7,99 €
Mehr erfahren.
- Herausgeber: ЭКСМО
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: Магистраль. Главный тренд
- Sprache: Russisch
1884 год, Неаполь охвачен эпидемией холеры. Граф Фабио Романи живёт в счастливом браке с прекрасной супругой Ниной на великолепной вилле среди апельсиновых рощ. Однажды утром, во время прогулки по гавани, он вдруг впадает по неизвестной причине в кому, но окружающие думают, что он тоже умер от холеры. Через некоторое время Фабио просыпается в гробу, в семейном склепе рода Романи. Ему удаётся выбраться из склепа, и он спешит домой к жене и сыну. Но вместо тёплой встречи, он случайно подслушивает разговор Нины и его друга Гвидо, которые оказывается совсем не скорбели по нему, а радовались, что он умер, ведь теперь он не будет мешать их роману. Сердце Фабио разбито, он принимает решение отомстить им. и скрывается. Спустя полгода в обществе появляется загадочный граф Чезаре Олива - влиятельный и привлекательный человек, вызывающий восхищение и любопытство. Изначально автор назвала роман "Погребённый заживо", но издатель настоял на более интригующем названии "Вендетта. История одного позабытого". За сходство тем предательства и тщательно продуманной мести произведение часто сравнивают с "Графом Монте-Кристо"
Das E-Book können Sie in Legimi-Apps oder einer beliebigen App lesen, die das folgende Format unterstützen:
Seitenzahl: 636
Veröffentlichungsjahr: 2025
Ähnliche
Мария Корелли Вендетта. История одного позабытого
Marie Corelli
VENDETTA. A STORY OF ONE LONG FORGOTTEN
1886
Перевод с английского Юлии Моисеенко
Литературная редактура Марины Стрепетовой
© Моисеенко Ю., перевод на русский язык, 2025
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
* * *
Предисловие
Дабы читатели следующих страниц не сочли эту историю лишенной всякого правдоподобия, следует, пожалуй, предупредить: основные изложенные в ней события имели место в действительности, а точнее, в Неаполе во время последней ужасной вспышки холеры в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году. К сожалению, неверные жены, как прекрасно знаем все мы, ежедневно читающие в газетах новости, встречаются с пугающей частотой, угрожающей спокойствию и доброму имени нашего общества. А вот чтобы оскорбленный муж решился вершить правосудие собственными руками – такое увидишь не каждый день: в Англии, например, подобная дерзость была бы, без сомнения, расценена как преступление куда более тяжкое, нежели то, что обрекло его на страдания. Однако в Италии все обстоит иначе: там уверены, что ни волокитчики-бюрократы, ни мямли-присяжные из «специальных комиссий» не в состоянии возместить по заслугам за попранную честь и запятнанное имя супруга. И потому – к добру или к худу, решайте сами – итальянцы нередко совершают странные и жуткие деяния, о которых миру ничего не известно, а когда те все-таки выходят на свет, люди слушают о них с изумлением и недоверием. И все же сюжеты, рожденные воображением романиста или драматурга, бледнеют перед сюжетами жизни – той самой, которую принято называть обыденной, но которая на деле изобилует трагедиями столь же великими, мрачными и душераздирающими, как те, что вышли из-под пера Софокла или Шекспира. Нет ничего причудливее истины, и порой ничего ужаснее тоже нет!
Глава 1
Эти строки пишет для вас мертвец. Я мертв согласно закону, тому есть неоспоримые доказательства, я почил и погребен! Спросите обо мне в моем родном городе – вам ответят, что я пал жертвой холеры, опустошившей Неаполь в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году, и что прах мой истлевает в родовой усыпальнице. И все же я жив! Горячая кровь струится по моим жилам – кровь тридцатого лета, в расцвете мужественности, бодрит меня, делая взор острым и ясным, мускулы – крепкими, точно сталь, хватку – могучей, а прекрасно сложенный стан – прямым и гордым. Да! Я жив, хотя и объявлен мертвым; жив, полон сил, и даже горе оставило на мне лишь один отличительный след. Мои волосы, некогда черные как смоль, побелели, словно альпийский снег, хотя густые кудри по-прежнему вьются.
– Наследственная особенность? – предполагает один из врачей, вглядываясь в мои подернутые инеем пряди.
– Внезапное потрясение? – спрашивает другой.
– Воздействие сильного зноя? – подсказывает мне третий.
Я никому не даю ответа. Лишь единожды нарушил молчание – поведал свою историю незнакомцу, встреченному волею случая, мужчине, слывшему искусным лекарем и человеком широкой души. Он выслушал меня до конца с явным недоверием и беспокойством, после чего намекнул на помрачение рассудка. С тех пор я молчал.
Но сегодня пишу. Смело излагаю истину, сбежав от любых преследований. Могу обмакнуть перо в собственную кровь, если пожелаю – и никто не дерзнет возразить! Меня окружает зеленое безмолвие южноамериканских лесов – величавое, царственное молчание нетронутой природы, едва-едва нарушаемое грубой поступью цивилизации. Здесь, в прибежище совершенного покоя, тишину смущает разве что шелест крыльев, нежные птичьи трели да ропот вольных ветров, то грозный, то ласковый. Здесь, в этом благословенном краю безмятежности, я поднимаю свое кипящее сердце, словно переполненную ритуальную чашу, и изливаю его на землю до последней капли горечи. Пусть мир узнает мою историю.
«Мертв, но все-таки жив! Как же это возможно?» – спросите вы. О друзья мои! Если желаете наверняка избавиться от усопших родственников, предайте их тела огню. Иначе бог весть что может случиться. Кремация – лучший способ, единственно верный. Чистый. Надежный. Так стоит ли обращать внимание на предрассудки? Ужели не благороднее предать прах того, кого мы любили (или притворялись, что любим), очищающему огню и ветру, нежели заточить его в каменный склеп или в жадную сырую утробу земли? Ибо земля скрывает во чреве своем отвратительных тварей, безымянных и омерзительных, – там ползают длинные черви, сплошь покрытые слизью, с невидящими глазами и ненужными крыльями; порождения ядовитых испарений – насекомые-уродцы, чей вид, о нежные женщины, поверг бы вас в истерику, а вас, о крепкие мужи, заставил бы содрогнуться! Но есть ужас и горше сих осязаемых мерзостей, причиной которых становится пресловутое «христианское погребение» – это ужас неведения. Что, если потом, когда тесный и крепко сколоченный гроб с телом дорогого покойника уже помещен нами в склеп или же опущен в сырую яму; что, если потом, когда мы облачились в траурные одеяния, тужась изобразить на лицах выражение благочинной скорби; что, если, говорю я, в итоге всех этих наших предосторожностей окажется недостаточно? Что, если темница, куда мы ввергли оплаканного, не столь крепка, как нам по наивности мнилось? Что, если крепкий гроб будет с яростью и бешенством разломан его же руками, что, если усопший друг наш отнюдь не усопнет, а, подобно древнему Лазарю, восстанет и снова взыщет нашей любви? Не пожалеем ли мы тогда с запоздалой горечью, что пренебрегли огнем, столь действенным древним средством? Особенно если унаследовали мирские блага от столь искренно оплаканного! Ибо все мы лицемерим сами перед собой: редкое сердце способно испытывать настоящую скорбь, редкий из нас хранит в сердце искру истинной нежности. А между тем как знать? Быть может, мертвые жаждут большего сожаления, нежели мы с вами смеем вообразить!
Но обращусь к моему повествованию. Я, Фабио Романи, недавно почивший, намерен изложить события одного краткого года – года, в котором сгустилась мука целой истерзанной жизни! Один малый год! Единственный острый удар кинжала Времени! Он пронзил мое сердце – рана все еще зияет и кровоточит, и каждая капля, упавшая из нее, сочится ядом!
Впрочем, одно страдание, знакомое многим, обошло меня стороной: речь о бедности. Я родился богатым. Когда отец мой, граф Филиппо Романи, скончался, оставив меня, семнадцатилетнего юношу, единственным наследником своих обширных владений и главой могущественного рода, многие «доброжелатели» с присущим им радушием предрекали мне наихудшую участь. Более того, находились и те, кто с неким злорадным ожиданием взирал на грядущее крушение моего тела и разума – и то были особы почтенные! Их связи блистали респектабельностью, слова их имели вес, и какое-то время я служил мишенью их благочестиво-злорадных опасений. По их расчетам, мне надлежало стать игроком, мотом, пьяницей, неисправимым негодяем наихудшего толка. И все же – странно сказать! – ничем таким я не стал. Истинный неаполитанец, со всем пылом страстей и горячей кровью моего рода, я все же питал врожденное презрение к низменным порокам и пошлым вожделениям черни. Игра представлялась мне безумной горячкой, вино – губителем здравого смысла, а беспутная расточительность – издевательством над бедняками. Я избрал свой путь – золотую середину меж простотой и роскошью, мудрое смешение домашнего уюта с легким и задушевным светским общением – ровное течение разумного бытия, не истощающее ни дух, ни тело.
Я проживал на отцовской вилле, в миниатюрном дворце из белоснежного мрамора, возвышавшемся над Неаполитанским заливом среди вечнозеленых древесных крон. Владения мои окаймлялись душистыми рощами апельсинов и миртов, где сотни соловьиных голосов слагали под золотой луной полнозвучные любовные серенады. Искрящиеся фонтаны вздымались и ниспадали в каменные чаши, украшенные причудливой резьбой, а их прохладный ропот смягчал знойное безмолвие летнего воздуха. В этом убежище провел я несколько блаженных лет, окруженный книгами и полотнами, посещаемый друзьями – юношами, чьи вкусы сроднились с моими, равно способными оценить древний фолиант и букет редкого вина.
Женского общества я чурался. Словно некий инстинкт влек меня прочь от него. Родители, лелеявшие брачные чаяния для своих дочерей, зазывали в гости; как правило, я отметал подобные приглашения. Мудрые книги предостерегали от женских козней, и я внимал их советам. Данная склонность делала меня посмешищем в глазах влюбчивых приятелей, но все их шутки о моей «слабости» не трогали сердца. Я верил в дружбу более, чем в страсть, и к тому же имел товарища, за которого, не задумываясь, отдал бы свою жизнь. Гвидо Феррари, так его звали, порой вместе с прочими подтрунивал над моей «боязнью юбок».
«Фи, Фабио! – восклицал он. – Ты же не вкусишь жизни, пока не пригубишь нектар алых уст! Не разгадаешь тайны далеких звезд, покуда не утонешь в бездонном сиянии девичьих очей! Не познаешь восторга, пока не обнимешь гибкий стан и не услышишь, как страстное сердце бьется в унисон твоему! Долой твои затхлые фолианты! Поверь мне: скорбные философы древности были обделены мужской силой, в их жилах текла вода вместо крови, а вся их хула на женщин – лишь брюзжание обиженных неудачников. Кто сам утратил главный дар бытия, тот охотно убеждает других в его ничтожности. Да как же ты, с этим острым умом, этим блеском взора и гибким станом, как смеешь чураться любовных турниров? Помнишь, что написал Вольтер о слепом божестве?
Он все это говорил, а я лишь улыбался в ответ. Речи его не убеждали, зато как сладостно было внимать голосу звучному, словно трель дрозда, и любоваться взором, красноречие которого затмевало любые слова. Любил я его – бог свидетель! – без корысти, всей душой, той редкостной нежностью, что порою связывает отроков, но увядает с годами. Общество его было для меня счастьем, как, по всей видимости, и мое для него. Дни наши текли неразлучно: подобно мне, он рано осиротел и волен был избрать путь по сердцу. Друг мой предался занятиям живописью, но, хотя его талант признавали, оставался столь же бедным, сколь я – богатым. Я как мог исправлял эту опрометчивость фортуны, осыпая его заказами, но действуя продуманно и деликатно, дабы не возбудить подозрения, не задеть его гордости. Меня по-настоящему сильно влекло к нему: сходство вкусов, родство душ – ничего более я и не мог желать, кроме его доверия и дружбы.
Но смертному не дано бесконечно вкушать блаженство. Рок прихотлив, он не терпит застоя. Взгляд, жест, слово – пустяк! – и вот уже рвется цепь былого, а мир, казавшийся нерушимым, рассыпается прахом. Вот и меня настигла подобная перемена. Помню ясно, как теперь: это было в Неаполе. Стоял знойный вечер конца мая тысяча восемьсот восемьдесят первого года. Я провел день на яхте, лениво бороздя залив под слабо надутым парусом. Отсутствие Гвидо (он уехал в Рим на несколько недель) обрекло меня на одиночество. Когда суденышко мое причалило, на сердце легла тоска – смутная, необъяснимая. Матросы, едва ступив на берег, разбрелись по кабакам и притонам, но мог ли я так легко развеяться? Множество знакомых водилось у меня в этом городе, однако сейчас меня мало влекли их забавы. Я брел по главной улице, размышляя, не вернуться ли пешком в свою обитель на холмах, как вдруг услышал пение и заметил вдали мерцание белых одеяний. Шел май, месяц Девы Марии, и я решил, что приближается процессия в ее честь. Я замер на месте – наполовину из праздности, наполовину из любопытства. Пение нарастало; вот уже стали видны священники в ризах, мальчики-прислужники, золотые кадила, извергающие душистый дым, трепет свечных языков, белоснежные покрывала детей и девушек… И вдруг передо мной словно закружился вихрь сияния и красок, а из него, будто звезда из облака, проступил лик! Лик, осененный янтарными прядями, озаренный детской прелестью – нежный, как утренняя роза, с устами, что улыбались то лукаво, то кротко, с очами бездонными, черными, как южная ночь! Я смотрел и не мог отвести восхищенного взора: увы, красота делает глупцами всех нас! Эта женщина (из числа тех, кого я чуждался) была юна, словно первый весенний листок. Лет шестнадцати от роду, никак не старше. Ее покрывало – то ли случайно, то ли умышленно – ниспало на плечи, и я молниеносно впитал всей душой этот пленяющий взор, эту колдовскую улыбку! Шествие двинулось дальше, видение растаяло, но за короткий миг одна эпоха моей жизни канула в вечность – и началась другая!
* * *
Разумеется, я женился на ней. Мы, неаполитанцы, не теряем времени в таких делах. Нам чужды расчеты. Это у англичан холодная кровь, а наша – горячая, словно вино и солнце, – струится по жилам стремительно, не требуя искусственных возбудителей. Мы любим, жаждем, обладаем – что же потом? Устаем, вы скажете? Южные натуры непостоянны? Заблуждение! Усталость наша не столь велика, как вам мерещится. А разве англичане не знают скуки? Разве их не гложет тайная тоска у семейного очага, рядом с дородными женами и множащимся потомством? Еще как! Но они слишком благоразумны, чтобы признать это.
Нет нужды описывать ухаживания; они были кратки и сладостны, как идеально спетая песня. Преград не возникло. Избранница моя оказалась единственной дочерью опустившегося флорентийского аристократа, кормившегося за игровыми столами. Поскольку девушку растили в монастыре со строгим уставом, мирская скверна была ей неведома. «Невинна, как цветок у алтаря Мадонны», – уверял меня ее отец, утирая сентиментальные слезы. Я верил: ну что могла знать эта юная тихая красавица хотя бы о призрачной тени порока? Я жаждал сорвать и гордо носить на груди столь прекрасную лилию – а отец охотно отдал ее, несомненно, ликуя в душе из-за выгодной партии для своей бесприданницы.
Мы обвенчались на излете июня, и Гвидо Феррари почтил заключение нашего союза своим восхитительным благородным присутствием.
– Клянусь телом Бахуса! – воскликнул он по завершении церемонии. – Ты усвоил мои уроки, Фабио! Вот он, тихий омут, где водятся черти! Ларец Венеры отныне пуст: ты похитил ее прекраснейший самоцвет, заполучив красивейшую деву обеих Сицилий!
Я пожал руку друга, ощутив легкий укол совести: ведь он уже не был первой моей привязанностью. Представьте, даже в самый разгар торжества я почти сожалел об этом и оглядывался на недавнее прошлое, вздыхая о том, что все позади. Тут взгляд мой упал на Нину, мою супругу. Этого было достаточно! Ее красота ослепляла. Влажный блеск ее огромных глаз проникал прямо в кровь, заставляя забывать обо всем на свете. Я пребывал в том исступлении страсти, когда любовь казалась единственным смыслом мироздания. Я достиг вершины блаженства: дни казались пиршествами в волшебной стране, ночи – упоительными грезами! Нет, я не ведал усталости! Красота жены не меркла, но с каждым днем обладания все ярче цвела для меня. Я находил ее неотразимой – и не иначе; через несколько месяцев она изучила мою природу вплоть до потайных уголков. Она узнала, как одним лишь ласковым взглядом приковать к себе, сделав меня покорным и верным рабом; измерила глубину моей слабости и собственную женскую силу; поняла… да чего только не поняла! Впрочем, я напрасно терзаю себя глупыми воспоминаниями. Любой мужчина старше двадцати лет испытал на себе власть женских уловок – милых пустячков, что подтачивают волю и силы даже отважнейшего героя. Любила ли она меня? О да, полагаю! Оглядываясь назад, могу честно сказать: она любила – как девятьсот жен из тысячи любят мужей, то есть за то, что могут от них получить. А я не скупился. Если я собственными руками сотворил из Нины кумира, возвел в ранг ангела, тогда как она оставалась обычной женщиной – виновата не она, а моя собственная недальновидность.
Наш дом был всегда открыт для гостей. Наша вилла стала местом встреч для сливок высшего общества Неаполя и окрестностей. Жену мою боготворили, ее прекрасный облик и изящные манеры обсуждала вся округа. Гвидо Феррари, мой друг, восхвалял ее громче прочих, а его рыцарское обхождение удваивало мою к нему привязанность. Я доверял ему как себе; он приходил и уходил по своему усмотрению, подносил Нине цветы и изысканные безделушки, обращаясь с ней, словно почтительный брат. Я считал свое счастье совершенным – имея любовь, богатство и дружбу, чего еще может желать человек?
Но даже и в этой сладостной чаше нашлось место новой капельке меда. В первое утро мая тысяча восемьсот восемьдесят второго года родилось наше дитя – дочь, прекрасная, как белые анемоны, густо покрывавшие в ту пору леса вокруг нашего дома. Я завтракал с Гвидо на затененной веранде, когда мне принесли крошечный сверток в пеленке из мягкого кашемира, богато расшитого старинным кружевом. Я бережно взял хрупкое создание на руки; девочка распахнула глаза – огромные и темные, как у Нины, будто сохранившие в своей чистоте отблеск рая. Я поцеловал малютку; Гвидо последовал моему примеру. Спокойные ясные глазки смотрели на нас с полувопросительной серьезностью. Птица на ветке жасмина запела тихую мелодию; легкий ветер развеял у наших ног лепестки белой розы. Я вернул дитя няне, ожидавшей у двери, и с улыбкой произнес:
– Передай моей жене: мы приветствуем наш майский цветок.
Когда служанка удалилась, Гвидо, побледневший до чрезвычайности, положил руку мне на плечо.
– Ты славный малый, Фабио! – отрывисто сказал он.
– В самом деле? Чем заслужил? – спросил я, смеясь. – По мне, так не лучше прочих.
– Зато менее подозрителен, чем большинство мужчин, – ответил он, отвернувшись и теребя ветку клематиса, обвивавшую колонну веранды.
Я удивленно взглянул на него.
– Что ты хочешь сказать, дружище? Как будто мне нужно кого-то подозревать!
Он рассмеялся и вернулся за стол.
– Конечно, нет! – промолвил он с искренним видом. – Просто в Неаполе воздух пропитан подозрениями: кинжал ревности, необязательно даже справедливой, всегда наготове. Тут и дети – уже знатоки порока. Кающиеся исповедуются священникам, которые сами хуже закоренелых грешников, и – ей-богу! – в обществе, где супружеская верность – фарс… – Он сделал паузу, затем продолжил: – …разве не чудо встретить человека вроде тебя, Фабио? Человека, счастливого в семейной любви, без единой тучки на небосклоне доверия?
– Мне некого и не в чем подозревать, – возразил я. – Нина так же невинна, как дитя, которое она сегодня произвела на свет.
– Верно! – воскликнул Феррари. – Точнее не скажешь! – и пристально посмотрел на меня, улыбаясь. – Белее девственных снегов на вершине Монблана, чище безупречного алмаза, недоступнее далекой звезды! Правильно говорю?
Я кивнул, чуть нахмурившись; что-то в его тоне смутило меня. Разговор вскоре перешел на другие темы, и я забыл об этом. Но пришло время – и очень скоро, – когда мне довелось с горечью вспомнить каждое его слово.
Глава 2
Все хорошо помнят, каким выдалось неаполитанское лето тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года. Газеты всего мира пестрели ужасными заголовками. Холера бродила по улицам, словно демон-губитель; десятки людей, молодых и старых, пали от ее смертоносного прикосновения. Грязь и преступное пренебрежение санитарными нормами позволяли болезни распространяться с чудовищной скоростью. Но хуже этого была всеобщая паника. Неподражаемое мужество короля Умберто вдохновляло образованных горожан, однако среди неаполитанской бедноты царили животный страх, дикие суеверия и откровенный эгоизм. Вот случай, который красноречиво иллюстрирует происходившее в те дни. Одного рыбака, известного в округе красавца и балагура, холера скосила прямо в лодке. Его принесли к материнскому дому. Старуха, зловещая карга, увидев приближающихся носильщиков, мгновенно захлопнула и заперла перед ними дверь.
– Пресвятая Мадонна! – завизжала она в приоткрытое окно. – Бросьте его на улице, подлеца! Неблагодарная свинья! Вздумал притащить заразу в дом честной труженицы! Святой Иосиф, зачем вообще плодить детей? Бросьте его на улице, слышите!
Уговаривать фурию было бесполезно. По счастью, сын уже не приходил в сознание. После недолгой перепалки его оставили на пороге, где он вскоре скончался. А тело, словно какой-нибудь мусор, вывезли на телеге могильщики.
Жара в городе стояла невыносимая. Небосвод превратился в раскаленный сияющий купол, а недвижные воды залива – в огромное блестящее зеркало. Тонкая струйка дыма над Везувием только усиливала впечатление невидимого огненного кольца, будто бы крепко сжавшего город. Даже птицы не пели – разве что поздним вечером, когда в моих садах соловьи заливались волшебными трелями, не то радостными, не то печально-задумчивыми. На той высоте, где я обитал среди пышных древесных кущ, воздух был сравнительно свеж. Я предпринял все необходимые меры, чтобы обезопасить свой дом и челядинцев от заразы. Мог бы и вовсе уехать оттуда, если бы не понимал, что при поспешном бегстве всегда есть возможность нечаянно соприкоснуться с больными. Впрочем, жена моя хранила самообладание – не такое уж редкое, по моему разумению, качество для красавицы. Их непревзойденное тщеславие – отличный щит от холеры, ведь оно устраняет главный элемент опасности – страх. Что касается нашей Стеллы, двухлетней малышки, то она росла здоровым ребенком, и ни я, ни моя жена не испытывали за нее ни малейшего беспокойства.
Гвидо Феррари приехал и поселился с нами. В то время как холера выкашивала неряшливых горожан целыми сотнями, точно спелую кукурузу, мы трое с небольшой свитой слуг, которым категорически запретили посещать город, питались хлебом из наших мучных запасов и дистиллированной водой, регулярно принимали ароматные ванны, рано вставали, рано ложились спать и могли похвастать отменным здоровьем.
Моя супруга помимо прочих достоинств обладала красивым, превосходно поставленным голосом. Она пела с изысканной выразительностью и часто по вечерам, когда маленькая Стелла уже спала, а мы с Гвидо курили в саду, Нина, подобно чудесному соловью, услаждала наш слух, исполняя одну за другой все эти старинные сторнелли и ритурнелли – народные напевы, исполненные дикой и страстной красоты. Гвидо нередко подхватывал, и тогда его бархатный баритон сливался с ее звонким сопрано, словно журчание фонтана – с птичьими трелями. Я до сих пор, точно в насмешку, слышу их сплетенные воедино голоса; в воздухе плывет тяжелый аромат цветущих апельсинов, смешанный с запахом мирта; желтая луна висит в густой синеве, точно золотой кубок короля Туле, брошенный в морскую пучину[2]. Я снова вижу два склоненных друг к другу силуэта, светлый и темный – моей жены и лучшего друга. Тех, чьи жизни оценивал в миллион раз дороже собственной. О, то были счастливые дни – дни самообмана, как это всегда и случается. Мы редко благодарим тех, кто нас пробуждает от грез, а ведь именно они – наши истинные друзья, если вдуматься.
Август воистину увенчал то ужасное неаполитанское лето. Холера наступала неумолимо, люди словно обезумели от страха. Некоторые горожане, охваченные диким бесстрашием, погрязали в оргиях и пьянстве, наплевав на последствия. Одна из таких безумных попоек случилась в известном трактире. Восемь молодых людей в компании восьми ослепительных красавиц заказали отдельный зал, где им подали роскошный ужин. В конце вечера один из гостей поднял бокал и провозгласил: «Да здравствует холера!» Тост был встречен буйными криками одобрения. Все выпили под радостный гогот. В ту же ночь каждый из гуляк скончался в муках. Их тела, по обычаю, втиснули в дешевые гробы и сбросили в общую яму, вырытую наспех. До нас ежедневно доходили мрачные истории подобного рода, но мы не поддавались унынию. Стелла стала нашим живым оберегом от заразы; ее невинные шалости и болтовня наполняли дни весельем, создавая вокруг не только телесно, но и душевно здоровую атмосферу.
Однажды утром – самым знойным за весь тот палящий август – я проснулся раньше обычного. Намек на прохладу в воздухе заставил меня подняться и выйти в сад. Жена спала крепко. Я тихо оделся, не потревожив ее, и, уже направляясь к двери, по какому-то наитию обернулся, чтобы взглянуть на нее еще раз. Как же она была прекрасна! Как улыбалась во сне! Сердце забилось чаще: вот уже три года эта женщина принадлежала только мне, и страсть моя лишь росла с каждым днем. Я поднял и нежно поцеловал золотистую прядь волос, рассыпавшихся по подушке. А потом – не подозревая, что ждет меня впереди, – осторожно вышел.
Легкий ветерок приветствовал меня, пока я неспешно прогуливался по садовым дорожкам. Его дуновение едва шевелило листву, но солоноватый привкус в воздухе освежал после тропического зноя минувшей ночи. В те дни я увлекался трудами Платона и теперь, шагая, размышлял о возвышенных идеях и загадках, предложенных великим философом. Погруженный в глубокие, но приятные мысли, я зашел дальше, чем намеревался, и оказался на давно заброшенной тропе – извилистой дорожке, ведущей вниз, к гавани. Тень и прохлада манили, и я почти машинально продолжил путь, пока меж листвы не блеснули мачты с белыми парусами. Я уже хотел повернуть назад, как вдруг услышал звук – глухой стон, свидетельствовавший о чьих-то ужасных муках. Обернувшись, я увидел лежащего ниц на траве мальчишку – торговца фруктами, лет двенадцати. Рядом валялась корзина с соблазнительной грудой персиков, винограда, гранатов и дынь – красота, столь опасная в холерные времена. Я тронул его за плечо.
– Что случилось? – спросил я.
Он судорожно дернулся, повернув ко мне лицо – прекрасное, но искаженное страданием.
– Холера, синьор! – простонал он. – Холера! Ради бога, не подходите! Я умираю!
Я замешкался. Страха за себя не было. Но ради жены и ребенка приходилось проявлять осторожность. Однако бросить несчастного мальчишку без помощи я не мог, поэтому решил отправиться в порт за врачом. С этой мыслью я произнес ободряющим тоном:
– Мужайся, дружище! Не всякая хворь – холера. Подожди здесь, я приведу доктора.
Мальчик уставился на меня огромными скорбными глазами, пытаясь улыбнуться. Он указал на горло, попытался заговорить, но тщетно. И снова сжался на земле, корчась от боли, словно подстреленный зверь. Я оставил его и ускорил шаг. В порту, где стоял удушливый зной, я нашел нескольких перепуганных мужчин, слонявшихся без дела, и, объяснив ситуацию, попросил помочь. Все отказались – никто не соглашался, даже за золото. Выбранив их за трусость, я кинулся искать врача и наконец нашел; но французишка с желтоватым лицом неохотно выслушал мой рассказ и наотрез отказался куда-то идти.
– Мальчишка уже все равно что помер, – холодно бросил он. – Обратитесь в дом милосердия: братья заберут тело.
– Как! – воскликнул я. – Вы даже не попытаетесь его спасти?
Француз поклонился с саркастичной учтивостью.
– Месье должен меня извинить! Мое здоровье подвергнется опасности, стоит мне прикоснуться к трупу человека, умершего от холеры. Позвольте, месье, пожелать вам доброго дня!
И он исчез, хлопнув дверью. Я был в ярости. Несмотря на зной и смрад раскаленных улиц, буквально сбивавший с ног, я забыл о собственной безопасности. В городе, охваченном заразой, я стоял и не знал куда дальше идти, как вдруг меня окликнул серьезный добрый голос:
– Ты ищешь помощи, сын мой?
Я поднял глаза. Рядом стоял высокий монах, чьи бледные, но решительные черты частично скрывал капюшон. Это был один из тех братьев, движимых Христовой любовью, которые в эти страшные дни не боялись встречаться лицом к лицу с эпидемией, пока хвастуны-безбожники разбегались, как зайцы, при малейшем намеке на риск. Я поклонился и объяснил ситуацию.
– Я пойду сейчас же, – сказал он с жалостью. – Но боюсь, уже поздно. Впрочем, лекарства у меня с собой; возможно, еще успею.
– Вместе пойдем! – пылко промолвил я. – Даже собаку нельзя оставлять умирать в одиночестве, а уж этого беднягу и подавно.
По дороге монах внимательно всматривался в меня.
– Вы не местный? – спросил он.
Я назвал свое имя, которое он знал по слухам, и указал расположение виллы.
– У нас на холме все здоровы, – добавил я. – Не понимаю паники в городе. Холера плодится именно из-за трусости.
– Разумеется! – спокойно ответил он. – Но что поделать? Эти люди живут ради удовольствий. Их сердца привязаны только к земному. Когда смерть, неминуемая для всех нас, приходит – они пугаются, как дети страшных теней. Даже религия… – он глубоко вздохнул – …не властна над этими душами.
– Но вы, отец… – начал я и вдруг замолчал, потому что у меня резко застучало в висках.
– Я, – серьезно произнес он, – слуга Христа и не страшусь холеры. Будучи недостоин своего учителя, я все же готов – и более того, желаю – принять во имя его любую смерть.
Говорил он твердо, но без высокомерия. Я восхищенно посмотрел на него и уже собирался что-то сказать, как вдруг мной овладело странное головокружение. Я ухватился за руку собеседника, чтобы не упасть. Улица закачалась, точно палуба корабля, а в небе завертелись синие огненные круги. Когда дурнота отступила, я услышал голос монаха, звучавший издалека:
– Что с вами?
Я попытался улыбнуться.
– Должно быть, жара… – ответил я слабым, будто старческим голосом. – Голова закружилась… Оставьте меня, помогите мальчику. Господи!
Последний возглас вырвался у меня от боли. Ноги подкосились, а тело пронзила судорога, холодная и обжигающая, словно стальной клинок. Я рухнул на мостовую. Сильный монах не раздумывая подхватил меня и потащил в дешевый трактир для бедняков. Там он уложил меня на деревянную скамью и позвал хозяина – человека, которого явно знал.
Несмотря на муку, я оставался в сознании и видел все вокруг.
– Позаботься о нем, Пьетро, – это граф Фабио Романи. Твои труды будут оплачены. Вернусь через час.
– Граф Романи! Пресвятая Мадонна! Да у него холера!
– Дурень! – гневно воскликнул монах. – Тебе-то откуда знать? Солнечный удар – это не холера, трус! Присмотри за ним, или, клянусь святым Петром и его ключами, на небесах для такого, как ты, не найдется места!
Дрожащий трактирщик, испуганный угрозой, покорно подошел и подложил под мою голову пару подушек. Монах тем временем поднес к моим губам стакан с лекарством, которое я машинально выпил.
– Отдохните здесь, сын мой, – сказал он мягко. – Здесь вы среди добрых людей. Я только поспешу к тому мальчику – и вернусь за вами меньше чем через час.
Я слабо ухватил его за рукав.
– Останьтесь… – слабо прошептал я. – Скажите правду. Это холера?
– Надеюсь, что нет! – ответил он с состраданием в голосе. – А даже если и так, что с того? Вы сильны и достаточно молоды, чтобы без страха сразиться с ней.
– Это не страх, – ответил я. – Отец, обещайте мне только одно: не извещать жену о моей болезни. Поклянитесь! Даже если я буду без сознания… или мертв… поклянитесь, что меня не доставят на виллу. Дайте слово! Я не успокоюсь, пока не услышу…
– Охотно клянусь вам, сын мой, – торжественно вымолвил он. – Всем, что для меня свято. Обещаю: ваша воля непременно будет исполнена.
На меня нахлынуло облегчение: близкие в безопасности. Я поблагодарил его молчаливым жестом. Сил говорить больше не было. Он ушел, а мой разум погрузился в хаос странных видений. Попробую описать мои грезы. С одной стороны, я отчетливо вижу трактир, где лежу. Вот присмиревший владелец – он протирает бокалы, украдкой бросая на меня испуганные взгляды. В двери заглядывают какие-то люди, но, заметив меня, торопятся прочь. Я осознаю, где нахожусь, но в то же время карабкаюсь по крутой альпийской тропе. Снег хрустит под ногами, где-то рокочут тысячи водопадов. Над белым ледником плывет багровое облако; вот оно расступается, и в его сиянии возникает лик!
– Нина! Любовь моя, жена, душа моя! – кричу я.
Протягиваю руки, обнимаю ее… Но это лишь вонючий трактирщик, вцепившийся в меня! Задыхаясь, отчаянно рвусь из его объятий… Воплю ему прямо в ухо:
– Дурак! Пусти меня к ней… ее губы ждут поцелуев… пусти!
Подходит еще какой-то мужчина, хватает меня и на пару с трактирщиком прижимает к подушкам; наконец эти люди одерживают победу, а ужасное изнеможение высасывает из меня последние силы. Я подчиняюсь, перестаю бороться. Пьетро и его помощник смотрят на меня сверху вниз.
– E morto! («Он умер!») – шепчут они друг другу.
Я слышу их и улыбаюсь. Умер? Только не я! Палящий солнечный свет льется через открытую дверь трактира… Мухи, которых тоже замучила жажда, назойливо и громко жужжат… Где-то поют «La Fata di Amalfi» («Фея из Амальфи»), популярную песню на неаполитанском диалекте, и я даже различаю слова:
Это правдивая песня, Нина моя! «И светлей полночных звезд!» Как там говорил Гвидо? «Чище безупречного алмаза, недоступнее далекой звезды!» А глупый Пьетро все протирает свои бутылки. Я вижу, как его круглое лицо лоснится от пота и пыли. Но как он здесь оказался? Ведь я на берегу тропической реки, где растут исполинские пальмы, а на солнце дремлют вялые аллигаторы. Их пасти распахнуты, мелкие глазки отсвечивают зеленым. По воде скользит легкая лодка, и в ней стоит прямой гибкий индеец. Странно: своими чертами он почему-то напоминает Гвидо. Индеец вытаскивает свой длинный тонкий клинок, сверкающий сталью на солнце. Храбрец! Хочет в одиночку атаковать чудовищ, поджидающих его на знойном берегу! Вот он выпрыгивает на сушу (я наблюдаю за ним со смесью ужаса и любопытства)… проходит мимо аллигаторов, будто не замечает их, и быстрым шагом направляется прямо ко мне. Это я – его цель! Он вонзает холодный кинжал мне в сердце, выдергивает окровавленный клинок. Раз! Два! Три! Но я по-прежнему не умираю! Тело корчится в судорогах, из горла рвется мучительный стон. Вдруг что-то темное заслоняет слепящее солнце – что-то прохладное и тенистое, к чему я в отчаянии припадаю… Два темных глаза пристально смотрят на меня, и некий голос произносит:
– Спокойствие, сын мой, храните спокойствие. Предайте вашу душу Христу!
Это мой друг, милосердный монах. Я с радостью узнаю его. Он вернулся. Я едва могу говорить, но слышу, словно со стороны, как спрашиваю о мальчике. Монах благоговейно осеняет себя крестным знамением.
– Да упокоится с миром душа того юноши! Я нашел его мертвым.
Этой новостью я поражен, даже в бреду. Неужели умер? Так скоро! Не понимаю… И вновь тону в омуте неясных видений. Теперь, оглядываясь назад, не могу четко вспомнить, как все происходило потом. Знаю, что испытывал невыносимую боль, мучительную агонию, словно меня пытали на дыбе; и еще откуда-то доносился глухой печальный звук, что-то вроде монотонной молитвы. Мне кажется, я слышал звон колокольчика, сопровождающего дарохранительницу, но разум путался все сильнее, и я уже ни в чем не уверен. Помню, боль длилась целую вечность, а потом я кричал:
– Не на виллу! Нет, нет, только не туда! Не смейте переносить меня; проклятие тому, кто ослушается!
Затем появилось ужасное чувство, будто меня затягивает в глубокий водоворот, а монах стоял надо мной, и я с мольбой тянул к нему руки. Перед глазами на миг блеснуло серебряное распятие, и я с громким криком погрузился в пучину тьмы и небытия.
Глава 3
Последовало долгое время сна среди тишины и мрака. Казалось, я провалился в глубокий колодец сладостного забвения. Призрачные образы еще мельтешили в моем сознании – сперва еле различимые, потом со все более четкими контурами. Нелепые существа трепетали в воздухе, вились вокруг; чей-то сиротливый взгляд буравил меня сквозь густую тьму; костлявые белые пальцы, жадно хватавшие пустоту, то ли грозили мне, то ли о чем-то предупреждали. Потом очень медленно перед моими глазами вспучилось багровое облако, как бывает на закате перед грозой. Из кровавой мглы протянулась огромная черная рука, нанесла мне сокрушительный удар в грудь, схватила и крепко сжала за горло. Тело словно придавило тяжелой железной плитой. Я отчаянно бился, пытался крикнуть, но гнетущая сила начисто лишила меня голоса. Я метался из стороны в сторону, пытаясь вырваться; нестерпимое давление сковало меня со всех сторон. Я продолжал бороться с черной рукой – раз за разом, дюйм за дюймом… Вот-вот… Наконец! Последний рывок… Победа! И я проснулся! Боже милостивый! Где я? В какой ужасной атмосфере, в какой непроглядной тьме? По мере возвращения сознания я вспомнил о своей недавней болезни. Где же монах? Где Пьетро? Что со мной сделали? Мало-помалу я осознал, что лежу на спине; и что это за жесткая кровать? Зачем убрали подушки из-под головы? Ощутив покалывание в жилах, я прислушался к ощущениям в ладонях: пальцы были теплыми. Пульс бился сильно, хотя и прерывисто. Что-то мешало дышать, но что? Воздуха… воздуха! Мне нужен воздух! Я поднял руки. О ужас! Они уперлись в твердую поверхность над головой. Истина молнией пронзила сознание! Меня закопали заживо; эта деревянная темница – мой гроб! Бешенство сильнее тигриной ярости охватило меня – я царапал ногтями проклятые доски, бился плечами и кулаками, пытаясь сорвать крышку! Тщетно! Неистовство и ужас удваивали безумие. Любая смерть милосерднее этой! Я задыхался, глаза лезли вон из орбит, кровь хлестала из носа и рта, струйки ледяного пота стекали со лба. Я замер, судорожно хватая воздух. Потом, собравшись с силами и вложив в последний рывок всю мощь агонии и отчаяния, нанес удар в боковую стенку. Треск – доски подались! – и тут… все тело сковал новый ужас. Я отпрянул, тяжело дыша. Если… если я под землей (пронеслось в сознании), то какой смысл разламывать гроб? Почва посыплется внутрь – сырая, кишащая червями, насыщенная костями других мертвецов, липкая масса забьет мне рот и глаза, навеки замуровав в тишине! Разум содрогнулся от этой мысли, мой мозг был на грани безумия! Я засмеялся – представьте! – и смех прозвучал как предсмертный хрип. Да, но дышать стало легче: я ощутил это, даже оцепенев от страха. О да! Благодатный воздух проник снаружи. Воодушевленный, я ощупал проделанную мной щель и принялся с яростью безумного расшатывать доски. Вдруг стенка гроба подалась – крышка откинулась! Протянутые вверх руки не встретили ни земли, ни преграды, лишь пустоту. Повинуясь невольному порыву, я ринулся прочь из ненавистного ящика – и рухнул вниз, рассадив колени о каменный пол. Рядом, грохоча, упало что-то тяжелое. Тьма стояла непроглядная, но воздух был свеж и сладок. С трудом приподнявшись, я сел. Тело ныло от ран и судорог, дрожь била как в лихорадке. Однако сознание прояснилось – хаос мыслей улегся, безумный жар утих. Успокоившись, я принялся обдумывать свое положение. Меня действительно заживо погребли, в этом нет сомнения. Вероятно, мучительная агония в трактире, где я лежал, обернулась глубоким и долгим обмороком. Хозяева, решив, что я умер от холеры, в панике запихнули тело в один из тех ненадежных гробов, что были тогда в ходу в Неаполе – знаете, такие тонкие сосновые ящики, сколоченные наспех, с кривыми гвоздями. О, я всей душой благословил их за хлипкость! Окажись гроб прочнее – кто знает, хватило бы всей моей бешеной силы, чтобы вырваться в итоге на волю? От одной только мысли мороз пробежал по коже. Но оставался еще один вопрос: где я? Рассматривая свое положение с самых разных сторон, я долго не находил удовлетворительного ответа… Или нет, постойте! Я же назвал монаху свое имя! Он знал, что имеет дело с последним отпрыском богатого рода Романи. Что из того? Разумеется, добрый брат поступил, как повелевал ему долг. Заботясь о мнимом покойнике, он велел перенести тело в родовой склеп Романи, который ни разу не открывали с тех пор, как тело моего отца было доставлено к месту последнего упокоения со всей торжественной пышностью, приличествующей похоронам богатого дворянина. Чем дольше я размышлял, тем вероятнее казалась эта мысль. Склеп Романи! В юности его мрачные своды повергали меня в трепет. Помню, как сопровождал гроб отца к особо отведенной для него нише. Мне указали на дубовый ящик, обитый полинялым бархатом и украшенный потускневшим серебром – там покоилась моя мать, умершая в молодости, – и я, содрогнувшись, отвел глаза. Меня всего колотило от озноба и подступающей тошноты. Только на воле, на свежем воздухе, под открытым лазурным небом, я снова пришел в себя. И вот сегодня – заточен в том же самом склепе, точно пленник. Есть ли надежда выбраться? Вспомнил: вход преграждала тяжелая кованая железная дверь. От нее вниз вели крутые ступени – туда, где, видимо, я и находился. Предположим, в кромешной тьме я отыщу путь к лестнице, поднимусь к самой двери – что толку? Она же не просто захлопнута, а заперта на засов. Да и склеп расположен в таком глухом углу кладбища, что сторож, должно быть, целыми днями, а то и неделями сюда не заглядывает. Неужели мне суждено умереть от голода? Или от жажды? Измученный этими мыслями, я поднялся с каменного пола и выпрямился во весь рост. Ноги мои были босы, и холод от камня пронизывал до костей. К счастью (подумалось вдруг), меня похоронили как жертву холеры – то есть из страха заразы оставили полуодетым. На мне остались легкая рубашка и привычные прогулочные брюки. Что-то еще ощущалось на шее; я провел рукой и нащупал тонкую золотую цепочку. Душу захлестнула волна мучительно-сладких воспоминаний. На цепочке висел медальон с портретами моей жены и ребенка. Я сжал его в темноте, осыпал страстными поцелуями и заплакал – в первый раз после смерти. Слезы горькие, как полынь, обжигали кожу. Стоило бороться за эту жизнь, прорываться в мир, озаренный улыбкой Нины! Я решил, что не сдамся, какими бы страшными бедами ни грозило будущее. Прекрасная Нина, любовь моя! Ее юное лицо осветило мой мрачный склеп; глаза, исполненные бесконечной преданности, манили меня. Я знал, что в эту минуту они источают потоки слез из-за мнимой кончины супруга. Я будто наяву увидел мою нежную Нину, рыдающую в тишине пустой комнаты, запомнившей многие тысячи наших страстных объятий. Прекрасные локоны не уложены, милое личико побледнело и осунулось от горьких страданий. А малышка Стелла, бедняжка, наверняка гадает, почему я не прихожу покачать ее на руках в апельсиновой роще. И Гвидо, мой верный друг! Я думал о нем с нежностью. Его искренняя скорбь будет глубокой и долгой. О, я испробую все пути к спасению! Выберусь из этого мрачного подземелья! Как они обрадуются, увидев меня живым, узнав, что я даже не умирал! Какая встреча нас ожидает! Нина упадет в мои объятья, Стелла прильнет к ногам, а Гвидо схватит за руку и крепко сожмет ее! Я улыбнулся, представив сцену ликования, что разыграется на старой доброй беломраморной вилле – в счастливом доме, освященном царящими в нем идеальной дружбой и верной любовью!
Глухой и глубокий звук, внезапно раздавшийся у меня в ушах, заставил вздрогнуть от неожиданности. Бом! Бом! Бом!.. Я насчитал двенадцать ударов. Церковный колокол отбивал часы. Приятные грезы рассеялись – я вновь столкнулся с неприглядной реальностью. Двенадцать! Дня или ночи? Кто знает! Я начал подсчитывать. Болезнь настигла меня ранним утром – чуть позже восьми, когда я встретил монаха и просил помочь юному торговцу фруктами, в итоге так и скончавшемуся в одиночестве. Если мое беспамятство длилось несколько часов, около полудня меня уже могли принять за покойника. Значит, похоронили еще до заката, со всей возможной поспешностью. Тщательно обдумав детали, я решил, что колокол пробил полночь, следующую за днем моего погребения. Меня передернуло. Я, конечно, по природе не из пугливых, но в то же время все еще, несмотря на блестящее образование, до некоторой степени суеверен – как и положено истинному неаполитанцу. Это у нас в крови. Было что-то невыразимо пугающее в звуке этого полуночного колокола, терзавшем уши человека, заживо запертого в погребальном склепе среди разлагающихся тел его предков! Я боролся со страхом, пытаясь собрать свою волю в кулак. Потом решил ощупью отыскать путь к лестнице и медленно двинулся вперед, вытянув руки. Внезапно я замер. Кровь застыла в жилах. Под сводами склепа прокатился пронзительный, долгий и жалобный вопль. Тело покрылось холодным потом, а сердце заколотилось так громко, что я не слышал собственных мыслей. Опять, опять этот странный звук! А затем – шум крыльев. Я перевел дыхание.
– Это просто сова, – сказал я себе, устыдившись недавнего страха, – безобидная птица, верный страж мертвецов, оплакивающий своих товарищей: крик ее полон скорби, но неопасен.
Удвоив осторожность, я продолжал двигаться вперед. Внезапно в густой темноте сверкнули два желтых глаза, горящие голодом и ледяной жестокостью. Я отпрянул, а тварь набросилась с яростью дикой кошки! Мы стали биться в темноте: невидимые, но ощутимые крылья хлестали меня по лицу; одни только очи пернатой фурии пылали среди непроглядного мрака. Я наносил удары направо и налево, несмотря на подступающую дурноту и головокружение, продолжая безрассудно сражаться. Тошнотворная схватка длилась несколько бесконечных мгновений. Наконец – хвала небесам! – я стал одерживать верх. Огромная сова заметалась взад и вперед в явном изнеможении, потом издала дикий вопль бессильной ярости, и ее похожие на лампы глаза исчезли в темноте. Задыхающийся, однако не сломленный духом (хотя каждая клеточка моего тела дрожала от пережитого возбуждения), я двинулся дальше – как мне казалось, по направлению к лестнице, поводя вытянутыми руками перед собой. Вскоре передо мной возникла преграда, что-то твердое и холодное. Должно быть, каменная стена? Я ощупью нашел углубление – возможно, ступень. Только не слишком ли высокую? Продолжил поиск – пальцы воткнулись во что-то мягкое и сырое, словно мох или влажный бархат. Преодолев брезгливость, я двинулся дальше и в конце концов различил продолговатые очертания гроба. Как ни странно, находка не напугала меня. Я обнаружил, что машинально пересчитываю выпуклости металлических планок, прибитых сверху, по всей видимости, для украшения. Восемь полос вдоль (в промежутках – что-то податливое и склизкое), а поперек – четыре. Внезапно сердце пронзила ужасная мысль: чей это гроб? Моего отца? Или я, словно безумец, тереблю обрывки бархата на дубовом ложе, где покоятся священные останки любимой матери? Я встряхнулся, отгоняя оцепенение. Все попытки найти выход оказались тщетны – я заблудился во мраке, не представляя, куда идти. Ужас создавшегося положения накатил с новой силой. В горле совсем пересохло. Рухнув на колени, я простонал:
– Господь всемилостивый! Спаситель этого мира! Заклинаю душами хранимых тобой усопших, сжалься! О мама! Если твой прах покоится где-то рядом – вспомни меня, о небесный ангел, помолись за меня! Боже, спаси или дай умереть, прекратив эти муки!
Голос мой гулко отдавался под сводами, наполняя их жутким эхом. Я понимал, что еще чуть-чуть – и лишусь рассудка. Страшно было даже вообразить, на что способен безумец, запертый в беспросветном царстве смерти в обществе истлевающих тел! Я продолжал стоять на коленях, закрыв руками лицо, и пытался успокоиться – уже из последних сил. Но чу! Что за сладостные звуки вдруг уловил мой слух? Я вскинул голову и внимал, затаив дыхание.
– Тиу-тиу-тиу! Ла-ла-ла-ла-ла! Тр-риль-лиль-лиль! Щелк, щелк, щелк!
То был соловей. Знакомая дивная птица с ангельским горлышком! О, как благословил я тебя в тот темный час отчаянья! Как благодарил Бога за твое невинное существование! Как вскочил с каменного пола, смеясь и плача от радости, пока ты, не ведая обо мне, рассыпал в умиротворенной ночи жемчужные трели! Небесный вестник утешения! До сих пор вспоминаю о тебе с нежностью; благодаря твоей песне я стал обожателем всех птиц на свете. Человечество мне опостылело, но голоса лесов и холмов – как они чисты, как свежи! – это ближайший к раю род счастья!
Я ободрился, испытав прилив новых сил. Новая мысль озарила мой разум, сладкоголосый певец подарил надежду – и я снова отважно двинулся сквозь кромешную тьму. Я понял: нужно идти на звук соловьиной трели. Птица наверняка распевала на дереве у входа в склеп – а значит, у меня появилась возможность найти наконец-то заветную лестницу. Я брел очень медленно, на заплетающихся ногах. Дрожь в ослабевших коленях не унималась. На сей раз ничто не преграждало мой путь. Мелодичные трели звучали все ближе; угаснувшая было надежда теперь разгоралась вновь. Я брел вперед, едва ощущая и осознавая, что делаю.
Я шел как во сне, влекомый чудесной золотой нитью птичьего пения, как вдруг споткнулся о камень и рухнул ниц, но боли не почувствовал – онемевшее тело отказывалось уже реагировать на страдания. Разлепив тяжелые веки, я вгляделся вперед воспаленным взором – и вскрикнул от радости. Тонкий луч лунного света, не толще соломинки, падал наискосок, указывая, что я достиг цели: оказывается, я споткнулся о нижнюю ступень каменной лестницы. Входа в склеп я не разглядел, но знал, что он ждет меня там, наверху крутого подъема. Слишком измученный, чтобы двигаться дальше, я замер на месте, вглядываясь в одинокий луч и слушая соловья, чьи неумолчные трели теперь звучали так ясно, так различимо. Бом! Уже знакомый мне грубый звон колокола возвестил о приближении утра – и я решил отдохнуть до рассвета. Совершенно измученный, преклонил я голову на холодные камни, будто на мягчайшую из подушек, и через несколько мгновений забылся глубоким сном от всех своих бед. Но спал я недолго. Внезапно проснулся от удушья и тошноты, с острой болью в шее – в нее словно впилось разом несколько жал. Поднес руку… Боже! Вовек не забуду премерзкое ощущение, когда дрожащие пальцы сомкнулись на этом. В плоть мою впился крылатый липкий, дышащий ужас! Эта дрянь вцепилась в меня с отвратительной целеустремленностью. Завопив, как безумный, от ужаса и гадливости, я судорожно сжал обеими руками жирное мягкое тельце, в буквальном смысле оторвал его от себя и швырнул как можно дальше назад, в черную бездну склепа.
Должно быть, на какое-то время разум и вправду покинул меня. Эхо многократно повторило пронзительные вопли, которых я уже не мог удержать! Наконец, обессилев, я огляделся вокруг. Лунный луч исчез – его заменил бледно-серый отсвет, в котором я довольно явственно различил и длинную лестницу, и закрытую решетчатую дверь наверху. В отчаянии взбежав по ступеням, я ухватился за железные прутья и начал трясти их изо всех сил. Они не поддавались, замок тоже крепко держался. Я закричал, умоляя о помощи… Звенящая тишина была мне ответом. Прильнув к переплетению прутьев, я увидел траву, раскидистые ветви деревьев и даже кусочек благословенного неба, нежный опал которого был окрашен легким румянцем близившейся зари. Насладившись чистым воздухом, я обратил внимание на дикий виноград – его усыпанные росинками листья висели так близко. Я с трудом просунул руку сквозь решетку, сорвал их прохладную зелень и жадно принялся их жевать – о, в моей жизни не было яства слаще! Жаркое полыхание в пересохшем горле утихло. Вид небес и деревьев успокаивал душу. Птицы начали потихонечку пересвистываться, а мой соловей умолк.
Я медленно приходил в себя после душевных потрясений и даже, прислонившись к арке мрачного склепа, собрался с духом, чтобы оглянуться на крутую лестницу, по которой взбежал со столь неистовой поспешностью. На седьмой от верха ступени что-то белело. Охваченный любопытством, хотя и не без некоторого колебания, я осторожно спустился вниз. Это оказалась половина толстой восковой свечи, какие используют во время католических погребальных обрядов. Без сомнения, ее бросил здесь нерадивый служка, чтобы не утруждать руки лишний раз после завершения церемонии. Я задумчиво разглядывал находку. Если бы только у меня был огонь! Почти машинально рука полезла в брючный карман – и в нем что-то звякнуло! Видно, меня предали земле уж совсем второпях. Кошелек, связка ключей, визитница… Я вынимал их по очереди, разглядывая с изумлением: эти вещи казались такими знакомыми – и в то же время чужими! Еще раз обшарив карман, я обнаружил нечто действительно ценное для человека, оказавшегося в моем положении, – маленький коробок с восковыми спичками. Интересно, остался ли при мне портсигар? Нет, его не было. Это ценная серебряная вещица – наверняка монах, присутствовавший при моих якобы последних мгновениях, забрал ее вместе с часами и цепью, чтобы отдать жене.
Что ж, покурить я не мог, но зато мог добыть огонь. И здесь была погребальная свеча, готовая к использованию. Солнце еще не взошло; мне предстояло дожидаться рассвета, когда будет надежда криками привлечь внимание какого-нибудь человека, забредшего на этот край кладбища. Тем временем голову мою посетила занятная мысль: а не пойти ли взглянуть на собственный гроб? Собственно, почему бы и нет? Не каждый день удается увидеть подобное. К этому времени страх совершенно покинул меня: обладание спичечной коробкой придало душе небывалой отваги. Я поднял свечу и зажег; сперва она слабо мерцала, но вскоре загорелась ровным ярким пламенем. Прикрывая огонь ладонью от сквозняка, я в последний раз посмотрел на мирный свет разгорающегося утра, пробивавшийся сквозь дверь моей тюрьмы, и снова спустился вниз – в угрюмое подземелье, где пережил этой ночью неописуемые страдания.
Глава 4
Верткие ящерицы во множестве ускользали прочь, пугаясь звука моих шагов по ступеням. Когда свет импровизированного факела прорезал кромешную тьму, она переполнилась шумом хлопающих крыльев, шипением и короткими дикими вскриками. Теперь-то я знал, как никто иной, что за странные и отвратительные создания населяли это хранилище мертвых тел, однако, вооруженный источником света, чувствовал в себе силу бросить вызов им всем. Путь, представившийся мне бесконечным во мраке, оказался на деле коротким и легким, и вскоре я очутился на том самом месте, где так неожиданно пробудился от смертного сна. Само подземелье имело квадратную форму, напоминая небольшую комнату с высокими стенами, в которых на разных уровнях были выдолблены глубокие ниши. В них, подобно товарам на полках склада, друг над другом покоились узкие ящики с останками всех усопших членов семьи Романи. Я поднял свечу над головой и окинул взглядом пространство с болезненным интересом. Некоторое время спустя обнаружилось то, что и было нужно, – мой собственный гроб.
Он стоял в нише на высоте около пяти футов от пола; его расколотые доски явно свидетельствовали об отчаянной борьбе за свободу. Я приблизился и всмотрелся внимательнее. Это был хлипкий, лишенный подкладки и украшений ящик – жалкий образец гробовщичьего ремесла, хотя, видит Бог, уж у меня-то не было поводов сетовать на нерадивость мастера и поспешность его работы. На дне гроба что-то блеснуло – то было распятие из эбенового дерева, украшенное серебром. Опять этот добрый монах! Совесть не позволила ему предать меня земле без священного символа; вероятно, он положил его мне на грудь в качестве последней услуги. Крест, несомненно, упал, когда я разламывал доски, сковывавшие мою свободу. Я поднял его и благоговейно поцеловал, решив про себя: если когда-нибудь встречу святого отца вновь – расскажу свою историю и в подтверждение правоты моих слов верну ему этот крест, который он наверняка узнает. Мне стало любопытно, написано ли на крышке гроба имя. Да, вот оно – грубо выведенные черной краской буквы: «ФАБИО РОМАНИ». Далее следовала дата моего рождения и краткая латинская надпись, гласившая, что я умер от холеры пятнадцатого августа тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года. Это было вчера – всего лишь вчера! А казалось, будто с тех пор миновало столетие.
Я обернулся взглянуть на место упокоения отца. Бархат свисал по бокам его гроба истлевшими клочьями – но не настолько прогнившими и изъеденными червями, как та сырая бесформенная ткань, еще цеплявшаяся за массивный дубовый ящик в соседней нише, где покоилась она – та, в чьих нежных объятиях я впервые познал любовь, чьи ласковые глаза открыли мне целый мир! Каким-то внутренним чутьем я понял, что в темноте мои пальцы бесцельно теребили именно эти обрывки ткани. Я снова пересчитал металлические пластины – восемь вдоль и четыре поперек, – а на плотно сколоченном гробу отца их было десять вдоль и пять поперек. Бедная матушка! Я вспомнил ее портрет, висевший у меня в библиотеке, – изображение молодой улыбающейся темноволосой красавицы с нежным румянцем, словно у персика, зреющего под летним солнцем. Вся эта прелесть истлела, превратившись… во что? Я невольно содрогнулся, затем смиренно преклонил колени перед двумя скорбными углублениями в холодном камне и обратился к Богу, умоляя благословить души давно ушедших любимых людей, при жизни столь дорого ценивших мое благополучие. Уже поднимаясь с колен, я заметил, как пламя свечи озарило какой-то мелкий предмет, заблестевший до странности ярко. Я подошел рассмотреть его – то был драгоценный кулон с тяжелой грушевидной жемчужиной, окруженной изысканными розоватыми бриллиантами! Удивленный находкой, я осмотрелся, пытаясь понять, откуда здесь могла взяться подобная вещица. И только теперь заметил необычно крупный гроб, лежащий на боку под ногами; казалось, он рухнул внезапно и с силой: вокруг были разбросаны обломки камней и засохшей известки. Держа свечу над самым полом, я увидел, что ниша прямо под той, где покоился я, теперь тоже пуста, а часть стены рядом сильно повреждена. Тогда-то и вспомнилось: когда я отчаянно рвался на волю из тесного ящика, что-то с грохотом рухнуло рядом. Вот оно – этот длинный гроб, достаточно просторный, чтобы вместить человека семи футов ростом и соответствующей ширины в плечах. Какого же исполинского предка я столь непочтительно потревожил? И не с его ли шеи случайно упало редкое украшение, лежащее в моей руке?
Меня охватило любопытство, и я наклонился, чтобы рассмотреть крышку погребального ящика. На ней не стояло имени – вообще никаких отметин, кроме одной: грубо намалеванного красным кинжала. Вот это загадка! Решив докопаться до сути, я поставил свечу в расщелину одной из незанятых ниш и положил рядом жемчужно-бриллиантовый кулон, чтобы действовать свободнее. Огромный гроб, как я уже сказал, лежал на боку; его верхний угол был расколот – я ухватился обеими руками, чтобы расширить трещину в уже поврежденных досках. При этом из нее что-то выкатилось и упало к моим ногам. Небольшой кожаный мешочек. Я поднял его и раскрыл – внутри звенели золотые монеты! Охваченный еще большим возбуждением, я схватил крупный заостренный камень и, пользуясь им как инструментом в придачу к силе собственных рук и ног, после десяти минут упорных усилий сумел вскрыть таинственный ящик. И уставился на его содержимое, словно пораженный громом.
Взгляд мой не встретил ужасов тления – ни побелевших костей, ни разлагающихся останков, ни усмехающегося черепа с пустыми глазницами. Вместо этого я увидел сокровищницу, какой позавидовал бы сам император! Огромный гроб оказался битком набит несметными богатствами. Сверху было набросано полсотни кожаных мешочков, перевязанных грубой бечевой; больше половины хранили в себе золотые монеты, а прочие – драгоценности. Ожерелья, тиары, браслеты, часы, цепочки и прочие дамские украшения перемешались с россыпью камней – частью неограненных, частью готовых для оправы алмазов, рубинов, изумрудов и опалов, порой просто невероятных размеров и чистоты. Под мешками лежали свертки шелка, бархата и парчи, каждый из которых был обернут в промасленную кожу, пропитанную камфарой и пряностями. Обнаружилось тут и три полотна старинных кружев, тонких как паутина, с безупречными узорами, в идеальной сохранности. Среди тканей покоились два массивных золотых подноса изысканной работы, украшенных гравировкой, а также четыре тяжелых кубка причудливой формы. Тут же находились прочие ценности и дорогие безделушки: статуэтка Психеи из слоновой кости на серебряной подставке, пояс из соединенных вместе монет, изящно расписанный веер с отделкой из янтаря и бирюзы на ручке, стальной кинжал в богато украшенных ножнах, зеркало в раме из редкого старинного жемчуга. Наконец, на самом дне сундука лежали свертки бумажных денег – целые миллионы франков, в сумме превосходившие даже мои прежние доходы. Я погружал руки в кожаные мешки, перебирал роскошные ткани – все это богатство принадлежало мне! Я обнаружил его в семейной усыпальнице! И разве не имел права считать его своей собственностью? Задумавшись о том, как сокровище оказалось здесь без моего ведома, я сразу нашел ответ. Разбойники! Ну, разумеется! Как я раньше не догадался? Красный кинжал на крышке указывал на разгадку. Этим символом пользовался Кармело Нери – дерзкий главарь шайки, орудовавшей в окрестностях Палермо.
«Вот так так! – подумалось мне. – Это одна из лучших твоих идей, душегуб Кармело! Хитрый плут! Ты все рассчитал, полагая, что никому не придет на ум беспокоить мертвецов, а уж тем более вскрывать гроб в поисках золота. Отлично задумано, Кармело! Вот только на сей раз ты проиграл! Мнимый умерший, восставший из гроба, заслуживает награды за свои мучения; надо быть полным ослом, чтобы отказаться от этих даров, ниспосланных богами и ворами. Все это накоплено нечестным путем, спору нет – но лучше пусть оно достанется мне, чем тебе, дружище!»
Несколько минут я размышлял над этой удивительной историей. Если мне посчастливилось наткнуться на часть добычи грозного Нери (а сомневаться не приходилось), значит, сундук доставили морем из Палермо. Вероятно, четверо крепких молодцов пронесли поддельный гроб под видом траурной процессии, притворяясь, будто хоронят товарища. У этих разбойников очень тонкое чувство юмора. Оставался вопрос: как они проникли в родовой склеп? Разве что с помощью поддельного ключа. Внезапно меня окружила тьма. Свеча погасла, словно ее задуло порывом ветра. Спички были при мне, и я мог легко зажечь ее снова, но причина внезапного угасания была непонятна. Вглядевшись во мрак, я заметил луч света, пробивавшийся из угла той самой ниши, где свеча стояла среди камней. Я приблизился – и вдруг ощутил сильный сквозняк из отверстия, достаточного, чтобы просунуть три пальца. Тогда я быстро зажег свечу и, осмотрев отверстие и заднюю часть ниши, обнаружил, что четыре гранитных блока в стене кто-то заменил толстыми деревянными чурбаками. Они сидели неплотно. Я вытащил их один за другим и наткнулся на плотную кучу хвороста. А расчистив ее, увидел широкий проход, через который свободно мог пройти человек. Сердце забилось в предвкушении свободы; я вскарабкался, посмотрел вокруг – и… Боже правый! увидел просторный пейзаж, а главное – небо! Две минуты спустя я уже был снаружи – стоял ногами на мягкой траве, под высоким небесным куполом, а перед моими глазами сверкал и переливался на солнце великолепный Неаполитанский залив! Я закричал от радости и захлопал в ладоши. Свобода! Я был свободен вернуться к жизни, к любви, в объятия моей прекрасной Нины, к привычному существованию на блаженной земле; свободен забыть – если только смогу – все мрачные ужасы, пережитые из-за преждевременного погребения. Если бы Кармело Нери услышал благословения, которыми я осыпал его, то впервые счел бы себя не разбойником, а святым. Подумать только: как многим я был обязан этому славному негодяю! Богатством и свободой! Ведь этот тайный ход в склеп Романи явно проделал либо он, либо его подручные для собственных целей. Мало кто в мире испытывал более сердечные чувства к своим благодетелям, чем я – к знаменитому душегубу, чья голова, как я слышал, дорого оценивалась властями. Несчастный вот уже несколько месяцев был в бегах. Что ж! Властям не дождаться от меня помощи, поклялся я; даже если узнаю, где скрывается этот головорез, для чего выдавать его? Он невольно сделал для меня больше, чем самый лучший друг. Да и где они, эти друзья, когда человеку нужна настоящая помощь? Не так уж и много таких на свете. Тронь кошелек – испытаешь сердце! О, какие воздушные замки я возводил, стоя в утреннем свете и ликуя от вновь обретенной свободы! Какие мечты о совершенном счастье лелеял в своем воображении! Мы с Ниной станем любить друг друга еще нежнее, думал я: разлука была коротка, но ужасна, и мысль о том, чем она могла обернуться, сблизит нас с удесятеренной страстью. А малышка Стелла! Уже сегодня вечером я вновь буду качать ее под кронами апельсиновых деревьев, наслаждаясь заливистым смехом! Сегодня же пожму руку Гвидо, растеряв все слова от счастья! Этой ночью головка жены будет покоиться у меня на груди среди восторженной тишины, прерываемой лишь музыкой поцелуев. Ах! Голова кружилась от ослепительно радостных видений, теснившихся в ней! Солнце взошло, и его длинные лучи, точно золотые копья, касались макушек зеленых деревьев, высекая на сверкающей глади залива вспышки красных и синих огней. Я слышал плеск воды и тихие размеренные удары весел; с далекой лодки донесся мелодичный голос моряка, затянувшего куплет известной в Неаполе песенки:
Я улыбнулся. «Страстью сожгу!» Мы с Ниной познаем смысл этих сладостных слов, как только взойдет луна, а соловьи запоют свои любовные серенады уснувшим цветам! Окутанный счастливыми грезами, я несколько минут вдыхал свежий утренний воздух, после чего еще раз спустился в склеп.
