Потомокъ. Князь мертвецов E-Book

Илона Волынская

• Herausgeber: Росмэн / Rosman
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Потомокъ
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 620

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Заключительная книга цикла «Потомокъ», в котором вы сможете окунуться в мир альтернативной Российской Империи конца XIX века! Мир, где все высокородные дворяне – это потомки славянских богов, а разные проявления нечисти кажутся столь же обыденными, как и обычные преступления. Митю Меркулова, любителя дорогих сюртуков и изысканного общества, ждет великая судьба. Однако он… категорически против! Митя как никто другой отлично понимает: великая судьба и приятная жизнь – понятия несовместимые. Увы, пока выкрутиться не выходит. Он уже упокоил не-мертвое и сделал мертвым живое, осталось… умереть самому. Но за свою жизнь Митя готов сражаться! Героя на паровом коне поджидают существа из иного мира, продажные полицейские, наемные убийцы и прелестные барышни. И еще не известно, кто из них опаснее! Однако самое главное – это встреча с самой Смертью…

Leseprobe

МОСКВАРОСМЭН2024

ПРОЛОГ

Убийцы големов

Отдаленный грохот прокатился по степи и стих у самой железнодорожной насыпи.

— Это что… выстрел? — настороженно замер молодой инженер в потертой путейской шинели.

— Может, охотники… — неуверенно предположил его старший товарищ и тут же сам покачал головой. Что за охота ночью? — Пастухи кнутом, бывает, щелкают — ну точно выстрел! Хотя сюда стада не гоняют, боятся…

— Не удивляюсь… — пробормотал младший.

Скраааап! Скрааап! Порывы мокрого ветра с реки раскачивали фонари, подвешенные на грубо обтесанных столбах. Полосы света метались вверх-вниз, выхватывая из мрака то белые столбики вешек, отмечающие, где встанет станционная будка, то сложенные в штабель шпалы, то тускло блестящий металл подготовленных к укладке рельс.

На границе между светом и тьмой двигались громадные тени. Поперек ползущих по земле полос света с неспешной основательностью прошагали гигантские ноги: в яркой вспышке света можно было рассмотреть круглую, как обтесанный булыжник, пятку и едва намеченные пальцы. Фонарь качнулся снова, луч света скользнул выше, на миг осветив чудовищно огромный, будто сложенный из валунов торс и бугры плеч, таких широких, что на каждое мог свободно усесться человек. Чудовище наклонилось… Луч фонаря выхватил похожую на неровно слепленный ком голову и бугристое лицо, покрытое сетью мелких трещин, словно на старой глиняной тарелке. Носа не было, зато имелся круглый рот и две ямины глаз — одна немного выше другой. В глубине тускло, как гнилушки на болотах, тлели огни.

Из мрака выдвинулись пятипалые ручищи толщиной с фонарный столб, легко, как мальчишка — вязанку хвороста, подняли укладку шпал… Монстр выпрямился и, глухо бухая ножищами, утопал в темноту.

Молодой инженер шумно перевел дух, вдруг поняв, что не дышал все время, пока монстр топтался неподалеку, и досадливо мотнул головой:

— Воля ваша, жуткие они!

Под новым порывом ветра фонарь завертелся, заплясал, выдергивая из темноты то марширующие вдоль строящегося железнодорожного полотна громадные ноги, то широкую, с две лопаты, ладонь, бережно обхлопывающую насыпь, то согбенную спину, на которую запросто могла бы въехать крестьянская телега… Монстры вбивали сваи, монстры возводили насыпь, монстры, как бабы — коромысло, несли на плечах по десятку рельсовых полос…

— Это с непривычки, Артемий Николаевич, — снисходительно хмыкнул второй инженер. — Пообвыкнетесь.

— Сомневаюсь, — пробормотал молодой, чувствуя подошвами, как по земле проходит дрожь: гигант, одной рукой придерживая сваю стоймя, другой просто шарахнул по ней кулаком, вколачивая в землю. — Как они не бьются-то — глиняные же! — почти с возмущением вскричал он.

— Ежели бы големы так просто бились — какой в них толк? — удивился старший. — Нет, дорогой мой, они у господ каббалистов не просто оживают, а еще и приобретают изрядную крепость! Еды не требуют, не болеют, не устают, работают и днем и ночью…

— Еще скажите — даром! — саркастически скривился младший.

— Не скажу. За услуги своих големов каббалисты изрядно спрашивают, однако оно того стоит. Особенно в нынешних условиях, когда промедление смерти подобно, — и на вопросительный взгляд младшего коллеги пояснил: — На городских складах скопилось изрядное количество железа. Если питерские заводы его вовремя не получат, встанут ведь! Морем везти долго, да и после недавнего набега варягов — рискованно. Слыхали, было у нас тут дело?

— Как же: все газеты гудели!

— Да что те газеты знают… У нас тут вокруг этого железа что ни день, то событие! То оно после набега пропадает, так что владельцы завода едва не вешаются: петербургский заказ горит, неустойка! То вдруг железо возвращается! Нет уж, чем скорее из города его вывезут, тем всем будет спокойнее. Так что с последним участком чугунки у нас теперь великая спешка. Вы уж простите, что я вас вот так — с дороги да прямиком сюда: ни выспаться, ни поесть нормально…

— Не извиняйтесь, Семен Васильевич, в первый раз, что ли? Будет время и возможность, я, вон, в рабочем вагончике посплю!

— Да уж, Артемий Николаевич, мы с вами инженеры, а от того при нужде можем не есть и не спать — совершенно как эти самые големы! — засмеялся старший. — Обычные работники такого темпа не выдержат.

— А если пароботы взять? — Молодой инженер снова встретился глазами с тусклыми огоньками в глазницах голема и торопливо отвернулся.

Видят Предки, это противоестественно! Хуже, пожалуй, было бы Моранычей нанять, чтоб те мертвецов подняли да работать заставили! Так вот и начнешь радоваться, что княжеская спесь Кровных Внуков Мораны Темной такого сроду не позволит.

— И-и, батенька, скажете тоже! А сколько эти ваши автоматонные паровые работники стоят? Еще к каждому человек обученный нужен, рычагами двигать… То ли дело голем: дашь ему задание, он и будет делать, пока не остановят!

— Так ведь глиняная же кукла, откуда соображение? — Молодой инженер проводил взглядом голема, вернувшегося за новой «вязанкой» шпал.

— На то при куклах имеется кукловод, — хмыкнул старший, кивком указывая на появившуюся возле насыпи длинную фигуру в черном.

— Раввин? — Младший понизил голос, будто его могли услышать.

— А кто каббалистом может быть, по-вашему? — усмехнулся старший. — Идемте, я вас познакомлю. Сегодня ребе Шмуэль дежурит — он человек молодой, прогрессивный. С ним и о деле поговорить можно, и последние сочинения Чехова обсудить.

Шагающий им навстречу раввин вдруг замер, подался вперед, сунул руку за пазуху длинного черного лапсердака и…

Инженеру в грудь смотрело дуло паробеллума. Тонкая, даже тощая рука молодого раввина держала тяжелое оружие с неожиданной твердостью.

— Это как прикажете понимать, Шмуэль Бенционович? — чуть ли не вкапываясь подошвами в землю, возмущенно вскричал инженер.

— Господин Пахомов? — Темные, опушенные длинными, почти девичьими ресницами глаза молодого раввина растерянно сощурились. Он неловко сунул паробеллум обратно за пазуху и водрузил на нос пенсне. — И правда — вы! Простите… — Он отчаянно, до покрасневших щек смутился.

— Белены вы объелись? — Пахомов в два шага оказался рядом с каббалистом. — Что за шутки?

— Еще раз прошу прощения… Я не узнал вас в темноте и…

— И при вашей близорукости! — бесцеремонно указывая на пенсне, фыркнул Пахомов. — Погодите! Это вы, что ли, давеча стреляли? — Он вспомнил недавний грохот. — В кого?

— Не знаю! Может, в пса какого… — Каббалист вдруг, словно озябнув, передернул худыми узкими плечами. — А может, в волка. В ковыле пряталось и глядело на меня, глядело… Повернусь — взгляд пропадает, стоит снова отвернуться — глядят! Недобро так, будто бурав в затылок ввинчивается. — Он сдвинул на лоб шляпу с круглыми полями и потер затылок. — Я и пальнул для острастки. А оно — шур-шур-шур, как побежит, только ковыль закачался! Большое…

— Э-э-э… Шмуэль Бенционович, а вы всегда по ночам работаете? — настороженно спросил молодой.

— Тьфу ты, пропасть, с вами вовсе соображение потерять можно! Знакомьтесь, давний товарищ мой, тот самый Карташов Артемий Николаевич, которого мы так ждали.

— Весьма приятно познакомиться… — Пенсне каббалиста ехидно блеснуло, и он добавил: — С господином, который полагает, что я свихнулся от ночной работы.

— Я вовсе не то имел в виду! — запротестовал Карташов, вспыхнувшей на щеках краской выдавая, что очень даже «то».

— Возможно, вы правы, — насмешливо кивнул каббалист и вдруг замер, прислушиваясь и даже поднимаясь на носках, как степной суслик. — Только вот едет кто-то… Кому бы тут ездить по ночам?

Карташов почувствовал, что начинает злиться:

— Что тут можно услышать?

Над насыпью царил шум стройки: тяжеловесный топот големов, лязг металла, звуки ударов…

— Так то ж мои йоськи шумят, я их и не замечаю, — продолжал вслушиваться каббалист.

— «Йоськи»?

— Говорят, первого, пражского голема Йозефом назвали, — рассеянно отозвался Пахомов, тоже вслушиваясь. — Даже если и едут, сторож их…

Над степью разнесся протяжный, мучительный крик.

Каббалист снова торопливо сунул руку за пазуху. Высокий степной ковыль у насыпи пошел волной и вдруг раздвинулся. Резко вспыхнул переносной фонарь — точно с него тряпку сдернули. Человек в мундире вынырнул из ковыля так неожиданно, будто лежал там в засаде, а теперь поднялся, позволяя себя увидеть.

— Городовой? — растерянно пробормотал Карташов.

Звонко и отчетливо щелкнул курок паробеллума в руке ребе Шмуэля…

Городовой взбежал на насыпь и остановился, недобро глядя на оружие:

— Во власть целишься? По государеву человеку стрелять вздумал, племя проклятое?

— Мы просто испугались, — придерживая каббалиста за руку, вмешался Пахомов. — Ночь, темнота, крики… Кричал-то кто? Что случилось?

— То вам без надобности! Мы свои полицейские дела делаем, ваше дело не препятствовать. Пукалку свою сюда давай, недоставало еще, чтоб ты тут у меня перед носом ею размахивал! — Городовой протянул руку к паробеллуму…

— Пешком? — вдруг напряженно спросил Карташов.

— Чего… пешком? — Полицейский так и замер с протянутой рукой.

— Дела полицейские — пешком делаете, ночью в степи? От самого города? — Карташов шагнул вперед, решительно нависая над городовым, а тот вдруг съежился и даже попятился под напором путейца, едва не грохнувшись с насыпи. — Как сюда попали, лошадь ваша где…

— Эк! — Черная тень выметнулась с другой стороны насыпи… и толстый дрын, почти полено, обрушился Карташову на голову.

Раздался глухой стук. Молодой путеец качнулся… Толчок в спину, и он рухнул, носом уткнувшись в насыпь. Выскочивший из-за его спины человек развернулся, и здоровенная палка обрушилась раввину на запястье, вышибая паробеллум. Блеснув в свете фонаря, оружие взлетело в воздух и кануло в рыхлую землю под насыпью.

Темная степь будто изрыгнула людей — множество людей! Они выскакивали из мрака и стремительно лезли на насыпь…

— Аааа! — Каббалист успел еще закричать, хватаясь за ушибленную руку, но тут же смолк и булькнул, будто подавившись.

Палка с размаху ткнулась ему в зубы.

— Скучал по мне, христопродавец? — со зловещей ласковостью процедил тощий мужик в драных портках и длинном, не по размеру, пиджаке. — Думал, небось, уже и не свидимся? А я знал, что встренемся мы с тобой на… прямой дорожке! На железной! — Он гыгыкнул и оглянулся, приглашая подельников восхититься шуткой. В ответ раздалось несколько угодливых смешков. — Что молчишь — уже не такой говорливый, как днем был? Ну вот и молчи, один, ось, языком попусту трепал. — Он лягнул ногой назад, засадив каблук в бок лежащему на земле Карташову. — Ну хиба ж они не дурнуватые, те образоватые! — Мужик растянул губы, демонстрируя оскал, в котором дыр было больше, чем пожелтевших от махорки зубов. — Шо обычно-то полиция пешим ходом по степи не бегает, он докумекал, а промолчать — так нет! Вот и лежит теперь… говорливый!

Из темноты вынырнули еще двое в полицейских мундирах, волоча за руки окровавленное тело.

— Другой так и помалкивал, а все равно лежит! — зашелся хохотом тощий.

Тело бросили под насыпью.

— Это же наш сторож! — вскричал побелевший Пахомов. — Что вы с ним…

— Эк! — В руках тощего мелькнула палка, ее конец ткнул Пахомова под дых. С глухим хаканьем инженер согнулся, прижимая руки к животу и хватая воздух ртом.

— Молчите, не злите их! — Каббалист обхватил его за плечи.

— Слушай жида, путеец! Их племя знает: когда бьют, надо помалкивать, может, тогда не убьют! А может, и убьют, — с предвкушением протянул тощий, кончиком палки медленно сдвигая каббалисту шляпу на затылок и быстрым толчком сбрасывая ее наземь.

— Довольно! — прозвучал снизу насыпи резкий злой голос. — Четверо караулят, остальные — займитесь делом!

Пахомову голос показался знакомым, но тело сводило от боли, воздуха не хватало, перед глазами плясали багровые круги…

— Як скажете, пане, як скажете! — не сводя глаз с пленников, осклабился тощий. — Шнырь, Жирдяй, Мордатый — ко мне!

Рядом с насыпью снова гулко прошагал голем, набрал в охапку шпал и, не обращая внимания на людей, утопал обратно в темноту. С трудом разогнувшийся Пахомов проводил его тоскливым взглядом: ожидать помощи от глиняной куклы было так же бессмысленно, как надеяться, что под ногами бандитов вдруг провалится насыпь. Слишком хорошо она построена, чтоб провалиться.

Городовой окинул пленников долгим взглядом и сбежал вниз по насыпи, а инженеров и каббалиста окружила городская шпана, обряженная если и не в сущие лохмотья, то в одежду явно с чужого плеча. Мордатый и впрямь был мордат, как бульдог, Шнырь — тощ и мелок, а воздвигшийся за спиной Жирдяй оказался здоровенным детиной, смахивающим на младшего недоразвитого братишку големов.

В трех десятках шагов пара големов похожими на ковши ручищами нагребала землю, засыпая уже вколоченные сваи. Их плоские, лишенные всякого выражение лица с круглыми дырами ртов то пропадали из виду, когда големы наклонялись, то появлялись снова — и казалось, что глаза с тусклыми огоньками в глубине глядят прямо на столпившихся на насыпи людей.

— Ишь, пялятся! — хрипло прошептал Штырь, и в руке у него появился нож. — Не кинутся? — и с опасливым вопросом покосился на… каббалиста.

— Хватит ерунду городить! — раздался из-под насыпи все тот же злой голос.

Предводитель шайки на насыпь не поднимался и на свет не показывался, стоял в стороне и виднелся только темной тенью. Да и одет был неприметно. Но голос по-прежнему казался Пахомову знакомым. Будто слышал совсем недавно, причем в обстоятельствах не особо приятных, однако не таких мерзких, как сейчас!

— Ничего они вам не сделают! — раздраженно прикрикнул на подельников предводитель.

«А ведь могли бы! Могли!» — отчаянно думал Пахомов, почти с ненавистью глядя на невозмутимо вышагивающих вдоль насыпи големов. Вокруг стучало, лязгало, шаркало, насыпь едва заметно тряслась — шла работа. Пахомову хотелось взвыть. Вон та парочка глиняных великанов могли бы варнаков разметать — что големам палки, ножи… да хоть паробеллумы! Могла… если бы каббалист приказал! Только стоит Шмуэлю открыть рот... Пахомов покосился на охранника и наткнулся на внимательный ответный взгляд. Тощий предостерегающе покачал дубинкой — дескать, не шали! — и инженер снова уставился на приближающегося голема. Шатается тут как ни в чем не бывало, истукан глиняный!

Что будет с ними, с живыми? Будут ли они… живыми?

— Начинайте уже! — распорядился предводитель — по проскочившим в голосе визгливым ноткам стало понятно, как отчаянно он нервничает.

— Гей, хлопцы, чулы, що пан велит? — скомандовал тощий, не поворачиваясь и продолжая настороженно переводить взгляд с каббалиста на инженера. — Шевелитесь, ночка — она короткая!

Двое бандитов в полицейских мундирах снова появились из темноты, и у Пахомова возникла тоскливая мысль о судьбе тех, с которых они эти мундиры сняли…

— Пошел! Не упирайся, я тебе поупираюсь! — совершенно по-полицейски начальственно рявкнул один, и следом на насыпи появились двое в цивильном, на сей раз приличном, хоть и небогатом, платье. Один — худой, с тонким, почти иконописным лицом и пятнами болезненного румянца на впалых щеках — шел сам, хотя видно было, что за ним внимательно и настороженно присматривают. Второго — высокого широкоплечего здоровяка — подпихивали в спину дулом паробеллума.

Мгновение суеты, и на насыпь с руганью и пыхтением втащили изрядных размеров дорожный сундук. Худой защелкал запорами… Вездесущий Шнырь услужливо сунулся с фонарем поближе, и Пахомов сумел разглядеть на пальцах худого отметины, какие остаются от постоянной возни с химикатами.

— На тот свет спешите, милейший? — Худой невозмутимо откинул крышку.

— Убери фонарь, идиот! —прорычал снизу предводитель, и ойкнувший Шнырь поторопился отодвинуться.

Из сундука на насыпь полетела мягкая ветошь…

Пахомов невольно вытянул шею, пытаясь рассмотреть, что внутри… Палка тощего охранника предостерегающе ткнулась ему в грудь.

— Любопытствуете, пане инженер? Та не спешите, зараз все побачите! Не пропустите точно, видно будет — аж ангелам на небесах! — Тощий предвкушающе облизнул сухие тонкие губы кончиком языка.

Шнырь угодливо подхихикнул.

Блеснул металл…

— Иван… а может, не надо? — тоскливо пробормотал здоровяк и дернулся, когда его не зло, но чувствительно огрели рукоятью паробеллума между лопатками.

— Молчать! Не наговариваться! — прикрикнул охранник.

— Петр, поверь мне, это совершенно необходимо для нашего дела, — не оглядываясь, бросил его худой приятель. — Ты ж не сочувствуешь эксплуататорам, отнимающим у людей кусок хлеба? — Не дожидаясь ответа, он запустил обе руки в сундук.

Из тьмы снова вышел голем и направился к изрядно уменьшившемуся штабелю шпал.

Иван что-то делал внутри сундука.

Раздался отчетливый щелчок.

— А теперь — бегом! — весело скомандовал он, всовывая бледному, как мел, здоровяку в руки…

— Это что — бомба? — не веря своим глазам, выдохнул Пахомов.

Удар дубиной немедленно обрушился ему на спину. Инженера швырнуло на колени, второй удар пришелся в плечо, заставил ткнуться носом в неподвижно лежащего Карташова. Пахомов захрипел, задергался, приподнялся на локтях…

Рядом отчаянно бился и лягал ногами воздух каббалист. Здоровяк Жирдяй прижимал его к груди, точно ребенок — куклу, широкой, как лопата, ручищей запечатывая рот.

— Иван… — растерянно повторил здоровяк Петр, на вытянутых руках держа опутанную проводами бомбу.

— Шагай давай! — прикрикнул охранник в полицейском мундире.

Здоровяк сделал неуверенный шажок с насыпи. Потом еще один, обернулся, кинул взгляд на Ивана. Тот медленно и значительно кивнул и подбадривающе улыбнулся. Петр шумно перевел дух, покосился на паробеллум в руках охранника и побежал наперерез голему.

Тот замер, приподняв ногу, боясь зацепить застывшего перед ним человека.

Здоровяк почти выронил бомбу к глиняным ножищам голема…

И что было духу рванул обратно к насыпи!

Голем еще мгновение постоял на одной ноге. Тусклые огоньки в его глазницах то разгорались, то притухали снова, словно он не мог сразу оценить, свободен ли путь. Наконец он водрузил ногу обратно на землю.

Бомба едва заметно вздрогнула.

Голем сделал еще шаг.

Петр взлетел на насыпь, будто у него крылья выросли, и рухнул ничком, прикрывая голову руками.

Голем равнодушно пошагал дальше, прямиком к бомбе!

Его ножища опустилась совсем рядом…

Земля дрогнула…

Бомба завалилась на бок…

Взметнулся огненный столб.

Мир перед глазами Пахомова разлетелся вдребезги. Взрыв ударил по ушам. Мелкие осколки градом отбарабанили по плечам, и рядом рухнул оторванный глиняный палец.

Когда клуб пыли и дыма рассеялся, Пахомов увидел… ноги. Глиняные ноги сгибались и разгибались, маршируя на месте… С неба свалилась развороченная голова. От плоского лица осталась половина, тускло мерцающий огонек в глазнице мигнул и погас. Марширующие ноги тут же остановились и рассыпались глиняной крошкой.

Люди молчали… Люди смотрели… Замер даже каббалист. Поверх ладони так и не отпустившего его Жирдяя видны были лишь яростные, ненавидящие глаза.

Шум дорожных работ смолк на краткий миг и возобновился снова. Стук, бряканье металла, лязг… Топот големов.

Сгребающий землю голем подцепил ковшом-ладонью кусок разнесенного на осколки собрата и принялся трамбовать его в насыпь.

— Отличная работа! — резко бросил прячущийся в тени «пан».

— А то! — Залегший за насыпью Иван поднялся, картузом обмахнул испачканные землей штаны.

— Так и продолжайте! — Заложив руки за спину, «пан» зашагал вдоль насыпи — как хозяин вдоль поля перед посевом, прикидывая, сколько понадобится зерна и работников.

Иван снова полез в сундук.

— Теперь до тех тащить? — деловито поинтересовался второй бандит в полицейской форме и кивнул на трамбующих насыпь големов.

— Вас услышат! — опираясь кулаками об землю, прохрипел инженер Пахомов. — Сюда прискачет… полиция…

Почему-то на этих словах бандиты захохотали.

— Взрывы услышат! — в отчаянии повторил Пахомов.

— А и услышат, — процедил тощий мазурик, лениво похлопывая дубинкой по ладони, — так не удивятся: у вас на чугунке вечно щось грохочет! А решат проверить — так не раньше утра! Хотя так-то правый ты, путеец! Вот что значит образоватый! — Тощий одобрительно похлопал Пахомова дубинкой по отбитому плечу, заставив инженера взвыть от боли. — До утра нам возиться не с руки. Эй, ты… Сколько тут твоих кукол, а? Семь? Восемь? — Он обернулся к каббалисту. — Что уставился? Жирдяй, пусти его! — Жирдяй отпустил, и тощий палкой подцепил каббалиста под подбородок, заставляя поднять голову. — Зови всех, как ты там их зовешь! Пущай сюда свои глиняные зады тащут!

— Вы знаете, чего это стоит — голема сделать? Сколько расчетов… — прохрипел каббалист.

Тощий ткнул его палкой в грудь.

— Ты не о куклах своих, ты о себе думай! — со зловещей ласковостью процедил он. — Делай, что тебе говорят, не то… — Он снова замахнулся дубинкой.

Каббалист отпрянул, покосился на лежащего Карташова, стоящего на коленях Пахомова и хмуро буркнул:

— Меня-то не бейте!

— Не бе-ейте-е?.. — издевательски протянул тощий. — А якщо вдарю? Что ты мне сделаешь?

И… Бац! Бац! Палка прошлась каббалисту по плечам, заставив его обхватить себя руками и присесть от боли.

— Я говорю: до крови не бейте! — выкрикнул он, вскидывая голову и требовательно глядя своему мучителю в лицо.

— Командовать вздумал? Я тебе что, навроде глиняных кукол? — Тощий зло прищурился.

— Эй-эй! — вскинулся Шнырь. — Пан говорил, чтоб, пока с истуканами не покончим, жида не трогали!

— Пана и послухать можно, а христопродавцы всякие мне тут указывать не будут! — рявкнул тощий, и дубинка с силой врезалась каббалисту в нос.

В поспешно подставленные ладони хлынула кровь.

Каббалист улыбнулся — треснувшие стекла пенсне зло и остро сверкнули в свете фонаря — и выплеснул кровь из ладоней на землю.

И наступила тишина.

Звуки стройки смолкли.

Сгребающий землю голем остановился, выпрямился и повернулся к людям на насыпи. Тусклые огоньки в его пустых глазницах начали быстро разгораться и вспыхнули кострами багрово-алого пламени.

Недостроенная насыпь задрожала, будто по ней уже ехал поезд.

Загрохотали тяжелые шаги, и пары пламенеющих глаз ринулись на людей со всех сторон.

Самыми сообразительными оказались Петр и его охранник в мундире городового. Они кубарем скатились с насыпи и кинулись бежать.

Пахомова обдало теплым воздухом — голем пронесся мимо. Петр обернулся, заквохтал, как квохчет курица, когда неумелая хозяйка уже прижала ее к колоде и заносит нож. Споткнулся на бегу и скорчился, закрывая голову руками и непрестанно вопя. Банг! Громадная ножища просто вдавила его в землю. Еще мгновение здоровяк шевелился, потом дернулся и затих. Вокруг медленно расплывалось кровавое пятно.

Голем побежал дальше. Один шаг глиняных ножищ — и он покрыл половину расстояния между собой и охранником. Еще шаг — они поравнялись. Голем сгреб человека, как ребенок хватает куклу, и… Хруст был не слышен. Просто охранник сперва дернулся в хватке глиняных ручищ, а потом обвис — голова и руки покачивались, безвольно свисая из сжатого глиняного кулака.

— Не подходи! — заорал Иван, хватаясь за бомбу в сундуке.

Он успел лишь увидеть, как стремительно надвигаются на него пылающие фонари глаз…

Глиняные пальцы сомкнулись на его голове. Хрясь! Руки его разжались, бомба упала внутрь сундука на ветошь, а тело еще мгновение стояло… И завалилось на бок. Шея была неестественно вывернута.

— А-а-а! — успел заорать Жирдяй, прежде чем громадная лапища смахнула его с насыпи.

Он подлетел в воздух, судорожно дергая руками и ногами. Шлепнулся об подставленную глиняную ладонь, подлетел снова, пронзительно вереща… И рухнул наземь изломанной куклой.

Бух! Бух! Бух! Алые глаза големов сверкали над насыпью, кулачищи свистели совсем рядом со Шнырем и Мордатым.

— Ты! Останови их! Останови, убью! — Тощий налетел на каббалиста, сшиб наземь, навалился сверху, вдавливая дубинку в горло…

Ладонь голема накрыла его и смяла. Из стиснутого глиняного кулака брызнула кровь.

Хрясь! Голова Мордатого разлетелась, как тыква.

— Ааа! — Шнырь метался по насыпи и верещал. — Пане! Помогите! Обещали, пане! Клялись!

Потом пискнул… и затих.

Тот, кого называли паном, бежал. Он побежал, когда голем кинулся на подрывника; сорвался с места и ринулся в степь! Бежать-бежать-бежать, спотыкаться, мчаться снова, пока из-за спины раздаются крики, пока чудища заняты людскими отбросами, которых он привел…

Беда, что этих глиняных кукол много. Достаточно. На всех.

Бухающие шаги слышались за спиной. Земля содрогалась, подпрыгивала, норовя сбросить с себя человека, как норовистая лошадь. Он мчался во тьму, ломился сквозь стены ковыля, раздвигая их грудью, как волны. Колючие тугие стебли цеплялись за штаны, за рубаху, будто пытались задержать. Он вскрикивал и бежал снова, упал, вскочил, будто его подбросили, и опять побежал… Земля тряслась все сильнее, буханье слышалось все ближе. Только не оглядываться, не оглядываться, надо бежать, не…

Конечно же, он оглянулся. Голем возник за спиной, так близко — рукой подать. Голему. Огромная растопыренная ладонь закрыла небо, будто над головой вдруг возник глиняный потолок. Человек вскрикнул, метнулся в сторону…

Выскочил! Пальцы голема сомкнулись на пустоте, звучно стукнули. Человек снова побежал — закладывая петли, как заяц, он метался туда-сюда… Грудь его вздымалась, он судорожно хватал ртом воздух… Как… это… могло… случиться? Все… было… продумано…

В боку вспыхнула острая боль. Отчаянно запекло в груди, ноги заплелись, и он кубарем полетел на землю. Попытался встать, хоть на четвереньки, хоть… Пополз — быстро-быстро перебирая ногами, но шаги все приближались! Громадные глиняные ножищи протопали мимо… и встали — он едва не уперся в них лбом.

Захлебываясь слезами, человек шарахнулся, завалился на спину, замахал руками, будто голубя отгонял:

— Уйди, уй…

Увидел нависающее над ним глиняное лицо с пылающими глазами, потом небо над ним потемнело… и громадный кулак вмял его в землю.

Голем наклонился. Подхватил убитого за ногу и поволок обратно к насыпи. Шуршал ковыль, тело подпрыгивало на кротовинах, и следом тянулась кровавая полоса.

На насыпи валялись трупы. Големы плотным кольцом смыкались вокруг, Пахомов увидел медленно приближающиеся к нему кровавые глазищи, заорал…

Ему на спину рухнула тяжесть, он заорал снова, в спину вдавилось что-то острое, и каббалист, коленями стоя на нем и на Карташове, зачастил:

— Omelasteb hanohkemah tte madaah rester Zeav…1

Лапища голема замерла, задергалась рывками — туда-сюда… Окружающие их со всех сторон пылающие глазищи мигнули… еще мигнули… и еще… Замерцали быстро-быстро… Големы поводили головами, будто вслушиваясь в долетающие до них слова, потом начали едва заметно раскачиваться и наконец замерли. Огни в глазницах еще раз вспыхнули и стали затухать, как угли в камине, превращаясь в тусклые темные головешки.

Неподвижные големы стояли кольцом вокруг насыпи, как громадные глиняные статуи.

Бух-бух-бух! Последний голем вышел из темной степи, волоча за собой человеческое тело.

Небрежно уронил его поперек насыпи и тоже замер рядом с товарищами.

Каббалист судорожно захрипел и откатился в сторону, шумно дыша. Пахомов еще подождал мгновение, приподнялся, опираясь на дрожащие руки, взвыл от боли в плече и не сел, а скорее упал на зад. Протянул дрожащую руку к Карташову… Биение жилки на шее удалось нащупать не с первого раза и даже не со второго, пока, наконец, под пальцами слабо толкнулся пульс.

— Шмуэль… Бенционович… — Слова из пересохшего рта выходили с трудом. — Вы… спасли…

— Себя я тоже спас. — Раскинув руки, каббалист лежал на насыпи и глядел то ли в небо, то ли на неподвижно стоящих вокруг големов. — Они бы нас убили…

— Кто… такие хоть? — выдохнул Пахомов и начал медленно подниматься.

Брошенный последним големом труп лежал совсем рядом, от него остро и противно пахло кровью, и… как бы ни хотелось замереть и не шевелиться, но надо вставать и убираться отсюда. А еще где-то под насыпью лежит бедняга-сторож, и хоть надежды почти нет, но вдруг и он жив?

— Узнаем, — прокряхтел каббалист и тоже с трудом поднялся. — Отпишем в главную контору, пусть разбираются, кто из соперников по железнодорожным подрядам на столь жесткие действия способен.

— Не стоит. Писать, — глухим голосом откликнулся Пахомов. Он стоял над последним убитым и смотрел, смотрел… В голове вертелась всего одна мысль: «Теперь я понимаю, почему его голос казался мне знакомым!»

Каббалист доковылял до Пахомова, ухватился за плечо — было больно, но инженер даже не дернулся.

— Нам всем конец… — обреченно выдохнул каббалист.

— Он сам… его люди первыми напали… — Пахомов понимал, что его слова звучат детским лепетом.

— Кто нас станет слушать? — с безнадежной горечью ответил каббалист. — Особенно меня…

— Значит… — Пахомов сглотнул. — Надо сделать так, чтоб никому ничего не пришлось объяснять.

Они посмотрели на лежащего без сознания Карташова, на тела, разбросанные по насыпи, и кивнули друг другу.

ГЛАВА 1

Череп в зазеркалье

— Сегодня самый важный день в моей жизни!

Он посмотрел в зеркало и с нажимом повторил:

— Самый важный день моей жизни! Сегодня!

И встретил собственный напряженный взгляд, в глубине которого прятались разом и страх, и предвкушение.

Бережно провел гребнем по тщательно уложенным темно-русым волосам, повернул голову, придирчиво оглядывая себя со всех сторон. В большом настенном зеркале отразился юноша неполных шестнадцати лет, не слишком высокий, хоть и низкорослым не назовешь, изрядно широкоплечий.

Дмитрий Меркулов, сын коллежского советника Аркадия Меркулова и Рогнеды, в девичестве кровной княжны Морановны из рода Белозерских, неприязненно воззрился на свое отражение. Черты собственного лица его устраивали — пусть они и не блистали особой красотой, но в них сквозило древнее благородство рода покойной матушки (по крайности, Мите хотелось так думать!). Зато в коренастой фигуре, увы, не было ни грана модных в высшем свете тонкости и изящества. Сполна сказывалось отцовское наследие. Отец нынче, конечно, человек значимый, потомственный дворянин и многих орденов кавалер, но происхождение имел вполне плебейское — отец его, Митин дед, был всего лишь городовым! О чем сам Митя предпочел бы забыть, только вот отец ни в какую не соглашался. И вспоминал, и говорил, и гордился, и от Мити требовал того же.

Митя повернулся перед зеркалом, оглядывая себя с боков. Коренастость можно списать на долгие занятия греблей да облагородить правильно скроенной одеждой, но… Вот в одежде-то все и дело!

Митя попытался одернуть сюртук и застонал от ощущения полной и абсолютной безнадежности! И полугода еще не прошло как Его Императорское Величество, Александр III Даждьбожич, наградил отца имением и отправил из Петербурга в Екатеринославскую губернию создавать первый в империи губернский Департамент полиции, объединяющий полицию, жандармов и порубежных стражников. Назначение отца считали ссылкой, наказанием за то, что осмелился обвинить в воровстве — страшно подумать! — самого императорского племянника, одного из Великих Князей, Кровного Внука Даждьбога-Солнца! Увы, верно обвинить, но тем хуже для нечуткого и неделикатного сыскаря — так считали в свете. Сам же отец и матушкины родичи Белозерские видели в новой должности ступеньку для грядущего триумфального возвращения, и не только отцовского. Дальше начинались не просто сложные, но еще и постоянно меняющиеся политические расчеты, от которых у Мити голова шла кругом. А ведь настоящий светский человек должен разбираться в интригах двора. Или хотя бы убедительно делать вид, что разбирается.

Сам Митя от глухой провинции ничего хорошего не ждал и был совершенно прав! Ну, почти… Нет, жизнь его оказалась не такой скучной и однообразной, как он думал, а вовсе наоборот, бойкой и оживленной: то толпа бродячих мертвецов в имении, а то и вовсе грабительский набег на губернский город варягов на боевых пародраккарах! Пришлось ввязаться в расследование нескольких убийств, хотя он клялся никогда не идти по стопам отца. И началось сбываться обещанное дядюшкой Белозерским мрачное предназначение, от которого Митя с подростковых лет бегал, как слабый Даныч от лесного пожара. Но и это все было ерундой по сравнению с главной бедой!

Отправляясь из Петербурга в провинцию, Митя вез с собой полный, тщательно и любовно подобранный гардероб. Тончайшие сорочки от Калина, перчатки и жилеты от Генри, сюртуки от Иды Ладваль… А еще ботинки, шейные платки и множество иных мелочей, без которых человек не может считать себя одетым! И всё это, всё… Нет, не так. ВСЁ-О-О! Погибло, пропало, было безжалостно растерзано… не мертвецами и не варяжскими налетчиками, а одним, всего одним совершенно живым и здешним подлецом!

Попытки восстановить утраченное оканчивались, увы, ничем. Будто злой рок преследовал Митю!

Он снова с отвращением одернул жилет и выровнял рукав сюртука. И то и другое было куплено в лавке готового платья. Товар оказался из недурных тканей и даже модного кроя — хозяин клялся, что все привезено из Берлина, и Митя, после долгого изучения, ему поверил. Но, помилуйте Предки, это же было готовое, да-да, готовое платье, как у какого-нибудь… приказчика, а не сшитое портным по меркам, как следует каждому порядочному человеку!

И он вынужден это носить, ведь не ходить же ему голым, не поймут!

Вот где ужас, вот где страдание! Уж лучше бы и впрямь — голым!

А те, кто виновен в этой муке, убийцы и погубители Митиного гардероба (а также изрядного количества живых людей, но то дело иное…), так вот, эти мерзавцы и негодяи еще и мести сумели избежать! А все отец: доказательства ему нужны, видите ли! Достаточно глянуть на физиономии господина Лаппо-Данилевского, Ивана Яковлевича, и тем более сынка его, Алешки, чтоб понять — по ним петля плачет!

Митя почувствовал, как густая, точно патока, и такая же темная ненависть поднимается в его душе. Отражение в зеркале дрогнуло, стекло подернулось мутной пеленой, как бывает в туалетной комнате от горячей воды. В плавающем за стеклом тумане вспыхнули два тусклых огонька, начали стремительно разгораться, озаряя глядящий с той стороны… череп. Череп пялился на Митю пылающими в пустых глазницах огнями, а безгубый рот кривился в предвкушающей усмешке.

Митя шарахнулся от стекла и судорожно рванул жесткий ворот сорочки. Замер, упираясь рукой в стену и тяжело дыша. В сторону зеркала он старался не глядеть. Постепенно дыхание его успокоилось. Он выпрямился, решительно направился снова к зеркалу и принялся застегивать ворот сорочки, морщась от ощущения слишком грубых швов под пальцами.

— Ничего… Все еще будет… хорошо. У меня. А кой-кому будет… плохо… И это тоже… будет… хорошо… — сквозь зубы бормотал он, повязывая шейный платок — один из немногих уцелевших петербургских.

Туман за стеклом снова начал медленно, вкрадчиво сгущаться… но Митя мрачно зыркнул, зеркало мгновенно очистилось и замерло, добропорядочно демонстрируя его хмурую физиономию и безупречный узел шейного платка.

— Смотри у меня! — предостерегающе буркнул Митя, сколол платок булавкой с навершием в виде мораниного серпа, повернулся на каблуках и направился вон из комнаты.

— Па-а-адумаешь… — прошелестел у него за спиной… кажется, женский или, скорее, девичий голос, но так тихо, что можно решить — показалось. В зеркале мелькнула тень — будто черное крыло взмахнуло, ветерок качнул края тяжелых бархатных портьер, и все стихло.

ГЛАВА 2

Греческий завтрак

Митя торопливо сбежал вниз по лестнице и направился к столовой. Обычно он не спешил — последние полтора месяца отношения в семействе Меркуловых были весьма холодны. Но сейчас лихорадочное нетерпение гнало его вперед, заставляя позабыть обо всех семейных неурядицах. На миг замешкался, привычно сожалея, что нет лакея, готового распахнуть дверь, — и вряд ли отец когда-нибудь согласится такого лакея завести! Толкнул дверь сам и вошел.

— Отец… Тетушка… Кузина… Ингвар…

— Опаздываешь, — проворчал отец, бросая на Митю хмурый взгляд.

Тетушка Людмила Валерьяновна лишь сильнее поджала и без того узкие губы, а семилетняя Ниночка воинственно нацелила в его сторону торчащие рожками косички.

Семейство недвусмысленно демонстрировало, что в доме Митя по-прежнему persona non grata2. Впрочем, тетушка его не жаловала с первого же дня, как перебралась из Ярославля, и всячески это демонстрировала. Отсутствие поддержки со стороны отца заставило ее притихнуть ненадолго, но потом случился набег варяжских находников-виталийцев на город, а сразу после него — Митин побег. Отец и сын Меркуловы в который раз рассорились, а тетушка воспрянула духом.

Так что теперь единственный, кто покосился на Митю сочувственно, был Ингвар, младший брат управляющего. Великие Предки, а ведь еще недавно они с Ингваром на дух друг друга не выносили! Какая горькая ирония!

— Прошу прощения. — Митя старательно растянул губы в принужденной улыбке и уселся рядом с Ингваром.

В столовой воцарилось уже привычное за минувший месяц молчание.

Оставалось утешаться тем, что сам стол улучшился изрядно. Завтрак в доме коллежского советника Аркадия Валерьяновича Меркулова подавали на французский манер — когда все блюда разом выставляются на стол. Митя расправил белую, до хруста накрахмаленную салфетку с вышитым на углу отцовским вензелем и хищно нацелился на главное украшение стола — горделивый омлет. На его роскошном бело-желтом поле нежно золотились поджаристые кружочки картофеля и багровели острые, одуряюще пахнущие колбаски, приправленные анисом. На соседнем блюде кузнецовского фарфора кружевом были выложены ломтики соленой свинины — если поглядеть такой на просвет, все видно, как сквозь папиросную бумагу. На следующем блюде истекал прозрачной слезой острый сыр, пересыпанный зеленью, и дышали свежим жаром тоже чуть зеленоватые кусочки оливкового хлеба.

Рот наполнился голодной слюной — Мите потребовалась вся светская выучка, чтобы переложить себе на тарелку всего пару ломтиков свинины и сыра, подавив непристойное желание навалить всего и побольше.

— Всё же я не знаю… — протянула тетушка, провожая ломтики таким взглядом, будто Митя нагло стащил сыр с ее собственной тарелки. — Не кажется ли тебе, Аркадий, что это слишком остро? И непривычно… А все непривычное вредно для желудка!

— Ох, Людмила, к чему только не приходилось привыкать моему желудку! — хмыкнул отец, с явным удовольствием отправляя к себе на тарелку долму в виноградных листьях.

Если отец имел в виду переваренную размазню, которой их пичкала тетушка в первые дни после приезда, то привыкнуть к ней решительно невозможно.

— Тем более надо поберечься, — покачала головой тетушка и тут же прикрикнула на потянувшуюся к блюду Ниночку: — Это не для детей! Ешь вон кашу!

— А Митька взял! — обиженно пробубнила Ниночка. — И этот тоже…

Тетушка скользнула неприязненным взглядом по тарелкам Мити и Ингвара, но ничего не ответила, лишь нервно скомкала салфетку.

— Да и как мне называть эту новую кухарку? Гошей?

— Ты вполне можешь звать ее Георгией, — невозмутимо предложил отец.

Полная черноглазая гречанка Георгия появилась в доме две недели назад. Просто рано утром вошла во двор особняка на Тюремной площади, волоча нагруженную продуктами корзину. «Это ваш кириос кухарку ищет?» — равнодушно глядя на сунувшегося наперерез сторожа Антипку с высоты своего немалого роста, спросила она и, не дожидаясь ответа, направилась прямиком на кухню. Через час Антипка и обе горничные — Маняша и Леська — уже драили сковородки, чтобы те соответствовали строгим требованиям кирии Георгии. Сама Георгия тем временем мариновала телячьи медальоны, с молчаливой величественностью античной статуи игнорируя тетушку, пронзительно вопрошающую, что та себе позволяет и кто ее прислал.

Вечером, когда из присутствия вернулся отец, выяснилось, что кухарку отыскал он, и не где-нибудь, а в тюрьме, среди посаженных за долги. Тетушка была возмущена в первую очередь тем, что обитательница тюрьмы наверняка научит плохому обеих горничных. Насчет Маняши Митя уверен не был, ее тетушка привезла с собой, а Леську он притащил в дом сам и точно знал, что та раньше промышляла мелким воровством. Осведомлять об этом тетушку он не стал, а пошел в столовую, к уже накрытому обеденному столу. Те самые медальоны пахли завораживающе, а Ниночка извертелась от нетерпения в ожидании десерта, и… Георгия осталась. «На испытание с урезанным жалованьем! — как величественно объявила тетушка. — Поглядим, как ты справишься!»

Пока, несмотря на постоянное недовольство тетушки, Георгия справлялась превосходно.

— Если бы она хотя бы не вела себя так, будто все лучше меня знает! — жалобно протянула тетушка. — И ведь совершенно не слушает! Я ее хотела научить овсяный кисель варить…

Ингвар закашлялся. Митя посмотрел на него с превосходством, плеснул в стакан лимонной воды и протянул бедному невоспитанному плебею. Сам Митя в тот момент омлет отрезал, так даже не обронил. Настоящая светская выучка способна преодолеть даже тетушку, грозящую овсяным киселем.

— Спасибо… — Ингвар судорожно припал к стакану и выпил его в пару крупных глотков.

— Тетушка, могу я попросить у вас чаю? — ласково протянул Митя.

Восседающая у самовара Людмила Валерьяновна выпрямилась оскорбленно, смерила Митю негодующим взором и… позвонила в колокольчик.

— Налей баричу Дмитрию чаю, — сухо приказала она вбежавшей на звонок горничной.

Леська, та самая девчонка, подобранная Митей в фабричном бараке, мелкими шажками проследовала мимо него к самовару. Бедра, обтянутые ладной темной юбкой, едва заметно покачивались, белоснежный накрахмаленный бант от завязок фартука торчком стоял над попой, волосы, чисто вымытые и собранные в высокую, украшенную наколкой прическу приоткрывали нежную шею. Манерно отставив мизинчик, Леська повернула краник самовара. Бережно донесла чашку с блюдцем до Мити и… со стуком водрузила чашку перед ним, так что чай выплеснулся, разведя на блюдце небольшое коричневое озерцо.

— Ох! — Леська с нарочитым испугом вскинула руки к щекам. — Извиняйте, паныч! Такая я неуклюжая, несграбная такая… — и всхлипнув злорадно — да-да, она всхлипнула фальшиво и явно злорадно! — кинулась вон из столовой.

Митя вздохнул и отпил — с мокрого донышка чашки капало.

«Никто меня не любит, все на меня обижаются… Что-то в этом есть привлекательное — быть главным злодеем в доме!» — и он украдкой показал чахнущей над кашей Ниночке язык.

— Мама, а Митька рожи корчит! — мгновенно наябедничала девчонка.

На Митю оглянулись: отец — устало, тетушка — подозрительно. Митя лишь удивленно дрогнул бровями и жестом утомленного светского льва снова поднял чашку.

— Он правда… — расстроенно выдохнула Ниночка.

Тетушка посмотрела на дочь строго, отец попросту отвернулся, и только во взгляде Ингвара — честном взгляде природного германца — тлела укоризна. Хоть малость, а приятно. Митя удовлетворенно улыбнулся и вновь принялся за омлет.

Дверь открылась, и внутрь сунулась встрепанная голова Антипки.

— Извиняюсь за беспокойство, барин… Там это… барин Урусов пришли и ожидают.

— Неужели господин Урусов не может без тебя обойтись? В конце концов, это он твой подчиненный, а не ты — его! — возмутилась тетушка.

— Княжич, Людмила… — негромко обронил отец.

— Что?

— Он княжич Урусов. Я уверен, что зря бы его светлость меня беспокоить не стал.

— А он того… и не велел! Беспокоить! — радостно откликнулся Антипка. — Он до барича Дмитрия пришел.

— Дмитрий? — Отец удивленно оглянулся.

Отчаянно стараясь не показывать неуместной поспешности, Митя убрал салфетку и поднялся.

«Сегодня самый важный день моей жизни! Самый важный…» — стучало в висках.

— С вашего разрешения, тетушка… отец… — Он коротко поклонился и выбрался из-за стола.

— Что ж… Выйду, хотя бы поздороваюсь… — В глазах отца мелькнуло любопытство.

«Ты же на меня злился! Не разговаривал! Неужели еще хотя бы на один день тебе зла не хватит?» — уныло подумал Митя, направляясь к гостиной.

ГЛАВА 3

Ранний визит княжича

— Аркадий Валерьянович! Митя! — Урусов поднялся им навстречу из кресла.

— Душевно рад, Петр Николаевич! Не желаете ли позавтракать? У нас новая кухарка — гречанка. Просто чудо что такое!

— Не сомневаюсь. Одно из достоинств здешней губернии — множество народов сюда съехались, все со своей кухней: тут тебе и армянская, и татарская, и греческая, и испанцы с немцами отметились. В любом помещичьем доме такое подают, что и в лучших ресторациях Петербурга не попробуешь. Однако вынужден отказаться. Я пришел выполнить обещание, данное Дмитрию еще до варяжского налета. — Княжич улыбнулся Мите. — Раньше-то никак, все последствия набега разгребали.

— И что же вы обещали моему сыну?

Отец улыбался. Улыбался благожелательно, с душой и явной симпатией к своему лучшему сыскарю, да еще и происходившему из Кровной Знати, улыбался, как хозяин — приятному гостю… И только тот, кто знал его хорошо, заметил бы, что под добродушной любезностью прячется острая, словно заточенный клинок, настороженность. Митя вдруг почувствовал, будто под ребрами точно комок льда намерз. Урусов ведь ничего не понимает! Княжич, он такой… княжич! Пусть и слабая, но Древняя Кровь! Привык, что Кровные, пусть даже малокровные, вроде него, — намного сильнее и опаснее обычного человека. Кто может угрожать одному из Кровных Внуков Симаргловых, способному натравить на врага хоть зверя, хоть птицу… кроме такого же Кровного Внука другого Великого Предка? Уж точно не отец — сын городового, пусть и выслуживший дворянство. Урусов чувствовал себя в безопасности: так чувствует себя в безопасности ребенок, не зная, что под его кроватью неспешно и неслышно струится готовая к броску гадюка!

— Петр Николаевич обещал отвести меня к лучшему здешнему портному, — торопливо выпалил Митя, отчаянным волевым усилием заставляя себя остаться на месте, а не метнуться между отцом и княжичем.

— Вы лично собираетесь заниматься гардеробом моего сына… ваша светлость? — Отец вопросительно приподнял брови — точно гадюка приподнялась на хвосте.

— Мы с Митей вместе дрались с виталийцами, прикрывая гимназисток. Если мой боевой товарищ нуждается в такой мелочи, как рекомендовать хорошего портного… — Урусов изобразил сложный жест, без слов говорящий о том, что боевой товарищ — это очень много, хороший портной — вовсе не мелочи, но Урусову не в тягость, а ссориться с начальством он, конечно же, не желает… но только при условии, что начальство не будет зарываться! Всего-то едва заметно расправил плечи, повернул голову, приосанился… и вот уже не подчиненный взирает на начальство, и даже не княжич Древней Симаргловой Крови глядит на простолюдина, а боевой мангуст припал к земле, готовый атаковать змею.

Митя сусликом застыл между ними, переводя взгляд с одного на другого…

Сусликом! Змея, мангуст, суслик… Хорошо хоть не хорек! Тьфу, Великие Предки, а все Урусов с его Силой! А еще малокровным считается, С-с-симарглыч, Повелитель Зверей и Птиц!

Митя аккуратно выдохнул — недостойно светского человека дышать шумно и заметно, даже если только что стряхнул с себя морок, навеянный чужой Древней Кровью.

Отец… отец тоже вздохнул — шумно, не стесняясь, его грудь ходила ходуном, на миг он оперся на спинку кресла и тут же выпрямился, не сводя с Урусова тяжелого испытывающего взора — так что княжич едва заметно подался назад, будто хотел испуганно попятиться и с трудом удержал себя от этого. И поглядел на отца изумленно!

— Боевой товарищ, говорите… — недобро прищурился отец.

Мите вдруг стало жутко.

Набег виталийцев сделал Митю героем. Одним из тех, кто с оружием в руках встал на защиту города. Вот именно — одним из! Никто, кроме Урусова и еще одного человека, не знал, что мертвецов, вступивших в схватку с варяжскими находниками, поднял Митя. Урусов будет молчать: он считает Митю таким же Кровным, как и сам, разве что другого рода, а Кровная Знать свято хранит свои тайны. Тот, другой человек — тоже. А все остальные ничего толком и не поняли. Кто-то видел мертвецов, кто-то — самого Митю… Ему задавали весьма неудобные вопросы, но… неразбериха набега списала все. Никто не смог сразу понять, что случилось в тот день на площади у Мариинской гимназии. А потом все были слишком заняты, убирая последствия самого мощного за несколько десятилетий набега.

Отец тоже был занят. Ловил мародеров и тех немногих виталийцев, что сумели удрать. Вел допросы. Единственный, кому он не задал ни единого вопроса, был сам Митя, легкомысленно списавший отцовское молчание на ссору, и… радовался еще, дурак! Только сейчас, поймав напряженный отцовский взгляд, Митя задумался. Его отец. Мастер допросов. Способный вывести на чистую воду хоть Великого Князя, хоть мазурика… Запутать в собственных словах, подловить на неточностях, узнать скрытое, просто сличив допросы сообщников и свидетелей…

Как много за этот месяц отец успел узнать и понять? И о чем — догадаться?

Митя истово, от всего сердца взмолился, чтоб отцу было не до него! Пусть отец думает о долге, о службе, о чем угодно — но только не о нем! И тут же с ужасом понял: безнадежно! От разоблачения его спасало то, что другие жители города видели только свой, маленький кусочек произошедшего. И лишь к отцу в руки неизбежно должны были сойтись все нити. Площадь. Сын на площади. Мертвецы восстают на площади.

И тогда совсем по-другому выглядит прошедшие полтора месяца и каменное отцовское молчание!

Митя прикусил щеку изнутри — ему понадобилась вся воспитанная салонами Петербурга выдержка, чтоб не кинуться к отцу, не вцепиться обеими руками в лацканы его сюртука и не заорать: «Что ты знаешь? Что ты об этом думаешь? Что ты думаешь… обо мне?»

— Что ж… — Негромкий голос отца разбил воцарившееся в комнате молчание. Он оценивающе поглядел на Митю, затем на Урусова и криво улыбнулся: — Я рад, что у сына есть товарищи, тем паче — боевые. Развлекайтесь… — коротко кивнул, повернулся на каблуках и вышел.

— Митя… Успокойтесь. — с принужденным смешком сказал Урусов. — Вы в лице переменились…

Митя бросил быстрый взгляд в зеркало над камином: из круглого стекла на него пялилась рожа скелета с горящими в пустых глазницах огнями.

Он рвано выдохнул, закрывая лицо руками:

— Как думаете… отец видел?

— Не слепой же он, право слово! — одновременно с досадой и сочувствием буркнул княжич.

Митя сдавленно застонал.

— Мы идем? Или предпочтете отложить?

Митя медленно отвел ладони от лица. Выпрямился до хруста в спине. И гордо задрал подбородок:

— Конечно же, идем!

Все же сегодня — самый важный день его жизни! Ничто его не остановит! И он решительно направился к выходу.

— Спасибо, милая. — Урусов улыбнулся, принимая шляпу и трость у Маняши.

Горничная повернулась подать Мите его вещи, и тут вынырнувшая невесть откуда Леська аккуратно отодвинула Маняшу бедром и протянула Мите его шляпу и перчатки. С реверансом. Таким почтительным, таким трепетным, что это уже выглядело форменным издевательством! И где только научилась?

Урусов тонко усмехнулся, а Митя почувствовал, как его щекам становится жарко. Одарил Леську яростным взглядом — проклятая девка только безмятежно улыбнулась! — и ринулся вон.

ГЛАВА 4

Кровная знать и кирпич

— Берегись, паныч!

Истошный вопль донесся откуда-то сверху, Митя дернулся в сторону…

Его поймали за рукав и рванули в другую. Рядом, у самого уха, натужно ухнуло, тугой удар воздуха толкнул в лицо, а земля дрогнула.

Митя судорожно закашлялся, ладонью разгоняя взметнувшееся облако серой уличной и золотистой древесной пыли. В дюйме от носков его ботинок лежала рухнувшая с высоты укладка досок.

— Ах ты ж бестолочь безрукая! Я кому сказал крепить, кому сказал!

Наверху строительных лесов, покрывающих фасад новехонького доходного дома ни много ни мало в четыре этажа, пожилой мастеровой доской охаживал своего подручного. Парень закрывался от ударов и пронзительно верещал:

— Крепил я, дядька, как Бог свят! Знать не знаю, как оно развязалось!

А еще выше, в безоблачном осеннем небе парил крылатый силуэт, слишком крупный даже для самой большой птицы. Ее сложно было разглядеть против солнца, но Мите и не нужно было: он и так знал, кто она — та, что ждет и наблюдает.

Оставалось надеяться, что она хотя бы не станет вмешиваться сама, как и обещала.

— Митя, вы как? — встревоженно заглянул ему в лицо Урусов.

— Благодарю вас, Петр Николаевич, если б не вы… — Митя постарался улыбнуться как можно беспечнее.

— Пустое… — Урусов запрокинул голову, грозя парочке на лесах. — Вот я вас в участок!

— Простите дурака, баре, не хотел он! — бесстрашно перевесившись вниз, проорал старший.

— Не хотел… простите… — вторым голосом поддержал молодой, утирая капающую из разбитого гневным дядькой носа кровь.

— Пусть их, Петр Николаевич! — Митя оглянулся на оставшийся за спиной особняк — не выглядывает ли Антипка или Леська. Дверь оставалась закрытой, в окнах вроде никто не маячил… Тем лучше! — Пойдемте! — Митя потянул Урусова прочь.

Он не собирался терять ни минуты из-за такой мелочи, как просвистевшая мимо смерть!

— Тише, Митя! В вашем возрасте так к предмету обожания летят, а не прочь! — развеселившийся Урусов заметил, как Митя озирается. — Неужели внимание той курносенькой горничной вас так пугает? Напрасно, она милая.

Митя покосился на Урусова обиженно. Конечно, он понимал, что даже родство с Кровными Белозерскими не позволяет ему рассчитывать на внимание той же княжны Трубецкой, фрейлины императрицы, или иной полнокровной девицы, но… помилуйте Предки, горничная? Кровный княжич Урусов считает, что лучшего, чем горничная, внук городового не заслуживает? А еще боевым товарищем себя называет!

— Я уверен, Леся понимает, что не может рассчитывать ни на какие ухаживания с моей стороны. Может, мне ее еще и на бал пригласить? — раздраженно бросил он.

Теперь остановился Урусов. Медленно повернулся, посмотрел на Митю изумленно и вдруг захохотал взахлеб.

— Ми… Митенька, вы прелесть! — сквозь смех наконец выдавил он и неожиданно посерьезнел. — Знаете, друг мой… я рад! Рад, что, несмотря на вашу решительность в бою, в иных сферах вы сохранили не отравленную цинизмом душевную чистоту!

Сперва Митя обиделся. Это он-то чистоту сохранил? Он светский человек, а где вы видели светского человека и чтоб не был циничным? Да он такой циник, что Урусову и не снилось!

Потом до него дошло, что княжич имеет в виду, и он почувствовал, что мучительно краснеет. Щеки будто в кипяток окунули! Это Урусов намекает, что Митя и Леська… Нееееет! Нет-нет-нет! То есть он, конечно, слыхал, что в некоторых домах, даже весьма высокопоставленных, случалось с горничными… всякое… Он помнил, как сопровождал бабушку Белозерскую к княгине Тюфякиной, из Мокошивичей. Помнил хорошенькую смешливую горничную с пикантной родинкой в уголке улыбчивых губ и жаркие взгляды, что бросал на нее внук Тюфякиных, всего тремя годами старше Мити. Бабушка тогда пробормотала: «Не боишься?» На что подруга ее лишь отмахнулась: «Лучше внук всему научится с милой, чистой девушкой, чем…» — и замолчала, заметив, что Митя прислушивается. А через год тело той самой смешливой горничной выловили под мостом в реке. Митя, пусть и ненавидящий дела следственные, но вынужденный возить отцовских сыскарей, чтобы практиковаться в автоматонной езде, смотрел, как тело поднимают из Невы. Стылая вода ручьями текла с рассыпавшихся волос, с вяло обвисших ног и рук. А потом увидел ее посиневшее лицо и родинку над губой, больше не казавшуюся пикантной. Тело не успело разбухнуть в воде, и тем отчетливее выделялся округлившийся под платьем живот.

Шептались потом, что девка мало что не соблюла себя, так еще осмелилась чего-то требовать, была непочтительна со старшей княгиней и навязчива с молодым княжичем. Так что семейству Тюфякиных пришлось выгнать ее вон. Княгине сочувствовали.

Митя тоже понимал, что Тюфякины были в своем праве… наверное… Глупо даже сравнивать: кровные князья Мокошевичи и какая-то горничная! И ее самый обычный ребенок, ведь полукровок не бывает. Все было бы верно, если бы та девушка не умерла. Она не должна была умирать! И ее ребенок — тоже! Их смерть — вот это уже было… слишком! Ему ночами снилось ее запрокинутое лицо, безмолвно требующее чего-то то ли у хмурых питерских небес, то ли… у него, Мити. Хотя что за глупости, он-то тут совершенно ни при чем! Но к Тюфякиным, несмотря на свою страсть к светским визитам, он больше не ездил, хотя ради внука те устраивали рауты для молодежи. И не хотелось даже, вот что удивительно!

На миг Мите померещилась Леська — ее простоватое, курносое, усыпанное веснушками лицо… мертвое. Глядящее на него сквозь толщу воды, а потом медленно растворяющееся в темной глубине. Митю передернуло.

— Я не волочусь за горничными! — сквозь зубы процедил он.

— И верно! — с энтузиазмом согласился Урусов. — Все больше восхищаюсь Аркадием Валерьяновичем: вот что значит правильное воспитание!

— Петр Николаевич… — Митя замялся. — Вы ведь постоянно там, в полицейском департаменте… Отец… как думаете, он понял, что там, на площади… варяги… поднятые мертвецы… — и наконец выпалил: — Что мертвецов поднял я?

Про то, что сперва он этих мертвецов нарубил из живых варягов, спрашивать не стал — не докажут! Он там не один был, так что даже такой мастер сыска, как отец, ничего не докажет!

Урусов снова остановился, посмотрел на Митю и тяжко вздохнул.

— Митя… — с явной осторожностью подбирая слова, начал он. — Неужели вы и впрямь думаете, что… ваш отец… не понимал, кому дает свое имя и кого ему придется воспитывать?

Митя снова некоторое время смотрел на Урусова недоуменно. И тоже вздохнул. Тоже тяжко.

— Петр Николаевич… Отец не брал меня на воспитание! Он меня… как говорится, породил! В законном браке с моей матушкой, малокровной княжной Морановной. После трех лет супружества.

И тут же осекся, увидев, как взгляд Урусова становится жалостливым.

«Теперь он решит, что мама отцу изменяла! — безнадежно подумал Митя. — А что еще он может подумать, ведь полукровок не бывает. Кровные рождаются лишь в союзе двух Кровных, а значит, раз я могу поднимать и упокоивать мертвецов, да еще в таких количествах… мой отец никак не может быть моим отцом. Ну а иной вариант… слишком… скажем так, овеян древностью, чтоб о нем задумался здравомыслящий человек. Пусть даже из Кровных».

— Я уже говорил вам, Митя, что мое уважение к Аркадию Валерьяновичу остается неизменным. Верю в его благородство и понимаю, что только исключительные обстоятельства… — Урусов сбился и вместо продолжения сделал пару жестов, видимо обозначающих уважение, веру, понимание и прочие его деликатные чувства.

«Еще какие исключительные!» — Митя безнадежно махнул рукой и побрел дальше. Его приподнятое настроение угасло окончательно.

— Насчет вашего батюшки я бы волновался в последнюю очередь. — Урусов снова придержал его за плечо.

— Извиняемся душевно, Дмитрий Аркадьевич… Здравия желаем, ваше благородие княжич Урусов… — мимо, кланяясь и отдавая честь, протопал строй городовых.

Митя даже знал, куда они идут — на учебу. Небольшие школы, или, если угодно, курсы для городовых существовали раньше только в Петербурге и Москве. Попытка ввести нечто похожее в губернии натолкнулась на сопротивление — городовые отчаянно блажили, не желая становиться «курсистками». Не менее отчаянно сопротивлялись и те, кого отец решил обязать к преподаванию — все тот же Урусов, местный адвокат Гольдштейн и лекарь-трупорез из мертвецкой при главном полицейском участке: мрачный, сильно пьющий, без единой капли Мораниного дара, но с изрядными знаниями и опытом. Сопротивление отец подавил быстро и решительно. Городовых пообещал попросту выгнать без выслуги лет, если кто на учебу не явится. Первые занятия начал вести сам. С Урусовым надавил на известную добросовестность Кровных при исполнении взятого на себя долга, адвокату — больше всех не желавшему иметь дело с городовыми, как с постоянными нарушителями прав его подзащитных — поставил на вид, что тот не имеет права на упреки, коли сам откажется законам и правилам обучать. Ну а трупорезу добавил жалованье.

Через неделю занятий сопротивление как новоявленных преподавателей, так и обучаемых сошло на нет. Сейчас городовые топали на занятия с некоторым даже энтузиазмом. Правда, они пока не знали, что закончат курс не все: занятия помогут избавиться от самых тупоумных и берущих не по чину. Но этот последний урок господам городовым предстояло постигнуть к концу курса.

Митя мрачно усмехнулся им вслед.

— А на чей счет мне волноваться, Петр Николаевич? — спросил он.

Урусов молча указал взглядом на губернаторский особняк на противоположной стороне улицы, а Митя в ответ покосился на него с опаской. Он… что-то знает?

После варяжского набега губернский Екатеринослав, и без того постоянно строящийся, буквально кипел. Набережная, разбитая обстрелом с пародраккаров, ремонтировалась с размахом — земляные склоны обкладывали камнем, а башни для береговых паропушек надстраивались. Но и в практически не затронутом набегом центре строительство шло вовсю — будто после налета и последовавшего за ним шествия мертвецов через весь город жители разом спохватились и принялись превращать дома и конторы в настоящие крепости. Кирпичные заводы работали денно и нощно, однако на всех кирпича все равно не хватало, и отчаявшиеся заказчики даже снизошли до заводика в отцовском имении, которое еще недавно обходили десятой дорогой. И каково же было их удивление, когда бледный, но решительный управляющий Свенельд Карлович Штольц заломил совершенно несусветную цену. Покупатели сперва смеялись, потом ругались, а недавно настороженно притихли, когда подводы из отцовского имения потянулись к губернаторскому дворцу.

И вот теперь суетливый подрядчик, похожий на круглый пирожок, наряженный в потертую пиджачную пару, метался туда-сюда вдоль стены, которую троица рабочих выкладывала кирпичом. Его, Митиным, кирпичом, с выдавленным в центре знаком мораниного серпа. Митя почувствовал, как губы растягиваются в довольной улыбке. Работа закончится, и сгорающие от любопытства местные дамы ринутся к губернаторше на чай. А та, наслаждаясь своей ролью первооткрывательницы и законодательницы мод, сперва изведет бедняжек намеками и недомолвками и наконец выложит, что кирпич из имения господина Меркулова — подумать только! — лучшее средство против восставших мертвецов.

И вот тогда… тогда… Придет наконец время его триумфа! Митя на миг зажмурился, представляя длинную очередь заказчиков, в три кольца обвивающую их имение, и выезжающую оттуда вереницу подвод. Тревожную мысль, что необыкновенные свойства кирпича он выдумал в разговоре с губернаторшей и что будет, если такой облицованный дом и впрямь попытаются взять штурмом мертвецы, Митя безжалостно гнал. Орду мертвецов поднял он и делать это вновь не собирается. А один-двое восставших естественным путем не-живых ни в какой в дом не проберутся. Городовые их шашками с серебрением посекут — их нынче и этому учат.

Кладка поднялась уже на высоту человеческого роста, под самые стрельчатые окна. Словно чувствуя Митино нетерпение, подрядчик бурно жестикулировал, подгоняя работников, и нервным взмахом пухлой руки шуганул глазеющего мальчишку. Тот презрительно сплюнул сквозь зубы и неспешно направился прочь, всем видом демонстрируя, что вовсе ему и не интересно… А затем вдруг стремительно метнулся к тачке с кирпичами, ухватил с нее что-то и ринулся бежать!

Пронзительно завопивший подрядчик, тряся пухлым чревом, ринулся в погоню, но юркий мальчишка метнулся через дорогу. Проскочил перед запряженной двуколкой… Напуганные лошади встали, коляску мотнуло, разъяренный кучер попытался достать мальчишку кнутом, но тот увернулся и помчался дальше. Едва не врезавшийся в борт коляски подрядчик погрозил вслед мальчишке кулаком и побрел обратно. Юркий пацаненок обернулся на бегу, скорчил рожу и с гиканьем пронесся мимо Мити, прижимая к груди украденный с тачки… кирпич? Мальчишка украл кирпич?

— Я давеча имел честь быть приглашенным на чай к ее превосходительству… — не обращая внимания на забавное происшествие, продолжал Урусов.

— Фасад же кладут, какие гости! — Митя обернулся, тут же позабыв о мальчишке и странной краже кирпича.

— Леокадия Александровна полагает, что легкий налет кирпичной пыли в некоторых сортах чая вовсе и незаметен, — очень серьезно ответил княжич. — Да и трудно, знаете ли, думать о вкусе чая, когда тебя так восхваляют. Восторгаются мужеством, столь необычным при общей слабости Крови, — явно цитируя, протянул Урусов.

Митя поморщился — ему не нужны были уточнения, чтобы безошибочно опознать специфические комплименты ее превосходительства.

— А еще весьма интересуются моим юным помощником… И! — Урусов многозначительно повысил голос. — Восставшими мертвецами.

Митя коротко выдохнул.

— Не будь Леокадия Александровна первой дамой губернии, ей бы у нас в Департаменте допросы вести! Когда мертвецы восстали, отчего, почему… Где в тот момент были вы, что говорили, что делали… Я, конечно, отговорился горячкой боя: дескать, не до того было, самому бы в мертвеца не превратиться, естественным, так сказать, путем. Чем вызвал изрядное недовольство. Но если со мной, в силу нашей общей принадлежности к Кровной Знати, Леокадии Александровне приходилось хоть сколько-нибудь сдерживаться, то пару дней назад бедняга Потапенко вывалился из губернаторского дворца, как из бани, — весь мокрый, глаза выпучены…

Казацкого старши́ну Потапенко Митя не опасался: тот ничего толком не видел, пришел после…

— А до этого… — тон Урусова стал еще многозначительней, — на чай приглашали госпожу Шабельскую с дочерями, особенно интересуясь любезными Адочкой, Капочкой, Липочкой и Алечкой!

То есть теми из многочисленных сестричек Шабельских, кто был в здании мариинской гимназии, когда Урусов и Митя встали между ними и наступающими варягами. Директриса — благослови ее Господь и Предки — загнала девчонок в подвал, и они почти ничего не видели, но… Если задуматься, «почти не видели» легко переходит в «кое-что все-таки видели». Особенно когда за дело берется губернаторша!

— Сдается, будь у нее возможность, она бы и пленных варягов допросила!

— Уже, — глухо ответил Митя.

— Допросила? — то ли изумился, то ли восхитился Урусов.

— Пыталась. Господин полицмейстер расстарался: и сопроводил, и камеру велел открыть. Хорошо, отец письменным приказом с печатью запретил без него камеру отворять. Такой скандал был, полицмейстер весьма грозился…

— Ждан Геннадьевич у нас известный… угодник.

— Дамский?

В ответ Урусов только зло дернул углом рта и тут же улыбнулся по-настоящему:

— Вот видите, Митя, Аркадий Валерьянович вполне способен уберечь ваши тайны… даже от госпожи губернаторши! А это посложнее, чем от альвийских шпионов!

Митя мрачно покосился на Урусова. Тот думает, что знает Митину тайну… Неправильно думает, и тайна — вовсе другая. Но отец — не деликатный княжич из кровных Симарглычей, он — сыскарь из простых, выслуживший дворянство, и что будет, если до него дойдут слухи… И какие слухи до него дойдут? О чем он узнает, услышит, догадается… и как поступит? Проклятье, у них и так отношения изрядно подпорчены, причем в нынешней ссоре Митя отца даже не винил! Сперва отцу сказали, что его пятнадцатилетний сын ввязался в бой, а когда отец бросился к нему — оказалось, что сын исчез из дома. Пропадал невесть где больше суток, а по возвращении рассказал невнятную байку о тяжком душевном потрясении, развеять которое он мог лишь вдали от людей. Отец, будучи натурой черствой и непоэтичной, ни единому слову не поверил. Но Митя же не виноват, что не мог рассказать правду! Ведь отец потребовал бы вернуть варяжскую добычу, а это решительно невозможно. Так вляпаться, как Митя вляпался, — и даже не получить за это хоть какого возмещения? Увольте, на такое он не согласен!

Но мало ему отца — еще и губернаторша!

— Что ей неймется? — буркнул он, с трудом проглотив «…дуре старой!».

— Не понимаете? — хмыкнул Урусов.

Митя мотнул головой — он все же светский человек, понимает, конечно! Если губернаторша, как и Урусов, догадывается… думает, будто догадывается… что Митиным отцом был кто-то из Моранычей… о, какая лакомая тайна!

— Если она убедится, уверится, станет писать письма подругам в Москву, в Петербург… да по всей империи! Рассказывать, хвастаться, превозносить свою проницательность… — глухо сказал он, чувствуя, как внутри становится льдисто-спокойно, а земля под его ногами начинает едва заметно шевелиться, словно там, под ней, возится… кто-то… — Она может даже и бабушке-княгине написать… — Голос Мити стал утробным…

— Дмитрий, держите себя в руках, а не то ее превосходительству никакие иные доказательства и не понадобятся, — жестко бросил Урусов, и Митя почувствовал, как к похолодевшим щекам снова приливает жар — от стыда. А еще светским человеком себя мнит — никакой выдержки! — Вы не всё знаете. — Он наклонился почти к самому Митиному уху и скороговоркой пробормотал: — У их превосходительств племянница есть.

— И что? — после недолгого молчания наконец спросил Митя.

На него посмотрели если не как на дурачка, то как на наивного столичного жителя, ничего не понимающего в губернских раскладах.

— Очень, очень малокровная Мокошевна. Почти бескровная. Такое самым роскошным приданым не покрыть, а приданое там не то чтоб плохонькое, но ничего особенного.

— И что мне за дело… — все еще не понимал Митя.

— Вам — нет дела, а губернаторше — есть! При таком малокровии девочку подумывали выдать за бескровного, как вашу матушку. И тут в губернии начинают подниматься мертвецы! А рядом все время вертится некий интересный молодой человек, вроде бы не Кровный, однако же… — Урусов снова многозначительно поиграл голосом. — Как тут не присмотреться? Очень-очень внимательно…

И вот тут Митя понял, что это все всерьез!

— Мне шестнадцать только в конце месяца будет! — возопил он. — Я… — и как в омут с головой выпалил то, чего не сказал бы при иных обстоятельствах: — Я маленький еще!

— Так и племяннице лет четырнадцать, может, меньше, — невозмутимо пояснил Урусов. — Однако же если надежды ее превосходительства относительно вас оправдаются, девочку можно выписать сюда, в Екатеринослав, а там и помолвку сладить, глядишь, через пару-тройку лет и поженитесь… Если, конечно, со свойственной ее превосходительству деликатностью…

У Мити вырвался нервный смешок.

— Надавить на семейство Белозерских, чтобы угрозой раскрыть их семейную тайну. Хотя по некоторым оговоркам, смею заметить, ее превосходительство полагает, что давить и вовсе не придется. Все решит взаимная выгода двух родов. — В голосе Урусова звучали столь равнодушные нотки, что Митя мгновенно уверился — вот сейчас и будет сказано самое важное!

— В чем же эта выгода состоит? — хрипло спросил он.

— Право же, Митенька, неужто вам Белозерские про межкровные браки не объясняли?

— Объясняли, конечно же! — возмутился Митя — уж не думает ли княжич, что в доме Кровной родни его не пускали дальше детской? — Что жену следует подбирать, чтоб ее Кровь усиливала родовую Кровь супруга в их детях. Или хотя бы сохраняла! Сильные Моранычи рождаются в браках с Морановнами, а также Внучками Живы или Даны.

— Жизнь и вода в любом союзе хороши, — вздохнул Урусов.

— Лельевны же, к примеру, или Огневны с Морановой Кровью в союз вступают неохотно, и дети рождаются малокровные. — Митя нахмурился, вспоминая, — рассказывал дядюшка давно, а слушал Митя не слишком внимательно: в ту пору дела брачные его совершенно не занимали. Да и сейчас казались скорее пугающими!

— Все верно, Митя, только ведь изредка бывает и так, что не жена в род мужа входит, а, наоборот, супруг соглашается вступить в семейство жены. Для примера… только для примера! Предположим, что некий сильный молодой Мораныч обвенчается с Мокошевной и даст согласие войти в ее род. Есть немалая вероятность, что и дети у него народятся неслабые, но по принадлежности к роду — уже с Мокошевой, а не Мораниной силой Крови. Сие, безусловно, порадует родню юной дамы и поднимет ее собственное значение в семье. С иной стороны, в другой семье и под другой фамилией у молодого Мораныча не будет нужды скрывать свою принадлежность к Кровным, и он сможет пользоваться Морановой Силой открыто и без препятствий. Особенно если первые пару-тройку лет после брака молодые не станут появляться в свете, чтобы не возбуждать излишнее любопытство. В деревню, к примеру, уедут… Мокошевны, с их домовитостью, деревню любят.

Митя понял, что удержать лицо не удастся. В деревню? Снова?

— Дядюшка говорил, что Мокошевны, равно как и Велесовны, для Моранычей не лучшие супруги! Ни Силы особой в потомках, ни способностей… — процедил он. — И я не понимаю, о каком таком Мораныче вы говорите.

— Как угодно, — покачал головой княжич. — Мое дело предупредить.

Они снова зашагали по проспекту в молчании. Мысли Мити метались, как рыбки в пруду, если туда выпустить щуку. Племянница! Только племянницы к его заботам не хватало! У него вон тетушка, кузина, Шабельские, Лидия и Зинаида… Даринка, чтоб ее! Но какая-то неизвестная племянница губернаторши, из-за которой еще и в деревню ехать придется, — увольте!

Он вдруг криво и зло улыбнулся. Всего полтора месяца назад им владело отчаянное желание убивать, и губернаторша тогда казалась вполне приемлемой жертвой. Остается только жалеть, что вместо нее варяжский набег подвернулся!

А теперь что ж, теперь его самого ждет смерть. Он, конечно, будет сопротивляться до последнего, но если ничего не выйдет, то мысль о провале хитрых планов Леокадии Александровны послужит хоть каким-то утешением. Не будет им никакой свадьбы! Мертвецы не женятся!

— Так что писем подругам она писать не станет, чтоб те жениха не перехватили. Леокадия Александрона весьма радеет за своих юных родственников: как ближних, так и дальних. Настолько, что даже способна промолчать, по крайности, пока не будет знать точно, — заметив Митину улыбку, слегка нервно заверил Урусов. — Ну же, Митя, взбодритесь! За вами пока не гонятся с брачным договором… А мы уже пришли.

Митя глубоко, всей грудью вздохнул, точно сбрасывая с плеч невидимую тяжесть, и поднял глаза. Над ним красовалась уже знакомая вывеска «Домъ модъ для дамъ и господъ», но сегодня он надеялся найти тут вовсе не труп.

— Сегодня самый важный день моей жизни! — беззвучным шепотом повторил он.

ГЛАВА 5

Спасение сюртука

— Нам в обход. — Княжич нырнул в узкий проем между домами, потянул побитую пятнами ржавчины створку и шагнул во двор. — Знакомое место, верно?

— Я тут труп нашел.

— Это вас как-то беспокоит?

«Он же считает меня Моранычем — с чего бы Моранычей беспокоили покойники?» — уныло подумал Митя. Покойная Фира Фарбер, чей труп он вытащил здесь из дворового нужника, его и впрямь нисколько не беспокоила. Сидела себе тихохонько на крыше того самого нужника, рассеянно раскачивая на пальце сложенный кружевной зонтик. Зонтик то и дело касался дощатой стены, но не ударялся, а проходил насквозь, и тогда по всей слегка размытой фигуре девушки пробегала легкая рябь. При Митином появлении она подняла голову, и на губах ее даже мелькнуло что-то вроде улыбки. И снова принялась раскачивать зонтик, точно маятник на часах.

Все знавшие ее говорили, что Эсфирь Фарбер была неглупа и для своего низкого положения неплохо образованна. Если фабричную работницу, лавочницу и парочку мазуриков удовлетворила смерть задравшего их медведя и его цыгана-поводыря, то Фире нужно было истинное возмездие. Настоящий виновник. А потому она ждала. Тихо, терпеливо и впрямь совершенно не беспокоя Митю, лишь иногда мелькая в отдалении, видно, чтоб убедиться, что тот ничего не забыл и от решения рано или поздно добраться до господ Лаппо-Данилевских не отказался.

С трудом подавив желание кивнуть призрачной девушке, как старой знакомой, Митя шагнул за Урусовым. Небрежно составленный у ворот штабель щетинящихся ржавыми гвоздями деревянных ящиков с едва слышным скрипом качнулся и принялся медленно крениться, намереваясь обрушиться Мите на голову. Митя стремительно проскочил мимо. Груда ящиков замерла и застыла в хлипком равновесии. Будто передумала падать.

Насколько щегольским был передний фасад «Дома модъ», настолько задняя его сторона оказалась запущенной и неухоженной. Урусов с явным усилием потянул на себя облупившуюся дверь. Пронзительно, до зуда в зубах, заскрипели несмазанные петли, под облезлой краской тускло блеснул металл. Митя придержал дверь, с удивлением разглядывая сложный германский замок, и обернулся, новым взглядом оценивая захламленный двор. А ведь если ночью идти, в темноте, до этой двери почти невозможно добраться не покалечившись, и уж вовсе невозможно — не наделав шуму.

На крыше нужника невидимый для остальных призрак приветливо помахал ему зонтиком, Митя хмыкнул и нырнул в сумрак коридора. Дверь за ним с душераздирающим скрипом захлопнулась, и в коридоре воцарилась почти полная темнота. Темнота пахла. Знакомыми ароматами ателье — шерсть, раскаленный утюг и мел, — сквозь которые тянуло приглушенными, но все же ощутимыми запахами старой, лежалой одежды и пота.

Митя моргнул, в очередной раз поблагодарив особенность своего зрения. Если бы не умение видеть в темноте, он бы непременно врезался в составленные у стены стулья или груду ветоши на себя завалил! В отличие от ящиков с торчащими гвоздями — не смертельно, но весьма… неловко. И неприятно.

— Кто там ходит? Кто бы ни ходил — ходите сюда или ходите отсюда, а не стойте там столбами!

— Это мы, Исакыч! — возвысил голос Урусов.

— Мы? — хмыкнули в ответ. — Ой вэй, как же много вы про себя сказали, уважаемые «мы»! Прям даже неловко спрашивать — а вы, собственно, какие такие «мы» будете? Мы, Александр Третий, кровью Даждьбожей император?

— Господин Альшванг, не забывайтесь! — Голос Урусова стал предельно строгим.

— Ах вот это какие «мы»! — возрадовались в темноте. — Его благородие полицейский княжич.

В темноте коридора снова заскрипели петли, и отворившаяся на другом конце коридора дверь впустила внутрь немного дневного света. Урусов уверенно направился туда.

За дверью оказалась портновская мастерская с безголовым манекеном на железной ноге и заваленным обрезками тканей столом. На дорогие ателье на Невском, к которым привык Митя, и даже на претендующий на венский шик «Домъ модъ» она не походила совершенно. Здесь обретался самый что ни на есть дешевый портной, из тех, кому и шить-то редко приходится — все больше перешивать. Подаренное дородной барыней платье обуживать для тощей горничной, поношенные юбки выворачивать уцелевшей изнанкой наружу, перелицовывать гимназическую форму старших братьев для младших, дедовские штаны — для внуков, удлинять подолы платьев подросшим барышням и надставлять рукава сюртуков вытянувшимся за лето сынкам небогатых семейств. А еще — перешивать для желающих выглядеть «по-барски» приказчиков украденные гостиничными ворами жилеты и сорочки постояльцев.

— …Разом с его высокоблагородием полицейским сынком! — раздался уже знакомый ехидный голос. — Тем самым, который у нас в нужнике труп сыскал!

На узкой колченогой кушетке под окном, кренделем свернув ноги, восседал типичный еврей-портной. Настолько еврей и настолько портной, что казался не живым человеком, а, скорее, персонажем из новомодной пьески. Черная потертая жилетка была напялена поверх застиранной до серости рубахи, а босые и изрядно грязные ступни торчали из обвислых штанин. Длинная и острая, как мокрый хвост дворняги, борода была воинственно задрана, сдвинутые на нос очки грозно поблескивали, а серые выцветшие глаза смотрели с морщинистого лица настороженно и неожиданно жестко.

«Такими глазами в прицел хорошо глядеть!» — мелькнуло в голове у Мити.

— Здравствуйте, Яков Исакыч! — не обращая внимания на издевательские титулования, поздоровался Урусов. На губах его играла улыбка.

Старый портной посмотрел на Урусова сквозь очки, потом поверх них и возмутился:

— Какое здоровье у старого больного еврея? Руки не держат… — Он протянул перед собой широкие, как лопата, лапищи. Такими грести хорошо. Или шеи сворачивать. — Ноги не ходят. — Он резко выбросил вперед ногу. — И глаза не видят совсем! — И, видно в подтверждение своих слов, поднял очки на лоб. — Так шо и вам, паны ясные, доброго здоровьичка, как мне! — заключил он.

Пожелание после всего сказанного звучало двусмысленно.

— Что с нашей просьбой, Яков Исакыч? — Урусов оставался невозмутим.

— Ну шо вам сказать, так шоб хотя бы не совсем соврать… — Старик начал подниматься с кушетки — неспешно и как-то… угрожающе. Будто разворачивалась большая королевская кобра. Воздвигся едва не под потолок своей каморки, развернул широкие плечи… и тут же ссутулился, втянул голову и, тяжело припадая на ногу, похромал к трухлявому шкафу с отвисшей створкой. Добыл оттуда изрядный сверток и натужно поволок его к портновскому столу.

У Мити язык чесался сказать, что старик перепутал ноги, — на пути к шкафу он хромал на другую. Но портной бросил на него быстрый ехидный взгляд, Митя сжал губы в нитку и промолчал. Старик хмыкнул — непонятно, разочарованно или одобрительно, — и принялся разворачивать сверток. Беспомощно и нежно, как рука спящей девушки, свесился белоснежный рукав сорочки. Митя нервно сглотнул.

— Поглядел я то, шо вы мне принесли, паны ясные, и скажу вам, шо в вашем Петербурху таки умеют шить. А у нас тут таки умеют пороть. — Яков поднял на вытянутых руках изрезанную в бахрому спинку любимого Митиного жилета. — Не скажете, юноша, кто это у нас такой справжний казак, шо лучше за любого портного весь ваш гардероб перепорол, правда, немножко мимо швов? — Он выразительно потряс лохмотьями.