Убийство русалки E-Book

Томас Ридаль

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Krimi
• Serie: Коллекционеры зла. Викторианский детектив
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 582

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Уникальный исторический триллер, предлагающий неожиданную версию происхождения "Русалочки". Копенгаген, 1834 год. Ханс Кристиан Андерсен трудится не покладая рук, ищет знакомств с богачами и знаменитостями — все ради того, чтобы быть замеченным. Он пишет, как одержимый: пьесы, застольные речи, стихи о любви — но не получает хороших отзывов. Только когда он начинает писать сказки, миру удается разглядеть его талант. Но что правда в этих историях, а что – выдумка? В порту найдено изуродованное тело проститутки. Свидетель сразу же называет имя подозреваемого: Ханс Кристиан Андерсен, которого видели выходящим из ее комнаты прошлой ночью. Он оправдывается, но полиция не верит ему. Только благодаря высоким связям Андерсена отпускают, но с одним условием: он должен найти преступника или сам окажется в тюрьме. «Убийство русалки» — настоящее путешествие сквозь время и пространство. Томас Ридаль и А. Й. Казински — это даже не дуэт, а трио авторов, которым вместе удалось создать альтернативную историю великого поэта и писателя. Настолько увлекательную, что хочется считать ее настоящей.

Leseprobe

Томас Ридаль, А. Й. Казински Убийство русалки

Thomas Rydahl, A. J. Kazinski

MORDET PÅ EN HAVFRUE

Mordet på en havfrue © Rydahl/Kazinski, 2019

By agreement with JP/Politikens Hus A/S, Denmark & Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency, Sweden

© Е. Шмелева, перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Х. К. Андерсен педантично вел дневник с 1825 года до своей смерти в 1875 году. В 1834-м, когда он вернулся домой из Италии, его регулярные записи неожиданно прервались на полгода. Никто не знает почему. Действие этого романа начинается в тот день, когда Андерсен прекратил писать.

Часть I 13–18 сентября 1834 года

Глава 1

Он ненормальный. Нормальные мужчины срывают с нее одежду. Нормальные мужчины помыкают ею. Нормальные мужчины расстегивают брюки и дают ей посмотреть, что в них, в надежде впечатлить ее. Нормальные мужчины настолько усталы, пьяны и возбуждены, что толком не смотрят на нее, не знают, что ее зовут Анна, что у нее есть шестилетняя дочь по имени Крошка Мари, которая жила у своей тети в соседней комнате. Нормальный мужчина не думал о ней как о живом человеке, для него она не более чем мягкая щелка.

Но этот посетитель был ненормальным.

Он никогда не раздевается, не толкает ее и не показывает, что у него в брюках. Он не богат, но и не беден, может быть, еще студент. Она, кажется, слышала, что он поэт, хотя он мало разговаривает. Она знает только его фамилию, Андерсен. А еще он очень опрятный, и от него хорошо пахнет. С последнего визита он отпустил усы, и Анне он показался более мужественным. Но Анна не осмеливается произнести это вслух. Ему за двадцать пять, может быть, и еще больше, сложно сказать[1].

Он садится на скамью у стены, достает ножницы и цветную бумагу. Ему нужно только это. Он смотрит на нее и снова принимается за вырезку с ее изображением. Еще один быстрый стеснительный взгляд больших глаз, и опять за ножницы и бумагу. Он сидит, полностью захваченный работой. Маленькие обрывки бумаги падают из-под ножниц. Они вертятся во все стороны, рассекая бумагу так ловко, как Анне еще в жизни не приходилось наблюдать, даже у дяди-портного.

Она удивлялась тому, как легко он находил красоту и отрезал все остальное. Оставался лишь тончайший бумажный силуэт Анны с распущенными волосами и естественными формами. Исчезло все уродливое наследие ее многочисленных клиентов, каждый из которых оставил свой след в глазах Анны, не было давно потерянного переднего зуба, морщинок беспокойства на лбу, беспокойства за Крошку Мари, за ее жизнь, за то, сможет ли Анна дать ей больше, нежели досталось ей самой.

Бывает, что Андерсен просит ее о чем-то особенном. Не могли бы вы поднять руки повыше к потолку? Не могли бы вы поднять ногу, как балерины в театре? И она это делала. Или пыталась сделать. Он платил ей так много денег, что она сделала бы для него почти все что угодно. Но он не хотел, чтобы она снимала юбки, и не хотел смотреть на то, что под ними, только на красоту ее груди и силуэта. Она спрашивала у него, не хочет ли он, чтобы она сняла последний небольшой, но решающий предмет одежды? Нет, определенно нет. Молли, младшая сестра Анны, сказала, что ему, наверное, не нравятся женщины. Молли говорила, что нельзя доверять мужчинам, которые не пьют и не ложатся с женщинами. Зато можно было гордиться тем, что мужчины, которые пьют и ложатся с женщинами, иногда делали тебе больно. Таковы все мужчины. Анна потянулась, выставляя перед ним свою грудь и положив руки на тонкие бедра. Он изучающе смотрит на обнаженную белую грудь Анны, которая чуть покачивается. Снаружи, на улице, раздалась песня сторожа: «Девять часов, и все спокойно». Это всегда один и тот же служака, следивший за порядком в своем округе. На улице Улькегаде[2] был нужен сильный околоточный, умеющий разнимать драки между пьяными матросами, дотащить одноногого вора до Суда, навести порядок во всем этом хаосе. В так называемом «хорошем» конце улицы людям уже разрешили сменить название. Словно все грешники соберут вещи, встанут и уйдут только из-за того, что Улькегаде вдруг станет Хольменсгаде[3].

– Ой, – промолвил Андерсен и отдернул руку, кровь из пораненного пальца закапала на пол.

– Разрешите вам помочь, – сказала она, пытаясь подойти поближе.

Он, кажется, немного испугался и принялся посасывать раненый палец.

– Нет, нет, – воскликнул он.

– Но у вас кровь.

– Я должен идти, это слишком, слишком, – пробормотал мужчина, несчастный, как ребенок.

– Вам нужно домой к семье? – спросила она, быстро одеваясь и представляя себе высокого худого мужчину и его бледную, красивую жену с детьми у каждой груди.

Он не ответил, только поднялся и убрал вырезки в кожаную папку. Его кудри доставали почти до потолка. Он был очень высоким и напоминал одну из мартышек, которых Анна видела в зоопарке в Дюрехавсбаккен.

– Это вам за беспокойство, – произнес он и протянул теплую монету в ее руку. С монеты упала капля крови. – И за ваше доверие, – добавил он.

Она кивнула, но почувствовала, что нужно еще сделать книксен.

– Можно я посмотрю? – спросила Анна к своему удивлению. Она никогда ни о чем не просила своих посетителей.

Андерсен тоже удивлен, даже поражен.

– Посмотреть?

– На себя, – промолвила она и указала на кожаную папку, которую он сжимал своими длинными пальцами, как добычу когтями.

– В следующий раз, в следующий раз. Я не закончил, еще не готово, – говорит Андерсен. – Но это не из-за вас, не из-за вас, это из-за меня.

Он открыл дверь и выглянул в коридор. Как большинство ее гостей, он не желал встретить здесь кого-то из других мужчин, зашедших в этот дом. Он быстро попрощался. У него не было цилиндра, как у благородных господ, только простая мягкая шапочка из черного шелка, которая ему, похоже, мала и которая была безусловно куплена за границей, возможно, во Франции. Анна смутно припоминала одного французского посетителя, зашедшего к ней много лет назад. У него был такой же головной убор, и заплатил он устаревшими французскими банкнотами.

Андерсен наклонился, чтобы не задеть головой дверной косяк, и исчез. Звук шагов по деревянному полу стих вдалеке.

Анне стало легко на сердце, худой поэт был ее последним посетителем на сегодня. Она может сходить к Молли. Анна надеялась, что Крошка Мари уже спит.

Она надела платье и собрала обрезки бумаги. Они засыпали весь пол, как большие снежные хлопья В одном из них она узнала грудь, в другом ногу. Иногда Андерсен бывал недоволен и начинал все сначала.

Анна положила монету себе в кошелек и начала думать о супе с капустой и солониной, который подавали на углу улицы за шесть скиллингов.

В дверь постучались. К этому звуку она никогда не привыкнет, к звуку нового посетителя, нового отвратительного мужчины, который будет засовывать везде свои пальцы, умываться ее мочой, шлепать ремнем по спине. Обычно гости называют ее по имени, но сейчас снаружи было тихо. Может быть, это вернулся тот поэт. Наверное, что-то забыл.

– Это вы, господин Андерсен?

Ответа нет. Вместо него снова неритмично и беспорядочно постучались. Она приложила ухо к двери и услышала, что там кто-то есть. Она могла открыть и сказать, что сегодня уже закрыто. Но деньги, им нужны деньги, чтобы купить трактир. Анна и Молли хотели купить «Пещеру Иуды» в Хедриксхольме, в часе ходьбы от городской стены в Вестерпорте. Это не самая красивая гостиница в Зеландии, но туда часто заезжали путешественники, и у нее была хорошая репутация, потому что предыдущие его хозяева никогда никому не отказывали. Неважно, кто там будет спать. Даже сам Иуда, предатель Сына Божия, и тот получил бы на ночь кровать с соломенным матрасом и кружку пива, если бы нашел в кармане монету. К тому же это единственное заведение, которое могли купить Анна и Молли. Женщины не могли иметь такую собственность, но хозяин согласился отписать трактир покойному отцу Анны и Молли по купчей. Они уже внесли платеж в сто ригсдалеров[4], который накопили вдвоем за полгода. И Анна, и Молли готовы были принять любого, кто стучался в дверь. За редкими исключениями.

Она должна открыть.

В свете масляной лампы под потолком Анна увидела молодую женщину, опрятно одетую, в красивом платке. Она не из тех, кто обычно приходит в этот дом. Отнюдь. Может быть, она потерялась? Может, ищет своего мужа? Это не супруга ли господина Андерсена, если таковая вообще существует?

– Чем я могу помочь? – спросила Анна.

– Разрешите, фрёкен Хансен? – тихо спросила женщина и указала в комнату Анны.

Женщина красива, как будто только приехала из Парижа. И Анна предпочла бы избежать разговора здесь, где их может кто-нибудь услышать. Есть пара проституток, особенно София, или Сосифия, как ее называют солдаты, у которых так мало посетителей, что иногда они просто лежали и подслушивали, что происходит в коридоре. Анна открыла дверь и отошла на шаг в сторону.

Женщина быстро проскользнула внутрь. Осмотрелась в комнатушке, подошла к окну, опустила штору, хотя она уже была задернута. Анна ожидала чего-то подобного. Это была обычная нервозность гостя, страх, что его увидят в доме терпимости.

– Вам нужна компания? К сожалению, у меня есть только четверть часа, – сказала Анна и встала у двери. Пару раз в год у нее бывали посетительницы-женщины. Против этого она ничего не имела. Они пахли лучше, чем мужчины. И не так лезли в душу. Но они очень стыдливые, хотя желали только, чтобы их осторожно потрогали и погладили, а иногда немного пощекотали. У мужчин же обычно совершенно нет никакого стыда. Они громко говорят, они жестоки и грубы, как будто ты скотина перед забоем.

Женщина стояла в тени масляной лампы. Она прошептала:

– Покажите грудь.

Анна не дура.

– Восемь скиллингов, – ответила она.

– Я дам вам пять ригсдалеров, – проговорила женщина. Снова шепотом.

Пять ригсдалеров. Это было целое состояние. Они станут как никогда близки к тому, чтобы купить гостиницу.

– Я не хочу остаться в изорванной одежде, – вымолвила Анна, вспоминая, как в последний раз богатый клиент вздумал, что ему можно делать все, что заблагорассудится.

– Об этом можете не беспокоиться.

Анна ослабила корсет и спустила бретели на платье на плечи, так что стало видно грудь. Женщина смотрела на Анну. Мерила ее глазами, ее талию и особенно грудь, как мясник измеряет коровье вымя на скотном рынке у площади Святого Николая.

– Пойдемте в мою повозку, она здесь, на углу.

– Извините, фрау, я не могу пойти. Это…

Женщина прервала ее, приложив палец к губам Анны:

– Вы получите деньги вперед.

– Меня ждут.

Анна обычно не говорила это. Но женщина наверняка ее поймет, поймет ее положение.

– Я заплачу больше, если вы пойдете со мной, – пообещала женщина и показала Анне настоящую банкноту. Ей никогда еще не платили банкнотой, разве что тот француз. – Она будет вашей, если вы пойдете за мной, – прошептала женщина. Ее голос у самого уха Анны, совсем близко и тепло. Анна хотела, чтобы ее заманили. Им были нужны деньги. Она посмотрела на дверь в комнату сестры, там, где спала Крошка Мари, пока Молли не смыкала над ней глаз. Анна и Молли дали друг другу непреложное обещание, что они никогда не выйдут на улицу с посетителем. Никогда и ни за что. С проститутками на улицах столицы случаются ужасные вещи, а околоточным и полиции до этого никакого дела нет. Убить проститутку ничего не стоило. Здесь, в доме терпимости, женщины следили друг за другом. И всегда приходили на крики о помощи.

– Извините, – прошептала Анна. – Я не могу. Мне нельзя.

Женщина отвела взгляд, она начала раздражаться.

– Тогда продолжайте, – бросила она и показала пальцем на грудь Анны.

Анна расстегнула корсет и стянула нижнюю рубашку. Она села на кровать так, как нравится большинству мужчин. Немного раздвинув ноги, опираясь на руки, чтобы груди прижались друг к другу как два пьяницы на Улькегаде.

Женщина села рядом, погладила Анну по левой груди.

– Сколько лет твоей груди?

Сначала Анна пришла в замешательство. Возраст груди отличается от возраста остального тела? Рано или поздно она, как говорится, обвисает. Женщина это имела в виду?

– Мне двадцать восемь, – ответила Анна, не отнимая двенадцать с половиной лет от своей жизни, чтобы сообщить более точный возраст своей груди.

Женщина сняла свой платок, поправила волосы и достала что-то из своей сумочки.

– Вы интересуетесь духами? Вам понравятся мои?

Незнакомка протянула Анне носовой платочек и кивнула. Не «не хотели бы вы», а «вы должны». Запах слабый, очень слабый, и сладкий, и кислый, будто мед смешали с чем-то противным, напоминающим китовый жир.

– Странный запах, – отметила Анна.

– Я называю его дыханием ангелов. Его дали мне чернокожие дикари в Вест-Индии.

Анна уткнулась носом в платок.

– Я не могу…

Женщина обняла Анну за шею и прижала платок к ее носу. Почему эти духи так важны? Анна начала задыхаться, потом вдохнула, и в ее легкие словно устремилось множество муравьев. Ощущения, во всяком случае, примерно такие. Нужно было закричать, позвать Молли или кого-нибудь еще, кого угодно. Но она поняла, что ее тело и голос больше ей не подчинялись.

Лицо женщины исчезло, как фитиль в огне.

Глава 2

– А мама дома? – спросила Крошка Мари сквозь сон.

Ее звали Крошка Мари, потому что она совсем мала. Мала для своего возраста, потому что все время недоедала. И была слишком мала для своих рассуждений про отца, которого больше не было в жизни Анны и ее дочки. А еще потому, что в доме терпимости была еще одна Мари, Большая Мари, некрасивая женщина, которую еще прозвали Плесневелая Мари.

– Скоро, – отозвалась Молли и прислушалась к голосу сторожа. Должно быть, около десяти вечера. Анна уже должна была закончить, притом давно. Она начала принимать больше клиентов после того, как они внесли платеж за «Пещеру Иуды». Молли тоже нужно принимать больше посетителей, хотя Анна часто говорила, что Молли не обязательно это делать. Анна утверждала, что на Молли это влияло сильнее, чем на нее. Старшие сестры могут вынести больше, чем те, кто пришел в мир позже, говорила она. Молли хорошо знала, что Анна лгала. К тому же у Анны была Крошка Мари, о которой нужно было заботиться. Молли должна добавить свое тело. Завтра. Завтра она впустит еще одного мужчину, или не одного, в свою комнату, и спрячет свою душу глубоко внутри, где ее никто не найдет. Иначе она, и Анна, и Крошка Мари никогда не уйдут из дома терпимости с хлевом на втором этаже, с вечным запахом испражнений, разврата и рвоты.

– Тетя?

Молли посмотрела на малышку, которая приподнялась в кровати.

– Что? – отозвалась она.

– Скажи честно, – заявила Крошка Мари и посмотрела тем взглядом, перед которым Молли никогда не могла устоять.

– Честно, обещаю. А тебе, честно говоря, сейчас нужно спать.

Крошка Мари обдумала вопрос, что заняло некоторое время. Молли почти видела, как в маленькой головке подыскивались правильные слова. Молли ждала, приводя в порядок свои пышные волосы, свою козырную карту в завоевании мужчин, но обычно жутко спутанные. Она собрала их в пучок на шее и заколола длинной шпилькой. Эту шпильку ей подарила Анна, которая, в свою очередь, получила ее от китайского моряка с проблемами ниже пояса. Анна не хотела брать плату, потому что китаец ничего не смог, и вместо этого китаец подарил ей длинную плоскую шпильку для волос, чуть уже кухонного ножа, красную с черным, словно солдатская форма. Анна говорит, что однажды эта шпилька спасет Молли жизнь. Проститутка голая, ей нечем защититься, но у Молли в волосах теперь есть потайное оружие, ее сабля гулящей, как ее называла Анна.

– Ну давай, котенок, – вздохнула Молли. – Тебе нужно поспать.

– А ты ответишь честно? – Крошка Мари скептически на нее посмотрела.

– Да, честно. И быстро.

– А на свете бывают принцессы? По-настоящему?

Молли улыбнулась, села на край кровати, и солома из матраса впилась ей ниже спины. Она убрала волосы со лба Мари и заправила кудряшки ей за уши. Ей жаль, что Мари еще ни разу не видела город по-настоящему. Они держали ее за закрытыми дверями или во дворе. Последние пару лет король частенько расправлялся с детьми проституток. В прошлом месяце забрали двух мальчиков у Карен. Молли помнила, как Карен кричала и бросалась на королевских приставов и солдат. Она хотела вернуть своих детей. Сейчас их выслали из города, и кое-кто поговаривал, что их отправили на фермы в Сорё, где они оказывались среди прислуги.

– Да, Мари, принцессы бывают. А теперь ложись спать.

– А ты их видела?

– Видела, – ответила Молли. Это была правда. Она видела, как золотая королевская карета ездила по улицам, а из-за белых шторок выглядывало лицо. Пара глаз смотрела на Молли с удивлением. Неужели можно так плохо жить? Именно это говорил взгляд принцессы. Молли хотела ответить, что нет, так жить невозможно. Но так бывает, если ты бедна и влюбилась не в того человека. Любить вообще опасно.

Молли знала это. Она захотела прошептать это Мари. Чтобы она тоже это знала. Чтобы была осторожна. Мужчин надо опасаться. Мужчины опасны, это, наверно, самое опасное, что есть на свете, ты влюбляешься, и тебя бросают, совсем как Молли. После этого тебе остается только уехать из родной деревни. Ты никому не нужна, когда тебя использовали и бросили. Теперь ты интересна только морякам и проезжим солдатам, шарлатанам и наемникам с мелочью в карманах, странным ублюдкам с гнилыми зубами и студентам с больными фантазиями. Как тот поэт, который недавно заходил к Анне. Андерсен. Молли говорила Анне, чтобы она была с ним поосторожнее. Такие мужчины самые опасные. Молли помнила мальчишку из Онсевига, он начал с того, что резал животных, а однажды его обнаружили отрывающим крылья дрозду. И вот его уже арестовывают за избиение девушки из соседнего городка, которую он исколотил до черных синяков и сломал ей руку. Так же и с этим поэтом. Пока что ему достаточно резать бумагу. Но скоро, через месяц или в следующее полнолуние, ему станет мало этого, так всегда и бывает. Однажды он просил и Молли побыть моделью для его бумажных вырезок, но она наотрез отказалась. Она не выносила душевнобольных, уж лучше идиот-коридорный, чем поэт-имбецил[5].

Молли помогла Мари допить остатки теплого эля. Девочка часто пила его, когда была голодна. В деревнях Лолланда люди могут попить воды, а здесь ее нет, здесь молоко с коньяком или теплое пиво пили все, и дети, и взрослые.

– Спокойной ночи, глупышка.

Молли услышала, как девочка возилась на соломе, как тощая свинка. Слишком тощая. Они должны выбраться из этой дыры. Если, а вернее, когда у них будет гостиница, они смогут позволить себе суп с мясом. И им не нужно будет беспокоиться, что придут королевские приставы, и прятать Крошку Мари в ящике под кроватью как куклу.

Раздался голос сторожа.

– Время одиннадцать вечера, все спокойно, – выкрикнул он, заглушая ржание беспокойной лошади и пение пьяного Отто из трактира поблизости. Одиннадцать, что ж такое? Анна никогда не работала так поздно.

Молли поднялась и прислушалась к звукам за дверью. Комната Анны была дальше по коридору, на том же этаже.

Может, ей встретился отчаянный холостяк с последним скиллингом в кармане? Сейчас середина месяца – вовсе не то время, когда поденщики, подмастерья и батраки на хуторах за городом непременно сидят без денег. Пару раз ближе к концу месяца они пытались сбивать цену, и договариваться с ними было трудно, они не хотели ничего слышать. Но Анну эти проблемы обычно не очень волновали. Ее подход к гостям был всегда исключительно практический.

Вначале, когда малышка засыпала, Молли обычно спрашивала у Анны совета и задавала все те вопросы, которые новая проститутка может задавать бывалой. Сейчас она понимала, что это были самые глупые вопросы, которые может задать человек. Что нравится мужчинам, почему они так хотят, чтобы их везде лизали. Анна отвечала, но Молли все сильнее раздирало любопытство, походившее на тщеславное желание умножать свои познания все больше и больше. Через несколько месяцев Молли поняла, что старшая сестра была не такой уж умелой проституткой. У нее была большая грудь, особенно после рождения дочки. И для Анны это было и проклятием, и благословением. Без нее она была бы самой бедной проституткой в их доме терпимости, а может, и во всем городе. Без ее бюста они бы втроем погибли с голоду еще три зимы назад, когда Молли потеряла работу сиделки в больнице. Молли пришлось самой осваивать эту профессию. Презираемая работа, но тоже работа, как все остальные, мало чем отличающаяся от работы бондаря. Чем лучше работаешь, тем довольнее посетитель и тем быстрее он уходит. Молли спрашивала совета и у других девушек.

Как его держать? Стоить ли доить, как вымя коровы, эту бледно-синюю палочку, похожую на пламя газового фонаря, или это больше похоже на полировку подсвечника? И что делать ртом? Как избежать беременности? Стоит ли смазывать между ног слабым пивом или смазкой для сапог?

Как утверждала Саломина, если смазывать себя обувным кремом двумя пальцами по утрам, то ничего от мужчины не попадет внутрь. Даже если мужчина закончит начатое, ребенка у тебя не будет.

Позже, несколько месяцев спустя, уже Молли учила Анну, как обслуживать посетителей, как нужно одеваться, чтобы подороже продать свою грудь, и каким посетителям говорить «да». Все это немного улучшило дело. Малышка подросла, начала ходить, у нее появились зубы, она стала говорить «мама» и «тетя» и могла стонать, как чопорный капитан, так что они с Анной смеялись, а коровы наверху начинали мычать.

Молли провалилась в белый, туманный сон и проснулась от того, что колокола Хольменкирке[6] пробили час. Она встала и снова приложила ухо к двери.

Ни звука. Анна должна была уже закончить.

Опять тревога забегала по позвоночнику. Что-то не так. А что, если этот Андерсен использовал ножницы не только для резки бумаги? Быстрый взгляд на маленькую девочку, что-то ей снилось, веки шевелились во сне, как быстрые мышки.

Молли придется выйти, хотя бы на одну минуту.

И вот она уже в коридоре, протиснулась мимо Соси-Фии, хрупкой, как больной голубь, стоящей на коленях между ног солдата. Пах у Софии был изувечен с тех пор, как ей пришлось выдавливать наружу своих мертворожденных близнецов. Задний проход оказался сильно поврежден, и ткани срослись неправильно. Теперь она могла зарабатывать деньги только ртом. Молли быстро свернула в комнату Анны. Она осторожно постучала пару раз.

– Анна, – промолвила она тихо, на случай если Анна уснула в объятиях посетителя. Такое иногда случалось. Обычно в это время Анна валилась с ног.

Никто не ответил.

Она открыла дверь. И стоило ей увидеть пустую кровать посреди пустой комнаты, как ее охватила паника. Молли выпустила из рук дверную ручку и побежала по коридору мимо Софии и солдата. Потом резко остановилась и шагнула назад к открытой двери Софии.

– Ты видела Анну? – спросила она. – София, где Анна?

София с мокрым ртом выглянула из брюк солдата.

– Что? – гнусаво спросила она.

– Отвечай, шлюха, это важно, где Анна?

Солдат раздраженно и удивленно повернулся, потеряв дар речи.

– Что? – повторила София. Она, похоже, была еще пьянее своего посетителя.

– Проклятье, – пробормотала Молли и сбежала по лестнице на улицу.

Молли искала глазами светлые волосы Анны, обычно собранные в пучок.

Еще она искала поэта. Андерсена. Но на улице было много людей, даже поздним вечером. В этой части города никогда не бывает тихо. В темноте было сложно кого-то узнать. Она пробежала мимо попрошайки без рук, мимо харчевни, в которой была драка, и молодой человек кричал, потому что ему сломали нос. Пекарь переворачивал баранки на вертеле. За его спиной загорелась бочка с коньяком. Старик кричал на уродца, который стащил его часы. Ревела корова. Молли свернула на улицу Вингордстреде[7]. Толпа матросов в мягких шляпах кружилась в пляске.

Она увидела впереди сторожа и подбежала к нему.

Он выглядел занятым и усталым, но все же быстро кивнул ей, а когда понял, что она проститутка, прибавил шаг.

– Вы должны мне помочь, – взмолилась Молли.

– Прочь, девка, я иду на улицу Адмиралгаде[8], там человек повесился.

– Я не знаю, я… Моя сестра пропала, она… Она исчезла с мужчиной. Со странным мужчиной.

– Здесь таких много. Она тоже публичная дама, как и вы?

– Да, да, но она не такая, как…

– Ну, значит, она объявится, когда разойдутся мужчины.

– Нет, я чувствую…

Но сторож быстро исчез за повозкой с зловонными воловьими шкурами.

– Анна, – крикнула она, заметив светлые волосы, мелькнувшие в маленьком проулке за гостиницей «Дю Норд». – Анна!

Проулок был весь заставлен деревянными ящиками, бревнами и бочками. Кто-то оставил здесь сломанную повозку. В проулке не было фонарей, пробивался только тусклый свет из окон. Она пошла дальше. В темноте Молли различила несколько пар обнимающихся людей, возбужденные лица, голые груди и плечи, волосатые ягодицы, мужчин, скрытых под женскими юбками.

Она заметила мужчину в черном пальто, склоненного над зеленым платьем.

– Анна? – вскрикнула она и оттолкнула мужчину, чтобы можно было разглядеть женщину.

– Иди отсюда, сука, – говорит мужчина. У него кроваво-красные зубы.

Женщина посмотрела на Молли. Это была не Анна.

Молли попятилась и выбежала из проулка. Она пыталась увидеть что-то поверх движущейся толпы, вслушивалась в гудящий хаос города. Ворота города запирались на ночь. Копенгаген был тюрьмой. Без нужных документов нет ни выхода, ни входа.

А Анну найти невозможно. Здесь слишком много проулков, подвалов, задних дворов, проспектов и улиц, где она могла исчезнуть. Это совсем не то, что дома в Онсевиге, где нет ни одной мощеной улицы, а трактиры закрываются до захода солнца. И где все знают, кто куда идет. Она вспомнила о Крошке Мари и поспешила обратно. Вниз по Улькегаде, вверх по лестнице, мимо Софии и солдата.

Девочка крепко спала. Хорошо. Она так спокойно и беззаботно посапывала, не подозревая об исчезновении матери. В животе что-то будто переворачивалось от тревоги. Что-то не так. Анна никогда бы не забыла о Мари, о Молли. Она никогда бы не вышла на улицу в такой час, даже чтобы найти еще одного клиента, покурить табаку или выпить. К тому же София увидела бы Анну и поэта, если бы они прошли мимо нее.

Но если Анна вышла не через главную дверь, то как? Молли посмотрела на лестницу. Хлев? Невозможно. Но Молли все равно взбежала вверх по лестнице на третий этаж. Дверь в хлев открыта, чего раньше никогда не бывало. Хозяин дома, господин Мюллер, беспокоился, как бы проститутки не крали молоко.

Одна из трех коров в хлеву устало и равнодушно смотрела на Молли. Передняя загородка открыта. Подъемником, по которому господин Мюллер поднимал и опускал коров, недавно пользовались. Молли увидела, что большой крюк не поднят, как обычно. Молли прошла мимо коров к открытой загородке. Внизу, на тросах, висел крюк с привязанным к нему кожаным ремнем, который господин Мюллер использовал, чтобы обвязывать коров, когда их нужно опустить или поднять для забоя, продажи или обмена на клочок земли в Амагере. Это он, поэт Андерсен, спустил Анну вниз? Нет, это невозможно, зачем кому-то похищать Анну? Молли обернулась и заметила следы в свалянном сене. Она узнала их, это были те две полосы, которые оставались на грязном полу кухни, когда они с Анной, еще будучи детьми, тащили своего мертвецки пьяного отца в кровать.

И тут ее осенило. Как будто ее сердце сжала чья-то крепкая рука. Что случилось что-то ужасное. Страшное преступление, во время которого Анну тащили по полу хлева.

Что Анна мертва. Что мама Мари мертва.

Что единственная надежда Молли испарилась, как дым.

Глава 3

Чего-то не хватало.

Это было первое, о чем подумала Анна, когда проснулась. Потом она ощутила пульсирующую боль в голове. Кровь давила изнутри на глаза и горло.

Она думала, что лежит, но когда она открыла глаза, все перевернулось. Оказалось, что она висит вниз головой, раскачиваясь из стороны в сторону, как язык церковного колокола. Руки у нее были связаны за спиной, крепко, так что плечи почти вывихнуты. Все тело изнывало от боли, его так и разрывало на части. Анна попробовала позвать на помощь, но звук утонул в куске ткани, который кто-то засунул ей в рот и обвязал вокруг шеи. Она попробовала еще раз, так громко, как только могла.

Комната длинная. Потолки высокие. Под потолком привязана веревка – та, на которой она висит вниз головой. Кругом стоят бочки и мешки. Перед ней открытые ворота, большая дверь, через которую видно темно-синее небо и свет звезд. Она ощущала запах моря, поблескивающего в лунном свете, и видела большой корабль с поднятыми парусами.

Она замерзала, несмотря на теплую погоду конца лета.

Кто-то поднимался по лестнице.

Силуэт в ночном свете над водой.

Это была женщина, которая приходила к Анне. Она так красива, так изящна, в руке у нее фарфоровое блюдо с изящным голубым узором. На блюде два узких ножа, вроде тех, которыми пользуются мясники, разрезая большие ломти на куски поменьше. Эти ножи не подходили этой женщине, ее легкому летнему платью, нежному взгляду. Она села перед Анной и посмотрела ей прямо в глаза.

– Вам будет чудесно. Вы будете первой. Так и говорит Шнайдер, мы сами должны формировать мир, – шепнула женщина, лаская рукой грудь Анны.

Анна попыталась понять. Она знать не знала этого Шнайдера, она просто хотела попросить сохранить ей жизнь ради ее дочери. Но она могла издавать только отчаянные звуки, тонущие в ткани во рту. Женщина сделала глубокий вдох, выбрала нож и встала. Анна попыталась вырваться, но это оказалось невозможным. Она почувствовала, как болезненно застонала ее кожа и как кричала изнутри плоть. Женщина еще глубже вонзила нож в тело Анны, прямо возле груди. Она попыталась посмотреть вниз, то есть вверх, на свое тело, но кровь залила ее лицо.

– Сострадание бесполезно, – заявила женщина. Кажется, она медлила, обескураженная видом бледной плоти Анны, может быть, ее получится переубедить и дать ей понять, что ее идея ужасна?

– Сострадание бесполезно, это унижение человека, – говорит она.

Анна закричала, закричала в свой кляп, она кричала и плакала, а женщина вонзила в нее нож еще раз. Анна посмотрела на пол. Он был похож на зеркало, на круглое зеркало. Она увидела свое лицо, почти отделившееся от тела, посреди этого зеркала, как будто она стала призраком. Когда капля упала на зеркало, по его глади пошли круги. Это было не зеркало, это была круглая лужа крови.

Глава 4

За окнами что-то происходило. Что-то интереснее, чем авторское чтение произведений Ханса Кристиана Андерсена. Некоторые из благородных господ устремили взгляды на улицу.

Ханс Кристиан откашлялся и продолжил читать.

– Пятница, седьмое марта. Я проснулся в полночь и лежал до самого утра, не в силах уснуть…

– У нас обратная проблема, мы не можем проснуться, Андерсен, – крикнули с заднего ряда.

Взрыв смеха прокатился по большому залу, в котором сидело примерно пятьдесят с чем-то человек.

Из всех присутствующих только Эдвард Коллин[9] был моложе Ханса Кристиана, которому было двадцать девять с половиной лет. Остальные мужчины в зале богатые зажиточные господа: доктора, профессора и коммерсанты. Многие из них помогали Андерсену деньгами, когда он приехал в город чуть больше пятнадцати лет назад. Особенно Коллины – милый Эдвард и его влиятельный отец взяли его к себе в дом, как бродячее животное, как сбежавшего кота или собаку, у которой умер хозяин. В этом и заключалась проблема. Когда они приютили его, ему было четырнадцать лет, жизнь била в нем ключом, жива была надежда. А теперь силы кончились, надежда покинула его, и их терпение начало иссякать. Это было заметно. Его большая драматическая работа об Агнете и морском короле[10] потерпела фиаско, его травили критики, а Монрад, самый злой из его рецензентов с самым громким голосом, назвал его произведение «неудачным поиском глубины». Возвращаясь домой из Италии, Ханс Кристиан поклялся оставить мечты о писательстве, которое неизбежно привело бы к бесконечной неприкаянности.

Ханс Кристиан заметил, что по лбу у него течет пот. Он продолжил читать, не мог же он взять и замолчать?..

– Мы пошли к развалинам виллы Тиберия, – читал он и поднимал вверх руку, показывая, как величественно руины простирались в итальянское небо. Это не очень помогло. По меньшей мере половина публики переместилась к окнам салона и смотрела на улицу, поглощенная тем, что там происходило, даже если это всего лишь стук лошадиных подков по булыжной мостовой. Но он не смог составить конкуренцию даже этому банальному явлению городской жизни.

Ханс Кристиан посмотрел в текст своих путевых заметок об Италии. Ему не хотелось больше их читать, но нужно было закончить. Его ждал небольшой гонорар, а ему нужны были деньги, чтобы заплатить за жилье. То есть они называют это гонораром, чтобы он не терял лицо, но на самом деле это своего рода завуалированная милостыня. Это знал и он, и все остальные. Он встретился глазами с Эдвардом – за раздражением во взгляде скрывается жалость. «Эдвард мне как брат», – обычно говорил Андерсен, чтобы всех успокоить. Но он значил для него что-то большее, более важное и значительное.

После возвращения из Италии – и критики, ударившей как удар плетью ниже спины, – Эдвард предложил Хансу Кристиану начать писать для детей. «Они же любят всякие истории», – сказал Эдвард. Его друг, конечно, желал ему только добра, но Ханс Кристиан услышал кое-что другое. Он услышал истину, которая спряталась, как острая игла, за дружеским советом. Когда поэт недостаточно хорош, чтобы писать для взрослых, ему остается только сочинять для детей. Но Ханс Кристиан вообще не любил детей. Ему не нравилась их неприкрытая злость, дикость их природы и пальцы, вечно засунутые во всевозможные отверстия. Еще в детстве он невзлюбил детей, да и в школе предпочитал ходить за руку с учителем. Нет, это решено. Он никогда не будет писать ничего подобного. Лучше уж поехать домой в Оденсе, лучше бросить это все, лучше исчезнуть. Его собственный отец пошел тем же путем. Он мечтал о чем-то другом, он был умен, слишком умен для сапожника, но всегда был только им.

За исключением Эдварда, все уже смотрели на улицу, где за стеной, огораживающей поместье Колинов, остановился экипаж. В утреннем воздухе раздалось лошадиное ржание. Ханс Кристиан повернулся к окну и увидел полицейского, входящего в ворота.

Где-то далеко реальность постучала в двери с сокрушающей силой. Они открылись. Нет смысла сейчас читать, нужно подождать, все слышат решительные шаги в передней, затем на лестнице на второй этаж, все взоры обратились от окна на дверь салона.

Все встали, произведя изрядный шум. Полицейский в черной шляпе зашел внутрь.

– Ханс Кристиан Андерсен, – заявил полицейский, и все присутствующие теперь переводили взгляды с полицейского на Ханса Кристиана так, как обычно смотрят на шар, сбивающий кегли.

Полицейский протолкнулся среди шепчущейся публики, которая расступилась в сторону, желая своими глазами наблюдать разворачивающуюся сцену. Наконец, он встал перед Хансом Кристианом, который все еще сидел и бесцельно сжимал свои бумаги.

Ханс Кристиан сглотнул, посмотрел на свои путевые заметки из Италии, потом перевел взгляд на Эдварда, который в недоумении пожал плечами. Неужели все так плохо, что его даже приходится арестовать?

– Вы – Ханс Кристиан Андерсен? – справился полицейский и положил руку на бляху на ремне. Он, очевидно, был таким же, как другие полицейские, с которыми Ханс Кристиан сталкивался в Копенгагене, где так щедро раздавали увесистые оплеухи, удары палкой и принудительные прогулки в сточную канаву. В Оденсе полицейские были другими, более дружелюбными, готовыми выслушать, если человек хотел объясниться.

– Отвечайте, вы! – рявкнул полицейский.

– Да.

– Значит, следуйте за мной. – Полицейский решительно взял Ханса Кристиана за плечо.

Ханс Кристиан снова посмотрел на Эдварда.

– Все и правда так плохо? – спросил он.

Эдвард шагнул вперед.

– Уважаемый, что происходит?

Полицейский, похоже, узнал Эдварда Коллина и сразу убрал руку от Ханса Кристиана. Еще одно доказательство того, как низко общественное положение Ханса Кристиана. С ним можно обращаться, как с грязным уличным мальчишкой, из тех, что подбирают у городских ворот упавший из переполненных крестьянских повозок товар.

– Это приказ директора полиции, господин Коллин, – ответил полицейский. – Он хочет поговорить с Андерсеном.

– О чем? – спросил Ханс Кристиан. Его нижняя губа задрожала, а в мыслях он перебирал все свои недавние поступки. Он сделал что-то не то, он написал что-то не то, этот человек узнал, что именно он записал у себя в дневнике?

– О чем? – повторил Эдвард, и по собранию пробежала дрожь. – О чем Козьмус Браструп[11] будет разговаривать с господином Андерсеном?

Полицейский выглядел смущенным.

– Я сожалею, но я получил ордер на арест от директора полиции. Господин Андерсен должен проследовать за мной.

Ханс Кристиан попытался слабым голосом выразить неловкий протест, он не хотел ехать, он хотел поехать в другое место. Неужели его выволокут отсюда за шиворот? Как нашкодившего ребенка? Вдруг он вспомнил, как когда-то работал на ткацкой фабрике в Оденсе. Старые рабочие утверждали, что он барышня, девственник, они хотели заглянуть ему в штаны, унизить его, и, несмотря на его крики, стащили с него брюки и раздели его перед другими парнями с фабрики. Тогда он убежал домой к матери, и та пообещала, что ему не придется возвращаться на фабрику. Сейчас ему хотелось сделать то же самое. Убежать, исчезнуть.

– Сейчас неподходящее время, я не могу оставить свою публику.

– Директор полиции не ждет. Идемте, – ответил полицейский и снова крепко взял Ханса Кристиана за руку, стащил его со стула и повел к выходу.

Толпа расступилась. Эти взрослые мужчины, «правильные» мужчины смотрели на него, крутят усы, один из них уставился в монокль. Ханс Кристиан старался избегать их взглядов и смотрел в пол, пока его тащили через зал.

Как обычного преступника.

Может быть, его вышлют из Копенгагена, вышвырнут? У подножия лестницы горничная подала ему пальто. Полицейский не смог скрыть презрения. В рукаве зияла дыра. К тому же пальто было слишком теплым для этого времени года. Просто-напросто он не мог позволить себе нового с прошлой зимы.

– Вы можете сказать мне что-нибудь? Что-то случилось с кем-то из моих знакомых? – спросил Ханс Кристиан.

Они прошли по поместью, красивому двору с темными деревьями, покинули собственность Коллинов и вышли на улицу. Пожилой полицейский сидел на облучке повозки. Люди смотрели на них в окно, на последний акт трагедии Андерсена. Полицейский дал вознице знак, и, когда они оба сели в повозку, она начала двигаться по улице Норесгаде к площади Конгенс Нюторв, где едва не наехала на пару бродячих собак.

– Разве мы едем не в суд? – спросил Ханс Кристиан.

– Директор полиции находится на месте преступления, – выкрикнул в ответ молодой полицейский.

На месте преступления? Ханс Кристиан не находит слов и смотрит на прогуливающихся по площади женщин с зонтиками и нарядных детей в шляпках. Они подъехали к каналу Хольменс. Запах ударил им в нос. Эта часть канала представляла собой огромный городской отстойник, куда стекался весь навоз, место сброса всего съеденного, выпитого, использованного, выкинутого и сгнившего в городе. Все, что выбрасывали в сточные канавы, приплывало сюда, и иногда это были вещи весьма забавного свойства, но чаще всего это была позорная изнанка города. В особенности в этот приятный день в конце лета, когда ничто не может проплыть мимо, не вызвав горьких воспоминаний о том, чем оно когда-то являлось. Хансу Кристиану пришлось зажать нос, но полицейские этого не заметили.

Большая толпа собралась около канала. Здоровенные парни, с трудом стоящие на ногах, молодые женщины в шалях, подручный маляра с испачканным краской лицом, несколько торговцев с клетками, в которых сидят куры и гуси, вечная борьба копенгагенцев за гроши. Государственное банкротство[12] тяжело ударило по всем, и работать теперь приходилось в два раза больше, а платили за это в три раза меньше.

Внизу у воды происходило нечто, привлекающее к себе всеобщее внимание. Экипаж проехал между людьми, и они посторонились, пропуская полицейского и Ханса Кристиана. Ханса Кристиана протолкнули среди людей, и он увидел заметную фигуру на старом ящике от фруктов, стоявшую на нем, как на временном пьедестале.

Это, должно быть, директор полиции, Козьмус Бра-струп, высокопоставленный человек в блестящих сапогах, с взъерошенными после того, как он снял шлем, темными волосами и ястребиным профилем.

Молодой полицейский подтолкнул Ханса Кристиана вперед. Ханс Кристиан оглянулся в поисках лазейки, прохода в толпе, по которому можно было бы сбежать и затеряться в городе. Он ничего не сделал, он был невиновен. Он стоял у самого края у воды, и деться было решительно некуда.

– Это он, это он! – закричали из толпы. Женский голос, перекрикивающий другие голоса и городской шум. Ханс Кристиан обернулся на голос. Он ему знаком. Лицо он тоже узнал, он, кажется, даже когда-то разговаривал с этой женщиной. Это сестра той проститутки. Скулы острее и подбородок больше, но глаза этой разозленной двадцатилетней девушки очень похожи на ее глаза. Пышные рыжие волосы выбивались из-под дешевой шляпки и спадали на грудь, на слишком открытое и вызывающее платье, на котором не хватало пуговиц, а юбки были запачканы давнишней засохшей грязью.

Ее глаза напомнили ему, с каким выражением она однажды посмотрела на него, когда он хотел сделать с нее вырезку из бумаги. Ее взгляд был полон отвращения и презрения. «Убирайся и забирай с собой все свои болезни», – вот что говорил ее взгляд. И сейчас он выражал примерно то же самое. Но разве за это арестовывают?

– Это тот вырезальщик! Это он сделал, – закричала сестра и снова показала на него пальцем.

Директор полиции повернулся и посмотрел на Ханса Кристиана.

– Я ничего не сделал, – сказал Ханс Кристиан. – Это, должно быть, какое-то недоразумение.

– Недоразумение? Вас видели, и вас ни с кем нельзя спутать.

Козьмус Браструп спустился вниз с ящика от фруктов и оценивающе посмотрел своим опытным взглядом на Ханса Кристиана.

– Видели? Меня где угодно можно было увидеть, – говорит Ханс Кристиан, чувствуя, как на него все еще указывает пальцем женщина.

Начальник полиции снова обратил все внимание на канал.

– Вытащите женщину на берег, – закричал он нетерпеливо.

Сначала Ханс Кристиан не понял, кого он имеет в виду и о чем идет речь. Потом заметил специальное судно с подъемником, что-то вроде крана, возвышающееся над водой и буксирующее что-то на причал. Как цапля, вытаскивающая из грязи упирающегося угря. Двое мужчин, перекликаясь, управляли краном, качавшимся из стороны в сторону. Ханс Кристиан наконец увидел это. Тело женщины в воде. Ее лицо сложно было рассмотреть, но этого было достаточно для того, чтобы полиция и та проститутка поняли, кто это. Труп, похоже, за что-то зацепился. Еще один мужчина, перегнувшись через перила, рубил топором веревку. Когда канат лопнул, судно покачнулось, и труп женщины взмыл вверх.

Толпа на набережной охнула.

К черному канату на кране было привязано какое-то существо. Красивое, женственное существо с закрытыми глазами. Все в грязной воде из канала, в нечистотах и гнили, но со сверкающими ракушками в волосах. Канаты, морская трава и разорванная одежда обвивали нижнюю часть тела так, что ее ноги казались одним целым. С нее струилась вода. Тело выше пояса было бледным и безжизненным, но изукрашенным каким-то особым узором, который казался красивым, пока он, да и все остальные люди на набережной не осознают, что ее изрезали, изуродовали и умертвили.

Женский крик сотрясал воздух. Это ее сестра.

– Что он сделал, что он сделал с моей Анной? – вопила она, и слова утонули в рыданиях. Андерсен пошатнулся от этого крика. Горе, боль ощущались как ледяной ветер посреди теплого дня.

– Скажите мне, господин Андерсен, вы знаете эту женщину? – обратился к нему начальник полиции, перекрикивая толпу. – Посмотрите на нее и ответьте мне.

Но Хансу Кристиану не нужно смотреть. Вот оборотная сторона жизни поэта – иметь особое отношение к деталям, быть плененным красотой, как другие пленяются горячим нравом.

Он сразу же увидел ее закрытые глаза, ее веснушки, похожие на ноты, ее плечи, ее бедра, и он ее узнал.

– Посмотрите на нее, Андерсен, – выкрикнул Козьмус Браструп, но в этих словах было больше, нежели просто требование взглянуть на мертвую женщину. Он должен не просто увидеть ее, он должен увидеть, что он сделал. Он поднял глаза: мертвая Анна все еще висела над грязной водой канала, пока крановщик раздумывал, как ему вытащить труп на сушу. И вдруг он увидел что-то, что не было Анной. Это она. И не она. Мало кто знал ее тело так, как тот, кто вырезал его из бумаги. Что-то изменилось, но он не может сказать, что именно.

– Я сказала, это был он, он извращенец, – зашипела ее сестра, словно ему в ухо.

– Я ее и пальцем не трогал, – сказал Ханс Кристиан, но слова не успели сорваться с губ, как люди начали визжать, шуметь, кричать и толпиться вокруг него, теперь еще больше стремясь сбросить его в канал. Больше ему ничего не удалось сказать. Он почувствовал на своем лице что-то живое, это был плевок, слюна стекала по щеке, и он заметил белую яростную пену у рта сестры.

– Проклятый убийца, – кричит она прежде, чем начальник полиции вклинился между ними.

– Забирайте его, – приказал Козьмус Браструп двоим полицейским.

Они подчинились в отличие от ног Ханса Кристиана, которые отказались ему служить. «Я не сделал ничего плохого», – прошептал Ханс Кристиан, и его уже несли, сильные руки взяли его под мышки с двух сторон, и ему было больно, больно и тогда, когда его бросили на пол повозки и втиснулись рядом. Он слышал, как ему вслед кричали мужчины и женщины, и даже пара детей.

– Собака, убийца, чудовище!

– Голову с плеч, это он! – раздавался многоголосный крик. – Голову с плеч, голову с плеч!

Люди кричали и рычали на него. Это был театр, спектакль, в котором он играл роль злодея. Ханс Кристиан уселся и посмотрел на людей, он не знал почему, но ему следовало лечь. Он смотрел вниз, на самого себя, и заметил, что его руки в карманах были мокрыми от пота.

Губы у него дрожали, так бывало всегда: от несправедливости его нижняя губа начинала дрожать, а потом катились слезы. Почему Бог зол к нему? За что ему это? Он всегда желал только одного: воспевать красоту, пока поется, писать о красоте, пока пишется, танцевать и веселиться. Почему это неправильно? Это во славу Божию, а не его собственную, он покинул отчий дом и объятия матери в четырнадцать лет, уехал один в Копенгаген, чтобы иметь возможность славить Творца в слове, песне и танце. И все, что он предпринимал, встретило отказ. Это было похоже на прощальный привет от Бога, всякая надежда угасла. Теперь унижение сделалось полным. Абсолютным.

– Все кончено, мама, – прошептал он и опустил голову, чтобы никто не видел его искаженного лица. Лица, над которым всю его жизнь смеялись, лица, в которое кричали и плевали, над которым насмехались, от которого отводили взгляды. Недели не пройдет до того, как в газете «Тидене» будет напечатан его портрет с подписью «Скверному поэту вынесли смертный приговор», и скоро безжалостный топор над эшафотом на площади Амагер скажет последнее слово, это уже решенное дело.

Глава 5

Мадам Кригер приходила в ботанический сад уже месяц. В тихом уголке она привязала саженец яблони к боярышнику, прорезав в каждом из них по отверстию и соединив их так, чтобы они срослись. Это казалось мистическим, магическим, когда она читала описание у Шнайдера, но теперь она видела это собственными глазами. На одном стволе цветет боярышник и растет яблоко. Две вещи образовали нечто третье. Как и говорит Шнайдер: мы не должны бояться делать мир таким, каким нам хочется.

Мысли мадам Кригер перенеслись от боярышника к платку.

Она совершенно не понимала, как могла оставить его у той проститутки. Все было тщательно спланировано. И все равно она допустила промах. Она помнит до сих пор тот ужас, который охватил ее, когда она поняла, что платок остался лежать в комнате мертвой шлюхи. Из-за него ее могут разоблачить. Все может пойти прахом. Кто-то может заметить инициалы на краю светло-голубого шелкового куска ткани, по которым ее можно было найти. Нет, не волнуйся, твердила она самой себе. Никого он не заинтересует. Тело шлюхи не найдут никогда. Его унесло в море. А если тела нет, то она и не может считаться мертвой. Она просто пропала без вести, как и множество других людей. Особенно таких девиц. Они уезжают из города, исчезают, отправляются в могилу.

Она сорвала яблоко и откусила. Оно не было румяным, оно было бледным и незрелым. Но это, вне всяких сомнений, яблоко.

Яблоко на кусте боярышника. Ее эксперимент удался, мир Шнайдера уже близко. Сначала он проявится в малом, а потом мы создадим заново все. Можно заставить деревья срастись. Пришло время чудес.

Кто-то показался из яблока. Червяк высунулся из светлой мякоти фрукта. Она его перекусила пополам. Съела его голову.

Мадам Кригер наклонилась к кусту, сплюнула и долго отплевывалась, пока не исчез солоноватый хруст во рту. Она вытерла губы и огляделась. В Ботаническом саду людно, особенно в конце лета. Над изгородью проплывали зонтики и цилиндры, из-за деревьев доносился детский плач. Неподалеку стоит пара, дама опирается на руку кавалера, они смотрят на рыбок в пруду. Когда она прошла мимо них, взгляд мужчины задержался на ней слишком надолго, но на нее это не произвело никакого впечатления. Наоборот.

Судя по голосам, что-то случилось. Возле выхода какой-то шум. Мальчик в матроске кричал, другие показывали пальцем. Любопытство или страх толкали ее в эту сторону?

Мадам Кригер вышла из сада в сторону Нюхавна и смешалась с толпой, движущейся к каналу Хольмен. Все шли в одну сторону, толпа волновалась.

Пока она двигалась с толпой, она снова переживала это: никто не видел, как она входила в дом терпимости, на улице бушевала пьяная толпа, и перед тем, как войти внутрь, она дождалась, чтобы драка между двумя пруссаками и итальянским укротителем медведей привлекла всеобщее внимание. И микстура из Вест-Индии оказалась очень эффективной. Эту проститутку было очень тяжело нести, как сеть с угрями. Мадам Кригер поднялась по лестнице и оказалась посреди стойла, наполненного зловонием от животных, в котором она не оказывалась никогда в жизни. Коровы хотя бы вели себя смирно, лишь пара этих глупых животных с любопытством проводила ее взглядом. В конце стойла люк был открыт, и мадам Кригер спустилась через него вниз вместе с проституткой. Оттуда она стащила бесчувственную девицу вниз к экипажу, который ждал в темноте, и спрятала ее под куском мягкого холста. На все ушло меньше десяти минут. Никто не видел, как она выехала с заднего двора на улицу Дюбенсгаде и свернула на улицу Сквальвергаде. Экипаж ехал мимо Главной заставы, когда она обнаружила, что забыла платок. Платок с чудесным узором.

И с инициалами.

Шум. Люди беспокоились все сильнее.

Мадам Кригер была возле площади Конгенс Нюторв[13], когда мимо прошла ватага рабочих. Она поравнялась с торговцем, продававшим кроликов и прошлогоднюю свеклу – он спрашивал своего сына, бежавшего к каналу с шапкой в руках, что случилось и отчего такая суета. Сын ответил, что что-то произошло на канале, там нашли что-то.

Вдруг она услышала.

Что-то. Покойник. Женщина.

Слова разобрать сложно, но до нее доносились обрывки разговоров, фразы торговцев, двух подруг, идущих рядом с ней, пожилых господ в дилижансе.

Женщина. В воде.

Сначала мадам Кригер хотела уйти отсюда. Подальше. Она знала, что поджигатели любят приходить на пепелище. Что полиция часто находит преступников среди наиболее любопытных зевак. Она не хотела подходить близко.

Мадам Кригер встала около тучной дамы, которая торговала чернилами и перьями из кофра. Она заглянула за кофр, посмотрела на канал. Несколько мужчин в лодке пытались затащить что-то на причал, пока пара сторожей сдерживала толпу. Молодые люди свешивались с пристани, наблюдая за процессом. Возмущение невозможно было не заметить, и директор полиции возвышался над толпой и командовал своими людьми, и следил, чтобы телегу, которую катили две медички из больницы, подкатили поближе к набережной. Одна из медичек была одета в черное монашеское одеяние.

Чтобы что-нибудь увидеть, нужно подойти вплотную к каналу, отсюда видно только спины людей. Может быть, это не так уж и опасно. Может быть, она привлечет больше внимания, если она единственная не заинтересуется всем этим шумом, который перекидывался как огонь вдоль набережной?

И с чего бы кому-то думать или верить, что она, молодая, красивая женщина из хорошей семьи, имеет к этому какое-то отношение?

Кран с крюком заскрипел, мадам Кригер протиснулась в первый ряд. И увидела бледную фигуру, висящую на веревке над водой.

Внутри нее поднялась волна тревоги. Потрясение, волнение.

Должно быть, это она, должно быть, это Анна. Много ли трупов плавает в этом канале?

Затем крики снова стали громче, и люди единогласно требовали от начальника полиции только одного: «Голову с плеч! Голову с плеч!»

Она осмотрелась, все смотрели в ее сторону, они уже это поняли? Что это ее работа. Нет, все не так. Они кричат, но не про нее.

– Увозите его, – закричал начальник полиции.

Мадам Кригер обернулась и увидела закрытый полицейский экипаж неподалеку. В него кидали мусор, люди плевали, пока директор пытался расчистить путь лошадям. Мадам Кригер посмотрела на человека в зарешеченном окне экипажа. Он странно выглядел, вспомнить бы, где она его уже видела. И она вспомнила. Мадам Кригер уже его видела. Это был предыдущий посетитель той проститутки. Она ждала, пока он уйдет, стояла сзади между мастерской бондаря и похоронным бюро и смотрела в окно. Она помнила стыдливое беспокойство этого мужчины, когда она проскользнула мимо. Он двигался неуклюже и больше всего походил на глупого парня, которого вышвырнули из дома. Он удивительно не подходил и не вписывался в эту обстановку, он прятался в свое пальто, как птица под крыло.

– Это вырезальщик! Он убил мою сестру!

Это кричала одна из девиц. Должно быть, когда-то она была хорошенькой крестьянской девушкой с чудесными рыжими локонами, а теперь всего лишь простая проститутка, выглядящая безвкусно и развратно, в слишком открытом и вызывающем платье. И ее мадам Кригер тоже видела раньше. Это сестра прекрасногрудой Анны. Мадам Кригер видела их вместе. Рука об руку, две нищие проститутки, которые пытаются выжить, уцепившись друг за друга. Женщина указывала на мужчину в экипаже, она вне себя. Она, должно быть, видела его, как и сама мадам Кригер, когда он выходил из дома терпимости на улице Улькегаде.

Мадам Кригер посмотрела на экипаж, который наконец сдвинулся с места, пытаясь осознать свою удачу. Удачу в неудаче.

Жаль, что труп проститутки каким-то непонятным образом поплыл не в ту сторону и его принесло в канал. Мадам Кригер проверяла течение в канале разными способами. Бочками, которые весили столько же, сколько та женщина. Мешками с ветками. Даже трупом собаки. И во всех случаях их несло на север, вон из гавани, в открытое море. Может быть, труп девицы оказался в фарватере судна, когда мимо проходила длинная, плоская баржа, которая каждый день курсирует туда и обратно с горой мусора и щебня и сейчас причалила к каналу. Может быть, ее засосало холодным течением и увлекло, как детей увлекает за собой уличный музыкант.

Стоит ли ей опасаться за свой план?

Пытается ли кто-то его разрушить?

Она бы начала в это верить, если б удача не повернулась к ней лицом и не послала этого бестолкового человека ей на помощь.

Она уже собирается снова влиться в толпу, смешаться с людьми, когда труп девицы наконец вытащили на берег и уложили на повозку. Тело прозрачное, голубоватое, и в нем уже больше нет красоты. Может, было к лучшему, что первая попытка оказалась неудачной. Сейчас у мадам Кригер есть возможность попробовать еще раз. Теперь она умнее, лучше подготовлена. Но сначала ей нужно замести следы. Платок. Он важен сейчас. Она должна найти его в комнате той девицы.

Если он все еще там.

Драма на канале Хольмен привлекала все больше и больше людей, но мадам Кригер шла в противоположном направлении. Она выбрала улицу Остергаде. Она красивее, и по ней гораздо лучше идти в новых парижских сапожках. Она перестала шагать и немного постояла, глядя на треугольную шляпу, на свое отражение в витрине шляпного магазина и думая о словах Шнайдера: «Мы можем сделать мир таким, каким нам хочется. Для этого необходима только смелость. Необходимо отбросить все примитивное в человеке, наши инфантильные чувства, наше убогое сострадание, которое лишает жизни все». Это он говорил, выступая в Датской королевской академии наук.

Она обошла окрестности Хальмстрелде и Лилле Конгенсгаде. На лестнице у покосившегося домика на улице Улькегаде сидел старик и помешивал говяжий суп. Он в упор не заметил мадам Кригер, и она осторожно прошла в дом.

Из комнат доносились громкие голоса, скандалили из-за денег. Она поднялась на второй этаж и прошла по узкому коридору с многочисленными небольшими комнатушками. Зловоние от животных наверху проникало через потолочные доски, было слышно, как они поскрипывали, выражая беспокойство. Дверь в одну из комнат была приоткрыта, и там, в полумраке, стояла на коленях девица; при виде нее мадам Кригер застыла, ее взгляд задержался на пенисе у нее во рту. Запретное трогало. Она это почувствовала. Это было не желание оказаться на месте проститутки или солдата, который засовывал ей в горло половой орган, нет, это что-то другое. Это запретное само по себе. Запретное, как манящая, засасывающая сила.

Мадам Кригер стряхнула с себя оцепенение.

На дверь в комнату Анны полиция уже прибила деревянную табличку «Расследование королевских властей. Вход воспрещен». Мадам Кригер на мгновение остановилась и прислушалась, а затем с силой толкнула дверь, так что гвозди вырвались из полотна, но табличка осталась висеть на косяке. Она проскользнула в комнату девицы и осторожно затворила за собой дверь.

Комната выглядела точно так же, как когда она тащила потерявшую сознание Анну по полу на лестницу. Дневной свет делал ее еще меньше и еще грустнее. Кругом была пыль. Мадам Кригер быстро разворошила грубое одеяло на кровати, приподняла старый хрустящий соломенный матрас. Она заглянула за кровать, где девица прятала мешок с вещами, возможно, украденными у посетителей. Нашла пять больших коробок с серными спичками, но платка не обнаружила.

Звуки в коридоре. Шаги и голоса. Мадам Кригер выпрямилась и замерла.

Звуки затихли.

Она открыла дверцу шаткого шкафа. Может быть, кто-нибудь положил платок туда. На вешалке висела пара старомодных дешевых платьев. Внизу несколько шляпок и пара сапог.

Платка нигде не видно.

Затем снова раздались шаги. Сначала на лестнице. Потом в коридоре.

Кто-то закричал:

– Открой, Саломина! Это я, Молли!

Мадам Кригер узнает голос, это сестра мертвой шлюхи. Очевидно, ее звали Молли.

Мадам Кригер бросает взгляд на окно. Через него ей не выбраться.

Может быть, ей удастся спрятаться за дверью? Там есть где встать, если дверь откроют не нараспашку. Иначе она окажется полностью на виду, если Молли войдет в комнату. Она опустила глаза. И там, у противоположной стены, прямо в углу, увидела свой платок.

Он был почти полностью покрыт пылью и сором, но это был именно ее платок, она в этом полностью уверена.

Шаги приближались.

Она не успевала поднять платок. Нужно было спрятаться, она не могла придумать никакого объяснения тому, что находится в комнате. Молли начнет спрашивать, что она здесь делает, за дверью, на которой висит полицейское предупреждение. Станет кричать, звать полицию. Мадам Кригер придется взяться за Молли так же, как она взялась за ее сестру. Но на этот раз у нее не было с собой «дыхания ангелов», чтобы ее усыпить. В этой крохотной комнатенке получится дрянная потасовка. Ей придется задушить Молли, пока та другая девица и ее приятель-солдат не услышат, что она здесь. Этого нельзя допустить.

Мадам Кригер торопливо забралась в шкаф, спрятавшись среди пыльной одежды, пахнущей плесенью. В воздухе зашевелилось что-то живое. Это вскружилась моль, встревоженная нежданной гостьей. Она закрывает за собой дверцу шкафа и задергивает платья, чтобы они скрыли ее.

Через маленькую щелочку она видела свой платок в противоположном углу комнаты.

Молли вошла в комнату. Она была сложена иначе, чем ее сестра, у нее не было такой восхитительной груди, она подвижнее, и взгляд у нее острее. Молли подошла к кровати. Встала рядом.

В шкафу пыль висела, как густой туман. Она забиралась в нос. Мадам Кригер с трудом заставляла себя стоять спокойно и пыталась удержаться от того, чтобы почесать себе голову или нос.

Снова шаги. К шкафу. Дверь в шкаф открылась, Молли встала как раз напротив щели между платьями, так что мадам Кригер видела ее грязные юбки. Молли отодвинула одежду и достала одно платье, пыль поднялась вихрем, от чего мадам Кригер задыхалась, изо всех сил стараясь не чихнуть. Щель стала шире, и больше света проникло внутрь. Мадам Кригер теперь пришлось потесниться налево, осторожно, не издавая ни звука, чтобы ее не обнаружили. Она уже готова выпрыгнуть наружу, готова придушить эту проститутку.

Никаких инфантильных чувств, Шнайдер прав, надо думать о яблоне и боярышнике, надо создать все вокруг заново, и бесполезная проститутка не должна стоять на пути.

Глава 6

– Я привыкаю к потерям, – шептала Молли сама себе, раздумывая, какое из платьев Анны можно продать, чтобы Мари смогла сегодня поужинать. Нет, это слишком изношенное, да к тому же съедено насекомыми. Люди должны рождаться молью, тогда в любом шкафу их будет ждать пиршество. Она села на край кровати, все еще с платьем в руках.

Она никак не могла выкинуть их из головы. Зеваки. Их красные, возбужденные лица. Все они стояли у канала в надежде услышать и увидеть как можно больше, чтобы было о чем рассказать другим. Больше смертей, больше трагедий. Она очень хорошо их понимала, ведь чужие несчастья помогают забыть свои собственные. По крайней мере, на несколько минут, на час. В городе, где на каждом углу поджидают несчастья, голод и слухи о чахотке повсюду, это действительно необходимо. Молли и сама это делала, использовала чужое горе, чтобы добавить хоть что-то светлое в свой день. В прошлом году она видела, как крестьянский мальчишка попал под экипаж, и помнила о его отчаянном крике, который заглушал все ее мысли, когда она принимала посетителей вместе с их грязными, дрожащими частями тела, как минимум двенадцать, одного за другим, без выходных. Но сейчас все по-другому, ничего не поможет Молли забыть о своем горе. Никто, кто сдержал бы ее гнев.

Никто, никто в целом мире не может остаться безнаказанным, сделав такое с ее сестрой. Она видела его перед собой, этого поэта, мерзкого чудака с длинным носом. Молли будет стоять в первом ряду на его казни, она будет плевать в него, кричать, насколько хватит дыхания и сил.

Звук. Тихий, еле слышный звук.

– Кто здесь? – спросила Молли, вынула из волос свою «саблю гулящей», представлявшую собой шпильку, и осмотрелась вокруг.

Ответа нет. Здесь никого не было. Только немного пыли, которая танцевала в последних лучах заходящего солнца. Но она чувствовала, что она здесь не одна. Может, душа Анны все еще ходит по комнате? Молли повесила платье на место и открыла окно, чтобы выпустить и душу, и пыль. Она не знала, насколько она верила в такие вещи. Если у Анны и правда была душа, способная существовать вне тела, вряд ли она бы была сейчас в этой комнате, она скорее бы обнимала Крошку Мари и шептала бы ей нежно на ушко или отправилась бы в Онсевиг, чтобы найти покой рядом с могилой отца.

Что за черт? Она не осталась в живых после смерти. Ей и при жизни было плохо. Она знала только, что это было горем для Анны и Крошки Мари.

Плохо, что Молли так расчувствовалась. Всего на секунду.