Сколько весит сердце жирафа E-Book

Елена Трофимчук

• Herausgeber: Абрикобукс / Apricotbooks
• Kategorie: Für Kinder und Jugendliche
• Serie: Детский почерк
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 105

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

У Тимы в последнее время много перемен: скорый переезд практически на край света с мамой и сестрой Алисой, в папиной новой семье ожидается рождение малыша, а бабушка ушла на пенсию и сменила привычный всем образ жизни… Тима изо всех сил набирается смелости сказать на прощание самое важное самым главным людям, среди которых есть очень особая девочка. И надо же именно в это неудобное время случиться чему-то по-настоящему волшебному! Дедушка Витя вернулся — из мира снов — всего за три дня до отъезда Тимы. Вернулся ненадолго и неизвестно зачем. Видят дедушку только Тима и Алиса, и они должны ему помочь. Теперь кажется, что изменения уже не остановить и никогда уже ничего не будет как прежде. У всех героев книги только три дня на то, чтобы найти самые правильные, самые важные слова, вместить всю любовь и ответы на все незаданные вопросы. Книга Елены Трофимчук — о любви, которой никакое расстояние не преграда, о том, что каждая встреча с любимыми — это подарок, и о том, что «потом» не бывает.

Leseprobe

ГЛАВА 1

ДЕДУШКА ВЕРНУЛСЯ

Сначала поставить чайник. Или сначала разогреть котлеты.

— Сначала надо спросить, на сколько дедушку отпустили. — Алиса изо всей силы прижимает к себе плюшевого не пойми кого. Можно подумать, что Алиса умеет читать мысли, но ничего подобного она не умеет. Просто первый раз в жизни мы с сестрой думаем об одном и том же.

В ванной жужжит бритва. Самый уютный звук на свете. Дедушка Витя броется. Папа бреется, дедушка Егор бреется, мамин Костя тоже бреется. А дедушка Витя броется. Броется — личное дедушкино слово. Русичка Людмила Николаевна заметила бы, что так говорить неправильно. Но личные слова — это как личные вещи. Алисина зубная щётка, например, уже через неделю выглядит такой же лохматой, как голова Мишки Звягина после перемены. Но это вовсе не значит, что у Алисы неправильная щётка или у Мишки неправильная голова.

— Давай ты сама спросишь? — Я отворачиваюсь к окну и стараюсь говорить равнодушно.

Бритва замолкает, и мне кажется, что никакого жужжания не было. Что этот звук я выдумал. По-моему, то же самое кажется Алисе и даже плюшевому не пойми кому. Плюшевый не пойми кто как будто собирается заплакать — длинные уши упали на тряпичное лицо, а нарисованные синие глаза в свете ночника блестят, как мокрые.

— Я сейчас запла́чу, — шепчет Алиса.

Это любимая Алисина угроза. Алиса всегда обещает заплакать, когда боится радоваться раньше времени. Но плачет она редко. Мама говорит, что я в Алисином возрасте плакал чаще.

— Тихо. — Я прижимаю палец к губам и вслушиваюсь в тишину.

Обычно слишком долгая тишина звенит, как стая надоедливых комаров. Но сегодня она рокочет трубами, бьёт в барабаны и чем-то гудит — может быть, контрабасом. Не тишина, а целый оркестр.

— Слышишь? — Алиса поворачивает плюшевого не пойми кого лицом к двери.

В ванной фыркает кран, вода сначала журчит по раковине, а потом затихает, уткнувшись в дедушкину ладошку. Мы с Алисой выдыхаем. Синхронно. Первый раз в жизни мы с сестрой делаем что-то синхронно.

— Я могу это взять на себя, — заявляет Алиса тем самым взрослым тоном, который умиляет маму и бабушку и бесит Маргариту Валерьевну — Алисину учительницу. Маргарита Валерьевна считает, что Алиса кривляется. Меня Алисина манера говорить тоже иногда бесит, но я знаю, что сестра не кривляется. Алиса как будто сразу родилась взрослой, и теперь только надо дождаться, когда она и выглядеть начнёт как взрослая.

В прихожей что-то стукает. По-моему, дедушка врезался в один из четырёх чемоданов.

— Не спите? — Дедушка пригибается, чтобы зайти в нашу комнату. Не могу поверить, что он и сейчас боится дверных косяков.

— Мы пока не понимаем, имеет ли смысл в сложившейся ситуации тратить время на сон, — выдаёт Алиса украденную из какого-то фильма фразу и хватает дедушку за руку. — Тёплая! Как батарея.

Алиса плюхается на мою кровать. Та возмущается длинным стоном. Дедушка усаживается между мной и Алисой. Кровать не издаёт ни звука. Дедушка горбится и прячет руки под колени. Слово «долговязый» придумали для таких, как он. У дедушки длинное всё — руки, ноги, шея, туловище. И ему кажется, что эта долговязость всем мешает. Если бы дедушка Витя мог, он бы скрутился в узел и спрятался под кровать.

— А тебя надолго?.. — Я хочу сказать «отпустили», но останавливаюсь. Я понятия не имею, как всё устроено там, откуда пришёл дедушка. Или приехал. Или прилетел. И каким вообще транспортом можно туда добраться, а тем более оттуда выбраться.

Дедушка долго трёт переносицу. Тишина тикает настенными часами. На стрелках — заячьи уши. Год, когда ушёл дедушка, был годом кролика.

— Ты и сам не знаешь? — Алиса кладёт голову дедушке на колени и вытягивается во весь рост.

— На три дня, — отвечает дедушка.

Дедушкина улыбка ныряет в усы. Усы у дедушки точь-в-точь такие же, как и были. И одет он в тот же свитер, который был на нём в последний раз. В тот самый раз, когда я играл в приставку, которую одолжил на вечер у Мишки, а дедушка подошёл сзади и положил руку на моё плечо, и меня в тот момент чуть не убили, и я сбросил дедушкину руку и крикнул что-то типа «Ну блин!». А дедушка сказал: «Сердце жирафа весит двенадцать килограмм, представляешь?» Ничего такого в тот вечер я не представлял. В тот вечер я злился, что потратил все жизни, а до конца игры ещё далеко. В тот вечер никто не мог представить, что следующим утром дедушку заберёт скорая. «Он ни разу не жаловался на сердце», — заплачет мама. А я… Я вспомню про сердце жирафа.

— Три дня — это столько же, сколько осталось до весенних каникул, — загибает пальцы Алиса.

Алиса ходит в школу только первый год, а каникулы ждёт как восьмиклассница. Стоп! Три дня — это столько же, сколько осталось до нашего отъезда.

— Ты приехал нас проводить?

— Проводить? Куда? — Дедушкины брови съезжаются к переносице.

— Ты правда не знаешь, что мы уезжаем? — не верю я. Кто-то говорил, что там, откуда вернулся дедушка, всё про всех знают. А может, никто этого и не говорил, просто я почему-то так думал.

— Откуда дедушке знать про наш переезд? Его не было больше года, а переезжать мы собрались только месяц назад. — Алиса обхватывает дедушку руками и громко зевает.

— Кому-то пора спать. — Дедушка взъерошивает Алисины волосы.

— Ещё чуть-чу…

Три стрелки на часах с зайцами превращаются в одну — как будто обнимаются, крепко-крепко. Алиса сонно сопит.

— Ты же, наверное, голодный! — Я вспоминаю про котлеты и про чай.

Дедушка морщит лоб, словно силится решить сложную задачу, а потом качает головой.

— Может, разбудим маму? — предлагаю я.

— Давай не будем про меня рассказывать маме, — шепчет дедушка.

— Почему? — не понимаю я.

— Ну… Она начнёт беспокоиться…

Дедушка не меняется. Его главным девизом всегда был: никого не беспокоить.

— Но бабушке же ты покажешься?

— Она здесь? — Дедушка испуганно оглядывается. Бабушки Тани, то есть своей жены, он боялся всегда. Не то что бы боялся, но старался лишний раз её не тревожить.

— Бабушка дома, — говорю я.

— У себя? — уточняет дедушка.

— Ну конечно, а у кого?

— В Новых Дорогах? — не унимается дедушка.

Такое ощущение, что дедушка мне не верит. Хотя чему удивляться? За то время, пока дедушки не было, могло произойти что угодно. На самом деле за этот год и произошло что угодно. Но не с бабушкой. В бабушкиной жизни всё осталось как прежде.

— Я не знаю, смогу ли показаться бабушке. — Дедушка опускает голову.

— Почему?

— Во-первых, я пока не понимаю, кто меня может видеть, — дедушка осторожно перекладывает Алису на её кровать и снимает свитер, — а во-вторых… Во-вторых, я не знаю, как добраться до Новых Дорог.

— На поезде, — говорю я и добавляю: — Как и раньше.

Дедушка наверняка будет чувствовать себя спокойнее, если поймёт, что за время его отсутствия поменялось не всё. Поезда, во всяком случае, как ходили из Минска в Новые Дороги, так и продолжают ходить.

— Поезд привёз меня сюда. — Дедушка тычет пальцем в окно.

— Прямо к дому? — уточняю я.

— Прямо к подъезду, — кивает дедушка.

Я вглядываюсь в дедушкино лицо — ни намёка на улыбку.

— Здесь нет железной дороги. — На всякий случай я выглядываю в окно.

Напротив нашего подъезда детская площадка. Горка с пастью дракона ночью выглядит грустно. Кажется, что дракон боится темноты и ждёт не дождётся, когда наступит утро. Огромная лужа под качелями отсвечивает панцирем из тонкого льда. Никакой железной дороги за окном, естественно, нет.

— Ни рельсов, ни шпал, ни зала ожидания. — Я придерживаю штору, чтобы дедушка мог сам удостовериться в отсутствии железной дороги во дворе нашей самой обычной пятиэтажки.

— Уже исчезли, — говорит дедушка, не глядя в окно.

Алиса шарит рукой по одеялу, и я подкладываю ей плюшевого не пойми кого. Кто такой этот плюшевый не пойми кто, знает только Алиса. Точнее, не знает, а выдумывает. Каждый день у Алисиной игрушки новое имя. «И новая жизнь», — говорит Алиса. Ещё Алиса говорит, что это огромная привилегия — каждое утро просыпаться кем-то другим. Но мне кажется, что ежедневно становиться для всех незнакомцем — это не привилегия, а проклятие, даже хуже, чем каждый год менять школу или класс.

— Ты мне не снишься? — Я подхожу к дедушке. Его глаза напротив моих. По-моему, дедушка стал ниже.

— Ты вырос. — Дедушка кладёт руку на моё плечо.

Свет от ночника моргает три раза и исчезает без всякого щелчка выключателя.

— Дедушка, ты здесь?

ГЛАВА 2

Я НЕ СПЛЮ

Минуту назад погасли фонари. Интересно, почему фонари гасят именно в час ночи? В полночь было бы логичнее. Типа карета превращается в тыкву, туфелька — в рваный башмак. Нет, туфелька как раз остаётся. На мокром тротуаре разлеглась тень яблони. Хотя яблоню в ней сейчас вряд ли кто-то узнает — скелет какого-то унылого дерева. Унылого, потому что ночь, и потому что снег уже превращается в слякоть, и солнце последний раз приходило так давно, что ещё чуть-чуть, и мы примем за солнце не очень тёмное облако. Я хотел бы долго думать про фонари, про ночь, про неправильную весну и хрустальные башмаки, но про ерунду больше не думается. Ветки у яблони длинные и костлявые — как руки очень худого человека. Дедушка Витя всю жизнь был худым. Сейчас он тоже худой. Я сижу на подоконнике в дедушкином свитере и уже пять раз ущипнул себя за ногу. Теперь будет синяк. Я не сплю. Дедушка вернулся. Пусть всего на три дня, но по-настоящему.

Дедушкин свитер приятно колется. Свитер мы выбирали для дедушки вместе с мамой. Давным-давно, на монгольском рынке в Аршане — городке в горах с низкими домами и длинными санаториями. Дедушка с бабушкой подарили тогда маме путёвку в санаторий. Чтобы мама пила минеральную воду прямо из ручья и не расстраивалась. А расстраиваться маме было из-за чего — в тот год от нас ушёл папа.

Я открываю окно — не полностью, на проветривание. На улице весной не пахнет, пахнет уставшей зимой. Март вообще не похож на рождение весны, он похож на умирание зимы. Когда мама развелась с папой, бабушка Таня сказала, что теперь начнётся новая жизнь. Но развод на жизнь не похож, он похож на смерть. Ведь смерть — это что? Это когда на одного человека становится меньше — не вообще в мире, а в днях тех, для кого этот человек был частью жизни. Как будто с дороги, по которой ты каждый день ходишь, внезапно сняли кусок асфальта.

Перед тем как уйти насовсем, папа исчезал из дома на день, на два, на неделю, а один раз исчез даже на две. Спортсмены, наверное, как-то так готовятся к марафону. Папа не спортсмен. Он специалист по банковскому обслуживанию. Звучит нормально, но на самом деле у папы самая скучная на свете работа. Нет, самой скучной по какому-то опросу считается работа охранника. Но это смотря что охранять. Охранять жирафов, например, точно не скучно. Но вряд ли жирафам нужны охранники.

Свои исчезновения папа объяснял всякими семинарами и курсами повышения квалификации. Возвращался он после них молчаливым и рассеянным. На вопросы отвечал: «Нормально». Меня это вообще-то не удивляло — в учёбе весёлого мало. А маму удивляло. И расстраивало. Мама стала часто произносить одну и ту же фразу: «Нам надо серьёзно поговорить». «Ты сама себя накручиваешь», — отвечал маме папа. И всё-таки однажды серьёзный разговор состоялся. Алиса в тот вечер уже спала, а я делал вид, что сплю. Папа говорил много и неразборчиво. Мама плакала и всё время спрашивала: «Как ты мог?» Потом хлопнула дверь, и наступила тишина. Не та тишина, которая звенит комарами и гудит контрабасом, а настоящая — без единого звука. Я тогда закрыл глаза и попытался представить, как папа спускается по лестнице, как он выходит из подъезда, как задирает голову и ждёт, чтобы мама помахала ему из окна кухни. Но ничего не представлялось. Папа исчез насовсем. Провалился в кромешную тишину.

— Медведь медведя закатал! — звонко сообщает Алиса и переворачивается на другой бок. Алиса часто говорит во сне. И всё время что-то такое, отчего сразу хочется забраться к ней в сон и посмотреть на этих её медведей.

Из нашей с Алисой жизни папа вроде как не исчез, мы встречаемся каждое воскресенье. Но это уже не тот папа, который жил с нами каждый день. Каждодневный папа пах яблочным ополаскивателем для белья и кожаным ремешком от часов. Он злился, когда у меня не получалось с математикой и когда Алиса задавала ему вопросы типа «что снится осьминогу?». Новый, воскресный папа пахнет вкусным парфюмом и иногда растворимым кофе. Он может целый час заниматься со мной математикой и при этом улыбаться. В прошлое воскресенье папа ответил на все Алисины вопросы. А это:

Бывают ли у обезьян голубые глаза?

Сможет ли наука возродить динозавров?

Почему мы видим только взрослых голубей? Где их птенцы?

Почему круглые вещи блестят ярче, чем некруглые?

И самый сложный: что лучше — знать или догадываться?

Воскресный папа ответил, что лучше знать. А как ответил бы папа каждодневный, мы уже никогда не узнаем. Индусы верят в реинкарнацию — это когда после смерти ты рождаешься опять, но только в виде кого-то другого. Папа после развода переродился в улыбчивого терпеливого мужчину, который брызгается вкусным парфюмом и пьёт по утрам растворимый кофе. Мужчина получился прикольным, но мало похожим на папу.

Мама из-за папы плакала целый год. Да и не только из-за папы. Бабушка Таня говорит, что беда никогда не приходит одна. Тот год как будто принял бабушкино утверждение за теорему и решил во что бы то ни стало её доказать. Алиса постоянно болела. Её медицинская карточка за год превратилась в толстый справочник болезней (я видел такой в школьной библиотеке). Участковый врач — добрая и старенькая Вера Андреевна — не смешно шутила, что ей проще оставаться ночевать у нас, чем каждый день ездить из поликлиники.

Маму уволили с работы. Директору надоели мамины бесконечные больничные, и ей предложили написать заявление по собственному желанию. Как будто мама сама желает уволиться. Мама написала, а потом плакала почти так же сильно, как и из-за папы. «Ты же давно хотела поменять работу», — сказал я, чтобы маму успокоить и потому что это была правда. Мама работала бухгалтером в компании с непонятным названием «АСК». Что делают в компании «АСК», я так и не узнал. Мама говорила — бумажки с места на место перекладывают. На работу мама ходила как на каторгу. Она сама так говорила. И жаловалась ещё, что кофейный аппарат на работе варит самый ужасный в мире кофе. И это при том, что в кофе мама тогда вообще не разбиралась.

Я в тот год провалил экзамены в гимназии, и меня перевели в школу возле дома. В новую школу я не хотел. Не сказать чтобы мне очень нравилось в гимназии, но там всё было привычным. Даже то, что меня там не замечали. У водителей есть термин «слепая зона». Это то, чего не видно в зеркала. Все четыре года в гимназии я находился в слепой зоне, и мне там было хорошо. В новой школе я должен был появиться в статусе новенького, а это то же самое, что встать посреди проспекта в час пик, перегородив движение. Больше всего на свете я хотел назад — в слепую зону. Но это было невозможно, и я злился — на себя, на болеющую Алису, на плачущую маму. В конце концов я заявил, что уеду жить к дедушке Вите. Вот тогда бабушка Таня и придумала отправить дедушку Витю к нам.

Я накрываю Алису одеялом до самых ушей и открываю окно нараспашку. Алиса улыбается своим медведям. Я тоже улыбаюсь Алисиным медведям. Медведи-медведи, как вам живётся там во сне? Наверное, легче, чем нам в непонятной жизни и не прекращающейся зиме.