Огненный поток E-Book

Амитав Гош

• Herausgeber: Фантом Пресс
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 627

Beschreibung

Финальная часть "Ибисной трилогии" (две первые книги — "Маковое море" и "Дымная река"). 1839 год, напряженность между Китаем и Британией стремительно нарастает. Китай не желает, чтобы чужеземцы превратили его в гигантский рынок индийского опиума. Теряя огромные доходы, британские колониалисты начинают войну. К китайскому Кантону стягивается британско-индийская армада. В числе прочих судов и шхуна "Ибис", с которой так или иначе связаны судьбы всех героев. Среди них сипай Кесри Сингх, возглавляющий отряд индийских солдат; молодой моряк Захарий Рейд, мечтающий о богатстве и славе; Ширин Моди, вдова купца-парса, направляющаяся в Китай, чтобы вернуть потерянное богатство мужа; бывший раджа Нил, пытающийся обрести в Кантоне покой... Заключительная книга трилогии расскажет, что случилось с героями «Макового моря» и «Дымной реки». Их драматичные судьбы разворачиваются на фоне не менее драматичной большой Истории, складываясь в огромное и пестрое многофигурное полотно.

Leseprobe

Амитав Гош Огненный поток

Flood of Fire by Amitav Ghosh

© Александр Сафронов, перевод, 2022

© Андрей Бондаренко, оформление, 2022

© “Фантом Пресс”, издание, 2022

Дебби, к нашему 25-летию

Глава 1

Хавильдар[1] Кесри Сингх был из тех вояк, кто любит возглавить строй, и особенно в маршах, по уже завоеванной территории, когда от авангарда требуется лишь вскинуть штандарты повыше да придать парадное выражение лицам, впечатляя прорву зевак на обочине.

Даже не глядя на простолюдинов, скопившихся вдоль дороги, Кесри знал, что они сражены. В удаленном уголке Ассама сипаи Ост-Индской компании были событием незаурядным: марширующий через рисовые поля взвод 25-го туземного пехотного полка (знаменитого “Пачиси”) для большинства селян являл собою самое яркое зрелище года, а то и десятилетия.

К обочине стекались толпы фермеров и пастухов, старух и детей, боявшихся пропустить действо; им было невдомек, что продлится оно не один час.

Следом за верховым Кесри двигался пеший строй так называемого продовольственного отряда, а замыкала авангардную колонну обозная команда, что нарушало правду жизни, поскольку обозники всегда выступали впереди батальона и превосходили его числом — две тысячи обслуги против шести сотен сипаев. Обоз напоминал передвижной город: длинная череда подвод на воловьей тяге, занятых разномастным народом — браминами и молочницами, лавочниками и зерновщиками-банджара[2] и даже отделением баядерок. Живности тоже хватало: шумные стада овец, коз и быков, а также пара слонов, перевозивших офицерские пожитки и мебель, — притороченные к слоновьим спинам столы и стулья смахивали на опрокинувшихся навзничь жуков.

Затем слышался барабанный бой, вздымалось облако пыли. Земля ритмично подрагивала в такт барабанам, когда появлялась первая шеренга в десять сипаев, начинавшая длинную извилистую реку из черных киверов и сверкающих штыков. Зеваки бросались врассыпную и за дальнейшим прохождением войска под аккомпанемент флейт и барабанов наблюдали из-за укрытия кустов и деревьев.

Вряд ли какое другое зрелище могло сравниться с видом бенгальских пехотинцев на марше. Это понимали все до последней баядерки, молочника, конюха, водоноса и прочих, но всех лучше — хавильдар Кесри Сингх, исполнявший роль ростры маршевой колонны.

Кесри считал зрительский успех составной частью воинской службы, а потому его вовсе не смущало то, что именно выразительная внешность часто обеспечивала его местом во главе колонны. Ведь не его вина, что участие во многих сражениях придало ему облик бывалого рубаки: он не напрашивался на сабельный шрам, от которого надменно оттопыривалась нижняя губа, и на пересекавший темно-смуглую щеку рубец, похожий на искусную татуировку.

И все же не впечатляющая физиономия его играла решающую роль. Нет, при желании Кесри мог, конечно, выглядеть свирепо, чему способствовали закрученные вверх усы и насупленные брови, но в этом отношении он сильно уступал некоторым однополчанам. Однако никому не удавалось превзойти его в молодцеватости, с какой он носил военную форму: черные рейтузы облегали ляжки, точно собственная кожа, подчеркивая их мускулистость, декоративные “крылышки” на широких плечах смотрелись не украшением, но доспехом, алая тужурка с ярко-желтой оторочкой сидела как влитая. А лихость, с какой был сдвинут набекрень черный, размером с улей кивер, казалась недосягаемой.

Кесри возглавлял строй чаще прочих унтер-офицеров, что неизменно вызывало глухое недовольство его сослуживцев-афшаров. Но он не обращал внимания на их ворчанье — вполне естественно, что эти тупые увальни завидуют такому молодцу, как он.

В батальоне Кесри безгранично уважал только субедара Нирбхая Сингха, старшего по званию индуса. Пусть чином тот уступал самому младшему английскому субалтерну, но благодаря силе своей личности, а также семейным связям занимал такое положение, что даже командир батальона майор Уилсон не отваживался ему перечить.

Сипаи же воспринимали его не только как старшего унтер-офицера, но как своего патриарха, ибо происходил он из раджпутского[3] рода, три поколения которого составляли ядро полка. Шестьдесят лет назад его дед-дуффадар[4], оказавший помощь в формировании полка, стал первым субедаром подразделения, а потом сию должность занимали многие потомки их семьи. Нирбхай Сингх унаследовал ее от своего старшего брата Бхиро Сингха, пару лет назад ушедшего в отставку.

Их семья землевладельцев обитала на окраине Гхазипура, что неподалеку от Бенареса. Поскольку почти все батальонные сипаи были из тех же краев и той же касты, у многих из них, сыновей тех, кто служил под началом отца и деда нынешнего субедара, имелись связи с этим семейным кланом.

А вот Кесри был среди немногих, лишенных этой привилегии. Его родная деревня Наянпур лежала на отшибе, и с вышеозначенным семейством его связывало лишь то, что младшая сестра Дити вышла замуж за племянника субедара. Кесри способствовал устройству этого брака, что сыграло немалую роль в получении им чина хавильдара.

В свои тридцать пять он, отслуживший в полку девятнадцать лет, вполне мог тянуть военную лямку еще добрых годов десять-пятнадцать и потому вполне обоснованно рассчитывал, что с помощью Нирбхай Сингха вскоре получит чин джамадара. И почему бы со временем ему самому не стать батальонным субедаром? Никто из сослуживцев-афшаров ему не ровня по уму, решительности и богатому опыту. Сия должность его по праву.

За последние месяцы Захарий Рейд столько раз обманывался в ожиданиях, что позволил себе поверить в окончание своих испытаний, только увидев публикацию в “Калькуттской газете”, извещавшую о его оправдании.

5 июня 1839

Наш обзор заметных событий недели будет неполным без упоминания о недавнем судебном заседании, на котором с мистера Захария Рейда, молодого моряка из Балтимора, Мэриленд, были сняты все обвинения по делу об инцидентах на шхуне “Ибис”, имевших место в сентябре прошлого года.

Нет нужды напоминать постоянным читателям нашей газеты, что “Ибис” направлялся на Маврикий, имея на борту двух заключенных и группу кули, однако возникшие беспорядки привели к гибели начальника конвоя Бхиро Сингха, многажды увенчанного наградами за храбрость бывшего субедара туземного пехотного полка.

Вдобавок шхуна попала в страшный шторм, в результате чего пятеро злодеев совершили побег на баркасе, предварительно умертвив первого помощника Джона Кроула. Предводителем банды стал корабельный боцман, негодяй-араканец, а в число его сообщников вошли оба заключенных, одним из которых был бывший расхальский раджа Нил Раттан Халдер (в памяти европейских обитателей Калькутты наверняка свежа прошлогодняя городская сенсация — суд над раджой, обвиненным в подлоге).

К счастью для потрепанной штормом шхуны, ей повстречалась бригантина “Амбойна”, которая сопроводила ее в Порт-Луи, избавив от новых человеческих потерь. Охранники, надзиравшие за переселенцами, обвинили мистера Рейда в сговоре с пятью бежавшими злодеями, одним из которых был убийца субедара — кули, уроженец Гхазипура. Ввиду серьезности обвинения было решено рассмотреть дело в Калькутте, а мистера Рейда переправить в Индию и взять под стражу.

К сожалению, под арестом он провел немало времени из-за нездоровья главного свидетеля — мистера Чиллингуорта, капитана “Ибиса”. Как нам стало известно, именно состояние капитана, не позволявшее ему отправиться в путь, было основной причиной неоднократного переноса даты слушаний…

После очередной отмены суда Захарий всерьез подумывал на все плюнуть и сбежать. Ничего сложного: он не закован и легко наймется на какой-нибудь корабль. Многие команды страдали от нехватки людей, и его взяли бы, не задавая лишних вопросов.

Однако он подписал обязательство предстать перед судом, и бегство его означало бы признание своей вины. Вторым весомым сдерживающим фактором была лицензия помощника, которую он сдал в контору начальника калькуттского порта. Потерять лицензию — значит лишиться всего, добытого тяжким трудом на “Ибисе”, где от корабельного плотника он поднялся до второго помощника капитана. Если же вернуться в Америку и выправить новые документы, в них, скорее всего, опять появится отметка “черный”, которая навсегда перекроет путь к карьере морского офицера.

Однако честолюбие и решительность его натуры уравновешивались изрядной долей благоразумия, и потому в ожидании суда он предпочел не изнывать от нетерпения, но перебиваться случайными заработками на киддерпорской верфи, став завсегдатаем оккупированных блохами ночлежек. Неутомимый ученик, досуг он посвящал штудированию учебников по навигации и судовождению.

Слушание по делу “Ибиса” проходило в ухоженном актовом зале ратуши. Председательствовал досточтимый мистер Кендалбуш, член Верховного суда. На свидетельское место первым был вызван капитан Чиллингуорт. Он дал мистеру Рейду пространную благоприятную характеристику и заявил о его непричастности к путевым злоключениям, обвинив в них мистера Кроула, первого помощника. Тот человек, сказал он, был печально известен своей вздорностью и буйством, дурно исполнял служебные обязанности, разжигал неприязнь между переселенцами и командой.

Следующим дал показания мистер Дафти, некогда подвизавшийся на службе речных лоцманов. Он также безоговорочно высказался в пользу мистера Рейда, охарактеризовав его как яркого представителя белокожего юношества, в котором так нуждается Восток, — честного, трудолюбивого, жизнерадостного и скромного.

Милый старина Дафти! В долгие месяцы ожидания он был единственным, на кого Захарий мог рассчитывать. Раз-другой в неделю старый лоцман сопровождал его в контору начальника порта, удостоверяясь, что дело “Ибиса” не сунули под сукно и благополучно забыли.

Затем были заслушаны два письменных свидетельства, одно из которых дал мистер Бенджамин Бернэм, владелец “Ибиса”. Наши читатели, конечно, хорошо знают этого видного коммерсанта, ярого сторонника свободной торговли.

Перед оглашением сего свидетельства судья Кендалбуш уведомил, что ныне мистер Бернэм пребывает в Китае, иначе непременно явился бы в суд. Помехой ему стала ранее возникшая кризисная ситуация, которую породили необдуманные действия комиссара Линя, нового губернатора Кантона. Поскольку конфликт еще не улажен, мистер Бернэм вынужден остаться на берегах Поднебесной империи, дабы капитан Чарльз Эллиотт, полномочный представитель Ее величества, мог прибегнуть к его мудрому совету.

В своих показаниях мистер Бернэм аттестовал Захария Рейда как добропорядочного человека, честного работника и зрелого христианина, чистоплотного душой и телом. Выслушав свидетельство, судья Кендалбуш отметил, что слова мистера Бернэма имеют большой вес, ибо он давний лидер общины и столп церкви, известный своей благотворительностью не менее, чем страстной борьбой за свободу торговли. Судья не преминул упомянуть и супругу предпринимателя миссис Кэтрин Бернэм, которая по праву считается хозяйкой лучших городских приемов и оказывает поддержку всяческим благим делам.

Второе свидетельство было получено от гомусты мистера Бернэма Ноб Киссин-бабу Пандера, который во время происшествия находился на борту “Ибиса”, исправляя должность суперкарго. Сейчас он тоже в Китае вместе с хозяином.

Показания гомусты полностью совпали с тем, что было сказано капитаном Чиллингуортом. Правда, стиль этого послания изобиловал странностями, столь любимыми городскими чудаками. Отдавшись полету фантазии, гомуста выставил себя истинным придурком, назвав мистера Рейда “лучезарным посланником индуистского божества”…

Помнится, Захария кинуло в жар, когда судья прочел эту фразу. В зале как будто возник вечно таинственный Ноб Киссин-бабу: облаченный в свой неизменный шафрановый балахон, он сложил руки на пышной груди и покачивал головой.

За время их знакомства гомуста разительно переменился, становясь все более женоподобным, а с Захарием вообще держался как любвеобильная мамаша с ненаглядным сыном. Хоть это и коробило, Захарий проникся к нему благодарностью, ибо Ноб Киссин, несмотря на все его странности, располагал большими возможностями и не раз приходил на помощь.

Можно представить, с каким нетерпением ожидалось появление молодого морехода, получившего этакую характеристику. И он, надо сказать, ничуть не разочаровал, хотя, пожалуй, был ближе к эллинскому, нежели индуистскому божеству: светлоликий, темноволосый, ладный, крепко сбитый. Допрос его длился долго, но отвечал он уверенно, без всякой запинки, чем произвел весьма благоприятное впечатление на судей.

Изрядное число вопросов касалось судьбы пятерых беглецов, в ночь шторма покинувших “Ибис” на корабельном баркасе. На вопрос, имелся ли у них хоть малейший шанс уцелеть, мистер Рейд ответил, что все они, несомненно, погибли. Больше того, он собственными глазами видел неопровержимое доказательство их смерти — перевернувшийся баркас с пробитым днищем.

Все это полностью совпало с показаниями капитана Чиллингуорта, заверившего, что никто из беглецов не мог спастись. Слова мистера Рейда всколыхнули отведенную для местного населения часть зала, где собралась большая родня покойного расхальского раджи, включая его малолетнего сына…

Вот тогда-то Захарий понял, почему зал набит битком: многочисленные друзья и родственники покойного раджи тщетно рассчитывали получить надежду, что он все-таки жив. Увы, утешить их было нечем, Захарий ничуть не сомневался, что все беглецы сгинули в море.

Когда речь зашла об убийстве субедара Бхиро Сингха, мистер Рейд подтвердил, что наряду с прочими был тому свидетелем. Это произошло на экзекуции — капитан назначил шестьдесят плетей проштрафившемуся кули. Человек необычайной силы, тот освободился от вязок и задушил субедара его же кнутом. Все случилось мгновенно, на глазах у сотен людей, и капитан был вынужден приговорить виновника к повешению. Однако обрушившийся шторм не позволил исполнить приговор.

Слова мистера Рейда вновь всколыхнули зал, ибо, как выяснилось, на суд пришло немало родичей субедара…

Дюжина родственников вела себя так шумно, что привлекла всеобщее внимание. Почти все они были бывшие сипаи, как те надсмотрщики, что сопровождали переселенцев. Захария всегда поражала их беззаветная преданность Бхиро Сингху — не вмешайся офицеры, убийцу субедара порвали бы на куски. Вот и сейчас родня пылала жаждой мести.

Затем суд удалился на совещание. После короткого обсуждения судья Кендалбуш объявил, что с мистера Рейда сняты все обвинения. Вердикт был встречен аплодисментами части зала.

На вопрос о его дальнейших планах мистер Рейд, кажется, сказал, что в ближайшее время намерен отправиться к китайским берегам…

На том бы всему и завершиться, но…

Захарий уже готовился вместе с Дафти отпраздновать благополучный исход дела, когда судебный чиновник вручил ему кипу счетов за всяческие издержки. Самым крупным оказался счет за проезд от Маврикия до Индии, а всего долгов набралось почти на сотню рупий.

— Я не смогу это оплатить! — воскликнул Захарий. — У меня и пяти рупий не найдется!

— К сожалению, должен вас уведомить, сэр, что лицензию помощника вам не вернут до полного погашения долга. — В тоне чиновника было все, кроме сочувствия.

Праздник превратился в поминки — еще никогда эль так не горчил.

— Как же быть, мистер Дафти? Без лицензии не заработать сотню рупий, это ж почти пятьдесят долларов серебром. Здесь, в Калькутте, у меня больше года уйдет, чтоб скопить этакую сумму.

Дафти задумчиво почесал большой, похожий на сливу нос и прихлебнул эль.

— Скажите-ка, Рейд, я не ошибаюсь в том, что некогда вы были корабельным плотником?

— Да, сэр, я начинал подмастерьем на балтиморской верфи Гарднера, одной из лучших в мире.

— И как, еще управитесь с молотком и ножовкой?

— Вне всяких сомнений.

— Что ж, для вас, пожалуй, работенка найдется.

Захарий навострил уши. Требовался плотник для обновления плавучего дворца, по суду доставшегося мистеру Бернэму от бывшего расхальского раджи. Сейчас судно было пришвартовано возле калькуттского особняка Бернэмов, но им давно не пользовались, оно обветшало и нуждалось в хорошем ремонте.

— Погодите, речь о том корабле, где в прошлом году раджа угощал нас обедом? — спросил Захарий.

— О том самом. Только сейчас он превратился в развалюху. Пупок развяжешь, чтоб привести его в божеский вид. Давеча миссис Бернэм меня достала — вынь да положь ей молотчика.

— Молодчика? О чем вы, черт возьми?

— А вы все такой же несмышленыш, Рейд? — ухмыльнулся Дафти. — Пора уж маленько освоить наш индийский зуббен. “Молотчиком” здесь называют плотника, ремесленника и всякого работягу. Ну что, возьметесь? Барыш будет хороший — хватит, чтоб расквитаться с долгами.

Захария накрыло волной безмерного облегчения.

— Конечно, возьмусь, мистер Дафти! Располагайте мной!

Он был готов приступить к работе уже завтра, но оказалось, что миссис Бернэм занята подготовкой к отъезду — слабой здоровьем дочке доктора рекомендовали покинуть Калькутту, и она увозила ее в имение своих родителей, что в горном селе Хазарибагх. К тому же общественные обязанности и благие дела поглощали ее время настолько, что мистер Дафти никак не мог с ней поговорить. Наконец ему удалось перехватить миссис Бернэм на лекции недавно приехавшего английского врача, которую она же и устроила.

— О, это был кошмар, мой мальчик, — рассказывал лоцман, отирая взмокший лоб. — Толстозадый лекарь всё нудил и нудил о какой-то жуткой эпидемии. Ну хоть получилось перемолвиться с миссис Бернэм, завтра она примет вас у себя. В десять утра вам удобно?

— О чем речь! Спасибо, мистер Дафти!

Для Ширин Моди тот день начался вполне обычно, и оттого показалось совершенно невероятным, что новость добралась до Бомбея без всяких предвестий и уведомлений. Всю жизнь Ширин придавала огромное значение знакам и предзнаменованиям (муж Бахрам частенько над ней посмеивался и корил за суеверность), но теперь, как ни старалась, не могла припомнить ни единого намека, который можно было бы расценить как пророчество того, что принес тот день.

Нынче к обеду она ждала своих дочерей Шерназ и Бехрозу с их детьми. Пока муж был в Китае, эти еженедельные совместные трапезы, да еще визиты в Храм Огня, стоявший в конце улицы, служили ей главным развлечением.

Ширин обитала в верхнем этаже семейного особняка Мистри, расположенного на Аполло-стрит в одном из самых оживленных бомбейских районов. Главой семьи долгое время был ее отец сет Рустам-джи, знатный корабел. После его смерти семейное дело переняли братья Ширин, которые с женами и детьми занимали нижние этажи. Из замужних наследниц в доме оставалась одна Ширин, сестры же ее, согласно обычаю, перебрались в жилища своих мужей.

Дом Мистри был шумной обителью, день-деньской полнившейся голосами слуг, поваров, нянек и сторожей. Рустам-джи отвел дочери самую тихую часть дома и настоял на том, чтобы после обручения молодые жили под его крышей, поскольку в то время Бахрам был беден и в Бомбее не имел родственных связей. Заботливый отец, сет хотел быть уверен, что после замужества Ширин ни в чем не будет знать недостатка, и в том вполне преуспел, однако превратил молодых супругов в этаких нахлебников семейства.

Бахрам не раз предлагал отделиться, но Ширин возражала, не представляя, как ей одной вести хозяйство во время долгих отлучек мужа в Китай; она не хотела покидать родное гнездо, в котором выросла. Лишь много позже, когда родители умерли, а собственные дочери вышли замуж, Ширин почувствовала себя приживалкой. Не сказать, что домашние держались с ней неласково, напротив, они были чрезвычайно предупредительны, словно с гостьей. Но все, и в первую очередь слуги, прекрасно понимали, что истинные хозяйки в доме ее невестки. Никто не спрашивал мнения Ширин, когда, например, решался вопрос устройства сада на крыше, ее просьбы приготовить экипаж рассматривались в последнюю очередь или вообще забывались, а в склоках челяди всегда доставалось ее лакеям.

Порою Ширин погружалась в то странное одиночество, какое бывает в доме, где слуги числом изрядно превосходят хозяев. Еще и потому она с таким нетерпением ждала еженедельных обедов с дочерьми и внуками и тщательно к ним готовилась: долго составляла меню и выискивала старинные рецепты, следя за тем, чтоб повар снял пробу с того, что получилось.

Нынче Ширин раз-другой наведалась в кухню, надумав добавить в меню дар ни пори, чечевицу с миндалем и фисташками в кляре. С утра она командировала слугу на рынок за нужными ингредиентами. Его не было долго, и вернулся он какой-то странный.

— В чем дело? — спросила Ширин.

Слуга стал что-то мямлить, а потом сказал, что внизу Вико, управляющий Бахрама, разговаривает с ее братьями.

Ширин оторопела. Вико был с хозяином неотлучно, с тех пор как год назад они вместе уехали в Китай. Если управляющий вернулся в Бомбей, то где же Бахрам? И почему Вико встретился с ее братьями, прежде чем повидался с ней? Даже если его выслали вперед по неотложному делу, Бахрам, конечно, передал с ним письмо и подарки.

Ширин растерянно смотрела на слугу: этот человек был при ней много лет, хорошо знал Вико и вряд ли мог ошибиться. Однако она спросила:

— Ты, часом, не обознался?

Слуга с таким видом покачал головой, что у Ширин захолонуло сердце.

— Ступай и скажи Вико, что я хочу его видеть немедленно, — приказала она.

Внимательно оглядев себя, Ширин сообразила, что еще не готова к приему посетителей; кликнув горничную, она поспешила в спальню и распахнула дверцы гардероба. Взгляд ее упал на сари, которое было на ней в день отъезда Бахрама. Дрожащими руками Ширин взяла наряд с полки и приложила к своей исхудалой, угловатой фигуре. Сияние богатого шелка, озарившее комнату, окрасило зеленью продолговатое лицо, большие глаза и седину на висках.

Ширин присела на кровать, вспоминая прошлогодний сентябрь, когда Бахрам отбыл в Кантон. В тот день ее сильно встревожили дурные знаки: ночью мужнин тюрбан свалился на пол, а утром она разбила свой красный свадебный браслет. Эти предзнаменования так ее обеспокоили, что она умоляла мужа отложить отъезд. Но Бахрам сказал, что медлить нельзя, но вот почему — она запамятовала.

Прибежала горничная:

— Звали, биби-джи?

Очнувшись от воспоминаний, Ширин стала одеваться, и тут со двора донеслись громкие голоса. В том не было ничего необычного, но Ширин отчего-то взволновалась и велела служанке сбегать разузнать, в чем там дело. Вернувшись, горничная доложила, что галдели посыльные, которых отправили с сообщением.

— Каким сообщением? Кому?

Этого служанка не знала, и Ширин спросила, поднялся ли Вико.

— Нет, биби-джи. Он все еще внизу, говорит с вашими братьями. Они заперлись в конторе.

— Вот как?

Ширин заставила себя сидеть спокойно, пока горничная расчесывала и укладывала ее лоснящиеся волосы до пояса. Едва покончили с прической, как снизу вновь послышались голоса. Ширин поспешно вышла из спальни и направилась в гостиную, ожидая увидеть Вико, но, к несказанному удивлению, застала там своих зятьев. Оба сильно запыхались и выглядели обескураженными — похоже, они бегом примчались из своих контор.

Охваченная дурным предчувствием, Ширин отринула всякие церемонии:

— Что это вы здесь делаете средь бела дня?

В кои-то веки зятья утратили чопорность и, подхватив ее под руки, усадили на кушетку.

— Что такое? — изумилась Ширин. — Чего вы?

— Крепитесь, сасу-май[5]. Мы должны вам кое-что сообщить.

Ширин уже все поняла, но помолчала, на мгновенья продлевая жизнь надежде, затем глубоко вздохнула и вымолвила:

— Говорите. Я хочу знать. Речь о вашем тесте?

Зятья отвели взгляды, и другого подтверждения не требовалось. У Ширин помутилось в голове, но она вспомнила правила поведения вдов и почти машинально ударила запястьем о запястье, разбив стеклянные браслеты. Осколки их оставили на коже кровящие царапинки. Припомнилось, что много лет назад эти браслеты привез из Кантона Бахрам. Однако мысль эта не вызвала слез, все чувства будто умерли. Ширин подняла голову и увидела Вико, маячившего в дверях. Вдруг ужасно захотелось избавиться от зятьев.

— Женам уже сказали? — спросила Ширин.

Зятья помотали головами:

— Нет, мы прямиком сюда, сасу-май. Мы даже не знали, что случилось, в записках от ваших братьев была только просьба явиться срочно. Ну вот, мы пришли, и нам сказали, будет лучше, если обо всем вы узнаете от нас.

— Что ж, их поручение вы исполнили, — кивнула Ширин. — Остальное расскажет Вико. А теперь ступайте домой к женам. Им будет еще тяжелее, чем мне. Поддержите их.

— Конечно, сасу-май.

Зятья отбыли, и Вико прошел в гостиную. Неохватный в поясе мужчина с глазами навыкате, одет он был, как всегда, на европейский манер: светлые полотняные брюки и пиджак, сорочка со стоячим воротничком, галстук. Вертя в руках шляпу, он уже что-то пробормотал, но Ширин жестом его остановила и обратилась к слугам:

— Оставьте нас. Я хочу поговорить с ним наедине.

— Наедине, биби-джи?

— Плохо слышите? Да, наедине.

Слуги вышли, Ширин предложила гостю сесть, но он, отказавшись, покачал головой.

— Как это случилось, Вико? Рассказывай все.

— Несчастный случай, биби-джи. Печально, что произошло это на корабле, который хозяин так любил. “Анахита” стояла на якоре возле острова Гонконг, что неподалеку от Макао. В тот день мы только что прибыли на шхуну, распрощавшись с Кантоном. Все улеглись пораньше, а вот сет-джи бодрствовал. Наверное, он прогуливался по палубе. Было темно, он, видимо, оступился и упал за борт.

Ширин слушала внимательно, не сводя взгляда с рассказчика. По опыту прежних утрат она знала, что состояние этакой отрешенности не продлится долго — вскоре чувства захлестнут, затуманив рассудок. Пока голова ясная, надо вызнать, что же там произошло.

— Он прогуливался по палубе?

— Да, биби-джи.

Ширин нахмурилась. Она прекрасно знала “Анахиту” с момента закладки киля, сама выбрала ей имя в честь зороастрийской богини вод и лично надзирала за мастерами, вырезавшими ростру и украшавшими интерьер.

— Значит, он поднялся на квартердек, верно?

Вико кивнул:

— Да, биби-джи. Обычно там он и прогуливался.

— Но если он упал с квартердека, кто-нибудь услышал бы всплеск — вахтенный ласкар или на соседних кораблях.

— Да, рядом было много судов, но никто ничего не слышал.

— Где его нашли?

— На острове, биби-джи. Тело вынесло на берег.

— Была ли траурная церемония? Как вы поступили?

Вико мял в руках шляпу.

— Мы устроили погребение, биби-джи. Там было много парсов, среди них нашелся дастур[6], совершивший обряд. Задиг Карабедьян, друг хозяина, тоже оказавшийся в тех краях, произнес надгробную речь. Мы похоронили сета на острове.

— А почему не в Макао? — встрепенулась Ширин. — Разве там нет кладбища парсов?

— Это было невозможно, биби-джи, — сказал Вико. — На материке случились беспорядки. Британский представитель капитан Эллиотт издал указ, предписывающий всем английским подданным воздержаться от посещения Макао. Потому-то “Анахита” и бросила якорь в бухте Гонконга. Нам ничего не оставалось, как похоронить хозяина на острове. Можете справиться у господина Карабедьяна — вскоре он прибудет в Бомбей и заглянет к вам.

Ширин ощутила волну горя, вздымавшуюся в душе.

— Вы хорошо обозначили могилу? — спросила она.

— Да, биби-джи. Остров немноголюден и очень красив. Хозяин лежит в чудесной долине. Место выбрал его новый секретарь.

— Я не знала, что у мужа был новый помощник, — рассеянно сказала Ширин.

— Прежний секретарь умер еще год назад по пути в Кантон, и сет Бахрам нанял нового, образованного бенгальца.

— Он приехал с тобой? Я хочу его увидеть.

— Нет, биби-джи, он остался в Китае и поступил на службу к американскому купцу. Насколько я знаю, сейчас он обитает в чужеземном анклаве Кантона.

10 июня 1839

Иноземный анклав Кантона

Я жалею лишь о том, что завести дневник не додумался раньше. Если бы я сделал это год назад, когда вместе с сетом Бахрамом впервые прибыл в Кантон! Прежние мои наблюдения были бы полезны в стремлении описать события, в нынешнем марте приведшие к опийному кризису.

В любом случае, я учел свой промах и уже не повторю эту ошибку. Мне так не терпелось начать дневник, что я раскрыл блокнот, едва сойдя с джонки, доставившей меня из Макао в Кантон. Но это было опрометчиво, ибо вокруг тотчас собралась толпа, заинтересованная моими действиями, и я счел за благо повременить. Вдобавок я отказался от первоначальной идеи вести дневник на английском и решил, что бенгали благоразумнее, ибо тогда вряд ли кто разберет мои записи, попади они в чужие руки.

Я пишу эти строки в своей новой обители — американской фактории, где снимает апартаменты мистер Кулидж, мой новый хозяин. В отличие от сета Бахрама, он не барствует, и челяди его отведена общая спальня на задах фактории. Однако мы обустроились, и, несмотря на скудные удобства, я, признаюсь, вне себя от радости вновь очутиться в иноземном анклаве Кантона, сем уникальном крохотном поселении, прозванном Городом чужаков!

Наверное, странно так говорить о месте, где неумолчные крики Гвай-ло! (белый), Хаак-гвай! (черный бес) и Ачха! (дурной индус) напоминают о твоей чужести, но едва я ступил на кантонский берег, меня, клянусь, охватило такое чувство, будто я вернулся на родину. Возможно, я просто был рад убраться из гонконгской бухты с ее флотилией английских торговых кораблей. В последнее время там вырос целый лес британских флагов, и у меня, скажу честно, будто гора свалилась с плеч, когда они скрылись из виду, ибо от соседства Юнион Джека мне всегда не по себе. Лодка несла меня к китайскому берегу, и я, казалось, задышал свободнее, но лишь в пределах иноземного анклава почувствовал себя в безопасности от всевидящего ока и хваткой лапы Британии.

Вчера днем я прошелся по знакомым местам Города чужаков. Отлучка моя была недолгой, но все здесь изменилось до неузнаваемости. Из чужеземцев тут остались одни американцы, и заколоченные окна опустевших факторий служат незыблемым напоминанием: ничто уже не будет таким, как прежде.

Особенно поражает запустение английской фактории. Просто невероятно, что некогда самое оживленное и величественное заведение анклава закрыто наглухо и обезлюдело совершенно. Остановились даже часы на церковной колокольне. Стрелки сошлись на цифре двенадцать, точно сведенные в молитве руки.

Опустели и обе фактории, в которых обитали бомбейские парсы, Чун-ва и Фантай. Возле второй я задержался — разве можно пройти мимо места, с которым связано так много воспоминаний? Я полагал, что апартаменты сета Бахрама заняты новым жильцом, однако окна конторы были закрыты ставнями, а вход в факторию охранял привратник. За небольшую мзду он меня впустил, и я обошел весь дом.

В комнатах почти ничто не изменилось, только полы и мебель были укрыты тонким слоем пыли. Признаюсь, жутковато слышать эхо своих шагов в пустых коридорах, где прежде было людно и витал аромат масалы, плывший из кухни. Все здесь напоминало о сете Бахраме, и я, остро ощутив его отсутствие среди живых, не удержался от искушения подняться на второй этаж и зайти в контору, где провел так много часов за составлением писем под диктовку хозяина. И здесь все было на своих местах: огромный булыжник, подаренный компрадором, резной письменный стол. Возле окна все так же стояло кресло, в котором сет проводил свои последние дни в Кантоне. Казалось, он и сейчас здесь, в этой сумрачной, полной теней комнате — полулежит в кресле, курит опий и смотрит на майдан, словно, по замечанию Вико, выглядывая призраков.

От сего воспоминания меня пробрала дрожь, и я поспешил на дневной свет. Надумав заглянуть в печатню Комптона, я свернул на Старую Китайскую улицу. Некогда кишевшая народом, нынче она тоже выглядела сонной и покинутой. И лишь улица Тринадцати факторий, граничащая с цитаделью, совсем не изменилась. Как всегда, здесь было полно людей, и поток пешеходов, устремлявшийся в обоих направлениях, меня подхватил и вскоре вынес к воротам печатни.

Дверь открыл сам Комптон, ничуть не переменившийся: палевый халат, черная круглая шапочка, косица, зашпиленная в аккуратный узел. Он встретил меня широкой улыбкой и приветствовал по-английски:

— Как поживаете, А-Нил?

Я же удивил его, ответив на кантонском диалекте:

— Цзоу-сан лян сы сан! Нэй хо ма?

— Вот это да! — воскликнул печатник. — Что я слышу!

Я похвастал своими успехами в китайском и настоятельно попросил не говорить со мною по-английски.

Комптон провел меня в мастерскую, восхищенно восклицая:

— Хоу лэн! Ну надо же!

Печатня выглядела совсем иной: полки, прежде уставленные бумажными кипами и флаконами с тушью, были пусты, воздух, некогда остро пахший смазкой и металлом, нынче отдавал ладаном, на столах никакого следа захватанных гранок.

Я удивленно огляделся:

— И это все?

Комптон смиренно пожал плечами и сказал, что печатный станок простаивает с тех пор, как британцев изгнали из Кантона.

— Однако у меня появилась другая работа, — добавил он.

— Что за работа? — спросил я.

Оказалось, нынче он служит у своего давнего наставника Чжун Лоу-сы, которого я несколько раз видел (и ошибочно величал “учителем Чаном”). Теперь тот стал мин-дай, то бишь большим человеком, — комиссар Линь, юм-чаэ, поручил ему сбор сведений о чужеземцах, их странах, торговой деятельности и прочем.

Во исполнение поставленной задачи Чжун Лоу-сы создал бюро переводов, куда набрал изрядно людей, владеющих иностранными языками и знаниями о заморских странах. Комптона он пригласил одним из первых. Главной обязанностью печатника стал просмотр местных английских изданий — “Кантонского дневника”, “Китайского архива”, “Сингапурского журнала” и других. Получив экземпляры этих изданий, он выискивал публикации, которые могли представлять интерес для юм-чаэ и Чжун Лоу-сы.

Разумеется, самое пристальное внимание Комптон уделял теме “большого дыма” и вот как раз наткнулся на статью о производстве опия в Индии. Мой визит оказался как нельзя кстати, ибо печатник не понимал, о чем идет речь в статье. Многие слова, такие как “аркати”, “маунд”, “тола”, “сир”, “читтак”, “риот”, “карканна”[7], были ему незнакомы, и он едва не свихнулся, безуспешно разыскивая их в словаре. Упомянутые в статье географические названия — Чхапра, Патна, Гхазипур, Монгхир, Бенарес и другие — тоже были ему неведомы. Он слышал только о Калькутте, которую здесь именуют Галигадой.

Прошло немало времени, пока я все ему растолковал, за что получил горячую благодарность. Я сказал, что рад быть полезным — это лишь маленькое воздаяние за доброту, какую проявили ко мне он сам и его родные за время, поведенное мною в его печатне. Приятно было вновь здесь оказаться, ибо Комптон, пожалуй, единственный из моих знакомцев, кто, как и я, буквально одержим словами.

Перед маршем Кесри уведомили, что до бивака примерно пять часов ходу. Высланному вперед отряду надлежало выбрать место для лагерной стоянки на берегу Брахмапутры. Кесри знал, что к его прибытию все будет готово: размечены участки для офицеров и сипаев, для нужников и обоза.

К полудню, после пяти часов пути, конь под Кесри зафыркал, словно почуяв воду. Дорога взобралась на гребень холма, и в конце пологого склона взору открылась Брахмапутра, столь широкая, что едва видимый другой берег казался размытым зеленым пятном. А на этом берегу воду окаймляла полоса светло-коричневого песка, где уже были установлены лагерные флаги и указатели.

Песчаная полоса тянулась вдоль реки насколько хватало глаз. Вдалеке Кесри разглядел длинное пыльное облако, быстро приближавшееся к лагерю. Вымпелы небольшого кавалерийского отряда возвестили о том, что это курьеры.

Почту не доставляли уже давно, Кесри не получал вестей от родных почти год. Курьеров он ждал как никто другой и обрадовался, что встретит их первым.

Однако вышло иначе: заметив маршевую колонну, один из всадников отделился от отряда и поскакал к авангарду. Как единственный верховой, Кесри должен был двинуться ему навстречу, что он и сделал, отдав батальонный стяг шагавшему за ним пехотинцу.

Увидев кавалериста, всадник осадил коня и сдернул платок с лица. Кесри узнал знакомого штабного рисалдара[8] и, не теряя времени, спросил о самом главном:

— Почта есть?

— Да, мы привезли три мешка писем, они будут ждать вас в лагере. — Рисалдар скинул с плеча курьерскую сумку и передал ее Кесри: — Вот, необходимо срочно доставить вашему командиру.

Кесри кивнул и развернул коня.

Обычно командир батальона майор Уилсон вместе с другими английскими офицерам ехал в середине колонны. Это означало, что до него добрых мили две, а то и больше, ибо к концу дневного перехода офицеры частенько устраивали себе развлечение в виде скачек или охоты либо просто усаживались в теньке под деревом, вкушая чай и кофе, приготовленные денщиками. Они не спешили, дабы приехать в лагерь, когда для них уже поставят палатки.

Кесри понимал, что отыщет их не сразу, ибо сперва предстояло одолеть против течения весь поток обозников. Едва он развернул коня, как путь ему преградили косари, отвечавшие за фураж для сотен животных, шедших в колонне. Следом двигались установщики палаток и флагов, кашевары с кухонной утварью, носильщики с шестами, переброшенными через плечо, и, конечно, уборщики и водоносы. Далее шагал большой отряд прачек обоего пола в сопровождении осликов, нагруженных тюками с бельем.

Миновав прачек, Кесри придержал коня возле телег баядерок. С их предводительницей Гулаби он давно был в близких отношениях и знал, что она огорчится, если проехать, не перебросившись с ней парой словечек. Но едва он натянул повод, как чья-то цепкая рука ухватилась за его сапог.

— Кесри, сунн! Погоди!

Пагла-баба, нищий аскет, ставший полковым талисманом. Как многие из его братии, он обладал сверхъестественной способностью читать чужие мысли.

— Ка бхайил? Что тебе, Пагла-баба?

— Хамаар баат сун, послушай меня, Кесри. Предрекаю, что нынче ты получишь весть о родных.

— Бхагваан банвале рахас! Благослови тебя Господь! — горячо поблагодарил Кесри.

Пророчество распалило желание поскорее оказаться в лагере, и он забыл о Гулаби. Пришпорив коня, Кесри миновал группу вольнонаемных: брамины, писарь, маркитант-счетовод, толмач каястха[9], служивший переводчиком у офицеров, и полковой казначей, отвечавший за денежное содержание сипаев и оплату аттестатов для их семей. Все они ехали на одной подводе, угощаясь пан-масалой.

Почта была в ведении писаря, именно он раздавал письма сипаям. Придержав коня, Кесри сообщил ему о прибытии курьеров и о том, что рассчитывает получить весточку от родных.

— Отложите мое письмецо, мунши-джи, — сказал он. — Я вас разыщу, как только прибуду в лагерь.

На дороге стало чуть свободнее, и Кесри проскакал мимо телег, на которых орудийные расчеты перевозили полковую артиллерию — разобранные гаубицы, мортиры и легкие пушки. За ними следовали передвижная тюрьма, в которой везли пленных бирманских солдат, и подводы с офицерским провиантом — ящики с консервами, бочонки пива, бутыли с вином и бочки с виски. По пятам двигался полковой лазарет — длинная череда повозок с парусиновым верхом, в которых везли хворых и раненых.

Затем возникло новое препятствие — бредущее стадо коз, овец и бычков, уготованных к офицерскому столу. Погонщики попытались расчистить путь для хавильдара, но тщетно. Чтобы не терять время, Кесри свернул с дороги на пустошь, густо поросшую травой.

Это оказалось верным решением, ибо вскоре он увидел батальонных офицеров-англичан, которые, покинув колонну, направлялись к песчаному взгорку, отделявшему дорогу от реки.

Заметив Кесри, офицеры остановились. Капитан Невилл Ми, адъютант батальонного командира, подъехал к нему, остальные укрылись в тени дерева.

— Вижу, у тебя курьерская сумка, хавильдар?

— Так точно, Ми-саиб.

— Можешь отдать мне. Благодарю. — Адъютант взял сумку и добавил: — Подожди здесь, ты, возможно, еще понадобишься.

Издали Кесри наблюдал за тем, как капитан Ми передает сумку командиру. Майор Уилсон глянул бумаги и хлопнул капитана по спине, видимо поздравляя. Через минуту и другие офицеры пожимали ему руку, восклицая: “Ах ты, везунчик!”

Кесри стало любопытно: неужто капитан получил повышение? Долго же он его ждал — с последнего производства в чин минуло почти десять лет.

Так вышло, что Ми был “дитем” Кесри в том значении слова, какое оно имело в туземном пехотном полку: когда Ми восемнадцатилетним лейтенантом, только что окончившим военную академию в Аддискомбе, прибыл в батальон, Кесри стал его первым денщиком. Он был чуть старше своего командира, но уже прослужил три года, понюхал пороху и считал себя ветераном. Занимаясь “воспитанием” подопечного, Кесри наставлял его в правилах полковой жизни, обучал приемам индийской борьбы кушти, ухаживал за ним в болезнях и приводил в чувство после ночных попоек и карточных игр в офицерском клубе.

Многие сипаи точно так же опекали своих “деток”, которые часто о них забывали, поднимаясь по служебной лестнице. Однако в случае с Кесри и Ми было иначе: с годами их связь становилась только крепче.

Капитан был высок ростом и широкоплеч, но за внешностью смуглолицего, чуть лысеющего добряка с квадратным подбородком скрывалась натура весьма острая на язык и вспыльчивая. Молодым офицером он частенько попадал в неприятности, заслужив прозвище “капитан Задира”. Время ничуть не обтесало его, с годами он, похоже, стал еще более колючим и резким.

Однако Ми выказал себя отличным офицером, бесстрашным в бою и душевным к солдатам. У Кесри имелся особый повод быть ему благодарным: на заре их знакомства капитан, узнав о потаенном желании своего денщика овладеть английским, взялся его обучить и так натаскал, что в беглости речи тот превзошел всех в батальоне, даже толмача. Между ними возникла дружба, выходившая далеко за пределы служебных отношений. Когда капитану требовалась девица на ночь, он полагался на суждение Кесри о том, кто из контингента Гулаби полная никчемность, а кто стоит потраченных денег; когда Ми испытывал финансовые затруднения, что происходило постоянно, ибо он, по его собственному признанию, вечно был на мели, то его заимодавцем становился Кесри, но не банкиры “Палмер и компании” или полковой казначей.

Многие офицеры, картежники и выпивохи, были обременены долгами, но все же не такими крупными, как Ми, — одному лишь Кесри он задолжал сто пятьдесят рупий. Другой бы на его месте запустил руку в полковую кассу или подыскал себе денежную должность, но не таков был Ми. Пусть буйный и несдержанный, он оставался человеком безукоризненной порядочности.

Хоть Кесри и капитан были очень дружны, оба знали, что их отношения зиждутся на правилах, кои нельзя нарушать. Кесри никогда не дерзнул бы спросить, с чем офицеры поздравили адъютанта. Но капитан сам о том заговорил, подъехав к хавильдару.

— У меня новость. Дело вообще-то секретное, а потому держи язык за зубами, договорились?

— Так точно, сэр.

— Депеша, что ты доставил, касается меня. Мне приказано явиться в калькуттский форт Уильям. Я прослышал, что верховное командование формирует экспедиционный корпус для заморской миссии, и подал рапорт. И вот я назначен командиром роты сипаев-волонтеров. Унтер-офицера я могу выбрать по своему усмотрению, вот почему я тебе все рассказываю. Кроме тебя, хавильдар, на примете никого. Что скажешь? Не желаешь прокатиться за море?

За восемь месяцев гарнизонной службы на дальней точке у границы Ассама и Бирмы Кесри подустал и мечтал об отдыхе, у него и в мыслях не было куда-то отправляться добровольцем, однако он полюбопытствовал:

— А куда посылают корпус, сэр?

— Пока не знаю, все еще на стадии планирования, но денежное содержание обещают хорошее.

— Правда? — На миг Кесри поддался искушению записаться “баламтёром”.

— Точно! — ухмыльнулся капитан. — Я по уши в долгах, и это мой последний шанс из них выбраться. С надбавками я буду получать четыреста пятнадцать рупий! А уж с такими-то деньгами я расплачусь со всеми, включая тебя. Ну что, хавильдар, махнем в загранку?

— Нет, сэр, — решительно сказал Кесри. — Я шибко устал. Извините.

— Жаль, я на тебя рассчитывал. — Капитан огорченно поджал губы. — Но ты все же подумай, время еще есть.

Захарий вышел пораньше, дабы не опоздать на встречу с миссис Бернэм.

Вефиль, обитель Бернэмов, располагалась в дальнем калькуттском пригороде Гарден-Рич, где богатейшие английские предприниматели возвели дома-дворцы. Район этот лежал к югу от киддерпорской верфи, на берегу Хугли.

Имение Бернэмов было одним из самых роскошных: огромный дом в окружении других построек, занимавших береговую территорию более двух акров. Захарий дважды бывал здесь в качестве гостя. Оба раза в парадных дверях главного дома его встречал дворецкий в расшитой ливрее, имя его громогласно объявлялось, когда он входил в залитую огнями гостиную.

Но в те времена Захарий был на коне: только что получил должность второго помощника на “Ибисе” и владел целым сундуком нарядных одежд. С тех пор он утратил свое положение в свете, и о перемене его жизненных обстоятельств ему ясно дали понять, едва он возник в воротах имения. В дом его провели черным ходом и передали под опеку двух укрытых накидками служанок, которые узкими коридорами и лестницами препроводили его к комнате для рукоделия — небольшой светелке, где на столиках высились шкатулки с шитьем, а на стенах висели вышивки.

За одним столиком сидела миссис Бернэм в строгом платье из белого ситца и кружевном чепце. Она склонилась над пяльцами и не подняла головы, когда ей доложили о Захарии.

— Ах, этот молотчик? Пусть войдет.

Миссис Бернэм, рослая статная дама с темно-каштановой шевелюрой, излучала благодушную холодность. В прошлые встречи они с Захарием не обменялись и словом, что, наверное, было к лучшему, ибо он, напуганный ее отстраненным вальяжным видом, вряд ли нашелся бы с ответом.

Вот и сейчас мадам, не шелохнувшись и не отрывая глаз от вышиванья, произнесла:

— Здравствуйте, мистер… э-э…

— Рейд, мэм. Доброго утра.

Изготовившись к рукопожатию, Захарий сделал шаг вперед, но тотчас поспешно отступил, ибо миссис Бернэм не прервала своего занятия. Теперь он понял, почему его принимают не в одной из множества гостиных, но в комнате для рукоделия: хозяйка хотела подчеркнуть, что нынче он на положении не гостя, а слуги и должен вести себя соответственно.

— Я надеюсь, вы опытный молотчик, мистер Рейд?

— Да, мэм. Я плотничал на балтиморской верфи Гарднера.

Миссис Бернэм по-прежнему смотрела в пяльцы.

— Мистер Дафти, конечно, разъяснил, что от вас требуется. Полагаете, вы сумеете привести баджру[10] в божеский вид?

— Да, мэм. Приложу все старания.

Миссис Бернэм наконец подняла голову и нахмурилась.

— Для опытного молотчика вы слишком молоды, мистер Рейд. Однако мистер Дафти о вас отзывается очень высоко, а я склонна ему доверять. Он также поведал о ваших финансовых затруднениях, уверив, что вы достойны нашего милосердия.

— Он очень добр, мэм.

Миссис Бернэм продолжила, как будто ее не перебили:

— Мы с мужем всегда сочувствовали несчастным белым, оказавшимся в Индии. Печально, но их здесь избыток — они приезжают с Запада, надеясь сколотить состояние, однако все заканчивается крахом. Мистер Бернэм считает нашим долгом делать все возможное, дабы эти несчастные создания не запятнали престиж правящей нации. Мы стараемся всегда быть великодушными к нуждающимся, вот почему я намерена предложить вам работу.

— Спасибо, мэм. Вы не пожалеете.

Миссис Бернэм еще больше нахмурилась, словно говоря о том, что благодарность преждевременна.

— Позвольте узнать, мистер Рейд, где вы намерены квартировать, получив рабочее место?

Захарий, не ожидавший подобного вопроса, замешкался:

— Ну как, мэм… я снимаю комнату в Киддерпоре…

— Извините, так не пойдет, — оборвала его миссис Бернэм. — Ночлежки эти — известные рассадники болезней, преступности и порока. Такого я не допущу ни в коем случае. Кроме того, ночью баджру придется охранять, а у меня нет лишнего сторожа.

И тут до Захария дошло: ему намекают, что он должен жить на судне. Вот уж невероятная удача! Он и не надеялся, что получит возможность распрощаться с блохастой ночлежкой!

— Я готов поселиться на судне, мэм, — сказал Захарий, сдерживая радость. — Если вы, конечно, не против.

Теперь миссис Бернэм отложила вышиванье и окинула Захария пристальным взглядом, от которого он покрылся испариной.

— Усвойте, мистер Рейд, — жестко сказала мадам, — у нас приличный дом, где существуют определенные правила. Во все время вашего пребывания здесь вам надлежит вести себя безоговорочно достойно. Никакие посетители, мужского или женского пола, не допускаются. Вам это ясно?

— Да, мэм. Вполне.

Морщина на лбу хозяйки стала глубже.

— Вскоре я ненадолго отъеду, нужно отвезти дочь в поместье моих родителей в Хазарибагхе. Надеюсь, в мое отсутствие не будет никакой расхлябанности?

— Никакой, мэм.

— Если что, я обо всем узнаю, не сомневайтесь. Мне известно, что вы моряк, и, признаюсь, это вызывает мое особое беспокойство. Вы, конечно, наслышаны о скверной репутации, какой мореходы пользуются у почтенных людей?

— Так точно, мэм.

— Имейте в виду, мистер Рейд, вы будете под неусыпным наблюдением. Хоть баджра пришвартована вдали от дома, не воображайте, что расстояние позволит вам скрыть какую-либо непристойность.

— Так точно, мэм.

Миссис Бернэм смолкла, пронзив собеседника взглядом, острым, как игла в ее руке. Казалось, она видит его насквозь. Захарий поежился.

— Что ж, хорошо, — сказала мадам. — Приступайте к делу как можно скорее.

Предсказание аскета о вестях из дома так воодушевило Кесри, что в лагерь он помчался галопом.

На подъезде к биваку хавильдар увидел своего денщика Дхиру, который бежал ему навстречу.

— Субедар Нирбхай Сингх ждет вас в своей палатке! — крикнул Дхиру. — Прямо сейчас!

Кесри осадил коня.

— Не знаешь, что ему нужно? — спросил он.

— Субедар получил письмо из дома. Похоже, вести дурные. Вам лучше поторопиться, хавильдар.

К командирской палатке подтягивались люди, многие из которых были близкими родственниками субедара. Судя по их виду, семья понесла какую-то утрату. Кесри слегка польстило, что он включен в число избранных.

Спешившись, он едва не столкнулся с батальонным писарем.

— Что стряслось, мунши-джи? Что происходит?

— Вы еще не знаете? — сказал писарь. — Субедар получил чрезвычайно скверное известие. Его брат Бхиро Сингх-джи погиб.

Кесри обомлел. Он-то всегда думал, что Бхиро Сингх всех их переживет.

— Погиб? Но как же так?

— Это случилось в море, уже довольно давно. Бхиро Сингх подрядился конвоировать переселенцев. Все произошло, когда корабль был на пути к Маврикию. Есть кое-какие другие новости, потому-то субедар и послал за вами. Поспешите.

Кесри взял писаря за плечо:

— Сейчас иду, мунши-джи, только скажите, для меня есть письмо?

Писарь покачал головой:

— Сожалею, хавильдар, вам еще пишут.

Кесри огорченно прикусил губу.

— Может, вы проглядели? Неужели ничего нет?

— Ничего. Право слово, ступайте к субедару.

Кесри вошел в палатку. Нирбхай Сингх, внушительный мужчина, чье широкое, грубо вылепленное лицо украшали роскошные усы в сильной проседи, сидел на циновке.

— Вы хотели меня видеть, субедар-саиб? — сказал Кесри.

Нирбхай Сингх обратил на него воспаленный взгляд.

— Да, хавильдар. Плохие вести.

— Я слышал о вашем брате. Большое горе…

— Но это еще не все, — перебил субедар. — В письме из дома говорится и о моем племяннике Хукаме Сингхе, женатом на твоей сестре.

— Вохке кучх бхаэль ба? С ним что-то случилось?

— Хукам Сингх мар гоэль. Он тоже умер.

Известие оглушило.

— Умер? Но как? Что произошло?

— В письме об этом ничего не сказано. Однако сюда едут мои родственники, скоро они прибудут на нашу базу в Рангпуре и тогда обо всем поведают. У тебя-то что? Родные написали о твоей сестре?

— Нет, субедар-саиб, ни слова. Я наделся получить письмо с нынешней почтой, но писарь говорит, для меня ничего нет.

Кесри понурился. Невероятно, что родичи не сообщили ему о вдовстве Дити. Чем же вызвано такое странное молчание?

Шагая в свою палатку, он увидел Паглу-баба и сорвал на нем досаду:

— Что ж ты наплел про письмо? Кучхо нахин! Ничего нет!

Нищий расплылся в ухмылке:

— Я не говорил о письме, хавильдар-джи. Я только сказал, что ты получишь весть о родных. И ты ее получил, верно?

Глава 2

Солнце уже садилось, когда Захарий с котомкой через плечо взошел на борт баджры. Там повсюду высились горы мусора, трапы были завалены палой листвой, поломанными ветками и обрывками снастей. Вешая котомку на мачту, Захарий споткнулся о кофель-нагель[11], и грязная железяка покатилась по дощатой палубе.

Впервые он увидел сей плавучий дворец меньше года назад, но за этот короткий срок судно так обветшало, что казалось, будто оно горюет по умершему хозяину, точно осиротевшая лошадь или собака: серо-голубая покраска корпуса выцвела, от семейной эмблемы Расхали — стилизованной головы тигра — остался лишь еле видимый контур. Однако, несмотря на запущенное состояние, было видно, что судно, хорошее и крепкое, построено в угоду вкусам богача.

Первый беглый осмотр обнадежил: предстоящая работа в основном заключалась в уборке, подкраске, полировке и небольшом ремонте. Замены несущих конструкций корпуса не требовалось. Однако придется перестелить доски палубы, подновить покраску форштевня и верхней части носа, изящные резные боковины которого прогнили и требовали серьезной поправки. Провисшие тросы ватер-вулинга молили о перетяжке; гасписы, недгедсы[12] и водорез тоже просили уделить им внимание. В целом картина не такая уж страшная — если ничто не помешает, управишься за шесть-восемь месяцев. И главное, почти все можно сделать в одиночку.

Захарий решил начать с уборки палубы. Скинув рубашку, он продвигался вдоль правого борта, пока не достиг входа в кают-компанию. Скрипнув, дверь отворилась, изнутри пахнуло сыростью и плесенью, и взору предстали люстра в саване паутины и мебель, укрытая толстым слоем пыли.

Вот здесь Захарий впервые увидел Нила Раттана Халдера, бывшего расхальского раджу. Помнится, он подивился молодости хозяина — болезненного вида юноши с вялым взглядом и как будто заторможенного. Оглядывая заплесневелую гостиную, Захарий ощутил укол грусти: в тот день они потягивали шампанское, не подозревая, что радже недолго гулять на свободе и вообще он скоро станет кормом для акул.

Захарий покинул гостиную и занялся трапом, что вел на верхнюю палубу. Поочередно отчищая перекладины, он медленно поднимался к закатному солнцу, и вот перед ним открылся прелестный вид на реку. В паре сотен ярдов ниже по течению виднелся особняк Бернэмов, а на другом берегу раскинулся окаймленный деревьями калькуттский Ботанический сад.

Для Захария эти места были связаны с воспоминанием о Полетт Ламбер, некогда подопечной мистера Бернэма, — в Ботаническом саду прошло ее детство, а позже ее пристанищем стал особняк. Сейчас, глядя на залитый огнями дом, Захарий вспомнил званый ужин, на котором сидел рядом с Полетт, — тогда он не мог и вообразить, что вскоре она станет беглянкой, под видом переселенки проберется на “Ибис”, однажды ночью придет в его каюту и он будет держать ее в своих объятьях. От яркого воспоминания внутри все заныло. Захарий поспешно спустился на нижнюю палубу и наугад стал открывать двери других кают.

Последняя дверь заупрямилась, пришлось наподдать ее плечом. Скрипнув, она распахнулась, и Захарий очутился в роскошном салоне, отделанном дорогим деревом и украшенном медными бра. Сия каюта как будто избежала разрухи, захватившей корабль, застеленную кровать по-прежнему укрывала пыльная москитная сетка. Отдернув ее, Захарий повалился на невероятно мягкое ложе и, раз-другой подпрыгнув на нем, рассмеялся.

Блаженство! После всего пережитого совершенно невообразимое блаженство. Эта кровать больше всей его каюты на “Ибисе”, той самой каюты, где он держал Полетт в объятьях и на мгновенье приник губами к ее губам.

В долгие месяцы, проведенные на Маврикии и в Калькутте, Полетт часто бывала его собеседницей: когда жизнь казалась уж совсем невыносимой, он представлял ее образ и выговаривал ему: “Видите, во что вы меня втянули, мисс Полетт? Хоть раз об этом задумались? Если б не вы, я бы не сидел в каталажке!”

И тогда ее высокая стройная фигура выступала из темного угла какой-либо чертовой дыры, где он оказался. В своей застенчивой манере Полетт робко подсаживалась к нему, как было в их последнюю яростную стычку на шхуне, когда она умоляла его не препятствовать затеянному побегу.

“Вы попросили меня отпустить пятерых беглецов, мисс Полетт, я пошел вам навстречу, и вот что со мной стало”.

Бывало, что воображаемый разговор с ней шел мягче, и тогда все заканчивалось как той ночью — Захарий ее обнимал и целовал. Иногда ее образ был настолько реален, что Захарий изгонял его из своих мыслей, опасаясь насмешек соседей по скученной ночлежке, всегда возникавших, если кого-нибудь застигали за рукоблудием.

Но сейчас впервые за долгое время он был, слава богу, один, лежал на мягкой податливой кровати, и потому не было нужды изгонять видение, благодаря которому его тело как будто просыпалось от крепкого сна, полнясь почти забытым желанием. Его охватило сладострастие, какого он уже давно не испытывал, и было легко представить, что это рука Полетт, а не его собственная нырнула к нему в штаны.

Потом, уплывая в сон, он уже в который раз подумал о том, насколько милостив был Создатель, снабдивший проклятого им мужчину не только своевольным непокорным отростком, но и подручным средством, способным его усмирить.

Утром, пробудившись от крепкого сна, какого уже давно не бывало, Захарий вновь наскоро, но сладко пообщался с образом Полетт, после чего соскочил с кровати, чувствуя себя освеженным и полным сил. Позавтракав кашей с чаем, он принялся драить палубу бака.

Судно было сильно запущено, дело продвигалось медленно. Около полудня неожиданно появился слуга Бернэмов, принесший остатки с господского стола; Захарий благодарно принял большую миску “сельского капитана”[13] и прочие вкусности, коих хватало на ланч и ужин.

После плотного обеда он слегка осоловел и решил прикорнуть в своей каюте. Он вовсе не собирался вызывать образ Полетт, но тот явился сам, и повода его изгнать не нашлось.

Но потом, когда он заметил клейкие следы на простыне, его окатило виной. Захарий натянул штаны и вернулся к работе на баке.

Там не было даже намека на тень, и вскоре он весь взмок. Захарий скинул башмаки, носки и сорочку, но легче не стало, пот лил ручьем, и пропитавшиеся им нижняя рубаха и штаны липли к телу.

Река, хоть и мутная, манила. Захарий глянул на особняк Бернэмов, прикидывая, увидят ли его оттуда, если он разоблачится до подштанников и сиганет в воду.

Дом отстоял довольно далеко, от реки его отделяла большая лужайка, на которой в этот час сиесты не было ни души. Захарий решил, что стоит рискнуть, вдобавок густые заросли прибрежного камыша послужат ему надежным укрытием.

Он снял нижнюю рубаху и штаны и, оставшись в подштанниках до колена, перевалился через борт. Место было не особо глубокое, но бодряще прохладная вода вмиг освежила.

Захарий раз-другой окунулся и уже хотел вернуться на судно, однако заметил грязный кофель-нагель, валявшийся на палубе, и подумал, что сейчас самое время его отмыть. Подтянувшись, он схватил изгвазданный штырь и плюхнулся обратно в реку. Затем подобрался ближе к берегу, где глубина была по пояс, нарвал камышовых листьев и принялся энергично оттирать железяку.

Металлический штырь, формой напоминавший кеглю размером с ладонь, от грязи был скользкий, и потому Захарий одной рукой прижал его к животу, а другой, сведенной в кулак, драил по всей длине.

Через пару минут усердной работы грязная короста отвалилась, стержень был уже чист, и тут с лужайки донесся детский голос:

— Эй вы!

Захария, стоявшего спиной к берегу, оклик застиг врасплох. Резко обернувшись, он увидел светловолосую девчушку в белом сарафане и догадался, что перед ним дочка Бернэмов.

Тут до него дошло, что он голый и его разглядывают. От смущения Захарий покраснел, поспешно отступил на глубину, где вода скрыла его по горло, и лишь тогда сказал:

— Привет.

— Привет. — Девочка смотрела сосредоточенно, по-птичьи склонив голову набок. — Лучше вылезайте. Мама говорит, в реке купаются только кошмарные язычники да индусы.

— Правда? — испугался Захарий. — Но вы ей не скажете, что застали меня в воде?

— Она уже знает. Я видела, как из окна спальни она за вами следит через свои увеличительные линзы.

И тут с дальнего конца лужайки долетел иной голос:

— Аннабель! Как тебе не стыдно, негодная ты девчонка!

Захарий разглядел увенчанную шляпой фигуру миссис Бернэм, в развевающихся кружевах и шелках поспешавшую к берегу, и отшагнул еще глубже, погрузившись в воду до самого подбородка.

— Аннабель, зачем ты, баловница, выскочила на солнцепек? Тут можно изжариться!

Миссис Бернэм так спешила, что шляпа, слетевшая с головы, но удерживаемая розовой лентой, болталась на спине, по лицу разметались выбившиеся пряди, а на щеках рдели красные пятна.

Проштрафившийся Захарий тем не менее отметил, что румяность и растрепанность весьма красят его хозяйку. Пышный бюст мадам тоже не укрылся от его внимания.

— Что за безобразие, дорогая! — Стараясь не смотреть на Захария, миссис Бернэм шляпой прикрыла дочке лицо. — Уходим! Быстро!

Захарию ничего не оставалось, как притвориться, будто ничего не произошло.

— Здравствуйте, миссис Бернэм, ну и пекло, правда? — сказал он, пытаясь выглядеть беззаботным. — А я вот решил охолонуться.

Мадам негодующе вздрогнула, но не обернулась и только сквозь зубы бросила через плечо:

— Искупаться можно было бы и на судне, мистер Рейд. Наверняка там есть необходимые приспособления, а если нет, их надо сделать. Но бултыхаться в этой мути, уподобляясь ошалевшему буйволу, совсем негоже.

— Простите, миссис Бернэм, я не думал, что… — начал Захарий, однако хозяйка его осекла:

— Помните, мистер Рейд, вы в приличном доме, где пристойность соблюдают во всем…

От возмущения она задохнулась и прибавила шагу, погоняя перед собой дочь.

— Приношу извинения за свой вид! — вслед ей крикнул Захарий. — Обещаю, такого больше не повторится!

Ответа он не получил, ибо миссис Бернэм с дочкой были уже далеко.

Две недели минули в полном молчании о финансах Бахрама. Никто и словом не обмолвился о состоянии его дел к моменту смерти.

Сперва вдове, раздавленной горем, было не до того. Но потом, когда первоначальная боль утраты чуть стихла, Ширин задумалась об этаком странном молчании.

В семье, где вопросы дела заботили всех, нарочитое уклонение от данной темы выглядело как-то неестественно, тем более что все прекрасно знали: Бахрам отправился в Китай, намереваясь выкупить торговый отдел фирмы, которой владели целые поколения семейства Мистри.

В ближайшем окружении Ширин ее братья, пару лет назад совместно унаследовавшие компанию от покойного отца, были, конечно, лучше всех осведомлены о финансовом положении Бахрама. Ширин ничуть не сомневалась, что они кое-что знают, однако ни тот ни другой не выказывали желания затронуть сию тему, хотя виделись с сестрой по нескольку раз на дню.

Для Ширин не было секретом, что после безвременной кончины отца ее муж и братья сошлись в схватке за фирму. Распри не стали неожиданностью: братья никогда не считали Бахрама достойным членом семьи Мистри, и тот, в свою очередь, от всей души платил им нелюбовью. С самого дня свадьбы трения между родичами и мужем опутывали Ширин, точно веревка колодезный ворот. Правда, большую часть своего замужества она участвовала только в семейных дрязгах, ибо в деловых вопросах отец ее своей волей установил непрочный мир. И лишь после смерти патриарха Ширин оказалась осью, на которой вращался родовой конфликт.

Лучше нее никто не знал, каким обманутым и обиженным себя чувствовал ее муж, когда братья попытались спровадить его на покой, дабы избавиться от его детища — чрезвычайно доходного отдела экспортной торговли. Но безропотно позволить отлучить его от дел было не в характере Бахрама: он решил приобрести торговый отдел в свою собственность, для чего с большим товаром отправился в Китай, надеясь заработать деньги, необходимые для покупки. Не признающий полумеры, он задумал взять груз опия, какой еще никогда не покидал Бомбей. Чтобы осилить такой объем, он использовал все доступные капиталы — привлек деловых партнеров, глав общины, родственников, но когда и этого оказалось мало, попросил Ширин заложить ее драгоценности и земли в Алибауге и Бандре, доставшиеся ей в наследство от отца.

За годы супружества Ширин нередко пререкалась с мужем, чаще всего из-за его полного равнодушия к тому, что у них нет сына. Не раз она упрашивала его отыскать какое-нибудь исцеляющее снадобье, но он только отмахивался, чем причинял ей сильную боль и обиду. Но в том, что касалось бизнеса, муж обладал безошибочным чутьем и всегда посрамлял сомневавшихся в успехе его затей. От природы пессимистка, Ширин и сама частенько была в рядах тех, кто ожидал его провала. Но такого никогда не случалось, и она постепенно привыкла, что в деловых вопросах стоит доверять суждению мужа. Потому-то и сдалась уговорам, позволив распорядиться ее наследством как он считает нужным.

Так что же стало с теми деньгами? Почему никто не расскажет? Какое-то время Ширин оправдывала это тем, что братья не хотят касаться данной темы при людях. И верно, она ни секунды не оставалась одна, рядом постоянно были ее дочери, сестры, внуки либо кто-нибудь из внушительного отряда ее слуг. Даже вечерами под рукой непременно был человек, удостоверявшийся, что перед сном она приняла добрую порцию опийной настойки.

Ширин была благодарна родне за поддержку, однако вскоре заметила, что сочувствие это носит несколько странный характер. Родные уделяли внимание исключительно ей, начисто позабыв о покойном муже. Ширин попыталась это исправить, объявив, что в Храме Огня закажет пышную поминальную службу по Бахраму, но ее не услышали и, даже не переговорив с ней, заказали скромную панихиду, на которой присутствовали только близкие родственники.

Ширин попросила дочерей дать этому объяснение, но те отмахнулись, сославшись на непомерные расходы, и тогда она поняла, что от нее что-то скрывают, а вот что — придется выяснить самой. На другой день она послала братьям записки с просьбой повидать ее как можно скорее.

Пунктуальные братья, одетые, как на прием, в свежие ангаркхи и тщательно завязанные тюрбаны, явились следующим утром. Отдав дань вежливости, Ширин сказала:

— Спасибо, что пришли, я хочу кое о чем вас спросить.

— О чем же?

— О делах моего мужа. Я знаю, что в последний китайский вояж он вбухал кучу денег. Меня интересует, что с ними стало.

Повисло молчание, братья переглянулись, словно предлагая друг другу начать разговор. Ширин им помогла:

— Говорите, я должна знать.

Братья облегченно выдохнули и заговорили. Ситуация весьма неблагоприятная, сказали они. Бахрам-бхай допустил ужасную ошибку, его любовь к риску завершилась катастрофой, он ввязался в крупную игру, и его ставка безнадежно проиграла.

Рука Ширин нырнула под складки белого сари, где, ища успокоения, коснулась шнуров священного пояса кошти.

— Что произошло? Говорите всё.

Помешкав, братья заговорили хором: в случившемся Бахрам виноват лишь отчасти. Недавние перемены в Китае застигли его врасплох. Вскоре после его приезда был назначен новый наместник в Кантоне, некий комиссар Линь, по всем статьям сбрендивший властолюбец. Он арестовал всех чужеземных купцов и принудил их сдать весь привезенный опий. Комиссар лично наблюдал за уничтожением товара на миллионы испанских долларов! Бахрам был среди тех, кто понес наибольший урон, весь его груз, приобретенный в основном на заимствованные деньги, реквизировали и сожгли. В результате его долги бомбейским кредиторам до сих пор не оплачены; вернись он, ему пришлось бы объявить себя банкротом. Вообще-то удивляться нечему, ведь он всегда был игроком и аферистом, как его дед.

Сложив руки на коленях, Ширин оцепенело слушала. По окончании рассказа она спросила:

— И впрямь ничего не осталось? Совсем ничего?

Братья покачали головами: ничего. Бахрам не оставил после себя ничего, кроме долгов. Потому-то его великолепная “Анахита” еще там, в Гонконге, за бесценок была продана некоему Бенджамину Бернэму, английскому предпринимателю. Дома, которые Бахрам выстроил дочерям, тоже придется продать. К счастью, у Ширин есть апартаменты в родном доме, и потому она навсегда избавлена от беспокойства о крыше над головой. А зятья сотворили благое дело: открыли денежный счет для ее месячного содержания. Без экономии, конечно, не обойтись, но, если не шиковать, вполне можно прожить.

И тут случилось нечто удивительное. В открытое окно впорхнула бабочка и, покружив по комнате, присела на обрамленный портрет Бахрама. Ширин судорожно вздохнула и сдернула накидку. Давным-давно Бахрам привез из Кантона этот портрет, на котором был чрезвычайно хорош: в синей чоге, он сидел слегка расставив ноги, его точеное лицо с ухоженной бородой озаряла легкая улыбка.

Ширин свято верила, что даже мелкие случайности полны смысла, для нее было очевидным, что всякие совпадения, пусть незначительные, происходят не просто так. Бабочка давно улетела, а она все не могла отвести взгляд от портрета. Казалось, Бахрам смотрит прямо на нее и пытается что-то сказать.

Ширин сделала глубокий вдох и обратилась к братьям:

— Скажите, есть ли шанс вернуть хотя бы часть мужниных денег?

Братья опять переглянулись и заговорили тихо, словно извиняясь, что разрушают ее надежду.

Вообще-то шанс есть, сказали они, кое-что можно вернуть. Бахрам не единственный пострадавший иноземный купец — среди тех, кто сдал свой груз комиссару Линю, были влиятельные английские предприниматели. Британские власти не оставят конфискацию безнаказанной; в отличие от индийских правителей, которым безразличны интересы деловых людей, они понимают всю важность коммерции. Прошел слух, что уже готовится экспедиционный корпус для отправки в Китай, англичане потребуют возмещения ущерба. Случись война, которую китайцы, скорее всего, проиграют, появился бы хороший шанс вернуть часть денег Бахрама. Однако…

— Что? — подстегнула Ширин.

Когда начнут распределять компенсацию, представлять интересы Бахрама будет некому. Несомненно, возникнет грызня между купцами, прибывшими лично, чтобы урвать свою долю.

Ширин постепенно уяснила ситуацию.

— Но разве мы не сможем отправить своего представителя? — спросила она. — Как насчет Вико?

Братья покачали головами.

— Он уже отказался. И потом, Вико всего лишь управляющий, у него никакого авторитета в кантонской Торговой палате и среди британских чиновников. В Китае иноземные купцы были спаянным кружком, куда не допускались посторонние. Бахрам входил в это сообщество, и коллеги могли бы прислушаться к требованиям, заявленным его кровным родственником, но такого, к несчастью, не имеется.

Ширин прекрасно поняла намек — все было бы иначе, если б интересы Бахрама представлял его сын. Она давно терзалась отсутствием наследника, но сейчас ее терпение лопнуло, и Ширин выпалила первое, что пришло в голову:

— А я? Что, если я сама поеду в Китай?

Братья опешили.

— Ты? — Они изумленно уставились на сестру.

— Да.

— Ты, в Китай? Ты даже на улицу не выходишь одна!

— А что такого? — огрызнулась Ширин. — Ведь ваши жены и дочери появляются на людях, правда? Вы же хвастаете перед английскими друзьями, какая мы “передовая” семья, в которой не соблюдают пурду?[14]

— О чем ты говоришь? Да, наши жены не придерживаются строгой пурды, ибо у нас определенное положение в обществе. Но мы никогда не позволим нашим сестрам и дочерям в одиночку шастать по свету. Вообрази, какой будет скандал! Что скажут люди?

— Разве желание вдовы навестить могилу мужа зазорно?

Похоже, братья решили действовать исподволь.

— Поговори с дочерьми, Ширин, — мягко сказали они. — Девочки лучше нас все тебе растолкуют.

11 августа 1839

Кантон

Вчера на улице Тринадцати факторий я столкнулся с Комптоном.

— А-Нил! — воскликнул он. — Чжун Лоу-сы желает с вами встретиться!

Я поинтересовался, с какой целью, и печатник ответил, что старца весьма впечатлил его отчет об опийном производстве в Бенгалии. Узнав о моем участии в подготовке доклада, он приглашает меня на ям-чай (чаепитие).

Конечно, я не мог отказаться.

Мы условились, что назавтра я приду в печатню в начале Часа петуха (пять часов пополудни).

У Комптона я появился за несколько минут до прибытия паланкина с советником. Казалось, Чжун Лоу-сы еще больше постарел: согбенный, тщедушный, паутина седой бороденки. Однако не затуманенный возрастом взгляд его был живым и ярким.

— Говорят, вы обучаетесь кантонскому диалекту, А-Нил?

— Хай, Лоу-сы.

Старец родом из других краев, но в провинции Гуандун провел много лет и прекрасно владеет местным диалектом. Он терпеливо воспринял мои косноязычные потуги изъясниться на этом наречии. Надеюсь, я не слишком опозорился, хотя временами по-английски обращался за помощью Комптона.

Оказалось, у советника был особый повод для нашей встречи: он составляет памятную записку об индийских территориях под британским правлением (старец использовал слово “ганъяо”, которым здесь их обозначают) и хотел бы задать мне несколько вопросов.

— Ят-дин, конечно, — согласился я.

Прошел слух, сказал Чжун Лоу-сы, будто англичане собираются направить сюда военную флотилию. Известно ли мне что-нибудь об этом?

Я сообразил, что за обманчиво простым вопросом может скрываться полное знание ситуации, обеспеченное разведкой, и решил быть осторожным в своих высказываниях.

В среде иноземцев, ответил я, уже давно поговаривают о том, что скоро англичане направят экспедиционный корпус в Китай.

Хай ме? Вот как? Где я об этом слышал? От кого?

Я пояснил, что многие мои земляки служат писцами и письмоводителями у английских купцов. Некоторые даже числятся в штате работников капитана Эллиотта, полномочного представителя королевы. Нередко мы обмениваемся новостями, и потому общеизвестно, что в апреле сего года Эллиотт письменно обратился к калькуттскому генерал-губернатору с просьбой сформировать экспедиционный корпус для отправки в Китай. Давеча я случайно услышал разговор моего хозяина, мистера Кулиджа, с друзьями: они считают, что военный штаб в Калькутте уже начал подготовку экспедиции, но гласности это предадут лишь после отмашки из Лондона.

Советник задал новый вопрос: поскольку корпус формируется в Иньду (Индии), каким будет его состав, английским или индийским?

Если учесть прошлый опыт, сказал я, состав, скорее всего, будет смешанным по примеру недавних военных кампаний в Бирме, Малайе и на Яве.

Чжун Лоу-сы ничуть не удивился. Во времена правления императора Цзяцина, поведал он, англичане прислали в Макао корабли с сипаями (старец назвал их сюбо бин). Пекин откликнулся жестко, и войска не высадились. Было это тридцать лет назад. Десятью годами позже, во второй год правления нынешнего императора Даогуана, англичане вновь прибыли с войском индийских сипаев. На сей раз они ненадолго оккупировали Макао, но потом были вынуждены уйти.

И тут советник меня ошарашил, сказав о выводе, который сделали китайские власти: сипаи — рабы, в бою англичане им не доверяют, потому-то и оставили Макао, не оказав особого сопротивления.

— Но сипаи вовсе не рабы! — возразил я. — Они получают жалованье, как английские солдаты.

— Наравне с рыжеволосыми вояками?

— Нет, — признал я. — Гораздо меньше. Примерно вдвое.

— А как к ним относятся? Индусы и англичане питаются и квартируют вместе?

— Нет, раздельно. Отношение к сипаям иное.

— Они могут занимать командирские должности? Есть ли офицеры-индусы?

— Нет, — сказал я. — Командуют только англичане.

Чжун Лоу-сы помолчал, задумчиво прихлебывая чай. Потом взглянул на меня и сказал:

— Значит, индусы получают мизерное жалованье и знают, что никогда не станут офицерами. Так?

Тут не поспоришь.

— Цзяо хай ло, — кивнул я. — Именно так.

— Но тогда почему они воюют?

Я не знал, что ответить. Как объяснить то, чего не понимаешь сам? Чего не понимает никто?

— Потому что это их работа, и она дает им деньги, — сказал я, не найдя ничего другого.

— Значит, они из бедных семей?

— Их родичи — земледельцы, обитающие в глубине страны. Но они вовсе не бедняки, у многих семьи знатного рода, которые владеют собственными угодьями.

Слова мои сильно озадачили советника.

— Но тогда зачем они рискуют жизнью, если в том нет нужды?

— Объяснить это непросто, — сказал я. — Понимаете, большинство сипаев происходят из кланов (я не нашел иного слова для “касты”), которые всегда зарабатывали на жизнь войной. Они присягают своему предводителю и за него воюют. Когда-то их предводителями были индийские цари, а потом — англичане, вставшие у руля власти. Вот сипаи за них и воюют, как прежде воевали за раджей и навабов[15], не видя в том большой разницы.

— Но, воюя за англичан, вкладывают ли они душу в свою работу?

И вновь я задумался.

— Трудный вопрос. Сипаи отменные солдаты, они помогли англичанам покорить значительную часть Индии. Но иногда бунтуют, особенно если их посылают за границу. Помнится, лет пятнадцать назад в Барракпоре вспыхнул мятеж, когда батальону сипаев приказали отправиться в Бирму. И вообще, выходцы из Бенгальского президентства не любят воевать на чужой территории. Вот почему для зарубежных кампаний англичане чаще нанимают мадрасских сипаев.

Чжун Лоу-сы задумчиво покивал, оглаживая седую бородку. Он поблагодарил меня за беседу и выразил надежду на скорую новую встречу.

Кесри был старше Дити на восемь лет. За это время в семье родились еще пять ребятишек; двое выжили, трое умерли. Несмотря на заметную разницу в годах, Кесри и Дити друг с другом были схожи больше, чем с прочими из потомства.

Во-первых, у обоих были одинаковые светло-серые глаза. Для Дити это стало своего рода изъяном, ибо суеверные жители деревни считали светлоглазых женщин ведьмами. Сия черта, которая у Кесри благодаря его полу считалась всего лишь необычностью и не более того, укрепила узы между сестрой и братом, мгновенно бросавшимся на защиту ее от дразнилок других детей.

Еще одним фактором, сближавшим их, было то, что оба воспринимали судьбу как личного врага. Для Дити поводом к тому стала ее астрологическая карта, утверждавшая, что девочка родилась под неблагоприятным расположением небесных светил. У Кесри была иная причина: его угораздило родиться старшим сыном в семье.

Во многих семьях статус первенца почитался благом, и будь Кесри иного складу, он бы, наверное, тоже считал себя везунчиком, появившимся на свет в семействе, где блюдут традицию: старший сын остается в родном доме, чтоб возделывать семейные угодья. Однако его ничуть не прельщало весь свой век провести в Наянпуре, таскаясь за плугом и покрикивая на быков. С малых лет он заслушивался рассказами дядьев и наставников, отца, деда и всех других деревенских мужчин об их солдатской службе, когда в юности они были истинными джаванами, бойцами. Кесри не желал ничего иного, как повторить их путь: служить сипаем в любой части Индостана или Декана.

В его роду землепашцев всех мальчиков с раннего детства обучали бою. В те времена повсюду рыскали банды вооруженных головорезов, и потому при выходе на поля вдобавок к плугу и косе брали щит и меч. Иначе как возделаешь свою землю, если не умеешь ее защитить?

Кесри с братьями еще малышами стали заниматься борьбой. Неподалеку от их деревни была знаменитая акхара — гимнастический зал, где различными дисциплинами укреплялись тело и дух. Акхара эта принадлежала секте нага-садху — аскетов, не носивших иного одеяния, кроме пепла, но прославившихся бойцовской доблестью и навыком самоограничения. Для них происхождение человека не играло никакой роли; по крайней мере, в пределах акхары действовало нерушимое правило: здесь не существует кастовых различий, всякий гость может искупаться, поесть и вступить в схватку, независимо от своей биографии.

Это коробило отца Кесри, ярого поборника кастовых разграничений, сам же Кесри находил сие правило весьма верным, хотя ничуть не возражал против очистительного омовения по возвращении домой. Дух товарищества, царивший в акхаре, нравился ему не меньше физических испытаний: крепыш и непоседа, он получал особое удовольствие от больших нагрузок. Кесри любил тягать гири, вращать булавы и, в отличие от других ребят, не отлынивал от упражнения под названием “вспашка борцовской арены”: один усаживался на деревянный брус, а другой, запрягшись в лобную лямку, таскал его по акхаре.

Однако наибольшую радость ему доставляло собственно единоборство, когда в схватке обострялись все его чувства; он умел сохранить холодную голову в ситуациях, у других вызывавших панику. На самостоятельных занятиях он часами оттачивал приемы вроде броска через бедро и удушающего захвата; иногда его слегка раздражало, что контролю дыхания и результатам работы кишечника садху уделяли внимания не меньше, чем практической борьбе, но он исполнял все эти требования, воспринимая их как неизбежную плату за обучение. Каждое утро он дотошно исследовал змеюку, выползшую из его задницы, и если она была тусклой либо плохо “свернулась в кольца, готовая к броску”, честно докладывал о том наставникам и менял свое питание согласно их предписаниям.