Присягнувшая Черепу E-Book

Брайан Стейвли

• Herausgeber: Азбука
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Звезды новой фэнтези
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 540

Beschreibung

Ей не нравится, когда ее называют Присягнувшая Черепу. Это не передает и доли ее преданности Ананшаэлю, богу смерти. Она мечтает стать его жрицей, и теперь ей осталось пройти последнее испытание. У нее будет четырнадцать дней на то, чтобы убить семерых, описанных в древней ритуальной песне, включая того, кто заставит ее душу и тело петь от любви. Пирр — воплощенная смертоносная сила и с легкостью принесет в жертву божеству человеческую жизнь, а если придется, отдаст и собственную. Она никогда ни с кем себя не связывала. Лишь однажды ей довелось встретить человека, которого она... запомнила. Он подавил мятеж в Домбанге — тысячелетнем городе, что стоит над болотом, кишащим злобными тварями. Пирр вместе с двумя свидетелями отправляется туда, чтобы среди темных извилистых каналов найти этого человека и покончить с ним... Роман из вселенной «Хроник Нетесаного трона». Впервые на русском!

Leseprobe

Оглавление

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

Эпилог

Благодарности

Brian StaveleySKULLSWORNCopyright © 2017 by Brian StaveleyAll rights reserved

Published by permission of the author and his literary agents, Liza Dawson Associates (USA) via Igor Korzhenevskiy of Alexander Korzhenevski Agency

Перевод с английского Галины Соловьевой

Серийное оформление Виктории Манацковой

Оформление обложки Татьяны Павловой

Иллюстрация на обложке Виталия Еклериса

Стейвли Б.Присягнувшая Черепу : роман / Брайан Стейвли ; пер. с англ. Г. Соловьевой. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2023. — (Звезды новой фэнтези).

ISBN 978-5-389-23478-9

16+

Ей не нравится, когда ее называют Присягнувшая Черепу. Это не передает и доли ее преданности Ананшаэлю, богу смерти. Она мечтает стать его жрицей, и теперь ей осталось пройти последнее испытание. У нее будет четырнадцать дней на то, чтобы убить семерых, описанных в древней ритуальной песне, включая того, кто заставит ее душу и тело петь от любви. Пирр — воплощенная смертоносная сила и с легкостью принесет в жертву божеству человеческую жизнь, а если придется, отдаст и собственную. Она никогда ни с кем себя не связывала. Лишь однажды ей довелось встретить человека, которого она... запомнила. Он подавил мятеж в Домбанге — тысячелетнем городе, что стоит над болотом, кишащим злобными тварями. Пирр вместе с двумя свидетелями отправляется туда, чтобы среди темных извилистых каналов найти этого человека и покончить с ним...Роман из вселенной «Хроник Нетесаного трона». Впервые на русском!

© Г. В. Соловьева, перевод, 2023© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2023Издательство Азбука®

Посвящается Джо, которая показывает мне ноты

ПРОЛОГ

Я не собиралась об этом рассказывать. Покидая тебя столько лет назад, я хотела унести с собой и нашу историю. Полагала, раз я в центре событий, она только моя, но так не бывает. Любая история лишь отчасти принадлежит рассказчику. Даже самой дикой выдумке нужен слушатель, а это — не выдумка. Это быль, насколько мне удалось держаться правды многие годы спустя; к тому же в ней есть и другие участники. У них не меньше прав на эту историю, чем у меня, но они мертвы, и потому рассказывать выпало мне. Ты, конечно, тоже в ней участвуешь — единственный, кто дожил до конца, но не знал, что происходит. Не мог знать. Мне следовало давным-давно тебе рассказать, но далеко не сразу я поняла, что это и твоя история. Теперь, с опозданием, я ее тебе поведаю.

Я отправилась в Домбанг за любовью.

Ах да, еще мне надо было за четырнадцать дней убить семь человек, но это меня не смущало. Там, где я выросла, женщины укрепляли корсеты клинками, у каждого жреца было по десятку ножей, и стальные капканы, и иглы — такие тонкие, что не оставляли следа, проникая в мозг через глазницу. Такие же жрецы и жрицы, как я, погибали от огня и железа; кто быстро, спрыгивая с обрыва песчаниковой горы, кто медленно, от нарастающей жажды. К пятнадцати годам я наизусть заучила тысячу способов отдать человека моему богу. Я не сомневалась ни в своем благочестии, ни в способности принести жертву.

А вот любовь... С любовью было не так просто. За двадцать пять лет жизни я перебрала множество любовников, долгими ночами в пустынных горах познавала свое тело наедине с собой или в чьих-то жарких объятиях. А вот любовь мне не давалась.

Непосвященных этим не удивишь. «Какая любовь, — спросите вы, — способна прорасти в каменном сердце Присягнувшей Черепу? Разве клинки Ананшаэля могут любить?»

Я не обижаюсь. Для множества людей мой бог — как и смерть, которую он несет, — только несчастье и ужас. Вы не бывали в Рашшамбаре, не слышали наших песнопений под молодой луной, не пробовали сладких плодов с высаженных под нашими каменными стенами деревьев. Что вы знаете о мужчинах и женщинах, которых зовете Присягнувшими Черепу? Откуда вам узнать, если я не расскажу?

Вероятно, начать следует с прозвания. Оно неверно.

Я не присягала ни черепам, ни на черепах, ни рядом с черепами. Правду говоря, я много лет и не видела ни одного черепа. Разве что кусочек окровавленной кости в ране на голове, но цельный череп, с круглыми глазами, без подбородка? Ради бога, на что мне череп, что бы я стала с ним делать?

Согласно общему мнению, мы «пьем кровь невинных младенцев», поэтому я рассею и это заблуждение: я не пила крови младенцев, ни виновных, ни невинных. А так же крови взрослых и крови животных. Правда, однажды в Сиа отведала кровяную колбасу — толстые черные ломти на горке риса, — но ела с обычной тарелки, а не из черепа. Да там, кажется, все ее едят.

Уточню также, что не купаюсь в крови. Я достаточно перемазывалась в крови, когда трудилась для своего бога, но весь смысл купания в том, чтобы отскрести с себя кровь. Жрецы бога смерти купаются в горячей воде, — как все разумные люди в любом конце Анказа. В Рашшамбаре я добавляла в воду немного жасмина и порошок шалфея. Я люблю чистоту.

Еще несколько уточнений без особого порядка.

Я не одеваюсь в человеческую кожу. Предпочитаю шелк, хотя с шерсти кровь отстирывается легче.

Я никогда не совокуплялась с мертвецами. Не знаю, кто там измерял возбужденные члены висельников, только, даю вам слово, не я. Мужчины и живые слишком часто не знают, что делать в постели, чтобы добавлять к их недостаткам неповоротливость покойников. Любовники мне, как вода для купания, нравятся теплые, чистые и, по возможности, благоухающие, хотя в последних двух пунктах я готова на уступки.

Я, разумеется, понимаю, что все люди ошибаются. Если у вас перед глазами череп или бочка крови, вполне вероятно, здесь побывал мой бог — развоплотил живое существо и скрылся. Ананшаэль оставляет после себя кровь и черепа так же верно, как рассветный ветер взбивает пыль и качает деревья, но качающиеся деревья — не ветер, а кровь и черепа — не смерть.

Смерть с улыбкой опровергает любые сравнения. Я усвоила это в первый же свой год в Рашшамбаре. Промахнется тот, кто назовет смерть дальней заморской страной или несмолкаемым криком. Смерть не похожа ни на что. Труды Ананшаэля нечему уподобить. Самый верный способ отдать дань его тайне и величию — промолчать.

С другой стороны, молчанием мы поощряем фантазии непосвященных — о наполненных кровью черепах, о кладбищенских оргиях, о младенцах, подвешенных на манер нелепых канделябров на стенах наших озаренных свечами пещер, — так что, пожалуй, несовершенная метафора будет лучше, чем ничего.

Возьмите виноградинку.

Пурпурная кожица словно овеяна туманом. Сотрите его или прямо так отправьте ягоду в рот. Под прохладной гладкой кожицей скрыта упругая плоть. Если вы уже разволновались, перестаньте. Начните заново. Вообразите виноград, и только виноград. Представьте его таким, какой он есть, иначе ничего не выйдет. Ну вот. Каков он на вкус?

Вы скажете, у виноградины вкус винограда? Ничего подобного! Пока вы не раскусите виноградину, у нее нет вкуса. Она как галька из быстрой осенней реки — гладкий холодный камешек без вкуса и аромата. Хоть целую вечность держите ее на языке — разве что капелька сока протечет из крошечной ранки в том месте, где ягода крепилась к черешку.

Вы, как эта виноградина, полны сочной сладостью влажной багровой жизни. Правда жизни равна правде винограда — нужно раскусить, сжать зубами кожицу, чтобы на языке взорвался солнцем вкус холодной мякоти. Лишенная мига гибели, виноградина — всего лишь гладкий цветной камешек. Если бы та, кто держит виноградину в руке, еще не взяв ее в рот, не предвосхищала смятую оболочку и вытекающую на язык сладость жизни, виноград не имел бы вкуса.

Такими, если не лгут хроники, были кшештрим и неббарим — бессмертными гладкими камешками, не способными ни радоваться, ни чувствовать, ни отдавать. Конечно, когда они ходили по свету, мой бог был молод. В пору их создания силы его были куда скромнее — настолько, что бессмертные тысячелетиями избегали его руки. Так они могли бы существовать вечно — кроме тех редких случаев, когда их тела взламывали насильно, и мой бог наконец мог запустить пальцы вовнутрь, — но кшештрим зашли слишком далеко. В своем сухом, как пыль, стремлении составить опись всего сущего, познать мир, дабы подчинить его своей воле, они исчерпали терпение неббарим, и те ответили.

Они проиграли — кшештрим сжили их со света, но противоборство двух рас многому научило моего бога. В последовавшие долгие тысячелетия он набирал силу и стал так мощен, что, когда явились мы — когда на беспощадную землю ступили люди, мужчины и женщины, — он уже мог покончить с нами одним щелчком своих неизмеримых пальцев. С кшештрим этот трюк ему так и не дался, но ничего. Мы пришли ему на помощь. Мы открывали ему дорогу, вспарывая бессмертную плоть бронзой. Кшештрим были камнями, но мы разбили камни, мы соскребли их с лица мира, как прежде они соскребли неббарим.

Мы — не каменные. Наша человеческая кожа тонка, сквозь нее ярко просвечивает жизнь. А смерть? Бог, которому я служу, — он, словно сжавшие нас зубы, обещает сладкую багровую гибель, без которой мы остались бы всего лишь гладкими камешками.

Мои братья и сестры по вере понимают это лучше многих. Мы посвятили жизнь этой истине. И потому в стенах Рашшамбара не иссякают радость, веселье, музыка и, да, любовь. У меня на глазах состарившиеся супруги рука об руку шагали с кроваво-красного обрыва, не разлучаясь даже в миг развоплощения. Я видела, как жены, налив мужу отравленного чая, сами подносят к дрожащим губам глиняную чашу с последней свободой от невыносимой боли. Я видела счастливые лица пар помоложе, когда они украдкой ускользали от всех, и даже сама ощущала намек на то блаженство, слабую дрожь восторга при касании чужих губ.

Но любви не знала.

Не то чтобы меня это тревожило. Я была молода, сильна, горела огнем веры и товарищества с братьями и сестрами. Любовь представлялась приятной закуской, которую можно отложить на потом — на время, когда молодость останется позади.

А потом настал срок Испытания, и прозвучала та песня.

Мой бог великий охотник до музыки. Не застывшие, завершенные образы картин и статуй его прельщают — ему нужна музыка. Музыка неразрывна с самоуничтожением. Каждая новая нота гасит прозвучавшие прежде. Попробуйте удержать все — вы получите безумную какофонию, бессмысленный шум. Песня, как и жизнь, отпускает мгновенье за мгновеньем; начиная, помнит, что придет конец. А из всего разнообразия музыки — скрипок, барабанов, печальных арф и радостных рогов — Ананшаэль избирает человеческий голос, звучание инструмента, вкладывающего в мелодию осознание своей недолговечности.

Неудивительно, что проба в конце ученичества начиналась с песни, но среди всех слышанных в Рашшамбаре мелодий эту от меня утаили — как от всех послушников до начала Испытаний. Внимайте, и вы поймете, как отчаянно я нуждалась в любви.

Из тех, кто прав, из тех, кто не прав,Из певцов, заплутавших в песни сетях,По одному отдай, отдайВ его миллионоперстую длань.Торговца смертью жизни лиши,Бездыханным ему отдай.Из тех, в ком зреет новая жизнь,Милосердием острого ножа,Одну ему отдай.Одного из знающих имена,Называющих имена,Тому, в чьем царстве нет места словам,Отдай, отдай.Всех их предай ему в ладонь,И еще того, из всех одного,Кому душа и тело поют любовь,Кто не вернется вновь.

Не знаю, кто сочинил музыку, но это было совершенное двухголосие, где одна мелодия отточенным лезвием прорезала теплую кожу другой. Мне пропели ее Эла и Коссал — мои свидетели в зале Всех Концов, каменном кубе под сводчатой крышей всего с десяток шагов в ширину. Не зал, а просто комната, освещенная двумя свечами — закрепленными на стенах желтоватыми столбиками толщиной с мое бедро. Алтарей там не было. Алтарями служили их поющие тела и музыка жертвоприношения, переполнившая тесное пространство, где свет плескался, как вода; где ее сочный гортанный голос сплетался с его — сухим и суровым, точно старое железо. Я заплакала — сперва от чистой красоты мелодии, а потом, когда распознала слова, снова заплакала, осознав, что они значат: мой провал. Я уже провалилась, не справилась с великим испытанием веры еще до его начала.

Эта песня — перечень; перечень тех, кого новичок должен принести в дар богу, чтобы стать настоящим жрецом Ананшаэля. На все жертвоприношение от начала до конца будущей жрице отводится четырнадцать дней. Четырнадцать дней на семь жертв. Не такое уж суровое требование для того, кто рос и учился в Рашшамбаре, — но неисполнимое для тех, кто, подобно мне, никогда не знал любви.

Песня отзвучала, а слова все бились в моей памяти: отдай богу того, «кому душа и тело поют любовь».

Эла первой заметила мое смятение, но истолковала ошибочно.

— Понимаю, — сказала она певучим голосом, поглаживая сильной ласковой ладонью мои плечи (ее пальцы были теплыми и в зябкую ночь). — Я понимаю.

Коссал занялся свечами. Кроме двух огоньков, в комнате не было света, а он уже занес мозолистые пальцы, чтобы затушить фитили.

— Дай ей время, старый козел, — обратилась к нему Эла.

Рука жреца замерла, он обернулся. Коссал был в летах, но не сутулился. Его осанка, его высокая жилистая фигура могли принадлежать человеку годами сорока моложе, и только лицо, оливковое под седеющей щетиной, напоминало работу резчика, исчертившего кожу складками и морщинами. В его глазах блестели точки свечных огоньков.

— Времени у нее сколько угодно. В темноте.

— А если ей хочется немного света?

Коссал, немелодично насвистывая сквозь щербину в зубах, перевел внимательный взгляд на меня.

— Если собирается стать жрицей, пусть привыкает к темноте. И нечего переводить воск.

— Нам не только воск случалось переводить, — возразила Эла. — Я задую свечи перед уходом.

Старик еще раз взглянул на меня, потом на свечи, будто ждал от них ответа, и покачал головой:

— И как мы с тобой, Эла Тимарна, ладим? Для меня это неразрешимая загадка.

Смех Элы прозвенел серебряным колокольчиком. У меня на глазах она пробивала кулаком толстый пласт запекшейся на солнце глины, она, взявшись за рога, ломала шею умирающей козе, но свою мощь носила легко. Сплетающиеся под ее смуглой кожей мышцы и жилы могли принадлежать прыгунье, а не убийце. В ней все казалось легким: волосы — тугие черные колечки словно взлетали при каждом движении, руки вечно стремились вверх, указывая на то или на другое, уголки губ всегда готовы были приподняться в улыбке.

— Мы потому ладим, — отвечала она жрецу, подмигивая мне, — что у тебя слабость к молоденьким.

— Молоденькие, смешно сказать, с годами стареют, — хмыкнул Коссал.

— С годами... — повторила Эла, то ли раскрывая объятия, то ли подставляясь под удар. — И долго ждать?

Она взглянула на него искоса, блеснула зубами в отблесках свечей:

— По-твоему, я уже старая?

Эла медленно, как в танце, повернулась кругом, задержалась на миг к нему спиной и завершила движение. Коссал не сводил с нее глаз. Смотрел открыто и прямо, оценивающе, но в его взгляде не было вожделения — ни следа липкой похоти.

Мне подумалось: «Хочу, чтобы на меня кто-нибудь так смотрел — не просто смотрел, но видел».

Но внимание жреца принадлежало только этой зрелой женщине.

— Нет еще, — наконец признал он.

Эла улыбнулась. Оба стояли неподвижно, но сквозняк трепал огоньки свечей, отчего тени их вздрагивали.

— Спасибо. Меня бы несказанно огорчило, будь ты в свои семьдесят моложе меня в мои тридцать пять.

— Я давно распрощался с молодостью, — покачал головой Коссал. — Она мне никогда не была к лицу.

— Что тебе к лицу, мне лучше знать.

Старый жрец снова хмыкнул и обратился ко мне:

— Дам тебе один совет, детка. Неплохо бы тебе к концу Испытания остаться в живых.

Эла обхватила меня за плечи и, заговорщицки их пожав, громко зашептала на ухо:

— Сделай вид, что слушаешь. Советчик из него никакой, но ему так нравится раздавать советы.

Коссал пренебрег насмешкой.

— Смотри не ошибись, отдавая богу того, «кому душа поет любовь». А не то, — он все так же заглядывал мне в глаза, но кивнул при этом на Элу, — она всю жизнь будет тебя изводить.

— Говорю же... — Эла по-прежнему шептала так, чтобы Коссалу было слышно, — ужасные советы. Он проходил Испытание лет за десять до моего рождения.

— Надо было тебя дождаться, — как бы самому себе проворчал он и, покачав головой, двинулся к выходу.

Эла развернулась так стремительно, что я только задним числом осознала движение, шагнула к старому жрецу и обозначила удар под ребра. Скоростью она не уступала никому из жриц Рашшамбара, но я, раз за разом вспоминая случившееся, дивилась не ее скорости, а неподражаемой легкости, с какой Коссал перехватил удар: поймал запястье и задержал напряженные пальцы в паре дюймов от своего бока. Эла опустила глаза на свою ладонь, горестно покачала головой и с улыбкой коснулась губами его лба.

— Ты и вправду жалеешь, что не задушил меня в колыбели? — спросила она.

Спросила так тепло, словно они были наедине, словно забыла о моем присутствии.

— Так было бы проще, — отозвался Коссал, выпуская ее руку.

— Что проще?

— Задуть свечи, сделав дело, — покачал головой старый жрец. — Немножко света — это неплохо, но сгоревший воск не вернешь.

Коссал шагнул в ночь, и кедровая дверная створка тихо затворилась за ним. Эла еще постояла, глядя на нее; губы она сложила трубочкой, будто собралась насвистать пару тактов знакомой мелодии. Она казалась совершено спокойной, но я видела, как бьется пульс в жилке у нее на шее — не то чтобы часто, но чаще, чем прежде. И дышала она чаще, грудь под одеждой поднималась и опускалась — уж не знаю, от быстротечной схватки с Коссалом или еще от чего.

— Он тебя любит? — глупо спросила я.

Эла с улыбкой обернулась:

— Что бы этот старый дурень понимал в любви!

— Хоть однажды он должен был любить.

— Однажды? — Жрица склонила голову к плечу, потом, сообразив, кивнула. — А, ты про Испытание.

— Он его прошел. Значит, кого-то любил. Без этого никак.

— Возможно, — ответила Эла и пожала плечами. — Довольно о нем, Ананшаэль уже почти схватил его. Так вот что тебя тревожит? Последний дар богу?

Я колебалась. Правда виделась мне унизительной.

Жрица развернула меня к себе лицом. Одной рукой она взяла меня за плечо, другой приподняла подбородок так, что мне пришлось взглянуть в ее темные глаза. Облачко ее волос светилось в огнях свечей, а лицо терялось в тени. Она была лишь немногим выше меня, но тогда я снова почувствовала себя ребенком, заплутавшим в лабиринте едва знакомых чувств.

— Они всем тяжело даются, — сказала Эла. — Последние строки песни. Даже жрецам Ананшаэля случается забывать, что мы принадлежим нашему богу. А любовь — коварная, пронырливая богиня. Она заставляет верить.

— В любовь?.. — Я осеклась, не в силах выдавить больше этого короткого слова.

Эла кивнула:

— Кого бы ни любила, ты веришь, что можешь ее удержать. Или его. — Она пальцем погладила меня по щеке. — Это не так.

Это было слишком. Почувствовав в глазах горячие слезы, я только и сумела мотнуть головой, толкнула кедровую дверь и шагнула в ночную прохладу — из теплого мерцания двух свечей в древний и холодный блеск рассыпанных над головой бесчисленных звезд. Вокруг светились под луной выстроенные из бледного песчаника дома и залы Рашшамбара. Между ними поодиночке и по двое прохаживались люди: болтали, смеялись или молчали. Темноту раскрасил обрывок далекой песни. Я ничего не замечала, я уходила от всего этого, пока могла, — до самого края плоской вершины, где пришлось выбирать: остановиться или упасть.

С обрыва я заглянула в окружавшую Рашшамбар пропасть. Конечно, я бывала по ту ее сторону. Я за ней родилась, росла до десяти лет и за прошедшие с тех пор пятнадцать не один десяток раз проходила по узкому каменному пролету, связавшему Рашшамбар с горами и внешним миром. Наша крепость удалена от мира, но вера наша не монашеская, она стремится к проповеди и распространению. Всюду, где живут люди, ступает наш бог: бесшумно шагает по мраморным коридорам власти и по нищим переулкам, посещает затерянные на лесных полянах хижины, и шумные гавани, и многолюдные военные лагеря. Он всех наравне оделяет своей справедливостью. И нам, ее служителям, приходится выбираться в широкий мир. На каждый мой год в Рашшамбаре приходился год за его пределами: то к западу от Анказских гор, то к востоку, но всегда я жила среди людей, изучала их обычаи, надежды и страхи, их нужды. Я жила в Сиа и во Фрипорте, в запутанных лабиринтах Уваши-Рамы и в деревушках на восточной стороне Зеленой Пропасти. Я заводила друзей и знакомых, я тепло вспоминала оставленных на двух континентах любовников, и все же...

Я не услышала шагов Элы, слишком тихо она ступала, но уловила ее запах — жасмина и дыма — в прохладном дуновении пустыни. Она остановилась за моим плечом. А когда заговорила, голос словно окружил меня.

— Казалось бы, пора уже и привыкнуть, — негромко сказала она.

Ее слова были согреты непонятной мне улыбкой.

— К чему привыкнуть?

— К собственной тупости.

— Не понимаю, — покачала я головой, не оборачиваясь.

— Понимаешь. Отлично понимаешь, по крайней мере в том, что касается твоего любопытного... затруднения. Я его не предвидела. — Эла хихикнула. — Каждому застит глаза собственный опыт, а я всегда легко влюблялась.

Я протяжно, неровно выдохнула, все еще глядя в бездну. Мне почему-то делалось спокойнее при виде ее, в шаге от падения. Словно я воочию узрела миллионоперстую длань терпеливого, ожидающего меня бога.

— Как это вышло, — спросила я то ли у вставшей рядом Элы, то ли у самой себя, — что за столько лет я... я не...

— Никого не полюбила?

Я онемело кивнула.

— Может, ты разборчивее меня. Поверь мне, Пирр, в притязательности нет ничего дурного. Я как-то влюбилась в крестьянина из предместий Чуболо. От него всегда несло брюквой, а пальцы у него были короткие и шершавые, как хрустящие колбаски. И я не слыхала, чтобы он связал больше пяти слов подряд.

Я повернулась к ней и попробовала представить эту стройную, легкую, смертоносную женщину рядом с пропахшим брюквой огородником. Все равно что вообразить золотистую львицу бок о бок со щетинистым старым боровом.

— Почему? — спросила я.

— Да уж, вопрос так вопрос, — снова усмехнулась Эла. — Эйра богиня, а значит, кто бы что ни говорил, она тиран. Передо мной владычица любви не объяснялась.

— Но должно же быть что-то...

— Наверное. Может, дело в том, как он ворочал тот камень.

Я недоуменно покачала головой.

— Я стояла на дороге... — Ее слова зазвучали в ритме воспоминания. — А он расчищал поле. Там был один камень — весом, должно быть, в десять раз больше его, а может, и в двадцать, не знаю, я никогда не училась расчищать полей. Словом, громадный, такой не сдвинешь. Так мне казалось. Он возился с ним целый день, подкапывал своими толстыми пальцами, подкладывал лаги, чтобы перевернуть, сдвигал каждый раз на самую малость. Я впервые видела такой медленный, такой кропотливый труд и говорила себе: «Может, внешне он и не особо хорош, но с мужчиной, способным сдвинуть такую глыбу, стоит познакомиться». Мне захотелось узнать, на что способно такое медлительное, неуклонное, несокрушимое терпение. Мне захотелось стать этим камнем.

Мы с ней обе засмотрелись в темноту. Небо над нами было ясное, звезды кололи иголками, но на севере, за сто миль от нас, весенний ветер сбивал вокруг высочайших вершин грозовые облака. Каждые несколько вздохов прохладную чашу неба раскалывали бело-голубые молнии, хотя гром до нас не долетал.

— И как ты поступила? — спросила я, глядя на Элу: ее лицо осветилось зарницей и снова погрузилось в темноту.

— Провела с ним полгода. В его доме.

— Полгода?..

Я пыталась представить: вот я вижу работающего в поле незнакомца и решаю — только на основании его способности ворочать камни — провести в его доме шесть месяцев. Байка Элы представлялась мне именно что байкой — из тех, что читаешь в книгах или слушаешь у костра. Ткань таких рассказов сплетается наполовину из выдумок, а наполовину из шуток. Только вот Эла не шутила, и заподозрить ее во лжи я не могла. Голова вдруг пошла кругом, как будто плоская вершина горы неощутимо накренилась, чтоб сбросить меня в пропасть. Эла придержала меня за плечо, оттянула назад.

— Как? — спросила я, восстановив равновесие.

— Не так уж трудно было не смотреть на его пальцы и дышать только через рот, — пожала она плечами.

— Отводить взгляд и дышать ртом — кажется, не самый прочный фундамент для любви.

Женщина захихикала:

— А ты как представляешь себе любовь, Пирр?

Я по-дурацки покачала головой.

— Я и говорю, — помолчав, сказала Эла. — Одним это дается легче, другим труднее. Богиня наделила нас бесконечным разнообразием. Наши затруднения так же различны, как наши лица.

— Однако Ананшаэль установил для всех одно Испытание, — ответила я, не сдержав горечи.

— Иное было бы несправедливо.

Я так прикусила губу, что почувствовала во рту вкус крови.

— Почему мне никто не сказал? Столько лет... я знаю тринадцать способов убить человека деревянной миской. Я выучила яды, которых не видели со времен кшештримских войн, яды, древние как неббарим, если неббарим не выдумка. Я часами висела вниз головой на стропилах и без шума высаживала стекло из оконной рамы. И все это время думала, что готовлюсь, а оказалось... без толку.

Эла пожала мне плечо:

— О, все это пригодится. Даже если отбросить вопрос о любви, тебе еще шестерых предстоит отдать богу.

— Да ведь нельзя же отбросить вопрос о любви! Пусть даже остальных я принесу в жертву в первый же день, — все равно я провалилась.

— Не обязательно. Ты можешь заменить последнюю жертву собой. Мы с Коссалом тебе поможем.

Она говорила ровным голосом, как бы хотела ободрить, но меня ее слова не утешили. Не то чтобы я боялась смерти, все воспитанники Рашшамбара примирились с мыслью о своей кончине. Милость и справедливость Ананшаэля распространяется и на нас. Особенно на нас. Жрица, неготовая стать жертвой, — не жрица, а просто убийца. Я уже тогда это понимала. Меня пугала не смерть, а провал. Я давно привыкла, что мне легко дается наука Ананшаэля; несправедливым казалось споткнуться вдруг на таком неожиданном и непреодолимом препятствии.

— А кто будет судить? — тихо спросила я.

— Судить?

— Да. Любовь или нет. Кто решает?

— А... — Отведя взгляд от безмерности ночи, Эла обернулась ко мне. — Мы с Коссалом вместе.

— А если я солгу?

Жрица поцокала языком:

— Вообще-то, мы рассчитываем на некоторое благочестие испытуемых.

— Все благочестие уложится в груду тел. Чем меня всегда восхищал наш бог: он не терпит лжи. Если женщину покинула жизнь — ее больше нет. А вот с любовью... — Я досадливо вздохнула. — Ее кто угодно может подделать. Без фальши ее и не бывает.

— Сказала ни разу не любившая девушка.

— Откуда тебе знать? — упорствовала я. — Вот я найду кого-нибудь и скажу, что влюблена, и стану этого держаться — и откуда тебе знать?

— Любовь обладает определенным обликом, прорастает в нас особенным образом. Это между нами.

— Ты жрица смерти или поэт, Кент тебя поцелуй?

Я тут же пожалела о своих словах. Эла была всего десятью годами старше меня, всего десять лет, как сама прошла Испытание, но успела войти в рашшамбарские легенды. В двадцать восемь она, исполняя одно из непостижимых повелений нашего бога, отправилась в Бадрикаш-Раму, проникла за древние несокрушимые стены дворца Вечерних Волн, проcкользнула мимо стражи сумерек и задушила старшего из князей манджари. Многие полагали это благочестивое предприятие невозможным, а она следующей ночью вернулась за его братом. И в благочестии такой женщины я усомнилась! Я почти готова была к тому, что она сбросит меня с обрыва. А Эла вместо того захихикала.

— Хотелось бы верить, что одно другому не помеха. И третьему тоже. Ночь в сплетении чьих-то рук не умалит моего преклонения перед богом. Можно держать лезвие у горла женщины... — Неуловимым движением выхватив нож из ножен, она прижала его к моей коже; ее темные глаза сверкнули звездами. — И в то же время никто не мешает тебе ее поцеловать, коли есть охота.

На долю мгновения мне подумалось, что она так и поступит. На долю мгновения мне представилось, что мы не стоим на вершине горы, а плывем в пустоте за ее краем, качаемся на волнах тьмы, или не качаемся, а падаем в неосязаемом скольжении воздуха по коже. Такова истина Ананшаэля: мы умираем — все и всё время. Рождение — это шаг за край. Вопрос только, чем мы займемся в падении.

Казалось, глаза Элы отвечали на мой вопрос, просто я не умела понять ответа. А потом клинок так же мгновенно исчез, скрылся в ножнах на ее поясе. Она не шагнула от меня, но как бы отдалилась, словно между нами разом порвалась связь. Можно было на этом остановиться, просто кивнуть и уйти.

Но я никогда не умела отступать.

— Я не могу стать тобой, — тихо сказала я.

— Этого и не требуется, — кивнула Эла.

— То, что ты называешь любовью, для меня, может, вовсе и не любовь.

— Твои руки... — Эла взяла меня за запястье, подставила мою ладонь лунному лучу, — не мои, но это руки. Твоя любовь — не моя любовь. Это не значит, что я не способна ее увидеть и узнать.

— А если ты ошибешься? Если я полюблю, а ты не узнаешь моей любви?

Она взяла и другую мою руку. Мы стояли на краю пропасти лицом к лицу, словно влюбленные. Мне показалось, ради меня она делает серьезное лицо — так взрослый изображает внимание к разъяренному малышу.

— Тогда, Пирр, я приду убить тебя, а ты защищайся.

1

Обитатели дельты реки Ширван бегло владеют языком моего господа. Из них и самый малый не отличается безобидностью. Обернувшаяся вокруг тростникового стебля многоножка убивает одним укусом. Как и глазной паук величиной не более моего ноготка. В протоках играют стайки квирн со стальными зубами в длинной, длиннее хвоста, пасти; я видела, как им на съедение — в жертву старинным запретным богам — бросают козла и рыбы превращают тушу в кровавую пену. В дельте обитают крокодилы, помнящие аннурское вторжение; чудища в двадцать пять футов сотнями лет таятся в прибрежных зарослях, и имена самых грозных передают из поколения в поколение: Милый Ким, Плясун, Любимчик... Из всех обитателей дельты им опасен лишь ягуар, что послужило бы нам утешением, если бы этот зверь не любил и человечину. С крокодилами и квирнами нетрудно разминуться. А вот с ягуарами дело безнадежно, с тем же успехом можно убегать от собственной тени.

Первыми слугами Ананшаэля были животные. Задолго до нас по земле рыскали кровожадные хищники, чьи зубы, когти и витые жилы словно нарочно были созданы кому-то на погибель. До первой ноты человеческой песни музыка звучала в вое голодных глоток, в ритме переступающих по лесной почве лап и в светлых предсмертных воплях, а затем в молчании, без которого все прочие звуки лишаются смысла. Служение зверей грубо и неразборчиво, зато чисто.

Я вспомнила об этом, когда на двадцать первой миле деревянной переправы через дельту ее крепкие сваи вдруг застонали под порывом ветра. До той минуты все было тихо, словно на картине, и доски под ногами представлялись надежными, как каменный уступ. Теперь же настил пошатнулся, и люди вокруг — пешеходы и погонщики мулов, жестянщики и возчики — принялись беспокойно поглядывать вниз, в струи течения. Тревожные шепотки прорастали грибами после дождя. Кто останавливался, кто ускорял шаг, не ведая, что спешит в распахнутые объятия Ананшаэля.

— Здесь всегда так? — спросила Эла, обернувшись ко мне.

Она не выказывала тревоги. Не выказывала ни разу за тысячи миль пути от Рашшамбара. Мы с рассвета шагали по подвесной тропе, и все это время она напоминала вышедшую на летнюю прогулку даму в легких сандалиях и ярком шелковом ки-пане, с красным зонтиком из вощеной бумаги за плечом. В первые дни пути ее снаряжение представлялось мне непрактичным. Однако сомнения скоро сменились завистью — в жаркие дни короткое платье дарило ей желанную прохладу, зонт в грозу защищал голову и верхнюю половину тела, но вода свободно сбегала по длинным голым ногам и вытекала сквозь сандалии.

— Не помню, — призналась я. — Я здесь пятнадцать лет не бывала.

Ветер рванул снова, прошелся граблями по камышам, выбил скрип из толстых смоленых опор. Доски под ногами задрожали.

Коссал шагал как ни в чем не бывало — босиком, в том же буром балахоне, в котором вышел из Рашшамбара, неизменно равнодушный к дождю и граду, к размытой дороге и даже к молчаливо раскинувшейся под нами и до края окоема дельте реки Ширван.

— Люди, похоже, беспокоятся. — Эла показала пальцем на окружавшую нас толпу.

Так оно и было. Впередиидущий носильщик с корзиной согнулся чуть не вдвое и ускорил шаг, бормоча что-то похожее на молитву. Еще подальше торопила мужа какая-то женщина — указывала на восток, где в небе собирались жаркие белые облака. У меня и у самой непривычно частило сердце — с чего бы?

За долгие годы в Рашшамбаре я примирилась со своей недолговечностью. Милость и справедливость нашего бога не пугали меня. Я научилась смотреть в лицо будущему небытию равнодушно, если не с радостью. По крайней мере, мне так казалось. Но на этих ненадежных скрипучих мостках, протянутых к местам моего рождения, во мне пробудился ребенок, чьи чувства крылись глубже религиозных прозрений. Да, разумом я сохраняла спокойствие перед взбирающейся по шаткой лестнице паникой окружающих, но телом возвращалась в прошлое — самими костями и кровью я узнавала густой запах ила и соли в знойном воздухе.

— Признаться, мне было бы обидно, — заметила Эла, — окажись это чудо аннурской инженерии не таким уж чудесным.

— Раньше смерти не умрем, — пожал плечами Коссал.

— А все же, — рассуждала Эла, — в конце этих мостков нас ждут лучшие постели и изысканное сливовое вино Домбанга. Жаль будет, если не дождутся.

— Ты же понимаешь, — оглянулся на нее старший жрец, — что Рашшамбар не для того снабдил тебя монетами, чтобы ты растрачивала их на роскошь и праздные забавы.

— Вся наша жизнь — праздная забава, Коссал. И я, пока не ушла к богу, намерена при каждом случае наслаждаться винами и мягкой постелью, хорошо бы в обществе нагого красавца.

Жрец не успел ответить: ветер, словно задавшись целью развеять ее надежды, так ударил по переправе, что пошатнулся весь мир. Мужчины и женщины взметнули в небо вопли, и десяток ярких вымпелов бешено забились над теснящейся, орущей толпой, когда четверть мили помоста под нами с треском отломилась и, накренившись к западу, рухнула.

Мягкое приземление — в воду и в ил — могло бы утешить кого другого. Домбангские рыбаки, упоминая усопших — как бы те ни умерли: в своей постели, за столом в таверне или от ножа в узком переулке, — описывали процесс одними и теми же словами: «опрокинул лодку». Народная мудрость говорила, что в водах дельты без лодки смерть.

Конечно, эта истина оправдывалась не всегда. Забавно, как часто она ошибалась. За границами Домбанга обитали в дельте вуо-тоны. Да и горожанам случалось уцелеть. Я запомнила, как на своих ногах вышла из дельты Чуа Две Сети — вся в крови, но живая. И все же такое случалось не слишком часто...

Все вышеизложенное наводит на мысль, что дельта реки Ширван — совсем не подходящее место для города, но потому-то город здесь и вырос. Рассказывали, что первопоселенцы Домбанга, попавшие в край высоких, как дома, камышей тысячи лет назад, пришли не рыбачить и не любоваться закатами — они скрывались. Под конец древней войны с кшештрим они бежали и забились в камышовые заросли. Те кшештрим — прожившие на земле пять и более тысяч лет, — что пытались их догнать, погибли. Их могли убить змеи и крокодилы, квирны и тростниковые копья, но предание говорило иное — рассказывало о божествах в облике человека, только быстрей и сильней, и к тому же немыслимо прекрасных. По легенде, боги покончили с кшештрим, и потому выжившие на зыбкой грани существования люди стали приносить им жертвы. И тысячи лет с тех пор что-то хранило народ Домбанга. Под той защитой деревушка выросла в городок, городок — в большой город среди убийственной и спасительной дельты.

А потом пришли аннурцы.

При вторжении империя проявила обычную для нее дерзость мысли и тупое упорство. Вместо того чтобы отыскивать потаенные тропы среди тысяч смертельно опасных проток, аннурские легионы встали лагерем на северном берегу и взялись за строительство.

Чтобы возвести переправу, свалили миллион деревьев; их порой доставляли за сто миль. Погибло десять тысяч солдат — одних одолели болезни, других покусали змеи; кого-то съел крокодил или сожрали стаи квирн, а кто-то... просто сгинул в изменчивых лабиринтах тростниковых и камышовых зарослей. Народ Домбанга не зря полагался на богов дельты — те и в этот раз пытались их защитить. Но, к ужасу горожан, аннурцы, невзирая на потери, попросту продолжали строить. Когда их командующему сообщили, что мир не знал подобного сооружения, он пожал плечами: «Я и раньше был невысокого мнения о мире».

И боги в конце концов сдались.

Когда сожгли или отдали водам все тела, когда сокрушили древнюю веру Домбанга, когда завоеватели перекроили старые обычаи на свой лад, осталась переправа — сорокамильное копье, вбитое в сердце города. Солдат на ней сменили возчики и погонщики мулов. Орудие покорения теперь служило обычной жизни. Возвышавшиеся на пятнадцать футов над заросшими водами мостки были для пеших и конных единственной безопасной дорогой через гибельные разводья. Были — пока не рухнули.

Я не стала подражать людям, которые цеплялись за обвалившийся пролет, а на полпути к воде прыгнула за перила подальше от падающих тел и бьющихся в панике мулов. На твердую землю я бы приземлилась удачно, а тут ноги ушли в топь по колено. Я попыталась вытянуть их — не сумела. Холодное перышко страха, общего для всех попавших в ловушку созданий, погладило мне спину. В пожаре воплей, среди тонущих в грязи раненых людей и вьючного скота кто-то пытался помочь, кто-то — бежать, уползти по илистым отмелям к любимым или к спасению. Усилием воли я приковала свой взгляд к мужчине, который, увязнув по бедра в протоке, все бился и бился, пока наконец не смялся, будто бумажный человечек.

«Не будь такой, — сказала я себе. — Если встреча с богом назначена сегодня, уйди красиво».

Эта мысль отрезвила меня. Какие бы детские страхи ни засели в моих костях, я давно повзрослела. Смерть еще не занесла жало, так чего мне страшиться?

Я снова занялась собой. На этот раз действовала медленно и обдуманно. Ноги крепко увязли, но обнаружилось, что они чуть скользят в кожаных штанинах. Распустив пояс, я сумела немного вытянуть ноги, но дальше ткань изнутри зацепилась за пристегнутые к бедрам ножи.

Хоровые вопли у меня за спиной перешли в визг. Оглянувшись через плечо, я увидела, что по протоке бесшумно скользят полдюжины крокодилов — над мутной водой выступали только спины и глаза. Один нырнул, и тут же женщина, в панике баламутившая воду, с последним ошалелым визгом скрылась под водой.

«Не спеши, — велела я себе и, запустив руку в штаны, по одному вытащила ножи и разложила их перед собой на вязкой тине. — Не спеши».

Избавившись от оружия, я смогла продвинуться дальше. Наклонилась, запустила в ил пальцы и мало-помалу, как змея из старой шкурки, выскользнула на свободу. Конечно, свобода еще не означала безопасности.

Обвалившаяся часть переправы сбросила в трясину более сотни людей. Из них добрая половина завязли и бились, истекали кровью, орали — иными словами, всеми способами привлекали самых жадных хищников дельты. Будь я одна, попробовала бы тихо и медленно выбраться на безопасное место, но нас уже окружали крокодилы, и змеи пробовали воздух быстрыми раздвоенными язычками, так что на «тихо и медленно» не осталось времени. В двух шагах от меня ленивые воды протоки уже поржавели от крови.

Выход был очевиден. Пролет упал боком, обломки опор торчали, как сломанные ноги, остатки перил на западной стороне ушли в ил и скрылись в камышах, а восточные легли плашмя и походили теперь на мост без настила. Мне до них было футов пятнадцать, зато, если преодолеть это расстояние и выбраться на перила, до уцелевшей переправы осталось бы всего сто шагов. На эту сотню шагов приходилось с десяток проломов, но и то было лучше, чем месить грязь или пускаться вплавь по извилистым протокам.

Шаря глазами по образовавшемуся мосту в поисках удобного пути, я обнаружила, что мои свидетели уже там. Коссал стоял на перилах, скрестив руки на груди. Эла сидела на бревнах верхом, болтая ногами. Она пристроила на плече раскрытый зонтик, укрыв лицо от солнца. Старший жрец указал на меня — Эла прищурилась, улыбнулась и помахала мне рукой. Словно выбрались на пикник или на концерт под открытым небом, а жуткие вопли были лишь какофонией настраивающего инструменты оркестра.

Эла весело махала рукой, и сквозь сумятицу криков ко мне долетели ее слова:

— Ну что ты там, Пирр? Идем уже!

Я подобрала ножи и приладила их к голому бедру. Выбравшись из штанов, я осталась в подштанниках, но исподнее — плохая защита от змей и крокодилов. Лучше было поскорей выбираться из болота, а значит, предстояло пройти напрямик через кучку увязших в иле между мной и мостками людей.

Два крокодила подбирались к ним с юга. Одна женщина — тонкая как тростинка — свирепо колотила четырехфутовым обломком жерди, отгоняя животных, а двое мужчин тем временем тянули из трясины еще одну спутницу. Пока ей удавалось отбиться, но ясно было, что долго она не продержится. Тот крокодил, что поменьше, уже отвернул, подбираясь к ней сбоку. К тому же женщина, стоявшая выше колена в кровавой жиже, так увлеклась крокодилами, что забыла о прочих опасностях дельты.

Я обогнула ее сзади, нацелившись на ближайший участок переправы в обход этих четверых, чтобы меня не втянуло в заваруху. И только оказавшись вблизи обломившегося пролета, осознала, как высоко торчат перила. На переправе могли разъехаться две телеги, и когда широкий настил опрокинулся набок, он, даже частично уйдя в ил, образовал стену в два моих роста.

Вопли на западе взметнулись выше прежнего. Я покосилась туда: двое брели по отмели, стремясь, как и я, к спасительным мосткам. Третий, отставший, упал на колени, разинув рот в ужасающем вое. Вода вокруг вскипала красноватой пеной.

— Квирны! — вскрикнул кто-то, будто, назвав рыб по имени, мог отогнать стаю.

Первый несчастный зачем-то потянулся к своим товарищам, которым некогда было оглянуться, а потом ушел в мокрую могилу, смешав свои вопли с общим хором. Еще мгновение, и рухнул в протоку еще один и еще — тех, кто не успел выбраться на илистую отмель, пожирали одного за другим.

Мне, к счастью, не было нужды пересекать протоку, а вот с деревянной стеной надо было что-то делать. Из разлома торчали несколько досок, обещавших занозистую и ненадежную опору для рук и ног. К сожалению для меня, совсем рядом отбивалась от крокодилов женщина с жердью.

— Пирр! Ты поднимаешься или как?

Я подняла глаза на Элу, улыбавшуюся мне из просвеченного лучами круга зонта.

— Могла бы сбросить мне веревку, — сказала я.

Она расхохоталась, словно над замечательной шуткой.

— Нет веревки. К тому же так неинтересно.

— Ты не забыла, — брюзгливо добавил Коссал, — что впереди у нас сегодня еще пятнадцать миль? Веревка была бы ни к чему, удержись ты на мосту.

Последнее замечание прозвучало с такой укоризной, будто я нарочно свалилась в протоку.

— Вольно вам идти без меня, — огрызнулась я. — Я догоню.

— Ты его не слушай, — покачала головой Эла. — Мы не прочь подождать. Такое чудесное утро.

Несчастное дурачье в шаге от меня с ней бы не согласилось. Они, спасая подругу, только сами влипли хуже прежнего. Один из мужчин — длинноволосый, с прямым подбородком, тонкий в талии, — не выпуская запястья тонущей девушки, поймал мой взгляд.

— Помоги! — выдохнул он. — Пожалуйста.

Грязь уже поднялась ему до колена и подползала выше. За его плечом женщина с палкой проигрывала сражение. Яростные выпады не помешали крокодилам оттеснить ее к остальным, да еще при каждой возможности отхватывать зубами конец деревяшки. Женщина сдавала. Она и до сих пор держалась на одном отчаянном упрямстве.

— Пирр, — позвала сверху Эла. — Бог здесь справится без тебя.

Я на миг замерла, уставившись на бьющихся за свою жизнь людей. А потом покачала головой:

— Нет. Рано.

Мое решение не подобало служительнице Ананшаэля. По правде сказать, мне не было дела до тяжести его нависшей над нами руки. Мой бог присутствует всегда и всюду. И я ничего не имела против крокодилов, этих великолепных зверей, вполне достойных звания божьих посланцев. Меня растревожила не сама борьба, а бессмысленность этой борьбы. Мы, жрицы, забираем жизнь быстро и чисто. Если этим людям назначено умереть, пусть умрут. Если им назначено сражаться, пусть сражаются. А они вместо того застряли не там и не здесь, в безнадежности, принадлежавшей не Ананшаэлю, а страху и боли. Страх и боль были слишком памятны мне с детских лет. Я и к богу обратилась, чтобы уйти от них.

— Ложись, — велела я, указывая на трясину перед увязнувшей женщиной.

Мужчина тупо вытаращил глаза.

— Ложись, — повторила я. — Ты тонешь, потому что ступни маленькие. Живот большой. Ляг плашмя, пусть она выбирается по тебе.

Он быстро сообразил, кивнул и, с громким чмоканьем вытянув ноги из ила, растянулся перед утопающей ничком. Второй, тоже высвободившись, сел другу на спину и с этой более надежной опоры стал дюйм за дюймом вытягивать спутницу из жестокой хватки реки. Женщина между тем попала палкой прямо по носу крокодилу, вынудив его отступить. Второй, почуяв неудачу, погрузился глубже в воду.

— Тащите ее! — не оборачиваясь, крикнула женщина. — Тащите, чтоб вас!

— Еще немного, — пропыхтел лежащий в грязи. — Ты как, Бин?

Женщина с палкой — видимо, Бин, — упершись руками в колени, глотала воздух. Ей сейчас было не до ответа.

— Бин! — Голос лежащего сорвался от накатившего страха. — Ты цела?

Он, почти уткнувшись лицом в грязь, не мог ее видеть.

— Цела, — ответила я за нее. — Она их отогнала.

— Есть! — выкрикнул второй, когда грязь отпустила увязшую девушку. — Вытянули, Бин. Порядок. Уходим!

— Сюда. — Я указала им на мостки.

Они растерянно застыли, затерялись в лабиринте паники. Объясняться было некогда.

— За мной!

Я повернулась к обломкам досок и полезла вверх.

Стопы и ладони в скользкой грязи предательски срывались даже с самых надежных опор. Местами мне приходилось повисать на кончиках пальцев. Дважды доски с яростным скрипом обламывались, и я еле успевала перехватиться. Опуская взгляд, я видела лезущую следом девушку — ту, что чуть не утонула. Глаза как блюдца, на шее и на спине вздулись жилы. Едва ли ей за всю жизнь приходилось карабкаться куда-то без лесенки, но страх придает сил, а оторвавшиеся под моими ногами доски облегчали путь тем, кто следовал за мной.

— Уже недалеко! — крикнула я.

Женщина встретила мой взгляд, кивнула и полезла дальше.

Мы почти выбрались. Нет, здесь нужно другое местоимение.

Я выбралась, и девушка, и карабкавшийся за ней мужчина. Пока они лезли вверх, двое других — тот, что ложился в грязь, и Бин — лупили палками подползающих крокодилов. Долго они бы не продержались, но этого и не требовалось. Им только и нужно было выиграть время для товарищей, а потом женщина полезла вверх, а мужчина с обломками досок в каждой руке остался отбиваться от хищников. Крокодилы немного попятились, и тогда он, швырнув слабосильное оружие им в рыла, развернулся и тоже стал подниматься.

Я смотрела с перил, еще тяжело дыша от усилия.

— Что ж... — Эла обняла меня за плечи. — Для служительницы Ананшаэля ты сегодня сделала весьма своеобразный выбор.

Я только помотала головой, не находя объяснений.

Крокодилы внизу скрежетали зубами и взбивали хвостами воду.

— Давай, Во! — проревел мужчина рядом со мной, склоняясь к своим. — Еще чуть-чуть! Бин, не останавливайся!

Бин была уже рядом, рукой подать. Она и протянула руку, но тут оторвалась доска, за которую она цеплялась. Она еще зависла на миг, будто на невидимом канате, а потом запрокинулась назад, упала с протяжным воплем. Приземлилась неудачно: застрявшая в грязи нога вывернулась не в ту сторону. Крокодилы, словно одним движением в групповом танце, обратились к ней.

— Дорогу миллионоперстому богу, — пробормотала Эла.

Второй, Во, обернулся. Я успела заметить мелькнувший на его лице ужас.

— Вставай, Бин, — взмолился он. — Поднимайся!

И, увидев, что ей не встать, прыгнул сам.

— Неблагоразумно, — заметила Эла.

— Пока пялимся на эту бестолковщину, в Домбанг не доберемся, — крякнул Коссал.

— С каких пор труды нашего бога стали «бестолковщиной»? — спросила, обернувшись к нему, Эла.

— Наш бог трудится повсюду и беспрерывно, — ответил Коссал. — Будешь задерживаться у каждой умершей в полете мошки? Останавливаться всякий раз, когда сеть вытаскивает из воды пару рыбин?

— Не занудствуй. — Эла пихнула его локтем в грудь. — Это по меньшей мере поучительно.

— Мне ни к чему учиться умирать в зубах ящерицы-переростка.

— Не для тебя, старого козла, а для Пирр.

Эла кивнула на длинноволосого, который умудрился найти опору в глубокой коварной трясине.

— Вот это, — улыбнулась она, — и есть любовь.

— Это глупость, — буркнул Коссал.

— Иногда их разделяет слишком тонкая грань, — пожала плечами Эла.

Пусть грань и была тонкой, живописцы и скульпторы веками умудрялись смотреть на нее лишь с одной стороны. Художники передавали образ любви деликатно — через пухлые губы, смятые постели, изгибы нагих бедер. Крокодилы у них определенно встречались реже. И воплей было куда меньше.

— Ты бы сразился с крокодилом, чтобы меня спасти? — снова толкнула Коссала Эла.

— Ты жрица Ананшаэля, — бросил Коссал. — Полагаю, приняла бы зверя с распростертыми объятиями.

— А он что-то не спешит, — отметила Эла.

Во тоже приземлился неудачно. Сам он не пострадал, но потерял доски, которыми отгонял животных. Два крокодила уже подбирались к раненой девушке. Безоружный Во, обжигая глотку воинственным криком, прыгнул на них. Не знаю, как он очутился на спине ящера, как избежал огромной жадной пасти. Зверь забился, в пену взбил воду, но мужчина держался, обхватив его за шею и прижимаясь лицом к блестящей мокрой шкуре.

— С ними так и сражаются, — сказала я. — Заходят сзади, взбираются на спину. Одной рукой за шею, другой ножом...

— У этого ножа нет, — напомнила Эла.

Бин сумела вырваться из трясины, подтянулась на берег протоки, подальше от свирепствующих хищников, но и от мостков тоже. Ее спутники, стоявшие со мной рядом, заорали.

— Нож я ему дам. — Я вытянула один из висевших на бедре.

— Даром пропадет, — проворчал Коссал.

— У меня еще много.

Клинок с влажным хлюпаньем вошел в грязь острием вниз, прямо под руку сцепившемуся с крокодилом мужчине. Тот, увлеченный схваткой, не заметил. Сталь блестела на полуденном солнце, но он крепко жмурил глаза. Ослепшая от ужаса Бин сорвалась в воду. Никто-никто не увидел моего броска. Все смотрели на сражение под мостом.

— Беру свои слова обратно, — сказал Коссал.

Эла улыбнулась до ушей.

— Невиданное дело! — Она вдруг подозрительно прищурилась. — Какие именно слова ты берешь назад?

Коссал указал на мужчину: крокодил как раз в этот миг сполз в воду и стал уходить на глубину.

— Очень поучительный образчик любви.

— Любовь — это когда прыгаешь с моста, спасая женщину, — наставительно пояснила Эла.

— Любовь, — возразил Коссал, — это когда кидаешься на смертельно опасного зверя, а потом уж понимаешь: раз схватил, уже не выпустишь. Или он, или ты.

Он проговорил это, не глядя на Элу, но она взяла его под руку и проворковала:

— Уж конечно, я гораздо привлекательнее и любезнее крокодила.

— Самую малость.

Зверь оставался под водой три удара сердца, пять, десять ударов. Вода в том месте, где он нырнул, кипела, будто на дне развели большой костер. Сорвавшаяся в воду Бин упала на колени, и ее вопли взвились на новую высоту. По мутной бурой воде вокруг нее стало расплываться красное пятно.

Крокодил встал в воде дыбом, сбросил человека со спины на берег. Во заметно обессилел, с головы и с плеч стекала кровь, рубаха изорвалась, но он еще не сдался.

— Я иду! — крикнул он женщине. — Просто дотяни до моста, и все будет хорошо!

— Нет, — провизжала она. — Они до меня добрались. Мне конец. Конец!

— Я с этим разберусь, — покачала я головой.

Коссал обратил ко мне испытующий взгляд.

— Звери земли и вод служили нашему богу задолго до нас, — произнес жрец.

— И правила Испытания должно соблюдать, — напомнила Эла.

Мои клинки взлетели, не дав ей договорить. Один вошел точно в грудь женщине, другой рассек горло мужчине и с плеском ушел в грязь.

— Жертвы Испытания назначены песней. — Коссал обратил ко мне серьезное лицо. — Выйти за ее пределы равно провалиться.

Я покачала головой:

— Она сказала, что ей конец, — и была права. Он сказал, что идет к ней, — и ошибся.

Коссал поднял бровь, а Эла просто расхохоталась:

— Полагаю, нас ждет восхитительная прогулка!

Глядя в кровавую грязь, слушая сотрясающие воздух вопли и бой собственной крови в ушах, вспоминая прежние чувства, которые считала вытравленными и забытыми, я едва ли могла с ней согласиться.

2

–Янахожу все случившееся большой удачей, — объявила Эла по пути на юг через разбитую переправу.

— Удивительны пути бога, — кивнул Коссал.

— Я не про бога, — ответила Эла и застенчиво покосилась на меня. — Я про манеру Пирр одеваться.

— В таком случае я промолчу, — буркнул жрец, которого никакая толкотня вокруг не могла сбить с шага.

Одни бешено пробивались к месту катастрофы, снова и снова выкрикивая имена любимых; другие так же отчаянно проталкивались в обратную сторону, подальше от беды. Коссал держался так, словно шел один: легко преодолевал проломы, путь расчищал непринужденными и расчетливыми ударами под колено или по ребрам. Когда помеха ему особенно досаждала, он, не слушая воплей, скидывал человека за перила и преспокойно ступал на освободившееся место. Мы скрывались, растворялись в толпе прежде, чем кто-либо успевал осознать случившееся.

— Не притворяйся! — прищурилась на жреца Эла. — Тебе не меньше моего хотелось бы, чтобы она нашла любовь.

— Чего бы мне хотелось, — ответил Коссал, коротким ударом деревянной флейты сбивая с ног визжащую женщину и переступая через нее, — так это тихой комнатки и крепкой выпивки. От этого переполоха голова разболелась.

Эла, покачав головой, доверительно обратилась ко мне:

— Безнадежен. Он не признает романтики, хоть бы она стала шарить теплым пальчиком в его заднице. Но ты мне поверь... — она обвела рукой мою фигуру, словно представляла собравшимся, — по сравнению с твоими мешковатыми штанами так гораздо лучше.

— Без штанов, — покивала я. — Зато по уши в грязи.

Впрочем, никому не было дела до моего одеяния. В полумиле за нашими спинами погибали сотни людей. Погибали или уже погибли. В другое время все разинули бы рты при виде облепленной грязью женщины в подштанниках с пристегнутыми к плечам и бедрам ножнами, а сегодня я, не самая интересная из жертв катастрофы, являла собой разве что вставной номер в представлении.

— По мне, лучше грязной и без штанов, чем в мокрых, — ответила Эла. — В твоем прежнем наряде на тебя никто бы и не оглянулся.

— Я думала, что и не должна привлекать внимания.

— Ты Коссала меньше слушай, — поцокала Эла языком. — Да, он стар, но знает далеко не все.

Мимо нас протолкались трое в кольчугах и зеленых накидках-надоспешниках. Во все горло проклиная толпу, они спешили на север, к обломившемуся пролету. На бедре у каждого висел короткий меч, но мужчины не спешили их обнажать, прокладывая дорогу тяжелыми дубинками.

— Зеленые рубашки, — буркнула я. — Как всегда, опаздывают.

— Городская стража? — уточнила Эла, прищурившись.

Я кивнула.

— То-то я вижу, знакомая форма, — заметила она. — В прошлый раз, как была в этих местах, я двух таких отдала богу.

Еще с десяток потных бранящихся стражников двигались за передовыми: дорожные станции зеленых рубашек были расставлены на переправе через каждые десять миль, а патрули прохаживались по всей ее длине. Грозной силой их не назовешь: после аннурского вторжения двухсотлетней давности орден, почитай, выпотрошили, и все равно у меня при виде их поджались мышцы живота. Говорят, всякий ребенок однажды становится взрослым, но это не совсем так. Ребенок не исчезает совсем. Во мне жила прежняя девчонка, чумазая запрудная крыса, шарившая по самым вонючим протокам Домбанга и сжимавшаяся в комок при виде этих рослых мужчин — мужчин, которых я теперь умела на сто разных ладов отдать богу. И я невольно ускоряла шаг, отводила глаза, особенно остро ощущая перед ними свою наготу.

— Пожалуй, мне есть что им сказать, — произнесла Эла, поразмыслив. — Не хочу никого судить, но должен же кто-то время от времени проверять состояние переправы. Убеждаться, что она не провалится.

— Они и проверяют, — сказала я. — Проверкой опор занято целое отделение зеленых рубашек.

— Не сказать чтобы они хорошо справлялись, — оглянулся на нас Коссал.

— На всю длину у них людей не хватает.

— Много ли нужно, чтобы заметить подгнившее дерево?

— Тут не гниль, диверсия, — мотнула я головой.

— Диверсия? — подняла бровь Эла. — Восхитительно. Сгнившие сваи, по мне, скучноваты.

— А как тебе мятеж?

— Еще увлекательней, — пожала она плечами.

— Они все не унимаются? — хмуро спросил Коссал. — Сколько лет прошло с аннурского завоевания, двести?

— Чуть больше.

— Казалось бы, достаточно, чтобы местные мракобесы признали свое поражение.

Я взглянула ему в глаза:

— А тебе бы сколько времени понадобилось?

— На что?

— Чтобы отказаться от своего бога.

Он не отвел глаз:

— Я откажусь от Ананшаэля не раньше, чем живое перестанет умирать.

Ответить я не успела — гомон за нашими спинами прорезался криком. Мы уже выбрались из самой давки, и я, оглянувшись через плечо, увидела, что десяток зеленых рубашек завернули обратно и с угрюмыми лицами прочесывают взглядами толпу. Дубинки они сменили на мечи — дурная примета. Перед ними, тыча в меня пальцами, шагали мужчина и девушка, которым я помогла выбраться на обломки переправы, — друзья Бин и Во.

— Вот она! — в один голос выкрикнули они.

Так совпало, что их голоса разошлись точно на октаву, составив стройное музыкальное созвучие. Мужчина побежал ко мне.

— Вот убийца!

— Убийца... — покачала головой Эла. — Отвратительное слово.

— Надо было швырнуть их крокодилам заодно с дружками, — недовольно вздохнул Коссал.

— Я думала, они не заметят, — сказала я, чувствуя, как скрутило живот.

Это прозвучало просто смешно, но и правда эти двое, когда я метала ножи, на меня не смотрели. Они заполошно орали, уставившись на взбаламученную кровавую грязь под мостом. Разинутые пасти крокодилов куда больше бросаются в глаза, чем рукояти скромно воткнутых в грудь ножей, и ни один из двоих выживших не оглянулся на меня, когда упали их друзья. Мне казалось, они еще не верят горестному зрелищу и ничего кругом не замечают.

Мы с Элой и Коссалом оставили их рыдать над погибшими. Мы умудрились пройти по тонущему в грязи пролету, перепрыгивая прорехи в настиле и тщательно сохраняя равновесие на одиночной балке перил: неверный шаг грозил падением в илистые заросли камышей, где до сих пор бились за жизнь упавшие раньше. Бились и большей частью терпели поражение. Добравшись до уцелевшего пролета, мы увидели впереди многосотенную толпу. В основном люди бестолково гомонили и тыкали пальцами, но кто-то все же додумался спустить сверху веревку. Коссал поднялся первым, за ним — я и Эла (сложенный зонтик весело раскачивался на лямке ее заплечного мешка). Мы нигде не встретили тех двоих, оставшихся на обрушенном участке. Как видно, с тех пор они нас догнали.

Лицо мужчины перекосила горестная ярость, но что-то в нашем облике заставило его замедлить шаг и отступить за спины зеленых рубашек. Не понимаю, что страшного он в нас увидел. При мне, правда, было несколько ножей, но выглядела я словно только что сбежала из публичного дома через выгребную яму. Эла крутила на пальце сложенный зонт, а Коссал, морщась, постукивал по ладони своей флейтой.

— Бог сегодня жаден, — пробормотал он.

— Нам их не перебить, — покачала я головой, вытирая потные ладони о грязную сорочку.

— Шестерых стражников и двух ошалелых придурков? — Жрец поднял кустистую бровь. — Тут и одна Эла справится.

— А как насчет шести стражников, двух ошалелых придурков и одного потертого старого жреца? — отозвалась та, тыча его в бок зонтиком.

Коссал небрежно, не отводя взгляда от подступивших на двадцать шагов зеленых рубашек, отбил удар. Стражники замедлили шаг, а их коренастый начальник настороженно взглянул на нас и сжал пальцы на рукояти меча.

— Я уже приступила к Испытанию, — напомнила я. — Мне нельзя убивать тех, кто не упомянут в песне.

— Ты с утра уже потрудилась, — ответил Коссал. — Этими займемся мы.

— На мосту сотни людей, — прошипела я, — и все сейчас смотрят на нас. Если ты отдашь богу этих, зеленые рубашки станут ловить нас по всему Домбангу. Придется прятаться по чердакам.

— На чердаках тихо и спокойно, — пожал плечами Коссал.

— Нет! — Я отчаянно замотала головой. — Зеленые рубашки мне нужны.

Мы с Элой и Коссалом покинули Рашшамбар больше месяца тому назад и успели потолковать обо всем на свете, от черничного варенья до применения удавки, но о своих планах на Испытание и вообще о Домбанге я помалкивала. Отчасти потому, что еще не продумала всех деталей. А больше потому, что боялась: сказанное вслух спугнет надежды, колыхавшиеся в глубине моего сознания наподобие медуз, — они, как медузы, могли скукожиться и протухнуть, очутившись на воздухе. Словом, я ни разу не упомянула, как рассчитываю на зеленых рубашек.

Коссал вопросительно поднял бровь, но объяснять было некогда. К счастью, мне на выручку пришла Эла.

— Никаких чердаков! — заявила она. — Я требую вина и танцев.

— Танцуй на здоровье, — бросил Коссал, указывая ей на подступающих мужчин.

— Предоставьте их мне, — проговорила я, вложив в голос побольше уверенности.

Мне было странно и непривычно полагаться не на ножи. С тех пор как ребенком оставила Домбанг, я шла по жизни с утешительной мыслью, что мой бог — молчаливый, невидимый, но бесконечно терпеливый — стоит прямо у меня за плечом в готовности забрать всякого, кого я отмечу ножом. Сегодняшняя бойня на мосту представила щедрые доказательства, что бог по-прежнему здесь, со мной в своем непостижимом труде, но правила Испытания запретили мне взывать к нему. И среди толпы, рядом с Коссалом и Элой, я почувствовала себя одинокой.

Двигаясь навстречу зеленым рубашкам, я старалась подражать непринужденной грации Элы. Давалось это нелегко. Сколько себя помню, я черпала уверенность в бою, в ноже под рукой, в сознании своей искусности. Без оружия я чувствовала себя неловкой и неуклюжей. Не делалось легче и оттого, что вместо шелкового ки-пана я была одета в грязное исподнее и рваную сорочку.

«Ты жертва, — твердила я себе, — как все вокруг. Так же перепугана и растеряна».

Эту роль я тоже оставила за спиной, простившись с Домбангом, и возвращалась к ней без всякой охоты.

— Стоять! — приказал начальник зеленых рубашек, нацелив на меня острие меча, когда я приблизилась на два шага. — Ни с места!

Не обращая на него внимания, я с распростертыми объятиями кинулась к своим обвинителям.

— Вы живы!

Перемазанный в грязи мужчина был готов к бою или к погоне, но не понимал, что ему делать с моими нежданными объятиями.

— Слава Интарре! — восклицала я, прижимаясь щекой к его плечу.

Меня схватили, попытались оттащить, но я держалась крепко.

— Живой, — снова забормотала я и с удивлением почувствовала подступившие к глазам слезы.

— Отцепись, — потребовал мужчина, сумев наконец оттолкнуть меня.

Зеленые рубашки обступили нас редкой цепью. Они явно не знали, махать мечами или вложить их в ножны.

— Какого хрена? — возмущенно спросил старший, опустив оружие и шагая к нам.

— Такой ужас! — Я повернулась к нему, заговорила тонким голосом, постаравшись сделать его и боязливым, и умоляющим. — Ужас. Мы отбивались, но крокодилы, они... сильнее...

— Она их убила, — не сводя с меня взгляда, произнес мужчина.

— Я старалась, — всхлипнула я, повернувшись к нему. — Одному зверю зажала пасть. Вбила ему в спину два ножа, а ему хоть бы что...

— Не крокодилов, — сплюнул он. — Бин и Во. Ты их убила, дрянь!

Я испытала на нем ошарашенный взгляд.

— Что? Зачем...

— Что это за ножи? — Старший из рубашек подозрительно разглядывал мои ножны.

— Мы странствующие актеры, — непринужденно вступила в разговор Эла, умиротворяюще тронув ладонью запястье стражника.