, подойдя к нему. – Я подумала, что ты, возможно, хочешь, чтобы кто-нибудь составил тебе компанию. Меня зовут Уинифред.

Кев вдыхал ее запах, внимал звуку ее голоса, и сердце его бешено билось. Он осторожно, превозмогая боль, лег на спину.

Он никогда не думал, что девочка гаджо может сравниться красотой с цыганкой. Но эта девочка была похожа на ангела, спустившего с небес. Ее кожа была бледной, как лунное сияние, а волосы – цвета платины. Она лучилась теплом и нежностью. Она была чиста и невинна. Она была всем тем, кем он не являлся. Все его существо так остро откликнулось на ее присутствие, что он, не в силах противостоять искушению, дотронулся до нее.

Она едва слышно вскрикнула. Кев знал, что не имеет права прикасаться к ней. Он даже не знал, как это: быть нежным. Он сделает ей больно в любом случае, невольно. И тем не менее она расслабилась и спокойно посмотрела ему в глаза.

Почему она его не боялась? Сам он очень даже боялся за нее, потому что знал, на что способен.

Он даже не осознавал того, что уже крепко держит ее за руку и привлекает ближе к себе. Все, что он знал, – это то, что часть ее веса покоилась на нем, лежащем на кровати, и пальцы его впивались в податливую плоть ее предплечий.

– Отпусти, – тихо велела она ему.

Ему не хотелось ее отпускать. Никогда. Ему хотелось вечно держать ее в объятиях. Ему хотелось распустить ее косу и пропустить сквозь пальцы бледный шелк ее волос. Ему хотелось на руках отнести ее на край земли.

– Если я тебя отпущу, – ворчливо спросил он, – ты останешься?

Нежные губы ее сложились в улыбку. Ласковую, сладкую улыбку.

– Глупый мальчишка. Конечно, останусь. Я пришла, чтобы навестить тебя.

Медленно пальцы его разжались. Он думал, что она убежит, но она осталась.

– Лежи, – велела она ему. – Почему ты так рано оделся? – Глаза ее расширились. – О, ты не должен уходить. Ты еще не выздоровел.

Она могла бы не беспокоиться. Намерения Кева сбежать испарились в ту секунду, как он ее увидел. Он снова опустил голову на подушки и стал внимательно наблюдать за девочкой. Она села в кресло. На ней было розовое платье. Ворот и манжеты украшали маленькие оборки.

– Как тебя зовут? – спросила она.

Кев не любил разговаривать. Он терпеть не мог вести с кем-то беседы, он был готов сделать все, что угодно, лишь бы девочка оставалась с ним.

– Меррипен.

– Это твое имя?

Он покачал головой.

Уинифред склонила голову набок.

– Ты не назовешь свое имя?

Он не мог. Цыган называл свое настоящее имя только другому цыгану.

– Назови мне хотя бы первую букву, – упрашивала она.

Кев смотрел на нее в замешательстве.

– Я знаю не так много цыганских имен, – сказала она. – Тебя зовут Лука? Марко?

Кеву пришло в голову, что она ведет с ним игру. Дразнит его. Он не знал, как реагировать. Обычно, если кто-то его дразнил, он отвечал кулаками.

– Когда-нибудь ты мне скажешь, – сказала она с улыбкой.

Она сделала движение, словно хотела встать с кресла, и Кев тут же схватил ее за руку. В глазах ее промелькнуло удивление.

– Ты сказала, что останешься.

Девочка положила свободную руку на его запястье.

– Я останусь. Не тревожься, Меррипен. Я всего лишь хочу принести нам с тобой чаю и хлеба. Отпусти меня. Я сейчас же вернусь. – Ладонь ее была легкой и теплой. – Я останусь с тобой на весь день, если ты этого хочешь.

– Тебе не разрешат.

– Разрешат. Конечно же, разрешат. Да не тревожься ты так, ради бога. А мне еще говорили, что все цыгане веселые.

Она почти заставила его улыбнуться.

– У меня была трудная неделя, – с убийственной серьезностью сообщил ей Кев.

Она попыталась разжать его пальцы.

– Да, я понимаю. Как случилось, что ты пострадал?

– Гаджо напали на наш табор. Они могут прийти за мной сюда. – Он смотрел на нее как голодный волчонок, но в то же время заставил себя ее отпустить. – Я в опасности. Я должен уйти.

– Никто не посмеет забрать тебя от нас. Отец очень уважаемый человек в деревне. Он ученый. – Увидев в лице Меррипена сомнение, девочка добавила: – Перо бывает сильнее меча, знаешь ли.

Сказать такую глупость могли только гаджо. Для Кева высказывание это не имело ровным счетом никакого смысла.

– Те люди, что напали на наш табор, были вооружены не перьями.

– Бедняжка, – с сочувствием сказала она. – Мне жаль, что с тобой так вышло. Твои раны, должно быть, болят. Тебе еще рано так много двигаться. Я принесу лекарство.

Кев раньше никогда не был объектом чьей-либо симпатии. Или сочувствия. И ему не понравилось, что она его жалела. Гордость его восстала.

– Я не стану его пить. Лекарства гаджо не помогают цыганам. Если ты принесешь его, я выплесну его в…

– Ладно. Не нервничай. Я уверена, что тебе оно не понадобится. – Она направилась к двери, и Кева пробила дрожь разочарования. Он был уверен, что девочка больше не придет, а она так нужна была ему тут, рядом. Будь у него силы, он бы вскочил с кровати и снова ее схватил, но это было невозможно.

Поэтому он угрюмо на нее посмотрел и пробормотал:

– Ну, тогда иди, черт тебя побери.

Уинифред остановилась на пороге и посмотрела на него с загадочной усмешкой.

– Какой ты противоречивый и сердитый. Я вернусь с чаем, хлебом и книжкой и останусь до тех пор, пока не заставлю тебя улыбнуться.

– Я никогда не улыбаюсь, – сообщил он.

К его немалому удивлению, Уин вернулась. Она провела большую часть дня, читая ему скучную многословную историю. Никогда еще он не был так доволен жизнью. Ни музыка, ни шелест листьев в летнем лесу, ни пение птиц не радовали его так, как радовал этот тихий голос. Временами в дверной проем заглядывали другие члены семьи, но у него даже не возникало желания шикнуть на них. Впервые в жизни он чувствовал себя в ладу с самим собой и окружающим миром. Похоже, он просто не мог ненавидеть кого-либо, когда был так близок к счастью.

На следующий день Хатауэи привели его в главную комнату дома, в гостиную, полную старой мебели. Все поверхности были заполнены рисунками, вышивками и стопками книг. В этой комнате невозможно было шевельнуться, чтобы что-нибудь не сбить.

Пока Кев полулежал на диване, младшие девочки играли рядом с ним на ковре, пытаясь дрессировать ручную белку Беатрикс. Лео со своим отцом играл в углу комнаты в шахматы. Амелия со своей матерью готовили на кухне, а Уин, сидя рядом с Кевом, приводила в порядок его волосы.

– У тебя грива как у дикого зверя, – говорила она, пальцами разделяя его волосы на пряди, а потом заботливо расчесывая каждую прядку частым гребешком. – Сиди тихо. Я стараюсь придать тебе более цивилизованный вид. О, да перестань дергаться. Твоя голова не может быть настолько чувствительной.

Кев дергался не из-за спутанных волос и не из-за гребешка. Дело в том, что в жизни к нему никто никогда так не прикасался. Он был подавлен, насторожен, но, беспокойно оглядевшись, обнаружил, что никому вроде бы не было дела до того, чем занималась Уин.

Зажмурившись, он откинул голову. Уин случайно чуть сильнее, чем следовало, потянула на себя гребешок и, бормоча извинения, принялась нежно растирать пальцами больное место. Так нежно. В горле Кева встал ком, и глаза защипало. Изумленный и растревоженный, он боролся с нахлынувшим чувством, но сидел смирно, хотя и оставался предельно напряженным. Он едва мог дышать от удовольствия, которое получал от прикосновений Уин.

Потом она обернула его плечи тряпкой и взяла в руки ножницы.

– У меня это очень хорошо получается, – сказала Уин, наклонив его голову вперед и расчесывая кудри у него на затылке. – Твои волосы нужно подстричь. Уж слишком ты оброс.

– Будь с ней осторожнее, парень, – весело сказал мистер Хатауэй. – Вспомни, что случилось с Самсоном.

Кев вскинул голову.

– Что?

Уин заставила его вновь опустить голову.

– Волосы Самсона были источником его силы, – сказала она. – После того как Далила их отрезала, он стал слабым и был схвачен филистимлянами.

– Разве ты не читал Библию? – спросила Поппи.

– Нет, – сказал Кев. Он боялся пошевельнуться, пока, ловко орудуя ножницами, Уинифред проворно расправлялась с его густыми кудрями.

– Выходит, ты язычник?

– Да.

– Ты из тех, кто ест людей? – с большим интересом спросила у него Беатрикс.

Уин ответила за него:

– Нет, Беатрикс. Человек может быть язычником и при этом не быть каннибалом.

– Но цыгане едят ежей, – сказала Беатрикс. – А это так же плохо, как есть людей. Потому что у ежей тоже есть чувства, знаете ли. – Она замолчала, глядя, как тяжелый локон падает на пол. – О, какой симпатичный! – воскликнула девочка. – Можно я возьму его, Уин?

– Нет, – угрюмо сказал Меррипен, глядя в пол.

– Почему нет?

– Кто-нибудь может сделать на нем наговор на злой рок. Или на любовь.

– О, я не стала бы делать на него наговор, – со всей серьезностью заявила Беатрикс. – Я просто хотела положить его в гнездо.

– Ничего, дорогая, – безмятежно ответила Уин. – Если нашему другу это не нравится, твоим любимцам придется довольствоваться каким-нибудь другим материалом. – Ножницы ухватили еще одну черную прядь. – Все цыгане такие же суеверные, как ты?

– Нет. Большинство суевернее.

Ее мелодичный смех щекотал ему ухо. По коже побежали мурашки.

– Что было бы для тебя хуже, Меррипен, злой рок или любовь?

– Любовь, – без колебаний ответил он.

Отчего-то вся семья рассмеялась. Меррипен угрюмо обвел их взглядом, но не увидел ни в ком насмешки – только дружеское удивление.

Кев молча слушал их болтовню, пока Уин стригла его волосы. Никогда в жизни он не был свидетелем столь странной беседы. Девочки свободно общались со своим братом и отцом. Они легко переходили с темы на тему, обсуждая то, что не имело к ним прямого отношения, ситуации, которые никак не могли на них повлиять, но, похоже, они получали огромное удовольствие от таких разговоров.

Он не мог представить, как такие люди существуют на свете. Ему было непонятно, как им удалось выжить в этом мире.

* * *

Хатауэи были не от мира сего, эксцентричные и жизнерадостные, увлеченные книгами, музыкой и искусством. Они жили в обветшавшем доме, который разваливался на глазах, но, вместо того чтобы починить дверные рамы или заделать дыры в потолке, ухаживали за розами и сочиняли стихи. Если у стула отваливалась ножка, они просто подставляли под него стопку книг. Для него их приоритеты оставались загадкой. И они удивили его еще сильнее, когда, после того как раны его зажили, предложили ему устроить себе собственную комнату на конюшне.

– Ты можешь оставаться здесь столько, сколько пожелаешь, – сказал ему мистер Хатауэй, – хотя я думаю, что однажды ты захочешь отправиться на поиски своих родных.

Но у Кева больше не было родных. Соплеменники оставили его умирать. Теперь его дом был здесь, с Хатауэями.

Он взял на себя заботу о мелочах, на которые Хатауэи не обращали внимания. Заметив, что прохудилась крыша, он ремонтировал ее, заметив, что забился дымоход, – прочищал его. Несмотря на страх высоты, он заново покрыл крышу черепицей. Он ухаживал за лошадью и коровой, он работал в огороде и даже ремонтировал обувь для членов семьи. Вскоре миссис Хатауэй уже доверяла ему настолько, что отправляла в деревню покупать еду и другие предметы первой необходимости.

Был лишь один момент, когда он мог оказаться выставленным за дверь, и это случилось, когда он подрался с деревенскими мальчишками.

Вид его встревожил миссис Хатауэй. Он был порядком потрепан, и из носа шла кровь. Миссис Хатауэй потребовала от него отчета о том, что произошло.

– Я отправила тебя за сыром, а ты пришел домой с пустыми руками и в таком состоянии! – закричала она. – Что ты натворил и почему?

Кев ничего не объяснял. Он угрюмо смотрел на дверь, пока она его отчитывала.

– Я не потерплю драчунов в этом доме. Если ты не можешь заставить себя объяснить, что случилось, тогда собирай вещи и уходи.

Но еще до того как Кев успел что-то сделать или сказать, в дом вошла Уин.

– Нет, мама, – спокойно сказала она. – Я знаю, что случилось. Моя подруга Лаура только что мне рассказала. Ее брат был там. Меррипен защищал нашу семью. Два других мальчика выкрикивали оскорбления в адрес нашей семьи, и Меррипен их за это побил.

– Что за оскорбления? – озадаченно поинтересовался мистер Хатауэй.

Кев, сжав кулаки, уставился в пол.

Уин не стала увиливать.

– Они говорили о нас гадости, – сказала она, – потому что мы приютили цыгана. Кое-кому из местных это не нравится. Они боятся, что Меррипен может у них что-нибудь украсть, или наслать проклятие на людей, или еще что-то в этом роде. Они осуждают нас за то, что мы приняли его в семью.

Наступило молчание. Кева трясло от ярости. И в то же время он понимал, что проиграл по всем статьям. Он был в долгу перед этой семьей, и он никогда не смог бы жить среди гаджо и не конфликтовать с ними.

– Я уйду, – сказал он. Это лучшее, что он мог для них сделать.

– Куда? – спросила Уин. В голосе ее он с удивлением услышал резкие нотки, словно его заявление об уходе раздосадовало ее. – Здесь твой дом. Идти тебе некуда.

– Я цыган, – просто ответил он. Дом его был нигде и везде.

– Ты не уйдешь, – сказала миссис Хатауэй, поразив его своим вердиктом. – Ты не уйдешь из-за каких-то деревенских грубиянов. Какой урок получат мои дети, если мы позволим взять верх невежеству и хамству? Нет, ты останешься, и это будет правильно. Но ты не должен драться, Меррипен. Не обращай на них внимания, и со временем им надоест нас дразнить.

Дурацкое заявление. Вполне в духе гаджо. Закрывая на что-то глаза, ты не можешь избавиться от проблемы. Самым надежным и быстрым способом заставить негодяев замолчать можно, избив их так, чтобы они превратились в кровавое месиво.

В разговор вступил еще один член семьи.

– Если он останется, – сказал Лео, – то ему наверняка придется драться, мама.

Как и Кев, Лео выглядел не лучшим образом. Глаз у него заплыл, губа была разбита. Он криво усмехнулся в ответ на испуганные возгласы матери и сестры. Продолжая улыбаться, он смотрел на Кева.

– Я поколотил одного или двух мальчишек из тех, что ты не заметил, – сказал он.

– О боже, – печально сказала миссис Хатауэй. – Твои руки все в ссадинах. А ведь они предназначены для того, чтобы держать книги, а не драться.

– Мне нравится думать, что я могу делать ими и то и другое, – сухо заметил Лео. Выражение его лица стало серьезным, когда он повернулся к Кеву. – Будь я проклят, если позволю кому-нибудь указывать мне, кто может жить в моем доме, а кто нет. Покуда у тебя не пропало желание оставаться с нами, Меррипен, я буду защищать тебя как брат.

– Я не хочу создавать для вас неприятности, – пробормотал Кев.

– Никаких неприятностей, – сказал Лео. – В конце концов, есть принципы, которые стоит отстаивать.

Глава 3

Принципы. Идеалы. Суровые реалии прежней жизни Кева не подразумевали таких понятий. Но постоянное проживание с Хатауэями изменило его, возвысило его мысли и дух, заставив их подняться над вопросами, касающимися одного лишь выживания. Конечно же, он не мог стать ученым или джентльменом, но он годами слушал, как Хатауэи оживленно обсуждали Шекспира, Галилео, сравнивали фламандское искусство с венецианским, демократию и монархию с теократией, говорили обо всем мыслимом и немыслимом. Он научился читать, освоил азы латыни и французского. Он превратился в человека, в котором его соплеменники едва ли смогли бы узнать его прежнего.

Кев никогда даже мысленно не называл мистера и миссис Хатауэй своими родителями, хотя ради них готов был на все. У него не было желания развивать в себе привязанность к кому бы то ни было. Для этого ему бы потребовалось больше доверия и открытости, чем он мог себе позволить. Но все отпрыски Хатауэев были ему дороги, включая Лео. И еще у него была Уин, ради которой Кев был готов умереть тысячу раз.

Он никогда не унизил бы Уин своим прикосновением, никогда не осмелился бы заявить права на место в ее жизни иное, чем место защитника. Она была слишком хороша для него. И по мере того как, взрослея, она превращалась в девушку, все больше мужчин в деревне завораживала ее красота. Никто не мог бы остаться к ней равнодушным.

Посторонние обычно видели в Уин Снежную королеву, всегда опрятную, невозмутимую и целомудренную. Но посторонние ничего не знали ни о ее ироничном уме, ни о душевности, что таилась под маской холодной неприступности. Посторонние не видели, как Уин обучает свою сестру Поппи кадрили, не видели, как они плясали до упаду и в изнеможении, покатываясь со смеху, валились на пол. Они не видели, как они с Беатрикс охотились на лягушек, как Уин бродила по щиколотки в воде с фартуком, полным прыгающих рептилий. Они не слышали, как она читает Диккенса на разные голоса, изображая персонажей романов.