Призрачный театр E-Book

Мэт Осман

• Herausgeber: Инспирия
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Novel. На фоне истории
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 536

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Лондон, 1601 год. Шэй — провидица из таинственной общины, которая предсказывает будущее по картам и стаям птиц. Бесподобный — звезда легендарного театра Блэкфрайерс, блистательный актер из труппы мальчиков, выступающих для лондонской знати. Их случайная встреча меняет жизни обоих. Шэй очарована театром, очарована Бесподобным и всё чаще меняет жизнь в родной общине на его компанию и лондонские крыши. Вместе с друзьями они создают Призрачный театр — подпольную труппу, которая ставит невероятные спектакли в самых неожиданных местах города. Растущая слава Призрачного театра привлекает внимание королевы и провоцирует восстание бедняков и изгоев. А Шэй и Бесподобный оказываются втянуты в водоворот власти и интриг…

Leseprobe

Мэт Осман Призрачный театр

перевод с английского

Mat Osman

THE GHOST THEATRE

Copyright © Mat Osman, 2023

Mat Osman has asserted his right under the Copyright, Designs and Patents Act, 1988, to be identified as Author of this work

© Юркан М. Ю., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

«Невероятно захватывающе и бесконечно образно, такой роман нельзя пропустить. Мэт Осман – настоящий человек эпохи Возрождения».

М. Л. Рио, автор бестселлера «Если бы мы были злодеями»

* * *

Посвящается Аниссе

Акт I

Лондон, 1601 1

Если бы преследователи гнались за ней с собаками, а не с изысканными дрессированными волками, Шэй уже могла бы отдать богу душу. Собак могли спустить с поводков, и они в два счета расправились бы с ней прямо на крышах. Волки, однако, ценились высоко, и слишком накладно было рисковать ими ради такого сорванца, как она. Гилмор начал преследовать ее в Истчипе, где она с легкостью прыгала по крышам. На тамошних улочках с трудом проезжала даже телега, и дома клонились друг к другу, словно растения к солнцу. Там Шэй перешагивала с крыши на крышу так же легко, как через ручеек. Но ее вынуждали сворачивать на запад. Сначала она наслаждалась этим; кровли западного Лондона были черепичными, а не соломенными, и она меньше опасалась провалиться в чердачные комнаты. Но, когда ее заставили выйти на более широкие улицы, достаточно широкие для разъезда двух карет, прыжки начали получаться с большим трудом. Ее ноги дрожали от напряжения. Ей едва удалось перепрыгнуть на крышу Сент-Питер-хилл. Зацепившись ногой за соломенный свес, она плюхнулась всем телом на скат только благодаря силе прыжка. Вскарабкавшись наверх, она выругалась, осознав, что сбилась с ритма. По улице под этим трехэтажным зданием бежали люди Гилмора. Их лица мелькнули под ее ногами, они повернулись к ней, но она быстро скользнула по поросшей мхом черепице к плоскому краю дома. Перед ней зиял десятифутовый провал. Она тщетно поискала взглядом хоть какую-то лестницу. Гилмор приближался. Его частые свистки доносились все громче, и она, оглядываясь назад, уже видела, как волки, принюхиваясь, натягивали поводки и рычали.

В поисках другого пути она глянула на водосточный желоб. Дома на берегу Темзы снова стали тесниться друг к другу, и она, обогнув конек крыши, перепрыгнула через узкий проулок и попала на ряд обветшалых домов с дощатыми, прогибавшимися под ее весом кровлями; если доски провалятся, то в лучшем случае она сломает ногу. Прыгать стало проще, но теперь она бежала под углом к пути Гилмора, а он все приближался. Впервые она услышала хриплое дыхание волков и стук их когтистых лап по доскам. Если она будет следовать тем же курсом, то он может просто дождаться ее в тупике возле набережной.

Чувствуя протестующую боль в ногах, Шэй прыгнула с развалюхи на более прочную крышу. С грохотом она опустилась на скат, отчего мягким перьевым всплеском в небо взмыла стайка голубей. Они разлетелись, словно брызги фонтана, а Шэй начала тихо и молитвенно приговаривать слова своего наставления: «боги – птицы, птицы – боги». Ее ноги послушно следовали за ритмом каденции. «Боги» – шаг – «птицы» – шаг – и опять «птицы» – шаг – и «боги» – прыжок.

Справа от нее Гилмор, слева река, а впереди – выход из города. Она резко развернулась: церковный шпиль, проблеск зелени, башни ворот. Она повернула на восток к плоским соломенным крышам и побежала быстрее. Гилмор был достаточно близко, и она услышала, как он кричал волкам:

– Ловите, ловите! Вон моя девчонка! – его долгий свист тут же подхватило уличное эхо.

С каждым шагом она все сильнее задыхалась. Пучки старой соломы на крышах топорщились, и дважды ее нога застревала в образовавшихся дырах. Острые срезы соломенных стеблей обжигали ей руки. Она поискала знакомые ориентиры. Собор Святого Павла возвышался над низкими кровлями городского центра, а за ним, в дымовой завесе, темнела старая колокольня. Однако сейчас ее привлекали иные пути. Глянув направо, она заметила на плоской крыше сидящую фигуру, затенявшую глаза ладонью. Немного понаблюдав за ней, фигура призывно махнула рукой, поднялась на ноги и бросилась бежать вровень с ней.

«Птицы» – прыжок – «БОГИ». Пролетев почти восемь футов, она с трудом ухватилась за центральный конек соломенной крыши и подтянулась наверх. Перемахнув за этот гребень, она едва не свалилась. Внизу на улице раздался хруст гравия. Фигура теперь побежала наперерез ей. Друг или враг? Гадать бесполезно. Потом до нее донесся мальчишеский голос:

– Через три дома поворачивай к шпилю.

Выпрямившись, она с легкостью перелетела через узкие переулки. В тридцати футах под ней шумно пульсировал уличный поток. Не посмев оглянуться, она рванула дальше к длинному дому с островерхой крышей, явно слишком крутой для волков. Ей удалось выиграть несколько драгоценных мгновений. Она стремительно взлетела по скату, высматривая удобные места для ног и одновременно поглядывая на мальчишку. Он еще находился футах в двадцати, но бежал в ее сторону. На вид обычный парнишка, одетый в двухцветный красно-черный наряд. Поравнявшись с ней, он продолжал двигаться дальше, но по другой стороне улицы.

– Осталось три прыжка до крыши с дымящей трубой, – бросил он, – там остановишься и будешь делать, как я.

Шэй попыталась кивнуть, но саднящая боль в груди лишила ее остатков сил.

Три прыжка – «боги, птицы, боги», – и они встретились на квадратном островке, еле вмещавшем их двоих. Выщербленная труба извергала едкий белый дым: сладковатый, почти тошнотворный. Распластавшись на крыше, парень опустил руку за ее край. Шэй услышала какой-то щелчок и скрип дерева.

– Следи за мной, – его голос звучал как-то беспечно. Шэй легла рядом и глянула за свес. Она не ожидала, что забралась так высоко, сюда не доносился даже уличный шум. Капля пота скатилась со лба и лениво полетела вниз.

– Смотри, – паренек присел на корточки, взялся за край крыши и, крепко держась за него, кувырнулся вниз. Его тело, сделав сальто, скрылось из вида. Шэй затаила дыхание, ожидая звука падения.

– Теперь давай ты, – где-то очень близко произнес он.

Продвинувшись чуть дальше, она заглянула под свес. И под ним увидела открытое окно. Мальчишка перевернулся и ловким движением шагнул в башню. Задрав голову, он глянул на нее.

– Ныряй быстро, не задумываясь.

Откуда-то из-за спины донеслись яростные свистки и приближающийся вой волков.

Крепко схватившись за край, она ринулась вниз. Мир перевернулся, когда тяжесть легла на ее усталые плечи, и она начала падать спиной к окну, но потом ее левая нога стукнулась о деревянный косяк, а одна рука соскользнула с крыши. Какое-то мгновение она висела на одной руке, болтая ногами в попытках найти опору, но паренек тут же обхватил ее за талию и притянул к себе. Сильно ударившись спиной и руками об оконную раму, она рухнула на пол.

Шэй хотелось немного полежать и отдышаться, но мальчишка бросился к винтовой лесенке, настолько миниатюрной, что размер ее ступенек был не шире плиток черепицы на крыше. Упираясь руками в стены, он наполовину сполз, наполовину слетел вниз по крутой спирали. Затаив дыхание, она рискованно быстро последовала за ним, голова у нее начала кружиться, а глаза отмечали лишь размытые мелькающие очертания. Лестница казалась бесконечной, но едва она начала спотыкаться от приступа тошноты, парнишка остановился. Упав на колени следом за ним, она осознала, что попала в довольно большое помещение с двумя дверными проемами и каким-то закрытым люком в стене. Огромная женщина, втиснувшись в кресло возле двери, поглаживала что-то на коленях. Паренек приблизился к ней и быстро проговорил что-то ей на ухо. Затем они оба глянули на нее, и Шэй уже собиралась поблагодарить их, когда сверху донесся треск разлетавшихся деревянных щепок. Мальчишка опять пошептался с гигантской женщиной, нежно чмокнул ее в ухо, а затем открыл крышку люка. За ней оказался небольшой подъемник, не больше, чем ящик комода.

– Быстро залезай, – велел он.

– Не смогу, – возразила Шэй, – он слишком мал.

– Для такой пигалицы, как ты? – рассмеявшись, прошамкала толстуха. – У тебя есть выбор. Хочешь рискнуть встретиться с теми, кто наверху?

Треск затих, но сменившая его тишина казалась еще более пугающей. Шэй встала на колено в люк и втянула следом плечо и голову. В шахте пахло каким-то мясным варевом и тошнотворным печным дымом. Клеть заскрипела под ее весом, и вновь руки обхватили ее за талию. Паренек приподнял Шэй, помогая ей забраться внутрь, так что голова в итоге прижалась к внутренней стенке. Она искоса оглянулась на его руки, белевшие в темном мареве комнаты, и вдруг осознала, что женщина поглаживала на коленях длинную серебристую селедку.

– Не шевелись там, а когда спустишься на дно, ничего не трогай.

Клеть, покачиваясь и царапая стены, начала опускаться. Она сидела, сжавшись в жуткой тесноте; пока клеть со скрипом не остановилась, Шэй с трудом выбралась наружу, неловко выпав прямо на пол. Наконец ей удалось слегка отдышаться. Она оказалась в другой комнате, прокопченной дымом и еще более сумрачной, чем верхняя. Клеть кухонного подъемника, качнувшись, исчезла, а в комнате стал слышен тихий гул голосов, не прекратившийся и по ее прибытии. Встав с пола, она увидела возвышавшегося над ней пожилого мужчину, одетого в богатый, но изрядно потрепанный временем наряд. Он наклонился и, взяв ее за подбородок, повернул лицо к свету. Их глаза встретились на мгновение, а затем он убрал руку и улыбнулся:

– Ну, такое блюдо я определенно не заказывал, – рассмеявшись, он ушел в глубину комнаты.

Клеть подъемника вновь спустилась, и из нее ловко выскользнул парнишка. Что-то пробурчав, он привел в порядок костюм и, взяв ее за руку, повел в темноту.

Перегородки делили помещение на отсеки, и каждая клетушка освещалась одной-единственной свечкой. В каждом из них спали или курили мужчины, и в воздухе стоял густой табачный дым. Мальчишка нашел пустую клетушку. Вытащив несколько подушек, он с интересом пригляделся к ней. Шэй не привыкла к столь пристальному вниманию. Она упорно трудилась над тем, чтобы сделать свою наружность совершенно непримечательной посредством одежды, манер, голоса. Она научилась быть незаметной для людских взглядов, скользила по жизни, обходя ее острые края, однако паренек продолжал разглядывать ее.

Она понимала суть его мыслей: «Кто же это?»

Она где-то потеряла шапку, так что пряди волос сбоку торчали пучками вокруг татуировки, да еще виднелись порезы на шее и плечах. Грудь она перетягивала полоской ткани и носила широкие матросские штаны и туфли с пряжками.

Она точно слышала все его вопросы: «Ты парень или девчонка? Что за чертовщина случилась с твоими волосами? Почему на тебе такая убогая одежонка?» – и, хотя ее сердце еще отчаянно колотилось, она постаралась унять дрожь в ногах и придать своему лицу самый суровый вид.

Парень продолжал рассматривать ее, а затем тряхнул головой, как будто хотел избавиться от какого-то наваждения.

– Как грубо с моей стороны, – он протянул руку как взрослый.

– Шэй, – как можно спокойнее произнесла она, понизив голос. Теперь она поступала так почти бессознательно.

– Ну, привет, Шэй, – он взял ее за руки, – а я Люцифер, сам заявившийся на Землю дьявол.

2

Лишь через час после знакомства они рискнули выйти на свет божий. Прищурившись, они глянули в осеннее небо, такое прозрачное и голубое, что, казалось, его может разбить брошенный камень. Стоял базарный день, а чистое небо в рыночные дни означало большой наплыв народа; пришлый люд из окрестных деревень будет целый день шататься по городу, таращась на каждую отрубленную голову, выставленную на Ньюгейтских пиках. Шэй предпочитала пасмурные дни, когда вокруг сновали одни лондонцы, а пришлые толпы разлетались, как стаи птиц.

Вдвоем они бродили под навесами рынка Устчип, держась ближе к выходам на случай, если кто-нибудь из людей Гилмора все еще рыскал поблизости. Парень брел странной шаркающей походкой, замедляя шаги, чтобы держаться рядом с Шэй, с трудом пробивавшейся через толпу. Достаточно высокий, он мог бы положить подбородок на выбритую макушку ее головы, к тому же дополнительные дюймы роста позволяли ему лучше видеть в многолюдной толпе Чипсайд-стрит. Отклонившись в сторону, он выбрал окольный путь и, нырнув под свесы крыш, миновал штабеля бочек и потащил Шэй наискосок на другую сторону улицы, ловко лавируя в суматошном четырехрядном движении телег и повозок.

На уровне же глаз Шэй Лондон выглядел пестрой мешаниной из всякой всячины: острые плечи подмастерьев соседствовали с блеском лежавшей на повозке вишни и мордами лошадей, согревавших ее шею теплым дыханием. Конечно, она чувствовала и случайные прикосновения. В основном они направляли ее в сторону от слишком торопливых пешеходов, но однажды чья-то пятерня слегка прихватила ее за задницу, а разок ненавязчивая, но ловкая ручонка пробежала по ее поясу, пытаясь нащупать кошелек. Шэй резко вытащила нож, и ручонка тут же исчезла. В квартале бывшей церкви Святого Николая, в мясных рядах, теснилось столько народа, что людская толпа просто подхватила и потащила ее за собой, и несколько футов она не касалась земли. Чему она даже порадовалась; едкий поток мочи непрерывно струился по центру улицы в сторону Темзы. Закинув голову назад и глотнув свежего воздуха, Шэй мельком увидела между спинами и торговыми лавками клочки неба. Они выглядели приятно пустыми и чистыми, их не портили кучи навоза, заляпанные грязью рукава, гнилые фрукты, пот и гвалт толпы. Пробежав через таверну на улочке Олд Чейндж, настолько узкой, что кончики пальцев ее раскинутых рук касались стен домов на разных сторонах, они с Люцифером опять нырнули в какой-то переулок.

Первую четверть часа Шэй только урывками видела своего провожатого: то часть подбородка, то мелькавший в толпе танец его вычурных бархатных черных башмаков. Но когда его вытянутая рука преградила ей путь, поскольку перед ними какой-то обитатель верхнего этажа начал опустошать содержимое ночных ваз, она отлично разглядела его с ног до головы. Худощавый и высокий, по крайней мере намного выше и стройнее самой Шэй. Узкая талия, покатые плечи, голова, увенчанная кудрявой шевелюрой, у корней отливавшей медом, а к концам выгоревшей до оттенка недавно высушенной соломы. Все его существо, и лицо, и тело, выражало целеустремленную сосредоточенность. Прямой как стрела нос держался по ветру его желаний. Тонкие брови и острые, как ножницы, локти. Черты лица не отличались классической аристократической красотой, не считая бледности и ухоженности: обычный городской парень. Однако ее сбивал с толку его наряд. Гофрированный, умышленно неподкрахмаленный воротник поник так, будто паренек шел в прачечную. Хорошо выделанную кожаную тунику, правда, с вытертыми локтями и швами, украшало множество крошечных ромбовидных прорезей, через них даже виднелась нижняя рубашка. Шэй встречались раньше подобные наряды на разодетых и благоухающих духами итальянцах, когда они горделиво фланировали по воскресеньям около собора Святого Павла, хотя впервые видела такую чрезмерную стилизованность; спина его выглядела как флотилия парусников на черных водах. Облегающие штаны и ножны были схожего пыльно-красного цвета, а рукоятка кинжала поблескивала серебром. Штаны на нем смотрелись как-то чересчур женственно, особенно в сочетании с бархатными туфлями, украшенными пуговками. Кем же он мог быть? Сыном разорившегося джентльмена, вынужденным донашивать оставшиеся в наследство наряды? Или главарем воровской банды, имевшим больше денег, чем вкуса? Ей не удавалось толком понять его положение, что в равной мере вызывало и досаду, и интерес. Когда последняя струя жидкости излилась перед ними и он опустил руку, Шэй сказала:

– Мне нравится твоя туника.

Он скользнул по ней взглядом с таким видом, словно увидел впервые, и ее симпатия к нему слегка поубавилась – одни только выглядывающие в прорези части рубашки означали, что он потратил на свой наряд как минимум четверть часа.

– Ты знаешь графа Энглси? – спросил он, вытянув через верхний треугольный разрез край белой рубашки. – В ней он отошел в мир иной, – потом ткнул в боковой вырез и направил палец в сторону Шэй, – его проткнули как свинью вертелом. А на спине есть еще одна дыра.

– Ох. Извини, – сказала Шэй, – он приходился тебе родственником?

Парень прыснул от удовольствия.

– Ха, господи, нет, конечно. Граф оставил три костюма театру, – он понизил голос, – завещая надевать только по случаю игры перед королевскими персонами, – он снова усмехнулся, – мечтатель. Они-то в лучшем случае сошли бы для мелкопоместного дворянчика. Нам не положено таскаться в них по городу, но мне захотелось привлечь внимание к нашему театру.

Значит, театр. Ей следовало догадаться. Хорошо одетый юноша слоняется без дела в рабочее время; он из труппы мальчиков театра Блэкфрайерс[1]. Даже в болотах, куда доходили лишь слухи о жизни Лондона, Шэй слышала о нем от школьных подруг, которые с мечтательной одержимостью следили за жизнью мальчиков-актеров. Мысль о парнях, немногим старше их самих, чьих щек еще не касалась бритва, а имена стали известными благодаря выступлениям перед высшим обществом, казалась великолепным и сказочным путем к свободе. Неважно, что из-за юности и бедности сами девочки не могли увидеть их выступлений. Самые храбрые из них копили деньги на билет лондонского парома и болтались у выхода на сцену, изводя актеров вопросами. Они выучили имена всех актеров труппы, выяснили их симпатии и антипатии и бесконечно смаковали потом услышанные истории. Только начав работать в Лондоне, Шэй узнала и другие, передаваемые шепотом сплетни о жизни труппы: их сатирические пьесы, порой вскрывавшие тайные связи между известными дамами и господами, следовало исполнять только перед избранными зрителями.

– Почему они так упорно преследовали тебя? – спросил он, замедлив шаг.

Шэй удивляло, что он не сразу задал этот вопрос.

– Ты знаешь птичью лавку на Сент-Лоуренс-лейн? Она принадлежит Гилмору, как и те выдрессированные волки. Так я как раз утром выпустила всех его птиц, – она немного помедлила, – опять выпустила.

Она вновь мысленно представила, как все происходило. Ее рыболовный крючок спускался, как ведро в колодец, сквозь щель, специально проделанную в потолке лавки, опускался трижды, каждый раз немного ближе к скобе на дверце птичьей клетки. Звяканье крючка по металлу заглушал птичий гомон. Все внимание продавцов сосредоточилось на клиентке, чьи соболя явно свидетельствовали, что она в состоянии купить всю живность в их лавке. Шэй нацелилась на люк в крыше самой большой клетки. В очередной раз крючок скользнул по скобе и наконец подцепил ее. Следя за дверцей люка, она натянула веревку. Дверца поднялась вертикально, но сорвалась с крючка и упала, ударившись о края с лязгом, похожим на брошенные на стол ножи. Продавцы оглянулись. Покупательница тоже повертела головой. Но птицы не проявляли ни малейшей активности, пока Шэй не потянула так сильно, что веревка врезалась в ее пальцы. Крючок изогнулся под весом качнувшейся клетки, и птицы тут же всполошились. Практически неуловимо для человеческого взгляда в воздухе мелькнуло красное крыло, а трели певчих птиц превратились в тревожное карканье. Открывшаяся клетка дернулась и с дребезгом ударилась об стол. Первым на свободу выбрался небольшой попугай с пышными перьями цвета заката. Выпорхнул из люка и улетел за витрину лавки, точно подхваченный отливной волной. Слегка качнувшаяся клетка замерла как раз, когда продавцы повернулись к ней. Затем с тихими шлепками тасуемой колоды карт из клетки выпорхнули остальные птицы. Шэй мгновенно скрылась из вида. Птицы, взбудораженные внезапной, изумляющей свободой, взмыли к потолку шумным, разноцветным вихрем, а затем, словно по тайному сигналу, рассеялись в небе, окрасив его живыми всплесками ярких шелковистых оперений.

Парень топнул ногой и довольно ухмыльнулся, как будто сам это сделал. Задрав голову, он глянул в небо.

– И сколько же раз ты проделывала этот трюк?

– Четыре. Первые два раза прошли легко, – тогда она просто вошла в лавку, открыла клетки и скрылась.

– Тогда тебе нужна маскировка. Давай я подыщу для тебе что-нибудь в театре, – должно быть, ее лицо выразило столь явный страх, что он, рассмеявшись, добавил: – Клянусь, мы не такие черти, какими нас малюют. Хозяина сегодня не будет, так что тебя не завербуют.

– По-моему, ежели сам дьявол вводит вас во искушение, то разумнее будет отказаться, – натянуто усмехнувшись, изрекла она и, заметив его удивленный вид, заключила: – Гм, Люцифер, я ведь еще не знаю твоего имени.

– Ах, конечно. Меня кличут Бесподобным.

Он снова пожал ей руку, а затем резко свернул, не удосужившись глянуть, пошла ли она за ним по узкому проходу между домами, нырнул в свечную лавку и вышел через заднюю дверь во двор, заполненный разгоряченными после утренней работы лошадьми. Странным образом они вновь оказались на рынке Чипсайда.

Шэй нравился Чипсайд, нравился больше всех других районов Лондона. Мир расстилался там живой географической картой. Шелка из Индии высились пестрыми пирамидами, напоминая своими бахромчатыми кромками породившие их джунгли. Голландские купцы в больших шляпах с пряжками в сильной тревоге сидели за пышными зарослями тюльпанов. Севильские апельсины снабжались благонадежными ярлыками христианских морисков[2], дабы не ставился под сомнение патриотизм покупателей. Лавка специй Рейнольдса дразнила всю улицу волнующими ароматами, и Шэй, взяв Бесподобного за руку и закрыв глаза, вынудила его замедлить шаг, вдыхая их экзотические запахи. Корица, кайенский стручковый перец и его острые собратья, мускатный орех и гвоздика.

– Ты пробовала их? Вкусы Индии, Панамы, Мадейры. Лизнуть можно бесплатно, – он издал резкий смешок, но все же замер, приоткрыв рот.

Уилтширская ветчина, английская шерсть, корнуоллская жесть. За четверть часа прогулки они услышали пять языков и пару десятков говоров. Даже ласточки пролетали тысячи миль, чтобы попасть сюда. В целостной картине мира Шэй Лондон был яблочком мишени для стрельбы из лука, а Чипсайд находился в самой его сердцевине, куда чудом суждено попасть лишь раз в жизни.

Они бродили по окрестным закоулкам, и Бесподобный попутно развлекал ее разнообразными историями. Его уморительные байки становились все более безумными. Увлекаясь, он размахивал руками или горбился, как гоблин, изображая злобного персонажа. Проходя мимо палатки с кукольным представлением, он принялся копировать марионеток, исполняя дерганую пляску и вызывая безудержный смех Шэй. Но он не забывал следить за производимым им впечатлением. Казалось, он слушал всем телом, он часто останавливался, мешая движению людей, пристально вглядываясь в ее лицо или кладя руки ей на плечи. Такое поведение сильно смущало Шэй. Превыше всего она ценила свою анонимность, обычно излишнее внимание казалось ей навязчивым, но этот паренек заражал ее своей непосредственной искренностью. Безо всякой задней мысли он поведал Шэй, как дочь одной графини платила ему по шиллингу в час за обучение ее площадной брани. Как с тошнотворным страхом он проехался однажды на бревне по порожистым волнам между арками Лондонского моста. Истории Шэй были проще, но он пристально наблюдал за ее лицом, когда она описывала важные для нее подробности своей жизни: об отце и его белоснежной лебединой лодке; о своих странствиях по крышам и приручении птенца сокола; о предсказаниях и гаданиях по картам.

– То есть ты не первый раз забралась на крыши? – спросил он.

– Господи, конечно не первый. Я практически живу там. Могу пересечь Лондон быстрее любого посыльного в городе. Но я вообще люблю крыши. Мой отец работал на воздухе. В голубятнях и тому подобных местах, так что я пристрастилась к такой жизни.

Из памяти всплывали обрывочные картины детства. Загнутые когти сокола, вцепившиеся в отцовскую перчатку, такую большую, что в каждом ее отверстии помещались по два ее пальца. Неизменно улыбаясь и приоткрыв рот, отец оценивал направление ветра. А вот ее любимые моменты: снятие колпачка с головы сокола и то, как мгновенно и невозмутимо оживали блестящие глаза этой птицы; блеск обнаженного ножа. И когда сокол взлетал, рука, освобожденная от его веса, невольно следовала за ним. Она стремилась вслед за птицей, как будто взмахи крыльев тянули ее за собой. Шэй поднималась на цыпочки, пытаясь как можно дольше сохранить свою связь с соколом.

– И я частенько посиживаю на крыше театра, – кивнув, признался Бесподобный. – С трубкой и книжкой. Туда доносятся все тайные уличные разговоры, – смешно кривляясь, он выбрал яблоко.

Они брели на юг, все сильнее ощущая запах реки, а улицы опять становились все более многолюдными. Повсюду слонялись окрестные жители: разросшийся примкнувший к Лондону лабиринт улочек теснился вокруг него, самостийные деревни жались к каменным стенам, словно надеялись погреться под их холодной сенью.

Раздался удар колокола, отбившего четверть часа.

– О, черт! – воскликнул Бесподобный. – Мне еще надо выполнить поручения.

Протащив ее через суматошную череду фермерских повозок на тенистую боковую улочку, он постучал в большую дверь. Она распахнулась почти мгновенно, и мясник в фартуке, таком пропитанном кровью, что Шэй чувствовала ее запашок – отвратительно сладковатый, с ухмылкой глянул на них.

– Да никак сам Вельзевул пожаловал. Погодите.

Он тщательно закрыл дверь, изнутри сразу донеслись чьи-то крики, а потом раздался более низкий и зловещий рубящий звук. Мясник появился вновь, держа какую-то бадью и мешок с грязным и влажным дном. Бесподобный взял мешок, осторожно держа его на вытянутой руке.

– Ну, это точно овечьи? Коровьи оказались слишком жирными.

– Самолично рубанул ей башку, – со смехом буркнул мясник, всучив бадью Шэй. Из наполненной вязкой кровью бадьи торчал на пару дюймов конец какой-то палки.

– Помешивай ее по дороге, – велел Бесподобный, если она загустеет, то придется чертовски долго расплачиваться, – заметив потрясенное лицо Шэй, он добавил: – Мне, разумеется, не тебе.

В такт шагам она принялась покручивать палку. Бадья оказалась тяжелее, чем выглядела, и мухи уже начали алчно пикировать в нее.

– А что в мешке?

– Надеюсь, овечьи кишки, – он перехватил свою ношу другой рукой и выразительно взмахнул освободившейся, – для сцены сегодняшнего вечернего сражения. Торговец шелком привяжет их под своей туникой, – пояснил он и, подавшись вперед и сделав выпад воображаемым мечом. Я закалываю его, а они вылезают. Жаль, что на прошлой неделе у них оставались только коровьи кишки. Слишком большие. Они, черт побери, прорвались наружу еще до того, как я всадил меч. Получилось, как будто наш купец вдруг разродился.

– А кровь зачем?

– Для следующих сцен. Ею наполняют свиной мочевой пузырь и привязывают его сюда, – под показал на свою подмышку, – а когда тебя пронзают, ты давишь его, – он глянул на Шэй с печальной ухмылкой.

– Мы все еще опаздываем, – продолжил он, – этих деревенщин, разрази их гром, с каждым днем становится все больше. Как ты смотришь на один особый ускорительный маневр, по крайней мере вовремя доедем до Блэкфрайерса?

Шэй ответила ему насмешливым взглядом, и тогда он, обмакнув пальцы в бадью, жирно мазнул ими себя по горлу. На нее дохнуло противным металлическим запашком.

Протиснувшись на улицу, он завопил:

– О Боже! Ублюдки перерезали горло! – и рухнул спиной на руки Шэй. С перевернутым лицом, он казался ей совсем ребенком, пока не подмигнул с хитрющим видом. Заслышав крики, толпа расступилась, и перед ними пробежала дрожь волнения. Бесподобный что-то лепетал, хрипел и булькал у нее на руках, точно умирающий, но каким-то образом его ноги помогали им продвигаться по улице.

Его задумка дошла до нее, и она решила ему подыграть.

– Черт возьми, прочь с дороги, – заорала она странным звонким голосом, – пропустите же нас.

Люди жались к стенам домов, отступали под навесы. На их лицах отражалось смятение, а взгляды явно говорили: «Слава Богу, меня пронесло, пришили какого-то другого бедолагу», – и Шэй охватило их заразительное облегчение.

– Теперь налево, – прошептал Бесподобный, продолжая изображать предсмертные муки, и, когда они оказались в тихом пустом переулке, выпрямился и вытер лицо. Он притянул Шэй к себе, озадачив ее таким жестом. Их лица сблизились.

– Хорошо ли я выгляжу? Ведь меня ждет публика, – заявил он уже обычным голосом. Она вытерла кровавый отпечаток большого пальца с его виска и кивнула, а он, пристально глянув на нее, спросил:

– А как я представлю тебя, как парня или девушку?

– Парня, пока я в Лондоне. Ради работы. Посыльными девушек не нанимают, понимаешь, – только и сказала она, не видя причин пускаться в дальнейшие объяснения.

– Отлично, – рассмеялся он, – можешь не говорить мне о тех ролях, что нам приходится играть.

3

Булыжную мостовую перед театром вымыли дочиста, но этот блестящий полукруг заканчивался при повороте на соседнюю грязную улицу. Там собрались небольшие группы, подчеркнуто не замечавшие друг друга. В основном – молодые служанки и пара шлюх, пораньше вышедших на охоту; даже три благопристойные дамы с изящно обутыми ножками чопорно стояли в сторонке на чистых квадратных камнях размером с носовой платок. Бесподобный старательно натянул шляпу на лоб, но это, уж если на то пошло, привлекло к нему больше внимания. Поднялась волна вопросительных возгласов:

– Бесподобный, Бесподобный, что вы играете сегодня? Будут ли какие-то дублеры? У вас за кулисами? – вопрошали они через голову Шэй так, словно ее там вовсе не было.

– Не сейчас, извините, – подняв руку, ответил он, – я опаздываю на репетицию.

Они с Шэй нырнули в темный дверной проем театра, сопровождаемые громким шквалом разочарованных голосов.

– Извини, – сказал он Шэй, – издержки профессии. Просто безумие, что они притащились сюда в такую рань.

Он не выглядел особо огорченным, и Шэй спросила:

– Почему бы тогда не устроить в театре черный ход?

Впервые с момента их знакомства она заметила на его лице смущение.

– Ну, в общем-то он у нас есть, – проворчал он.

Закрывшиеся за ними двойные двери так отрезали уличный шум, что внутри, казалось, стояла церковная тишина, и Шэй вдруг осмелилась подумать, что таким демонстративным входом парень просто пытался произвести на нее впечатление.

В воздухе витали запахи сандалового дерева и благовоний. Высоко над ее головой с потолка свисали почерневшие канделябры, но в них заметно не хватало свечей, и зал выглядел темным, как исповедальня. Бесподобный провел ее в глубину зрительного зала, и тогда его очертания проявились во всей полноте: стены зала обрамляли два яруса лож, их ряды изгибались так, чтобы каждому зрителю было хорошо видно. Высокую сцену, где несколько мальчиков репетировали, декламируя свои роли, освещал потрескивающий, идущий из глубины свет. В проходе шел стихийный турнир на мечах, причем лязг оружия напоминал колокольный звон. Надо же, заметила Шэй, дерутся настоящими мечами.

Прижав палец к губам, Бесподобный завел ее в круг тусклого света, испускаемого грязным фонарем, где стояли прекратившие бой фехтовальщики.

– Где Эванс? – спросил он одного из них.

– Смылся считать свои денежки. Скоро вернется.

Ответивший парень с мелкими чертами лица выглядел серой мышкой. Его доспехи склеили из плотной бумаги, и вблизи Шэй увидела, что на более плотно натянутых местах уже появились разрывы. Поставив острие меча на башмак, он покручивал его, поглядывая на Шэй.

– Крикнешь меня, когда он придет, – сказал Бесподобный, уводя Шэй на сцену.

– Погоди, господин Люцифер! – окликнул его паренек, а когда Бесподобный, ухмыльнувшись, оглянулся, сообщил: – Сегодня, боюсь, не будет никакой дьявольщины. По личной просьбе приятеля Эванса. Ты, дорогой, порадуешь нас своей Клеопатрой!

– Клеопатра? – Бесподобный замер. – Серьезно? Нам же начинать через два часа, а я не играл ее с самой весны. Могли бы хоть предупредить.

– Не вините вестника. Остальные только сейчас начали учить свои роли.

Подозвав другого парня, Бесподобный всучил ему мешок и бадью. Потом открыл неприметную дверь в задней стене сцены и провел Шэй в комнатушку. В этой крошечной артистической каморке, чья высота сильно превосходила ее длину и ширину, повсюду темнели засохшие бурые пятна пролитого эля. В еще более тусклом, чем в зале, свете два мальчика, сидя друг напротив друга, пытались выучить свои роли. Бесподобный, зажигая свечи в стенных подсвечниках по обе стороны от посеребренного зеркала, недовольно бурчал себе под нос:

– Клеопатра… Бьюсь об заклад, костюм уже провонял как помойка. Да еще надо успеть нанести чертов грим. Ты ведь останешься, правда? – спросил он, повернувшись к Шэй, и она вдруг осознала, что кивнула, сама не понимая почему. Присев около другого зеркала, она наблюдала, как он готовится к выступлению. Бесподобный зачерпнул двумя пальцами густой крем цвета сливы из большой склянки и начал размазывать ее по лицу. Перед ним стояло много разноцветных склянок: ярко-красный грим он грубо нанес на губы и вокруг глаз, что сразу резко изменило черты его лица, и добавил на скулы и лоб желтого оттенка, слегка поправившего дело. Гримируясь, он так тихо бубнил текст роли, что Шэй пришлось приглядываться к движению его губ, чтобы разобрать слова.

– «О, и пусть не смежит эти вежды сон, поколь клинок не пронзит чародея!» – живое пламя свечей подчеркнуло напряженную выразительность его лица. Еще до грима его черты выглядели графично: четкие дуги бровей и очертания губ, острые скулы и прямой нос. Его кожа отличалась глубокой белизной первых весенних грибов, аристократической бледностью. Шэй знала, что некоторые мальчики из труппы театра Блэкфрайерс происходили из семей джентри[3], их купили или попросту украли. На некоторых благополучных улицах вид лошадей владельца этого театра, украшенных черными плюмажами, вызывал тот же ужас, что и приставы в тех краях, где она росла. Бесподобный хорошо говорил, одевался еще лучше, и его руки выглядели так, будто никогда не знали тяжелой работы, но Шэй все-таки сомневалась в его благородном происхождении. В нем жила настороженная готовность к любой опасности, чего она никогда не замечала у богачей.

Размеры комнатушки и наличие в ней зеркал означали, что Шэй испытала серьезные трудности, не зная, куда отвести взгляд от раздевавшегося Бесподобного. Хотя его самого ее присутствие, казалось, совершенно не волновало. Однако на нее произвело волнующее впечатление его ладно скроенное тело. Белая кожа и рельефно очерченные, как древесные корни, мускулы. Плоский живот и все прочее в полном порядке. Он облачился в черный с золотом наряд. Черные чулки, черное платье и золотые ленты на висках, запястьях и лодыжках. В зеркальной темноте его тело исчезло, сияло лишь раскрашенное лицо. И сама фигура обрела новую женственную гибкость. Мальчики в углу, опустившись на колени, принялись молиться, держа руки на плечах друг у друга. Кончиком меча Бесподобный подцепил шапку одного парня и без единого слова опустил ее на голову Шэй. В комнатушку молча принесли цветы, но их никто не удостоил вниманием. Бесподобный отвесил молчаливый поклон отражавшемуся в зеркале мавру, он полировал трубу, поворачивая ее так и этак, чтобы проверить качество блеска. И Шэй вдруг осознала, что этот трубач был первым взрослым, увиденным ею за кулисами. Дверца на сцену вновь открылась и впустила с волной шума паренька, бившегося до того в поединке на мечах.

– Скоро твой выход, Бесподобный, – сообщил он, – похоже, опять все места проданы. Кстати Уэстленд и Родриго собираются зайти за кулисы, поздороваться.

Придирчиво оглядев себя в зеркале, Бесподобный вздохнул.

– Гребаные стервятники. Почему они не могут подождать до конца, как все остальные кровопийцы?

– Не скули, они привели богатых друзей. И вообще, у них, как говорится, «острые взгляды, тупые ножи».

Повторив конец его фразы, Бесподобный вдруг добавил:

– Погоди, Трасселл, познакомься с моим другом, его зовут Шэй. Откуда он может посмотреть нашу игру?

Шэй не просила разрешения остаться на представление. Трасселл окинул ее тем сомнительным взглядом, каким они частенько обменивались друг с другом. И взгляд этот пытался узнать: «Откуда же взялся этот тип? И куда его можно посадить?» Он выглядел тощим и костлявым, с рыбьими глазами и всклокоченной шевелюрой.

– К сожалению, все хорошие места уже заняты, даже на сцене. Ты можешь послушать отсюда, – уже направившись к двери, Трасселл вяло спросил: – Ты, наверное, и читать-то не умеешь?

Гордость Шэй боролась с желанием сохранить анонимность.

– Я умею читать.

– И хорошо читаешь? – его интерес обострился. – Сможешь прочесть такой текст? – он передал ей стопку небрежно скрепленных страниц, и Шэй мельком глянула на них.

Написанные от руки чернильные строчки дополнялись карандашными сценическими ремарками. Шэй открыла наугад какую-то страницу:

– «Как прихотливо выстраиваются пути звезд, телеги наших судеб влекутся по ним, погоняемые пьяными кучерами», – прочитала она.

– Ладно, звучит как та белиберда, что я слышу каждый вечер, – рассмеявшись, оценил Трасселл, – дамы и господа, кажется, у нас, как в солидном театре, появился суфлер.

Прозвенел колокольчик, и Трасселл быстро увлек ее за собой вниз по ступенькам за занавес, прежде чем она успела отказаться. Простой проход по сцене заставил ее почувствовать себя чертовски заметной. Зал перед ними сверкал, наполняя воздух очевидным ощущением богатства. Оно являлось в блеске колец и пенной роскоши кружев. Лица зрителей казались озаренными внутренним светом. Одна дама сидела между двумя слугами, один из них усердно раскалывал для нее грецкие орехи. Шлюха с набеленным лицом предстала во всем своем блеске: жемчуг в волосах, жемчуг в ушах. Шэй старалась не замечать богатых шляп с перьями, но они виднелись повсюду. Слишком острые впечатления будоражили и опьяняли. Опустив взгляд, она двигалась дальше, сосредоточившись на дощатом полу и бегущей по нему собственной тени. В театральном зале полыхали, должно быть, сотни свечей, и пламя каждой из них отражалось в сиянии золота и кожи, бриллиантов и зеркал. Свечи горели под потолком, вставленные в затейливые конструкции, и она узнала парочку образованных ими созвездий: Плуг[4] и пояс Ориона.

Над передней частью сцены слегка поднималась длинная дуга низкого свода, образуя своеобразное щелевидное окно, и в этом окне белело чье-то лицо.

– Спускайся вниз, – шепнул ей Трасселл, и Шэй, ухватившись руками за верхний край свода, скользнула ногами в узкое оконце. Она оказалась в тесном помещении, где разместились низкая скамейка, стойки с реквизитом и эффектами и бледная длиннолицая девушка. Ее черный обтягивающий костюм с высоким воротом придавал ей сходство с камеей в медальоне.

– Ты кто? Может, суфлер?

– Ну да. В общем, видимо, суфлер, – ответила Шэй, пытаясь устроиться поудобнее, – меня зовут Шэй. Пришлось согласиться. Но я еще ни разу не суфлировал.

– Понятно. Как обычно. Не бери в голову, хорошо уже что нашелся хоть кто-то, – ее хмурый взгляд подсказал, что она чего-то не договаривает, – я тут неделями разрывалась между множеством дел. Меня зовут Алюэтта, заведую освещением и реквизитом. Извини, нет времени показать тебе все тонкости, но это довольно просто. Следи за тем, что они говорят по сценарию. И если кто-то забудет слова, они должны прошептать «текст», но в основном они будут просто маячить перед тобой как лунатики и пялиться как телки. Если они пропустят страницу или две, не волнуйся, но дай им знать позже, – она махнула своим фонарем, – не спускай глаз с Трасселла, он-то сюда тебя и привел. Он играет Юлия, и я поспорила с лордом Бесподобным, что он не сыграет в этом году без ошибок ни единого акта. Шальные деньги.

– А сам Бесподобный ошибается?

– Он-то? – Алюэтта довольно хмыкнула. – Он вечно пренебрегает сценарием, по-моему, просто из принципа. Но это не значит, что ему нужны подсказки. За словом этот парень в карман не полезет.

– Суфлера нашли, да и с поднятием занавеса опоздали всего на четверть часа, – изрекла Алюэтта, устраиваясь на своем месте, – должно быть, нынче у меня счастливый день, – встретившись взглядом с Шэй, она выразительно прошептала: «Острые взгляды, тупые ножи», и Шэй невольно повторила за ней про себя эту загадочную присказку.

Разговоры затухали вместе со свечами, и темнота в зале, казалось, загустела, словно его заполнили маслом. Глаза еще не успели толком привыкнуть к темноте, когда на сцене появился край пейзажа. Но вот закончились последние, восхитительные моменты покоя, и Алюэтта зажгла перед ними фонарь.

Действо началось. Нос корабля взмывал на гребни волн и зарывался в них. По полу раскинулись волны аквамаринового шелка. Несмотря на далекую от реальности картину, она производила захватывающее впечатление. Алюэтта управляла лежавшими на боку воздуховодными мехами, направив струи воздуха к носу корабля, благодаря чему вверх поднялись мерцающие струи воды. Шэй даже уловила запах морских глубин, явно удаленных от любых берегов. Корабль раскачивался на волнах, и на очередном подъеме на палубе появился подбоченившийся Бесподобный. Он играл Клеопатру. С острым птичьим взглядом и лошадиной гривой. Черный шелк платья смешивался с аквамариновой морской рябью и золотыми браслетами на лодыжках и запястьях. Это золото выглядело слишком дешевым для ювелирных изделий, но слишком богатым для кандалов. Падающий сверху свет освещал ему только половину лица. Его первая реплика, согласно сценарию Шэй, гласила: «Волнам известен жребий мой, а также и Цезаря», однако он продолжал хранить выразительное молчание. И его задумчивости имелось некое объяснение: скрип дерева и запах соли, мерцание свечей и тихие вздохи. Шэй потянула за подол Алюэтту.

– Мне пора давать реплику? – но Алюэтта лишь молча покачала головой.

– Наши сердца подобны кораблям.

Он произнес свою реплику не так, как обычно говорили актеры. Наоборот, его тихий голос услышали разве что в первом ряду зала, поэтому зрители, напрягая слух, подались вперед.

– Да, наши сердца подобны кораблям, – вновь повторил он, – и, когда погода жизни ясна, мы уверены, что управляем, как капитаны, нашими сердцами. Мы сами выбираем курс. Мы поднимаем паруса, отправляемся в новые земли. Мы исследуем мир.

Раскинув руки, он повернулся так, что почти полностью скрылся в темноте. Выделялись лишь его глаза с мерцающими в них огоньками. Алюэтта почти полностью притушила фонарь, и от Клеопатры остался лишь звук голоса да блеск золота.

– Но такова иллюзия. Когда приходят настоящие шторма, они забирают корабли нашего сердца и своевольно швыряют их в пучину страстей. Мы уже не капитаны, мы цепляемся за свою жизнь, держась за мачту, под порывами беснующихся ветров.

Надув щеки, он подставил лицо водной струе. Его влажные волосы нервно взметнулись.

– Наши сердца подобны кораблям, – уже громче повторил он, перекрывая шум работы мехов Алюэтты, – и нынче буря выдалась на море. Уж разразился шторм, и сердце мое гибнет в море смерти.

Шэй тщетно вчитывалась в выданный сценарий; ни слова из его реплик там не обнаружилось. Бесподобный поднялся выше, простер руку к залу и начал дуть. С его ладони тут же заструились стайки бумажных корабликов, легких, как пух чертополоха, а весь театр вскинул руки к их освещенным силуэтам, но через мгновение, когда Алюэтта резко погасила все фонари, опустился занавес.

– Ладно, полагаю, первая сцена благополучно закончилась, – констатировала она.

Действие спектакля разворачивалось с мифологической вольностью, главную роль в каждой сцене играл Бесподобный. Клеопатра, стремясь к личной власти, приехала в Рим, чтобы просить защиты для своей страны. В одной из сцен он целомудренно выкатился целый и невредимый из ковра и лежал там, приподнявшись на локте в соблазнительной позе, а в другой – льстиво нахваливал Рим, заискивая перед Цезарем. Роль Цезаря играл крупный парень шести футов ростом и шириной с дверной проем, причем тога его постоянно задиралась, а лавровый венец съезжал на уши. Его роль не имела особого значения; он служил чистым фоном. Бесподобный играл с переменным успехом, то исчезая, то появляясь из тьмы, и выдавая реплики наполовину для собственного удовольствия, а наполовину для зрителей. Он изображал то мужчину, то женщину, иногда меняя образы в паузе между фразами. Его тело обманывало и льстило, прельщалось и раздражалось, и Шэй вдруг осознала, что совершенно растерялась и запуталась. Когда его слова изливались, как струи дождя, ее сердечный ритм учащался, сопереживая ему. Когда он падал на колени, Шэй напряженно сжималась.

В итоге она пропустила свою первую подсказку. В середине длинной речи Трасселл просто умолк. А Шэй как раз наблюдала за четырьмя господами, сидевшими в креслах на краю сцены, достаточно близко, чтобы, при желании, коснуться актеров. Более того, в разгар одного поединка один из них, вытащив свою рапиру, предложил помощь Трасселлу, чем вызвал усталые, небрежные смешки с лучшего ряда. Два других господина затеяли игру в кости, что и отвлекло Шэй, но Алюэтта быстро пихнула ее локтем под ребра.

К тому времени, когда она нашла забытую Трасселлом реплику, речь произносил уже другой актер. Сверившись со сценарием, она обнаружила, что актеры пропустили целую страницу. Она мысленно чертыхнулась. В темноте ей почти не удалось понять реакцию Алюэтты, но Шэй не сомневалась в ее неодобрении. Хотя ей предоставили шанс исправиться. Произнося долгий монолог, один солдат вдруг умолк, закусив губу. Она тут же прошептала ему следующие слова, и он он уже без пауз закончил речь. Очередная страница сценария пестрела исправлениями, и актеры трижды сбивались. Но всякий раз ей удавалось направить их в нужное русло.

Ближе к концу первого действия Бесподобный вышел в зрительный зал. Проходя по рядам, он легко поглаживал обнаженные плечи. Прошептал что-то на ухо одному господину и, вогнав его в краску, опустился к нему на колени. Когда объявили антракт, он выглядел на редкость хрупким и утонченным среди всех этих важных и роскошных аристократов, и Шэй вдруг осознала, что следила за ним, затаив дыхание; к тому же она взмокла от жары.

Когда на сцену выскользнули одетые в черное мальчики-хористы, над их головами на балконе заиграли музыканты. Друг за другом в игру вступили скрипач, лютнист и барабанщик, а когда раздался залп трубных нот, незаметно пристроились к этим мощным звукам. Мавр трубил из глубины сцены, он стоял там среди сидящих музыкантов, посылая в зал клубящиеся волны пенистых и взвивающихся мелодий.

– А что, Бесподобный и правда из благородных? – спросила вдруг Шэй. – Никак не пойму, что он собой представляет.

Алюэтта направила на нее фонарь. Его свет был ослепительно ярким. Сначала ее брови нахмурились, затем лицо посветлело.

– Да, поговаривают. Если судить по его лени, то он определенно из господского сословия. И у него весьма утонченный вкус. Но я никогда не слышала, чтобы он говорил о своем прошлом, – еще немного подумав, она добавила: – Ходят слухи, что его забрали из очень богатой семьи.

В Юэлле вроде бы строили Бесподобный дворец, так называемый «Нансач-холл»[5]. Так прозвали уникальное строение из стекла и камня.

– Конечно, семья со средствами могла бы вернуть его назад. Не может же владелец театра, наш Эванс, творить все, что ему заблагорассудится.

– Эванс нынче в фаворе у королевы, – добавила Алюэтта, занимаясь подготовкой реквизита ко второму действию, – а главное, у него есть Королевский Патент. Кто знает, что там произошло? Может, его род впал в немилость, может, это было предупреждение. Однако же я никогда не видела Бесподобного с родственниками, так что все эти домыслы могут оказаться полным вздором. Но лучше не спрашивай его.

Шэй кивнула, и вдруг почувствовала щекой тепло, от опять направленного на нее Алюэттой фонаря.

– Серьезно, не спрашивай. У наших мальчиков так мало личных радостей, – басовый глас трубы мавра, задохнувшись, сошел на нет, утихомирив и гул зала, тогда Алюэтта погасила фонарь, – теперь его семьей стала труппа.

Второй акт начался с длинного монолога Бесподобного. Его слова звучали весомо и выразительно, чего она раньше не замечала. Голос стал подобен клинку, точно всаженному в ножны, голубю, слетающему на домашний насест голубятни. Производимое им впечатление удваивалось, даже утраивалось благодаря подсветке Алюэтты. Лучи ее зеркальных фонарей неизменно ловили и выгодно подчеркивали мимику и жесты Бесподобного. Она умело приглушала свет или делала его ярче, лестно выявляя черты актера или погружая его в тень. Она играла со светом так же искусно, как Бесподобный играл словами, и их совместные усилия создавали в зале совершенно особое настроение. В какой-то момент, когда Клеопатра осталась одна на продуваемом ураганным ветром склоне холма, Алюэтта прикрыла фонарь треснувшим жестяным листом, бросив за ним какую-то сероватую массу, а когда действие достигло кульминации, опять дала свет. Сцену пронзила ослепительная вспышка, сопровождаемая удушающе-едким облаком дыма, при этом создавалось очевидное впечатление того, что театр пронзила молния, высветившая мерцающим белым сиянием мучительные страдания Клеопатры. Лицо Алюэтты оставалось напряженным и расслабилось, только, когда по залу прокатилась волна потрясенных вздохов, сменившихся таким громом аплодисментов, что Бесподобному пришлось прервать свой заключительный монолог. Игра настолько захватила Шэй, что, лишь перевернув очередную страницу и увидев следующий за ней чистый лист, она поняла, что спектакль окончен.

Шэй подумала, что не испытала бы большего истощения сил, даже если бы сама играла на сцене. Она сидела, с трудом переводя дух, слыша лишь возбужденный гомон растекавшихся по залу зрителей, но Алюэтта спокойно и деловито убирала реквизит. Она загружала в специальный деревянный сундук со складывающимися в виде веера отделениями толстые, с палец, и тонкие, как нитка, фитили. Другой, обитый свинцом, ящик вмещал скрученные листы покрытой порохом бумаги. Жестяные листы заняли свои места в стойке со специальными прорезями, и, вставляя их туда, она оглашала их назначение.

– Рассвет, Шторм, Битва, Ад, – и, лишь загрузив на место последний лист, Алюэтта повернулась к Шэй.

– Ну? И как впечатление?

– Ужасно понравилось, – честно ответила девушка, пребывая в полном восторге, опьяненная убедительностью драматического искусства, – мне так жаль, что я пропустила ту первую подсказку.

– Не страшно, – кивнув, успокоила ее Алюэтта, – полезно дать им разок споткнуться, иначе они так и не удосужатся подучить роли.

Она говорила с незнакомым Шэй акцентом. Слова у нее звучали округло, но твердо, как бьющиеся друг о друга речные камни.

– А ты откуда?

Проговорив что-то на непонятном Шэй языке, она пояснила:

– Из окрестностей Гента, это город во Фландрии.

Шэй мало что знала о Фландрии, кроме истории с Анной Клевской и того, что оттуда привозили болотных камышовок, однако эти темы не особо подходили для разговора. И тогда она попробовала зайти с другой стороны.

– А что привело тебя в Лондон?

– А что приводит сюда всех остальных? Работа. Уж конечно, не английская еда.

Шэй почувствовала, что Алюэтта разрывается между желаниями поговорить, опасением проявить излишнюю заинтересованность и замкнутым молчанием. Но сама поняла, что хочет понравиться этой девушке, хотела, чтобы ей тоже предложили работать в театре.

– А все это освещение и… разные трюки, ты все сама придумала?

– Все сама; я родилась в семье часовщиков, технические трюки у меня в крови. Но все это простенькие эффекты. Если бы у Эванса хватило дальновидности, я превратила бы этот театр во дворец чудес.

Зал за ними почти опустел, теперь до них доносились лишь тихие обрывки разговоров да шарканье швабры.

– Каких чудес? – спросила Шэй.

– Костер, который не обжигает, – мгновенно ответила Алюэтта, – простирающиеся морские дали. Хрустальные леса. Поднимающаяся из волн Атлантида.

Каждая фраза порождала в разуме Шэй живые образы, и она продолжала видеть их все ярче, когда Алюэтта уже умолкла. Закончив в тишине уборку реквизита, она предложила:

– А ты не хочешь спуститься в дортуар, проститься с мальчиками? Должны же они хотя бы поблагодарить тебя.

В комнате пахло мускусом, потом и бедностью. Шэй присела на край узкой койки, продолжая изумляться тому, как этим мальчишкам удалось устроить такое представление. Едва закончив изображать на сцене пухлых египетских служанок, одни уже тузили друг друга, пытаясь завладеть любимыми игрушками, другие играли в карты. Актеры вели себя как обычные мальчишки: грубо и беспечно. Все здесь казалось слишком мелким для них, как для растений, выросших в горшках. Большинство лежали на грязных койках, под которыми клубились слои пыли, а один парнишка с театральным пафосом читал какой-то монолог. Он запнулся пару раз, и другой парень швырнул в него скомканными чулками. В углах комнаты скопилось всякое барахло: барабан с продырявленной кожей, груды одежды и деревянные мечи. А в дальнем конце какая-то лесенка поднимались к занавешенному ковром спальному месту.

– Святой Бесподобный! – воззвала Алюэтта. – Не пора ли сойти с креста? – рука, выскользнув из-за занавеса, показала два пальца, но Алюэтта, ничуть не обидевшись, добавила: – Иначе я сейчас вознесусь к тебе с тряпкой и уксусом.

Из-за занавеса в облаке дыма высунулась голова Бесподобного.

– Погоди! – подняв руку, взмолился он.

Бесподобный переместился на лестницу. Он еще не снял сценический костюм, и его волосы также оставались темными. Хотя он успел стереть большую часть грима, но кое-где по краям краснели пятна румян и пурпурной краски: на веках и на щеках вокруг носа.

– Как я сыграл?

– Бывало и лучше, – усмехнулась Алюэтта, – в морской сцене тебе надо было выйти еще на шаг вперед. А то дождь выглядел слишком обильным.

Отмахнувшись от критики, Бесподобный с насмешливой улыбкой глянул на Шэй.

– Это было… волшебно, – она еще пребывала в ошеломлении.

– Спасибо. Ты и сам не сплоховал. Сумеем ли мы уговорить тебя посетить нас снова? Да вот хоть завтра? Думаю, что сумею заставить Эванса раскошелиться на пару пенсов за представление.

Два пенса. Столько она не получала за целый день беготни с письмами. Она притворилась, что раздумывает, хотя с радостью вернулась бы сюда и без платы.

В любом случае один олух должен поблагодарить тебя, – заявил Бесподобный, пнув ножку стола, – ведь ты спас его костлявую задницу.

Трасселл быстро что-то дорисовывал. Его правая рука барабанила по столу, в то время как левая уверенно трудилась над эскизом, обретающим определенную форму. Обнаженная женщина лежала отвернувшись на кушетке, отбросив назад правую руку. Наготу подчеркивали распущенные волосы и нитка жемчуга на шее. Шэй вдруг подумалось, что она похожа на одну сидевшую в зале шлюху. Вокруг, почти над каждой койкой висели рисунки, и все они, похоже, были его работами. На некоторых изображались девушки и дамы в затейливых позах с лебедиными изгибами. На других огромные медведи отбивались от собак и волков, бык подцепил на рога неосторожного господина. Рисунки младших мальчиков имели более невинный вид: спящие собаки, сельские домики, образы матерей и отцов, а одному парнишке изобразили душераздирающую мешанину вульгарных обнаженных фигур и большеглазых котят. Закончив изящным росчерком, Трасселл поднял взгляд и понял, что говорили именно о нем. Его лицо мгновенно залилось краской.

– Ах, простите. Да, спасибо тебе, Шэй.

Она взяла у него рисунок. «Я просто один из мальчиков», – мысленно напомнила она себе. – Прекрасно, – оценила она, – не эта ли особа сидела в ложе?

– Верно. Хотя я толком не успел ее разглядеть, – ей показалось, что он смутился, – можешь взять рисунок себе.

Она решила, что должна спросить о цене.

– Сколько же я должен тебе?

– Нисколько. Ты спас меня подсказкой, спасибо. – Алюэтта рассмеялась, но глаза его вдруг блеснули. – Хотя на самом деле ты мог бы кое-что сделать. Ты ведь дикарь, верно? – он снова покраснел. – Извини, авискультанин.

Сердце Шэй упало. Она не знала, что ее выдало. Позаимствованная шапка по-прежнему скрывала ее клочковатую стрижку, так что он, должно быть, случайно заметил татуировки воробьев на внутренней стороне ее запястий. С напрасной озабоченностью она спустила рукава. Теперь начнутся вопросы. Действительно ли она поклонялась птицам? Могла ли поболтать с сороками? Умела ли она летать?

– Ну да, угадал, – призналась она, стерев с лица тревожное выражение.

Трасселл подергал носом. В его внешности вдруг проявилось нечто кроличье.

– И у тебя есть карты судьбы?

Всем известно, что дикарки умели гадать, и все полагали, что гадания связаны с картами. При необходимости Шэй довольно хорошо умела предсказывать по картам, но они были детскими игрушками по сравнению с настоящими мистериями. Однако положение гостьи обязывало к некоторой откровенности.

– Естественно, – сказала она, проверив наличие карт в кошеле на поясе. – Подумай о беспокоящем тебя вопросе, – она, казалось, почувствовала затхлый привкус этих ритуальных слов.

– Нет, прости, мне не нужны гадания, – он окинул взглядом шумную и пыльную спальню, – сомневаюсь, что в данный момент мне хочется знать свое будущее. Но мне хочется посмотреть картинки на твоих картах.

Она отдала ему колоду, и Трасселл, развернув ее веером, принялся разглядывать карты, невольно издавая гортанные возгласы при виде понравившихся ему изображений.

– Вот эта… – он выбрал карту с раболепными собаками, везущими по ночной дороге пустую повозку, – очень красивая. Кто их рисовал?

Шэй никогда не задумывалась о том, что у этих карт имелся создатель, они с детства стали частью ее жизни.

– Извини, не знаю. Они издавна живут в моем доме. У меня есть разные колоды. Ты хотел бы оставить их себе?

– Нет, я не могу…

Тем не менее теперь он уже перебирал их обеими руками, наугад открывая то одну, то другую. Он пожирал их голодными глазами, и Шэй вдруг отчаянно захотелось порадовать его. Здесь у них мало личных радостей.

– А если я попрошу тебя сохранить их пока здесь, у тебя? Ты окажешь мне услугу.

– Ах! Да, правда? С удовольствием… – даже отвечая ей, он не мог оторвать взгляда от ее карт, его горящие глаза метались по картинкам. Он быстро перевернул три какие-то попавшие ему под руку карты, и Шэй непроизвольно мысленно вспомнила их значения:

«Пятерка Кубков. Пятерка Жезлов. Тройка Мечей: Ревность. Соперничество. Потеря».

Позже, на улице, на них опять обрушился холод. Шэй и Алюэтта стояли под навесом, где так же, дрожа под моросящим дождем, девушки еще топтались в ожидании. Гремя по булыжникам, извозчики подкатывали на экипажах, и вереница людей, запрыгивая на подножки, называя самые разные места: игорные дома, таверны, залы для игры в кегли. Перед выходом Алюэтта еще захватила с собой несколько ящиков, и теперь слегка покачивалась под их весом.

– Молодец, что порадовала Трасселла, – заметила она, – он будет хранить их как сокровище, уж я-то знаю. А тебе они и правда не нужны?

– Они лишь детская забава, – покачав головой, ответила Шэй.

Обычно она оставляла любые упоминания о своей домашней жизни у городских ворот, но Алюэтта со своими взрывами, порошками и стекающими с кончиков пальцев молниями заставила ее почувствовать себя самой обыкновенной горожанкой.

– Настоящие судьбы открываются только в лесах, среди птиц, – она махнула рукой на восток.

Шэй не сомневалась, что Алюэтте понравилось бы в Бердленде, в ее птичьей земле. Храм поклонения птицам, построенный там ее сородичами, по зрелищности мог бы соперничать с представлениями на сцене Блэкфрайерса.

Она оглянулась вокруг. Из проезжавшей мимо лакированной кареты, блестевшей под дождем, донесся аромат духов. Поблескивали и медные дверные ручки, а музыканты сыграли выходную мелодию. Повсюду пахло большими деньгами. Она опаздывала домой, но заработанные два пенса, возможно, смягчат гнев ее отца.

– Так мне будут платить? – спросила она как можно небрежнее.

Заметив, как на мгновение приподнялась в удивлении бровь Алюэтты, Шэй догадалась, что ее вопрос не слишком уместен. Она была достаточно состоятельной, чтобы считать пошлыми разговоры о деньгах.

– Ну да, конечно, наверное, – ответила она, подняв повыше воротник, – поговори завтра с Форстером, он разберется. По-моему, Бесподобный говорил о двух пенсах.

Она уже явно собиралась уйти, но что-то в голосе Шэй, должно быть, заставило ее помедлить, или, может, она заметила, что тонкая рубашка Шэй явно не спасает ее от холода.

– Может, сейчас я сама заплачу тебе, а остальное обсудим завтра?

Шэй протянула руку, мгновенно промокшую от дождя.

4

Ливень разразился, когда колокола пробили шесть раз, деловой центр уже растекался по домам. Сжимая в руке монеты, Шэй направилась на юг под звуки пьяного пения и бегущей по улицам дождевой воды. Она старалась ничем не выделяться из толпы – шла с рассеянным, небрежным видом, не обращая ни малейшего внимания на других прохожих, – и, слегка попетляв по переулкам, вышла к пристани Ботольфа. Она ждала в тенистой сторонке, наблюдая, как пассажиры выходили из полумрака на подгнившие доски причала. Туман начал рассеиваться, и на другом берегу реки замерцали огни Саутуарка. Дальние факелы освещали последнюю за день травлю медведя. Лондон никогда не спал. Слева туман прорезало шумное водяное колесо моста, а справа она различала лопасти ветряных мельниц прихода Хорслидаун. Повсюду постоянное движение. Шэй присела на корточки у стены с подветренной стороны; лодка ее отца пока не появилась.

Над ней из монастырских руин поднимался остов новой башни, и рабочие перекрикивались друг с другом на смешанном англо-фламандском наречии. Кельи монахов приспособили под жилье, и теперь из камней внешних стен строили башню, где могла разместиться еще пара десятков комнат. С каждым днем в центре строилось все больше зданий. На домах вырастали новые этажи, и новые дороги прорезали целые районы. Жалкие лачуги вырастали вокруг ворот как грибы. Говорили, что за шесть месяцев, потраченных на вычерчивание карты города, она успела безнадежно устареть. Ветер, вода, огонь и камень – Лондон вбирал в себя все. Он поглощал их и двигался дальше, подобной любой реке и городу.

Шэй слышала плеск речных волн, бульканье ливневой канализации и тихие разговоры сидящих в лодках гребцов. Если бы не выкрики пассажиров: «Эй, вези до Уэстворда!» или «Греби живей», она могла бы уснуть. Толпа поредела, и оставшиеся либо просто затихли, либо дремали, одурманенные выпивкой.

В ожидании она еще дважды слышала удары колокола. Лонан опаздывал. Вода стала дымно-серой, вдали зажглись фонари. И наконец туман прорезал знакомый нос. В темноте она не смогла разглядеть его клюв, да и белая окраска выглядела серой, но Шэй отлично знала своеобразие этих лодочных изгибов. Она издала тихий свист, и он эхом вернулся к ней. Выбравшись из своего укромного места, она размяла ноги. Осторожно прошагав по мокрым доскам, она вдруг – запоздало – замерла. Трое мужчин, судя по нарядам, благородные господа, стояли, разговаривая у кромки воды. Она не слышала, как они появились, так что они, должно быть, прогуливались вдоль берега; в паре кварталов от пристани находился игорный дом.

– Лодка! Черт побери, лодка! – взревел один из них, глянув на реку.

И словно в ответ на его призыв из тумана выскользнула белая лодка, но господин продолжал смотреть куда-то выше по течению. Шэй держалась в тени, украдкой пройдя по причалу. Бесшумно подойдя к краю, она поймала веревку, как обычно брошенную ей отцом. И как можно тише привязала ее к железному кольцу. Отец, оставаясь в лодке, поставил ногу на причал, чтобы подтянуть судно поближе. Он не произнес ни слова. Нос лодки едва задел причал, прежде чем она схватила веревку, но вдруг ее пальцы слегка придавила подошва ботинка. Мягкое давление, но достаточное, чтобы она замерла.

– Что за шутки? – убрав ногу, мужчина присел на корточки, положив руку на плечо Шэй. Он мягко сжал его, как будто собирался сообщить плохие новости.

– Эй, ты что, не слышал, как я подзывал лодку? – крикнул он лодочнику, сурово глянув на Шэй. Но его взгляд отличался трезвой пристальностью, он был не так пьян, как она надеялась.

– Слышал, господин, – дрожащим голосом ответил с воды отец, разыгрывая немощность, – но мое ветхое корыто не подойдет такой прекрасной компании. Оно маловато и для трех тщедушных фермеров, не говоря уже о трех господах. Вот и подумал, что смогу лишь перевезти на ту сторону эту юную даму, а вы наймете большую барку. Их еще много на воде. С навесами и мягкими сиденьями. На некоторых может даже иметься запасец рома, чтобы разогнать вечерний холод.

– Юную даму, говоришь? – мужчина сдернул шапку с головы Шэй.

Что бы он там ни увидел, это его не удивило.

– Я думаю, мы сможем договориться, чтобы ваша лодка добралась до нужных нам мест. И мы готовы сделать крюк, чтобы высадить по пути юную даму.

Шэй оцепенела. Лучше всего, если бы ей удалось сесть в лодку одной. Также неплохо, если мужчины сядут в лодку, а она останется ночевать в городе. Но пятеро людей в отцовской лодке – худший из возможных вариантов. Страшное, взрослое решение: если бы она начала сопротивляться, то, скорее всего, этот человек захватил бы лодку. После легкого замешательства отец рухнул на колени. Его ноги, казалось, одеревенели и сам он застыл в странной позе. Подняв фонарь, он поднес его к лицу и вытаращил глаза. Два мраморных шара, пестрые и мутные, выглядели как свернувшееся молоко. Сами зрачки спрятались за этой пеленой где-то в глубине, как рыба подо льдом Темзы. Он вращал ими то в одну, то в другую сторону; это было бы забавно, если вы не собирались доверить ему свою жизнь.

– Как скажете, господа. Возможно, вы будете достаточно добры, возможно, вы как раз будете подсказывать мне, не возникнет ли впереди препятствий, с вами я буду чувствовать себя гораздо спокойнее.

– Ох-хо-хо, – рассмеявшись, воскликнул один из его спутников, – вот уже не думал, что дорога домой будет самой опасной частью вечера. Только ты мог выбрать шлюху, похожую на мальчишку-подмастерья, и слепого лодочника.

Первый мужчина перевел взгляд с Шэй на ее отца, а потом оглянулся на своих приятелей. Убрав руку с ее плеча руку, он шлепнул ее по заднице, столкнув в лодку. Затем с тем же унылым видом отпихнул лодку от пристани. Веревка проскользнула через ее руки, и береговые фигуры мгновенно скрылись в тумане. А с берега опять донеслись призывные крики:

– Лодка, лодка! До Вестварда, где же, черт побери, хоть одна нормальная лодка!

– Простите, отец, – сказала Шэй, поудобнее устроившись в лодке, чтобы она перестала раскачиваться, – я думала, что пристань уже опустела.

– Ладно, я тоже ошибся, – не оборачиваясь, признался он, – ведь слышал голоса, только подумал, что они доносятся с востока от причала. Во всем виноват туман.

Шэй принялась грести, а ее отец длинным веслом направлял лодку нужным курсом. Он стоял, расправив плечи, принюхиваясь к воздуху и следя за колебаниями воды. Он знал приливы лучше всех на реке, и Шэй восхищалась точностью его движений. Они пересекали реку, направляясь к южному берегу, где было спокойнее. Отец издавал низкие переливчатые свисты и порой получал ответные сигналы. Когда они преодолели ярдов пятьдесят, из тумана выплыл голос:

– Ты, что ли, Лонан?

– Да. Не видел тебя, Джон, весь вечер. Ты пустой?

– Пустой. Возил компанию к Вестминстеру, да вот надо бы найти еще какого-то пассажира, прежде чем возвращаться домой.

Джона скрывал туман, но Шэй слышала ритмичные удары весел, удерживающие лодку на месте.

– У пристани Ботольфа ждут три господина. Вполне богатые на вид, на запад им надобно.

Шэй не уловила в голосе отца никакого неодобрения, однако невидимый Джон рассмеялся и спросил:

– Но?

– Игроки, и я сомневаюсь, что их игры на этот вечер закончились.

Слова ее отца замерли в молчаливой паузе.

– Спасибо, Лонан. Пожалуй, для игр сегодня мне уже поздновато, наверное, поищу лучше на других пристанях кого-нибудь менее игривого.

Южный берег реки. Мост – это слово крутилось на кончике языка: близкое, но ускользающее. Из тумана появились и в нем же растаяли спящие лебеди. Днище лодки коротко скользнуло по гравию, вынеся из воды ее клюв и сложенные по бортам крылья, и Шэй увидела, как открылся и закрылся тусклый глаз.

– Птицы – боги, – прошептала она.

Южный берег реки принадлежал животным. Лонан вел их достаточно близко к Саутуарку, они слышали даже блеяние овец. Какой-то злополучный фермер прибыл после закрытия моста и сегодня ночью будет спать в согревающем кругу своей паствы. В богатых владениях на берегу реки лаяли сторожевые собаки, а в тех, что победнее, шипели гуси. Восточнее, ниже по реке, слышались мычание быков и сопение и рев медведей. Завтрашнее развлечение заявляло о своем существовании, возможно, в последний раз.

– Ты припозднилась сегодня, – заметил Лонан, – я подходил к причалу пару раз. Мы едва успеем на Мурмурацию[6].

По его голосу Шэй поняла, что он пытался удержаться от упреков.

– Я нашла новую работу, – сообщила она, – странное занятие, но платят по два пенса. Буду грести изо всех сил, и мы появимся там раньше скворцов.

Ее отец, склонившись к рулю, направил лодку подальше от берега. Колючая путаница гнезда лысухи мелькнула под нависающими корнями.

– Ты видела птиц в своих блужданиях? – спросил он.

Не желая волновать его, она не упомянула о птичьей лавке. Зато рассказала, что возле Грейс-Инн-роуд видела пару сапсанов. Когда она увидела их, ее сердце радостно забилось, и ее радость в основном объяснялась тем, что она сможет рассказать о них отцу. Он давно любил соколов, но теперь они редко залетали в центр этого шумного и задымленного города.

– Идущие с севера повозки завезли в поля мышей, – пояснила она, – и сапсаны долго охотились на них.

Ей хотелось бы описать, как на ее глазах птица преображалась, как она превращалась из парящего в небе существа в беспощадного охотника, стремительно – вращаясь и ускоряясь – падая вниз, а потом, выпускала лапки, хватала добычу и, скользя над землей, улетала с вялым зверьком в когтях.

– Ты же понимаешь, что они быстрее смерти? – заметил Лонан, направляя лодку к приливной волне. Он повторял ей эти рассуждения много-много раз, но Шэй терпеливо выслушивала его снова и снова.

– Быстрее, чем нас, людей, могут домчать лошади. Однако, не больше трех десятков миль за час. Быстрее бывали только те, кто падал замертво, – его смех напоминал скрип весел, – истинно говорят, что быстрее всего люди на пороге смерти. Чтобы достичь пятидесяти миль в час, нам пришлось бы сброситься с обрыва. Нам не превзойти твоих сегодняшних сапсанов. Они способны покрыть шесть десятков миль! Шестьдесят миль в час! Быстрее самой смерти.

Он принюхался к току воздуха. Теперь они находились к востоку от города, и запахи мяса, дыма, эля и клоак Саутуарка сменились деревенскими запахами. Шэй усиленно налегала на весла, и струйки холодного пота уже холодили кожу.

Позже Шэй подумала, что ей следовало продолжить разговор о птицах. Лонан маневрировал лодкой, обходя водовороты вблизи морских ворот дворца Плацентия, и, как только они вернулись в спокойные воды, вдруг спросил оживленным помолодевшим голосом:

– Помнишь, милая, как мы ныряли, бегая сюда на свидания? Подныривали прямо под баржи.

Шэй перестала грести. Когда они возвращались домой, Лонана нередко одолевали воспоминания. Временами он говорил с ней, словно она была Авой, ее матерью, умершей одиннадцать лет назад. Обычно, когда это случилось, она мягко напоминала ему тем тоном, каким сам он мог бы разговаривать с собакой: «Отец, мамы больше нет. Это я, Шэй, ваша дочь». И обычно ее слова возвращали его в реальность. Он мог поворчать и отшутиться, но уже с осторожностью произносить ее имя. Обычно… Хотя иногда, какой бы опасностью ни грозила его глубокая мечтательность, Шэй ничего не говорила. Ведь у нее от матери осталось так мало воспоминаний: черепаховый гребень, швейная коробка и вот такие моменты. Лонан говорил о ней лишь иногда, и в эти хрупкие, нежные моменты казалось, что ее мать молча сидела рядом с ними. Она ничему не завидовала в жизни отца, кроме этого: он иногда запросто общался с Авой. Но сейчас время оказалось совсем неподходящим. Они шли по реке на лебединой лодке, где из-за вспышки его печали они оба могли погрузиться в ледяную воду.

– Я Шэй, ваша дочь, – как можно спокойнее произнесла она, – Авы с нами давно нет, отец.

После ее слов он надолго умолк.

Снова на восток, на речную быстрину, где приливное течение удвоило силу ее гребли. При подходе к Уопингу Лонан направил лодку на глубокую середину Темзы. На виселицах в Уопинге вешали пиратов, и их трупы болтались низко над рекой, дожидаясь, пока приливы трижды утопят их в своих водах. Это зрелище вызывало у нее отвращение: фиолетовые и раздутые тела выпирали, точно колбасы, из своих одежд. На них с яростью набрасывались стаи взбудораженных чаек, погружая жадные клювы в мясистые трофеи, и дальше по берегу еще много миль белели скопления наевшихся птиц с испачканным кровью оперением.

Когда впереди завиднелся купол сетей Бердленда, на западном горизонте еще горел полукруг солнца. Сгущение сумерек знаменовало приближение Мурмурации: ее устраивала огромная стая скворцов, обитавшая на ближнем болоте. С наступлением сумерек они исполняли вихревые танцы воздушного представления, и Шэй, как и ее матери до нее, предстояло разгадывать смысл их ритуальных полетов. Прищурившись, она глянула в сторону болота. Птицы пока не появились, зато извилистая процессия людей уже скользила в глубине под сетями к одинокому болотному дереву. На сером фоне небес вырисовывались разлетающиеся пряди волос шедших впереди взрослых; дети, болтая и бегая туда-сюда, разбрасывали червяков для ворон. Они двигались еле-еле: мужчины опирались на палки, женщины пригибались к земле. Видимо, сегодня в болото отправилась вся община Бердленда. Ритуал мог начаться без нее.