Руки Орлака E-Book

Морис Ренар

• Herausgeber: Азбука
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: The Big Book
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 620

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Морис Ренар — признанный мастер приключенческого и криминального романа, один из ведущих фантастов Франции на рубеже XIX–XX веков, известный также своими мистическими и псевдоготическими произведениями. В настоящее издание вошли самые знаменитые его романы — романтический детектив «Он?», психологический триллер «Руки Орлака» и цикл рассказов о комиссаре Жероме. «Прекрасная эпоха»! Время чудес, когда связь с потусторонним миром считалась такой же надежной, как железнодорожное расписание, а бурное развитие науки и технологий сопровождалось не менее пышным расцветом мистицизма. Когда трансплантология и столоверчение казались вещами одного порядка и даже самые недалекие злоумышленники, желая замести следы, готовили свои преступления с такой изощренностью, словно полиция уже располагает всеми достижениями криминологии двадцать первого века. Однако у детективов еще не было ничего, кроме знания человеческой натуры, проницательности и умения выстраивать логические цепочки. Оказывается, этого вполне достаточно, чтобы пролить свет на козни злоумышленников.

Leseprobe

16+

Maurice Renard

LES MAINS D’ORLAC; LUI? HISTOIRE D’UN MYSTÈRE; LES ENQUÊTES DU COMMISSAIRE JÉRÔME

Перевод с французского Льва Самуйлова

Оформление обложки Татьяны Павловой

Ренар М.

Руки Орлака : романы, рассказы / Морис Ренар ; пер. с фр. Л. Самуйлова. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2024. — (The Big Book).

ISBN 978-5-389-27179-1

Морис Ренар — признанный мастер приключенческого и криминального романа, один из ведущих фантастов Франции на рубеже XIX–XX веков, известный также своими мистическими и псевдоготическими произведениями. В настоящее издание вошли самые знаменитые его романы — романтический детектив «Он?», психологический триллер «Руки Орлака» и цикл рассказов о комиссаре Жероме.

«Прекрасная эпоха»! Время чудес, когда связь с потусторонним миром считалась такой же надежной, как железнодорожное расписание, а бурное развитие науки и технологий сопровождалось не менее пышным расцветом мистицизма. Когда трансплантология и столоверчение казались вещами одного порядка и даже самые недалекие злоумышленники, желая замести следы, готовили свои преступления с такой изощренностью, словно полиция уже располагает всеми достижениями криминологии двадцать первого века. Однако у детективов еще не было ничего, кроме знания человеческой натуры, проницательности и умения выстраивать логические цепочки. Оказывается, этого вполне достаточно, чтобы пролить свет на козни злоумышленников.

© Л. С. Самуйлов, перевод, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024Издательство Азбука®

Альфреду Гаме

Введение

Название этой истории пробудит в памяти читателя множество воспоминаний, пусть даже фамилия, которая в ней фигурирует, и является вымышленной.

Если бы фамилия эта была настоящей, она бы напомнила и об артисте, некогда блеснувшем, словно падающая звезда, и о преступной афере, о которой газеты как-то робко и загадочно упомянули, а затем будто сговорились хранить весьма странное молчание.

Словно субмарина, которая плывет под водой, оставив на виду один лишь перископ, эта авантюра прошлась над поверхностью столетия лишь крошечным своим кончиком, который сам по себе кажется нелепым.

Имевший счастье знать ее от начала до конца, удивленный ее необычным и в то же время реальным характером, очарованный двойственной ее природой — хотя мне и не слишком понятно, что в ней следует предпочесть: чудеса или правду, фантастику или ее объяснение, — я уступил желанию описать ее во всех деталях, пусть я и не профессиональный литератор.

Если бы я мог вручить читателю свою визитную карточку, он бы узнал, что меня зовут Гастон Бретёй, живу я в Париже и работаю судебным репортером.

Вихрь этих событий подхватил меня на своем пути лишь по величайшей из случайностей, и менее чем за три минуты меня перенесло от беззаботности к изумлению: я оказался перед самым необычайным трупом, какой когда-либо доводилось видеть смертному.

Эта невероятная история развивалась уже довольно давно, когда я был призван занять среди главных ее персонажей скромное место внимательного статиста, так что о том, как все началось, мне рассказала госпожа Орла́к. Это обстоятельство следует отметить, так как оно объяснит, почему в первых главах главная роль отводится госпоже Орлак и как так вышло, что все повествование будто бы отражается в зеркале ее души, ума и сердца.

Вероятно, я бы избежал этого, будь рассказчиком я сам; возможно, я бы даже начал рассказ с середины, если и не с эпилога, как это делают наши самые опытные романисты, чтобы сразу же нанести решающий удар, но мне не захотелось разрушать неслыханное крещендо страха и любопытства, которое придает «Рукам Орлака» удивительный накал.

И потом, начало здесь тоже отнюдь не банальное.

Часть первая

ЗНАКИ

Глава 1

МОНЖЕРОНСКАЯ КАТАСТРОФА

Для госпожи Орлак эта история началась 16 декабря, в 23 часа 10 минут.

Именно в тот момент по вокзалу компании PLM1 мчался служащий в белой фуражке.

Выскочив из кабинета, он несся к платформам, от которых отправлялись поезда, и кричал на бегу:

— Задержите сорок девятый!

Тогда-то дурные предчувствия госпожи Орлак и переросли в тревогу. Она сразу же поняла, что недомогание, которое она испытывала на протяжении всего дня, именно этим и было вызвано: дурными предчувствиями — ведь им свойственно открывать свою настоящую сущность лишь после того, как они улетучатся, когда факты, пришедшие им на смену, подтвердят человеку, что у него были все причины грустить, беспокоиться, нервничать.

До сих пор Розина Орлак даже не догадывалась, что ее печаль вызвана неким предвидением. Эта смутная меланхолия, необъяснимая легкая тревога, которые охватили ее еще утром, не были для нее чем-то новым. Женщине до мозга костей, блондинке и парижанке, ей порой доводилось видеть все в мрачном свете, словно мимолетная туча на время закрывала собой солнце. Почему — она не знала. Да, в общем-то, и не пыталась узнать. «Все мы такие», — говорила она себе. На следующий день, с рассветом, тучи уже не было и жизнь снова казалась ей залитой солнцем...

Но на сей раз все обстояло иначе! Совершенно иначе! Она поняла это уже потом. Тем более что радость от встречи со Стефеном должна была изгнать из этого дня всех черных бабочек!..

«Что еще за Стефен?» — спросите вы.

Да просто Стефен. Ее любимый муж. Стефен Орлак, знаменитый пианист-виртуоз.

Накануне он давал большой концерт в Ницце. Они не виделись всего двое суток, но Розина всегда отпускала его с сожалением, и дни воссоединения становились настоящими праздниками, когда ее сердце ликовало.

Вот уже добрую четверть часа она ожидала прибытия скорого поезда из Марселя.

Стоило ей выйти из авто, как она начала ловить на себе восхищенные взгляды мужчин, а некоторые из них, дабы последовать за молодой женщиной, приобрели, как и она сама, перронный билет.

Как всегда, Розина Орлак была предметом созерцания и вожделения. Двадцать три года, грациозная и изящная, с кудрями Мелизанды2 и самым интересным лицом, какое только можно увидеть.

Даже завистницы не находили что сказать об этом лице дурного, кроме того что считали глаза слишком большими, а рот — слишком маленьким. Самая сварливая из них заявила, что на нем — глаза великанши и рот карлицы... Впрочем, вся эта критика была тщетной. В действительности же глаза Розины были самыми восхитительными из всех, какие когда-либо расцветали на таком ангельском лице. Они не просто были огромными, словно это дитя было создано прежде всего для созерцания, — но и, с особым очарованием, светились умом и сообразительностью, нежностью и чистотой. Однако стоило Розине обратить свой взор на окружающих, как все эти мужчины, разглядывавшие Розину при свете дуговых электрических ламп, тотчас же понимали, что им не удастся потешить свое тщеславие и придется ограничиться исключительно визуальным удовольствием.

Но поскольку в нем они себе не отказывали, то многие по той бледной тени, которая омрачила лицо госпожи Орлак, догадались, что случилось нечто плохое.

Человек в белой фуражке пробежал мимо, а скорого все не было.

Розина почувствовала, что бледнеет до самого сердца. Ее веки, внезапно отяжелев, начали опускаться. Весь мир заволокло мраком. Она покачнулась. Но никто не подскочил ее поддержать. Всех всполошили слова начальника вокзала:

— Задержите сорок девятый!

Этого человека никто не знал, но по нему было видно, что он сам не свой, да и по лицу его можно было понять, что случилось нечто ужасное.

Его уже окружили, пошли следом за ним, со всех сторон подбегали новые люди. Розина, вся дрожа, тоже присоединилась к этой группе, спрашивая, как и остальные:

— Что случилось? В чем дело?

Глядя прямо перед собой, начальник вокзала продолжал идти вперед.

Удостоверившись в том, что сорок девятый не отправился, он сказал наконец мрачным тоном:

— Второй скорый столкнулся под Монжероном со встречным...

Какая-то женщина начала медленно оседать на перрон.

— Есть жертвы? — спросил кто-то сдавленным голосом.

— Возможно...

Кто-то застонал. Начальника вокзала забросали вопросами.

Не став дожидаться, Розина направилась к выходу, пробилась сквозь толпу еще не знающих ни о чем встречающих, стоявшую по ту сторону барьера, и кинулась к автомобилю:

— Феликс! В Монжерон! Скорее!.. Поезд, на котором ехал мсье, потерпел крушение...

Она задыхалась.

— А где это — Монжерон? — спросил шофер.

— Вот этого я не знаю. Знаю только, что не очень далеко. Где-то на линии, разумеется. Следуйте вдоль линии PLM.

— Следуйте вдоль линии, следуйте вдоль линии... — бормотал шофер, качая головой, но запускать двигатель не спешил.

Из здания вокзала уже выбегали люди. Какой-то господин, прилично одетый, задержался у машины:

— Вы не туда едете, не в Монжерон? Я кое-кого ждал, как и вы. Дорогу я знаю, могу показать...

— О мадам, возьмите и меня тоже!

Их было человек семь или восемь.

— Садитесь, садитесь, — сказала Розина. — Но поскорее! Ох боже ты мой!

Небольшой лимузин набился битком. По улице, подзывая водителей, бегали мужчины и женщины. Автомобиль сорвался с места.

Прижатая к дверце, Розина молча слушала, как ее случайные попутчики обмениваются мнениями. От этих незнакомцев исходили самые разные запахи. На владелицу авто они уже почти не обращали внимания.

— Начальник вокзала сказал, что выслали вспомогательные поезда, которые заберут выживших.

— А он не говорил, сколько народу погибло?

— Как по мне, так уж лучше побывать там самому; если мой сын ранен...

— Фактически все мы смертны... — говорил какой-то дородный папаша. — Но ладно я... Так там моя невестка... Должна была вернуться лишь завтра... Как подумаю, что...

Кругом стояла кромешная тьма. Холод пробирал до костей. Автомобиль уже выехал из Парижа и теперь несся по прямой дороге, бросая перед собой искусственный бело-лунный свет фар. Сидевший рядом с водителем господин, который знал, где находится Монжерон, приподнимал воротник пальто. Пожилая женщина, тоже расположившаяся спереди, судорожно цеплялась костлявой рукой за масленку.

Машина остановилась перед указателем, а затем набрала ход. Каждый то и дело бросал взгляд на стрелку спидометра. Их организмы вырабатывали какую-то неведомую внутреннюю энергию, которая, как все втайне надеялись, могла как-то помочь двигателю и, соответственно, повысить скорость.

Однако же Розина пыталась восстановить в себе Розину, преисполненную хладнокровия. Она думала: «Быть может, он не поехал этим поездом... Быть может, поехал, но только лишь ранен... А если он ранен, это сущий пустяк...»

Но, несмотря на все ее усилия, из головы у нее не шла другая мысль — мысль, которая неотступно преследовала и всех ее попутчиков.

Дородный папаша, у которого в поезде ехала невестка, зашевелился, еще сильнее вдавив Розину в дверцу, и промолвил:

— Подъезжаем.

Впереди, в рыжеватых отблесках пламени, поднимался вверх дым от полыхавшего пожара.

Катастрофа произошла не так далеко от Парижа, минутах в сорока езды от вокзала.

Кордоны оцепления еще не были выставлены, так что Розина смогла свободно подойти к железнодорожному полотну. Вышагивая на каблуках в стиле Людовика XV3, она то и дело оступалась в темноте, натыкаясь на камни и затвердевшие от мороза кочки, цепляясь за кусты и вырванные комья земли. Она дрожала от холода и думала, что потеряет сознание от зловещего шума катастрофы.

Даже в темноте можно было различить, что кругом царит невообразимый хаос. Уродливые формы складывались в очертания груд железа. То тут, то там тусклыми желтыми звездочками перемещались фонари. Было видно даже, как мерцают, неистово раскачиваясь на ветру, светильники в самом поезде. И повсюду бегали люди...

Огонь отражался от медных касок. В отблесках пламени, которое тушили пожарные, стояли два локомотива — вздыбленные, покореженные, вошедшие один в другой. И за криками, призывами, стонами, плачем, короткими указаниями и растерянными ответами, из которых состоял весь этот страшный адский шум, с ужасом ощущалась глубокая, как смерть, тишина.

Она завопила пронзительным, изменившимся от тревоги голосом:

— Стефен!.. Стефен!.. Стефен!..

Мимо в спешке пронесли носилки — одни, другие, третьи... Во тьме, у разбитых вагонов, суетились люди. Кто-то прокричал:

— Свет! Боже правый, нам нужен свет!

На это другой голос, сухой и властный, ответил:

— Первый из вспомогательных поездов привезет прожектор. Спокойнее, прошу вас.

Розина, обезумев, вертелась вокруг собственной оси, обращаясь ко всем, кто проходил мимо:

— Мсье, помогите, скажите... Я ищу мужа...

Она не говорила: «Стефена Орлака, пианиста», так как слишком долго жила среди простого люда, чтобы не знать, что известное имя не всегда является таковым во всех кругах и что, даже если оно таковым и окажется, не всегда следует его произносить.

Но никто ей не отвечал. Каждый, будучи занятым какой-то своей работой, исполняя насущный долг, казался бесчувственным автоматом, собранным для одной-единственной серии движений.

— Так тут даже факелов нет, что ли? — прокричал кто-то визгливым голосом.

— Пока не нашли! Сейчас разведем огонь... У нас тут повырывало все кабели...

Теперь, когда пожар был потушен, ночь жадно поглотила все ужасы катастрофы. Рассмотреть что-либо можно было лишь с помощью переносных фонарей. Порывшись у себя в муфте, Розина вытащила крошечный электрический фонарик. Она нажала кнопку, и безделушка выдала тоненький, изможденный луч света — вот-вот могла сесть батарейка.

Держа этот холодный «уголек» в вытянутой руке, госпожа Орлак принялась ходить вдоль обломков вагонов, где работали группы спасателей. Кружок красноватого света мало-помалу показал ей ужасающий пудинг, спекшийся из дерева, железа, плоти и всего того, что можно увидеть в кошмарном сне. В результате этого страшного столкновения поездов были исполнены невероятные трюки: вагоны выстроились в четырехэтажные здания, dining-car4 встал вертикально, словно какая-нибудь дымовая труба, а два длинных вагона, врезавшись друг в друга, превратились в один-единственный.

Представить себе критический миг катастрофы, тот громовой удар, который и привел к подобному сплаву, без содрогания не получалось.

Но ужаснее всего было то, что еще одним ингредиентом этого пирога были люди: мертвые, некоторые из них виднелись то тут, то там, раздавленные, расплющенные, разрубленные на куски, порой едва различимые в сжимавшем их спрессованном беспорядке, порой лежащие на земле, на которую они падали, пролетев по воздуху, словно куклы, выброшенные каким-нибудь глупым карапузом; а также живые, те, чьи стоны еще можно было услышать, те, чью агонию под инертной грудой железа еще можно было увидеть, те, что лежали невидимые где-то под обломками, не в состоянии даже пошевелиться в сковавшем их жестком футляре.

— Свет! Да когда же нам наконец дадут свет? И костры! Их разожгут или нет?

Борясь с подступающей слабостью, Розина склонялась над неузнаваемыми останками, рассматривала оторванные руки и ноги, которые выглядывали из этой кучи, словно торчащие из стены гвозди.

Внимание ее привлекла золотая пуговица на манжете, теперь походившей на грязную тряпку, обернутую вокруг бледного запястья. Переступив через чьи-то останки, она подошла ближе.

Это было не то, чего она опасалась...

— Эй, мадам! — произнес кто-то у нее за спиной. — Мне что, еще нужно следить, чтоб никто тут не лазил? Пройдемте со мной.

Какой-то страж порядка уже держал ее под локоть.

— Ох, мсье, мсье! Я ищу своего мужа... Помогите мне, умоляю!

При виде ее больших чистых глаз жандарм тотчас же понял, что совершил ошибку, и отпустил Розину. То не был обычный жандарм.

— Ступайте на станцию, — сказал он ей. — Там сейчас в один зал свозят трупы, а в другой — раненых.

Розина побежала, поддерживая спадавшую с плеч шубу.

«Кто знает? — говорила она себе. — Он ведь такой впечатлительный!.. Быть может, он и вовсе не пострадал, а просто убежал, глупенький, куда-нибудь в поле... С такими-то нервами!..»

В зале ожидания она заметила спасенных пассажиров. (Боже мой! Она об этом даже не подумала! Какой же надо быть дурой!) Тут было множество дам и господ — почти все без головных уборов, — которые шумно переговаривались.

Она произнесла очень громко, стараясь перекрыть этот гул:

— Стефен Орлак?.. Здесь есть Стефен Орлак?..

Наступила тишина. Она повторила вопрос. Разговоры возобновились. Содрогнувшись, она подумала:

«Быть может, вернувшись, я найду телеграмму „Опоздал на поезд... выезжаю следующим... целую...“»

— А раненые? Где они? — спросила она.

— Вон там. В багажном отделении! — на ходу, даже не останавливаясь, ответил тот, к кому она обратилась.

Она вошла. То были трупы.

Лежавшие один за другим, они образовывали по периметру зала отвратительный тротуар, зловещую круговую грядку, удлинявшуюся на одну единицу всякий раз, когда два санитара разгружали свои носилки. Эти трупы были здесь, словно какой-то багаж.

Розина прошлась по залу, иногда приостанавливаясь перед каким-нибудь жалким телом, лишенным всяческих характерных черт... Ах, она еще о них вспомнит, о проведенных в этом зале минутах!..

Стоявший на коленях мужчина рыдал у ног неподвижной, уже начавшей коченеть женщины; Розина узнала в нем того мсье, которому было известно, где находится Монжерон... Но по мере того, как она продвигалась, ее охватывало странное ликование!.. Конечно, тут были, увы, еще не все трупы, но вот раненые...

Раненые лежали в своего рода импровизированной просторной спальне, на матрацах. Врачи, гражданские и военные, и медсестры-волонтеры оказывали им первую помощь. В воздухе уже пахло больницей.

Розина тихонько, украдкой обошла и этот зал, но не нашла Стефена и в нем.

То было уже немалое разочарование.

Нужно было возвращаться на место крушения... Но что она могла в одиночку?

Она заметила врача с тремя нашивками, который вытирал руки, глядя с некоторым испугом в ее большие растерянные глаза.

— Мсье, — отважно сказала она, — вас не затруднит помочь мне разыскать мужа?.. Здесь его нет, а носилки, как я вижу, больше не приносят...

Обведя взглядом раненых, военврач увидел, что санитарного персонала более чем достаточно, и простодушно сказал:

— Пойдемте, мадам!

— Тот, кого мы ищем, — Стефен Орлак, мсье.

Врач бесстрастно кивнул.

Они вышли из здания вокзала.

Холод усиливался, но ночь теперь освещалась факелами, отбрасывавшими красноватые отблески. К несчастью, их зажгли лишь с одной стороны свалки, и именно с той, где Розина уже прошла.

— Другую вот-вот осветит прожектор! — сказал ей какой-то инженер.

Врач подхватил фонарь, и, обойдя бесформенную черную глыбу, в которой факелы перебирали свет и тени, они приступили к осмотру с хвоста разбившегося скорого поезда.

По соседнему пути, осмотрительно сбросив скорость почти до предела, подходил первый вспомогательный поезд.

Последние вагоны практически не пострадали. Они были вполне проходимы — и пусты. Но мрачный хаос следующих вагонов явил взорам искателей крайне обескураживающее зрелище: в них все было деформировано, вырвано, выбито, раздроблено и разодрано.

— Сюда! Сюда! — тяжело дыша, попросила Розина.

Фонарь высветил клочок клетчатой ткани.

— Похоже на его пиджак... на по́лу его пиджака...

Она потянула — появился карман. Покопавшись в кармане, обнаружила носовой платок.

— «С. О.» Его инициалы! Это он. Ох, мсье! Ох!..

Своими маленькими ручками в замшевых перчатках она вцепилась в занозистые доски и потянула столь резко, что задела фонарь, который упал и погас.

— А вот зажигалку я с собой не взял, — с сожалением произнес врач.

— Зажжете его позднее, — сказала она. — Не будем терять времени...

Клочок ткани был единственным, что указывало на наличие заваленного мусором тела. Карман Стефена выглядывал из-под груды планок и реек, которые, должно быть, осыпались с потолка вагона. Розина и ее помощник принялись откапывать погребенного.

Работали в полной темноте. Врач был весьма крепкий мужчина.

— Позвольте мне самому, — сказал он. — Думаю, так будет быстрее...

Он наклонился, уперся... Раздался треск, и, словно треск этот приводил в действие некий загадочный механизм, в тот же миг резкий, ослепительный свет, похожий на солнечный луч, озарил интерьер вагона: включился направленный на них прожектор вспомогательного поезда.

Розина попятилась.

Из-под обломков показалось неподвижное тело стоявшего на ногах человека, который не был Стефеном и вообще больше походил на привидение. Одетый в ослепительно-белый костюм, он смотрел своими трупными глазами прямо на Розину. Его ярко-рыжие волосы слегка вились, на белом мраморе его лица, словно два погасших изумруда, тускло мерцали подернутые смертью зеленые зрачки. Небольшая раздвоенная бородка, приподнятые усы и брови придавали ему сходство с Мефистофелем. Он был прямой как палка. Обе его руки украшали перстни с аметистами. И руки его были раскинуты в стороны, словно он не желал, чтобы кто-либо прикасался к спутнику, которого он прикрывал.

Кто был этот спутник? На сей раз — именно Стефен.

Вдоль путей проходила прибывшая со вспомогательным поездом группа рабочих и санитаров с носилками. Розина и врач подозвали последних, и труп незнакомца тотчас же унесли. Относительно того, можно ли так же поступить со Стефеном, сначала возникли сомнения.

Он тоже каким-то чудом удержался на ногах, лишь немного осел. Правое бедро было неестественно выгнуто. Поддерживаемый под мышкой какой-то железякой, с выкрученными руками и причудливо повернутой головой, он походил на приготовившегося к перевоплощению человека-змею. Глаза его были закрыты, из многочисленных ран сочилась кровь.

— Осторожно! Потихоньку! — командовал врач подхватившими несчастное тело санитарами.

Розина, ни жива ни мертва, едва осмелилась до него дотронуться. Ошеломленная, она пребывала в полной прострации.

Стефена уложили на носилки.

— Он жив, мадам, — сказал доктор.

Усилием воли Розина взяла себя в руки.

— Что делать?.. — пробормотала она.

Залитые светом, ее огромные голубые глаза растерянно блуждали по искореженным стенам вагона.

Но вот прожектор направили в другую сторону. Доктор, сидевший на корточках в полутьме, крайне осторожно ощупывал раненого. Весь в крови с головы до ног, несчастный Стефен дышал так, как обычно храпят, — короткими поспешными выдохами, от которых у него раздувались ноздри. Обе его руки и правая нога болтались, словно плети. За левым ухом зияла страшная рана, в которой темные волосы смачивались, будто губка.

Сдвинув свое кепи на затылок, доктор нахмурил брови.

— Его следовало бы немедленно перевезти в город, — сказал он.

— У меня тут неподалеку машина.

— Слава богу! Но нужно спешить... Эй! Санитары!.. Тащите носилки! Тут человек на грани жизни и смерти!

Доктор возглавил небольшую процессию. Спотыкаясь на каждом шагу, Розина следовала за носилками...

Но внезапно она распрямилась в ужасе галлюцинации.

За носилками шла не одна она. Тот незнакомый мертвец тоже шел за ними. Она видела, как он, бесшумно пятясь, скользит между ней и ее мужем, окоченевший и с распростертыми руками, словно чтобы дать всем понять, что Стефен принадлежит ему. Вот только свою ослепительную белизну мертвец уже утратил: теперь между Стефеном и Розиной пыталась встать черная фигура.

Тряхнув головой, молодая женщина заставила себя прийти в чувство. Ускорив шаг, дрожа от неподдельного страха и рискуя войти в контакт с неведомой субстанцией, она протянула к мертвецу трепещущую руку.

Глава 2

АС ХИРУРГИИ

Ей пришлось резко остановиться, чтобы не натолкнуться на того из санитаров, который держал носилки за задние ручки.

Виде́ние удержало прежнее расстояние — даже отошло за носилки и теперь темным призраком, очертания которого окаймляло легкое мерцание, держалось чуть дальше.

Призрак! Настоящий призрак в настоящей жизни!

Несмотря на ее отчаяние — отчаяние любящей супруги, — Розина почувствовала сожаление оттого, что не могла вернуться в зал мертвых, чтобы осведомиться о незнакомом путешественнике и узнать, что это был за странный труп, способный раздваиваться на белое и черное.

Эта молодая женщина прочла столько романов и посмотрела столько фильмов, что уже порядком пресытилась романами-фельетонами5 и кино; на страницах книг и на экране она видела такое множество невероятных событий, что готова была к встрече с самыми невероятными феноменами и в жизни. И однако же, к ее испугу примешивалось изумление, и голос доктора вырвал ее из оцепенения, близкого к потере сознания.

Призрак рассеялся — как именно, она не знала. Они были уже у станции, среди машин.

— Где ваше авто? — спросил доктор.

— Вот оно...

От потолочного светильника лимузина исходил резкий свет. С горем пополам они соорудили нечто вроде кушетки и уложили на нее Стефена.

Выглядевший весьма обеспокоенным врач раскрыл свой медицинский саквояж и сделал пациенту подкожную инъекцию в плечо.

Увидев это, Розина сказала:

— Доктор, вы не могли бы оказать мне услугу, за которую я буду признательна вам до конца жизни? Сопроводите нас в Париж! Я так боюсь этого путешествия!.. Мой бедный муж выглядит таким слабым... Как бы в дороге ему не стало хуже...

— Что ж, хорошо. Едем...

— Поехали, Феликс! В Париж!

Мимо уже проносились деревья, напоминавшие скелеты.

— К тому же, — заметил доктор, — я и сам живу в Париже, а в Монжероне мне сегодня больше делать нечего.

Сидя на откидном сиденье, он наблюдал за больным.

До предела изнуренная Розина расположилась на мягком, обитом шелком заднем сиденье. Казалось, ее совершенно покинули силы. Ее прекрасная головка то и дело клонилась к плечу.

— Куда мы едем? — спросил военврач через минуту-другую.

— Но как же... к нам домой... на улицу Гинемера...

— Это невозможно. Вашего мужа нужно отвезти в больницу, к высококлассному практикующему хирургу. У вас есть какие-то предпочтения?

— Предпочтения?..

В то время одно имя гремело в хирургии, как имя Фоша6 гремело в годы войны. Доктор Серраль был асом хирургии. Его известность распространялась на весь земной шар. Каждый слышал про этого гениального француза, завоевавшего восхищение мира своей триумфальной борьбой против самых ужасных последствий разрывов смертоносных снарядов и давно уже продолжавшего в своей клинике на улице Галилея творить чудеса, которые с каждым днем приносили ему все больше и больше славы и признания.

Если бы Розина могла, она бы мобилизовала для ухода за Стефеном самого Господа Бога. За неимением такой возможности, она выбрала Серраля, который все же находился в пределах досягаемости и представлял на земле лучшее из того, что ей требовалось.

— Ладно, — произнес врач с двусмысленной гримасой. — Гений вроде Серраля тут лишним не будет.

Все это было сказано столь горьким тоном, что Розина встревожилась:

— А что... вы в него не верите, доктор?

Ее собеседник лишь пожал плечами:

— Не хотелось бы разрушать ваши иллюзии. Я считаю Серраля настоящим престидижитатором7 скальпеля. Но есть в нем одна сторона, которая мне не нравится. Это его реноме... оно не вполне... корректное, что ли. И потом... потом...

Он с многозначительным видом качал головой.

— Что — потом?

— Не хотелось бы вас обескураживать. Но вот только... Все эти ловкие операции, все эти фокусы, все это, конечно, хорошо... Но я слышал, он проводит опыты... горазд на всякого рода смелые нововведения...

Увы! Если бы Зависть пожелала воплотиться, то лицо этого жалкого военврача, насупившегося от неудач и пожелтевшего от досады, подошло бы для этого идеально!

Розина это заметила, но все же спросила:

— Какие опыты? И что за смелые нововведения?

— Сейчас не время видеть плохую сторону вещей, — ответил завистливый военврач. — Лишь будущее покажет, была ли хирургия Серраля этапом прогресса или же безвыходным тупиком.

— Но разве профессор Серраль не добился неожиданных результатов? Разве операции на голове — не его специальность?

— Да, это его специальность, мадам, и я готов признать, что с этой точки зрения необходимо выбирать меньшее зло, ибо очевидно, что жизнь господина Орлака в опасности как раз таки из-за перелома затылочной кости, хотя, возможно, имеются и какие-то внутренние повреждения, которые в данный момент я диагностировать не могу.

Розина прижала обе руки к сердцу. Она задыхалась и смотрела на Стефена так, словно перед ней была его могила.

Подумать только — этой окровавленной жертвой был ее любимый, ее всё, ее великий человек. Ее малыш!

Раненый выглядел ужасно. Врач щелкнул переключателем верхнего света:

— Не смотрите, мадам. Отдохните. В ближайшие дни вам понадобится весь ваш нервный потенциал. Не волнуйтесь: я держу запястье господина Орлака; если пульс станет слабеть, я тут же начну действовать.

Под урчание мотора Розина размышляла. Теперь она была уже не так уверена в том, что Стефена следует везти именно к Серралю... Но вскоре громкий «голос» его реноме перекрыл все туманные и тенденциозные возражения военврача, и, когда автомобиль въехал в Париж, она сказала Феликсу:

— На улицу Галилея!

В этот час, свободный от пробок, они доехали туда довольно быстро.

Клиника — настоящий белый дворец — была ярко освещена.

Как только Стефена уложили на каталку, военврач откланялся, оставив визитную карточку и сказав несколько ободряющих слов, что немного подняло его в глазах молодой женщины.

Ночной интерн, облаченный в белоснежный халат, сообщил Розине:

— Профессору Серралю уже позвонили. Мэтр будет здесь через пару минут.

Эти слова стали для Розины бальзамом. Она так опасалась, что этого принца науки может не оказаться в городе или же что он согласится осмотреть Стефена лишь утром! Но он здесь! И сейчас приедет! Он! Как же ей повезло, что он, этот ученый с мировым именем, сейчас в Париже и готов прийти на помощь!

Медсестра провела Розину в изысканный, но в то же время простой белоснежный холл, казавшийся вырезанным в айсбергах.

Столь же ледяная медсестра объяснила, что Стефена отвезли в смотровой кабинет, и поинтересовалась, не нужно ли чего-нибудь самой мадам Орлак.

Послышался приглушенный гул мотора, затем кто-то быстро прошел по вестибюлю, и перед Розиной предстал Серраль, этот новый калиф на час.

Он был высокий, стройный, спортивного сложения, с торсом атлета и поразительно чистым и холодным лицом статуи.

Без лишнего обмена любезностями, выказывая скорее здравомыслие, нежели сострадание, он спросил, о какого именно рода происшествии идет речь, задал несколько быстрых, четких, хорошо продуманных вопросов и назвал Розину «милочкой».

Все это происходило, пока он снимал пиджак, оголял мускулистые руки и надевал блузу без рукавов, которую поднесла другая медсестра, словно священническое облачение.

Когда он вышел, стенные часы пробили пять утра. За окнами все еще стояла кромешная тьма.

Камердинер принес и поставил на геридон8 маленькую бутылку «Поммери».

Оставшись одна, Розина — как, похоже, то и было предписано ей Серралем — выпила бокал шампанского, затем опустилась в чрезвычайно удобное ковшеобразное кресло из белого сафьяна, и царящая кругом тишина показалась ей почти оглушающей.

Что ей сейчас сообщат? Где-то, в глубинах этого храма, один из жрецов разума, склонившись над зияющими ранами, читал по ним, как прорицатели Античности, будущее. Вот-вот эта белая дверь откроется перед провозвестником грядущих времен, глашатаем жизни или смерти...

Ах! Эта дверь! Розина не могла отвести от нее взгляда. Ослепительная створка была для нее вратами в пространство, уходящее в бесконечную даль...

И вдруг, прямо на пороге этой двери, отчетливо выделяясь на белом фоне, обрисовалась темная фигура, застывшая с разведенными в стороны руками в непоколебимой и строгой позе.

Призрак с места катастрофы нарушил ее уединение. Он был здесь.

Это была не иллюзия, не мираж, а вполне реальная тень, очерченная пылающей каймой, — некое существо, внезапно материализовавшееся из тайны. Ему не хватало лишь движений и слов. Но какое движение могло бы быть более выразительным, чем этот застывший жест, и какие слова могли бы более четко выразить это волеизъявление: «Прохода нет!»

Розина вскочила на ноги. От волнения и беспокойства ее ладони словно покрылись корочкой льда.

Но тут дверь открылась, и в том месте, где только что стоял черный призрак, возник белый сверхчеловек.

Он отнес замешательство мадам Орлак на счет вполне объяснимой нервозности ожидания и постарался тут же ее успокоить.

— Милочка, — сказал он ей, — еще не все потеряно. Могло быть и хуже. Но у нас многочисленные переломы, а именно — правой ноги, обеих рук, головы (избавлю вас от медицинских терминов). Через пару минут проведем операцию, а завтра утром — еще одну, от которой все и будет зависеть.

— А имеются какие-нибудь внутренние повреждения? — пробормотала Розина.

— Нет, и перелом черепа — единственное, что меня беспокоит. Должен, впрочем, сказать, что я преисполнен надежды и, если в ближайшие сутки не произойдет кровоизлияния в мозг, раненого можно будет считать спасенным.

Вестник не провозгласил ни жизни, ни смерти, но он принес надежду, и этого оказалось достаточно для того, чтобы Розина благословила его — этого пионера знаний, человека прогресса, человека дня завтрашнего, живущего среди нас сегодня!

Он добавил:

— Желаете, чтобы вам приготовили здесь комнату?

Розина с радостью согласилась. Она чувствовала себя легкой, словно вес ее и в самом деле уменьшился. Только теперь она подумала о том, чтобы взглянуть на себя в зеркало.

Ее платье и меха превратились в лохмотья; разодранные туфли напоминали о хождении среди обломков. Ее красивое лицо было уставшим, бледным, запачканным грязью, пылью и кровью.

Стефена уже перевезли в операционную. Розине сказали, что она сможет увидеть его лишь днем, поэтому она решила съездить домой — успокоить слуг, привести себя в порядок и переодеться, — а затем вернуться в клинику со всем необходимым для пребывания там в течение какого-то времени.

Уже начинало светать.

На протяжении всего пути с улицы Галилея до улицы Гинемера мадам Орлак не покидала мысль о призраке.

Теперь, когда все стало более-менее ясно, теперь, когда в ней пела надежда и нервы ее чуть расслабились, этот фантом терял добрую часть своей реалистичности. Она упрекала себя за то, что не обернулась, не присмотрелась к нему в те два его появления. Это человеческое пятно, это мрачное привидение, возможно, было всего лишь отбрасываемой кем-то тенью... Да и осознавала ли она, что делала этой ночью? В полной ли мере владела собой?..

Но черты трупа запечатлелись в ее памяти. Проживи она даже сто лет, монжеронский Мефисто продолжил бы являться к ней в фантазиях, как некоторые персонажи романа, театра или кино.

И таким было настроение Розины, что — то ли в шутку, то ли всерьез — она нарекла призрака мелодраматичным именем, назвав его Спектрофелесом!

О сила молодости, надежды, рассвета и шампанского! По прибытии на улицу Гинемера она вдруг поймала себя на том, что улыбается.

В прихожей ее встречали трое слуг: Александр, его жена Эстер и Сесиль, дородная кухарка.

Они бодрствовали всю ночь.

Найдя в их преданности дополнительное утешение, Розина обрисовала им ситуацию в чересчур оптимистичных тонах и, отказавшись от их услуг, отправила их наслаждаться целительным сном. Что они и поспешили сделать.

Розина прошла в столовую.

Приготовленный к возвращению Стефена ужин так и остался стоять на столе. Цветы, два прибора нагоняли тоску; да и вся обезлюдевшая квартира на рассвете бесцветного дня имела совсем не романтический вид.

Все в ней говорило об отсутствующем Стефене. «Негативы» Стефена сидели во всех креслах, стояли, облокотившись на мраморную полку, у всех каминов — да вообще повсюду! Пустой home был густо населен не-Стефенами.

Он, этот home, являл собой роскошную убогость наших наисовременнейших интерьеров, и следует признать, это прискорбно содействовало тому, чтобы одинокая душа чувствовала себя в нем еще более покинутой.

Но Розина не собиралась снова впадать в пессимизм. Чтобы отвлечься от печальных мыслей, она начала набирать ванну и, когда вода в ней стала достаточно теплой, решительно, словно он и был источником этой меланхолии, повернула кран горячей воды вправо.

Примерно через час она уже сидела за небольшим письменным столом эпохи Директории.

Она только что положила в конверт пять стофранковых банкнот и визитную карточку с «выражением всей своей признательности» и теперь писала на конверте имя военврача.

Но тут в дверь дважды позвонили.

Едва ли слуги уже встали. Нужно было идти открывать самой.

— Четверть девятого. Должно быть, принесли почту.

Она открыла.

Некий джентльмен приветствовал ее непринужденным поклоном, слегка удивленный тем, что вместо слуги видит столь прелестную женщину, и любезнейшим тоном спросил:

— Могу я увидеть мсье Стефена Орлака, мадам?

Со светской улыбкой он произнес это последнее слово как «малам».

— Он... Его сейчас нет, мсье.

— О! Тогда прошу меня извинить, малам. Просто мсье Стефен Орлак просил меня зайти этим утром, как можно раньше. По его словам, он должен был вернуться ночью... Еще раз извините, малам, я загляну позже.

— Но с кем имею честь...

— Я — представитель компании «Восток»...

— Вот как!.. Вынуждена признаться, я о такой даже и не слышала...

— Я пришел по поводу страховки...

— Страховки...

— Страховки на руки мсье Стефена Орлака.

— На руки...

Розина сделалась белой как снег. Ей показалось, что все вокруг зашаталось, закачалось, наклонилось, паркетный пол прихожей накренился под ее ногами, словно палуба корабля в бурю.

Руки Орлака!..

Глава 3

ГОСПОДИН ОРЛАК-ОТЕЦ, СПИРИТ

— Я напишу вам, мсье. Спасибо... — едва слышно пробормотала Розина.

Немало изумленный, страховой агент откланялся, а Розина, застыв в прострации у закрытой двери, несколько минут стояла без движения, пристально глядя в одну точку перед собой — в точку, которую она не видела.

Затем она все же вспомнила... Ей открылся целый мир ужасных возможностей... Да, великие артисты теперь, как правило, стараются себя застраховать. Танцовщики страхуют ноги, пианисты — руки...

В этот день должны были быть застрахованы руки Стефена, каждая — на пятьсот тысяч франков!

И возможно, уже слишком поздно! В каком они сейчас состоянии? Ну же, она должна вспомнить!.. Ах да, искромсанные, изрезанные... возможно, переломанные! Она не слишком хорошо рассмотрела. Это ведь был такой пустяк, эти руки, когда речь шла о самой жизни!

Но искусство для Стефена — его искусство! — это ведь половина жизни!.. А также и целое состояние!.. Ах! Эти руки, эти прекрасные белые руки, изящные, гибкие, такие ловкие и сильные, эти виртуозные руки, две феи, пляшущие по клавиатуре, дарившие радость, славу и достаток!.. Ах! Если ему суждено остаться калекой, не в сотню ли раз лучше было бы остаться слепым, по примеру стольких музыкантов!.. Или же глухим, если на то пошло, как Бетховен или Сметана!.. Но его руки! Нет-нет, только не это! Он этого не перенесет! Нет, этого нельзя допустить!

Она бросилась к телефону:

— Профессора Серраля!.. Я хотела сказать: соедините меня с номером «Клебер, двадцать пять — сорок три»!

Побежали минуты. Хирурга пошли искать... там, в этой белоснежной клинике.

— Кто меня спрашивает?

— Это я, мэтр: мадам Орлак. Я забыла вам сказать... Руки... Мой муж... Это Стефен Орлак, пианист... Словом, руки, доктор, спасите их!.. Их нужно спасти любой ценой, понимаете?.. Как он?

Ответ прозвучал весьма сдержанно:

— Мсье Орлаку, милочка, ни лучше ни хуже. Первое вмешательство он перенес хорошо. Все еще без сознания. Главное для нас теперь — чтобы раненый выдержал завтрашнюю операцию. Сейчас он, если можно так выразиться, пропитан всевозможными сыворотками. Словно срезанный цветок в вазе с водой. Цветок, который нужно пересадить. Такие вот дела... Ушиб головного мозга — вот в чем загвоздка. Остальное — вторично, в том числе и руки. Могу вас заверить лишь в одном: будет сделано все возможное, и вместе с человеком я постараюсь спасти еще и артиста. Ваша комната вас ждет... До свидания, милочка. И мужайтесь!

Некая таинственная, темная сила, которая влечет нас к боли и страданиям, толкнула Розину к гостиной.

Там, в тишине, напоминающей молчание сирены, спал крепким сном большой рояль.

Этот рояль, эта тишина... ничто бы не смогло материализовать более жестоким образом беспокойство Розины. И даже сама гостиная — уже не была тем местом, которое приносило успокоение. Не только из-за своего белого и черного, траурного, убранства, не только из-за пальмовых ветвей дипломов лауреата всевозможных артистических конкурсов, которыми были завешаны стены и которые теперь казались надгробными венками, но еще и вследствие своей роскоши.

Действительно, от чего зависела вся эта роскошь? От жизни Стефена, от его таланта. От его рук. Боже! Если бы он умер, Розине было бы наплевать на всю роскошь мира! Но он будет жить. Так нужно. И если руки ему откажут, если его талант пропадет, как будет он обходиться без всей этой роскоши, к которой уже привык? Без этой роскоши, которая так ему подходит, которой он так естественно себя окружает? Сможет ли он, не отчаявшись, вернуться к былой скромной жизни?

Розина облокотилась на рояль и погрузила в него свой взгляд, словно в молчаливое озеро, в водах которого отражается прошлое...

Она снова видела, как в один из зимних дней Стефен вошел в небольшую лавочку мамаши Моне, торговки музыкальными инструментами с улицы Мсье-ле-Пренс, славной тетушки Розины...

В тот зимний день Розине было семнадцать. Годом ранее она, сирота, окончила лицей со степенью бакалавра. Тетушка Моне, сестра ее бедной матери, приютила ее у себя. Кем станет Розина? Этого тогда еще никто не знал. Пока что она расставляла на полках картонные коробки с музыкальными принадлежностями.

И вот в этот зимний день в лавочку вошел молодой человек. Он был худощав и плохо одет, выглядел совсем не богатым, но все же довольным. Он хотел взять напрокат «Арабески» Дебюсси. Тетушки как раз случайно не оказалось на месте... У них завязался разговор. Это была любовь с первого взгляда, на всю жизнь. Стефен приходил каждый день. Тетушка быстро поняла, к чему все идет. Свадьба уже была делом решенным. С тех пор все и начало усложняться.

Стефен тогда учился в консерватории. В тот год он получил первую свою награду. Тремя годами ранее он отказался вступить в коллегию нотариусов и ушел из конторы отца, где господин Эдуар Орлак рассчитывал сделать его своим достойным преемником. Артистическое призвание возобладало над всем. Но ужасный нотариус не простил сына. Он лишил его средств к существованию и отказывался принимать в своем доме. Да, вот уже три года бедняга Стефен выживал лишь благодаря субсидиям своего старого друга, мсье де Крошана, который втайне от нотариуса подбрасывал ему деньжат. Господин Орлак-старший, махнув на все рукой, продал контору и теперь занимался лишь оккультизмом — причем вместе с Крошаном! Славный мсье де Крошан!.. Восхитительный «шевалье», настоящий рыцарь, защитник бедных и неимущих! Сколько сил он приложил к тому, чтобы смягчить Орлака-отца и добиться от него согласия на брак сына! Но ничто не смогло тронуть сурового чудака, и молодым, хоть это и было печально, пришлось обойтись без его благословения.

Что за человек этот старик, этот вдовец с крючковатым носом, который мог бы быть дедом своего сына?.. В глубине темного зеркала Розина, как наяву, сейчас видела его ястребиный профиль. Он вспомнился ей таким, каким предстал перед ней, когда пожелал их принять после первой премии. Лавры сына его смягчили. Под нажимом мсье де Крошана он все же признал, пусть и нехотя, что Стефен может стать «кем-то». Не отрицал он и того, что Розина может оказаться порядочной девушкой. Но все же принял он их не слишком радушно. С тех пор они видели его лишь изредка, во время холодных визитов, от одной мысли о которых снохе Эдуара Орлака бывало не по себе на протяжении нескольких дней кряду.

Однако же миру известно, что Стефен стал «кем-то»! Благодаря ошеломляющему успеху он уже чуть ли не на следующий день выдвинулся в первый ряд. Без иной поддержки, кроме помощи своих преподавателей, без каких-либо коммандистов9, без кривляния и экзотики, он очутился в свете триумфа, рядом с лучшими! Внезапно все на него в буквальном смысле набросились. Теперь у них всего было в избытке...

Слово «избыток» подходило бы сюда как нельзя лучше, не будь Стефен тем, кем он в действительности и являлся, — артистом, влюбленным в красивые вещи, столь сострадательным, что порой его можно было бы даже счесть расточительным, беззаботным и ничего не откладывающим на день завтрашний... То, что он зарабатывал, надолго у него не задерживалось. Его сейф был всего лишь резервуаром, из которого золото, порожденное его собственными руками, постоянно перетекало к поставщикам и беднякам. Если вдруг из его рук перестанет литься волшебный Пактол10, что останется ему самому? Эти предметы искусства, эти дорогие гобелены, эти уникальные вазы — и счета.

И подумать только, что нищета будет сущим пустяком в сравнении с отчаянием пианиста, утратившего мастерство рук!..

Ах! Если случится подобная катастрофа, как возликует Орлак-отец!.. С какой ухмылкой он выслушает новость об этом несчастном случае! Ибо он обязательно о нем узнает, если уже не узнал...

Не следует ли Розине самой заехать к нему? Да, так и нужно сделать. Ввести его в курс дела, незамедлительно сообщить о том, как себя чувствует его сын... Неприятная обязанность в минуты большого горя.

Розина печально оглядела убранство оказавшегося под угрозой счастья.

Она по-прежнему держала в руках конверт, предназначенный военврачу и все еще не запечатанный. Несколько мгновений она колебалась, вытащила одну из пяти банкнот, немного помедлила, затем вернула банкноту в конверт, запечатала его и произнесла с вызовом:

— Мы еще посмотрим!.. А пока же — будем шиковать!..

Вскоре она уже была готова к выходу; в руке — небольшой саквояж.

Стояла унылая, сырая погода, на улицах было грязно. Закажет ли она по телефону такси?

Она посмотрела на прекрасное убранство, рояль, конверт и, покинув дом, пошла пешком.

Розина никогда не посещала Орлака-отца одна. Она сопровождала туда Стефена; этим и ограничивались ее отношения с отцом мужа. На сей раз, еще больше, чем обычно, она заранее страшилась этого ворчливого фанатичного старика.

Бывший нотариус жил совсем рядом, на улице Асса, в маленьком особнячке, зажатом между двумя большими доходными домами. На третьем этаже этого здания с разрешения хозяина проживал «шевалье» де Крошан.

Господин де Крошан, шевалье в шутку и художник всерьез, — его неразлучный друг. Розина все еще и не разобралась толком, так ли страстно этот джентльмен увлечен спиритизмом, как и нотариус: как-никак очень даже в интересах человека небогатого потворствовать мании друга! Вот так эти старые товарищи и жили в полном согласии: один — с улыбкой принимая тиранию другого, «два спирита», как их называли в квартале.

И Розина под зонтом семенила к ним мелкими шажками — чудесная походка истинной парижанки! — элегантная, ритмичная и легкая.

Звонок на решетке ограды прозвучал совсем старомодно.

Ставни первого этажа были закрыты. На третьем — студия господина де Крошана подставляла под дождь свой широкий оконный проем.

Дверь открыли. Скорее, даже приоткрыли. Это был Крепен, камердинер.

Шестидесятилетний старик с изрытым оспинами лицом, походившим на поле боя, увиденное с самолета. Мсье де Крошан, любитель пошутить, утверждал, что Крепен — творение бога-пуантилиста11, и неизменно относился к нему с уважением, не столько из-за такого артистического происхождения, сколько в силу наличия достаточного количества добродетелей.

И напротив, он совершенно не выносил мадам Крепен, Эрманс, чье бледное лицо возникло позади физиономии ее супруга. Этой вечно нужно было сунуть всюду свой нос! Ничто в доме не происходило без ее участия! Но видели бы вы ее лицо!.. И каким только учеником Создателя оно вылеплено? Ни формы, ни цвета: неловкая, словно покрытая штукатуркой заготовка, безликость, глядя на которую ты готов поверить, что вдруг стал близоруким или дальнозорким и теперь видишь все словно в тумане.

В нескольких словах Розина рассказала о своем горе — все еще стоя на ступенях, под дождем, ибо пара слуг загораживала проход.

У Крепена от изумления отпала челюсть. Но Эрманс пробормотала не слишком разборчиво:

— Мьсе ище не показвался, маам Стефен. Горе-то, какое горе, это уш да! Но дел в том, што у него сьянс, прям сёння утром! Необычный сьянс, маам Стефен! Видите, жальзи гостиной закрыты? Видать, уже началося. Там у нас три медьюма.

В этот день оккультизм, над которым Розина обычно смеялась, вдруг показался ей страшным и действительно таинственным. Впрочем, еще больше ее переполняло возмущение.

— Но как-никак это же его сын! — воскликнула она.

— Тише! Тише! — прошипела Эрманс. — Не над’ так шметь — так мошна и все сорвать!

— Его сын! — повторила молодая женщина, сбавляя тон.

Эрманс подняла к небу бесцветные зрачки:

— Вы и сами знатьте, маам Стефен: у мьсе нет сына, котор’ был бы ему дорог! Есть тока спирьтисм!

Увы! Розина действительно прекрасно знала, что для Орлака-отца столоверчение представляет больший интерес, чем Стефен! Но она не могла подавить чувство ненависти к этой отвратительной женщине, которая всегда науськивала отца против сына и не делала ни малейшей попытки убедить старика проявить щедрость, помочь сыну деньгами или составить завещание.

Домработница уже встала перед Крепеном. Были видны ее руки, больше похожие на мужские ноги; и теперь она беспрестанно водила этими ручищами себе по ляжкам, словно боялась не обнаружить их на прежнем месте.

Крепен робко произнес, бросив на мегеру совещательный взгляд:

— Ты же знаешь, мсье де Крошан еще не спускался... Мадам Стефен могла бы подняться к нему...

— Скор’ встанет! Проста запаздывает! — возликовала Эрманс. — Желайте падняцца наверх, маам Стефен?.. Заодно скажете ему, штоб поспешил!.. Што ищё там делать, наверху-то?

Розина вознамерилась войти. Но Эрманс уже заметила грязь на ее ботинках и, преградив дородным телом вход, сказала:

— Пройдите по колидору! Так мьсе вас не услышит!

«Колидор» — это длинный и темный проход из соседнего дома. Этот дом тоже принадлежал Орлаку-отцу, и, чтобы у шевалье де Крошана был отдельный вход, он распорядился проделать там дверь. Оттуда лестница вела уже напрямую к третьему этажу особняка.

— Хорошо! — ответила Розина.

Если ее что-то и задело, вывело из себя, так это не подобное обращение, а безразличие слуг к Стефену. Как можно оставаться равнодушным сегодня, когда этот чудесный человек находится между жизнью и смертью?

И она немного смутилась при мысли о том, что сейчас окажется перед господином де Крошаном, этим вечным шутником, который, вероятно, еще ничего не знает и будет улыбаться доброй улыбкой лысого весельчака Наполеона III.

Он такой милый, мсье де Крошан! И не позволяет себе вольностей. Ни малейших.

А вот и он сам, стоит как вкопанный.

Как!.. Ни песен? Ни улыбок?.. А! В руке у него была газета, и в ней — крупный заголовок: «Монжеронская катастрофа».

— Так вы уже знаете? Такое несчастье, правда?..

— Что?.. Вы о чем? — вопросил шевалье, встрепенувшись.

— Вы еще не читали газету? Я имела в виду катастрофу под Монжероном...

— А, вот вы о чем, милочка!.. Нет. Только собирался прочесть... Но что с вами, господи?

Ну вот, снова придется рассказывать. Есть, конечно, люди, которые находят облегчение, даже своего рода удовольствие в том, чтобы воспроизводить раз за разом, все выразительнее и выразительнее, детали драматического события. Но Розина так далека от этого!

— Садитесь, дитя мое.

Повествование началось. Но рассказчица то и дело прерывалась: от необычности этой мастерской у нее постоянно перехватывало дыхание. Ей никогда не привыкнуть к «пляске смерти» этого скелета, который с позвякиванием дрыгает ногами всякий раз, когда открывается дверь. Никогда прежде эта штуковина, которую она обнаружила перед собой, когда обернулась, опускаясь на стул, так ее не смущала — сейчас Розина даже ее испугалась!

Глава 4

ГОСПОДИН ДЕ КРОШАН, ЖИВОПИСЕЦ ДУШ

Читателю следует знать: в молодости мсье де Крошан подавал своему учителю, мэтру Бонна, самые радужные надежды, но к двадцати пяти годам новые тенденции живописи увлекли его на сомнительный путь.

Жаждущий оригинальности, влюбленный в таинственное великолепие света и цвета, молодой человек за несколько месяцев стал тем, кого наши отцы (безумцы!) называли тогда декадентом.

Прощайте, благопристойные и прибыльные портреты! Прощай, почти буржуазная жизнь, роскошная и привлекающая толпы покупателей мастерская! Прощайте, мелочные грезы (вот так-то!) о почетных наградах, официальных заказах и даже Институте Франции12.

Родители, полагая его сумасшедшим, впали в отчаяние.

С одной стороны, они ошибались: семья была весьма состоятельной, их сын вполне мог жить на ренту в ожидании того дня, когда из-под его кисти выйдут революционные шедевры (как знать?).

С другой — были правы: после их кончины мсье де Крошан начал сорить деньгами с такой пылкой страстью, что вскоре сделался гол как сокол, оставшись теперь лишь со своим искусством и с одним-единственным другом.

Его искусство — в денежном выражении — практически ничего не стоило. В те годы любители картин не осмеливались рисковать, не говоря уж о торговцах.

Но вот его друг оказался весьма ценным. То был нотариус Эдуар Орлак, богатый человек и странный тип, привязавшийся к этому художнику, своему «шевалье», за его веселый нрав, бескорыстие, дерзкие идеи, но особенно за ту склонность, которая побуждала обоих к изучению потустороннего мира.

Вскоре после разорения мсье де Крошана господин Эдуар Орлак потерял свою молодую жену. Он так сильно ее любил, что взял в жены без приданого. Именно тогда он впервые и занялся столоверчением в надежде установить контакт с дорогой умершей. Именно тогда он попросил мсье де Крошана поселиться на третьем этаже его особняка, где тот устроил просторную мастерскую. Именно тогда, наконец, этот художник так называемого декадентского течения, посвятил себя живописи, основанной на принципе «чистого психического автоматизма»13.

Он принялся писать портреты душ, ментальные пейзажи.

Конечно, хотелось бы знать, насколько все это было искренним. С одной стороны, очевидно, что занятие этим весьма специфичным искусством обеспечивало художнику кров и хлеб насущный, на которые он, возможно, не смог бы рассчитывать исключительно благодаря своим душевным качествам и интеллекту. Но, с другой стороны, мсье де Крошан всегда рассуждал о психике с такой убежденностью, выглядел при этом таким счастливым, что, глядя на него, ни у кого не возникало сомнений в его чистосердечии.

В мастерской на улице Асса хранились самые невероятные картины, не менее странные, уж поверьте, чем творения кубистов или футуристов, — а может, и более.

То были полотна, покрытые геометрическими фигурами, то сияющими, то туманными: ду́ги, параболы, эллипсы, овалы, спирали, синусоиды, спутанные наборы элементов, в которых всевозможные кривые и обломки были вставлены одни в другие, полихроматические квадраты и многоцветные витражи. Линии, пучки черточек самых различных оттенков, казались светящимися, и большие прямые радужные лучи, исходящие словно из призмы, в которой распался свет других солнц, пересекали крест-накрест эти экстравагантные мозаики, среди которых обнаруживались части предметов, фрагменты животных, мужчин или женщин: половина настенных часов, четверть звезды, конская ноздря, подведенный глаз гетеры.

Среди этих картин, будто бы служивших выражением чувств, желаний, воспоминаний, страстей, сожалений, порыва радости, приступа гнева или неврастении и так далее и тому подобное, висели прекрасные произведения, теплые и живые, которые мсье де Крошан якобы презирал.

И хотя полотна этого фовиста вряд ли привлекли бы грабителей, их неусыпно охраняли два экстравагантных стража: Гийом, скелет, начинавший шевелиться от малейшего движения двери, и Оскар, манекен с подвижными конечностями и головой, выполненный в натуральную величину, — этот позировал мсье де Крошану, который беспрестанно ретушировал его фациес14.

Оскар «стоял» за дверью, выряженный факиром. Его можно было заметить, лишь войдя в мастерскую. И именно на него сейчас в ужасе, задыхаясь от волнения, смотрела Розина, внезапно умолкшая в самом начале своего рассказа.

— Итак? — промолвил мсье де Крошан.

Но Розина все никак не могла прийти в себя от изумления.

Спектрофелес!

Эти светло-зеленые глаза, ярко-рыжие волосы, приподнятые брови и усики, небольшая раздвоенная бородка... Спектрофелес!

Новое виде́ние? Мираж? Ничуть. Вполне материальный Спектрофелес! Картонный Спектрофелес.

Ах! Если бы ночью она была не так взволнована, то обязательно вспомнила бы о манекене шевалье!

Ну конечно! Это старина Оскар, а вовсе не Спектрофелес. Это просто голова дьявола, какого-то Мефисто, — и кукла, своей неподвижностью напоминавшая покойника... По́лно, по́лно! Нельзя же быть ребенком до такой степени! Да и эта индусская одежда, деревянные руки без аметистов... Частичное и случайное сходство, внушенное персонажем «Фауста»! Никакого другого сходства, кроме как с дьяволом из оперы, на которого в конечном счете походить вправе каждый, будь то труп или же манекен!.. Нет, но все же! Неужели монжеронский мертвец будет ей являться во всех образах баритональных басов?..

Розина прервалась всего на долю секунды. Рассердившись на свою глупость, она мысленно обругала себя, подумав: «Ну, хватит! Довольно!» И, больше уже не отвлекаясь ни на Гийома, ни на Оскара, она продолжила свой рассказ.

Мсье де Крошан слушал ее крайне внимательно. Его лысый череп блестел почти так же, как череп Гийома.

— Я думала, — сказала Розина, закончив, — что вы уже прочли газету, мой бедный шевалье.

— Только еще собирался, — ответил он.

С этими словами он раскрыл страницу, на которой крупными буквами значилось: «Монжеронская катастрофа», и пробежал глазами список жертв.

— Фамилии Стефена здесь нет, — заметил он.

— Потому что я тут же его увезла.

Розина и сама с любопытством просмотрела список, в котором значились лишь самые обычные фамилии.

Пока они сидели бок о бок на мягком диване, покрытом шкурой черного медведя, старый художник взял руки Розины в свои. Его доброе лицо выглядело чрезвычайно расстроенным, усы обвисли, хотя обычно, напомаженные pommade hongroise, венгерской помадой, расходились в стороны величественно-надменными стрелками.

— Мое дорогое дитя! — сочувственно произнес он.

Но внезапно из какой-то комнаты небольшого особнячка донеслись отдаленные сухие размеренные удары.

— Это еще что такое? — спросила Розина.

— Это Пальмира, — ответил мсье де Крошан из глубин своей печали.

Удары следовали один за другим с благоговейной торжественностью. Можно было подумать, что на первом этаже некий церковный староста идет во главе какой-то степенной процессии, ударяя ad hoc15 посохом по паркетному полу.

Розина, пусть все мысли ее и занимал Стефен, не удержалась от того, чтобы не переспросить:

— Пальмира?

— Вертящийся столик, — рассеянно пояснил шевалье. — Сейчас он называется так. Он сам указывает свое имя, но постоянно его меняет, выбирая имена, соответствующие его эпохе: Сильвия, Памела, Хлоя, Пальмира16 и так далее.

— Как он стучит!..

— Да. Видно, не в настроении. Судя по всему, черт возьми, его потревожили слишком рано! Кто вообще расспрашивает духов в подобный час? Все же знают, что утро для таких целей совсем не подходит. Но ваш свекор решил попробовать — просто посмотреть, что выйдет. Вот столик и злится. Стучит ногой... Ругается! Послушайте...

Оба прислушались. Глаза Розины широко раскрылись, сделавшись похожими на те, что изображены на египетских саркофагах.

— Этот злюка говорит обо мне, — пробормотал он сквозь зубы.

Удары следовали один за другим, словно звонкие персонажи иератического — и телеграфного — фриза, ибо эти удары были буквами, а буквы складывались в слова. Они разреза́ли тишину на небольшие равные отрезки, потом прекращались, затем снова возобновлялись. Это было впечатляюще. Весь дом находился во власти какой-то неотступной идеи. Кости Гийома — скелета — убаюкивающе раскачивались, уже почти не производя шума. Оскар, манекен, застывший в реверансе сатанинского паясничанья, отводил в сторону свои неподвижные глаза, воспроизведенные слишком искусно. Розина почувствовала, как у нее сжимается сердце.

В этот день все ей казалось ужасным. Спиритизм соткан из нелепостей, к которым примешивается нечто таинственное. Сейчас она видела в нем лишь таинственное, а в этом таинственном — тревожащее. Охваченная беспокойством, преследуемая призраком, сидящая между марионеткой-скелетом и марионеткой-демоном, вместе с адептом оккультизма прислушивающаяся к звукам потустороннего мира, бедняжка судорожно сжимала руки, лежащие в ладонях ее старого друга. Ее судьба трепетала, находясь во власти неведомых темных сил. Она опасалась про́клятого, черного, как ночь шабаша, будущего, в котором вас едва не задевают крыльями пролетающие рядом летучие мыши и обдает ледяным дыханием зловеще завывающего ветра.

Она резко дернулась, чтобы отстраниться, избавиться от этого полчища сгрудившихся вокруг злых духов.

— Слушайте...

Приложив указательный палец к середине тщательно подкрашенных усов, мсье де Крошан слегка улыбнулся. От этой улыбки его лицо привычно покрылось морщинками, словно какой-нибудь предмет одежды, плотно облегающий тело и собирающийся складками при знакомом жесте.

Он про себя считал удары, складывал буквы в слова.

— Пальмира меня раздражает, — наконец промолвил он, тяжело вздохнув. — Она сказала буквально следующее: «Буду говорить лишь в присутствии шевалье». Нужно уносить ноги, моя дорогая! Уходим! Не хочу, чтобы вы возвращались в клинику одна, да я и сам не прочь увидеть Стефена. Пойдемте... Вниз спускаться не будем. Если я туда выйду, меня уже не отпустят.

Он вытащил из великолепного шкафа времен Людовика XVI свою «рембрандтовскую»17 шляпу и закутался в помпезный плащ годе́.

— Идемте!

Но тут он остановился и украдкой взглянул на дверь, за которой располагалась лестница, ведущая на нижние этажи особняка.

— За ней кто-то есть, — пробормотал шевалье.

И тотчас же из-за двери донесся резкий, вызывающий раздражение голос — голос, обожавший то клеветать, то злословить, голос, от которого звенело в ушах даже теперь, когда он произнес такие вполне безобидные слова:

— Вы у себя, мьсе Кршан?

— Эрманс... — прошептал шевалье.

— Там уш вас заждались, — сурово продолжал голос. — Иль вы забыли о сьянсе? Хозяин послал мьня за вами.

Мсье де Крошан сказал Розине:

— Туда я уж точно не пойду. Он, должно быть, злой как собака.

Розину охватило чувство глубокой благодарности. Естественно, господин де Крошан не боялся Орлака-отца, хоть и делал вид; но он бы сгорел от стыда, если бы предпочел сеанс спиритизма посещению тяжело раненного сына своего друга. В глазах Крошана это было бы сродни преступлению. Прекрасно зная шевалье, Розина не могла на сей счет ошибаться.

— Дверь заперта на засов. Ей никак не войти, — сказал шевалье девушке.

— Есть тут кто?.. Мьсе Кршан, вы у сьбя?

— Нет, Эрманс, не у себя, — заявил господин де Крошан. — Я только что вышел, пару минут назад, вместе с мадам Стефен Орлак, чей муж находится в смертельной опасности.

— Неужто вы позволите вас увести? — вскричала Эрманс.

Но мсье де Крошан уже вышел с Розиной через другую дверь, тогда как Гийом, то есть скелет, начинавший трепыхаться при каждом открывании этой двери, заплясал неистовую джигу перед ухмыляющимся манекеном.

Глава 5

ХИРУРГИЯ

— Вы весь прямо сияете, шевалье! — сказала Розина, звоня в дверь клиники на улице Галилея.

— Это потому, что я преисполнен уверенности, — ответил весельчак. — Наш Стефен выкарабкается, вот увидите. Мой знакомый демон меня в этом заверил.

По правде говоря, никакой демон Сократа18 ничего не нашептывал на ухо мсье де Крошану, и в глубине души шевалье был встревожен сообразно обстоятельствам. Но он пообещал себе ободрять Розину всеми возможными способами и, зная, с какой легкостью передается уверенность, не нашел ничего лучше, чем возобновить свои обычные фацеции19.

Жестом бретёра, обнажающего клинок, он вытянул вперед трость и, постучав по дубовой двери, словно головкой эфеса шпаги, прокричал:

— Открывайте! Открывайте! Это несчастный король Франции!

Но Розина тут же принялась расспрашивать портье, несколько озадаченного столь благородным требованием:

— Как там мсье Стефен Орлак?

— Не знаю, мадам. Извольте обратиться в регистратуру.

— Черт возьми! — проворчал шевалье. — Да вы сама не своя, моя дорогая!

С верхней площадки белой мраморной лестницы, тоже холодная как мрамор, к ним уже спускалась старшая медсестра.

Пришлось проследовать за ней в кабинет, где белым было все, что только могло таким быть. Через пару минут в кабинет заглянула одна из тех женщин, которых Розина уже видела ночью: на ее приятном лице сияла приветственная улыбка.

— Нельзя сказать, чтобы профессор Серраль был недоволен, — промолвила она. — Переломов конечностей не так уж много.

— Ампутации не потребуется?

— Нет-нет, не волнуйтесь.

— Я хочу знать... Даже если это будет хоть пальчик...

— Ни в какой ампутации нет ни малейшей нужды, мадам.

— А что с головой?

— Это будет ясно лишь завтра.

— А руки?

Улыбка сошла с лица медсестры, и она уклончиво ответила:

— Нужно надеяться на лучшее, мадам...

— И все же... Что сказал насчет рук профессор Серраль?

— Мэтр не слишком-то словоохотлив... Впрочем, все покажет предстоящая операция.

— А больной в состоянии ее выдержать?

Розина жадно вглядывалась в лицо этой женщины, анализировала все ее интонации. Мсье де Крошан понял, что под этим пристальным взглядом, в этой атмосфере допроса с пристрастием, медсестра ни за что не откроет им всех своих мыслей.

— Мы очень на это надеемся, — ответила женщина.

Опять неопределенность! Опять хрупкость жизни, удерживаемой в равновесии на пальце ученого, — жизни, которая от дуновения судьбы трепещет, словно перышко!

— Могу я увидеть мужа?

— Профессор Серраль предпочел бы, чтобы раненый сохранял полнейший покой. Однако если вы настаиваете...

— Поверьте мне, мое дорогое дитя, — сказал шевалье, — вам лучше неукоснительно следовать предписаниям доктора. Не нужно пренебрегать ничем из того, что может содействовать успеху его работы.

Розина заметно помрачнела, но все же уступила, попросив лишь проводить ее в приготовленную для нее комнату.

Мсье де Крошан по ее просьбе последовал за ней.

То была совсем небольшая комнатушка с окрашенными белой эмалью полом и стенами; окно ее выходило на улицу. Розина повернулась к своему старому другу. Ее всю трясло от волнения.

— Ох! — сказала она. — Вы, посвятивший всего себя изучению неведомого, разговаривающий с духами, можете ли вы открыть мне, что нас ждет завтра? Вы только что говорили, что я должна верить. Вы прочли это в будущем?.. Если бы вы только могли себе представить, как я жажду узнать...

Она никогда не верила в оккультизм, но в этот день реальность подобной науки принесла ей столько облегчения, что она уже готова была в нее поверить.

— Будущее непроницаемо, — ответил шевалье, беспечно взмахнув рукой. — Прорицатели все до одного — болтуны, и вы даже не представляете, сколько всего умные люди могут навыдумывать по этому поводу. Нет, моя надежда основывается вовсе не на оккультизме. Но когда такой человек, как Серраль, не признает больного безнадежным, это означает одно: больной будет спасен. Вот и всё!

— Спасен! — воскликнула Розина, складывая руки вместе и зажмуривая глаза.

Но вдруг она вцепилась в рукав мсье де Крошана:

— Спасен, будет жить — да, возможно! Но в каком состоянии мне его возвратят?.. Я поручила его заботам кого-то ужасного! Была ли я вправе так распоряжаться?.. Тот военврач, который сопровождал меня до этой клиники, высказывался относительно методов Серраля с явным неодобрением!

— Хе! Да что, черт возьми, Серраль, по-вашему, может сделать со Стефеном, если не излечить его?

— Он может его излечить самыми жуткими способами. Он может сохранить ему жизнь ценой столь ужасных страданий, что в действительности...

— Розина, милочка, не произносите слова, о которых вы тотчас же пожалеете!.. Вот что... Распорядитесь лучше принести завтрак и предложите мне составить вам компанию. Вы голодны и от этого несколько перевозбудились.

— Возможно, — ответила молодая женщина, слегка задетая. — Но вам не кажется, что эта клиника полна вещей...

— Почти волшебных! — промолвил мсье де Крошан. — И это настоящая удача для Стефена, чей случай представляется мне весьма серьезным! Да, почти волшебных. Вещей, которые бы привели в смятение алхимиков и колдунов былых времен, занимавшихся своими изысканиями в погребах, заставленных ретортами и увешанных тушками летучих мышей... Вещей почти божественных и, однако же, вполне реальных!.. Но здесь помогают людям, и тут не происходит ничего такого, что не было бы общеизвестно. Ничего такого, что не получило бы одобрение благодарных пациентов... Разве что именно здесь работает «человек открытий», тот, кто первым испытал все то, что все остальные стали практиковать по его примеру, тот, чье профессиональное мастерство позволяет ему преуспевать там, где потерпели неудачу многие другие. И именно это сделало его клинику столь престижной!

— Вы полагаете?

— Вам не в чем себя упрекнуть. Вы сделали то, что и следовало сделать, ведь Серраль — ведущий хирург мира.

Но Розина прочла сотни книг. Ее перевозбужденная память наполнялась страшными образами... Она столько всего нафантазировала, что, вздрогнув, поспешила взять себя в руки.

— Я схожу с ума! — пробормотала она.

— Заметьте: вы сами это сказали! — манерно произнес он и, беспечно подхватив тонкими пальцами полы жакета, присел в реверансе.

В этот момент на середину комнаты вкатили сервированный столик, и чудаковатый старик принялся изображать хоровую капеллу, поочередно имитируя тенора́, баритоны и басы́ (К столу! К столу! Выпьем же! Выпьем! К столу!) с такой быстротой, что создавалась иллюзия, будто действительно поют сразу несколько хористов. Его невозмутимое лицо и паясничание казались очень комичными.

— Какой вы еще мальчишка! — воскликнула Розина, не сдержав улыбки.

Он согласно кивнул:

— Да, я все еще молод! Так и остался в переходном возрасте.

Произнеся это, мсье де Крошан выдал прекрасно сымитированное соло корнет-а-пистона20 и под занавес выразил свое восхищение чванливым голосом Брассёра.

Но мы не намерены перечислять все каламбуры, остроты, шутки и дурачества, которыми мсье де Крошан приправлял завтрак Розины Орлак. Он так решительно разыгрывал из себя шута, что в конечном счете утомил несчастную красавицу, — вот и все, что стоит об этом рассказать. К тому же шевалье и прежде не всегда отличался изысканным остроумием; в своих шутках он то и дело обыгрывал собственную плешивость, и потому многие находили старика невыносимым.

Розину неумолимо клонило в сон. Мсье де Крошан выразил свое удовлетворение этим фактом и откланялся, сказав, что вернется вечером.

— Бедный шевалье! Теперь-то вас точно затащат за стол!

— Тащить меня не придется, — сказал он. — Я явлюсь к ним сам.

Даже во взгляде Тесея, идущего на бой с Минотавром, вероятно, было меньше доблести.

Мадам Орлак проспала до самого вечера. Разбудила ее медсестра, принесшая различные вещи, обнаруженные при ее муже.

Их перечень был представлен в учетной карточке:

Носовой платок с вышитыми на нем инициалами «С. О.»...

Бумажник шагреневой кожи...

Коралловый зажим для галстука...

Обручальное кольцо...

Перстень с печаткой...

Золотые часы на цепочке...

Сетчатый кошелек, сделанный из золотых колечек...

Перочинный ножик...

Пара золотых запонок...

Розина расписалась в нужной графе и погрузилась в раздумья. Один только вид этих предметов вызывал в ее мыслях образ Стефена. Он никогда с ними не расставался. Особенно перстни, можно сказать, срослись с ним. Они были частью его личности, частью его рук... И обручальное кольцо! Ох! Обручальное кольцо! Это тонкое золотое колечко! Это небольшое звено невидимой (и растяжимой) цепи, связывавшей через безымянный палец руку Стефена с рукой Розины!.. Боже! Теперь казалось, что с одной стороны цепь разорвалась!

Как сухое дерево заключает в себе пламя и дым, так и перстни заключали в себе «спектральные руки» Стефена. Розина мысленно пыталась воссоздать эти руки. Пристально глядя на блестящие кружочки, она дорисовывала в своем воображении пальцы, длинные и тонкие, бледную плоть, целую сеть голубых вен, а под ними появлялась клавиатура из слоновой кости и эбенового дерева. На ее глазах эти руки, избавившиеся от перстней на время исполнения сонаты, набрасывались на клавиши в темпе аллегро.

И вот теперь эти перстни лежали перед ней, на подносе, давно не ощущавшие тепла, словно их владельцу уже не суждено было вновь надеть их, словно их сняла с его ледяных фаланг смерть. А завтра... Завтра! Кто знает?..

Ах! Проклятая катастрофа!

Внезапно Розина вспомнила тот кошмар, который видела во сне, отнюдь не спокойном. Во время сна она заново пережила не муки влюбленной женщины, не тревоги супруги, не физическую усталость от поисков среди искореженных вагонов. То были те фантасмагорические моменты, когда перед ней возникал Спектрофелес.

Должно быть, душа ее действительно находилась под особым, магическим влиянием чего-то сверхъестественного, раз уж ею всецело владело сейчас ощущение некоего чуда, а не другие, гораздо более объяснимые эмоции! Какое ребячество!

Но тут кто-то тихонько постучал в дверь, и Розина без всяких на то причин содрогнулась.

— Войдите! — сказала она. Затем добавила, ощутив, как сжимается от нехорошего предчувствия горло: — Кто там?

В дверном проеме возник шевалье. В руке он держал охапку цветов:

— Кто там?.. Florio Tosco, мадам.

— О! Какой вы милый, шевалье!.. Но скажите: чем вы там, у себя, занимались?

Проведя рукой по абсолютно гладкому черепу, мсье де Крошан ответил:

— Работал над своим операционным трактатом об эндемической плешивости бильярдных шаров и врожденной лысости шаров на заходных столбах лестниц.

— Будьте серьезны!.. Я хотела сказать: что вы делали по возвращении на улицу Асса? Мой свекор...

— Господин бывший нотариус вел себя совершенно постыдно. «Не будь Стефен пианистом, он бы не отправился в Ниццу; не отправься он в Ниццу, не стал бы жертвой монжеронской катастрофы» — вот и все, что он изволил мне сказать.

— Увы!.. Ну а вы сами? Хороший нагоняй получили?

— Ну да, по головке не погладили — влетело по первое число.

— Но, мой добрый друг, зачем вам жить под башмаком у этого человека — теперь, когда вы легко можете продавать свои полотна?

Несогласно покачав головой, напоминавшей о временах Второй империи, мсье де Крошан возразил:

— И что я куплю за деньги, вырученные от продажи картин, такого, что принесет мне столько же радости, как сами картины? Свободу? И что мне с ней делать?.. Да и потом, я всегда питал к вашему свекру симпатию и думаю, не будь рядом с ним меня, медиумы и супруги Крепен давненько бы его разорили — его, а рикошетом и вас... Но вот что. Я там, внизу, навел справки: похоже, Стефен чувствует себя неплохо. Однако вы-то сами как? В порядке?.. Послушайте. Я лягу здесь, в соседней комнате. Когда вас начнет тяготить одиночество, позовите меня, хорошо?.. А пока что... чем вы можете меня угостить?..

Через какое-то время, под влиянием снотворного, которое мсье де Крошан украдкой подсыпал в ее чашку чая с флердоранжем, Розина заснула прямо в одежде. Старый дворянин взял ее на свои отеческие руки и, перенеся на кровать, укрыл одеялом. Шевалье и сам выбился из сил, пока против воли играл роль шута, пусть она и была ему привычна.

Рассвет 18 декабря выдался мрачным. Солнце заливало Париж тусклым светом.

При первых лучах Розина распрямилась на своем ложе, сразу же обрела присутствие духа и поднялась на ноги.

Было шесть утра. Через час Стефена должны начать оперировать.

Несмотря на то что в комнате было довольно тепло, мадам Орлак дрожала. То был тоскливый час. Чтобы не впасть в уныние, она с почти спортивным рвением занялась своим туалетом. Но от тревоги у нее сосало под ложечкой, как бывает при желудочных коликах. А от того, что она увидела вскоре, ее бросило в дрожь.

Среди характерного шума пробуждающегося города Розина уловила легкий гул, заставивший ее подойти к окну.

Еще почти не одетая, хотя очаровательная даже в столь скромном наряде, она содрогнулась от волнения, и ей показалось, что она покрылась инеем.

Выехав из-за поворота, к крыльцу клиники подкатил автофургон похоронного бюро.

Серралю, увы, удавалось спасти отнюдь не всех оперируемых!

Ничто не могло более наглядно подчеркнуть неуверенность этого мерзкого утра. Розина почувствовала, что сходит с ума от беспокойства. Мысленно она даже спросила себя, чем так провинилась перед Богом, что Он посылает ей подобное наказание.

Однако она ждала, когда фургон отъедет, и через несколько минут дождалась.

То было безмолвное и тайное бегство. Лишь двое родственников внутри в полном трауре. Какой ужас!

Розине открылась вся грязь этого дворца, обратная сторона славы, изнанка гениальности. К ее отчаянию добавилось философское уныние, какое охватывает любого мыслителя, который, проведя пальцем под бархатной обивкой трона, нащупывает шероховатое дерево. И потом с каждой минутой ей становилось все хуже и хуже. Этот мертвец, которого только что увезли как отныне ни на что не годный кусок плоти... все это лишь жутким образом подчеркивало, как сильно клиники похожи на мастерские. Живая плоть здесь обрабатывается скальпелем точно так же, как дерево фуганком и железо на прокатном стане... Если сейчас, во время трепанации, в черепе Стефена вдруг образуется непоправимая трещина, завтра фургон снова приедет, чтобы избавить завод от вышедшего из строя механизма!

Это было уже слишком. Розина быстро закончила одеваться и пошла просить мсье де Крошана составить ей компанию.

Он согласился. Все, по его словам, указывало на то, что операция будет удачной, но продлится долго.

Действительно, прошло три бесконечных часа, в течение которых славный шевалье напрасно делал все возможное, чтобы развлечь Розину. Молодая женщина его не слушала.

Закрыв лицо руками, она пыталась за счет силы воображения перенестись в операционную. Но под влиянием волнения и тревоги ей являлись самые немыслимые картины. Ее неведение упрощало то, что преувеличивала ее фантазия. Она видела открытый, словно котелок, череп, кровянистый мозг, похожий на те, что продаются в мясных лавках. Она видела щипцы слесаря, коловороты столяра, длинные ножи жреца, совершающего жертвоприношение. Серраль, в белой блузе — этакий подмастерье у булочника с руками мясника, — раздвигал, сверлил, резал с диким ликованием, забирая у какого-то обездвиженного животного капли жидкости или фрагменты мозгового вещества, которые он затем вживлял в мозг Стефена...

Розина чувствовала, что скользит вниз по ужасному, мерзкому склону.

Ее пытка закончилась: профессор Серраль передавал через медсестру, что все прошло хорошо и что, если не случится осложнений, господин Стефен Орлак, как ему кажется, должен выжить.

Розина упала на грудь мсье де Крошана и залилась слезами. Шевалье, и сам крайне взволнованный, принялся похлопывать ее по плечу. Но затем он весьма кстати вспомнил, что этот столь простой жест стал ныне слишком театральным, и из деликатности от дальнейших похлопываний воздержался.

С этой минуты мадам Стефен Орлак было разрешено видеть мужа — при условии, что эти посещения будут нечастыми.

Первый визит вышел весьма трогательным, ибо больной весь был обмотан бинтами — даже лица его не было видно из-за повязок.

То была белая мумия, облаченная в униформу этой белоснежной клиники.

Но, хвала небесам, обе ноги Орлака в хлопчатобумажных штанах со шнуровкой казались целыми и невредимыми, а обе руки в варежках из гигроскопической ваты симметрично лежали вдоль тела.

— Теперь, — сказал Серраль, — нам придется положиться на матушку-природу. Люди сделали все, что могли.

Могучее и мерное дыхание приподнимало грудные бандажи. Стефен, задействовав свои легкие, казалось, выполнял какую-то особую задачу, и Розина слушала, как он дышит, как некогда слушала, как он играет шедевры великих композиторов, — с восторгом и умилением.