Пианистка E-Book

Татьяна Бочарова

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Krimi
• Serie: Детектив сильных страстей
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 411

Veröffentlichungsjahr: 2023

Beschreibung

Карина привыкла к своей скучной жизни. Уроки в музыкальной школе, одинокие вечера в пустой квартире, редкие встречи с женатым любовником… Все изменилось, когда по соседству поселилась молодая семейная пара. При одном взгляде на Олега у Карины упало сердце: он поразительно напоминал ее первую любовь, закончившуюся так трагически. Она решила держаться от соседей подальше, но это оказалось невозможно: ей было слышно все, что происходит за тонкой стенкой. После скандалов Леля прибегала к ней жаловаться, и постепенно они стали лучшими подругами. Но от Олега Карина по-прежнему предпочитала держаться подальше, как будто чувствуя исходящую от него опасность… Невероятно чувственные остросюжетные романы Татьяны Бочаровой из серии «Детектив сильных страстей» задевают самые тонкие струны в женской душе, заставляя вспомнить все, о чем мечталось, да не сбылось. Они дарят надежду, что никогда не поздно все изменить!

Leseprobe

Татьяна Бочарова Пианистка

© Бочарова Т., 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Редактор серии А. Антонова

Оформление серии А. Дурасова

* * *

1

Гамма коряво, с остановками добралась доверху и начала спускаться. Медленно, ползком, на ощупь.

Карина невольно оторвалась от окна и обернулась: ей показалось, что ученик играет, крепко зажмурившись и не видя клавиатуры. Но нет, глаза мальчика были широко открыты и выражали муку.

Он сидел, резко наклонившись вперед на стуле, крепко прижав локти к бокам, и судорожно колотил пальцами по клавишам.

…Ми, ре, до, си, ля, соль…

– Фа-диез, – привычно подсказала она.

Мальчишка вздрогнул всем телом и остановился.

– Там фа-диез, Вася, – мягче проговорила Карина и приблизилась к фортепьяно, за которым застыл страдалец. – Ну что ты? Играй дальше, – она осторожно положила руки ему на плечи, – расслабься. Вот так, молодец. Локти в сторону, пальцы поднимай, но не слишком.

Вася достучал гамму до конца и вопросительно поглядел на нее.

– Ничего, – вздохнула та, – неплохо. Давай дневник.

Лицо мальчугана прояснилось. Он мигом вскочил со стула и протянул толстую тетрадь в темной обложке.

– Вот.

– Значит, к следующему уроку разучишь фа мажор. И принесешь польку. Хорошо?

– Хорошо, – выдохнул Вася, нетерпеливо косясь на дверь.

Карина молча глядела, как он, спеша и сопя, складывает потрепанный нотный сборник в папку и вприпрыжку бежит к порогу, по обыкновению позабыв сказать «до свиданья».

Ей казалось, будто ее выпотрошили наизнанку. А ведь Вася лишь третий по расписанию! За ним придут еще семь человек, и где взять на них силы?

В голове мерно отстукивало: «соль, ля, си, до…»

Карина резко выпрямилась, вернулась к окну, решительным движением распахнула форточку настежь. Повеяло промозглой сыростью.

Господи, ведь уже март, весна! А она и не заметила ее наступления за бесконечной чередой тускло-серых дней, монотонным «раз и, два и, три и», упорно пропадающими диезами и бемолями, непослушными детскими пальцами.

Занавеска тихонько раскачивалась от ветра. Карина в оцепенении разглядывала чахлый цветок герани, стоящий в горшочке на подоконнике.

Позади скрипнула дверь.

– Кариш, ты свободна?

На пороге стояла Зина Бабакина. Глаза ее подозрительно припухли, большие красивые руки нервно комкали носовой платок.

– Заходи, Зиночка. – Карина, обрадованная визитом подруги, не сразу заметила ее необычное состояние.

– Я на минутку. – Та бочком прошла в класс, уселась на краешек стула возле пианино. – У тебя никого нет?

– Васю пораньше отпустила, – призналась она. – Не могу больше.

Зина понимающе кивнула. Карина внимательней вгляделась в ее лицо.

– Ты что? – с тревогой проговорила она, подсаживаясь поближе. – Что-то случилось?

– Да так, – уклончиво ответила та.

– На тебе лица нет. Может, сердце? Дать таблетку?

– А! – Зина с ожесточением махнула рукой и прижала к глазам платок.

– Ну что ты, Зинуль! Ну брось! – Карина растерянно глядела на рыдающую подругу. Для обычно сдержанной Зины слезы были редкостью.

Устала? Неважно себя чувствует?

– Дерьмо! – шептала та, закрывая ладонями лицо. – Все дерьмо! Грязь! Надоело, к чертовой матери такую работу!

У Карины в голове мелькнула мысль: вероятно, сегодня неблагоприятная геомагнитная обстановка – не только у нее самой, но и у Зинки крыша поехала, заниматься с учениками невозможно, хочется послать подальше всю их музыкальную школу, да и вообще весь мир.

– Не расстраивайся, Зинуля, – ласково обратилась она к подруге. – Наверное, сегодня магнитная буря. Я тоже словно выжатый лимон.

Зина внезапно опустила платок. Мокрые глаза недобро блеснули.

– Буря, говоришь? – Она бросила гневный взгляд на дверь. – Я тебе сейчас расскажу, какая буря. Малютину мою помнишь?

– Это новенькая, что ли, с маникюром?

– Она, – сквозь зубы подтвердила Зина. – Знаешь, я вчера ее выгнала с урока. Насовсем.

– Правильно сделала, – поддержала ее Карина.

Она отчетливо вспомнила новую ученицу, которую месяца три назад всучила Зине администрация. Девица лет четырнадцати, с наглым взглядом жирно подведенных глаз и длинными сиреневыми ногтями. Смотрит свысока, будто не учиться пришла, а с ревизией.

– Наглющая, – подхватывая ее мысли, проговорила Зина. – Не делает ни черта, я ей слово, она мне в ответ десять. Ну я и сказала ей – тут, мол, дети музыке учатся. Между прочим, талантливые, и музыку любят.

– А она?

– Ушла. А сегодня явилась ее мамаша: шуба норковая в пол, в ушах брюлики.

– К тебе?

– Если бы. Прямиком к директору. – Зина зло сощурилась и замолчала.

– И дальше что? – осторожно спросила Карина, хотя уже знала, что услышит в ответ.

– Как ты думаешь? – с горечью проговорила та. – Я должна извиниться перед девчонкой за то, что, видите ли, унизила ее человеческое достоинство, намекнув на отсутствие таланта. А дальше – учить ее как миленькая, безо всяких разговоров. Ее папаша, оказывается, купил для школы комплект стереоаппаратуры и обещал на следующий год ремонт зала за свой счет.

– Да, – пробормотала Карина, опуская голову.

Это было все, что она могла сказать Зине. Обе прекрасно знали, как бесправны здесь, у себя на работе. Мало того что получают копейки, так еще должны безропотно терпеть унижения от таких вот папиных дочек – иначе разговор с директором будет коротким.

– Я не буду учить эту стерву, – тихо и отчетливо проговорила Зина, вставая.

– Разве есть выход? – безнадежно спросила Карина.

– Уйду.

Она поглядела на подругу, поняла, что та говорит серьезно, и почувствовала, как болезненно сжалось сердце.

Зина уйдет. Оставит ее здесь одну. Умница Зинка, которая единственная в школе понимает Карину с полуслова. Да что ж за день сегодня такой разнесчастный!

– Зин, а как же ученики? – упавшим голосом спросила она.

– Не трави душу. – Зина страдальчески поморщилась. – Обойдутся как-нибудь. А я больше не могу. Пойду в частную школу, говорят, меньше трехсот баксов в месяц не платят.

– Там дети без тормозов, – сказала Карина, – балованные, им все позволено, вот и…

– И здесь все позволено, – перебила Зина. – И так и так продаваться, уж лучше задорого, чем задарма.

– Как знаешь. – Карина пожала плечами.

Конечно, Зине нужно работать в денежном месте. Она одна растит сына, его и одеть надо, и обуть, и накормить, и выучить.

А ей деньги без надобности. Дедовская дача в Кратово дает постоянный ежегодный доход в пару тысяч баксов – на одинокую безбедную жизнь вполне хватает. А лишнего ей не надо.

– Пойду, – Зина вздохнула и направилась к двери, – у меня там Кирюшка с Настей сидят. Свиридова играем в четыре руки, – она улыбнулась криво и жалко, – как я их оставлю, ума не приложу!

Она вышла из класса.

Карина прикрыла окно, наполнила под краном пыльный граненый стакан и полила загибающийся цветок. Потом уселась возле фортепьяно и принялась терпеливо дожидаться следующую ученицу.

Жалко Зину. Но у той хотя бы есть злость, энергия, побуждающая ее на поступки, заставляющая искать для себя лучшей доли.

А у Карины ничего нет. Поэтому она никуда отсюда не уйдет…

2

Когда Карина закончила работу, уже смеркалось.

Она привычно брела по своему излюбленному маршруту: пешком через скверик, мимо булочной, молочного, и, наконец, узкая асфальтированная дорожка, стиснутая с двух сторон длинными многоподъездными домами. Дорожка сворачивала влево и упиралась в грязно-желтую панельную пятиэтажку, в которой жила Карина.

Лифта в доме не было. На последний этаж приходилось карабкаться пешком.

Здесь, в крошечной двухкомнатной квартирке под самой крышей, она обитала с рождения. Сначала с мамой, потом, после ее смерти, одна.

Карина вошла в прихожую, щелкнула выключателем и, не снимая пальто, без сил прислонилась к стене. Висящее напротив большое зеркало отразило ее всю, с головы до ног – красивую, грустную и бледную.

«Нет, все-таки определенно тяжелый день», – в который раз подумала Карина и начала медленно раздеваться.

Она нашарила под вешалкой тапки, провела щеткой по осевшим под шапкой волосам и вяло побрела на кухню. Поставила на плиту чайник и не спеша выложила на стол свои приобретения: пакет кефира, кусочек сыра, упаковку мармелада и батон.

Карина рассчитывала, что дурное настроение и хандра в привычной, спокойной обстановке рассеются, вытесненные мелкими бытовыми хлопотами. Но почему-то легче не становилось. Наоборот: пустая квартира давила отвратительной мертвой тишиной.

Карина слегка поколебалась, ушла с кухни в комнату, сняла с телефона трубку и набрала коротенький номер.

– Слушаю, – отозвался молоденький женский голос.

– Девушка, пожалуйста, для абонента восемь ноль девяносто три. Саша, приезжай, мне хреново. Карина.

– Хреново, – спокойно повторила телефонистка и отключилась.

Карина удобно устроилась в мягком кресле, вытянув руки на подлокотниках. В кухне посвистывая, закипал чайник, но вставать не хотелось. «Подождет», – лениво подумала она, с наслаждением ощущая, как расслабляется спина, ноющая от многочасового сидения в три погибели над учениками.

Через минуту раздался звонок.

– Да, – сказала Карина в микрофон.

– Привет, солнышко! – зарокотал на том конце провода сочный бас. – Как ты? Куксишься?

– Немного, – призналась Карина. – Ты на работе?

– То-то и дело, что нет, – виновато проговорил Саша. – В гостях, с Нинкой и козлятами. Тут такие апартаменты, целых пять комнат. Я тебе из спальни звоню.

– Значит, не приедешь, – констатировала Карина.

– Нет, ягодка, сегодня никак. Завтра, может быть. Ты не кисни, ложись, отдыхай.

– Ладно. Чао. – Она опустила трубку.

Чайник вовсю заливался разбойничьим свистом. Карина заставила себя рывком встать, вернулась на кухню, погасила газ. Она налила себе чашку крепкого чая, рассеянно вскрыла пакет с мармеладом.

Не велика беда, что Саша занят и не сможет прийти. Кто он ей, в конце концов? Ни гражданский муж, ни просто любимый человек. Так, нечто вроде бойфренда, а по совместительству примерный семьянин, отец троих детей. Козлят, как он их любит называть.

Саша ей сейчас не поможет. Да и никто другой. Трудно найти того, кто спас бы от самой себя. От собственных мыслей, неумолимо преследующих днем и даже ночью, ставших сегодня особенно невыносимыми.

Ей уже тридцать, а она одна на всем свете. Нет у нее ни настоящей любви, ни дружной семьи, как у единственной школьной подруги, Верки, ни хотя бы ребенка, как у Зины. И в отличие от Саши, обожающего свою низкооплачиваемую работу хирурга в районной поликлинике, Карина, кажется, ненавидит музыкальную школу.

Она ясно поняла это сегодня. До сих пор Карина считала, что все не так уж плохо, среди множества бездарных, серых учеников есть Олечка Серебрякова, умница, одаренный человечек, отдушина. Ради нее Карина готова была трудиться в музыкалке, невзирая на все издержки такой работы.

Но сегодня и Олина игра показалась ей пресной, ученической, лишенной воображения.

Как такое могло случиться? Когда-то давно Карина любила свою специальность, детей, приходящих в класс, подолгу корпела над программой для каждого из них, устраивала большие праздничные концерты. И теперь все это исчезло, ушло в прошлое, без следа и намека на возвращение. Почему, за что ей такое?

Карина отодвинула недопитую чашку, встала из-за стола, почти бегом бросилась в спальню и распахнула тумбочку, притулившуюся возле тахты.

На полочке лежала древняя колода карт, распухшая и засаленная, да маленький фотоальбом со смешным олененком на обложке. Карты Карина трогать не стала, а альбом вытащила.

Открыла первую страницу – снимок был десятилетней давности.

Господи, какая она здесь! Волосы длиннющие, распущены по плечам, на щеках озорные ямочки, в глазах сплошная наивность. Смех!

Это еще до всего, что произошло, до него.

Карина хотела перевернуть страницу, но передумала. Прилегла на тахту, не выпуская альбом из рук, мечтательно прикрыла глаза.

…Да, когда-то она была совсем другой. И жизнь текла по-иному, весело, шумно, торопливо.

Тогда еще жива была мама.

В маленькой квартирке под крышей собиралась молодежь: студенты консерватории, Каринины однокурсники. Они пировали на кухне ночи напролет, дымили в окно на лестничной клетке, танцевали до упаду, ругались и мирились.

Тогда каждый день отличался от предыдущего решительно всем – и цветом, и вкусом, и запахом. Веселая компания менялась – одни исчезали, на смену приходили другие.

Как-то появился высокий пепельноволосый парень в длинном, висящем мешком на худой долговязой фигуре, грубом свитере и с тяжелым прямым взглядом свинцовых глаз. Танцевал мало, наливал себе стопку за стопкой, сидя в углу. Оттуда, из угла, смотрел на Карину негибким, невежливым взором.

Кто его привел, она не знала, но на очередной танец, набравшись храбрости, пригласила, положила руки ему на плечи. Пепельноволосый встал во весь почти двухметровый рост, плавно повел Карину в такт музыке, не прижимался, не лапал. Ничего ей не сказал, оттанцевал и вернулся в свой угол.

Когда гости разошлись, она раскинула карты на трефового короля. На сердце у него лежала пиковая десятка, ногами он топтал даму червей. Внутри у Карины что-то оборвалось, она собрала колоду и запрятала ее на дальнюю полку.

Он пришел в следующий раз. А потом еще. Карина уже знала, кто привел его, знала, что зовут его Степан, он приехал из Омска и учится на пятом курсе МАИ.

Однажды он остался у них в квартире, в крошечной Карининой комнате на ее скрипучей старенькой тахте. На рассвете она проснулась, подошла к окну, увидела наливающееся белизной небо за занавесками, один за другим гаснущие фонари внизу, и едва не задохнулась от счастья.

Она любила его. Любила в нем все: нахальный, уверенный взгляд, серые, будто пеплом посыпанные волосы, широкую скорую походку, манеру одеваться – во все длинное, просторное, грубое, – молчаливость.

Зато мама возненавидела Степана, кажется с первого взгляда. Каждое утро, глядя на ее блаженное лицо, глупо-счастливую улыбку, тихо, сквозь зубы, но очень отчетливо говорила:

– Дура. Он испортит тебе жизнь. Разве вы – пара? Посмотри, посмотри на себя и на него!

Карина только плечами пожимала. Она даже злиться на мать не могла, не хватало ее ни на какие другие чувства. Та не сдавалась, пилила день и ночь:

– Пусть женится, раз живет здесь на всем готовом! Вот погоди, попадешься – он сразу в кусты слиняет. Вспомнишь тогда!

Жениться? Да ей было все равно, пригласит он ее в загс или нет. Главное – Степан здесь, сегодня, завтра, послезавтра. Господи, как же это чудесно!

Может быть, они и поженились бы: он окончил институт, его оставили работать в Москве как подающего надежды. Карина видела – он прирос, прикипел если не к ней, то к дому, к образу жизни, к удобству, к тому, что она всегда рядом, «под рукой». Может быть, оставалось совсем чуть-чуть до исполнения маминой мечты.

Но тут пришла телеграмма: его отец в Омске тяжело заболел. Матери у Степана не было. Он должен был ехать.

Карина сама собирала ему чемодан. Перестирала и перегладила вещи, сложила и расправила каждую складочку, аккуратно защелкнула замки на крышке.

Она ни разу не заплакала, даже на вокзале, даже когда состав тронулся, стал набирать ход, и ей страстно захотелось побежать по шпалам за этим чертовым поездом, увозящим в ночь от нее счастье. Но она сдержалась, так как понимала: он едет к смертельно больному человеку, родному отцу. Ему гораздо тяжелее, чем ей. У него серьезная проблема, а у нее так, женские пустяки.

Вечером мать посмотрела на ее безжизненно опущенные плечи и, поджав губы, сказала:

– Думаешь, он вернется к тебе? Держи карман шире.

– Как ты можешь, мама? – Голос Карины задрожал. – У него такое горе!

– Не вернется! – сурово отчеканила мать и ушла к себе.

Через месяц Карина поняла, что ждет ребенка. Степан не позвонил ни разу. Сама она звонила дважды: он говорил с ней приветливо, но мало. Отец был в тяжелом состоянии, при смерти, требовал круглосуточного ухода.

Мать доводила ее каждый день и, в общем-то, Карина понимала, что та права. Сколько будет умирать в далеком Омске его отец, можно было лишь догадываться. К тому же она от души желала Степану, чтоб отец прожил как можно дольше, если есть хоть какая-то надежда на исцеление. С работы Степан перед отъездом уволился, так что в Москве его ничего не держало. Кроме нее, Карины.

Она ничего не говорила матери про беременность, но день ото дня терзалась все больше. Звонков из Омска по-прежнему не было. Наконец Карина решилась, набрала длинный междугородний номер и услышала после долгих гудков молодой женский голос.

Почему-то она сразу ужасно испугалась, хотя это могла быть его сестра, родственница, на худой конец просто знакомая семьи, пришедшая помочь. Дрожащим голосом Карина позвала его к телефону. Степан долго не подходил, неприлично долго для междугороднего звонка. А когда ответил наконец, Карина не узнала его голоса, настолько он был чужой и отдаленный. Нужные слова никак не хотели выходить у нее изо рта, словно прилипли, застряли там. Вместо них она бормотала какие-то бессвязные, пустые, ничего не значащие фразы.

Степан сказал, что отцу дали новое лекарство, ему стало лучше, но все равно он требует постоянного ухода. И возвращаться в Москву ему пока невозможно. Он уже нашел работу в Омске и благодарит Карину за беспокойство, заботу о нем и его семье. Последняя фраза убила ее наповал. Так благодарить можно случайную знакомую, но никак не без пяти минут жену. Из последних сил сдерживаясь, она распрощалась со Степаном, повесила трубку, встретила торжествующий взгляд матери и ушла к себе в комнату.

Ревела она всю ночь и следующий день. Ребенка решила не оставлять.

С матерью они потом помирились, вместе поплакали над ее несчастной судьбой. О том, что она была в положении, Карина так и не сказала. Все сделала втайне от нее под видом поездки в Петербург.

Степан так и не позвонил ни разу. Карина тоже больше не звонила ему. Продолжала жить как заведенная, ходить в консерваторию, в магазин, убираться в квартире, с кем-то встречаться, о чем-то разговаривать. А в глубине души теплилась надежда: вот он приедет, поднимется по восьмидесяти пяти ступенькам на их пятый этаж, обнимет ее своими ручищами, и останутся в прошлом эти мрачные дни и ночи, недели и месяцы, словно и не бывало.

Он вернулся через три года, когда Карина окончила консерваторию, стала молодым специалистом и заимела свой класс в музыкальной школе. Когда утекло столько воды, и больше половины этой воды были слезы. Когда трижды оделись в листву могучие ветвистые тополя в московском дворике, и трижды отцвела бордовая мальва под окнами первого этажа.

Он даже не позвонил. Просто приехал, поднялся по лестнице и нажал кнопку у двери.

Карина была дома. Она открыла ему и даже не удивилась – привыкла ничему не удивляться. Только заметила, что с ним нет желтого кожаного чемодана, в который она складывала его вещи накануне отъезда и куда не упала ни одна ее слезинка.

А должна была! Весь он мог наполниться ее слезами, размыться, лопнуть под их давлением, разлететься на мелкие куски, на ремешки и кармашки и уплыть далеко-далеко.

Молча они сидели на кухне, пили чай, изредка нарушая тишину вежливыми и ненужными словами. Он, она и постаревшая, уже неизлечимо больная мама, у которой не было больше сил ненавидеть его за то, что он разбил дочери жизнь.

Карина глядела в любимое лицо, с трудом узнавая неуловимо изменившиеся черты, потускневшие глаза, вокруг которых появились еле заметные морщинки, потемневшие волосы, незнакомую складку, залегшую у губ.

Наконец он встал, обнял Карину, прямо на кухне при матери. И три года разлуки, одиночество, горькая непонятость, не рожденный ребенок – все это будто растворилось, исчезло из сердца. Остались только нежность, безграничное доверие и благодарность, за то, что он снова здесь.

Ночью все произошло как-то быстро. Грубовато и жадно Степан вдруг приник к ней, но не так, как раньше. Не было чего-то привычного, такого желанного, долгожданного. А чего именно, она не поняла.

Потом они долго лежали в темноте без сна, молчали, и Карина почему-то не могла думать ни о чем, кроме этого дурацкого желтого чемодана, словно он являлся частью Степана и без него тот не мог быть самим собой. Она уже точно знала, что он сейчас скажет.

Он повернулся, приподнялся над подушкой и бросил коротко:

– Я должен уйти. Прости. Так получилось.

– Когда? – спросила Карина, хотя это волновало ее меньше всего. Если уходить, какая разница – завтра, через месяц, через год. Главное – уходить, главное – навсегда.

– Завтра, – ответил Степан и еще раз добавил: – Прости.

Карина ничего не сказала. Утром он ушел.

Вскоре позвонила общая знакомая, та самая, что привела его в первый раз, и рассказала, что из Омска Степан привез беременную жену. Они продали квартиру умершего отца, добавили денег и купили в Москве крошечную комнату в коммуналке. Он устроился в хорошую фирму и будет копить на квартиру. Ребенок должен родиться через два месяца.

Карина слушала, кивала трубке, и ей вспоминалось, как первый раз раскинула она карты на Степана, и в ногах у него оказалась червонная дама. Грустная русоволосая дама червей, с поникшей чайной розой в руке. Она, Карина…

…Снизу послышалось оглушительное жужжание дрели. На четвертом этаже уже три месяца шел грандиозный ремонт, и от шума сотрясался весь подъезд.

Карина вздрогнула и открыла глаза. Кажется, она задремала. Или нет, просто давно, вот уже семь лет, грезит наяву, каждую свободную минуту погружаясь мыслями в далекие воспоминания и несбыточные мечты.

Она быстрым, вороватым движением перевернула страничку альбома.

Сколько раз давала себе клятву выбросить эту фотографию, да так и не хватило духу. Красуется здесь, большая, цветная, глянцевая, словно привет из прошлой жизни. Напоминание о том сказочном дне, когда, гуляя по Арбату, тогда еще бывшему Калининскому, они со Степаном забрели в фотосалон.

Заглянули смеха ради, но пожилой усатый фотограф оказался мужиком прилипчивым и красноречивым, уломал их сделать карточки.

Сначала он долго усаживал Карину в низенькое, резное креслице, учил, как держать руки – одну на коленях, другую на подлокотнике, лично пристроил в ее пальцах бумажную маргаритку. Затем заставил Степана встать у Карины за спиной, обнять ее за плечи, наклониться так, что их виски слегка соприкасались.

Мелькнула вспышка, затем другая. Степан достал бумажник, сунул старику две помятые десятирублевки – сумму баснословную по тем временам. Тот в ответ протянул Карине корешок от квитанции.

Это было ровно за день до того, как Степану позвонили из Омска.

А через четыре дня он уехал. Про фотографии Карина позабыла и пришла в салон лишь спустя пару недель, обнаружив в кармане пальто потрепанные бумажки.

Усатый подал ей конверт. Там лежали два одинаковых снимка, вызывающе красивые, изумительные по четкости и цвету. Одну карточку она послала в Омск, другую вставила в альбом и каждый вечер ревела, глядя на нее.

…Карина машинально провела рукой по глазам, хотя знала, что они абсолютно сухи. Все слезы она выплакала тогда, семь лет назад.

Саша в шутку называет ее «моя каменная леди». И вправду, Карина точно окаменела с тех пор, разучилась смеяться и плакать, навеки стала сдержанной и спокойной.

Сама себе противна, но ничего не поделаешь.

Она решительно захлопнула альбом, спрятала его обратно в тумбочку. Осторожно дотронулась до потрепанной рубашки верхней карты и тут же отдернула руку.

Закончилось время, когда она ночи напролет раскидывала колоду. Складывала, тасовала, раскидывала вновь, и всегда карты давали ей один и тот же ответ.

Все это пройдено и забыто. А сейчас спать! Принять на ночь теплый душ, проглотить таблетку снотворного и уютно устроиться под теплым одеялом. Эту единственную радость у нее никто не отнимет.

3

Утром Карине стало легче. Проснулась она рано, задолго до того, как прозвонил будильник. От вчерашней усталости и апатии осталось лишь легкое головокружение. Но и оно быстро прошло после чашки крепкого кофе.

На работу надо было к двенадцати, и все утро она провела за чтением любовного романа, который от нечего делать купила в киоске пару дней назад.

Книжка оказалась затягивающей, хоть и откровенно банальной. Карина не заметила, как пролетело два часа.

Когда она подходила к школе, настроение было вполне терпимым. Пожилая вахтерша приветливо поздоровалась и протянула ключ от класса. Карина расписалась в журнале, поболтала со старушкой о том о сем и неторопливо поднялась на второй этаж.

Тут она нос к носу столкнулась с завучем, Марией Максимовной Бурцевой, симпатичной, подтянутой дамой лет пятидесяти с высокой, аккуратно уложенной копной каштановых волос.

Завучиха лучезарно улыбнулась, обнажив удивительно ровные и белые зубы:

– Кариночка, вы-то мне и нужны! Есть важный разговор.

Весь персонал школы отлично знал: сияющая улыбка начальницы, равно как и ее склонность называть подчиненных уменьшительными именами, не что иное как прелюдия к пренеприятнейшим вещам, например, очередному нагоняю за неверно заполненный журнал, или минутное опоздание на урок.

В другое время Мария Максимовна была весьма сурова и не проявляла излишней любезности.

– Я вас слушаю. – Карина кивнула, останавливаясь.

– Нет, дорогая, не здесь. Пойдемте ко мне в кабинет. – Завуч сделала пригласительный жест рукой и стремительно зашагала по коридору. Карина последовала за ней, на ходу гадая, чем могла прогневить начальство.

Бурцева остановилась перед дверью, повернула ключ в замке и встала на пороге, пропуская ее вперед.

– Садитесь, милая. – Она кивнула на широкое кресло напротив стола. – Не волнуйтесь, я не задержу вас надолго. – Бурцева осторожно, кончиками пальцев поправила свою шикарную прическу, опустилась на стул, сохраняя идеально прямую осанку, и спросила, слегка понизив голос: – Слушайте, что это с вашей приятельницей?

– Какой приятельницей? – Карина непонимающе уставилась на Бурцеву, хотя ей моментально стало ясно, о ком идет разговор. О Зине.

– Ну как же, – подтверждая ее догадку, проговорила Мария Максимовна, – разве вы с Зинаидой Ильиничной не подруги?

– Положим, это так, – уклончиво ответила Карина, продолжая изображать полное недоумение. Она старалась выиграть время, пока не угадает наверняка, чего именно хочет от нее начальница.

– А раз так, – мгновенно перестав улыбаться, сурово отчеканила та, – то неужели вы не в курсе, что Бабакина подала заявление об уходе?

– Когда?

– Сегодня утром.

Карина ничего не ответила.

Значит, Зина решила действовать немедленно. Что ж, может, так и лучше, потом возникнут сомнения, сожаления, а железо надо ковать, пока горячо.

Бурцева смотрела на Карину ледяным взглядом прозрачно голубых глаз.

– При чем тут я? – пожала та плечами.

– А вы не понимаете? – Завучиха скрестила руки на груди. – До конца учебного года два с половиной месяца. Впереди экзамены. Где мы найдем сейчас педагога на замену? У Бабакиной класс – пятнадцать человек.

– Распределите их по другим преподавателям, – посоветовала Карина.

– Легко сказать, – отрезала Бурцева, – у всех полная нагрузка. Поговорите с ней, вас она должна послушать! Объясните, что она ведет себя как ребенок. В конце концов, надо же понимать, в какое время мы живем и работаем – приходится иногда поступаться собственными амбициями.

Бурцева говорила так, словно не сомневалась, что Карина в курсе всех Зининых проблем с ученицей.

– Ну скверная девочка эта Малютина, – продолжала она, постукивая кончиком карандаша по столу. – Все это знают. Зато в классе музлитературы теперь есть нормальный, человеческий проигрыватель. Не вы ли с Бабакиной с пеной у рта доказывали в прошлом году на педсовете, что детям необходимо слушать музыку в хорошем исполнении на качественной аппаратуре? Не вы, я спрашиваю?

– Я, – спокойно сказала Карина, – но вовсе не имела в виду, что за это надо заплатить такую цену.

– Да бросьте вы. – Бурцева поморщилась, точно от зубной боли. – Почему остальные педагоги люди как люди, все понимают правильно, идут на разумные компромиссы, не конфликтуют почем зря, и только вы с Бабакиной вечно лезете на рожон? Будете разговаривать с ней или нет, говорите прямо!

– Не буду.

– Прекрасно. Тогда сделаем, как вы предлагаете, распределим ее учеников по другим классам. Малютину возьмете вы.

– Я?! – Карина даже вскочила.

– Вы, вы! У вас есть подход к детям, кроме того, вы молодая, полная сил. Не могу же я отдать трудного ребенка пожилым преподавательницам, у них и так проблемы со здоровьем.

В последних словах Бурцевой содержалась доля истины – в школе Карина и Зина были самыми молодыми педагогами, средний возраст основного контингента давно перевалил за пятьдесят. Многие из преподавательниц часто бюллетенили из-за гипертонии или больного сердца.

Карина отлично понимала, почему завучиха не хочет отдавать им капризную Малютину – богатенькому отцу девицы нужно было видеть, что с его дочкой занимаются полноценно, не пропуская уроков.

– Я не возьму Малютину, – твердо сказала Карина, глядя на Бурцеву в упор.

– Возьмете, никуда не денетесь, – сладко улыбнулась та и аккуратно поставила карандаш в стакан. – Вы наш работник и обязаны подчиняться распоряжениям администрации. В противном случае… – Она выразительно развела руками.

«В противном случае вам придется уйти вслед за Бабакиной», – закончила про себя ее фразу Карина.

Черт побери, ее приперли к стенке. Уговаривать Зину она не будет, это ее право – поступать как заблагорассудится. Значит, придется учить Малютину и общаться с ее родителями-спонсорами, потому что уходить Карине некуда.

Бурцева расценила ее молчание как капитуляцию.

– Значит, так, дорогая, – ее лицо вновь разгладилось и засияло, – завтра девочка придет к вам, и вы уж, пожалуйста, с ней помягче. Ребенок пережил стресс. Понятно?

– Понятно, – сквозь зубы ответила Карина.

В свой кабинет она пришла вне себя от злости, но, о чудо, эта злость вдруг непонятным образом воздействовала на учеников. С испугом поглядывая на обычно мягкую, не повышающую голос учительницу, они собрались, сконцентрировались и выдали максимум того, на что были способны.

К концу дня Карина даже увлеклась, словно в былые времена, перестала замечать, как медленно ползут сорок пять минут урока, позабыла и про Бурцеву, и про блатную ученицу.

А вечером нагрянул Саша.

Квартира сразу наполнилась веселым шумом и суетой. Он внес на кухню два объемистых пакета с продуктами, решительно отодвинул Карину от плиты и полчаса колдовал над сковородкой, фальшиво напевая себе под нос.

Затем они мирно, по-семейному поужинали сочными свиными отбивными с горошком, выпили по рюмке отличного крымского коньяка, подаренного Саше пациентом, и перешли в спальню.

Часам к девяти вымотавшийся на работе и разомлевший от коньяка и любви Саша задремал. Во сне он ворочался, ругал на чем свет стоит какого-то Серегу и жалобно просил разбудить его через десять минут.

Карина осторожно встала с тахты, сняла с кресла теплый клетчатый плед и аккуратно укутала им Сашины ноги. Постояла несколько минут рядом, с улыбкой вглядываясь в его потное, красное лицо.

Кажется, скоро три года, как он посещает ее одинокую квартирку, ненадолго рассеивая царящие здесь тоску и уныние.

Карина отчетливо помнила день их знакомства.

Это было спустя год после маминой смерти. Все это время подружка Верка неутомимо устраивала ее личную жизнь.

– Хватить куковать и сидеть одной в четырех стенах, – решительно говорила она. – Честной девушке нужен муж. Хороший, заботливый, работящий, чтобы не пил и носил на руках.

Верка говорила всерьез – у нее самой все было именно так. Сразу после школы она выскочила замуж за их с Кариной одноклассника, Алешку Фомина. Леха Верку обожал, работал не покладая рук, а уж когда она родила ему Егорку, и вовсе сделался образцово-показательным супругом: устроился на вторую работу, сделал в квартире грандиозный ремонт, построил дачу в тридцати километрах от Москвы.

Счастливая Верка считала, что все вокруг должны быть так же счастливы. Обладая несметным количеством знакомых, она начала стремительно подбирать ей потенциальных женихов.

Карина сопротивлялась, но Верка вкрадчиво уговаривала:

– Да ты только попробуй. Не понравится – пошлешь куда подальше.

От нечего делать Карина решила рискнуть. Однако Веркины мужики ей не нравились. В одном раздражал нависающий над брюками животик, другой был откровенный жмот, третий казался полным кретином.

Наконец, помыкавшись, Карина поняла, что замуж выходить вовсе не хочет.

Тут-то судьба и подбросила ей Сашу.

Он заглянул в класс, разыскивая дочку, занимавшуюся на флейте.

У Карины было очередное «окно» – одна из учениц не пришла на урок и не предупредила об этом. Как всегда в таких случаях, она коротала время, достав из шкафа клавир «Пиковой дамы», одну за другой играя оттуда любимые арии и вполголоса напевая.

Она как раз дошла до знаменитого ариозо Лизы, когда дверь приоткрылась, и в комнату просунулось румяное чернобородое лицо с маленькими глазами-бусинками.

– Простите, что побеспокоил, – сочным, сдобным басом произнес бородач. – Не подскажете, где занимается Игорь Савельич?

Флейтист работал на третьем этаже. Карина подробно объяснила, как найти его кабинет, затерянный в лабиринтах школьного коридора.

– Благодарю, – кивнул мужчина и скрылся.

Карина вернулась к своему занятию. Она благополучно пропела ариозо, сыграла песенку Графини и раздумывала, не приняться ли ей за арию Германа. И тут вновь возник бородатый.

– Не помешаю? – бесцеремонно поинтересовался он и, не дождавшись ответа, вошел в класс. – Еще раз благодарю. Нашел. Представляете, вот смех! Жена послала дочке ноты отнести – она их дома оставила – а я сроду в школе не бывал. Заплутал тут у вас. В нашей поликлинике и то, кажется, меньше кабинетов. – Чернобородый заразительно захохотал, глаза-бусинки весело сверкнули.

Застывшая в недоумении Карина невольно улыбнулась. От бородача шел мощный заряд энергии и оптимизма, и она, так остро нуждавшаяся и в том и другом, сразу почувствовала это.

– А вы вроде как музицировали? – спросил нежданный гость, кивая на пюпитр с раскрытыми нотами. – Это что? Бах?

– Чайковский, – сдерживая смех, ответила Карина, – «Пиковая дама».

– Пардон, не угадал, – мужчина комично развел руками, – но играли вы отменно. Я слышал. Да и пели хорошо.

– Спасибо. – Карина в тон ему, шутливо поклонилась.

– Не за что, – серьезно произнес бородач. – Вы, если не ошибаюсь, фортепьяно преподаете?

– Именно.

– А имя-отчество позвольте узнать?

– Карина Петровна.

– Что ж, уважаемая Карина Петровна, своего младшего непременно отдам к вам учиться. Возьмете?

– Возьму, если есть слух.

– Ну посмотрим. – Чернобородый отступил к двери. – Разрешите откланяться, уважаемая Карина Петровна, спасибо, что помогли.

Он скрылся в коридоре. После его ухода в ушах еще долго звучал мощный, рокочущий бас.

А через два дня он пришел снова. Мелкими шажочками протопал в класс, приоткрыл полу куртки: там ютился крошечный букетик мокрых фиалок – на улице шел дождь.

– Это вам. – Он сразу протянул цветы Карине, опустив приветствие, никак не объяснив цель своего визита. Стоял и молчал. С его ботинок натекли две грязные лужицы.

Карина внимательно глядела на него: лет сорок – сорок пять, метр с кепкой, толстенький, начинающий лысеть.

Видно, он хорошо представлял себя со стороны: в черных глазах-бусинках читалась печаль.

Он был совершенно не в Каринином вкусе, но почему-то она разрешила ему дождаться, пока закончатся уроки, и проводить ее до дому.

Дорогой Саша (Александр Сергеевич, тезка Пушкина – представился он) приободрился, галантно поддерживал Карину за локоток, острил, хохотал своим оперным басом. Подойдя к подъезду, просительно заглянул ей в глаза:

– Пригласите на чашку чая! А не то промокну и получу воспаление легких.

Карина прикинула наличие двоих детей, старенькую болоньевую куртку и такие же старенькие, но тщательно начищенные ботинки и, не успев ничего толком решить, неожиданно кивнула…

Детей у Саши оказалось трое. Их фотографию он достал из бумажника и продемонстрировал Карине в их первый же вечер наедине. Мордашки на снимке были до жути похожи друг на друга и не имели ничего общего с отцом, кроме знакомых темных глаз-бусинок. Если бы не эта деталь, то, глядя на сухощавые личики, обрамленные белесыми жиденькими волосами, можно было предположить, что Сашина супруга хронически наставляет ему рога.

– Нечего сказать, нашла кавалера! Нищий, как бомж, зато плодовитый, как кролик, – ворчала Верка. Но Карина ее комментарии игнорировала.

Саша ей нравился гораздо больше всех Веркиных протеже. Он безоговорочно и сразу принял условия ее игры: ничего друг другу не обещать, ни к чему не обязывать.

Встречи стали нечастыми, но теплыми, им было о чем поговорить, к тому же Саша, несмотря на неказистую внешность и бедность, обладал безусловным обаянием. Даже скептически настроенная Верка, повидавшись с ним пару раз, прикусила язык…

…Сашино лицо во сне страдальчески сморщилось. Карина дернула за шнурок ночника, погасила свет и, легко ступая, вышла в соседнюю комнату.

Нет, наверное, не права она была вчера, считая, что жизнь не удалась. Возможно, такие минуты слабости бывают у всякого.

У нее нет семьи, ребенка? Вовсе не обязательно каждой женщине иметь все это. Ей достаточно того, что есть Саша. Конечно, это не любовь, и незачем себя обманывать, но обыкновенного человеческого уважения он достоин. Хотя бы за то, что так предан своей хирургии и в наше трудное время не побоялся взвалить на себя обузу в виде троих детей. За то, что, придя сюда, всегда старается устроить Карине маленький праздник по мере своих сил.

А еще у нее есть Верка. Милая, смешная, добродетельная, готовая за Карину хоть на край света. И Зина, даже если уйдет из школы, обязательно будет звонить. Они смогут поболтать обо всем на свете, как в редкие свободные минуты на работе.

Да и работа у Карины не безнадежная. Просто надо принимать жизнь такой, какая она есть, уметь радоваться малому, замечать то хорошее, что тебя окружает.

Так думала Карина, сидя на диванчике перед включенным без звука телевизором, время от времени поглядывая на часы в углу: ровно в десять Сашу нужно было разбудить и отправить домой к жене Нине, якобы после случившегося на работе семинара.

4

Как-то незаметно пролетели две недели. Одну из них Карина, ухитрившаяся на излете мартовских холодов схватить простуду, просидела дома. Температура у нее была невысокой, но все тело ныло от тупой, ломающей боли, горло противно саднило, голос осел, стал низким и хриплым.

Приезжавший пару раз Саша поил Карину отвратительно-теплым молоком с содой, которое она ненавидела с детства.

Однажды заскочила Зина, принесла баночку малинового варенья и огромный оранжево-желтый грейпфрут. Она уже окончательно распрощалась со школой, забрала трудовую книжку и обзванивала частные заведения на предмет трудоустройства.

Когда, наконец, Карина поправилась и собралась на работу, ее пошатывало от слабости. Медленно-медленно она преодолела десять лестничных пролетов, толкнула тяжелую подъездную дверь на ржавой толстой пружине и выползла на свет божий.

Она моментально ослепла от хлынувшего ей в лицо солнечного света. Вокруг было царство весны, чудесной, полнокровной, наконец-то с достоинством вступившей в свои права.

Под ногами чернел чистый мокрый асфальт, по нему носились оголтелые, ошалевшие от счастья воробьи, вырывая друг у друга хлебные крошки.

С крыши подъезда свисала последняя, унылая и тонкая сосулька, звучно хлюпая каплями. По голубому небу плыли лохматые, похожие на куски сладкой ваты облака.

Парень в потрепанном дворницком ватнике, с ожесточением сгребавший лопатой с тротуара остатки раскисшего снега, обернулся на стук подъездной двери, увидел Карину и неожиданно улыбнулся, явив неровные, прокуренные зубы:

– Надо же, едрит твою мать! Весна пришла!

Этим возгласом он передал всю свою усталость от затянувшейся зимы, снегопадов, льда, который толстой коркой покрывал тротуар, и его надо было изо всех сил долбить тяжеленным ломом.

…Новенькая Малютина сидела за инструментом, вытянув на клавишах длинные прямые пальцы с острыми ногтями. Взамен сиреневого лака блестел бледно-розовый: это была единственная уступка, на которую пошла бывшая Зинина ученица ради Карины.

– Сонату ты не знаешь, Эвелина. – Карина, уставшая слушать жалкое ковыряние, подошла к пианино и захлопнула ноты. – Давай-ка Баха.

– Баха я не успела, – сказала Малютина, убирая с клавиатуры шикарные пальцы.

– Но ты и этюд не успела, – пожала плечами Карина. – Скажи, пожалуйста, ты собираешься играть экзамен?

– Конечно, – с готовностью кивнула девочка.

– Интересно, что же ты будешь исполнять комиссии? Ведь остался ровно месяц, а ты программу почти не разобрала.

– Я выучу, – заверила Эвелина, спокойно глядя Карине прямо в глаза.

Ту передернуло. Безусловно, Зинка была права, когда высказывалась насчет этой наглой соплюшки. Послать бы ее с урока домой, заниматься, да нельзя. Две недели назад Карина попробовала отправить Малютину из класса на пятнадцать минут раньше срока, и тут же прискакала Бурцева.

– Карина Петровна, – тоном, не терпящим возражений, заявила она. – Будьте добры заниматься с Эвелиной строго по расписанию. Ровно сорок пять минут и не меньше. Кстати, – завучиха строго поджала губы, – задерживать ее тоже нежелательно, девочка очень загружена, у нее еще теннис, изостудия и хореография.

– Может, мне с секундомером над ней стоять? – сквозь зубы спросила Карина.

– А вот это вы зря, – отчеканила Мария Максимовна. – Напрасно иронизируете. Я ведь вам все насчет нее объяснила. Вы же не уговорили Бабакину остаться, а могли бы. Теперь терпите и делайте то, что вам велят.

С этими словами она вышла, плотно прикрыв за собой дверь…

– Ладно. – Карина заставила себя успокоиться, вспомнив, что следующей придет Оля Серебрякова. – Открывай Баха и учи текст. Прямо здесь, при мне.

Девица с недоумением покосилась на нее, хотела было что-то возразить, но передумала, взяла ноты, водрузила их на пюпитр, раскрыла на нужной странице.

«Ничего, – думала Карина, сидя в излюбленном месте у окна и слушая, как ученица раз за разом повторяет одну и ту же фразу. – Найдем способ, как справиться с этой красавицей. Нельзя ее выгонять – ладно. Но тогда пусть учит программу как миленькая».

Сорок пять минут, положенные расписанием, истекли, Эвелина собралась и ушла. Карина облегченно вздохнула.

В класс заглянула Оля, маленькая, белокурая, похожая на эльфа.

– Карина Петровна, можно?

– Можно, Оля, входи.

Девочка направилась к фортепьяно, волоча за собой тяжелую сумку с нотами.

– Что играть сначала? – Она глянула на Карину ясными голубыми глазами. – Моцарта или Шопена?

– Давай Шопена.

Оля добавила к двум подставкам на стуле третью, села, положила на клавиши тоненькие пальчики.

Карина слушала ее и ловила себя на том, что невольно улыбается. Девчонка играла так непосредственно, легко и вместе с тем профессионально, почти мастерски, что ее апатия и слабость от простуды исчезли без следа.

Когда, закончив работу, Карина вышла на улицу, было еще совсем светло. Легкий ветерок за день подсушил асфальт. Она шла по знакомому скверу и удивлялась каждой мелочи. Ей казалось, что она очнулась от глубокого, тяжелого сна и словно впервые видит молоденьких мамаш, прогуливающихся с колясками взад и вперед, разноцветные яркие куртки ребятишек, гурьбой носящихся по детской площадке, толстых, важных голубей, смешно переваливающихся с лапы на лапу, горластых мартовских котов.

Карина нарочно не спешила, но когда она наконец подошла к дому, так и не стемнело. Она увидела, что дверь широко распахнута, а перед домом стоит грузовик, набитый домашним скарбом. Двое грузчиков снимали с машины большой цветастый диван.

«Кто-то въехал к нам, – подумала Карина. – Интересно, куда это?»

Всех жильцов своего маленького подъезда она знала прекрасно. Это только в новых башнях в семнадцать этажей соседи годами ездят в лифте, не узнавая друг дружку, а маленькая хрущевка-пятиэтажка вся как на ладони.

По три квартиры на этаже – всего пятнадцать. Никто вроде бы не уезжал из дома за последние месяцы.

Карина, с любопытством оглянувшись на грузовик, вошла в подъезд. И тут же, почти следом за ней, важно въехал диван.

– Девушка, в сторону! – весело гаркнул один из грузчиков, плечистый здоровяк.

Другой, не такой веселый, может, потому, что низкорослый и худой и таскать мебель ему было тяжело, угрюмо проворчал:

– Долбаные дома ваши без лифта! Тащи эту хреновину на пятый этаж – никаких денег не захочешь!

– Ладно, не вякай, – подбодрил его напарник, и они, обогнув посторонившуюся Карину, довольно быстро потопали вверх по лестнице.

Она в недоумении пожала плечами. На пятый? Кто же это поменялся втихаря, так, что она и не заметила? И тут ее осенило: да это ж к ней, под самый нос, въезжают новые соседи. Видно, двухкомнатную квартиру, пустовавшую лет пять, продали. Раньше, когда была жива мама, она принадлежала Анне Марковне Шац. Потом старушка умерла. Ее дочь и зять квартиру сдали. Но въехавшие туда жильцы за три месяца довели ее до такого состояния и оставили столь ужасающие счета за междугородние переговоры, что после их отъезда хлебнувшие лиха хозяева решили больше никого в свое жилище не пускать. Продавать квартиру тоже не спешили, видно, в деньгах не нуждались.

Карина привыкла за эти годы к отсутствию соседей за стеной, будто так и должно быть. И сейчас интерес к новоявленным жильцам боролся в ней с некоторым страхом: как-то уживется она с чужими людьми за тонкой проницаемой стеночкой. Вдруг шуметь будут? Или…

Что «или» Карина додумать не успела – машинально дошла на свой пятый этаж и уперлась носом прямо в распахнутую дверь соседней квартиры.

Оттуда слышались шаги, голоса грузчиков, скрип и грохот переставляемой мебели. Однако в прихожей никого не было. Карина помялась, но, так и не дождавшись появления хозяев, отправилась к себе.

«Ну их, – подумала она, – еще успеем познакомиться».

Все последующие вечера она прислушивалась к соседям за стеной в большой комнате, но услышать ей ничего не удалось.

«Наверное, въехала какая-нибудь тихая старушка, – решила Карина. – Сидит, караулит квартиру для подрастающих внуков».

5

Однако она ошибалась.

Спустя неделю, вечером, когда Карина, уютно устроившись в кресле, писала в нотах пальцы для Олечки, приспосабливая широкую шопеновскую фактуру к ее крохотной ручке, тишина за стеной вдруг взорвалась громкими голосами. Они быстро перешли на крик, да такой, что Карине пришлось отложить свои ноты.

Ссорящихся было двое: мужской голос будто бы что-то спрашивал с нарастающим раздражением, ему вторил высокий и жалобный то ли женский, то ли детский голосок, будто оправдываясь. Тонкий голос все набирал и набирал высоту. До уха Карины стали долетать некоторые слова.

«Не могу я, не могу», – отчетливо расслышала она сквозь стену, и крик перешел в рыдание. Мужской голос что-то сердито забубнил на одной ноте, отчего рыдания усилились.

Карине стало неловко, будто она подслушивает чужую семейную сцену. Она вздохнула, сгребла в охапку Шопена и перешла в кухню. Ощущение неловкости потом долго не проходило, хотя и в сочетании с раздражением. В конце концов, ведь это она пострадавшая, это ей не дали доработать, выгнав из-за любимого стола, с привычного насиженного места.

Совсем поздно, закончив работу, Карина зашла в большую комнату. За стеной царила мертвая тишина, оттуда не доносилось ни звука. Тихо было и на следующий вечер, и за ним.

А через неделю все повторилось. Теперь Карина смотрела «Поле чудес» и, едва услышав знакомые голоса за стеной, щелкнула пультом и ушла в спальню. Там у нее стоял маленький телевизор. Глупо было надеяться, что такие крики можно чем-то заглушить.

«Вот это соседи!» – в ужасе думала Карина, пытаясь сосредоточиться на любимой передаче, что ей удавалось с трудом.

Потом она закончилась, и в большой комнате за стеной снова стояла удивительная тишина.

Карина отправилась на кухню вскипятить чайник, и тут на глаза ей попалось неприлично располневшее мусорное ведро. Мусор был больным вопросом. Выносить его каждый день она очень не любила. Для этого приходилось спускаться по лестнице на ледяную, продуваемую всеми ветрами площадку между этажами. К тому же мусоропровод открывался с трудом, так что Карина каждый раз обламывала об него ногти. Можно было, конечно, перенести эту неприятную процедуру на утро, но она побоялась, что ведро переполнится от яичной скорлупы или пустого молочного пакета. Карина представила, как сыплется его содержимое по дороге к мусоропроводу, вздохнула и, поплотнее запахнув кофту, поплелась в прихожую. Отперла дверь и в недоумении остановилась.

Внизу, обнимая трубу мусорника и прижавшись к ней лбом, стояла девушка. Она была довольно высокая, что сразу бросалось в глаза, несмотря на ее ссутулившуюся спину. Распущенные прямые, совершенно белые, как у прибалтов, волосы почти полностью закрывали ее лицо.

Карине показалось, что девушка совсем молода, не больше двадцати лет. На узких, почти мальчишеских бедрах, облегая их, словно чешуя, плотно сидели фиолетовые джинсы. Кроме них, на девчонке, к ужасу мерзлячки Карины, была только легкая, тоже фиолетовая футболка с короткими рукавами и надписью «Спорт» на спине. Жалостливое и трогательное впечатление дополняли мужские клетчатые тапки с замятыми задниками, в которых утопали маленькие ступни. До Карины донеслись громкие всхлипывания.

«Так вот кто шумит у меня за стеной», – догадалась она и тихонько кашлянула.

Девушка не обратила на нее ни малейшего внимания, лишь плечи затряслись с новой силой. Карина спустилась на один пролет, аккуратно поставила на пол ведро и сказала мягко, но убедительно:

– Эй! Это плохое место для слез. И уж если плакать именно здесь, то не в такой одежде. Тут градусов шестнадцать, не больше.

Девушка наконец оторвала лицо от мусоропровода. Оно было красным и распухшим от слез. Прямая белая челка падала на глаза, а глаза были голубые-голубые. На курносом носу отчетливо виднелись веснушки, большой рот кривился от усилий сдержать рыдания.

Если бы заплести ей косички, одну повыше, другую пониже, с распустившейся ленточкой, вышла бы форменная Маша-Растеряша, какой ее рисуют в детских книжках. Озорная и непутевая, но, в общем-то, хорошая девчонка.

Маша-Растеряша по-детски шмыгнула носом, ладонью утерла слезы и попыталась улыбнуться.

– Я ваша новая соседка, – пролепетала она.

– Это я уже поняла, – кивнула Карина.

Блондинка еще больше стушевалась.

– Господи, вы, конечно, все слышали. Эти ужасные крики! Мне так неловко, так совестно!

Она на секунду перестала плакать, взглянула на Карину отчаянно огромными, полными горя глазами и тихо, обреченно произнесла:

– Я во всем виновата. Каждый раз даю себе слово, что больше не поссорюсь. Ну не дам себе поссориться! И вот… Я что-то делаю плохо, не так. Но что… не знаю.

Карину больно резануло. Господи, как это было ей знакомо! Сколько раз в эпоху Степана ночами она твердила в подушку, ослепшая от слез, от безнадежности: «Что, что я сделала не так?»

И никогда не приходил к ней ответ на этот мучительный вопрос.

– Пойдем. – Она решительно взяла Машу-Растеряшу за холодное плечо. – Быть виноватой и не знать в чем нельзя. Хочешь поспорить с этим, пожалуйста. Но не здесь. Мы можем подняться ко мне.

– А это удобно? – простучала зубами девушка, и тут только Карина заметила, что ее бьет крупная дрожь.

– Удобно, – твердо сказала она. – Вот только дай-ка я ведро высыплю.

Девушка посторонилась. Слезы больше не струились у нее по щекам, они дрожали на кончиках ресниц и на подбородке, а в глазах Карина прочитала доверие и благодарность.

Такие простые, банальные вещи, но почему иногда они столь необходимы нам, умудренным опытом, прошедшим через многое? Простое доверие, благодарность, с надеждой глядящие на тебя глаза. Почему?

6

Машу-Растеряшу на самом деле звали Леля. Ей действительно было всего двадцать лет, и поселилась она за стенкой с мужем Олегом.

Все это Леля поведала Карине за каких-нибудь пятнадцать минут, сидя за столом на маленькой кухне. Слезы ее давно высохли, от большого стакана чая лицо разгорелось, стало ярко-бордовым. Она болтала быстро, без умолку, как дети. И так же, как они, иногда вдруг прерывисто всхлипывала.

Чем больше Карина слушала ее нехитрый искренний рассказ, тем больше узнавала себя и свою историю.

Леля любила Олега до умопомрачения, до потери над собой всякой власти. Любила так, что боялась. Боялась всего: не угодить, надоесть, показаться глупой. Но больше всего она боялась стать ненужной.

«А ведь они женаты, – с горечью подумала Карина. – Стало быть, и меня бы не спасло замужество. Есть сила в людях, которая не поддается ни штампам в паспорте, ни другим условностям. Она властвует над нами и вышвыривает, когда захочет. Тогда ничто не удержит рядом с тобой твое счастье».

Все, что Карина не понимала, тогда совсем юная и безнадежно влюбленная, теперь представлялось ей ясным и очевидным.

«Бедная девочка, – пожалела она про себя. – Ведь она не ведает, как когда-то и я: нельзя быть виноватым в том, что тебя не любят так, как любишь ты. Как нельзя быть виноватым и за то, что не любишь так, как любят тебя».

Карина вздохнула. Леля осеклась на полуслове и вопросительно поглядела на свою утешительницу.

– Я невыносимая! – сказала она с отчаянием. – Впервые увидела человека, приперлась в дом почти ночью и рот не могу закрыть. Ужасно, да?

– Нет, – засмеялась Карина. – Ничего ты не ужасная. Все у вас будет хорошо. Милые бранятся – только тешатся.

– Это не про нас, – тихо возразила Леля, насупившись.

– Ну почему? – неуверенно произнесла она. – И про вас тоже.

– Потому, что мы не милые, – упрямо сказала Леля. – То есть я не милая.

– Скажешь тоже! Зачем же он женился на тебе, если ты ему не милая? Его что, заставлял кто-то?

– Не знаю, – вздохнула Леля. – Вот честное слово, все время спрашиваю себя, зачем. И не знаю. Я думаю… – она замялась, – думаю, запутался он во мне. Вроде как в тряпье, понимаешь? Лежало под ногами ненужное, он и завяз. И трудно распутаться. И лень.