Вендиго E-Book

Элджернон Блэквуд

• Herausgeber: Neoclassic
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 448

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

От глухих канадских лесов до тихих немецких городков и безлюдных дунайских островов, герои Блэквуда изучают тонкую грань между привычным, рациональным миром и миром сакральным. Испытывая страх, восторг или неподдельный ужас, они встречаются со сверхъестественным, обращаются к магии и оккультизму, но раз за разом оказываются бессильны перед величием природы. В сборник вошли повести «Ивы», «Вендиго», «Древние чары» и другие наиболее известные произведения Блэквуда.

Leseprobe

Элджернон Блэквуд Вендиго

Серия «Вселенная Стивена Кинга»

Algernon Blackwood

THE WENDIGO AND OTHER STORIES

Перевод с английского

А. Панасюк («Ивы», «Древние чары», «Заклятый остров»),

Е. Романовой («Вендиго», «Пустой дом», «Некто», «Кукла», «Смит: случай в пансионе», «Тайная месса»)

Школа перевода В. Баканова, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Вендиго

I

В том году охотники возвращались домой с пустыми руками, ни разу не напав даже на свежий лосиный след; лоси вели себя необычайно осмотрительно, и многочисленным нимродам[1] по возвращении в лоно семьи приходилось выдумывать в оправдание своих неудач самые удивительные небылицы, на какие только было гораздо их воображение. Доктор Кэткарт тоже вернулся без трофея, зато привез с собой воспоминание об удивительном случае, ценностью своей превосходящем, по его словам, всех когда-либо подстреленных им сохатых. Тут стоит заметить, что доктора Кэткарта интересовали не только лоси, но и среди прочего прихоти человеческого разума. Увы, именно эта история так и не вошла в написанную им позже книгу о коллективных галлюцинациях – по той простой причине, что он принял в ней непосредственное участие и полагал, что не может беспристрастно судить о произошедшем.

В охотничий отряд, помимо самого Кэткарта и его проводника Хэнка Дэвиса, входил племянник доктора, впервые приехавший в канадские леса, – студент-богослов по фамилии Симпсон, вознамерившийся посвятить жизнь служению Свободной Церкви Шотландии, а также его личный проводник Джозеф Дефаго. Последний был так называемым кануком – франкоканадцем, много лет назад, еще во времена строительства Канадской тихоокеанской железной дороги, покинувшим родной Квебек и с тех пор осевшим на Крысином Волоке[2]. По части умения ориентироваться в лесу и на любой местности ему не было равных, вдобавок он прекрасно пел старинные вояжерские песни и травил отменные охотничьи байки. А еще Дефаго был удивительно восприимчив к тем чарам, что первозданная природа наводит на людей одиноких и чувствительных; необитаемые дебри он любил пылкой и романтической любовью, граничащей едва ли не с одержимостью. Жизнь бескрайних чащоб завораживала его – отсюда, несомненно, и происходила его исключительная сноровка в обхождении с их тайнами.

Взять Дефаго в ту охотничью экспедицию предложил Хэнк Дэвис. Он хорошо знал его и мог за него поручиться, что не мешало ему время от времени осыпать канука – «любя, по-дружески» – отборной бранью. Поскольку в запасе у Дэвиса было немало крепких, даром что бессмысленных, выражений, беседы двух этих суровых звероловов подчас носили весьма цветистый характер. Впрочем, из уважения к своему постоянному клиенту – доктору Кэткарту, коего Хэнк по здешнему обыкновению именовал просто «доком», – и памятуя о юном Симпсоне, который был «вроде пастыря», – он все же иногда сдерживал поток сей виртуозной брани. Лишь одна черта Дефаго раздражала Хэнка по-настоящему (то, что он называл проявлением «горемычной души»): манера франкоканадца, верного своим романским корням, время от времени впадать в безмолвное уныние. В самом деле, Дефаго отличался богатым воображением и был подвержен приступам меланхолии, во время которых из него нельзя было вытянуть ни слова. Как правило, это случалось после чересчур долгого общения с «цивилизацией», и, стоило ему провести несколько дней на лоне природы, как он неизменно исцелялся.

Вот такой отряд собрался в лагере в ту ночь на последней неделе октября «года пугливых лосей» в глухом, угрюмом и безлюдном краю к северу от Крысиного Волока. С ними был еще индеец по прозвищу Шатун, не раз сопровождавший доктора Кэткарта и Хэнка в охотничьих экспедициях прошлых лет и исполнявший обязанности повара. Он оставался в лагере, ловил рыбу, готовил на огне дичь и по первому слову охотников варил кофе. Ходил в обносках, доставшихся ему от прежних городских патронов, и благодаря этому платью имел не больше сходства с подлинным краснокожим, чем намазанный гуталином актер театра с настоящим негром. Лишь жесткие черные волосы да смуглая кожа выдавали в нем дикаря. Впрочем, задатков своей вымирающей расы Шатун не утратил: он был вынослив, молчалив, угрюм и суеверен.

Тем вечером настроение у охотников было скверное. За неделю блужданий им не попалось ни единого признака недавнего пребывания лосей в этих краях. Дефаго спел песню и принялся было за очередную байку, но Хэнк, будучи не в духе, так часто пенял французу на «сплошные неувязки» и «бессовестное вранье», что тот в конце концов насупился и умолк. Доктор Кэткарт с племянником после утомительного дня клевали носом. Шатун мыл посуду, бормоча что-то себе под нос в шалаше из веток, служившем ему и ночлегом. За медленно угасающим костром никто уже не следил. Над головой почти по-зимнему сверкали звезды, и ветра не было, отчего воду у самых берегов близлежащего озерца исподтишка захватывала ледяная корка. Из громадного леса на охотников наползала обволакивающая, настороженная тишина.

Внезапно ее нарушил гнусавый голос Хэнка:

– Кажись, самое время нам перебираться на новое место, док, – энергично обратился он к своему патрону. – Здесь не охота, а маета одна!

– Согласен, – кивнул Кэткарт, человек немногословный. – Идея хорошая.

– А то! У меня плохих не бывает, – уверенно отозвался Хэнк. – Не худо бы двинуть на запад, в сторону озера Гарден, а? В том тихом краю никто из наших еще не бывал…

– Я с вами.

– А ты, Дефаго, вместе с мистером Симпсоном переберись на тот берег озера. Сволоките каноэ до Воды Пятидесяти Островов и хорошенько порыскайте по южному берегу. Прошлой осенью там сохатые гуляли – глядишь, нынче тоже туда подались всем назло!

Дефаго, неотрывно смотревший в костер, молчал. Видно, в нем еще кипела обида за прерванный рассказ.

– Бьюсь об заклад, в этом году ни одной души там не было! – с чувством добавил Хэнк, будто обладал некими тайными знаниями на этот счет, и пронзительно взглянул на своего приятеля. – Возьмите маленькую палатку и махните туда на пару-тройку ночей, – заключил Хэнк, словно дело было уже решенное, потому как в отряде все подобные решения принимал он.

Все ясно видели, что Дефаго не в восторге от плана, однако в его молчании читалось нечто большее, чем простое неодобрение, а на его подвижном смуглом лице мелькнула и мгновенно погасла странная искра – впрочем, не настолько быстро, чтобы ускользнуть от внимания остальных.

– Он струсил, так мне думается, – позднее, уже в палатке, сообщил Симпсон своему дяде.

Доктор Кэткарт не ответил, хотя выражение лица Дефаго тоже его насторожило и вызвало в нем смутную тревогу, объяснить которую он тогда не сумел, как ни пытался.

Конечно, первым замешательство Дефаго заметил сам Хэнк. Как ни странно, оно не вывело его из себя, а, наоборот, смягчило.

– Да брось, – примирительно сказал он, – нет ведь никакой особой причины, почему туда охотники не ходят. И уж верно дело не в том, о чем ты подумал! Вот в прошлом году да, пожары там бушевали, потому никто туда и не рвался, а нынче… А нынче просто так вышло, и все! – По его тону было ясно, что он пытался ободрить товарища.

Джозеф Дефаго на миг поднял взгляд и тут же опять опустил. Из леса как раз вырвалось дуновение ветра, и в зареве от ярко вспыхнувших углей доктор Кэткарт вновь различил на лице проводника то странное выражение, и оно вновь ему не понравилось. На сей раз чувства Дефаго успели выдать глаза – глаза человека, испуганного до глубины души. Это встревожило Кэткарта куда больше, чем он готов был признать.

– Уж не индейцы ли там лютуют? – спросил он с легким смешком, чтобы немного разрядить обстановку; клевавший носом Симпсон не заметил этой немой сцены и, протяжно зевнув, направился к палатке. – … или, быть может, какая-то беда случилась в тех краях? – добавил Кэткарт, когда племянник уже не мог его услышать.

Хэнк посмотрел ему в глаза, но не прямо и открыто, как обычно, а в явном замешательстве.

– Да он просто трухнул! – воскликнул он с деланым благодушием. – Бабкиных сказок наслушался, верно, старина?! – Он дружески пихнул мыском ботинка протянутую к костру ногу Дефаго, обутую в мокасин.

Тот вскинул голову, словно очнулся от забытья – которое, впрочем, не мешало ему видеть и слышать все, что происходило вокруг.

– Трухнул? Еще чего! – с вызовом воскликнул он. – Заруби себе на носу: ничто в лесу не может напугать Джозефа Дефаго! – Последние слова были произнесены с такой запальчивостью, что невозможно было определить, правдивы они целиком или только отчасти.

Хэнк повернулся к доктору и хотел что-то добавить, но вдруг замер и осмотрелся по сторонам. Все трое услышали рядом какой-то шум и невольно вздрогнули. Оказалось, то был Шатун: он выбрался из своего шалаша и теперь стоял за пределами круга света, отбрасываемого костром, молча слушая их беседу.

– В другой раз, док! – подмигнув, шепнул Хэнк Кэткарту. – О таком лучше толковать без свидетелей, с глазу на глаз.

Тут же он вскочил на ноги, хлопнул индейца по спине и громко закричал:

– Иди к огню, погрей маленько свою грязную красную шкуру! – Он подтащил Шатуна к костру и подбросил в огонь немного дров. – Накормил ты нас сегодня честь по чести, – радушно продолжал он, словно пытаясь сбить индейца со следа. – Не по-божески оно, чтоб твоя старая шкура дрогла на морозе, пока мы тут жаримся у костра!

Индеец подошел и сел к огню, угрюмо улыбаясь словоизвержениям Хэнка, которые понимал лишь отчасти. Тогда доктор Кэткарт, сообразив, что поговорить по душам уже не получится, последовал примеру племянника и ушел в палатку, оставив троицу курить у пылающего костра.

Раздеться в маленькой палатке, не разбудив соседа, – дело непростое, и Кэткарт, человек пятидесяти с лишним лет, но закаленный и пышущий здоровьем, решил снять с себя как можно больше вещей на улице. В процессе оного разоблачения, которое Хэнк назвал бы «молодецким подвигом», он заметил, что Шатун удалился в свой шалаш, а Хэнк и Дефаго опять взялись за старое, причем на сей раз грызлись от души, и больше всего доставалось маленькому франкоканадцу. Все это очень походило на сцену из типичного спектакля о завоевании Дикого Запада: на лицах обоих участников играли, мешаясь с черными тенями, алые отсветы пламени; Дефаго в мягкой широкополой шляпе и мокасинах явно исполнял роль злодея пустоши, а Хэнк, с простым открытым лицом, непокрытой головой и порывистыми движениями могучих рук и плеч, играл честного, коварно обманутого героя. Таинственности происходящему добавлял старый Шатун, подслушивающий на заднем плане. Подметив все эти забавные подробности, доктор невольно улыбнулся, но в то же время внутри у него что-то – он сам не понял, что именно, – испуганно сжалось, будто едва уловимое дурное предчувствие тронуло поверхность его души и тут же сгинуло, прежде чем Кэткарт успел его осознать. Быть может, дело было в том испуге, который он различил в глазах Дефаго; «быть может» – потому что это мимолетное чувство не поддавалось никакому анализу, хотя острый аналитический ум Кэткарта обычно схватывал и подмечал все. От Дефаго могут быть неприятности, смутно подозревал доктор Кэткарт… Он не такой надежный проводник, как, например, Хэнк… Однако дальше этих рассуждений дело не шло.

Доктор еще какое-то время понаблюдал за ссорой, а затем нырнул в душную палатку, где уже крепко спал Симпсон. Хэнк бранился как портовый грузчик, но бранился «любя». Невообразимые ругательства хлестали из него бурным потоком, ибо все помехи их свободному излиянию крепко спали. Вот Хэнк почти по-дружески взял своего приятеля за плечо, и они вместе ушли в темноту, из которой смутно проглядывали очертания их палатки. Шатун последовал их примеру и зарылся в груду пахучих одеял на противоположной стороне лагеря.

Доктор Кэткарт тоже лег. Усталость и сонливость какое-то время еще вели борьбу с любопытством и желанием дознаться, что же так напугало Дефаго на южном берегу Воды Пятидесяти Островов и почему Хэнк не захотел продолжать разговор при Шатуне, но в конце концов сон все же сморил его. Завтра он все выяснит. Хэнк ему расскажет, когда они будут вдвоем бродить по лесам в поисках неуловимых лосей.

Глубокая тишина опустилась на маленький лагерь, разбитый столь дерзновенно в самом сердце – или, скорее, прямо в разинутой пасти – дикой глуши. Подмораживало. Черная зеркальная гладь озера сверкала под звездным небом. В потоках колючего ночного воздуха, безмолвно льющегося из глубин леса и несущего с собой послания от дальних горных хребтов и подмерзающих озер, уже угадывались неясные, тонкие запахи надвигающейся зимы. Слабое обоняние белого человека не способно уловить эти почти электрические ноты: дым от костра прячет от нас дыхание мха, коры и далеких заиндевелых топей. Даже Хэнк и Дефаго, заключившие негласный союз с лесными духами, быть может, напрасно раздували бы сейчас ноздри…

Однако час спустя, когда все заснули мертвым сном, старый Шатун выбрался из груды одеял и тенью скользнул к берегу озера – бесшумно, как умеют только индейцы. Он поднял голову и осмотрелся. В густом мраке возможности человеческого зрения ограничены, но Шатун, подобно лесным зверям, обладал другими чувствами, над которыми тьма была бессильна. Индеец прислушался и потянул носом воздух. Неподвижно замер, точно ствол тсуги, а спустя пять минут еще раз поднял голову и принюхался. Затем еще раз. Так он пробовал морозный воздух, и по всему его телу разбегались иголочки: работали незримые волшебные нервы. Наконец, слившись с окружающей темнотой, как умеют только дикари и животные, Шатун повернулся и той же тенью прокрался обратно к шалашу и своему ложу.

Вскоре после того как он заснул, предсказанный им ветер поднялся и всколыхнул отражение звезд на озерной глади. Рожденный среди дальних горных вершин за Водой Пятидесяти Островов, этот ветер задул с той стороны, куда смотрел индеец, и с тихим, едва различимым в ночи шелестом пронесся над спящим лагерем. Вместе с ним по пустынным ночным тропам долетело слишком слабое, слишком тонкое даже для чутких нервов индейца странное дуновение, новое и будоражащее, дух чего-то неведомого и совершенно непостижимого.

Франкоканадец и человек индейских кровей беспокойно заворочались во сне, однако никто из них не проснулся. В следующий миг тень странного запаха исчезла и затерялась в бескрайних, нетронутых человеком дебрях черного леса.

II

Наутро лагерь ожил еще до восхода солнца. Ночью выпал легкий снежок, и воздух стал колючим от мороза. Шатун приступил к своим обязанностям заблаговременно: ароматы кофе и жареного бекона пробрались во все палатки. Охотники просыпались в добром расположении духа.

– Ветер переменился! – жизнерадостно объявил Хэнк, наблюдая, как Симпсон и его проводник грузят вещи в маленькое каноэ. – Он теперь с озера – для охоты на лося самое то, ребятки! А на снегу еще и следы все видать. Если там вообще есть лоси, с таким ветром они вас за милю не учуют! Удачи, месье Дефаго! – добавил он, в кои-то веки придав имени своего друга французское звучание, пусть и ради смеха. – Bonne chance!

Дефаго тоже пожелал ему успехов и, надо отметить, сделал это самым радушным образом: от его вчерашней неразговорчивости не осталось и следа. Еще не было и восьми утра, когда лагерь целиком оказался в распоряжении Шатуна: Кэткарт и Хэнк выдвинулись пешком на запад, а каноэ, несшее Симпсона и Дефаго с палаткой и двухдневным запасом провизии строго на восток, уже превратилось в темную точку, покачивающуюся на озерной глади.

Студеный зимний воздух стал мягче, когда солнце вышло из-за лесистых хребтов и разлило свое роскошное тепло по лесам и озерам. Над поверхностью озера в сияющей водяной пыли, взбиваемой ветром, скользили гагары; нырки выскакивали на солнце, отряхивались и вновь исчезали под водой; и всюду, насколько хватал глаз, высилась необъятная, теснящая со всех сторон Чаща, немая и могучая в своем безлюдном великолепии – сплошной ее ковер простирался до самых берегов уже скованного льдом Гудзонова залива.

Симпсон видел все это впервые; изо всех сил налегая на весла танцующего на волнах каноэ, он завороженно любовался суровой красотой здешней природы. Сердце его наслаждалось свободой и простором; легкие жадно вбирали прохладный, хрусткий, душистый воздух. Дефаго на корме, то и дело напевавший себе под нос обрывки народных песен, небрежно правил суденышком из березовой коры, точно погонял лошадь или осла, и весело отвечал на вопросы своего спутника. Оба были в приподнятом настроении. В такие минуты между людьми обычно стираются все поверхностные, светские различия; они становятся партнерами, стремящимися к общей цели. Симпсон, наниматель, и Дефаго, работник, оказавшись во власти первобытных сил, стали просто двумя людьми, «ведущим» и «ведомым». Тот, кто обладал бо́льшими знаниями, разумеется, взял на себя роль руководителя, а юноша, не задумываясь, занял подчиненное положение. Он и не думал возражать, когда Дефаго отбросил слово «мистер» и стал обращаться к нему не иначе как «слышь, Симпсон» или «шеф». К тому времени когда они прогребли двенадцать миль против крепкого ветра и наконец пристали к берегу, это успело войти у него в привычку; поначалу Симпсон улыбался, радуясь такому панибратскому обращению, а затем вовсе перестал его замечать.

Дело в том, что наш «студент-богослов» был юношей разносторонним и не робкого десятка, хотя, конечно, не успел еще толком поездить по миру. До сих пор он путешествовал лишь по своей стране и пару раз побывал в Швейцарии; грандиозное величие природы в этой поездке не на шутку его потрясло. Он понял, что одно дело – слушать рассказы о древних первобытных лесах и совсем другое – увидеть их собственными глазами. А уж тесное личное знакомство с дикой природой и вовсе можно назвать испытанием, способным заставить любого неглупого человека пересмотреть свое мировоззрение и принципы, которые он до тех пор полагал священными и непреложными.

Первый смутный намек на подобное переосмысление Симпсон ощутил, когда взял в руки новенькую винтовку 303-го калибра и скользнул взглядом по ее безупречным блестящим стволам. Три дня странствий по лесу и воде еще больше способствовали этим переменам. А теперь, когда им с Дефаго предстояло выйти за пределы лагеря – хоть сколько-нибудь освоенной ими части леса – и попасть в самое сердце первозданной Чащи, по площади превосходившей всю Европу, до Симпсона начало доходить подлинное значение оного события, и он, как человек, наделенный богатым воображением, испытал смесь леденящего душу восторга и ужаса. Юноше казалось, что они с Дефаго вдвоем бросили вызов могучей громаде – Титану, не меньше.

Угрюмые просторы этих удаленных от всего мира, совершенно безлюдных лесов вызывали в нем ошеломляющее чувство собственной ничтожности. В синей лесной дали, мреющей на горизонте, суровость глухих чащоб, которую можно было назвать только безжалостной и ужасающей, сгущалась в отчетливое предостережение, которое Симпсон прекрасно уловил. Он осознал свою полную беспомощность. Один лишь Дефаго, как символ той далекой цивилизации, где человек еще был хозяином мира, стоял между ним и страшной смертью от голода и истощения.

Поэтому он с трепетом наблюдал, как проводник, перевернув каноэ, шустро спрятал под него весла и принялся помечать зарубками стволы елей по обе стороны от почти невидимой тропы. За этим делом он непринужденно обронил:

– Слышь, Симпсон, если со мной чего случится, каноэ найдешь по зарубкам. Греби отсюда ровнехонько на запад, к солнцу, там и будет наш лагерь, понял?

То было самое естественное замечание, какое только мог сделать человек в подобных обстоятельствах, и Дефаго произнес его запросто, без всякой задней мысли, однако оно оказалось точным отражением чувств Симпсона в тот момент и очередным доказательством его полнейшей беспомощности перед лицом дикой природы. Они с Дефаго одни в этом первобытном мире, вот и все. Каноэ, еще один символ господства человека, надлежит оставить позади, и найти его можно будет только по крошечным желтым зарубкам на коре деревьев.

Тем временем охотники разделили поклажу, взяли каждый по винтовке и двинулись по неприметной тропке через скалы, поваленные деревья и полузамерзшие болота, огибая бесчисленные туманные озерца-самоцветы, и к пяти часам внезапно оказались на опушке: впереди расстилалась водная гладь, испещренная лесистыми островами всех возможных форм и размеров.

– Вода Пятидесяти Островов, – устало выдохнул Дефаго. – И солнце вот-вот макнет в нее свою старую лысую черепушку! – добавил он, неосознанно прибегая к поэтическому приему.

Они тотчас принялись готовить себе ночлег.

В считаные минуты благодаря умелым рукам, работавшим споро, ловко, без лишних движений, палатка уже стояла на месте, уютная и зовущая, туго натянутая, с постелями из ветвей пихты, а посреди лагеря пылал, почти не дымя, превосходный жаркий костер. Пока молодой шотландец чистил рыбу, которую они по пути сюда удили прямо с каноэ, Дефаго решил «малость побродить» по лесу в поисках лосиных примет.

– Глядишь, найду дерево, о которое они рогами терлись, – сказал он напоследок. – Или такое место, где под кленами вся листва подъедена.

Пока его маленькая фигурка таяла в сумерках, Симпсон восхищенно думал, как легко и быстро лес поглотил человека: несколько шагов – и все, нет Дефаго, будто и не бывало.

А ведь деревья здесь стояли нечасто, на изрядном расстоянии друг от друга; между огромными стволами елей и тсуг рос не густой подлесок, а тонкие березки и клены. Если бы не попадавшиеся временами поваленные громадины да не серые валуны, тут и там выставлявшие из земли угловатые голые плечи, можно было принять эту местность за обыкновенный лесопарк где-нибудь в родной Шотландии, а при большом желании даже увидеть, что здесь поработал человек. Однако чуть правее начинались обширные выжженные земли – brulé, как их называют, – пострадавшие от прошлогодних лесных пожаров, бушевавших несколько недель подряд. Черные обломки стволов, лишенные ветвей, торчали из земли подобно гигантским обгорелым спичкам: неизъяснимо пугающая и мрачная картина. Над пепелищем по-прежнему висел едва уловимый запах гари и мокрой золы.

Сумерки стремительно сгущались, на полянах темнело; единственными звуками, нарушавшими тишину, было потрескивание костра и тихий плеск волн о скалистый озерный берег. С заходом солнца ветер стих, и весь огромный мир стволов и ветвей замер в неподвижности. Казалось, вот-вот за деревьями замаячат могучие и ужасающие силуэты лесных богов, коим надлежит поклоняться в тишине и одиночестве. Впереди, в порталах, образованных гигантскими прямыми колоннами сосен, мерцала Вода Пятидесяти Островов: озеро в форме полумесяца протяженностью около пятнадцати миль и шириной около пяти в той части, где они разбили лагерь. Прозрачные и ясные розовато-шафрановые небеса – Симпсону еще не доводилось таких видеть – отбрасывали пылающие отсветы на воду, по которой, словно сказочные фрегаты заколдованного флота, плыли острова. Их тут было, конечно, не пятьдесят, а все сто; нежно лаская темнеющее небо вершинами сосен, они, казалось, взлетали и вот-вот должны были сняться с якоря, чтобы бороздить уже дороги небес, а не течения родного одинокого озера. Полосы цветных облаков подобно реющим знаменам сигналили об их отплытии к звездам.

Красота этого зрелища удивительным образом воодушевила Симпсона. Он закоптил рыбу и принялся за еду, обжигая пальцы в попытке одновременно сладить со сковородкой и костром. Однако его ни на минуту не покидала затаившаяся в глубине сознания мысль о полном безразличии дикой природы к человеку, о безжалостной и непроходимой глуши, которой до их судьбы не было никакого дела. Теперь, когда даже Дефаго его покинул, чувство одиночества овладевало Симпсоном все сильней, и он озирался по сторонам, прислушиваясь к тишине, покуда не различил в ней наконец шаги своего возвращающегося проводника.

Конечно, звук его обрадовал, но и вызвал совершенно отчетливую тревогу. Внутри сама собой возникла мысль: «Что бы я делал… что я мог поделать… если бы что-то случилось, и Дефаго не вернулся бы в лагерь?»

Они с удовольствием проглотили заслуженный ужин, состоявший из немыслимого количества рыбы и крепчайшего чая без молока, какой мог бы и убить человека, если тот не одолел перед этим тридцать миль пути без привалов и перекусов. Окончив трапезу, они закурили и принялись развлекать друг друга байками и обсуждать планы на завтра, смеясь и разминая усталые руки и ноги. Дефаго пребывал в отличном настроении, хотя и расстроился, что не нашел поблизости лосиных следов. Было уже темно, и уйти далеко он не решился. Да еще brulé вокруг – Дефаго с ног до головы перемазался сажей. Пока Симпсон наблюдал за проводником, его с новой силой охватила прежняя тревога: они были одни-одинешеньки в этой дикой глуши.

– Дефаго, – наконец сказал он, – этот лес такой огромный, что чувствуешь себя как-то неуютно, верно?

Он просто облек в слова собственные ощущения и не ожидал, что Дефаго воспримет их так серьезно, так близко к сердцу.

– Тут вы в точку попали, шеф, – ответил тот, уставив на Симпсона пытливый взгляд карих глаз. – В самую точку! У этого леса нет ни конца, ни края. – Он помедлил и добавил уже тише, словно обращаясь к самому себе: – Из тех, кто это понял на собственной шкуре, многие тронулись умом.

Его серьезные слова пришлись Симпсону не по душе, слишком уж зловеще они прозвучали в данных обстоятельствах. Шотландец невольно пожалел, что поднял тему. Ему вспомнился дядин рассказ о странном умоисступлении, какое порой находит на покорителей лесной чащобы: соблазн перед необитаемыми просторами оказывается столь велик, что они, не разбирая дороги, бредут все вперед и вперед, наполовину околдованные, наполовину обезумевшие, покуда не испустят дух. Симпсон подметил, что его проводнику не понаслышке знакомы чувства этих безумцев. Он переменил тему, заговорив о Хэнке, докторе и естественном соперничестве, которое теперь ведется между двумя группами охотников: кто первым заметит лосей?

– Если они весь день шли прямиком на запад, – беспечно заметил Дефаго, – то теперь нас разделяет миль шестьдесят. А Шатун, небось, знай себе набивает брюхо рыбой да нашим кофе!

Они вместе посмеялись над этой картиной. Однако небрежное упоминание шестидесяти миль вновь заставило Симпсона поежиться и осознать грандиозный размах этого края, куда они приехали на охоту; шестьдесят миль были каплей в море, двести миль – чуть больше, чем каплей. В памяти невольно всплывали истории о пропавших без вести охотниках. Страсть и любопытство, влекшие этих бесприютных странников все дальше и глубже в дивные лесные дебри, внезапно захлестнули и его душу. Чувство было чересчур резким и пронзительным – приятного мало. Симпсон невольно задумался, уж не настроение ли Дефаго вызывает в нем эти непрошеные мысли.

– Спой-ка песню, Дефаго, если еще есть силы, – попросил он. – Старинную вояжерскую песню из тех, что ты пел вчера вечером.

Он вручил проводнику кисет с табаком, а позже набил и свою трубку, пока легкий голос канадца струился над озером в протяжном, почти заунывном напеве, какими лесорубы и звероловы облегчают свой изнурительный труд. Песня обладала притягательным романтическим звучанием, навевая воспоминания о тех днях, когда американские первопроходцы покоряли новые земли, где индейцы и природа были заодно, сражения происходили едва ли не каждый день, а дом был гораздо дальше, чем сегодня. Голос Дефаго красиво и далеко летел над водой, а вот лес его проглатывал в один присест, не оставляя ни эха, ни отзвука.

Посреди третьего куплета Симпсон заметил нечто такое, что моментально вырвало его из мечтаний о давних временах и заставило вернуться в настоящее. С голосом Дефаго происходили странные перемены. Симпсон даже не успел осознать, в чем дело, как его охватила тревога. Он вскинул голову и заметил, что Дефаго, не переставая петь, пристально вглядывается в Чащу, словно что-то увидел там или услышал некий шум. Голос его стал стихать, сменился шепотом, а потом и вовсе умолк. Тотчас Дефаго вскочил на ноги, замер и принюхался. Как легавая, зачуявшая добычу, он стал часто-часто втягивать носом воздух, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Наконец сделал «стойку» и уставился вдоль берега на восток. Зрелище было неприятное и пугающее, при этом полное необычайного драматизма. Симпсон наблюдал за происходящим с замиранием сердца.

– Господи, Дефаго! Я чуть не умер от страха! – воскликнул он, подскочив к проводнику и вглядываясь через его плечо в черную тьму над озером. – Что случилось? Вас что-то напугало?

Не успел этот вопрос слететь с его губ, как он понял, что спрашивает напрасно: только слепец не увидел бы, что Дефаго побелел, как полотно. Даже загар и алые отсветы пламени не могли скрыть его бледности.

Студента забила дрожь, коленки подогнулись.

– Что такое? – спешно повторил он. – Вы учуяли лося? Или что-то непонятное, что-то… плохое? – Он невольно понизил голос.

Лес стоял вокруг них плотной стеной; стволы ближайших деревьев приглушенно светились бронзой, а за ними начиналась непроглядная тьма и, быть может, таилась смерть. Прямо за спинами охотников ветерок поднял с земли упавший лист, словно бы осмотрел его и мягко положил обратно, не потревожив остальные. Казалось, миллионы невидимых причин соединились, чтобы произвести это единственное зримое действие. Биение иной жизни на миг проступило из тьмы вокруг – и исчезло.

Дефаго резко обернулся к Симпсону; его мертвенно-белое лицо стало грязно-серым.

– Ничего я не слышал… и не чуял… Вот еще! – медленно, с расстановкой выговорил он со странным вызовом в голосе. – Я просто… осмотреться хотел… так сказать. Вечно ты торопишься с вопросами, не разобравшись, что к чему. – Потом, сделав над собой видимое усилие, он добавил обычным голосом: – Спички найдутся, шеф?

Он раскурил трубку, которую успел набить наполовину перед тем, как запеть. Не обменявшись больше ни единым словом, они вновь устроились у костра, только Дефаго сел теперь по ветру. Даже неопытный охотник понял бы, зачем он это сделал: чтобы услышать и унюхать все, что можно было услышать и унюхать. Сев спиной к лесу, он дал понять, что вовсе не оттуда следовало ждать угрозы, которая столь странным и неожиданным образом подействовала на его поразительно чуткие нервы.

– Петь что-то расхотелось, – заговорил Дефаго. – Нехорошие воспоминания в голову лезут. Напрасно я запел эту песню. Сразу мерещится всякое, понимаешь?

Проводник явно боролся с неким сильнейшим чувством. Он хотел как-то оправдаться перед спутником. Однако предложенное им объяснение, правдивое лишь отчасти и, следовательно, ложное, не обмануло Симпсона. Никакие воспоминания не способны вызвать в человеке того неприкрытого испуга, что исказил лицо Дефаго, когда тот стоял на берегу озера и принюхивался. И ничто – ни жаркий костер, ни болтовня на обыденные темы – не могло бы теперь разрядить обстановку и вернуть лагерю былое ощущение безопасности. Тень безотчетного, неприкрытого ужаса, что успел отразиться на лице и во всех движениях проводника, пусть неопознанного, смутного и оттого еще более могущественного, легла и на Симпсона. Очевидные усилия Дефаго по сокрытию правды только подлили масла в огонь. Вдобавок юный шотландец тревожился и терзался оттого, что теперь было трудно – решительно невозможно! – задавать какие-либо вопросы об индейцах, диких животных, лесных пожарах… Все эти темы, сознавал он, теперь под запретом. Воображение Симпсона отчаянно хваталось то за одну догадку, то за другую, но все было тщетно.

Еще час-другой охотники курили, беседовали и грелись у большого костра; наконец тень, столь внезапно накрывшая их мирный лагерь, начала рассеиваться. То ли усилия Дефаго все же принесли плоды, то ли прежний спокойный и безмятежный настрой вернулся к нему сам собой; вполне может быть, что у Симпсона с перепугу просто разыгралось воображение; или же свое целебное действие оказал бодрящий лесной воздух. Как бы то ни было, ощущение неизъяснимого ужаса исчезло так же загадочно, как появилось, и никаких событий, способных его воскресить, более не происходило. Симпсону начало казаться, что он, как неразумное дитя, просто вообразил себе невесть что. Отчасти он списывал свой страх на подспудное волнение крови, вызванное грандиозностью окружавших их пейзажей, отчасти – на воздействие одиночества, а отчасти – на переутомление. Да, внезапная бледность проводника плохо поддавалась объяснению, но все же она действительно могла просто примерещиться Симпсону: сделала свое дело игра отсветов пламени вкупе с разыгравшейся фантазией… Будучи шотландцем, он мог подвергнуть сомнению все что угодно.

Когда непривычные ощущения исчезают, человеческий ум всегда подыскивает им десятки разумных объяснений… Раскуривая на сон грядущий последнюю трубочку, Симпсон пытался посмеяться над собой. Да уж, дома, в Шотландии, ему будет что вспомнить! Он не сознавал, что смех его был верным признаком ужаса, все еще таящегося в темных закоулках души, что именно так не на шутку напуганный человек обычно пытается заверить себя, что он ничуть не напуган.

Дефаго, заслышав тихий смешок Симпсона, удивленно поднял глаза. Двое стояли рядышком у костра, затаптывая перед отходом ко сну последние тлеющие угли. Было десять вечера – для охотников час уже поздний.

– Что смешного? – спросил Дефаго своим обычным, но все же серьезным тоном.

– Да так… припомнил леса у себя на родине – маленькие, будто игрушечные, – с запинкой выдавил Симпсон: вопрос проводника заставил его вернуться к ненадолго забытой, но господствующей в сознании мысли. – Не то что… этот. – Он обвел рукой Чащу вокруг.

Оба притихли.

– Я поостерегся бы смеяться, – наконец произнес Дефаго, вглядываясь через плечо Симпсона в темноту. – Там, в глуши, есть такие места, куда никто никогда не заглядывал… И никому не ведомо, что в тех местах обитает.

– Слишком они… отдаленные? Глухие? – спросил Симпсон, услышав в речи Дефаго намек на нечто огромное и ужасное.

Дефаго, помрачнев лицом, кивнул. Ему тоже было не по себе. Юноша догадался, что в «глухомани» таких размеров могут быть заповедные уголки, куда нога человека за всю историю мира никогда не ступала и не ступит. Мысль была не из приятных. Громким веселым голосом он объявил, что пора на боковую. Проводник мешкал: возился с кострищем, зачем-то перекладывал камни и вообще делал то, в чем не было явной необходимости. Ему будто хотелось что-то сказать, но он не знал, с какой стороны к этому подступиться.

– Слышь, босс Симпсон, – вдруг начал он, когда в воздух поднялся последний залп искр, – ты случаем ничего не чуешь? Ничего… эдакого?

За невинным вопросом явно скрывалось что-то важное и страшное. По спине Симпсона пробежала дрожь.

– Да нет… Кроме костра ничем вроде не пахнет, – отозвался он, вновь принявшись затаптывать угли и невольно вздрогнув от собственного топота.

– Раньше тоже ничем не пахло? – допытывался проводник, сквозь тьму сверля Симпсона взглядом. – Не чуял ничего странного, необычного, ни на что не похожего?

– Да нет же, ничего! – в сердцах ответил Симпсон, начиная злиться.

Лицо Дефаго прояснилось.

– Вот и славно! – воскликнул он с видимым облегчением. – Очень рад слышать.

– А вы что учуяли? – резко спросил Симпсон и сразу пожалел о своем вопросе.

Канадец приблизился к нему в темноте и помотал головой.

– Да нет, ничего, – отозвался он без особой уверенности в голосе. – Наверное, песня виновата. Ее поют в лагерях дровосеков и прочих богом забытых местах, когда боятся, что где-то рядом совершает свой стремительный путь Вендиго…

– Силы небесные, что еще за Вендиго? – выпалил Симпсон, досадуя, что вновь не сумел предотвратить невольного содрогания нервов.

Он понимал, что почти подобрался к тайне Дефаго и причине его ужаса. Однако взыгравшее любопытство оказалось сильнее страха и доводов разума.

Дефаго резко повернулся к нему и вытаращил глаза, словно вот-вот закричит. Глаза его сияли, открытый рот перекосило, однако вместо вопля с губ сорвался лишь едва различимый шепот:

– Да так… Ерунда… Враки, какими всякие проходимцы любят друг дружку пугать, когда упьются… Живет, мол, там… – Дефаго мотнул головой на север. – Живет там огромный могучий зверь, быстрый, как молния, больше любой лесной твари, ну и не шибко приятный с виду… Вот и все!

– Местные суеверия… – начал было Симпсон, поспешно пятясь к палатке, чтобы стряхнуть с себя руку Дефаго. – Идемте, идемте, ради бога, и скорей зажигайте фонарь! Пора нам с вами укладываться, если завтра хотим подняться с первыми лучами…

Проводник шел следом за ним.

– Иду, иду, – доносился из темноты его голос. – Иду…

Через некоторое время он подошел с горящим фонарем и повесил его на гвоздь, вбитый в переднюю стойку палатки. Когда он это сделал, тени сотен деревьев мелькнули по матерчатым стенкам, а потом вся палатка содрогнулась, словно от порыва ураганного ветра: это Дефаго, торопясь нырнуть внутрь, споткнулся о растяжку.

Оба, не раздеваясь, легли на хитроумно сложенные постели из пихтовых ветвей. Внутри было тепло и уютно, однако со всех сторон палатку теснили мириады деревьев и мириады теней, норовящих проглотить их крошечное жилище, похожее на белую скорлупку в бескрайнем лесном океане.

Однако и в палатке между двумя одинокими фигурками охотников лежала тень – порождение не ночи, но Страха – того самого, до сих пор так и не изгнанного, что одолел Дефаго, когда тот затянул свою печальную песнь. Симпсон, глядя во тьму за откинутым пологом палатки и готовясь нырнуть в душистый омут сна, впервые в жизни познал удивительную, безбрежную, единственную в своем роде тишину первозданного леса, когда ее не нарушает ни единое дуновение ветра… и когда ночь обретает вес и тело, входя в человеческую душу и обволакивая ее черным покрывалом… Наконец он заснул.

III

По крайней мере, Симпсону казалось, что он спит. Плещущие за пологом палатки волны еще отбивали время своими стихающими толчками, когда он осознал, что лежит с открытыми глазами и что в тихий шелест волн коварно и едва заметно вплетается иной звук.

Задолго до того как Симпсон понял происхождение звука, тот разбудил в его мозгу участки, отвечающие за тревогу и жалость. Он вслушивался в темноту напряженно и поначалу тщетно, ибо в ушах его ревела и била во все барабаны кровь. Откуда несется этот звук, гадал Симпсон, с озера или из лесу?..

Вдруг он с замиранием и трепетом сердца осознал, что звук раздается совсем рядом, прямо за палаткой. Симпсон приподнялся на локтях, чтобы лучше слышать, и понял, что источник звука находится в паре футов от него. То был плач: Дефаго, лежавший на постели из пихтовых ветвей, рыдал в темноте так безутешно, словно у него разбивалось сердце, и пытался заглушить всхлипы, зажимая рот скомканным одеялом.

Первым чувством Симпсона, не успевшего еще осознать или обдумать происходящее, был прилив щемящей нежности. Сокровенные звуки человеческого плача в безлюдной глуши пробуждали жалость – так они были несуразны, так прискорбно неуместны и так напрасны! Что толку от слез в этом диком и жестоком краю? Симпсон вообразил дитя, безутешно рыдающее посреди Атлантического океана… А потом, конечно, он пришел в себя, вспомнил события минувшего вечера, и леденящий кровь ужас охватил все его существо.

– Дефаго, – прошептал он. – Что такое? – Он старался говорить как можно ласковей. – Вам больно?.. Грустно?..

Ответа не последовало, но звуки мгновенно утихли. Симпсон протянул руку и дотронулся до проводника. Тот не шелохнулся.

– Вы не спите? – Ему пришло в голову, что Дефаго мог плакать во сне. – Вам холодно?

Он заметил, что голые ноги проводника торчат из палатки, и закутал их своим одеялом. Проводник во сне сполз вниз, к выходу, и пихтовые ветви как будто сползли вместе с ним. Очевидно, он не стал поправлять постель, потому что боялся разбудить Симпсона.

Симпсон осторожно задал еще пару вопросов, но ответа так и не дождался. Дефаго не шевелился. Теперь с его стороны доносилось лишь тихое и мерное дыхание. Еще раз ласково положив руку ему на грудь, Симпсон почувствовал, как та вздымается и опадает.

– Если что не так – дайте знать, – прошептал он. – Или если вам нужна помощь. Сразу меня будите, если почувствуете… неладное.

Других слов Симпсон не нашел. Он снова лег, гадая, как все это понимать. Дефаго, понятное дело, плакал во сне. Ему явно что-то приснилось. Однако звуки его плача Симпсон запомнил на всю жизнь, такие они были жалобные и пронзительные, да еще это ужасное чувство, словно громадная Чаща внимательно, настороженно слушает…

Симпсон еще долго крутил в уме последние события, и это событие заняло свое место в их загадочной череде. Хотя аналитический ум юноши благополучно развеял все неприятные предположения, беспокойство никуда не делось: странная, неизъяснимая тревога пустила упрямый корень в самую глубь его сознания и не желала отступать.

IV

В конце концов сон оказывается сильнее любых чувств. Мысли Симпсона вновь принялись блуждать; он лежал в тепле и уюте и ощущал, как усталость берет над ним верх; ночь утешала и убаюкивала, смягчая острые края тревожных воспоминаний. Не прошло и получаса, как он, забывшись сном, уже не видел и не слышал ничего вокруг себя.

Однако в его случае сон нес лишь опасность, притупляя внимание и заглушая отчаянные предостережения нервов.

Как порой бывает в ночных кошмарах, когда череда поспешно сменяющих друг друга событий наводит на человека ужас своим правдоподобием, а потом какая-нибудь мелкая несуразная подробность вдруг заставляет усомниться в реальности происходящего, так и последующие события, хотя и происходили на самом деле, убедили разум Симпсона, что в общей сумятице и неразберихе он просто упустил заветную деталь, которая позволила бы ему все объяснить, и, следовательно, события эти правдивы лишь отчасти, а остальное – фантазии. В глубине спящего разума всегда бодрствует частичка души, готовая пренебречь здравым смыслом: «Это не по-настоящему; скоро ты проснешься и все поймешь».

Так случилось и с Симпсоном. События, сами по себе не слишком невероятные или необъяснимые, все же остаются для их свидетеля чередой разрозненных, леденящих душу кошмаров, потому что крошечная деталь, что позволила бы сложить картину воедино, укрылась от его внимания.

Насколько Симпсон помнит, все началось с порывистого движения: нечто пронеслось через палатку в сторону выхода, разбудив его и заставив осознать, что его спутник сидит на постели прямо, как штык, и все его тело сотрясает дрожь. Судя по всему, минуло несколько часов: на фоне матерчатой стенки, чуть подсвеченной с улицы едва брезжащей зарей, уже проступал силуэт Дефаго. Он не плакал, но трясся, точно осиновый лист; дрожь его передавалась по земле сквозь одеяла, и Симпсон ощущал ее всем телом. Дефаго жался к нему, ища защиты, стремясь отползти как можно дальше от того, что, по-видимому, таилось за пологом их маленькой палатки.

Тут Симпсон громко обратился к проводнику – спросонок он забыл, о чем именно тогда спросил его, – но ответа опять не получил. Все вокруг пронизывала пугающая атмосфера подлинного ночного кошмара, отчего речь и любые движения давались с трудом. Поначалу Симпсон даже не понимал, где он – на одной из предыдущих стоянок или у себя дома в Абердине, – и эта неразбериха вселяла безотчетную тревогу.

А в следующий миг – казалось, это произошло одновременно с его пробуждением, – глубокую рассветную тишину на улице сокрушил поразительный звук. Он прогремел внезапно, ничем не выдав своего приближения, и был невыразимо страшен; хриплый и в то же время скорбный рев летел не снизу, а как будто с высоты, и от его громкости и мощи закладывало уши, при этом ему была присуща странная, пронзительно чарующая нежность. Он распадался на три отдельные ноты или выкрика, в которых поразительным образом угадывалось, хотя и не сразу, имя проводника: «Де-фа-го!»

Студент-богослов и сейчас признает, что не в состоянии подобрать точных слов для описания сего звука, ибо ничего подобного в своей жизни не слышал, к тому же крик этот сочетал в себе столько противоречивых свойств. «Он напоминал надрывный плач или завывание ветра, – вспоминает Симпсон, – вопль одинокого, неукротимого и дикого создания, могучий и оглушительный».

Прежде чем рев умолк и все вновь погрузилось в безбрежную тишину, проводник вскочил на ноги и испустил ответный вопль. Он с размаху врезался в переднюю стойку палатки и заметался из стороны в сторону, суча руками и ногами в попытке выпутаться из мешающих одеял. На миг-другой он замер у выхода – темный силуэт его вырисовывался на фоне бледного рассвета, – а потом одним порывистым и стремительным движением выскочил на улицу, прежде чем Симпсон успел его остановить, и был таков. Удаляясь – на столь поразительной скорости, что голос его уже стихал вдали, – он непрерывно кричал, и в крике его слышался не только мучительный ужас, но и исступленный восторг:

– О! О, мои ноги! Они горят огнем! О! О, эта высь! Эта скорость!

И в считаные мгновения крик исчез; на лес вновь опустилась прежняя глубокая тишина.

Все свершилось так быстро, что, если бы не пустая постель рядом, Симпсон готов был принять случившееся за отголоски ночного кошмара. Он по-прежнему ощущал тепло только что прижимавшегося к нему тела; на постели из пихтовых ветвей лежала груда одеял; сама палатка, казалось, еще подрагивала от неистовых метаний Дефаго. В ушах Симпсона звенели слова проводника – безумные бредни, порождение внезапно помрачившегося рассудка, – как будто вдали по-прежнему звучало их эхо. Причудливые сигналы мозгу посылали не только зрение и слух: пока Дефаго с криками убегал, палатку заполнил странный душок, едва ощутимый, но острый и едкий. Кажется, именно в тот миг, когда бередящий душу запах проник через ноздри в горло Симпсона, тот наконец сумел найти в себе смелость, вскочил на ноги и вылетел вон.

В брезживших среди деревьев первых рассветных сумерках, холодных и сверкающих, уже можно было что-то разглядеть. За спиной Симпсона стояла мокрая от росы палатка; рядом темнело круглое пятно еще теплого кострища; озеро лежало под белым туманным одеялом, из которого поднимались острова, словно бы упакованные в вату; дальше на полянах и более открытых местах лежал белыми заплатами снег. Все застыло в ожидании солнца. И нигде не было ни следа сбежавшего проводника, который, несомненно, до сих пор несся со всех ног по лесу. Не слышно было ни его удаляющихся шагов, ни хруста ветвей, ни эха стихающих вдали криков. Дефаго исчез – окончательно и бесследно.

Кругом не было ни души; в лагере ощущалось разве что недавнее присутствие проводника – вместе с едким, всепроникающим запахом.

Впрочем, и тот стремительно рассеивался. Несмотря на охватившее Симпсона душевное смятение, он изо всех сил пытался установить природу этого запаха, однако для того чтобы дать название или определение неуловимому аромату, человеческий разум должен произвести немало сложных действий. Разум Симпсона не справился с этой задачей. Запах бесследно исчез, и юноша не успел ни распознать, ни назвать его. Даже приблизительное описание стоило ему большого труда, поскольку ничего подобного Симпсон прежде не ощущал. По едкости его можно было сравнить с львиным духом, но в то же время он был мягче и не лишен приятности, в нем слышались сладковатые ноты прелой листвы в саду, влажной земли и мириады других тонких ароматов, составляющих вместе запах большого леса. И все же, когда необходимо коротко описать этот запах, Симпсон называет его «львиным духом».

И вот запах исчез, а Симпсон стоял один у потухшего костра в полнейшем оцепенении. В тот миг он был столь беспомощен, что появление любого живого существа повергло бы его в обморок, даже если бы из-за камня высунула морду ондатра или по стволу ближайшего дерева стремглав пронеслась бы белка. Во всем происходящем Симпсон явственно ощущал прикосновение великого Сверхъестественного Ужаса и, пребывая в растрепанных чувствах, нипочем не смог бы собраться с силами настолько, чтобы постоять за себя.

К счастью, ничего не произошло. Лес понемногу просыпался от легких поцелуев ветра, с тихим шелестом падали на землю кленовые листья. Небо разом посветлело. Щеки и непокрытую голову Симпсона тронул морозный воздух; юноша вдруг осознал, что трясется от холода, и, сделав над собой великое усилие, понял наконец, что остался один в глуши и теперь ему нужно немедленно принять ряд мер, чтобы найти и выручить из беды своего сбежавшего проводника.

Усилие-то он сделал, но пользы от него оказалось мало. Вокруг была бескрайняя чаща, путь домой отрезала раскинувшаяся за его спиной озерная гладь, а кровь юноши еще леденили истошные вопли Дефаго, и он поступил так, как поступил бы на его месте любой неопытный человек: принялся бегать по лесу, не разбирая пути, словно обезумевшее от ужаса дитя, и громко выкликать имя проводника:

– Дефаго! Дефаго! Дефаго! – вопил он, а деревья вторили, правда, чуть тише: «Дефаго, Дефаго, Дефаго!»

Он побежал было по тропе, лежавшей через заснеженные поляны, но вскоре потерял ее, когда она нырнула в чащобу, где деревья стояли слишком часто и снега не было. Симпсон орал до тех пор, пока не охрип и пока звук собственного голоса, тонущего в этом безмолвном и настороженно прислушивающемся к любым звукам мире, не начал его пугать. Смятение юноши росло прямо пропорционально приложенным усилиям. Он все острее сознавал бедственность своего положения и через некоторое время окончательно выбился из сил. Изможденный, он вынужден был отказаться от своей цели и вернуться в лагерь. До сих пор остается загадкой, как он не заблудился. Это стоило юноше огромного труда; несколько раз он принимался идти по ложному следу и отчаивался, но в конце концов меж деревьев впереди все-таки замаячила белая палатка.

Тогда усталость вновь сделала свое дело: Симпсон начал успокаиваться. Он развел огонь и приготовил себе завтрак. Горячий кофе и жареный бекон позволили ему немного собраться с мыслями, и он осознал, что вел себя как мальчишка. Тогда он предпринял очередную, на сей раз более успешную попытку подойти к делу спокойно и взвешенно. Тут как нельзя кстати пришлась свойственная ему от природы храбрость, и он решил сначала отправиться на поиски Дефаго, а если те не увенчаются успехом – постараться отыскать дорогу к их первой стоянке и вызвать подмогу.

Так он и поступил. Взяв с собой еду, спички, винтовку и маленький топорик, чтобы оставлять зарубки на стволах, он выдвинулся в путь. Было восемь утра, и яркое солнце, взойдя на безоблачное небо, уже тронуло верхушки деревьев. У костра Симпсон закрепил записку – на случай, если в его отсутствие Дефаго вернется сам.

На сей раз, следуя тщательно составленному плану, юноша двинулся в другом направлении. Он намеревался обойти лагерь по широкой дуге, которая позволила бы ему рано или поздно напасть на след проводника. Не пройдя и четверти мили, он наткнулся на следы, оставленные в снегу крупным зверем, а рядом легкие следы помельче, явно человеческие, – следы Дефаго. Облегчение, испытанное Симпсоном в тот миг, было вполне естественным, но недолгим. На первый взгляд следы предлагали простое и разумное объяснение произошедшему: крупные отпечатки явно принадлежали сохатому, случайно набредшему в темноте на лагерь и с перепугу издавшему жуткий предостерегающий вопль. Дефаго, которому отточенные до совершенства охотничьи инстинкты позволили еще с вечера учуять приближение лося, немедля кинулся в погоню за добычей. Его крайнее возбуждение и внезапное исчезновение объяснялись, конечно…

Тут Симпсону пришлось отказаться от первоначальной догадки, за которую он столь истово ухватился; здравый смысл безжалостно указал ему, что этого попросту не может быть. Ни один уважающий себя проводник, а уж тем более такой опытный, как Дефаго, не повел бы себя столь опрометчиво и не бросился бы в погоню без винтовки!.. Произошедшее не могло объясняться так просто, особенно если вспомнить все подробности: полные ужаса крики Дефаго, странные его слова и мертвенную бледность на лице, когда тот впервые учуял неведомый запах; а еще приглушенные одеялом рыдания в темноте и первоначальный отказ отправляться в эти края…

К тому же, приглядевшись хорошенько к следам зверя, Симпсон сразу понял, что их оставил вовсе не лось. Хэнк рассказывал, как должны выглядеть отпечатки лосиных копыт – и быка, и коровы, и на всякий случай теленка, – даже зарисовал их на кусочке бересты. Эти следы были совсем другими. Большие, округлые, широкие, без заостренных кончиков впереди. На миг Симпсон задался вопросом, не мог ли их оставить медведь. Других крупных животных в здешних краях не водилось, карибу в это время года не забредали так далеко на юг, а если ненароком и забрели, у их копыт все равно другие отпечатки.

То были зловещие знаки – таинственные письмена на снегу, оставленные неведомым зверем, который сумел выманить человека из палатки и увести за собой прочь из лагеря. Стоило Симпсону соединить их у себя в голове с незабываемым жутким воплем, огласившим лес на рассвете, голова у него пошла кругом и невероятное смятение вновь овладело его разумом. Он почувствовал явственную угрозу своей жизни. Склонившись над следами, чтобы еще раз их изучить, он опять уловил тот сладковато-едкий душок, тотчас выпрямился и с трудом поборол приступ тошноты.

Тут память сыграла с ним очередную злую шутку. Он вдруг вспомнил ноги Дефаго, торчавшие из палатки, пихтовые ветви, которые словно подтащили к выходу, и то, как проводник жался к Симпсону, пытаясь укрыться от таившегося за пологом. Все подробности ночного происшествия разом обрушились на его смятенный разум. Казалось, они подстерегали его в черных глубинах леса, там, где несметные полчища деревьев слушали, наблюдали и ждали, что же он предпримет, все теснее и теснее смыкая вокруг него кольцо…

И все же, будучи юношей не робкого десятка, Симпсон устремился дальше по следу, задушив в себе неприглядные, подрывающие волю страхи. Он оставлял зарубки на бесчисленных деревьях, боясь заблудиться на обратном пути, и поминутно выкликал имя проводника. Глухие удары топорика по массивным стволам и незнакомые ноты в собственном голосе в конце концов начали пугать его: страшно было и производить, и слышать эти звуки, ибо они непрерывно привлекали внимание к нему самому и его точному местонахождению, и если кто-то сейчас действительно выслеживал его, как сам он выслеживал другого…

Усилием воли Симпсон пресек эту мысль в зародыше. Именно с таких мыслей, осознал он, начинается безумие самого дьявольского рода, способное в кратчайшие сроки уничтожить разум.

Хотя снег еще не лег сплошным покровом – мелкие сугробы образовались лишь на самых открытых местах и полянах, – первые несколько миль Симпсон без труда шел по следу. Там, где деревья позволяли, он тянулся прямо, словно проложенный по линейке. Шаги постепенно делались шире и шире, покуда не приобрели совершенно невозможную для обычного зверя длину. Казалось, тот перемещался громадными прыжками, едва ли не воспаряя над землей… Один из таких «шагов» Симпсон измерил – тот оказался длиной в восемнадцать футов. Здесь явно крылась ошибка, и у юноши не укладывалось в голове, почему на снегу между одним отпечатком и другим нет больше никаких следов. Но что смутило Симпсона еще больше и заставило предположить, что его подводит зрение, так это шаги Дефаго, которые удлинялись похожим образом и тоже покрывали теперь немыслимые расстояния. У Симпсона ноги были куда длиннее, чем у Дефаго, однако он не смог одолеть с разбега и половины такого «пролета».

Вид двух этих следов, тянувшихся рядышком, безмолвное свидетельство фантастического перемещения двух существ, которых безумие или ужас наделили сверхъественными способностями, тронуло и потрясло Симпсона до самых потаенных глубин души. Ничего более ужасного он в своей жизни не видел. Он машинально, почти рассеянно двинулся по следам дальше, то и дело оглядываясь через плечо: уж не преследует ли и его какое-нибудь существо с кошмарной поступью?.. Вскоре он совсем перестал понимать, что означают эти следы – отпечатки, оставленные на снегу чем-то безымянным, неукротимым и диким, а рядом – следы маленького франкоканадца, который всего несколько часов назад делил с ним палатку, болтал, смеялся и даже пел…

V

Пожалуй, на месте молодого и неопытного Симпсона только практичный шотландец, наделенный здравомыслием и логическим мышлением, мог похвастаться той малой толикой самообладания, каковую ему чудом удавалось сохранять на протяжении всего этого странствия. Любому другому юноше на его месте двух последующих открытий хватило бы, чтобы изо всех сил припустить обратно к лагерю, но наш молодой человек лишь покрепче сжал винтовку и в горячем порыве души, которой было уготовано истовое служение Свободной Шотландской Церкви, обратился к небесам с безмолвной крылатой молитвой. Оба следа, заметил он, претерпели странную перемену, носившую – по крайней мере в том, что касалось человеческой поступи, – поистине чудовищный характер.

Сперва Симпсон заметил эту перемену в более крупных следах неведомого зверя и долгое время не мог поверить своим глазам. То ли палая листва вызывала странную игру света и тени, то ли сухой снег, припорошивший тонко смолотой рисовой мукой края следов, создавал столь причудливый обман зрения… Неужто большие следы действительно приобрели едва заметный окрас? Вокруг глубоких ямок, оставленных зверем, появилась таинственная красноватая кайма, которую скорее можно было объяснить игрой света, нежели примесью некоего вещества, способного окрашивать снег. В самом деле, каждый округлый след становился все ярче и ярче, и смутный алый отлив стал штрихом, сделавшим и без того зловещую картину еще более жуткой.

Однако, когда Симпсон, не в состоянии ни оценить, ни объяснить этого явления, обратил внимание на человеческие следы, дабы посмотреть, не преобразились ли подобным образом и они, его ждало неизмеримо более жуткое открытие, наводившее на куда более пугающие предположения. За последние сто ярдов следы Дефаго приобрели явственное сходство с поступью зверя. Перемена эта происходила постепенно, но ошибки быть не могло. Хотя Симпсон и не заметил, когда именно начались изменения, результат был налицо: мелкие и аккуратные следы Дефаго стали точной копией более крупных следов, пролегавших рядом. Стало быть, изменились и ноги, оставлявшие эти отпечатки! Стоило Симпсону это осознать, как сердце сжалось от ужаса и омерзения.

Впервые за все это время Симпсон замешкался; затем, устыдившись собственной боязни и нерешительности, он сделал два-три поспешных шага и остановился как вкопанный. Прямо перед ним оба следа внезапно оборвались. Сколько он ни искал, на сотни ярдов вокруг не нашлось больше ни единого намека на их продолжение, ни единого отпечатка.

Деревья росли здесь очень густо, и все как на подбор огромные – вековые ели, кедры, тсуги, – и подлеска между ними не было. Симпсон в растерянности озирался по сторонам, лишенный возможности мыслить здраво. Затем он вновь отправился на поиски следов, искал, искал и искал, но раз за разом не находил ничего. Ноги, что до сих пор оставляли отпечатки на поверхности снега, по всей видимости, воспарили над землей!

В этот миг смятения и неразберихи его бедное сердце ждал последний, точный и выверенный удар. Удар пришелся аккурат на самое больное место, окончательно лишив его присутствия духа. Симпсон в тайне догадывался, что это случится – и оно случилось.

Высоко в небе, приглушенный высотой и дальностью, зазвенел странно истончившийся, завывающий голос Дефаго.

Звук этот обрушился на Симпсона из неподвижного зимнего неба и поверг его в ступор. Ружье выпало из рук. На миг он целиком превратился в слух, затем пошатнулся и прижался к ближайшему дереву, чтобы не упасть: такое безнадежное смятение охватило его разум и душу. В тот миг он испытал самое чудовищное и сокрушительное потрясение в своей жизни, и сердце на несколько секунд очистилось от каких-либо чувств, словно их выдуло ветром.

– О! О! Эта огненная высь! О, как жжет ноги! Они горят огнем! – летели с небес вновь и вновь необъяснимо завораживающие, мучительные мольбы и жалобные вопли Дефаго.

Потом все стихло, и необъятная Чаща опять погрузилась в настороженную тишину.

А Симпсон, сам не понимая, что творит, заметался по лесу в лихорадочных поисках, крича, спотыкаясь о корни и камни и поминутно бросаясь в погоню за незримым Зовущим. Лишившись завесы памяти и эмоций, которой опыт прикрывает человеческую душу от чрезмерных потрясений, Симпсон бегал по Чаще в смятении и беспамятстве, преследуя то одну мнимую цель, то другую, как корабль в бушующем море, с ужасом в глазах, душе и сердце. Ибо в голосе Дефаго он различал Ужас Дебрей – губительный зов Безлюдья, наваждение нетронутых далей. В те мгновения он познал все муки несчастных скитальцев, безнадежно и безвозвратно заплутавших в лесу, все порывы и страдания души, столкнувшейся с подлинным Одиночеством. Среди черных руин сознания Симпсона пламенел образ Дефаго, вечно преследуемого неведомой и беспощадной силой, вечно гонимого по небесным просторам над древними лесами…

Казалось, минули века, прежде чем Симпсону удалось выбраться из хаоса беспамятства и спутанных чувств, ненадолго стать на якорь, замереть на месте и подумать…

Крики с небес утихли; на хриплый зов Симпсона никто не отвечал; дух Чащи безвозвратно увлек жертву в свои непостижимые пределы – и отпускать не собирался.

Однако Симпсон продолжал искать и звать, как ему казалось, еще несколько часов, и лишь во второй половине дня наконец сумел оставить бессмысленные попытки найти Дефаго и решил вернуться в лагерь на берегах Воды Пятидесяти Островов. Уходил неохотно: в ушах еще звенело эхо жутких воплей. Не без труда он нашел брошенное ружье и тропу, по которой сюда пришел. Сосредоточиться помогали мучительный голод и необходимость отыскивать на деревьях едва различимые зарубки, сделанные им наспех и кое-как. Если бы не это, признает он, пережитое им временное забытье могло продлиться неизвестно сколько и закончиться настоящей катастрофой. Постепенно, шаг за шагом, к нему возвращалось некое подобие душевного равновесия.

И все же обратный путь в сгущающихся сумерках был тяжел и полон испытаний. Симпсону мерещилась погоня: за спиной беспрерывно слышались то чьи-то шаги, то смех или шепот; за кустами и деревьями шныряли темные силуэты, подавая друг другу знаки и готовя согласованное нападение, как только он пройдет мимо. Шелест ветра в кронах деревьев заставлял его вздрагивать и напряженно прислушиваться. Симпсон шел крадучись, перебегал от ствола к стволу, прячась за ними, и изо всех сил старался не шуметь. Если раньше ему казалось, что лесные тени защищали и укрывали его, то сейчас они пугали, бросали вызов, и в показном великолепии природы ему теперь мерещились мириады угроз, смутных и оттого еще более зловещих. Вспоминая случившееся, он в каждой мелкой подробности различал лежащее на виду предвестие непостижимой и неминуемой гибели.

Однако тот факт, что ему все же удалось выйти из тех испытаний победителем, заслуживает восхищения. Даже бывалого охотника на его месте могла постичь гораздо менее завидная участь. Учитывая обстоятельства, шотландец держался очень неплохо, и составленный им план дальнейших действий – наглядное тому доказательство. О сне, конечно, не могло быть и речи, и пробираться по незнакомым местам в темноте показалось Симпсону столь же рискованной затеей, поэтому он всю ночь просидел у костра, сжимая в руках винтовку и ни на минуту не позволяя огню угаснуть. Кошмарное ночное бдение на всю жизнь оставило след в его душе; и все-таки он благополучно пережил ночь и, как только начало светать, отправился в обратный путь до первой стоянки, чтобы позвать на помощь товарищей. Как и прежде, Симпсон оставил у костра записку с объяснением причины своего ухода и указанием места, где спрятан более чем достаточный запас провизии и спичек, хотя шотландец и не чаял, что до этих припасов когда-нибудь доберется рука человека.

Как ему удалось в одиночку найти дорогу через лес и озеро – история, заслуживающая отдельного рассказа, и если бы вы ее услышали, то на своей шкуре прочувствовали бы неизбывное одиночество души, каковое испытывает человек, когда сама Природа сжимает его в своей громадной горсти – и смеется. Неиссякаемая отвага юноши достойна искреннего восхищения.

Симпсон не утверждает, что ему помогла сноровка: он шел по едва приметной тропе бездумно, почти машинально. И это, вне всяких сомнений, правда. В дороге он руководствовался указами подсознания, то есть инстинктами. Быть может, помогло ему и некое внутреннее чувство направления, присущее животным и первобытным людям, иначе как смог он отыскать то место, где почти три дня назад Дефаго спрятал каноэ со словами: «Греби отсюда ровнехонько на запад, к солнцу, там и будет наш лагерь»?

Солнце к тому времени уже скрылось, однако он сумел воспользоваться компасом, когда сел в хлипкое суденышко, чтобы преодолеть последние двенадцать миль пути. Какое невыразимое облегчение он испытал, осознав, что оставляет лес позади! К счастью, вода была спокойная; Симпсон решил переплыть озеро строго поперек, а не держаться берега, что удлинило бы его путь миль на восемь. И вновь юноше улыбнулась удача: остальные охотники как раз вернулись в лагерь. Свет их костров послужил ему прекрасным ориентиром, без которого он мог всю ночь проискать стоянку.

Была почти полночь, когда его каноэ зашуршало по песчаному дну небольшой бухты, и Хэнк, Шатун и дядя Симпсона, разбуженные криками, повыскакивали из палаток и под руки повели к затухающему костру этого изможденного, полуживого представителя шотландского народа.

VI

Внезапное появление его приземленного дядюшки в этом мире колдовства и ужаса, что неотступно преследовали Симпсона последние два дня и две ночи, произвело на юношу немедленное благотворное действие, позволив ему увидеть случившееся в новом свете. Бодрое дядино «Здорово, племянничек! Ну-ка, говори, что стряслось?» и его крепкое сухое рукопожатие тотчас отрезвили юношу. Его вдруг захлестнули совсем иные чувства. Он осознал, что дал изрядную «слабину», и даже немного устыдился своего поведения. В нем пробудилась природная консервативность ума.

И это, несомненно, объясняет, почему ему так непросто было выложить собравшимся у костра все, что с ним приключилось. Впрочем, он рассказал достаточно, чтобы охотники тотчас решили спозаранку выдвинуться на поиски Дефаго. Без Симпсона нечего было и надеяться его отыскать, поэтому юношу следовало отогреть, накормить и, самое главное, уложить спать. Доктор Кэткарт оценил состояние пациента куда правильнее, чем сам пациент, и сделал ему небольшую инъекцию морфия, после чего Симпсон шесть часов проспал как убитый.

Из подробных описаний, составленных позднее оным студентом-богословом, следует, что, рассказывая товарищам о событиях последних двух дней, он сознательно опустил множество важных и ключевых для понимания дела подробностей. Симпсон утверждает, что просто не осмелился рассказать о них, глядя в невозмутимое лицо своего благоразумного дядюшки. В результате вся группа сделала ошибочный вывод, что ночью с Дефаго случился необъяснимый приступ умопомешательства. Вообразив, будто слышит «зов» некоего духа или силы, он убежал в лес без запаса провизии и оружия, где в ближайшие дни его постигнет чудовищная и мучительная смерть от холода и истощения, если вовремя его не спасти. «Вовремя», конечно, означало «немедля».