Руфь E-Book

Элизабет Гаскелл

• Herausgeber: Neoclassic
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 611

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Случайно оказавшись на великосветском балу, юная красавица Руфь, сирота и ученица модистки, знакомится с Генри Беллингемом, богатым и избалованным аристократом. Воспользовавшись неопытностью и наивностью девушки, Генри соблазняет ее, а затем, пресытившись, хладнокровно бросает. Лишившаяся работы, средств к существованию и поддержки окружающих Руфь узнает, что беременна. Молодая женщина твердо решает воспитать ребенка в одиночку и вырастить из него достойного человека. И со временем ее порядочность, бескорыстие и самоотверженность заставляют общество изменить к ней отношение…

Leseprobe

Элизабет Гаскелл Руфь

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Капайте, капайте, слезы!Омойте те стопы,Что принесли нам с небаДалекий свет звезды.Молите о прощении!Грех ищет искупления в слезах.Пусть в омуте бездонномУтонут и сомнения, и страх.Пусть взгляд Его постигнет грехЛишь через вас, о слезы!

Финеас Флетчер

Глава 1 Ученица модистки

В одном из восточных графств расположен небольшой город, где когда-то проходили выездные сессии суда присяжных. Место пользовалось особым расположением Тюдоров, а благодаря их защите и милостям приобрело великолепие, поражающее современных путешественников.

Еще сто лет назад городок отличался живописной пышностью. Старинные дома, служившие временными пристанищами тех семейств, что довольствовались провинциальными увеселениями, загромождали улицы, придавая им тот беспорядочный, но благородный облик, который до сих пор встречается в Бельгии. Фронтоны и возвышавшиеся на фоне голубого неба многочисленные трубы создавали впечатление причудливого богатства, а ниже взор привлекали разнообразные выступы в виде балконов и эркеров. Особенно забавно было видеть скопление окон, втиснутых в стены задолго до введения мистером Питтом новой системы налогообложения. От чрезмерного количества нависавших конструкций улицы тонули во мраке. Проезжая часть была дурно вымощена большими круглыми выступающими булыжниками, а защищенные бордюрами тротуары вовсе отсутствовали. Долгими зимними вечерами жителям приходилось передвигаться в темноте. Особенно плохо приходилось тем, кто не разъезжал в собственных экипажах и кого слуги не вносили в паланкинах прямо в дома друзей. Ремесленникам и их женам, лавочникам и их супругам приходилось и днем и ночью пробираться по мостовым с опасностью для жизни. На узких улицах громоздкие неповоротливые экипажи прижимали пешеходов к стенам, в то время как негостеприимные дома гордо распространяли лестницы вплоть до проезжей части, вновь подвергая людей той опасности, которой они избежали шагов двадцать-тридцать назад. В темноте единственным источником света служили тусклые масляные лампы над подъездами аристократических особняков, после чего прохожие вновь ныряли в темноту, где их нередко поджидали грабители.

Мельчайшие подробности минувших времен позволяют яснее понять обстоятельства, в которых формировались характеры. Повседневная жизнь, куда человек попадает с рождения, сам того не осознавая, формирует узы настолько крепкие, что лишь один из сотни находит в себе силы разорвать их, когда приходит время, когда возникает превосходящая все внешние условия необходимость в индивидуальном независимом действии, поэтому будет полезно узнать, в чем именно заключались жизненные устои, руководившие нашими предками, прежде чем они сумели от них освободиться.

Сейчас древние улицы уже утратили живописность. Знатные семейства, такие как Эсли, Данстены, Вейверхемы, уже полвека назад, если не больше, продали свои особняки и переехали в Лондон. А когда город утратил привлекательность для Эсли, Данстенов и Вейверхемов, разве можно ожидать, что Домвиллы, Бекстоны и Уайлды продолжат проводить зимы пусть и в собственных, но второсортных домах, да еще с возросшими расходами? Поэтому некоторое время роскошные особняки пустовали, пока их не скупили предприимчивые дельцы, чтобы разделить на квартиры, доступные трудовому сословию, или даже (склонитесь пониже, чтобы не услышала тень Мармадюка, первого барона Вейверхма) превратить в магазины.

Однако по сравнению с последующими переделками былого великолепия это было еще не очень плохо. Торговцы обнаружили, что аристократическая улица оказалась слишком темной, поскольку тусклые лампы над дверьми плохо освещали товары. Доктор плохо видел зуб, который следовало удалить. Адвокату приходилось требовать свечи на час раньше, чем во время жизни на прежней, плебейской улице. Короче говоря, по общему согласию одну из сторон улицы снесли и заново застроили низкими, скучными, однообразными домами в стиле Георга III. И все же старинные здания оказались слишком крепкими, чтобы покорно поддаться уничтожению, поэтому порой люди удивлялись, войдя в безликий магазин и внезапно оказавшись у подножия великолепной дубовой лестницы, освещенной витражным окном и украшенной рыцарскими доспехами.

Много лет назад темной январской ночью по такой лестнице, мимо такого окна (сквозь которое проникал ставший разноцветным лунный свет) устало поднялась Руфь Хилтон. Я сказала «ночью», однако, строго говоря, уже наступило утро. Старинные колокола церкви Святого Спасителя только что пробили два раза, и все же в комнате, куда вошла Руфь, все еще сидело больше дюжины девушек, которые шили с таким неподдельным старанием, словно от этого зависела их жизнь, не решаясь зевнуть или проявить какой-нибудь другой признак усталости. Услышав, как Руфь сообщила миссис Мейсон, который час (за этим ее и посылали), они лишь слегка вздохнули, ведь как бы поздно ни закончилась сегодняшняя работа, завтра все равно предстояло явиться к восьми, а они очень устали.

Сама миссис Мейсон трудилась столь же усердно, как все остальные, но была старше и крепче своих учениц, к тому же вся выручка от выполненной работы доставалась ей. Но даже она не могла не признать необходимость отдыха.

– Молодые леди! Перерыв продлится полчаса. Мисс Саттон, позвоните в колокольчик. Марта принесет хлеб, сыр и пиво. Сделайте милость: поешьте подальше от платьев и потом не забудьте помыть руки, прежде чем вернуться к работе, когда я приду. Ровно через полчаса, – очень четко и внятно повторила миссис Мейсон и вышла из комнаты.

Было интересно смотреть, как девушки моментально воспользовались отсутствием хозяйки. Одна толстая, особенно тяжеловесная особа опустила голову на сложенные на столе руки и мгновенно уснула. Отказавшись проснуться ради своей доли скудного ужина, она, однако, испуганно вскочила при первом же звуке шагов миссис Мейсон, хотя та еще только поднималась по лестнице. Две-три других швеи пытались согреться возле маленького камина, со всей возможной экономией места и без малейших претензий на украшения устроенного в тонкой легкой стене, которую нынешний хозяин дома воздвиг, чтобы отделить часть обширной гостиной. Некоторые девушки коротали время, перекусывая хлебом и сыром с таким же размеренным и непрерывным движением челюстей (и почти таким же тупым невозмутимым выражением лица), с каким жуют жвачку пасущиеся на лугу коровы.

Кто-то из мастериц расправил и поднял на всеобщее обозрение роскошное бальное платье, в то время как другие отошли на почтительное расстояние, чтобы оценить работу по достоинству. Кое-кто принял свободную позу, чтобы дать отдых уставшим членам; кое-кто позволил себе вдоволь зевать, кашлять и чихать, что не позволялось делать в присутствии миссис Мейсон. А Руфь Хилтон подбежала к большому старинному окну, открыла ставни, приникла к стеклу так, как птичка приникает к прутьям клетки, и посмотрела на тихую, залитую лунным сиянием улицу. Было светло, почти как днем, так как все вокруг укрыл белой пеленой падавший с вечера снег. Окно помещалось в глубокой квадратной нише, а странные маленькие стекла были заменены новыми, пропускавшими больше света. Неподалеку на едва заметном ночном ветерке мягко покачивались пушистые ветки лиственницы. Бедная старая лиственница! Прошло то время, когда она стояла на красивой лужайке, а к стволу ласково приникала мягкая трава. Сейчас лужайку разделили на дворы и хозяйственные территории, а ствол почти вплотную окружили каменными плитами. Снег толстым слоем лежал на ветках и время от времени беззвучно падал на землю. Перестроенные старинные конюшни превратились в череду примыкавших к особнякам жалких хижин, а над всеми переменами от величия к убожеству царило вечно прекрасное пурпурное небо.

Прижавшись горячим лбом к холодному стеклу, уставшими глазами Руфь смотрела на ночную красоту. Хотелось схватить шаль, набросить на голову и выбежать на улицу, чтобы попасть в дивный мир. Когда-то подобное желание можно было тотчас исполнить, но сейчас она неподвижно стояла с полными слез глазами, вспоминая ушедшие январские ночи, похожие на эту и все же совсем иные.

Вдруг кто-то тронул ее за плечо.

– Руфь, дорогая, – прошептала девушка, невольно выдавшая себя долгим и мучительным приступом кашля. – Поешь немного. Ты еще не знаешь, как еда помогает пережить долгую ночь.

– Несколько быстрых шагов на свежем воздухе помогли бы куда больше, – ответила Руфь.

– Но только не в такую ночь, как эта, – вздрогнув от одной лишь мысли, возразила девушка.

– Но почему же не в такую ночь? – удивилась Руфь. – О! Дома я часто бегала по переулку до самой мельницы, чтобы посмотреть блестящие сосульки на большом колесе, а потом не хотела возвращаться домой, пусть у камина и сидела матушка. Да, не хотела возвращаться к матушке! – добавила она тихо, с невыразимой печалью в голосе, а потом продолжила, смахнув наполнившие глаза слезы: – Послушай, Дженни! Признайся, что никогда не видела эти жалкие, уродливые, ветхие старые домишки такими – как бы это сказать? – почти красивыми, как сейчас, под мягкой, чистой, белой пеленой. А если даже они так хороши, то представь, как выглядят в такую ночь трава и плющ!

Однако Дженни не разделяла восхищения снежной ночью. Ей зима несла лишь холод и страдания, ведь кашель усиливался, а боль в боку становилась острее, чем обычно. И все же добрая девушка обняла Руфь, радуясь, что сирота-ученица, еще не привыкшая к трудной работе швеи, нашла утешение хотя бы в таком обычном явлении, как морозная ночь.

Так, погрузившись в собственные мысли, они простояли до тех пор, пока не послышались шаги миссис Мейсон, а потом, не поужинав, но все-таки немного отдохнув, вернулись на свои места.

Руфь занимала самый темный и холодный угол в комнате, хотя успела его полюбить. Она выбрала место инстинктивно, из-за стены напротив, сохранившей остатки красоты прежней гостиной – судя по поблекшему фрагменту, великолепной. Стена была поделена на панели цвета морской волны, окруженные бело-золотой каймой, а на каждой панели были нарисованы – точнее, свободно и триумфально брошены рукой мастера – прелестные, щедрые, неописуемо роскошные цветочные венки, настолько натуральные, что, казалось, комнату наполнял сладкий аромат, а среди алых роз, в ветвях фиолетовой и белой сирени, в золотых кистях ракитника шелестел легкий ветерок. Радовали взор посвященные Богоматери царственные белые лилии, розовые мальвы, ясенцы, анютины глазки, примулы – все милые цветы, наполняющие очаровательные старомодные сельские сады, расположенные среди грациозной листвы изящно, а не в том диком беспорядке, в котором я их перечислила. Основание каждой панели украшала ветка падуба, чью строгую прямоту смягчала композиция из английского плюща, омелы и зимнего аконита. По бокам вились гирлянды из осенних и весенних цветов, а венчало праздник природы роскошное лето со сладким ароматом мускусных роз и яркими красками июня и июля.

Конечно, Моннуайе или другой одаренный художник, создавший чудесные букеты, был бы счастлив узнать, какую радость принесла его работа – пусть и поблекшая – печальному сердцу бедной девушки: она живо напомнила ей о тех милых цветах, которые росли, цвели и увядали в саду ее родного дома.

Сегодня миссис Мейсон особенно настаивала на окончании работы, пусть даже для этого мастерицам пришлось бы трудиться всю ночь. Дело в том, что на следующий день должен был состояться ежегодный охотничий бал. После отмены балов выездных судов этот праздник остался единственным городским развлечением. Хозяйка мастерской приняла множество заказов, пообещав во что бы то ни стало утром доставить их по адресам и не позволив ни одному ускользнуть и достаться сопернице – другой опытной модистке, недавно обосновавшейся на той же улице.

Сейчас начальница решила немного поддержать дух работниц и, кашлянув, чтобы привлечь внимание, заговорила:

– Хочу сообщить вам, молодые леди, что в этом году, как и раньше, я получила предложение позволить нескольким мастерицам явиться в прихожую бального зала с достаточным запасом лент, булавок, иголок, ниток и прочих необходимых мелочей, чтобы в случае необходимости привести в порядок наряды дам. Отправлю четверых из вас – самых добросовестных и старательных.

Последние слова миссис Мейсон произнесла с особым значением, однако напрасно: девушки слишком устали и слишком хотели спать, чтобы думать и мечтать о чем-то ином, помимо кровати и подушки.

Хозяйка мастерской была весьма достойной особой, но, подобно многим другим достойным особам, обладала некоторыми слабостями, одна из которых (вполне естественная для ее профессии) заключалась в чрезвычайном внимании к внешнему виду, поэтому мысленно уже выбрала четырех счастливиц, способных достойно представить «заведение», и тайно приняла окончательное решение, хотя и пообещала наградить самых старательных. Она искренне заблуждалась, не сознавая ошибочности своего выбора и придерживаясь той линии софистики, в соответствии с которой люди убеждают себя, что их желания правильны.

Наконец усталость мастериц проявилась настолько очевидно, что миссис Мейсон позволила им лечь спать. Однако даже это долгожданное распоряжение было исполнено вяло. Девушки медленно сложили работу, медленно навели порядок на своих местах и медленно, тяжело пошли вверх по широкой темной лестнице.

– О, как же вытерпеть эти ужасные ночи целых пять лет! В тесной комнате, в ужасной духоте! Где слышно каждое движение иглы, каждый шорох ткани! – с рыданием проговорила Руфь и, не раздеваясь, бросилась на кровать.

– Нет, Руфь, не всегда будет так же тяжело, как сегодня. Часто мы ложимся спать уже в десять. И к тесноте постепенно привыкнешь. Просто сегодня ты очень устала, иначе звук иглы с ниткой не действовал бы на нервы. Вот я никогда его не слышу. Давай лучше расстегну тебе платье, – попыталась успокоить Дженни.

– Но зачем же раздеваться, если уже через три часа снова вставать и приниматься за работу?

– Если не поленишься раздеться и лечь в постель как следует, то сможешь лучше отдохнуть. Давай помогу, милая.

Руфь прислушалась к совету подруги, однако, прежде чем уснуть, призналась:

– Ах, как я сожалею о своем поведении! По-моему, раньше никогда не была такой раздражительной.

– Совершенно верно, – согласилась Дженни. – Многие девочки сначала переживают, но со временем привыкают и уже не обращают внимания на мелкие неудобства.

Увидев, что новенькая уже спит, она добавила:

– Бедное дитя!

Сама она не смогла ни уснуть, ни отдохнуть. Боль в боку ощущалась острее, чем обычно. Ей даже захотелось написать об этом домой, но потом Дженни вспомнила, как высока плата за обучение, которую с трудом вносил отец, о младших братьях и сестрах, и решила потерпеть в надежде, что с приходом тепла и боль, и кашель отступят. Надо только беречь себя.

Но что же случилось с Руфью? Она плакала во сне так, словно сердце разрывалось от горя. Разве такой беспокойный сон вернет силы? Дженни решила разбудить подругу.

– Руфь! Руфь!

– Ах, Дженни! – отозвалась та, села в постели и запустила пальцы в волосы. – Мне приснилось, что мама подошла к кровати, как всегда, чтобы проверить, хорошо ли и удобно ли мне. Но как только я попыталась взять ее за руку, она куда-то ушла и оставила меня одну. Так странно!

– Успокойся, это всего лишь сон. Просто ты рассказывала мне о матушке, а потом долго работала и очень устала. Постарайся снова уснуть, а я понаблюдаю за тобой и разбужу, если увижу что-то неладное.

– Но ведь тебе самой надо поспать. Ах ты господи! – и Руфь опять погрузилась в сон.

Настало утро. Хоть отдых и выдался очень коротким, проснулись девушки полными сил.

– Мисс Саттон, мисс Дженнингс, мисс Бут и мисс Хилтон, будьте готовы отправиться вместе со мной в бальный зал к восьми часам вечера.

Две-три девушки не скрыли удивления, однако большинство, поскольку предвидели выбор хозяйки и по опыту знали невысказанное правило, по которому принималось решение, встретили объявление с привычным угрюмым безразличием, с которым относились ко всем событиям. Неестественный образ жизни, долгие часы работы в неподвижности и частые бессонные ночи не прошли бесследно.

Однако Руфь объявление поразило. За какие заслуги? Она постоянно зевала, работала медленно, то и дело отвлекалась, рассматривая прекрасные панели, думала о доме и всерьез ожидала замечаний, которые непременно получила бы в другое время. И вдруг ее имя оказалось в числе самых старательных мастериц!

Конечно, она мечтала посетить бальный зал – гордость графства, – жаждала хотя бы одним глазком взглянуть на танцующие пары, хотя бы издали услышать, как играет оркестр, хотела немного изменить монотонную жизнь и все-таки не могла принять честь, оказанную, как ей казалось, вопреки истинному положению вещей, а потому испугала мастериц, внезапно поднявшись и направившись к хозяйке, завершавшей работу над платьем, которое должно было отправиться к заказчице еще два часа назад.

– Будьте добры, миссис Мейсон. Я вовсе не была одной из самых старательных швей. Боюсь, что вообще работала плохо: очень быстро уставала и постоянно думала. А когда я думаю, не могу сосредоточиться на деле.

Она замолчала в уверенности, что достаточно ясно объяснила несложную мысль, но миссис Мейсон ничего не поняла и не захотела услышать подробности.

– Видишь ли, дорогая, надо научиться думать и одновременно работать. А если не можешь совмещать оба дела, то придется перестать думать. Твой опекун ожидает больших успехов в учебе. Уверена, что ты не захочешь его разочаровать.

Поскольку вопрос заключался вовсе не в этом, Руфь еще немного постояла, хотя миссис Мейсон вернулась к работе с видом, который всем, кроме новенькой, ясно показывал, что разговор окончен.

– Но раз я не старалась, мэм, то и не должна быть выбрана на бал. Мисс Вуд трудилась намного лучше, да и многие другие тоже.

– Надоедливая девчонка! Действительно хочется оставить тебя дома за упрямство! – раздраженно пробормотала миссис Мейсон и подняла взгляд.

Ее в очередной раз поразила редкая красота мисс Хилтон. Какая честь мастерской! Стройная гибкая фигура, безупречные черты лица, изящно изогнутые темные брови, длинные бархатные ресницы в сочетании с пышными каштановыми волосами и прекрасным цветом лица. Нет! Старательная или ленивая, эта девушка должна появиться на сегодняшнем балу!

– Мисс Хилтон, – с суровым достоинством проговорила хозяйка. – Как подтвердят все молодые леди, я не привыкла, чтобы мои распоряжения вызывали вопросы или обсуждались. Я всегда говорю только то, что хочу сказать, и готова повторить сказанное, поэтому сделайте милость, вернитесь на свое место и будьте готовы к восьми. – Ей показалось, что Руфь опять собирается возразить, и она почти крикнула: – Ни слова больше!

– Дженни, вместо меня должна была пойти ты, – во всеуслышание обратилась Руфь к мисс Вуд, садясь рядом с подругой.

– Тише, Руфь! Я все равно не смогла бы пойти из-за кашля. Если бы выбрали меня, с радостью уступила бы привилегию тебе, а не кому-то еще. Так что представь, что это мой подарок, а когда вернешься, расскажи обо всем, что увидела и услышала.

– Хорошо! Постараюсь принять привилегию именно так, а не как заслуженную честь. Большое тебе спасибо. Даже не представляешь, с какой радостью я теперь отправлюсь на бал! Вчера вечером, услышав новость, целых пять минут работала добросовестно – так хотелось пойти, – но дольше не выдержала. Ах господи! Собственными ушами услышу настоящий оркестр! Собственными глазами увижу прекрасный зал!

Глава 2 Миссия на балу

Вечером, когда пришло время, миссис Мейсон собрала своих молодых леди, чтобы перед выходом проверить, как они выглядят. Ее энергичная, властная, торопливая манера несколько напоминала суету заботливо сзывающей цыплят курицы, а судя по строгой инспекции, которую девушкам предстояло пройти, их миссия на балу не ограничивалась ролью временной горничной.

– Это ваше лучшее платье, мисс Хилтон? – со всех сторон осмотрев черное шелковое воскресное платье – старое и поношенное, – недовольным тоном осведомилась миссис Мейсон.

– Да, мэм, – спокойно ответила Руфь.

– Ну понятно. Что же, пусть так. Видите ли, молодые леди, наряд для вас далеко не самое важное. Основное – это поведение, манера держаться. И все же, мисс Хилтон, полагаю, вам следует написать опекуну и попросить прислать деньги на новое платье. Жалею, что не подумала об этом раньше.

– Вряд ли он согласится, если напишу, – тихо ответила Руфь. – Рассердился даже тогда, когда в холодную погоду я попросила шаль.

Миссис Мейсон чуть отстранила ученицу; Руфь попятилась и вернулась в строй рядом с подругой, мисс Вуд.

– Не огорчайся, Руфь, ты и так красивее всех остальных, – утешила веселая добродушная девушка, чья неприметная внешность исключала любую зависть или соперничество.

– Да, знаю, что я симпатичная, – грустно ответила Руфь. – И все же сожалею, что должна обходиться без нового платья, ведь это совсем обтрепалось. Сама его стыжусь и вижу, что миссис Мейсон стыдится вдвойне. Лучше бы меня не выбрали. Не подозревала, что надо было сначала подумать о собственном платье, прежде чем мечтать попасть на бал.

– Не переживай, сейчас миссис Мейсон обратила на тебя внимание, но скоро отвлечется и забудет о платье, – успокоила подругу Дженни.

– Нет, ты слышала? «Знаю, что я симпатичная», – шепнула одна из девушек другой, причем настолько громко, что Руфь услышала и заметила:

– Не могу не знать, потому что мне многие говорили об этом.

Наконец приготовления закончились, и мастерицы быстро зашагали по морозу. Свободное движение так благотворно подействовало на Руфь, что она почти танцевала, совсем забыв и о потрепанном платье, и о жадном сварливом опекуне. Бальный зал оказался еще прекраснее, чем она представляла. В тусклом свете вдоль парадной лестницы со стен смотрели призрачные образы – из старинных темных полотен выступали бледные лица со странным застывшим выражением.

Молодые швеи разложили свои принадлежности на столах в специально отведенной комнате, приготовились к работе и только после этого получили разрешение заглянуть в бальный зал. Музыканты уже настраивали инструменты, а несколько работниц (грязной бесформенной одеждой и усиленной эхом непрерывной болтовней они представляли странный контраст с окружающим пространством) заканчивали протирать скамьи и стулья.

Девушки вошли в зал, когда уборщицы уже закончили работу и удалились. В своей комнате они непринужденно и весело болтали, но сейчас, пораженные величием обширного пространства, притихли. Зал оказался таким большим, что его дальний конец виднелся смутно, словно в тумане. Стены украшали парадные, в полный рост портреты знатных персон графства – судя по разнообразию костюмов, со времен Гольбейна до сегодняшнего дня. Люстры еще не были зажжены полностью, поэтому высокий потолок тонул во мраке. Сквозь готическое витражное окно проникал окрашенный в разные цвета лунный свет и ложился на пол, своей живостью и яркостью насмехаясь над жалкими потугами искусственного освещения разогнать тьму.

С хоров доносились еще не стройные звуки: музыканты играли произвольно, постепенно приспосабливаясь к звучанию, потом остановились и заговорили. В темном пространстве, где люди ходили с мерцающими, словно болотные огни, свечами в руках, голоса напоминали причудливое ворчание гоблинов.

Внезапно люстры вспыхнули в полную силу. При ярком свете Руфь слегка разочаровалась в красоте зала и одновременно остро ощутила правоту миссис Мейсон в отношении своего старенького платья. Что и говорить, в таинственном полумраке оно выглядело намного симпатичнее. В скором времени мастерицам предстояло заняться своим непосредственным делом – помогать заполнившим зал дамам, чьи голоса почти полностью заглушили оркестр, который Руфь мечтала услышать. И все же если одно удовольствие оказалось недостижимым, то другое превысило ожидание.

При соблюдении столь многочисленных условностей и правил поведения, что, как подумала Руфь, миссис Мейсон никогда не прекратит их перечислять, девушкам было позволено во время танцев стоять у боковой двери и смотреть. До чего же это было красиво! Под звуки теперь уже уверенной и стройной музыки – то далеко, словно хоровод фей, то совсем близко, так что были видны прекрасные наряды, – танцевал цвет графства, совсем не заботясь о том, чьи взоры ослеплены сиянием и блеском. На улице, под снегом, все выглядело холодным, бесцветным и однообразным, но здесь, в зале, было тепло, светло и весело. Цветы наполняли ароматом воздух, венчали прически и украшали декольте, словно в разгар лета. В быстром движении танца яркие краски мелькали и пропадали, а им на смену приходили новые, столь же прелестные оттенки. На лицах сияли улыбки, а во время кратких пауз между музыкой слышались негромкие радостные разговоры.

Руфь не различала составлявших единое целое отдельных фигур; достаточно было лишь смотреть и мечтать о безмятежной гладкости жизни, наполненной такой чудесной музыкой, таким богатым изобилием цветов и драгоценностей, элегантностью в каждом проявлении и красотой всех форм и оттенков. Ей вовсе не хотелось знать, что это за люди, хотя перечисление громких имен доставляло удовольствие остальным мастерицам. Но у Руфи незнакомые имена вызывали только раздражение, поэтому, чтобы избежать неминуемого погружения в мир разнообразных мисс Смит и мистеров Томсонов, она вернулась на свое место в прихожей и остановилась то ли в размышлениях, то ли в мечтах. Впрочем, скоро из задумчивости ее вывел незнакомый капризный голос. Одна из молодых леди столкнулась с неприятностью: сшитое из прозрачной шелковой ткани платье было обильно украшено маленькими букетиками фиалок, и вот во время танца один из букетиков оторвался, отчего юбка утратила форму, а подол стал волочиться по полу. Гостье пришлось попросить партнера проводить ее в комнату, где должны были ждать мастерицы, но сейчас не было никого, кроме Руфи.

– Я должен вас покинуть? – осведомился джентльмен. – Мое отсутствие обязательно?

– Нет-нет! – ответила леди. – Всего несколько стежков, и будет полный порядок. К тому же я не осмелюсь войти сюда в одиночестве.

С кавалером она разговаривала мило и обходительно, но к швее обратилась совсем иным тоном – холодно и требовательно:

– Поторопись это исправить – не сидеть же здесь целый час.

Строгая особа была само очарование: темные кудри чудесно оттеняли огромные черные глаза. Чтобы заметить яркую внешность, Руфи хватило одного быстрого взгляда, прежде чем она опустилась на колени и занялась делом. Успела она рассмотреть и джентльмена, молодого и элегантного.

– Ну вот – звучит мой любимый галоп! Как же я мечтала его станцевать! Неужели не удастся? Что же вы так копаетесь? Из-за вас не успею вернуться в зал до окончания танца!

От нетерпения гостья даже принялась отбивать ножкой энергичный ритм. Конечно, движение мешало Руфи работать, и, чтобы дать это понять капризной леди, она подняла голову, но в этот момент перехватила взгляд стоявшего рядом джентльмена, выражавший восхищение непосредственностью и грацией партнерши. Чувство оказалось настолько заразительным, что Руфь тут же опустила взгляд, чтобы скрыть невольную улыбку, но молодому человеку хватило и нескольких мгновений, чтобы обратить внимание на одетую в черное фигуру с низко склоненной благородной головой, стоявшую на коленях. Погруженная в работу, девушка составляла разительный контраст с той беспечной, высокомерной, неестественно оживленной особой, которая, словно королева, восседала на троне, пока ее обслуживали.

– О, мистер Беллингем! Как же долго я вас здесь держу! Понятия не имела, что маленькая дырочка потребует так много времени. Теперь понятно, почему миссис Мейсон назначает за свои платья столь высокую цену: ее мастерицы невероятно медлительны.

Замечание задумывалось как остроумное, однако мистер Беллингем выглядел крайне серьезным. От его внимания не ускользнул румянец раздражения и обиды, вспыхнувший на видной ему прелестной щеке швеи. Он взял со стола свечу и поднес поближе к мастерице, чтобы той лучше было видно. Она не взглянула на него, чтобы поблагодарить: побоялась, как бы джентльмен не заметил ее улыбку.

– Простите, что так долго, мэм, – негромко проговорила Руфь, закончив работу, и поднялась. – Если не зашить мелкими стежками, ткань снова порвется.

– Я бы предпочла танцевать в рваном платье, лишь бы не пропустить галоп, – недовольно заявила леди, встряхивая наряд, словно птичка перышки, и призывно взглянула на спутника. – Пойдемте в зал, мистер Беллингем.

Не услышав ни слова благодарности в адрес мастерицы, джентльмен удивился, потом взял со стола оставленную кем-то камелию и обратился к своей даме.

– Позвольте, мисс Данком, от вашего имени подарить этот цветок мастерице в знак признательности за прекрасную работу.

– О, разумеется, – ответила самоуверенная особа.

Руфь приняла цветок молча, ограничившись скромным кивком. Гости ушли, и она опять осталась одна, но вскоре вернулись остальные девушки, и сразу посыпались вопросы:

– Что случилось с мисс Данком? Зачем она сюда приходила?

– Немного порвалась отделка на платье, и я зашила, – спокойно ответила Руфь.

– А мистер Беллингем ее сопровождал? Говорят, собирается на ней жениться. Видела его?

– Да, – коротко ответила Руфь и погрузилась в молчание.

Весь вечер мистер Беллингем был в прекрасном настроении, танцевал и веселился, не забывая флиртовать с мисс Данком в лучших традициях светского ухаживания, но то и дело поглядывал в сторону боковой двери, возле которой стояли ученицы модистки, и в какой-то момент заметил высокую стройную фигурку, одетую в черное платье, с пышными каштановыми волосами. Поискав взглядом камелию, мистер Беллингем начал танцевать еще веселее и живее, увидев, что белоснежный цветок светится на груди девушки.

Когда миссис Мейсон и ее ученицы вернулись в мастерскую, на улице брезжил холодный, серый рассвет. Фонари уже погасли, но ставни магазинов и жилых домов еще не были открыты. Каждый звук отзывался неслышным днем эхом. На ступенях церкви, дрожа от холода, сидело несколько бездомных нищих с опущенными на колени или прислоненными к холодным стенам головами.

Руфь чувствовала себя так, словно мечта развеялась и пришло время вернуться в реальную жизнь. Как же не скоро, даже при самом благоприятном стечении обстоятельств, удастся снова попасть в прекрасный бальный зал, услышать игру настоящего оркестра и даже просто увидеть нарядных, счастливых людей без малейшего следа заботы, тревоги, а тем более горя на лицах, как будто они принадлежали к другому миру. Приходилось ли им когда-нибудь отказывать себе в прихоти, в желании? В прямом и в переносном смысле их жизненный путь пролегал среди цветов. Для нее и ей подобных стояла холодная злая зима – для бездомных и нищих едва ли не смертельное испытание, – а для мисс Данком и ее окружения наступало самое веселое, беззаботное время, когда в оранжереях продолжали благоухать цветы, в каминах трещал огонь. Что эти люди знали о смысле такого страшного для бедняков слова? Что значила для них зима? Но Руфи показалось, что взгляд мистера Беллингема был таким, как будто он понимал чувства тех, кого обстоятельства и положение поставили в иные условия. Да, вздрогнув от холода, он закрыл окна своего экипажа (в это время Руфь наблюдала за ним).

И все же она не отдавала себе отчета в том, что некая ассоциация придала камелии особую ценность, считала, что дорожит цветком просто из-за изысканной красоты. Историю его появления она рассказала Дженни с открытым взглядом и без тени смущенного румянца.

– Правда, очень любезно с его стороны? Особенно если вспомнить, как просто и мило он подарил камелию именно в тот момент, когда леди намеренно меня унизила.

– Действительно очень мило, – согласилась Дженни. – Такой красивый цветок! Жаль только, что без аромата.

– А мне кажется, что и так замечательно. Такая безупречная чистота! – возразила Руфь, бережно опустив камелию в воду. – А кто такой этот мистер Беллингем?

– Сын той самой миссис Беллингем из поместья возле монастыря, для которой мы шили серую атласную мантилью, – сонно ответила Дженни.

– Меня здесь тогда еще не было, – сказала Руфь, но подруга не услышала, потому что уже спала.

Сама же Руфь еще долго не могла последовать ее примеру, но потом все-таки уснула, а когда ясный, чистый утренний свет упал ей на лицо, Дженни, увидев счастливую улыбку, подумала, что девушка видит во сне вчерашний бал, и не захотела ее будить.

Так и было, однако одна фигура представала чаще и ярче других образов. В волшебном, но кратком утреннем сне джентльмен дарил ей цветок за цветком. Прошлой ночью снилась покойная матушка, и Руфь проснулась в слезах, а сейчас, когда видела мистера Беллингема, улыбалась.

И все же не был ли этот сон более порочным, чем прошлый?

Тем утром жизненная реальность ранила сердце больнее обычного. Несколько бессонных ночей перед балом и, возможно, возбуждение вчерашнего вечера не позволяли терпеливо принимать те испытания, которые частенько выпадали на долю подчиненных миссис Мейсон.

Хозяйка мастерской считалась лучшей модисткой графства, однако в то же время оставалась прежде всего человеком и, подобно своим мастерицам, страдала от тех же неприятностей, что и они. Этим утром она твердо решила отомстить всем и всему. Проснулась в твердой решимости до вечера исправить целый мир со всем содержимым (по крайней мере собственный мир), поэтому мелкие проступки и оплошности, которые раньше оставались без внимания и не получали должной оценки, сегодня были явлены на свет божий и подвергнуты строжайшему осуждению. В подобном настроении ее могло удовлетворить лишь само совершенство.

Конечно, миссис Мейсон обладала собственным понятием о справедливости, но понятие это не отличалось особой красотой и истинностью, а напоминало скорее идеи равенства, свойственные бакалейщику или торговцу чаем. Вчерашнее послабление непременно следовало уравновесить изрядной долей дополнительной строгости, и в этом отношении исправление прошлых ошибок полностью удовлетворяло совесть хозяйки швейной мастерской.

Руфь отнюдь не была склонна проявлять особое усердие и напрягаться сверх меры, а потому, чтобы угодить начальнице, ей пришлось бы приложить определенные усилия. В мастерской то и дело слышались недовольные восклицания.

– Мисс Хилтон! Куда вы положили светло-голубую ткань? Когда что-нибудь пропадает, значит, вечером уборку проводила мисс Хилтон!

– Вчера мисс Хилтон работала в бальном зале, поэтому я заменила ее. Сейчас все найду, мэм, – отозвалась одна из девушек.

– О, отлично знаю манеру мисс Хилтон перекладывать обязанности на других, кто бы ни вызвался ей помочь, – проворчала миссис Мей-сон.

Руфь густо покраснела, глаза ее наполнились слезами, но несправедливость обвинения была настолько очевидной, что она тут же запретила себе расстраиваться и, подняв голову, обвела комнату гордым взглядом, как будто обращаясь к мастерицам за поддержкой.

– А где юбка от платья леди Фарнем? Оборки еще не пришиты! Я неприятно удивлена. Можно узнать, кому работа была вчера поручена? – глядя на Руфь, призвала к ответу миссис Мейсон.

– Это должна была сделать я, но ошиблась и пришлось все распороть. Прошу прощения.

– Конечно, следовало сразу догадаться. Если работа была испорчена или не выполнена, не трудно понять, в чьих руках она побывала.

Подобные обвинения щедро сыпались на Руфь в тот самый день, когда она меньше всего была готова принимать их с должным терпением.

Во второй половине дня хозяйке потребовалось отправиться за город, и перед отъездом она оставила великое множество распоряжений, приказов, указаний и запретов. Но вот, наконец, госпожа удалилась. От облегчения Руфь скрестила руки на столе, опустила на них голову и беспомощно, совсем по-детски разрыдалась.

– Не плачьте, мисс Хилтон!

– Руфь, не обращай внимания на эту старую ведьму!

– Как же ты выдержишь пять лет, если не можешь пропустить мимо ушей ни слова?

Так девушки пытались успокоить и поддержать новенькую.

Глубже остальных понимая причину горя и возможное утешение, Дженни предложила:

– А что, если Руфь пойдет за покупками вместо тебя, Фанни Бартон? Свежий воздух принесет ей пользу. Ты не любишь холодный восточный ветер, а она говорит, что обожает мороз, снег и вообще любую мерзкую погоду.

Фанни Бартон, толстая и всегда сонная, постоянно жалась к камину, поэтому искренне обрадовалась возможности не выходить на холодную улицу, когда резкий восточный ветер дул с такой силой, что, казалось, высушивал и замораживал сам снег. Никто из горожан не хотел выходить из теплой комнаты без крайней необходимости, тем более что сумерки сообщали, что для бедных обитателей тех кварталов, по которым предстояло пройти Руфи, настало время чаепития. Поднявшись на холм возле реки, откуда улица круто спускалась к мосту, она увидела впереди покрытую снегом равнину, отчего черный купол затянутого облаками неба выглядел еще мрачнее. Казалось, будто зимняя ночь не ушла, а лишь притаилась в укромном уголке, чтобы переждать короткий неприветливый день. Внизу, возле моста, где был сооружен небольшой причал для прогулочных лодок, вопреки холоду, играли дети. Один смельчак залез в корыто и, помогая себе сломанным веслом, плавал по мелководью – к всеобщему восхищению друзей, неподвижно стоявших на берегу с посиневшими от стужи лицами и засунутыми в карманы руками в надежде обрести хотя бы каплю тепла. Должно быть, они боялись, что если начнут двигаться, то ледяной ветер проникнет сквозь прорехи в изношенной одежде, поэтому замерли в неподвижности, нахохлившись и с интересом наблюдая за героическими усилиями начинающего морского волка.

– Готов поспорить, Том, что не осмелишься пересечь вон ту черную линию в воде и выйти в настоящую реку, – видимо, позавидовав славной репутации товарища, крикнул один из зрителей.

Конечно, вызов не остался без ответа. Том подплыл к темной черте, за которой река превращалась в мощный полноводный поток. Руфь (сама еще совсем ребенок) стояла на возвышенности и наблюдала за маленьким путешественником, не больше детей понимая, какая опасность его подстерегает. При виде успеха парнишки заинтересованные зрители нарушили молчаливую неподвижность и принялись бурно аплодировать, топать ногами и одобрительно восклицать:

– Молодец, Том! Как здорово ты это сделал!

На миг Том застыл в горделивой позе, красуясь перед друзьями, а уже в следующий момент корыто покачнулось, и, потеряв равновесие, мальчик упал в воду. Река медленно, но неумолимо понесла и его самого, и жалкое суденышко к морю.

Охваченные ужасом дети громко закричали, а Руфь, не успев ни о чем подумать, бросилась вниз, к небольшой бухте и дальше – в воду, и только сейчас поняла бесполезность своих действий: куда разумнее было бы призвать настоящую помощь. Но не успела она об этом подумать, как пугающий шум безжалостной реки заглушил плеск галопом скачущей по воде лошади. Спустившись вниз по течению, всадник нагнулся, протянул сильную руку, крепко схватил едва не погибшего подростка и мощным рывком вытащил из потока. Маленькая жизнь была спасена! Все это произошло в мгновение ока, пока Руфь стояла, оцепенев от страха и неожиданности. А когда всадник повернул лошадь и направился против течения к причалу, девушка узнала того самого мистера Беллингема, которого вчера вечером встретила на балу. Мальчишка без чувств лежал перед ним – тело свисало так безжизненно, что Руфь сочла его мертвым. Глаза наполнились слезами, и она медленно побрела к отмели – туда, куда всадник направил лошадь, – а потом, подняв руки, чтобы принять ребенка (поза, в которой он лежал, вряд ли способствовала возвращению сознания), спросила:

– Он жив?

– Думаю, просто в обмороке, – ответил мистер Беллингем, передав ей ребенка и спрыгнув с седла. – Это ваш брат? Вы его знаете?

– Смотрите! – воскликнула Руфь, уже устроившись на земле так, чтобы мальчику было удобнее лежать. – Рука шевельнулась! Он жив! Ах, сэр, он жив! Чей же это ребенок?

Вопрос явно адресовался уже собравшимся вокруг людям.

– Внук старой Нелли Бронсон, – ответил кто-то.

– Надо немедленно отнести его в тепло, – сказала Руфь. – Дом далеко?

– Нет-нет, совсем близко.

– Кто-нибудь, бегом за доктором! – властно распорядился мистер Беллингем. – А вам больше нельзя держать мальчика на коленях, – обратился он к Руфи и только сейчас ее узнал. – Смотрите, платье совсем промокло. Эй, парень! Возьми-ка ребенка!

Но детские пальцы так крепко вцепились в ее руку, что она не позволила беспокоить мальчика и сама медленно понесла его к указанной соседями бедной хижине. Навстречу им уже спешила пожилая сгорбленная женщина и горестно причитала:

– Господи боже! Это последний из всех, и тоже ушел раньше меня!

– Ничего подобного! – уверенно возразил мистер Беллингем. – Парень жив и, скорее всего, не очень пострадал.

Однако бедная женщина, похоже, его не слышала и продолжала причитать. Мальчик мог бы действительно умереть, если бы не старания Руфи и наиболее отзывчивых соседей, которые, следуя указаниям мистера Беллингем, сделали все возможное для возвращения его к жизни.

– Как же долго нет доктора! – посетовал мистер Беллингем, обращаясь к Руфи.

Между ними сразу установилось молчаливое взаимопонимание, поскольку они оказались единственными, не считая детей, свидетелями трагического происшествия. К тому же определенная степень воспитания и образования позволила им понимать не только слова друг друга, но даже мысли.

– Как долго они соображают! – возмутился мистер Беллингем. – Топтались на месте и выясняли, какого именно доктора звать, как будто есть разница между Брауном и Смитом, если оба хоть что-нибудь знают. Больше не могу здесь оставаться! Скакал галопом, когда случайно заметил в реке ребенка, но теперь, когда он уже открыл глаза и начал ровно дышать, не вижу необходимости медлить в этой тесноте и духоте. Можно вас попросить позаботиться о парнишке? Если позволите, оставлю вам свой кошелек.

Руфь обрадовалась: можно купить несколько полезных вещей, которых, по ее мнению, не хватало, – но когда сквозь плетение заметила в кошельке золотые монеты, передумала принимать лишнее.

– Право, сэр, так много не понадобится. Одного соверена вполне хватит, даже с избытком. Можно я возьму одну монету, а при следующей встрече верну оставшееся? Или, еще лучше, перешлю?

– Думаю, будет лучше, если возьмете все. О, до чего же здесь грязно! Невозможно вытерпеть и пару минут. Не оставайтесь здесь надолго, а то отравитесь этим гнилым воздухом. Прошу, давайте отойдем к двери. Что же, если считаете, что одного соверена будет достаточно, то я заберу кошелек. Только если потребуется больше, непременно ко мне обратитесь, без стеснения.

Они стояли возле двери, пока на улице кто-то держал лошадь мистера Беллингема. Руфь смотрела на джентльмена своими глубокими, серьезными глазами (события заставили забыть о поручениях хозяйки мастерской), стараясь как можно полнее понять и точнее исполнить его пожелания относительно благополучия спасенного мальчика. До этого момента и сам мистер Беллингем думал только о ребенке, но внезапно его опять поразила необыкновенная красота девушки. Восхищение оказалось столь сильным, что вытеснило все остальные мысли: он почти не понимал, что говорит. Вчера вечером не удалось рассмотреть ее глаза, которые сейчас смотрели прямо, невинно и искренне, но, едва увидев изменившееся выражение его лица, Руфь тут же опустила опушенные густыми ресницами веки, отчего, по мнению мистера Беллингема, стала еще прелестнее. Его охватило непреодолимое желание устроить так, чтобы вскоре опять с ней встретиться.

– Нет! – решительно возразил мистер Беллингем. – Мне кажется, будет лучше, если вы оставите у себя все деньги. Мало ли что может понадобиться, когда придет доктор. Всего не предусмотришь. Если не ошибаюсь, в кошельке должно быть три соверена и кое-какая мелочь. Пожалуй, я через несколько дней вас навещу, и тогда вернете то, что не истратите.

– Хорошо, сэр, – послушно согласилась Руфь, сознавая важность порученного дела и в то же время опасаясь ответственности за такую большую сумму.

– Где мы можем встретиться с вами. В этом доме? – поинтересовался джентльмен.

– Надеюсь, но все зависит от поручений: пока не знаю, когда и куда меня отправят.

– О! – мистер Беллингем явно не совсем понял ответ. – Хотелось бы знать, как дела у мальчика, выздоравливает ли. Конечно, если вас не затруднит. Вы когда-нибудь гуляете?

– Прогулки у нас не предусмотрены, сэр.

– Ну а в церковь хотя бы ходите? Надеюсь, по воскресеньям миссис Мейсон не заставляет работать?

– Нет-нет, сэр. В церковь хожу регулярно.

– В таком случае не будете ли добры сказать, какую именно церковь посещаете, чтобы в следующее воскресенье днем мы могли там встретиться?

– Хожу к Святому Николаю, сэр. Постараюсь сообщить вам о здоровье подопечного и о том, какой доктор его лечит. Обещаю аккуратно вести счет потраченным деньгам.

– Очень хорошо, благодарю. Помните, что я полагаюсь на вас.

Мистер Беллингем имел в виду обещание встретиться в церкви, а Руфь подумала, что он говорит об ответственности за здоровье мальчика. Джентльмен собрался уходить, но в последний момент вспомнил еще кое-что, обернулся и, улыбнувшись, проговорил:

– Поскольку здесь некому нас представить друг другу, придется самому. Меня зовут Беллингем. А вас?

– Руфь Хилтон, сэр, – ответила девушка совсем тихо. Теперь, когда разговор перешел на личные темы, она вдруг смутилась и растерялась.

Мистер Беллингем подал руку, но в тот самый миг, когда Руфь протянула в ответ свою ладонь, подошла бабушка мальчика, чтобы о чем-то спросить. Помеха вызвала у аристократа раздражение и заставила вновь остро ощутить духоту, беспорядок и грязь убогого жилища.

– Добрая женщина, – обратился мистер Беллингем к Нелли Бронсон, – не могли бы вы навести здесь элементарный порядок? Сейчас ваше жилье больше годится для свиней, чем для людей. Воздух здесь отвратительный, а хаос поистине позорный.

Джентльмен вскочил в седло и, поклонившись Руфи, уехал, и тут хозяйка дала волю гневу:

– Кто он такой, чтобы являться в дом бедной женщины с оскорблениями? Подумать только – «годится для свиней»! Кто этот человек?

– Мистер Беллингем, – ответила потрясенная вопиющей неблагодарностью Руфь. – Это он спас вашего внука. Без него мальчик бы утонул. Течение было таким сильным, что я испугалась, как бы их обоих не унесло.

– Да река-то вроде и не слишком глубока, – возразила старуха, пытаясь по возможности уменьшить заслугу оскорбившего ее незнакомца. – Если бы этот гордец не появился, спас бы кто-нибудь другой. Мальчишка сирота, а говорят, что за сиротами приглядывает Господь. По мне, так лучше бы его вытащил простой прохожий, а не знатный господин, который является в дом, чтобы указать, как все здесь плохо.

– Но он же пришел не для того, чтобы давать указания, а вместе с Томом, да и сказал всего лишь, что здесь не так чисто, как могло бы быть.

– Что, и вы о том же? Подождите, когда-нибудь сама превратитесь в измученную ревматизмом старуху, да еще с таким, не приведи Господь, внуком, как мой Том, на руках. Этот постреленок вечно если не в грязи, то в реке. К тому же нам с ним часто нечего есть, а воду приходится носить вверх по крутому склону.

Хозяйка умолкла и закашлялась, а Руфь благоразумно сменила тему и заговорила о том, как помочь мальчику. К счастью, вскоре к беседе присоединился доктор.

Руфь, после того как попросила соседку купить все самое необходимое и выслушала заверения доктора, что через пару дней мальчик поправится, с содроганием вспомнила, как много времени провела в хижине Нелли Бронсон, и со страхом подумала о строжайшем контроле со стороны миссис Мейсон за отлучками учениц в рабочие дни. Пытаясь направить блуждавшие мысли на сочетание розового и голубого цветов с сиреневым, пробежалась по магазинам, но в суматохе образцы тканей потерялись и в мастерскую девушка вернулась не с теми покупками, в отчаянии от собственной глупости.

Истинная причина рассеянности заключалась в том, что дневное происшествие полностью захватило ее мысли. Правда, сейчас фигура Тома (который был уже в безопасности) отступила на второй план, в то время как личность мистера Беллингема вышла на первый. Его отважный бросок в воду ради спасения ребенка приобрел в глазах Руфи масштаб героического деяния: трогательная забота о мальчике предстала в виде великодушного человеколюбия, а беспечное распоряжение деньгами показалось высшей щедростью, ибо она забыла, что щедрость подразумевает некоторую степень самоограничения. Ее подкупило то бесконечное доверие, какое джентльмен оказал ей, попросив позаботиться о благополучии Тома, и в мыслях уже возникли мечты Альнашара[1] о благоразумных и полезных тратах, когда необходимость открыть дверь мастерской вернула к реальности жизни и неминуемому выговору со стороны миссис Мейсон. В этот раз, правда, гроза миновала, но по такой печальной причине, что Руфь предпочла бы безнаказанности самое строгое взыскание. Во время ее отсутствия болезненное состояние Дженни внезапно настолько обострилось, что девушки по собственному разумению уложили в постель. Когда всего за несколько минут до прихода Руфи вернулась миссис Мейсон, все мастерицы горестно стояли возле подруги, и лишь появление хозяйки заставило их приступить к работе. И вот сейчас на модистку обрушилась целая охапка срочных дел: надо было послать за доктором, оставить Дженни указания относительно нового заказа, которые из-за тяжелого состояния та плохо понимала, примерно отчитать растерянных и испуганных учениц, не пожалев даже саму несчастную страдалицу и выговорив ей за неуместную болезнь. В разгар суеты, глубоко сочувствуя доброй подруге, Руфь тихо и незаметно проскользнула на свое место. Она бы с радостью сама взялась ухаживать за Дженни и предложила, как обычно, свои услуги, но ее опять не отпустили, хотя непривычные к тонкой, деликатной швейной работе руки вполне сгодились бы у постели больной до тех пор, пока из дома не приедет ее матушка. Тем временем миссис Мейсон потребовала от мастериц особого старания, поэтому возможности навестить маленького Тома не представилось, равно как не получилось исполнить задуманное и позаботиться о благополучии его бабушки. Руфь пожалела об опрометчиво данном мистеру Беллингему обещании: все, что удалось сделать, – это попросить служанку миссис Мейсон узнать о здоровье ребенка и купить все самое необходимое.

Сейчас главной темой в мастерской оставалась болезнь Дженни. Руфь, конечно, начала рассказывать о своих приключениях, но в тот самый момент, когда история дошла до падения мальчика в реку, умолкла, пристыдив себя за то, что думала о чем-то ином, кроме состояния милой Дженни.

Вскоре в мастерской появилась бледная, тихая женщина, и по дому прошел шепот, что приехала матушка больной. Она сразу вызвала всеобщую симпатию миловидной внешностью, скромностью, терпением и благодарностью за малейший интерес к дочери, чья болезнь, хоть немного и смягченная усилиями доктора, явно обещала быть долгой и плохо поддающейся лечению. Пока все думали и беспокоились о Дженни, незаметно наступило воскресенье. Разыграв небольшую душещипательную сцену перед миссис Вуд за то, что той приходится одной ухаживать за больной дочерью, миссис Мейсон, как обычно, отправилась навестить отца. Ученицы разошлись по родственникам и друзьям, с которыми привыкли проводить выходные дни, а Руфь, сострадая Дженни и упрекая себя за невыполненное обещание, отправилась в церковь Святого Николая. Когда служба закончилась, она увидела мистера Беллингема, хотя втайне надеялась, что джентльмен забудет о встрече, но в то же время должна была освободиться от ответственности. Стоило ей только взглянуть на него, как сердце забилось быстрее и захотелось убежать.

– Мисс Хилтон? – первым заговорил мистер Беллингем, кланяясь и заглядывая в пылавшее от смущения лицо. – Как здоровье нашего маленького матроса? Идет на поправку?

– Полагаю, сэр, что сейчас он уже вполне здоров. Глубоко сожалею, что не смогла его навестить. Простите, но так сложились обстоятельства. Тем не менее я сумела передать кое-что через посредницу, а траты записала на этом клочке бумаги. И вот ваш кошелек, сэр. Боюсь, больше ничего не в силах сделать. Тяжело заболела одна мастерица, и все мы очень заняты.

В последнее время Руфь настолько привыкла выслушивать обвинения, что почти ожидала выражения недовольства и упреков за дурно выполненное обещание. Ей и в голову не пришло, что в эту минуту мистер Беллингем изо всех сил старался придумать повод для следующей встречи, а вовсе не испытывал недовольства из-за скупого рассказа о мальчике, к которому уже утратил интерес.

После небольшой паузы Руфь с сожалением повторила:

– Простите, сэр, что успела сделать так мало.

– О, не беспокойтесь, прошу. Уверен, что вы сделали все возможное.

«Должно быть, он считает, что я пренебрежительно отнеслась к здоровью ребенка, ради которого он рисковал жизнью, – подумала Руфь. – Если бы я все рассказала, понял бы, что сделать больше просто не получилось».

В этот миг мистера Беллингема посетила блестящая идея.

– И все же позволю себе дать вам еще одно маленькое поручение – если, конечно, оно не займет слишком много времени и не потребует особых усилий. Миссис Мейсон живет в Хейнидж-плейс, не так ли? Когда-то, в давние времена, этот дом принадлежал предкам моей матушки и во время ремонта она водила меня туда. Над одним из каминов на панели была изображена сцена охоты, участники которой – наши родственники. Я вот подумал купить эту картину, если она сохранилась. Не могли бы вы это узнать и в следующее воскресенье мне сказать?

– Конечно, сэр, непременно, – заверила Руфь, радуясь возможности исполнить просьбу и тем самым загладить воображаемую вину. – Сразу, как только вернусь домой, посмотрю, а потом попрошу миссис Мейсон написать вам.

– Благодарю, – ответил слегка разочарованный мистер Беллингем. – Полагаю, однако, что не стоит беспокоить миссис Мейсон из-за такого пустяка. Видите ли, меня это скомпрометирует, поскольку я пока не совсем уверен, что куплю картину. Если сообщите, на месте ли она, то немного подумаю и в случае необходимости сам свяжусь с хозяйкой.

– Очень хорошо, сэр. Обязательно выясню, – пообещала Руфь, и на этом встреча закончилась.

Прежде чем наступило следующее воскресенье, миссис Вуд увезла больную дочь домой, в далекие края, чтобы она восстановила силы в родных стенах. Из окна второго этажа Руфь смотрела вслед экипажу, пока он не скрылся за поворотом, после чего с протяжным печальным вздохом вернулась в мастерскую, отныне лишенную спокойного, разумного предупреждающего голоса и мудрой заботы.

Глава 3 Воскресенье в доме миссис Мейсон

В следующее воскресенье мистер Беллингем опять пришел на дневную службу в церковь Святого Николая. Хотя его появление в жизни Руфи сыграло значительно более важную роль, чем ее появление в жизни джентльмена, он думал о ней намного чаще, чем она о нем. Произведенное девушкой впечатление озадачило мистера Беллингема, хотя, как правило, он не был склонен анализировать собственные чувства, а просто наслаждался новыми яркими эмоциями, как это свойственно молодости.

Джентльмен был значительно старше Руфи, однако все же весьма молод: ему едва исполнилось двадцать три года. Как часто случается, то, что он был единственным ребенком в богатой и знатной семье, послужило причиной развития черт характера, которые формируются по мере взросления.

Воспитывая сына одна (отец рано умер), матушка то баловала его, то из-за излишней тревоги держала в чрезмерной строгости. Сосредоточенность на любимом сыне нередко выражалась в потворстве прихотям, что не могло не сказаться на формировании повышенного самолюбия.

Молодой человек унаследовал от отца относительно небольшое состояние. То поместье, в котором жила матушка, принадлежало лично ей, а солидный доход позволял держать сына в узде даже после того, как он достиг совершеннолетия, – в той мере, в какой подсказывали родственные чувства и властность.

Если бы мистер Беллингем дал себе труд порадовать матушку нежным обращением и проявлением глубокой преданности, ее страстная любовь заставила бы отдать все ради его достоинства и счастья. Хоть он и испытывал к ней горячую привязанность, небрежность к чувствам окружающих, которой матушка научила скорее собственным примером, чем наставлениями, то и дело толкала мистера Беллингема на поступки, которые сама она осуждала как оскорбительно грубые. Так, он научился ловко, вплоть до выражения лица, передразнивать особо ценимого матушкой священника, месяцами отказывался посещать ее школы, а когда, наконец, там появлялся, то развлекался, с серьезным видом задавая детям самые странные вопросы, какие только мог придумать.

Такие мальчишеские выходки раздражали миссис Беллингем даже больше, чем слухи о более серьезных его проступках в колледже и в Лондоне. О тяжких прегрешениях она никогда не упоминала, в то время как о мелочах не переставала твердить. И все же временами матушке удавалось значительно влиять на сына, и ничто не доставляло ей большего удовлетворения. Подчинение его воли неизменно щедро вознаграждалось, поскольку таким способом удавалось получить уступки, не достижимые силой убеждения или воззваниями к принципам, – уступки, в которых мистер Беллингем нередко отказывал матушке единственно ради утверждения и демонстрации собственной независимости.

Миссис Беллингем мечтала, чтобы сын женился на мисс Данком, хотя сам он относился к перспективе брака крайне легкомысленно, считая, что время создать семью наступит только лет через десять. А сейчас молодой человек просто с удовольствием проводил день за днем: то флиртовал с охотно принимавшей ухаживания молодой леди, то расстраивал матушку, то радовал послушанием. Так продолжалось до встречи с Руфью Хилтон, когда всем его существом завладело новое страстное, горячее чувство. Он и сам не знал, чем так очаровала его эта девушка. Да, она очень хороша собой, но ему доводилось видеть и других красавиц, обладавших, правда, такими чертами характера, что сводили на нет внешнее очарование.

Возможно, неотразимая привлекательность Руфи заключалась в редком сочетании женственной грации и прелести с наивностью, простотой и чистотой умного ребенка. Ореол застенчивости позволял ей избегать любых проявлений восхищенного внимания. Мистер Беллингем с особым восторгом мечтал привлечь и приручить дикое существо, как приручал молодых оленей в парке матушки.

Не смея вспугнуть Руфь ни чрезмерно откровенным восхищением, ни дерзким, страстным словом, он мечтал, чтобы со временем красавица научилась видеть в нем друга, а может, даже более близкого и дорогого человека.

Следуя принципу осторожности, мистер Беллингем подавил искушение после службы проводить девушку до дома – с благодарностью выслушал сообщение о картине, произнес несколько слов о погоде, поклонился и ушел. Руфь решила, что больше никогда его не увидит, и, несмотря на недовольство собственной глупостью, не смогла не ощутить пустоту и разочарование.

У миссис Мейсон, вдовы, было то ли шесть, то ли семь детей, и этим объяснялась царившая во всем доме строжайшая экономия. Так, поскольку по воскресеньям молодых мастериц ждут к обеду родственники и друзья, у которых те проведут остаток дня, обеда не было, а в доступных им комнатах не затапливались камины. Сама же она вместе с теми детьми, которые учились в школе, отправлялась к жившему в нескольких милях от города отцу. Завтрак накрывался в собственной гостиной хозяйки, после чего по взаимному, хотя и невысказанному соглашению комната на весь день запиралась.

Но что же оставалось делать в большом, густонаселенном, но чужом городе таким, как Руфь, у кого не было ни родных, ни друзей? Приходилось просить служанку, которая ходила на рынок за продуктами для хозяйки, купить булочку или печенье, чтобы съесть этот скудный обед в пустой нетопленой мастерской в уличном платье, шали и шляпке. Потом Руфь подходила к окну и смотрела на холодную улицу до тех пор, пока глаза не наполнялись слезами. Чтобы прогнать грустные воспоминания и не обещавшие ничего хорошего печальные мысли, бедняжка брала привезенную из дому Библию и усаживалась с книгой на широком подоконнике лестничной площадки, откуда открывался вид на обширное пространство перед домом. Отсюда можно было рассмотреть старинный город во всем обветшалом величии, восхититься вздымавшейся к небу серой заиндевевшей громадой собора, заметить медленно бредущих по солнечной стороне улицы редких пешеходов в воскресной одежде и воскресном безделье. Руфь воображала, откуда, куда и зачем они идут, пыталась представить их дома и повседневные заботы.

Потом звон колоколов оповещал округу о том, что пора собираться на дневную службу.

Из церкви Святого Николая Руфь возвращалась домой, устраивалась на том же подоконнике и смотрела на улицу до тех пор, пока не гас короткий зимний день и в небе над темной массой домов не зажигались звезды.

Руфь спускалась вниз и просила свечу, служившую единственной подругой в темной, пустой мастерской. Иногда служанка приносила чашку чая, однако в последнее время ученица отказывалась от угощения, обнаружив, что лишает добрую женщину части оставленного миссис Мейсон и без того скромного пропитания. Так она сидела, голодная и озябшая, пыталась читать Библию и думать о высоком, как в детстве думала у коленей матери. Потом начинали возвращаться утомленные долгими рабочими днями и воскресными событиями коллеги – слишком усталые, чтобы развлечь ее подробными рассказами о проведенном времени.

Последней появлялась миссис Мейсон, собирала подопечных в своей гостиной, читала молитву и отпускала спать. Хозяйка неизменно требовала, чтобы к ее приходу все уже были дома, однако не задавала вопросов о том, как прошло воскресенье, – возможно, потому, что боялась услышать, что кому-то некуда идти, ведь из этого следовало, что надо отдавать распоряжение об обеде и весь день держать камин растопленным.

Вот уже пять месяцев Руфь жила в доме миссис Мейсон, и все это время воскресенья проходили по однажды заведенному порядку. Старшая швея Дженни, пока была здорова, по доброте душевной делилась впечатлениями о проведенном в городе дне и, как бы ни уставала к вечеру, непременно старалась скрасить Руфи дневное одиночество. Но вот Дженни заболела и уехала, и с тех пор монотонное однообразие воскресенья казалось тяжелее непрестанной работы в остальные дни. Так продолжалось до тех пор, пока в душе не затеплилась надежда, что в церкви будет ждать мистер Беллингем – он скажет несколько дружеских слов и поинтересуется, как прошла неделя.

Матушка Руфи была дочерью бедного викария в графстве Норфолк. Рано став сиротой, она сочла за благо выйти замуж за почтенного фермера в возрасте, но брак не заладился. После рождения дочери здоровье миссис Хилтон пошатнулось, и она не смогла заниматься хозяйством в той мере, в какой требует жизнь на ферме. Мужу пришлось вынести целую череду неприятностей, причем многие оказались более тяжелыми, чем гибель заблудившихся в крапиве индюшат или большая партия испорченного нерадивой молочницей сыра. По словам соседей, все несчастья мистера Хилтона стали следствием женитьбы на благородной, чересчур утонченной леди. Его урожай не вызрел, лошади пали, амбар сгорел. Короче говоря, будь он в каком-то отношении выдающейся личностью, можно было бы предположить безжалостную месть судьбы – настолько упорно и успешно преследовали его несчастья, – но поскольку мистер Хилтон был всего лишь заурядным фермером, то скорее всего катастрофа постигла его из-за отсутствия в характере единственной черты, необходимой в качестве основы для множества достоинств и успехов. Пока жена была жива, все земные невзгоды казались пустяками. Ее светлый ум и способность надеяться на лучшее удерживали мужа от отчаяния, а умение выразить сочувствие и направить на верный путь не позволяло проявлять слабость, поэтому в комнате больной неизменно царила спокойная и жизнерадостная атмосфера, благотворно влиявшая на каждого, кто туда входил.

В один из дней, в сезон уборки сена, когда Руфи исполнилось двенадцать лет, они с отцом отправились в поле, и на несколько часов миссис Хилтон осталась дома одна. Такое нередко случалось и раньше, и она вовсе не выглядела слабее обычного, но когда муж и дочь вернулись на обед, их встретила странная, непривычная тишина. Негромкий голос не произнес обычных ласковых слов, не спросил, как прошел день, а войдя в маленькую гостиную, которую матушка особенно любила и считала своей, они обнаружили ее лежащей на софе… мертвой. Миссис Хилтон выглядела умиротворенной: видимо, кончина настигла ее без мучений и борьбы. Бороться предстояло оставшимся в живых, и старший из них не выдержал испытания. Поначалу супруг не проявил острого горя, во всяком случае внешне. Память о супруге сдержала любые эмоциональные излишества, но потеря оказала разрушительное воздействие на сознание мистера Хилтона: с каждым днем ум его заметно слабел. Он по-прежнему выглядел крепким мужчиной, пожилым, хоть и наделенным отменным телесным здоровьем, вот только часами неподвижно сидел в кресле возле камина, глядя на огонь и не говоря ни слова, если не считать односложных ответов на вопросы, которые несколько раз ему повторяли. Если уговорами и даже физической силой Руфи удавалось вывести отца из дому, он обходил поля размеренным шагом, низко опустив голову и уставившись в землю все тем же отрешенным, невидящим взглядом – никогда не улыбаясь и не меняя выражения лица, даже не проявляя печали, когда что-нибудь напоминало о покойной жене. Естественно, результатом отстранения от мирских забот стал полный упадок хозяйства. Вериер платил и получал деньги с таким равнодушием, словно это была простая вода. Даже золотые прииски Потоси не смогли бы развеять охватившую его душу печаль. Лишь Господь в своей милости знал единственное верное лекарство и отправил прекрасного посланника, чтобы забрать страдальца домой.

После смерти мистера Хилтона кредиторы оказались единственными, кто был заинтересован в развитии событий. Руфь с недоумением наблюдала, как чужие люди бесцеремонно расхаживали по дому, трогали и рассматривали все, что она привыкла считать милым сердцу. Отец составил завещание сразу после рождения дочери. Гордый поздним отцовством, он считал миссию опекуна своей драгоценной малышки почетной и приятной, а потому мечтал поручить заботу о Руфи лорду-лейтенанту – хранителю архива и главному мировому судье графства, но, не обладая привилегией личного знакомства с высокопоставленным лицом, выбрал самую достойную персону в своем кругу. В дни относительного благополучия назначение не выглядело излишне амбициозным, но пятнадцать лет спустя процветающий солодовник из Скелтона немало удивился, узнав, что является исполнителем завещания многих сотен фунтов – увы, уже не существующих – и опекуном девочки, которую никогда не видел.

Это был разумный, практичный, деловой человек, обладавший изрядной долей совести. Можно сказать, что совести у него было куда больше, чем у многих, поскольку понятие долга он распространял за пределы собственной семьи и не отказался действовать, а поспешно вызвал кредиторов, изучил многочисленные счета, продал сельскохозяйственное имущество и, заплатив долги, положил восемьдесят фунтов в банк Скелтона сроком на неделю, пока искал для бедной, сраженной горем Руфи место ученицы. Узнав о мастерской миссис Мейсон, за две короткие беседы договорился с хозяйкой о месте для подопечной, приехал за девочкой в своей двуколке и подождал, пока с помощью старой служанки Руфь собрала вещи. Когда, обливаясь слезами, она бегала по саду, в страстном прощальном порыве собирая огромный букет из дорогих сердцу чайных и дамасских роз, задержавшихся в цветении под окном комнаты матушки, он впал в нетерпеливое раздражение, а когда она села в экипаж, то даже если бы очень захотела, все равно не смогла бы воспринять лекцию опекуна относительно экономии и самостоятельности. Всю дорогу Руфь сидела тихо, смотрела прямо перед собой и мечтала о наступлении ночи, когда можно будет дать волю отчаянию из-за утраты дома, в котором прошло счастливое детство, не омраченное предчувствием грядущих печальных перемен. Трудно сказать, чем является свобода от тяжких ожиданий: благословением или проклятием наших ранних лет.

В спальне, кроме Руфи, оказалось еще четыре девушки, и плакать при них она постеснялась. Лишь дождавшись, когда соседки уснут, она уткнулась лицом в подушку и дала волю рыданиям, а потом, немного облегчив душу, принялась вспоминать драгоценные мелочи счастливых дней, так мало ценимые в то спокойное время и так горько оплаканные после утраты, постаралась представить лицо, фигуру и манеры любимой матушки и с новой остротой ощутила вызванные ее смертью перемены – первые грозные тучи на некогда безмятежном небосводе. Той печальной ночью Дженни проснулась от рыданий новой ученицы и искренним сочувствием смягчила горечь одиночества. Тогда и зародилась их дружба. Нежная привязчивая натура Руфи, постоянно излучавшая волны добра в поисках поддержки, так и не нашла ни одного другого объекта симпатии, способного восполнить потребность в сердечной близости.

И вот удивительным образом опустевший после отъезда Дженни уголок души заполнился. Появился человек, готовый с бережным вниманием выслушивать все небольшие откровения, не устававший задавать вопросы о счастливых днях и в ответ готовый поведать о своем детстве – вовсе не таком золотом, как у Руфи, однако значительно более впечатляющем. Рассказы об арабском пони кремового цвета, о старинной картинной галерее, об аллеях, террасах и фонтанах в саду оживляли богатое воображение и превращались в фон за спиной той фигуры, что постепенно все больше занимала мысли.