Территория чудовищ E-Book

Сара Брукс

• Herausgeber: Азбука
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Большой роман
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 335

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Преодолеть гигантское одичалое пространство между Москвой и Пекином можно лишь одним способом — по железной дороге, на прославленном Транссибирском экспрессе. Вот только славится он теперь не роскошью и комфортом, а опасностями, которым подвергается на всем пути. Но как бы ни были велики и многолики эти опасности, нет недостатка в путешественниках, желающих увидеть Запустенье — страну сверхъестественных, граничащих с мистикой природных явлений. В этом рейсе среди пассажиров убитая горем женщина, зачем-то взявшая себе чужое имя. Затравленный коллегами естествоиспытатель, готовый любой ценой восстановить свою научную репутацию. Юная безбилетница, которая выглядит и ведет себя чрезвычайно странно, а временами так и вовсе пугающе. А вместе с ними путешествует память поездной обслуги о предыдущем рейсе — память недобрая, сумбурная, изобилующая загадочными провалами. Впервые на русском!

Leseprobe

16+

Sarah Brooks

THE CAUTIOUS TRAVELLER’S GUIDE TO THE WASTELANDS

Copyright © 2024 by Sarah Brooks

Published by arrangement with Rachel Mills Literary Ltd.

All rights reserved

Перевод с английского Сергея Удалина

Оформление обложки Вадима Пожидаева

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

Брукс С.

Территория чудовищ : Путеводитель для осторожных туристов : роман / Сара Брукс ; пер. с англ. С. Удалина. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2024. — (Большой роман).

ISBN 978-5-389-25285-1

Преодолеть гигантское одичалое пространство между Москвой и Пекином можно лишь одним способом — по железной дороге, на прославленном Транссибирском экспрессе. Вот только славится он теперь не роскошью и комфортом, а опасностями, которым подвергается на всем пути. Но как бы ни были велики и многолики эти опасности, нет недостатка в путешественниках, желающих увидеть Запустенье — страну сверхъестественных, граничащих с мистикой природных явлений.

В этом рейсе среди пассажиров убитая горем женщина, зачем-то взявшая себе чужое имя. Затравленный коллегами естествоиспытатель, готовый любой ценой восстановить свою научную репутацию. Юная безбилетница, которая выглядит и ведет себя чрезвычайно странно, а временами так и вовсе пугающе.

А вместе с ними путешествует память поездной обслуги о предыдущем рейсе — память недобрая, сумбурная, изобилующая загадочными провалами.

Впервые на русском!

© С. Б. Удалин, перевод, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа “Азбука-Аттикус”», 2024Издательство Иностранка®

Моей семье

Сам поезд — это шедевр нашей эпохи, монумент изобретательскому гению человека и его неуклонному стремлению овладеть миром. Длиной в двадцать вагонов, высотой с ворота собора Святого Андрея, с башнями на обоих концах. Передвижная бронированная крепость, курсирующая по великой железной дороге, которой самой суждено стать еще одним чудом света, чудом инженерной мысли, что позволяет нам преодолевать невообразимые расстояния. Транссибирская компания преуспела там, где потерпели неудачу многие другие; она реализовала проект, который самые искушенные инженеры страны объявили невыполнимым. Пересечь земли, с начала прошлого века враждующие с собственными обитателями, схлестнуться с чуждым миром, описать который не в силах ни один язык, и построить рельсовый путь, способный без малейшего ущерба провезти нас через бесчисленные мили, наполненные опасностями.

Осторожного туриста может остановить одно лишь упоминание Великого Сибирского Запустенья, обширной и неприветливой страны, о которой рассказывают множество историй, несовместимых с нашим представлением о достоинстве, человечности и доброте. Но смиренные намерения автора как раз и заключаются в том, чтобы вести этого туриста за руку, став его постоянным спутником. И если сам автор покажется вам недостаточно решительным, то знайте, что я по натуре столь же осторожен, как и вы, и в моем собственном путешествии случались моменты, когда меня переполнял страх перед опасностями, притаившимися снаружи, и когда рассудок мой трепетал перед лицом непостижимого.

Прежде я был благочестивым и уверенным в себе человеком. Эту книгу можно счесть повествованием обо всем том, что я утратил в пути, и руководством для тех, кто последует за мной в надежде, что сможет легче переносить наполненные странными ощущениями дни этого путешествия и крепче спать тревожными ночами.

Валентин Ростов. Путеводитель по Запустенью для осторожных туристов. Издательство Мирского, Москва, 1880. Вступление, с. 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Дни 1–2

Я решился отправиться в путешествие из Пекина в первую годовщину открытия дороги. До Москвы отсюда четыре тысячи миль. Компания уверяет, что путешествие продлится пятнадцать дней — невероятно короткий срок в сравнении со многими неделями, тратившимися прежде на пересечение континентов. Разумеется, такой поезд рождался очень долго. Транссибирская компания предложила построить железнодорожный путь еще в пятидесятых годах, спустя полвека после того, как были отмечены первые трансформации, и через двадцать лет после возведения Стен, ограждающих Запустенье (как его уже тогда начали называть). Постановили, что путь будут прокладывать с двух сторон одновременно, из Китая и из России. Для этого построят особые поезда, позволяющие укладывать рельсы, не подвергая строителей опасностям внешнего мира. Многие сомневались в затеянной компанией грандиозной авантюре и осуждали самонадеянность такого предприятия. И все же, хоть на это и потребовались два десятка лет и труд многих сотен людей, Транссибирская компания добилась успеха, протянув через Запустенье железную нить, соединяющую два континента.

«Путеводитель по Запустенью для осторожных туристов», с. 2

Обманщица

Пекин, 1899 г.

На перроне стоит женщина, присвоившая чужое имя. Пар щиплет глаза, во рту привкус машинного масла. Заполошный свисток паровоза сменяется рыданиями девушки где-то неподалеку и криками торговцев, нахваливающих свои сомнительные обереги от болезни Запустенья. Женщина заставляет себя поднять взгляд на паровоз, что возвышается над ней с шипением и глухим гулом сдерживаемой до поры до времени мощи. Как он огромен, как несокрушимо прочен! Он в три раза шире парадной кареты, и вокзал рядом с ним кажется игрушечным.

Женщина сосредоточивается на дыхании, освобождаясь от посторонних мыслей. Вдох-выдох, вдох-выдох. Так она упражнялась долгие полгода, день за днем, пока сидела у окна и наблюдала за уличными торговцами и ворами-карманниками, что суетились внизу. Она удерживает в голове мысленный образ неторопливой серой реки. Если бы она могла себе это позволить, течение унесло бы ее в безопасное убежище.

— Мария Петровна?

Какое-то мгновение уходит на то, чтобы понять: кондуктор обращается именно к ней. Женщина вздрагивает и оглядывается.

— Да-да, — отвечает она.

Слишком громко, чтобы удалось скрыть замешательство. Слишком непривычно звучит для нее это новое имя.

— Ваше купе готово, багаж доставлен.

Капли пота стекают по его лицу, оставляют влажные темные полосы на воротнике.

— Благодарю вас.

Ей приятно слышать, что голос совсем не дрожит. Мария Петровна бесстрашна. Она рождена заново. Ей не остается ничего другого, кроме как двигаться вперед, вслед за кондуктором, уже исчезающим в облаке пара, сквозь которое пробиваются отблески золотистых надписей на английском, а также русском и китайском: «Транссибирский экспресс. Пекин — Москва; Москва — Пекин». Должно быть, их выводили и покрывали лаком весь последний месяц. Каждая буква сверкает.

— Вот и пришли.

Кондуктор поворачивается к ней, утирая пот со лба, на котором темнеют масляные пятна. Она сама понимает, как неудобна ее одежда — черный шелк впитывает солнечный свет, жара раздражает кожу. Воротник блузки впился в шею, пояс юбки туго обтягивает талию. Но нет времени переживать за свою внешность, потому что стюард протягивает ей крепкую руку, и она взбирается по крутым ступенькам, где ее с поклоном встречает другой мужчина в униформе и ведет по коридору, устланному пышным ковром. Она уже в поезде, теперь поздно поворачивать назад.

Прямо перед ней бородатый мужчина в очках с золотой оправой высовывается в окно, растопырив локти, и кричит по-английски так громко, что перекрывает весь прочий шум:

— Где начальник вокзала? Осторожней с ящиками! Ох, прошу прощения!

Он прижимается к окну и неловко пытается поклониться подходящей Марии. Она ограничивается легкой улыбкой и коротким кивком, предоставляя пассажиру свободу буянить дальше. Ей сейчас не до светских любезностей, а также не до любопытных, оценивающих взглядов мужчин, уже заметивших одинокую женщину в траурном платье. Пусть себе глядят. Она мечтает лишь о том, чтобы оказаться в отдельном купе, закрыть дверь, опустить занавески и погрузиться в успокоительную тишину.

Но пока это для нее непозволительная роскошь. Еще не время.

— Право же, перестаньте суетиться, я и сама прекрасно управлюсь.

От дальнего конца вагона приближается в сопровождении служанки пожилая женщина в темно-синем шелковом платье.

— Это точно первый класс? — Она раздраженно смотрит на Марию и на дверь в купе за ее спиной. — Меня уверяли, что лучшего не купишь ни за какие деньги. Признаться, я что-то этого не вижу...

Голос состоятельной жительницы Санкт-Петербурга, услышанный за тысячи миль от его широких улиц и высоких домов, вызывает у Марии приступ тоски по родине.

— Ваше купе, мадам, — кланяется стюард, обеспокоенно косясь на пожилую женщину.

— Вы путешествуете одна? — спрашивает та, отмахиваясь от служанки, что пытается набросить ей на плечи еще одну шаль.

Мария улавливает во взгляде жалость, смешанную с укоризной, и вспыхивает румянцем.

— Моя горничная не готова к подобным путешествиям. У нее слишком слабые нервы.

— Что ж, хорошо, что наши нервы сделаны из более прочной материи. Мои слабовольные племянники несколько месяцев отговаривали меня от этой поездки, перечисляя ужасы, что могут свалиться на нашу голову, но, поверьте, им удалось напугать лишь самих себя.

Она улыбается с неожиданным добродушием, похлопывая Марию по руке:

— Так где же все-таки мое купе? Если Вера немедленно не усадит меня в кресло с чашкой чая, я не поручусь за мои добропорядочные манеры.

— Пожалуйте сюда, графиня.

На этот раз стюард кланяется значительно ниже, с театральным пригласительным жестом. Служанка по имени Вера открывает дверь, стоя на расстоянии вытянутой руки, как будто стережется ужасов, что затаились внутри.

— Ах вот как! Значит, мы будем соседями, — говорит графиня.

Мария приседает в книксене.

— Здесь это все ни к чему. Меня зовут Анна Михайловна Сорокина. А как величать вас?

У Марии опять перехватывает дыхание, словно она невольно сбилась с шага, но графиня, похоже, не замечает.

— Мария Петровна Маркова.

— Надеюсь, Мария Петровна, мы с вами еще познакомимся ближе. Во всяком случае, времени у нас будет предостаточно.

Уводя графиню в купе, миниатюрная служанка смотрит на Марию исподлобья.

— Вам больше не нужна моя помощь? — Стюард облизывает губы и с усилием сглатывает слюну.

«Он испуган», — думает Мария, и эта мысль непонятным образом приободряет ее.

— Нет, — отвечает она тверже, чем сама ожидала. — Мне ничего не нужно.

Багаж аккуратно уложен на полке, которую можно днем превратить в диван с пышными подушками. Все выглядит совершенно новым. Должно быть, компания выложила немалые деньги за вышитые золотом подушки, блестящие латунью стены и мягкий темно-синий ковер под ногами, в желании показать надежность своего детища. Куда ни глянь, повсюду натыкаешься на название «Транссибирская компания»: оно выгравировано на цветочных вазах и светильниках, отштамповано на фарфоровых чашках и блюдцах, стоящих на столике у окна. Рядом на кресле сложено постельное белье. На окнах жалюзи и синие бархатные шторы. С наружной стороны окно перекрывают два толстых железных прута. Мария на мгновение задерживает на них взгляд, потом подходит к стене из лакированного красного дерева с двумя дверями. За одной находится гардероб, где чья-то невидимая рука уже развесила ее платья и шаль. Другая ведет в туалетную комнату с белой фарфоровой раковиной, сверкающими серебром кранами и заставленной парижскими кремами полкой. Над всем этим висит зеркало в серебряной раме.

В детстве ее завораживало старинное позолоченное зеркало в маминой спальне. Ей казалось, что в серебристой дымке она похожа на призрак, явившийся из царства теней или всплывший со дна озера. Что бы ей ни представлялось в то мгновение, она наслаждалась возможностью почувствовать себя кем-то другим, хотя бы на время, пока мама не позовет пить чай вместе с бабушкой или папа не вздумает проэкзаменовать ее в устном счете. Она мечтала, что, когда вырастет, станет уверенней в себе и в том, кем хочет быть. Но чего хочет теперь новая Мария?

Не желая задумываться об этом, она закрывает дверь в уборную. Достает из сумки потрепанную книгу с загнувшимися от частого чтения уголками страниц. Мария знает в ней каждое слово, может воспроизвести в памяти каждую иллюстрацию, но в весомости книги, в ее материальности есть нечто успокаивающее. Знаменитый «Путеводитель по Запустенью для осторожных туристов» Валентина Ростова — отцовский экземпляр, которым она тайком зачитывалась, мечтая когда-нибудь смотреть на мир из окна этого поезда. Но только не так. Не в одиночестве.

Внезапно ее охватывает острое чувство неприкаянности. Поезд еще не тронулся с места, а она уже пренебрегла первым советом Ростова: «Прежде всего, не вздумайте отправляться в путешествие, не будучи уверены в собственном душевном спокойствии».

На перроне кондукторы провожают к вагонам опоздавших и отправляют слезливых родственников к воротам. Механики с измазанными машинным маслом лицами деловито расшагивают взад-вперед вдоль состава. Стайка людей с блокнотами увивается за обеспокоенным чем-то начальником вокзала. Внезапная вспышка света, и вот уже какой-то человек выглядывает из-под черной ткани позади фотографического аппарата. Завтра утром это появится во всех газетах, путешествие стало событием еще до того, как началось.

Череда лязгающих звуков возвещает о том, что двери закрыты и металлические решетки опущены. Мария опять сосредоточивается на дыхании: вдох-выдох. «Ничто снаружи не сможет проникнуть внутрь, ничто внутри не сможет нам навредить». Она закусывает губу и ощущает вкус крови. «Железо обеспечит нашу безопасность». Перрон пустеет, за исключением крохотной фигурки начальника вокзала. Он поднимает флажок и смотрит на вокзальные часы. Лица за воротами перрона вглядываются в лица за решетками на окнах вагонов. Кое-кто плачет. В памяти Марии всплывают слова Ростова: «Говорят, что каждый, кто путешествует через Запустенье, должен заплатить за это. И заплатить куда больше, чем стоит билет на поезд».

Ростов заплатил своей верой. Некоторые полагают, что и жизнью. Прославившие его на всю Европу «Путеводители» указывали достойные наибольшего доверия рестораны, богатейшие музеи и чистейшие пляжи, называли самые красивые храмы и перечисляли все алтари и фрески со святыми и мучениками, и турист, направляясь в любую точку континента, мог быть уверен, что его сопровождает сам Господь Бог. Но последняя книга рассказывала о стране, любоваться которой можно лишь сквозь оконное стекло. В Сибирском Запустенье не осталось ни храмов, ни галерей или фонтанов, ни произведений искусства, способных рассказать знакомую историю.

Тишина на перроне затягивается дольше, чем следовало бы. Затем флажок опускается, и Транссибирский экспресс трогается с места в неспешной какофонии шипения, визга и скрипа колес. Пока поезд тащится вдоль перрона, сверкает вспышка фотоаппарата и облако пара на мгновение наполняется светом.

Ослепленная внезапным сиянием, Мария отступает от окна, а поезд выкатывает с Пекинского железнодорожного вокзала навстречу неизвестности.

«Дитя поезда»

Лучше ехать, чем стоять на месте. Так считает вся команда. Лучше, чтобы колеса катились по рельсам к далекому горизонту. Особенно этого хочется в день отправления, когда ожидание заканчивается. А оно на этот раз было очень долгим. Десяти месяцев вынужденного простоя хватит, чтобы вывести из себя даже самого спокойного человека.

Шестнадцатилетняя Чжан Вэйвэй стоит у окна в крохотном тамбуре, что ведет в служебную часть поезда. Пассажирам не дозволяется заходить в самые близкие к паровозу вагоны, где размещаются комнаты для команды, сельхозвагон и склад. Только кондукторы и стюарды то и дело проносятся мимо, но все они так заняты, что не обращают внимания на девушку. Она смотрит, как удаляются прочные каменные стены вокзала. Высокий забор отгораживает полотно, а вдоль него скачет стайка босоногой малышни. В масках, превращающих детей в чудовищ с желтыми рогами и разбухшими щеками, они размахивают руками в ритуальном танце — то ли расставания, то ли предупреждения, то ли восторга. По ту сторону забора на соседних улицах и переулках люди захлопывают ставни. Оскверненную воду, что кипятится сейчас на плитах, после выплеснут в окно, бормоча заговоры для защиты от дурных снов. Затаив дыхание, город прислушивается к затихающему стуку колес и свисткам паровоза, и лишь когда они смолкнут совсем, все с облегчением вздохнут и отправятся по своим делам, с радостью избавляясь от мыслей о кошмарах, что обитают далеко на севере.

Вэйвэй принюхивается. Как же она тосковала по этому едкому запаху, по скрипу механизмов, по издавна знакомому чувству страха и восхищения, по шуму, настолько привычному, что его даже не замечаешь, пока он не прекратится! Все эти месяцы ее влекло к движению, к скорости точно так же, как тянутся к выпивке красноглазые пассажиры третьего класса — они хватают ртом последние капли и мгновенно приходят в бешенство, стоит бутылке опустеть.

Но вот поезд снова движется, и воздух дрожит от напряжения. Она слышала, как шепчется между собой команда: «Рано, слишком рано отправляться в путь. Почему бы не дождаться зимы, когда земля засыпает от холода и никакая опасность не может подстерегать тебя за деревьями? Летом же она просыпается, терзаемая голодом. Слишком рано, слишком рискованно».

Но не слишком рано для самой Вэйвэй. Впрочем, она ведь слишком любит рисковать, как обычно говорит Алексей.

«А кто в этом поезде не любит?» — отвечает в таких случаях она, и Алексею приходится признать ее правоту.

Все здесь уже наполовину безумны, все больны Запустеньем, не выразимыми никакими словами томлением и страхом, которые влекут их в Транссибирскую компанию. Те, кто слышит голос Запустенья, сидя в уютных городских домах, кто не в силах противиться зову могучего поезда. Они приходят в штаб-квартиру компании в Лондоне, или на Баньюнской дороге, или на Великой улице, стучат во всем известные деревянные двери и предстают перед неулыбчивыми седыми мужчинами, которые придирчиво их осматривают, требуя ответа на вопрос: почему вы считаете себя достойными этой чести? Большинству дают от ворот поворот. Немногих отобранных испытывают на чувствительность к пейзажу, способному повредить рассудок, заставляющему человека бросаться на решетку вагонного окна или кровянить пальцы о двери в тщетной надежде выбраться наружу. Если таких склонностей у кандидата не выявят, он получает темно-синюю униформу Транссибирского экспресса, контракт и Библию, на которой присягает в верности королеве. С этого момента он становится часть команды, частью компании, чьи владения простираются через половину мира.

Но с Вэйвэй все иначе. Она «дитя» поезда. Рожденная невесть где, вне пределов какой-либо страны, не под звездой какой-либо империи, она явилась в мир в тот самый момент, когда ее мать его покинула, в самом сердце Запустенья, на полу спального вагона третьего класса, глубокой ночью, когда обитатели равнин светились в темноте, подобно призракам. Плачущего младенца спеленали простынями с эмблемой Транссибирской компании и поручили заботам стюардов и поваров, а кормилицу нашли среди пассажиров третьего класса. Двумя неделями позже, когда поезд остановился у Русской Стены, девочка зашлась криком, потому что до сих пор не знала ничего другого, кроме непрерывного движения и шума. Представители компании в Москве не знали, как с ней поступить, поскольку никогда прежде не имели дела с внезапно осиротевшими младенцами. Ее мать скрывала свою беременность, а попутчикам заявила, что осталась одна в целом свете. Компания, не одобряя такую материнскую безответственность, сочла за лучшее вернуть девочку в Пекин первым же поездом и передать в заботливые руки китайского правительства.

Так вышло, что ее выхаживала, кормила и переодевала кормилица с помощью свободных от дежурства членов команды. Но когда поезд добрался до Пекина и капитан пришла за малюткой, чтобы передать властям, кочегары сообщили, что та приносит удачу и уголь в этом рейсе горит ярче, чем прежде. Кухонные мальчишки прибавили, что масло сворачивается именно так, как нужно, и пассажиры первого класса нахваливают кухню, чего прежде никогда не случалось. Ночные стюарды заявили, что им по нраву ее общество, что она с серьезным видом выслушивает их скабрезные истории и почти не жалуется. И тогда капитан произнесла (по крайней мере, так рассказывали самой Вэйвэй): «Если она сможет честно зарабатывать свой хлеб, то пусть остается. Но у нас в поезде нет лишних деталей. Она должна научиться приносить пользу, как все мы».

Первое время Вэйвэй служила талисманом. Спала в теплой кухне или в гнезде из брезентовых мешков в багажном вагоне, а иногда и прямо в будке паровоза, и машинисты рассказывали, как внимательно она смотрит на горящие угли, словно сознавая их важность для общего благополучия. Потом ее приспособили к доставке сообщений с одного конца поезда в другой, и к шести годам она превратилась в поездную мышь, снующую туда-сюда, — дитя всех сразу и ничье в отдельности. Ничье, кроме самого поезда.

— Бездельничаешь, Чжан?

А вот и Алексей, шагает вразвалочку, особой поездной походкой. Он ненамного старше Вэйвэй, но уже дослужился до первого механика. Закатанные рукава открывают сложные почетные татуировки, которые механики компании ставят себе на предплечья после каждого рейса. Знак братства (Вэйвэй ни разу не видела механика-женщину) и памяти. Рассказывая о прошлых рейсах, механики порой прикасаются к этим рисункам, вспоминая, как ломались рычаги и сами они едва выстаивали до конца смены. Шестерни и спицы превращались в условные символы на коже, помогающие вспомнить. Вэйвэй пытается понять, нет ли на руках Алексея отметок о предыдущем рейсе, но он замечает ее взгляд и опускает рукава.

Последние две недели они почти не виделись, хотя вся команда осталась на поезде, чтобы готовить его к отъезду, — механики и стюарды, кондукторы и повара, машинисты и кочегары, бесчисленные шестеренки механизма, заново притирающиеся друг к другу. Чуть проржавевшие, крутящиеся чуть медленней, со странными сбоями в давно знакомом порядке и откуда-то взявшейся нерешительностью, словно все они боялись сломать что-нибудь в излишней спешке. Когда Вэйвэй все же удавалось мельком взглянуть на Алексея, тот каждый раз куда-то спешил с неугомонной энергией, скопившейся за долгие месяцы бездействия.

— Первая проверка? — спрашивает она, чтобы заполнить тишину, и бросает взгляд на настенные часы: на две минуты раньше срока.

— Да, первая, — отвечает он.

День механика состоит из бесконечных проверок по неукоснительному распорядку, когда тщательно изучается каждый узел сложного механизма, подкрепляя тем самым уверения компании в полной надежности поезда.

— Их теперь вдвое больше... У нас не останется времени для себя.

Они говорят на особом поездном языке, причудливом смешении русского, китайского и английского, возникшем еще во время строительства дороги, хотя компания это не одобряет и требует пользоваться английским.

— Можно решить, что тебе не доверяют, — необдуманно говорит Вэйвэй и тут же замечает, как помрачнело лицо Алексея. — То есть я хотела сказать...

— Пустяки.

Взмахом руки он отбрасывает дурные мысли, и Вэйвэй чувствует острый укол сожаления об утраченной былой легкости. Ее тоже отнял предыдущий рейс.

— Будь осторожна, Чжан.

Кажется, он хочет сказать что-то еще, но в этот момент бьют часы и Алексей, как истинный человек поезда, не может не подчиниться сигналу.

— Просто будь осторожна, — повторяет он, и Вэйвэй мгновенно ощетинивается от намека на то, что на самом деле она не такова.

Она направляется в другую сторону, к комнатам команды, где обычно можно найти тех, кто свободен от дежурства. Кто-то играет в кости, другие разлеживаются на койках или жадно глотают рисовый суп в крохотной столовой. Здесь такая же теснота и суета, как и во всем поезде, но в дальнем конце вагона есть маленький алтарь с иконой святой Матильды и статуэткой Юань Гуя. Святая и бог присматривают за туристами и поездным народом, а те, хоть и полагаются больше на механизмы и машинное масло, считают, что почтительное отношение к сверхъестественным силам тоже не повредит. В конце концов, разве увиденное ими в Запустенье менее сверхъестественно, чем эти люди, по слухам некогда творившие чудеса?

Вэйвэй замечает, как один из стюардов склоняется над алтарем и украдкой что-то на нем оставляет. Потом медленно распрямляется, оглядывается по сторонам, снова кланяется, сложив ладони перед собой, и торопливо отходит. Дождавшись, когда стюард скрылся за дверью, Вэйвэй приглядывается к алтарю. Подношение поблескивает голубовато-зеленым, отражая свет из окна. Это идеально круглая стеклянная бусинка.

Натуралист

У самого дальнего окна смотрового вагона стоит мужчина и наблюдает за птицами. С деревьев, мимо которых с ревом мчится поезд, срываются голубые сороки — Cyanopica cyanus, их длинные хвостовые перья переливаются в свете послеполуденного солнца. Генри Грей смотрит на них, как на систему сосудов, сплетенных в непостижимо искусный узор. Ему хочется подкрасться вплотную, прикоснуться к каждому напряженному сухожилию, к каждой трепещущей мышце, ощутить пальцами биение жизни. Мысленно он шагает под взглядами публики по коридорам огромного стеклянного здания, где все комнаты заполнены изумительными экспонатами, также заключенными под стекло. Они ожидают Грея, чтобы раскрыть свои тайны. Он постоянно чувствует это — чувствует, что мир природы ждет его, призывает. Он смотрит ввысь и стремится распознать загадочные письмена, которые птицы выводят в небесах. Земля под ногами полна обещаний.

Он морщится от острой боли в желудке и разыскивает в кармане пузырек с пилюлями, выданный ему в больнице для иностранцев. Там сказали, что у него язва, и посоветовали не перенапрягаться. «И физические, и умственные нагрузки вам одинаково противопоказаны», — заявил врач. Этот маленький итальянец, как и все иностранцы, которых встречал Грей в Пекине, имел привычку говорить слишком громко и быстро, словно его внимание сосредоточено на чем-то другом. Грей глотает пилюлю и садится на один из диванов, расставленных так, чтобы пассажиры могли любоваться видами за широкими окнами, идущими вдоль трех стен. Обзорный вагон последний в поезде, и даже его крыша сделана из стекла, хотя и перекрещена стальными прутьями, подобно всем другим окнам. Грей смотрит на исчезающие в облаках пара причудливые здания столицы с высокими звонницами и черепичными крышами. Ему не нравится этот шумный, утомительный город, чрезмерно самодовольный и всегда готовый опустошить карманы простодушного человека.

«Пятнадцать дней», — говорит Грей самому себе.

Через пятнадцать дней поезд доберется до Москвы и Московской выставки, где Грей наконец получит возможность оправдаться. Желудок опять сжимается в спазме, но это иная, почти приятная боль предвкушения. Такую ощущаешь на пороге открытия, когда идея пляшет где-то впереди, манящая, но пока недоступная, или когда находишь под скалой либо в ручье новое удивительное существо, значение которого тебе еще непонятно.

Внезапно в вагон входит молодая пара, с радостным смехом что-то обсуждая по-французски, и прерывает мечтания Грея. Мужчина оставляет о себе лишь смутно неприятное впечатление обилием волос и слишком крупными зубами, зато дама отличается бледной хрупкой красотой. Грей чопорно кивает им и опять поворачивается к окну. Он скованно чувствует себя в компании попутчиков и потому не стремится заводить знакомства. За время путешествий Грею часто встречались такие люди — в гостиницах и постоялых дворах, где говорят на европейских языках и предлагают хотя бы слабое подобие пригодных для него блюд с привычными столовыми приборами. Он пережил слишком много скучных вечеров, поражаясь способности людей подолгу болтать о сущих пустяках. Даже после посещения величайших в мире гор и крупнейших городов кругозор таких туристов упирается в ограду собственного поместья.

Грей принял еще одну пилюлю и удивленно посмотрел на досадно полегчавший пузырек. Нужно было воспользоваться случаем и купить еще, но после долгих месяцев бездействия последние недели унеслись стремительным вихрем исследований и приготовлений.

Грей проделал долгий и опасный путь по морю, он обогнул мыс Доброй Надежды, потом медленно двигался мимо Индии, пока не добрался до южной части Китая. После унижения в Лондоне (не стоит думать об этом, от малейшего воспоминания в желудке вспыхивает боль) со средствами стало тяжко, но оставались доходы от продажи книг, и, если бы все удалось, ему не пришлось бы беспокоиться о деньгах. Потребовалось восемь месяцев, чтобы собрать необходимые образцы, но тут нагрянула беда — всю коллекцию и большую часть имущества унесло с паводком в Юньнани, когда зарядили чрезвычайно сильные дожди. Он прибыл в Пекин, почти полностью издержавшись, и не мог предъявить ничего, кроме нескольких футляров с насекомыми, приколотыми к фетровой подкладке, горстки высушенных трав и цветов, а также собственных набросков. И здесь его дожидался финальный удар судьбы: отправление Транссибирского экспресса откладывалось до особого распоряжения. Грей едва не потерял последнюю надежду. Но сам Господь направил его к человеку, который приведет к искуплению. «Вот доказательство того, что Бог имеет на меня особые планы», — думает Грей.

Снова этот смех. Просто невыносимо! Грей поднимается во весь рост и поворачивается с намерением заморозить француза взглядом, но в этот момент хохотун подносит руку жены к губам с такой бесцеремонностью, как будто они здесь совершенно одни. Чувствуя, как пылают щеки, Генри пытается сесть, но уже поздно.

— Ах, примите мои извинения! — с заметным акцентом восклицает француз по-английски. — Надеюсь, мужчине простительно забыть о хороших манерах в присутствии собственной жены. Я Гийом Лафонтен, а это моя супруга, мадам Софи Лафонтен.

Генри вымучивает улыбку и снисходит до того, чтобы чуть наклонить голову.

— Доктор Генри Грей, — произносит он в ответ, тщательно высматривая малейший намек на презрение в лицах.

Он научился распознавать эти признаки: подергивание губ, косой взгляд. Как упивались его унижением в Лондоне пусторечивые паяцы из Королевского научного общества! И даже сбежав из страны, он не избавился от назойливых взглядов и многозначительных усмешек. Репортеры из научных журналов разнесли весть о его падении по всему миру, статейки в бульварных газетах сопровождались жестокими карикатурами. Однако ничто в лицах четы Лафонтен не подсказывает, что им знакомо имя Грея, и тот немного успокаивается.

— Уверен, мы подружимся, — продолжает Лафонтен. — Полагаю, у каждого найдется, что рассказать. Моя жена знает, как я обожаю знакомиться с другими пассажирами.

«С туристами», — мысленно поправляет его Грей с легким пренебрежением. Проклятый бумагомарака Ростов! Не появись его книга, поезд был бы предоставлен настоящим, целеустремленным путешественникам, а не глупым искателям приключений, у которых так много времени и денег, что они выбирают самый опасный способ потратить и то и другое. Они садятся в поезд только ради новых впечатлений, как будто впечатление — сувенир, который можно повесить на стену ради хвастовства перед друзьями. А когда закончится рейс, они вернутся в свои уютные дома, в светские салоны и кофейни, ничуть не потрясенные увиденными чудесами. Грей ощущает невольную жалость к ним, и это чувство ему приятно.

— Я путешествую в научных целях, сэр, — отвечает он. — И боюсь, у меня не найдется времени для разговоров.

— Полно вам, доктор Грей, — говорит Лафонтен. — В этой движущейся крепости у нас, несомненно, хватит времени на все, чего мы только пожелаем. Когда еще нам выпадет столько дней без необходимости посещать скучнейшие галереи искусств, музеи или статуи давно умерших скульпторов, которые никак нельзя обделить вниманием? Мы избавлены от бремени принятия решений. В какой ресторан мы пойдем сегодня вечером, дорогая? Ага, я уже знаю! Не надо выбирать — какое облегчение!

Грей натянуто улыбается:

— Нам остается только поблагодарить судьбу за это. Однако не следует забывать, где мы находимся. Это путешествие не из тех, к которым можно относиться легкомысленно.

Приближается утро, и в обзорном вагоне появляются другие пассажиры, хотя кое-кто из них, едва бросив взгляд на ясное небо за широкими окнами, тотчас поворачивает назад. Вот входит священник с железным крестом и четками в руках. Вид у него затравленный, он встает у дальнего окна и, перебирая четки, читает молитву куда громче, чем необходимо.

Грей смутно догадывается, что священник говорит по-русски. Слова ему непонятны, но в самом ритме молитвы слышится что-то знакомое по литургиям его родины. Мольбы и обеты взлетают и падают, обволакивая его, а поезд тем временем оставляет позади Пекин и едет мимо полей и разбросанных тут и там хижин. Работающие в поле крестьяне стоят и смотрят на него. Кто-то снимает шляпу и кланяется; некоторые вычерчивают в воздухе тайные символы, предохраняющие от напастей.

Попутчики

«Дитя поезда» хитра и проворна. Она так и не достигла роста, о котором мечтала, зато все еще может пробраться в любую щель, в любой закуток поезда. Вэйвэй знает все его секреты: как прошмыгнуть через кухонный вагон и стащить на бегу горячий кнедлик; как прокрасться по сельхозвагону, не переполошив зловредных кур; как подобраться к трубам и проводам, если там что-то испортится (а они и вправду портились — куда чаще, чем хотела бы компания и о чем она докладывала акционерам). Вэйвэй бежит вразвалочку, в такт качке, петляет по узким коридорам, огибая все еще нетвердо стоящих на ногах пассажиров, так что их разворачивает от ее стремительного движения, и останавливается только затем, чтобы юркнуть в кухню третьего класса и стянуть горстку сухофруктов прямо из-под носа у сонного поваренка.

— Только не делай невинные глаза, Чжан Вэйвэй! Я ведь знаю, что у тебя одни проказы на уме.

Аня Кашарина, повар третьего класса, не спит никогда. Вэйвэй оборачивается, разводит руками и пожимает плечами. Аня заходится своим знаменитым утробным смехом и отвешивает подзатыльник помощнику.

— Кто впустил эту крысу в мою чистую, уютную кухню, а? Впредь не зевать!

Вэйвэй уносит ноги прежде, чем поварята успевают с ней поквитаться.

Между кухнями первого и третьего класса есть крохотный закуток, называемый разделителем, а иногда — иронически — вторым классом. Вэйвэй так и не нашла объяснения тому, что в поезде есть первый и третий класс, но нет второго. Ростов в своей книге утверждает, что создатели компании просчитались и на второй не хватило денег, но в команде поговаривают, будто о нем просто забыли. Не так уж важно, по какой именно причине, но второй класс Транссибирского экспресса представляет собой каморку, куда повара с обеих кухонь заходят вздремнуть или посудачить о пассажирах. Здесь царит равенство; здесь исчезает деление на классы, которое сказывается и на людях, обслуживающих разностатусных пассажиров. И пусть повар первого класса говорит, что еда в третьем не годится даже для уличной шушеры, а Аня Кашарина утверждает, что порциями первого класса и комара не накормишь, всем известно, что эти двое сидят рядышком на узкой скамейке в разделителе, попивают чай из одного чайника и лениво перебрасываются в картишки.

Сюда же заходят и другие члены команды, чтобы немного отдохнуть от пассажиров, и поэтому у Вэйвэй вошло в привычку прикладывать ухо к двери, перед тем как войти: вдруг удастся подслушать сплетню, скрашивающую однообразие долгого путешествия. Так и в этот раз.

— Но что она задумала? Все говорят, что она слишком долго поступала по-своему.

— Не станет же она так рисковать, правда? Если только не решила...

— Ты забываешь, что она относится к риску не так, как мы. И все остальные напрасно думают, что она тоже боится. У нее голова работает по-другому, скажешь нет?

Это два стюарда из тех, что часто наведываются во второй класс. И говорят они о капитане. О ней все так говорят, с восторгом и ужасом одновременно.

— Но рисковать всеми нами... после того, что случилось в прошлый раз... даже она не станет...

— Это она-то не станет?

Голоса звучат то громче, то тише. Вэйвэй представляет, как стюарды оглядываются через плечо. Говорят, капитан мгновенно узнаёт, когда о ней начинают судачить. Ты и вздохнуть не успеваешь, а она уже стоит за дверью. О ней рассказывают столько всякого, что трудно отделить правду от рожденных в поезде легенд.

В одном все сходятся: ее народ пришел из-за Стены. Эти люди пасли скот и скакали на лошадях, пока их не изгнали с родных пастбищ начавшиеся трансформации: шкуры зверей становились прозрачными, птицы падали с неба, семена прорастали непостижимо быстро, как пузырьки вспухают над кипящей водой, а потом на ростках появлялись листья непривычной формы. Вот капитан и возвращается снова и снова на утраченную родину предков — проводя поезд через земли, предавшие людей, она бросает вызов Запустенью.

Но больше других историй Вэйвэй нравится та, где капитан, еще будучи девушкой, обрезала волосы, переоделась мальчишкой и поступила в команду поезда, а потом пробилась в машинисты, так умело скрывая свою тайну, что никто не догадался. Она одной из первых оказалась в команде Транссибирского экспресса и только в тот день, когда ее назначили капитаном, объявила совету директоров компании, что она женщина. И прежде чем опомнились потрясенные директора, она уже вернулась к поезду и поднялась в наблюдательную башню, а фотографы из газет всего мира успели заснять этот момент, так что совету было уже поздно отказываться от своих слов.

Вэйвэй оглядывается, почти уверенная, что увидит капитана, прочитавшую все ее мысли, — так часто случалось в детстве, особенно когда она тайком подслушивала у двери, как сейчас. Но коридор пуст, и Вэйвэй охватывает разочарование. Сейчас она бы только обрадовалась появлению капитана.

— Говорю тебе: это дурной знак, — продолжает стюард. — Нам не дали благословить поезд...

Неловкая пауза. Время смущенно шаркать подошвами и озабоченно почесывать нос.

— Этот рейс обречен, вот что я тебе скажу.

Вэйвэй слышит, как стюард сплевывает в ладонь и стучит по железу на окне.

— И компания прекрасно это понимает, да и капитан тоже, хотя ни за что не призна́ется. Хозяева понимают, что так и есть.

Вэйвэй отворачивается, не желая слушать дальше. Благословение защищает команду в рейсе. Каждый член команды по очереди опрыскивает паровоз водой, окуная в чан пучок ивовых прутьев, и все смотрят, как металл шипит и обволакивается паром. Помимо воды, в чан кладут спелые ягоды и листья, да еще немного земли, взятой возле вокзала, и поезд везет эту землю из Пекина в Москву, чтобы уберечь людей от враждебной земли под колесами. Но в этот раз вышло не так. В этот раз поезд отправился в путь без благословения.

Компания и раньше не одобряла суеверий и пережитков, но до поры до времени между ней и командой сохранялось шаткое перемирие. Людям разрешалось проводить маленькие ритуалы, держать в поезде иконы и статуэтки богов, лишь бы все происходило скромно, лишь бы забавляло пассажиров. Но теперь команде сказали, что пришло время перемен. Приближается новое столетие, пассажирам больше не нравится мистика, они хотят быть ближе к современности. Суевериям в поезде больше не место, сказала компания.

И вот теперь команда жалуется на запрет благословения — еще одно свидетельство того, что хозяевам, этим сухарям, непонятны нужды поезда, и такая черствость не сулит ничего хорошего нынешнему рейсу, самому сложному из всех. Разве мало других примет и знамений? Разве не видели в храме округа Пинхэ белую сову при свете дня? Разве не поймали в реке черепаху с двумя головами и пятном в виде летящей птицы на панцире?

Двое недавно нанятых кондукторов перешли работать на менее опасную Юго-Восточную линию. Младший стюард третьего класса не далее как вчера написал заявление об уходе. Сказал, пряча глаза, что у него родился ребенок. Парень пытался совладать со страхами, но так и не нашел в себе силы вернуться в поезд.

Вэйвэй не может припомнить рейс без благословения. Теперь словно какая-то тяжесть лежит на плечах, тянет назад. Вэйвэй нервно грызет ногти и ощущает во рту земляной привкус.

Третий класс пахнет потом и тревогой, еда уже начала портиться. Здесь два спальных вагона, в каждом тридцать коек, составленных в блоки по три. Оба вагона набиты битком, просто нечем дышать. Компания снизила цены на билеты, опасаясь, что пассажиры решат остаться. Но многие все равно рвутся в путешествие, невзирая на опасность. Когда Вэйвэй идет по проходу, к ней со всех сторон тянутся руки, норовя дернуть за куртку: «Где уборная? Где вода? Как тут у вас все устроено?» Нетерпеливые, раздраженные вопросы похожи на эти цепкие пальцы, но Вэйвэй понимает, что на самом деле хотят узнать пассажиры: «Все же будет в порядке, да? Мы ведь не ошиблись?» Но она не может дать им желанный ответ.

В первом из двух вагонов пассажиры жмутся по углам, поодиночке или парами, кутаясь в собственный страх, как в одеяло. Зато во втором уже собираются маленькие компании: вот женщина угощает попутчиков ярко-красными леденцами, а вот два торговца режутся в бамбуковые карты, то и дело передавая друг другу потускневшую серебряную флягу. Молодой священник читает вслух книгу в кожаном переплете на незнакомом Вэйвэй языке, перебирая нанизанные на нитку деревянные бусины.

Никто не смотрит в окна.

Никто, кроме мужчины с непокорной копной серебристых вьющихся волос, который пристроил длинные ноги на скамеечке из тех, что выдвигаются из стены вагона. Он глядит в окно так сосредоточенно, что, похоже, вовсе не замечает других пассажиров, неуклюже шествующих мимо него. Брызги чая стекают по спинке его сюртука, подносы с едой проплывают над головой.

— Профессор? — по-русски окликает Вэйвэй, прикасаясь к его плечу.

Он вскидывается как ошпаренный, но, подняв глаза на Вэйвэй, растягивает губы в улыбке, от которой морщины становятся еще глубже, и неловко обнимает ее костлявой рукой. Вэйвэй накрывает волна облегчения. Нет, не все изменилось. Даже после всего случившегося кое-что осталось прежним.

Никакой он не профессор, хоть и выглядит точно так, как Вэйвэй себе представляла профессоров. Когда она выросла, этот человек решил взять ее под свое крыло и обучить должным образом, «поскольку не похоже, что команда поезда на это способна». Вэйвэй возразила, что кочегары и механики, стюарды и кондукторы и даже сама капитан — все хотят, чтобы она изучила каждый дюйм поезда, каждую его деталь. «Я говорю про обучение по книгам», — объяснил Профессор.

Насколько Вэйвэй поняла, ему самому не хватило денег, чтобы доучиться в университете, потому что все заработанное уходило на покупку нового билета на поезд, где он мог рассматривать пейзажи за окном. Члены Общества изучения трансформаций в Великой Сибири, больше известного как Общество Запустенья, часто путешествуют в поезде, и команда относится к ним с немалой симпатией — одержимость тут в цене. Зато не жалуют «ученых», которые исследуют Великую Сибирь исключительно по книгам и сами сочиняют о ней книги, а потому их Запустенье — просто бумажные крепости и чернильные реки, настолько же легковесные, как и сами эти «исследователи».

Сам-то Профессор с поездной командой держится запросто, и он разносторонне увлеченный, в отличие от других членов Общества. Он выучил китайский язык, в чем Вэйвэй ему иногда помогала, и теперь говорит довольно понятно, хотя и не очень благозвучно. Его акцент напоминает скрежет ржавых сковородок, трущихся друг о друга.

— А вам не хотелось бы работать тут? — спросила она однажды в Москве, когда Профессор привел ее к огромному каменному зданию.

Когда он сказал, что люди приходят сюда, чтобы изучать мир, она очень удивилась, потому что толстые, высокие стены скорее, наоборот, ограждают от мира. Профессор и Вэйвэй смотрели, как молодые люди торопливо входят в двери, держа книги под мышкой, с поднятым воротником и развевающимися полами пальто, и она спросила: неужели им не страшно, что все эти камни обрушатся на голову? Но Профессор лишь рассмеялся и широко развел руками:

— Что за нужда нам в пыльных классах, когда у нас есть все это?!

В поезде он часто так говорил, указывая за окно.

И вот теперь он удерживает Вэйвэй на расстоянии вытянутой руки, словно желает получше рассмотреть ее.

— Дитя мое! А я-то гадаю, когда же ты украсишь нашу жизнь своим присутствием! Может быть, Вэйвэй сделалась слишком важной персоной для третьего класса, спрашиваю я себя. Может быть, за долгие месяцы совсем позабыла старых друзей?

— Вам некого винить, кроме себя, — говорит Вэйвэй. — Я теперь такая ученая, что у меня ни одной лишней минутки. Постоянно приходится отвечать на чьи-то вопросы. Даже картограф требует моего совета насчет его новых карт.

Профессор театрально кашляет:

— Ах, если бы это было правдой!

Вэйвэй притворно хмурится. Несмотря на все его усилия, из нее так и не получилось хорошей ученицы. Слишком уж она непоседлива, слишком легко отвлекается.

— Нет, я правда была занята, — говорит она. — Кое-кто из команды не вернулся назад, и компания заставляет нас работать вдвое больше. И конечно же, всегда находятся беспокойные пассажиры, с некоторыми особенно трудно.

— Уверен, что ты обходишься с ними по чести и справедливости. Хотя если бы прилежно училась, наверняка получила бы повышение и тебе не пришлось бы отвечать за этих возмутителей спокойствия.

Вэйвэй не обращает внимания на его укоризненно сдвинутые брови.

— А как ваша работа? Все получилось? — Она спрашивает как бы между делом, но внимательно наблюдает за собеседником.

Он отворачивается и молча смотрит на стелющиеся за окном луга.

— Думаю, такой старик, как я, заслужил право немного отдохнуть, — произносит наконец Профессор. — После всего случившегося.

Он поворачивает голову к Вэйвэй, но застывает, ничего больше не сказав. Его взгляд устремлен к двери. Там, оглядывая вагон, стоят двое мужчин. Они одеты в черные сюртуки; фалды, если смотреть под определенным углом, напоминают крылья.

— А вот и наши предвестники несчастий прилетели, — вполголоса говорит Профессор.

Об их появлении возвещает позвякивание пряжек на черных лакированных туфлях европейского фасона. И это единственная эффектная деталь: во всем остальном они такие же неприметные, как и прочие клерки компании: темные сюртуки, металлические оправы очков и безжизненные улыбки.

Официально Ли Хуанцзин и Леонид Петров именуются консультантами, но команда называет их просто Во́ронами. Работая в паре, как все их коллеги, китаец и русский поддерживают равновесие, о котором так тщательно заботится совет директоров в Лондоне. Они говорят на сухом, тяжеловесном английском, как принято в компании, и Вэйвэй обычно забывает начало фразы еще до того, как та будет договорена. Позвякивая пряжками, Вороны знай себе клюют и поезд, и команду. Даже капитан не может отделаться от консультантов, хотя Вэйвэй замечает, что им не нравится, когда она смотрит них с такой же ледяной вежливостью, как и они сами.

Однажды в середине рейса, когда Вэйвэй неслась стремглав по коридорам, задерживая дыхание в тамбурах (и воображая, будто ядовитый воздух Запустенья прокрался в поезд), она столкнулась с одним из Воронов. Вэйвэй отшатнулась, но он схватил ее за плечо:

— Куда это ты так несешься?

Он казался необычайно высоким, и она не видела его глаз за очками, лишь отражавшими ее саму. Обычно Вэйвэй старалась поскорей улизнуть от Воронов. Их сдвоенность беспокоила ее, хотя она не смогла бы объяснить почему. Но в этот раз перед ней был только один Ворон, и она почти поверила, что он способен выпростать двойника из собственного тела, как еще одну конечность.

Он наклонился, опустив руки на колени, и расплылся в улыбке, напугавшей Вэйвэй сильнее, чем любая вспыльчивость стюарда.

— Так кто же ты, «дитя поезда» или дикое создание Запустенья, чтобы так бегать? Раз уж служишь в Транссибирской компании, то должна вести себя соответственно.

Она смотрела на Ворона, не в силах произнести ни слова.

— Что случается с теми, кто не соблюдает наши правила?

Он подвел ее к ближайшей двери тамбура, за которой находилась маленькая камера с другой дверью, открывавшейся наружу. Достал связку ключей и отпер внутреннюю дверь. В закрытой с обеих сторон камере с трудом помещались два человека. Ворон схватил Вэйвэй сзади за шею. Она видела, как за крохотным окном мелькает тундра, видела сверкающую костяную белизну под травой. Ворон притиснул ее к наружной двери и потянулся к рычагу замка, а она в ужасе завизжала.

Он двинулся назад, продолжая сжимать ее шею.

— Мы оставляем таких снаружи, где им самое место.

Даже теперь, проходя через тамбур, она порой ощущает тиски того страха. И вздыхает с облегчением, когда Вороны остаются в Москве или Пекине. Но в последние годы компания требует делать больше рейсов, и консультанты ездят с командой чаще. Несмотря на это, ходят они по-прежнему неуклюже, не умея приноравливаться к движению состава. Любой поездной мыши известно, что нужно подстраиваться под это движение, а не сопротивляться.

И вот теперь Вороны идут между койками, улыбаясь и кивая пассажирам. Мистер Петров (они требуют, чтобы к ним обращались именно так, будто их собственные имена слишком ничтожны, чтобы встать рядом со словом «мистер») даже наклоняется взъерошить волосы мальчугана, который лишь оторопело смотрит на него. Вэйвэй закатывает глаза. Но Вороны нигде не останавливаются надолго, направляясь к вагонам первого класса, чтобы пообщаться с пассажирами, более соответствующими высокой репутации компании.

— Не смотри на них так, словно хочешь сглазить, — шепчет Профессор.

Но у Вэйвэй не получается разгладить лицо в столь любимую компанией почтительную маску.

Вороны доходят до середины вагона, и Вэйвэй вытягивается по струнке, чувствуя напряжение Профессора. Вороны небрежно кивают ей.

— Мы рады снова видеть нашего самого преданного путешественника, — говорит Профессору мистер Ли. — Слышали, что недавно в Обществе возникли какие-то разногласия. Надеемся, теперь все улажено.

Профессор неопределенно улыбается и близоруко щурится на них через очки — само воплощение безобидного ученого.

— Ах, разве подобные разногласия — не живительная влага для научных дискуссий?

— В самом деле, — улыбаются в ответ Вороны. — В самом деле.

— О каких разногласиях он говорил? — спрашивает Вэйвэй, как только Вороны исчезают из виду, но Профессор только трясет головой.

— Не сейчас, — тихо произносит он, глядя в конец вагона, словно ожидая, что Вороны вернутся и набросятся на него.

Вэйвэй ждет объяснений, но Профессор не расположен к такому разговору.

В команде говорят, что ворон — символ греха. Когда начались трансформации, только вороны перелетали через Стену, питались падалью на измененной земле и возвращались с красивыми безделушками или яркими камнями в клювах. Вот почему в Северном Китае их забрасывали камнями — это про`клятые птицы.

Маленькая Вэйвэй воображала себе, что люди из компании умеют летать. Она верила, что у них есть крылья, спрятанные под черной одеждой, и, когда они расправляются, эти люди взлетают в небо, подобно сумеречным птицам Запустенья. Широко раскрывают рот и перекликаются на отрывистом, невнятном английском, а когда возвращаются, во рту держат все грехи поезда, точно камни, твердые и такие яркие, что больно смотреть.

Стена

В салон-вагоне душно и тесно от скопления тел. Аромат духов висит в воздухе и застревает в горле у Марии. Слишком уж много здесь шелка и бархата. Она задыхается в плотном платье.

Пассажиры первого класса собрались полюбоваться на Стену и по традиции отметить ее появление тостом. В ясный день Стену можно разглядеть, отъехав всего на пятьдесят миль от столицы.

Мария слышала, что билетов первого класса продано гораздо меньше, чем обычно, несмотря на все ухищрения компании. Но вагон все равно выглядит переполненным. Леди обмахиваются веерами, у джентльменов в застегнутых на все пуговицы накрахмаленных рубашках пылают щеки от жары и горячительных напитков, что разносят на серебряных подносах официанты. Мария делает глоток и морщится.

— Уже который месяц не могут добыть настоящую русскую водку, — заявляет графиня, устроившись на троне из подушек, как монарх крохотной страны перед своим двором. — Боюсь, нам придется обойтись без нее. — Она сокрушенно качает головой. — Полагаю, нас ожидает нелегкое путешествие. Я случайно заглянула в вечернее меню, и прочитанное меня не очень обнадежило. Бедная Вера жалуется, что ее организм не может больше переваривать эти экзотические овощи.

Вера поджимает губы и безмолвным кивком подтверждает слова графини.

Мария пытается найти подходящий ответ, но ей мешает чувство неловкости. Слишком долго она не была в обществе незнакомых людей. В первый раз с начала путешествия она осознает блеклость своей одежды среди чужих ярких нарядов. Она поневоле задумывается о том, что вынужденное притворство наверняка отражается на ее лице, что образ той, другой Марии сползает с нее, как не по размеру выбранное платье.

Однако Анна Михайловна с прежней невозмутимостью скептически оглядывает своих придворных, а непрерывный поток ее замечаний действует скорее ободряюще. От Марии требуется лишь внимательно слушать и время от времени что-то согласно бормотать. По словам графини, ее покойный муж был дипломатом.

— Впрочем, на этом настоял его отец. Будь муж в своей воле, так бы и провел всю жизнь на болотах Петербурга. И только теперь, когда он скончался, у меня появилась возможность путешествовать ради собственного удовольствия.

Мария мысленно отмечает, что графиня сохранила многие важные для жизни дипломата качества, включая пренебрежительное отношение к окружающим мужчинам.

— Вот этот джентльмен с газетой — торговец шелком, невероятно богатый — разумеется, благодаря этому поезду. Не помню, как его зовут, у этих китайцев такие странные имена. Я слышала, что у джентльмена рядом с ним чудесное имя Оресто Дауд, он из Занзибара, который я, признаюсь, сочла бы вымышленным местом, если бы Вера не убедила меня в обратном. Ах да, еще Хэ Шен, очень круглый и краснолицый, банкир или что-то вроде. Я познакомилась с ним на дипломатическом приеме в Калькутте.

— В Дели, — поправляет Вера.

— Правильно. Знаете, он ужасно скучный человек. Настолько неприметный, что я даже забыла название города. Вера, если он подойдет, пожалуйста, изобрази обморок.

Вера наклоняет голову.

«Какие они все равнодушные, эти коммерсанты и аристократы, — думает Мария. — Даже не глянут в окно, на приближающуюся Стену. Только друг на друга смотрят и временами — в золоченое зеркало над барной стойкой».

— В его оправдание следует признать, что он очень богат, — продолжает Анна Михайловна.