Всё предельно (сборник) E-Book

Стивен Кинг

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Abenteuer, Thriller, Horror
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 737

Beschreibung

«Команда скелетов». «Ночная смена». «Ночные кошмары и фантастические видения»… Вы помните эти названия? Как известно, Стивен Кинг дарит почитателям своего таланта новый сборник повестей и рассказов примерно РАЗ В СЕМЬ ЛЕТ. И теперь перед вами — СБОРНИК «короля ужасов». Сборник, где Стивен Кинг наконец-то предстает перед читателем во всей многогранности своего таланта — то тонкого и интеллектуального, то жесткого и мрачного… Это — Стивен Кинг, КАКОВ ОН ЕСТЬ. Не пропустите!

Leseprobe

Стивен Кинг Все предельно (сборник)

Посвящается Шейн Леонард

Я поступил просто: достал из колоды все пики и добавил к ним джокера. От туза до короля – 13. Плюс джокер – четырнадцать. Перемешал карты и разложил. Как они выпали, в таком порядке я и расставил рассказы, отталкиваясь от списка, который прислал издатель. В итоге получился на удивление удачный баланс между литературными рассказами и «ужастиками». Прибавил также несколько строк комментариев до или после каждого рассказа, в зависимости от того, где они уместнее. Итак, сборник рассказов, место которых определено картами.

Предисловие: работа в утерянном (почти) жанре

Я уже многократно писал о радости, получаемой от самого процесса писательства, и не вижу смысла повторяться, но должен сделать одно признание: я также получаю дилетантское удовольствие, вмешиваясь в деловые вопросы, связанные с моим творчеством. Нравится мне придумывать что-то новенькое, использовать какой-нибудь нестандартный ход. Я пытался писать визуальные романы («Буря столетия», «Красная роза»), сериальные романы («Зеленая миля»), сериальные романы в Интернете («Растение»). Речь идет не о том, чтобы заработать больше денег и даже не о создании новых рынков. Это попытка взглянуть на творчество, писательство под иным углом и таким образом внести свежую струю в процесс создания артефактов, в моем случае – литературных произведений, а если говорить конкретно об этом сборнике – рассказов, дабы они доставляли читателям как можно больше удовольствия.

Сперва я хотел добавить «меня сам процесс радовал новизной», но потом вычеркнул эти слова, чтобы не кривить душой. Скажите, дамы и господа, кому я этим могу запудрить мозги, кроме как себе? Я продал свой первый рассказ в двадцать один год, когда учился в колледже. Сейчас мне пятьдесят четыре, и очень, очень много слов прошло через компьютер весом в 2,2 фунта, на котором я ношу бейсболку «Ред сокс». В написании рассказов нового для меня давно уже ничего нет, но это не означает, что сам процесс потерял привлекательность. Однако, если бы я не находил способов сохранять это занятие захватывающим и интересным, оно наверняка мне надоело. Я не хочу, чтобы такое произошло, потому что не считаю возможным обманывать тех, кто читает мои произведения (а это вы, дорогой Постоянный Читатель), и не намерен обманывать себя. Мы в конце концов пара. У нас свидание. Мы должны развлекаться. Танцевать. Наслаждаться временем, проведенным вместе.

Пожалуйста, помните об этом, а пока другая история. Нам с женой принадлежат две радиостанции, смекаете? WZON-AM, она специализируется на спорте, и WKIT-FM, ее конек – классический рок (как мы говорим, «Рок Бангора»). Радио – далеко не самый прибыльный бизнес, особенно в Бангоре, где слишком много радиостанций и недостаток слушателей. Мы крутили современную кантри, классическую кантри, ретро, классическое ретро, Раша Лимбау, Пола Харви, Кейзи Казема. Радиостанции Стива и Тэбби Кинг многие годы приносили одни убытки, не слишком большие, но достаточные, чтобы нервировать меня. Мне нравится ходить в победителях, и хотя мы выигрывали в рейтингах компании «Арбитрон», которые для радио то же самое, что рейтинги Нилсена для ТV, в конце каждого года выяснялось, что потратили больше денег, чем заработали. Мне объясняли, что рекламный бюджет рынка Бангора не столь велик, и пирог режется на слишком много кусков.

И тогда у меня возникла идея. Напишу радиопьесу, решил я, вроде тех, что любил слушать с дедушкой в Дархэме, штат Мэн. Хэллоуинскую радиопьесу, черт побери! Я знал, разумеется, о знаменитой, или позорной, хэллоуинской адаптации «Войны миров», которую Орсон Уэллс сделал на «Меркури тиэтре». Идея Орсона Уэллса (безусловно, гениальная идея) состояла в том, чтобы превратить классический роман Герберта Уэллса о вторжении марсиан на Землю в серию информационных выпусков и репортажей. Идея сработала. Сработала настолько блестяще, что страну охватила паника, и Уэллсу (Орсону – не Герберту) на следующей неделе пришлось извиняться перед радиослушателями (готов спорить, извинялся он с улыбкой на лице… знаю, что я улыбался бы, если довелось столь убедительно лгать).

Я подумал: что сработало для Орсона Уэллса, сработает и для меня. Вместо танцевальной музыки, с которой начиналась адаптация Уэллса, я намеревался начать свою пьесу с песни Теда Ньюджента «Кошачья лихорадка». А потом в эфир вышел бы один из наших настоящих радиоведущих (ди-джеями их уже никто не называет). «Это Джи-Джи Уэст, новости WKIT, – скажет он. – Я нахожусь в деловом центре Бангора, где более тысячи человек столпилось на Пикеринг-сквер, наблюдая, как большой серебристый дискообразный объект опускается на землю… одну минутку, если я подниму микрофон, вы, возможно, все услышите сами».

И пошло-поехало. Я мог бы использовать домашнюю студию для создания необходимых звуковых эффектов, актеров местного муниципального театра, но каков главный плюс? Самый главный плюс? Записанную пьесу мы могли продавать радиостанциям по всей стране! Так что прибыль, полагал я (и мой бухгалтер со мной согласился), пошла бы по статье «Доходы радиостанции», а не «Доходы от продажи литературного произведения». Таким образом можно было компенсировать недостаток денег, получаемых от рекламы, и в конце года вывести наши радиостанции из зоны убытков!

Идея написать радиопьесу захватила меня так же, как и возможность превратить наши радиостанции из убыточных в прибыльные благодаря писательскому мастерству. И что из этого получилось? Я не смог этого сделать, вот что. Как ни пытался, все, что выходило из-под моего пера, вернее, появлялось на дисплее компьютера, звучало как повествование. Не пьеса, развитие действия которой легко рисуется в вашем воображении (те, кто постарше и помнит такие радиопрограммы, как «В тревожном ожидании» и «Дымящееся ружье», понимают, о чем я), а наговоренная на пленку книга. Уверен, с тем, что я написал, мы все равно могли выйти на рынок и заработать какие-то деньги, но я знал, что успеха эта пьеса иметь не могла. Она скучна. Обманывает ожидания слушателей. Не получилась она у меня, и я не знаю, как ее выправить. Радиопьесы, как мне представляется, – утерянный жанр. Мы лишились способности видеть нашими ушами, которой не так уж давно обладали. Я же собственными ушами слышал по радио, как какой-то парень постукивал костяшками пальцев по полому куску дерева… и ясно, как божий день, видел Мэтта Диллона, в пыльных сапогах подходившего к стойке бара в салуне «Лонг Бранч». Увы. Те дни канули в Лету.

Писать пьесы в шекспировском стиле, комедии и трагедии, вырастающие из белого стиха, – еще один утерянный жанр. Люди пока ходят на студенческие постановки «Гамлета» и «Короля Лира», но будем честны перед собой: как вы думаете, сможет ли хоть одна из этих пьес составить конкуренцию передаче «Слабое звено» или сериалу «Сервайвер Пять: прикованный к Луне», даже если Гамлета сыграет Брэд Питт, а Полония – Джек Николсон. И хотя народ любит разгул страстей, бушующих в «Короле Лире» или «Макбете», от наслаждения неким жанром до способности сказать новое слово в этом жанре – дистанция огромного размера. Время от времени кто-то пытается поставить пьесу, написанную белым стихом на Бродвее или рядом с ним. Все эти попытки неизменно проваливаются.

Поэзия – не утерянный жанр. Поэзия чувствует себя даже лучше, чем раньше. Разумеется, привычная банда идиотов (как называли себя сотрудники журнала «Мэд») никуда не делась, это люди, путающие претенциозность с талантом, но при этом достаточно и настоящих мастеров своего дела. Если вы мне не верите, загляните в литературные журналы или местный книжный магазин. На каждые шесть никудышных стихотворений вы найдете одно или два хороших. А это, уверяю вас, очень приличное соотношение пустой породы и полезного продукта.

Рассказ – пока еще не утерянный жанр, но я готов спорить, что в сравнении с поэзией он стоит гораздо ближе к краю пропасти небытия. Продав свой первый рассказ в 1968 году, я уже слышал стоны по поводу неуклонного сокращения рынка: дешевые журналы ушли, дайджесты уходили, еженедельные приложения (вроде «Сэтеди ивнинг пост») умирали. За прошедшие годы я собственными глазами видел, как сужается рынок рассказов. Господи, благослови те маленькие журналы, где молодые писатели до сих пор могут публиковать рассказы, получая за это авторские экземпляры. Господи, благослови тех редакторов, которые до сих пор читают горы самотека (значительно увеличившиеся из-за страха, вызванного приходом нового тысячелетия). Господи, благослови тех издателей, которые еще дают зеленый свет антологиям новых рассказов, но Богу нет нужды проводить целый день, даже обеденный перерыв, благословляя этих людей. Хватит десяти или пятнадцати минут. Их мало, и с каждым годом становится все меньше. Журнала «Story», трамплина для молодых писателей (включая меня, хотя я на его страницах практически не публиковался), уже не существует. Так же как и журнала «Amazing Stories», несмотря на регулярно повторяющиеся попытки оживить его. Интересные научно-фантастические журналы, вроде «Vertex», закрылись, как и журналы, специализирующиеся на «ужастиках», такие, как «Creepy» и «Eerie». Этих прекрасных периодических изданий давно уже нет. Время от времени кто-то пытается возобновить издание одного из них. Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, такая попытка предпринимается в отношении «Weird Tales». Практически все они заканчиваются неудачно. Как и в случае с пьесами, написанными белым стихом, не успеешь моргнуть, как открывшиеся журналы уже закрываются. Ушедшее вернуть невозможно. У потерянного есть свойство оставаться потерянным.

Я из года в год продолжаю писать рассказы, частично потому, что время от времени по-прежнему приходят идеи, отличные компактные идеи, на реализацию которых требуется три тысячи слов, может, девять, максимум пятнадцать, частично, потому что это способ доказать, как минимум себе, что я не исписался, что бы там ни говорили недоброжелательные критики. Рассказы – все та же штучная работа, аналог уникальных авторских экземпляров, которые можно купить только в магазине художественных изделий. Если у вас хватит терпения и вы подождете, пока их сделают прямо при вас в подсобке.

Но нет никаких причин, чтобы рассказы продавались теми же дедовскими методами только потому, что создаются они, как и прежде. Нет причин утверждать (как это делают многие критики), что способ, каким продается творение писателя, может в какой-то степени бросить тень на само творение или ухудшить его качество.

Здесь я говорю о большом рассказе (можно сказать, повести) «Катаясь на „Пуле“», который я продал самым необычным для себя способом, рассказе, иллюстрирующем многие из высказанных мною положений: утерянное не так-то легко вернуть, если что-то ушло в прошлое, значит, ни в настоящем, ни в будущем в прежнем виде ему не место, но новые подходы к одному из аспектов писательства, коммерческому аспекту, иногда могут оживить весь процесс.

Над «Пулей» я работал, завершив «Как писать книги», когда выздоравливал после автомобильной аварии и пребывал в весьма неважнецком состоянии. Творчество отвлекало меня от боли (и продолжает отвлекать), действовало лучше любого болеутоляющего. История, которую я хотел рассказать, очень проста; в чем-то похожа на те истории, что иногда рассказывают воспитатели у костра в летнем лагере. Речь в ней идет о человеке, остановившем попутную машину, за рулем которой сидел мертвец.

Когда, работая над рассказом, я углублялся в нереальный мир своих фантазий, высокотехнологичные «виртуальные» компании росли как на дрожжах в таком же нереальном мире интернет-коммерции. Крепла убежденность, что так называемые электронные книги несут в себе смерть обычным, с обложкой, страницами, которые надо переворачивать руками (страницы эти иногда еще и выпадали, если клей был слабым, а переплет – старым). В начале 2000 года огромный интерес вызвало эссе Артура Кларка, опубликованное только в киберпространстве.

Оно оказалось исключительно коротким (как сестринский поцелуй, подумал я, когда первый раз прочитал его). Мое творение, когда я поставил последнюю точку, оказалось достаточно длинным. Сюзан Молдоу, мой редактор в «Скрибнере» (будучи фанатом «Секретных материалов», я зову ее агент Молдоу… вы с этим справитесь), как-то позвонила мне, с подачи Вичинанцы, и спросила, нет ли у меня чего-то такого, с чем можно попытаться выйти на электронный рынок. Я отослал ей «Пулю», и мы трое, Сюзан, «Скрибнер» и я, отметились в истории издательского дела. Несколько сотен тысяч человек скачали рассказ, и я заработал неприлично много денег (только это ложь, неприлично много денег заработать нельзя). Даже права на аудиокнигу принесли больше ста тысяч долларов, на удивление крупную сумму.

Я хвалюсь? Раздуваю щеки? Пожалуй, да. Но я также говорю вам, что «Катаясь на „Пуле“» чуть не довела меня до безумия. Обычно, если я попадал в зал отдыха аэропорта, остальные клиенты меня не замечали. Все они разговаривали по мобильникам или заключали сделки в баре. Меня это вполне устраивало. Изредка, сознаюсь, кто-то да подходил и просил расписаться на салфетке для его жены. Жена, сообщал мне этот одетый в строгий костюм, вооруженный брифкейсом мужчина, прочитала все ваши книги. Он, к сожалению, ни одной. Он хотел, чтобы я знал и об этом. Слишком занят. Зато прочитал «Семь привычек людей, добившихся успеха». Надо торопиться, знаете ли, до первого инфаркта каких-то четыре года, за оставшееся время необходимо обеспечить свое будущее.

После того как «Пулю» опубликовали в виде интернет-книги (с виртуальной обложкой, логотипом «Скрибнера» и всем остальным), покой мне только снится. В залах отдыха аэропортов меня осаждала толпа. Даже в зале отдыха «Амтрака» в Бостоне. Меня останавливали на улице. Я чуть ли не по три раза на день отказываюсь от участия в ток-шоу (хотел выступить в «Спрингере»[1], но Джерри меня не пригласил). Я даже попал на обложку «Тайм». «Нью-Йорк таймс» с важным видом отметила успех «Катаясь на „Пуле“» и предрекла неудачу моему следующего киберпроизведению, «Растению». Святый Боже, моя физиономия украсила первую страницу «Уолл-стрит джорнал». По собственной неосторожности я стал важной персоной.

Так что сводило меня с ума? Почему мне казалось, что я потерпел неудачу? Да потому, что до самого рассказа никому не было дела. Черт, да никто даже не задал вопроса о нем, и знаете, что я вам скажу? Это очень неплохой рассказ, если вас интересует мое мнение. Простой, но забавный. Выполняет свою работу. Если он заставит вас отвлечься от телевизора (а он заставит, как и остальные рассказы этого сборника), значит, я добился успеха.

После появления «Пули» в Интернете все эти господа в галстуках хотели знать: «Как идут дела? Как продается рассказ?» Как я мог объяснить им, что мне наплевать на цифры продаж, что для меня главное – отклик, который нашел рассказ в сердцах читателей. Задел за живое? Оставил равнодушным? Шевельнулись ли волосы на затылке, все-таки это одно из требований к качественному «ужастику». Со временем до меня дошло, что передо мной – еще одно свидетельство отступления жанра, еще один шаг по дороге, ведущей к полному его забвению. Есть что-то декадентское в появлении на обложке ведущего периодического издания только потому, что ты нашел альтернативный путь на рынок. Крайне неприятно сознавать, что твоих читателей прежде всего интересует новизна электронной упаковки, а не ее содержимое. Хочу ли я узнать, сколько читателей, скачавших «Катаясь на „Пуле“», прочитали «Катаясь на „Пуле“»? Нет. Думаю, что меня ждет сильное разочарование.

Интернет-публикации могут стать – а могут и не стать – хитом будущего. Поверьте, мне это без разницы. Для меня это лишь еще один способ подстегнуть свое увлечение писательством. С тем, чтобы потом мои произведения увидело как можно больше людей.

Эта книга скорее всего какое-то время пробудет в списке бестселлеров; с этим мне везет. Но, если вы отыщете ее там, задайтесь вопросом: а сколько других сборников рассказов попадало в списки бестселлеров в течение любого, отдельно взятого года и как долго издатели будут продолжать публиковать книги, не вызывающие особого интереса читателей? А вот для меня одно из самых больших удовольствий в жизни – это холодным вечером сесть в любимое кресло с чашкой горячего чая и, прислушиваясь к воющему за стенами ветру, погрузиться в хорошую историю, которую можно прочитать за один вечер.

Писать их далеко не столь приятно. Я могу назвать только два рассказа из этого сборника, титульный и «Теорию домашних любимцев: постулат Л.Т.», которые не потребовали усилий, несоизмеримо больших в сравнении с достигнутым результатом. И однако, я думаю, что мне удается поддерживать интерес к написанию рассказов, во всяком случае, в себе, потому что не проходит и года, чтобы я не написал как минимум один или два. Не ради денег, даже не из любви к искусству, но из чувства долга. Потому что, если ты хочешь писать рассказы, ты должен не только размышлять – а не написать ли рассказ, но и что-то делать. Написание рассказов больше напоминает не езду на велосипеде, а занятия в тренажерном зале. Выбор принадлежит тебе: или ты тренируешься, или забываешь, как это делается.

Увидеть собранные под одной обложкой рассказы для меня большая радость. Надеюсь, и вы разделите ее со мной. Вы можете дать мне знать об этом на сайте www.stephenking.com, и вы можете сделать мне (и себе) приятное: если эти рассказы вам понравятся, купите еще один сборник. Например, «Кот Сэм» Меттью Клэма или «Отель „Эдем“» Рона Карлтона. И это только двое из многих хороших писателей, мастерски пишущих рассказы, и, хотя официально на дворе двадцать первый век, они продолжают работать по старинке, пишут слово за словом. И формат, в котором работают, нисколько не меняется. Если вам не хочется, чтобы жанр рассказа умер, поддержите их. И лучший способ поддержки также не изменился: прочитайте их рассказы.

Мне хотелось бы поблагодарить нескольких из тех людей, кто читал мои рассказы: Билла Буфорда из «Нью-Йокера», Сюзан Молдоу из «Скрибнера», Чака Веррилла, который на протяжении многих лет редактирует мои произведения, Ральфа Вичинанцу, Артура Грина, Гордона ван Гелдера и Эда Фермана из «Magazine of Fantasy and Science Fiction», Ная Уиллдена из «Cavalier», ушедшего от нас Роберта А.У. Лаундеза, который купил мой первый рассказ в 1968 году. И, самое главное, мою жену, Табиту, остающуюся моим любимым Постоянным Читателем. Эти люди многое сделали и делают для того, чтобы рассказ не превратился в утерянный жанр. Я тоже. И вы, благодаря тому, что покупаете (тем самым способствуя допечаткам тиража) и читаете. Вы прежде всего, Постоянный Читатель. Именно вы.

Стивен Кинг

Бангор, штат Мэн

11 декабря 2001 г.

Секционный зал номер четыре

Какое-то время очень темно, как долго – не знаю, но думаю, я по-прежнему без сознания. Потом, очень медленно, соображаю, что в бессознательном состоянии люди не ощущают движения во тьме, сопровождаемого слабым ритмичным звуком, издавать который может только вращающееся поскрипывающее колесо. И я чувствую прикосновения, от макушки до пяток, а в нос бьет запах резины или винила. Я в сознании, здесь что-то другое… но что? Ощущения слишком уж конкретные, я определенно не сплю.

Тогда что со мной?

Кто я?

Что вообще происходит?

Скрип колеса прекращается вместе с движением. Материал с резиновым запахом, в который я упакован, потрескивает.

– Куда, они говорят, его? – чей-то голос.

Пауза.

– В четвертый, думаю. Да, в четвертый.

Мы вновь начинаем двигаться, но медленнее. Я слышу шуршание обуви по полу. Подошвы мягкие, возможно, это кроссовки. Обладатели голосов, они же владельцы кроссовок, вновь останавливают меня. Глухой стук, потом едва слышный свист. По-моему, открылась дверь с пневматическим доводчиком.

«Что здесь происходит?» Я кричу, но крик раздается только в моей голове. Губы не двигаются. Я чувствую их, и язык, лежащий на дне рта, как оглушенный крот, но не могу ими пошевелить.

Штуковина, на которой я лежу, катится вновь. Движущаяся кровать? Да. Каталка, другими словами. Мне уже приходилось иметь с ними дело, давным-давно, во время гребаной азиатской авантюры Линдона Джонсона. До меня доходит, что я в больнице, что-то плохое случилось со мной, что-то вроде взрыва, едва не отправившего меня к праотцам двадцать три года назад, и меня будут оперировать. Логичная вроде бы мысль, да только у меня ничего не болит. Если не считать одного пустячка – я до смерти напуган, в остальном со мной полный порядок. Опять же, если санитары везут меня в операционную, почему я ничего не вижу? Почему не могу говорить?

Третий голос: «Сюда, ребята».

Мою каталку разворачивают в новом направлении, а в голосе бьется вопрос: «В какую я угодил передрягу?»

«Разве это не зависит от того, кто ты?» – спрашиваю я себя, и тут выясняется, что последнее я как раз и знаю. Я – Говард Коттрелл. Биржевой брокер, прозванный коллегами Говардом Завоевателем.

Второй голос (аккурат над моей головой): «Вы сегодня просто красавица, док».

Четвертый голос (женский, очень холодный, просто ледяной): «Твоя оценка для меня очень важна, Расти. Не могли бы вы поторопиться? Я обещала няне, что вернусь к семи вечера. Она должна обедать с родителями».

Вернуться к семи, вернуться к семи. Еще вторая половина дня, может, и ранний вечер, но здесь темно, темень, что твоя шляпа, темно, как в заднице у сурка, темно, как в Персии в полночь, так что же происходит? Где я был? Что делал? Почему не сидел на телефонах?

«Потому что сегодня суббота, – шепчет внутренний голос. – Ты был… был…»

БАЦ. Короткий резкий удар. Звук, который мне нравится. Звук, ради которого я в некотором смысле живу. Звук… чего? Удара клюшки для гольфа по мячу, который лежит на метке[2]. Я стою, наблюдая, как он улетает в синеву…

Меня хватают за плечи и бедра, поднимают. От неожиданности я пытаюсь закричать. Ни звука не срывается с губ… ну, может, один тоненький писк, гораздо тише скрипа колеса. Может, не срывался и он. Может, мне прислышалось.

Меня несут по воздуху в коконе тьмы… «Эй, только не бросайте, у меня больная спина!» – пытаюсь сказать я, но вновь ни губы, ни зубы не двигаются; язык лежит на дне рта, крот, возможно, не просто оглушенный, а мертвый, и тут у меня возникает ужасная мысль, подталкивающая к пучине паники: если они положат меня не так, а язык соскользнет назад и перекроет трахею? Я же не смогу дышать! Именно это имеется в виду, когда говорят, что «кто-то проглотил язык», не так ли?

Второй голос (Расти): «Этот вам понравится, док, он выглядит, как Майкл Болтон»[3].

Женщина-врач: «Это кто?»

Третий голос – по звуку молодой человек, почти подросток: «Белый певец, который хочет быть черным. Не думаю, что это он».

Мужчины смеются, женский голос присоединяется к ним (после короткой паузы), а меня кладут, по ощущениям, на набитый ворсом или ватой стол, Расти отпускает какую-то новую шутку, у него их, похоже, неиссякаемый запас. Я ее не воспринимаю, потому что в этот момент меня охватывает безотчетный ужас. Я не смогу дышать, если язык перекроет мне трахею, эта мысль только что буравила мне мозг, но теперь ей на смену пришла другая: а что, если я уже не дышу?

Что, если умер? Что, если это и есть смерть?

Все сходится. До мельчайших подробностей. Темнота. Запах резины. Это сегодня я Говард Завоеватель, уникальный биржевой брокер, звезда «Загородного муниципального клуба Дерри», завсегдатай, как говорят на многих полях для гольфа, разбросанных по всему миру, Девятнадцатой лунки[4], но в 1971 году я состоял в санитарной команде в дельте Меконга – испуганный мальчишка, часто просыпающийся с заплаканными глазами, потому что ему снилась оставшаяся дома собака. И я сразу понимаю, откуда мне известны эти ощущения, этот запах.

Святой Боже, я в мешке для трупов.

Первый голос: «Распишитесь вот здесь, док. Нажимайте сильнее… чтобы пропечаталось на всех трех экземплярах».

Звук ручки, царапающей по бумаге. Я представляю себе, как обладатель первого голоса держит папку, в которой лежат три экземпляра сопроводительного листа.

О дорогой Иисус, не дай мне умереть! Я пытаюсь закричать, но ни единого звука не слетает с моих губ.

Но я при этом дышу… не так ли? Нет, я не чувствую, что дышу, но легкие у меня вроде в порядке, они же не трепыхаются, не требуют воздуха, как случается, если надолго уходишь под воду, значит, я в норме?

«Только учти, если ты мертв, – шепчет внутренний голос, – воздуха они требовать не будут, правда? Не будут, потому что мертвым легким дышать не надо. Мертвые легкие могут… обходиться без него».

Расти: «А что вы делаете вечером в следующую субботу, док?»

Но, если я мертв, как могу чувствовать? Как могу ощущать запах мешка, в котором лежу? Как могу слышать голоса, вот и док сейчас говорит, что в следующую субботу она будет мыть шампунем свою собаку, звать ее Расти, какое совпадение, и все они смеются. Если я мертв, почему не вышел из тела или не окружен белым светом, о чем постоянно талдычат на ток-шоу Опры?

Резкий треск, словно что-то рвется, и мгновенно я в белом свете, он ослепляет, как солнечный луч, ударивший в разрыв облаков в зимний день. Я стараюсь прищуриться, закрыть глаза, но ничего не выходит. Мои веки неподвижны, как две скалы.

Лицо наклоняется надо мной, блокируя часть света, который идет не от некой астральной плоскости, а от висящих под потолком флюоресцентных ламп. Лицо принадлежит молодому симпатичному мужчине лет двадцати пяти. Выглядит он, как пляжные мальчики в «Спасателях Малибу» или «Мелроуз Плейс»[5]. Разве что интеллект у него гораздо выше. Из-под небрежно надетой зеленой хирургической шапочки торчат черные волосы. Глаза у молодого человека темно-синие, какие сводят девушек с ума. На скулах россыпь веснушек.

– Это ж надо, – восклицает он. Третий голос. – И впрямь вылитый Майкл Болтон! Ну очень похож… – Он наклоняется ниже. Одна из завязок на шее его зеленого халата щекочет мне лоб. – Безусловно. Эй, Майкл, спой что-нибудь.

«Помоги мне!» – вот единственное, что я пытаюсь спеть, но лишь смотрю в его темно-синие глаза немигающим взглядом мертвеца; я могу только гадать, мертвец ли я, неужели все так и происходит и каждый проходит через такое, когда останавливается насос? Если я еще жив, почему он не видит, как мои зрачки сужаются, реагируя на яркий свет? Но я знаю ответ на этот вопрос… или думаю, что знаю. Они не сужаются. Вот почему свет флюоресцентных ламп столь болезненный.

Завязка щекочет мне лоб, как перышко.

«Помоги мне! – кричу я пляжному красавчику, который, возможно, интерн, а то и вообще студент. – Помоги мне, пожалуйста!»

Но губы даже не дрожат.

Его лицо удаляется, завязка больше не щекочет меня, и весь этот белый свет струится в мои беспомощные глаза, которые не могут ни закрыться, ни отвернуться, проникает в мозг. Ощущение отвратительное, словно тебя насилуют. «Я ослепну, если придется долго смотреть на этот свет, – думаю я, – и это будет счастье».

БАЦ! Опять удар клюшки для гольфа по мячу, но не столь четкий. Хорошего результата ждать не приходится. Мяч в воздухе… но отклоняется в сторону… отклоняется от… отклоняется к…

Черт!

Я по уши в дерьме.

Другое лицо попадает в поле моего зрения. Белый халат вместо зеленого, над ним – копна нечесаных рыжих волос. С ай-кью по первому взгляду просто беда. Конечно же, это Расти. На лице – широкая тупая улыбка, я называю ее школьной улыбкой, уместная для парня с татуировкой на здоровенном бицепсе: «СРЫВАЮ ЛИФЧИКИ».

– Майкл! – восклицает Расти. – Парень, ты прекрасно выглядишь! Это такая честь! Спой для нас, большой мальчик! Порадуй своим сладеньким голоском!

Откуда-то сзади раздается голос дока, холодный, по всему чувствуется, что кривляние Расти даме надоело.

– Прекрати, Расти, – затем, обращаясь к кому-то еще: – Как все вышло, Майк?

Майк – это первый голос, напарник Расти. Ему определенно не нравится работать с человеком, который хочет стать Эндрю Дайсом Клеем[6], когда вырастет.

– Его нашли на четырнадцатой лунке «Дерри». Не на самом поле, в кустах. Если бы он играл один, если бы идущие следом игроки не увидели его ногу, торчащую из кустов, муравьи обглодали бы беднягу до костей.

В голове опять раздается звук «БАЦ!» – только на этот раз его сопровождает другой, куда менее приятный: шуршание кустов, в которых я шебуршусь крюком клюшки. Должно быть, на четырнадцатой лунке. Все знают эти кусты. Увитые плющом и…

Расти все всматривается в меня с неподдельным интересом. Его интересует не смерть, а мое сходство с Майклом Болтоном. Да, конечно, я в курсе, не раз и не два пользовался этим в общении с клиентками. В остальном – никакого проку. А в сложившихся обстоятельствах… Боже.

– Кто подписал сопроводиловку? – спрашивает женщина-врач. – Казалян?

– Нет, – отвечает Майк и несколько мгновений смотрит на меня. Старше Расти лет на десять. Черные волосы, тронутые сединой. Очки. Как такое может быть? Почему никто из этих людей не видит, что я не труп? – Среди тех четверых, что нашли его, был врач. Его подпись на первой странице… видите?

Шорох бумаг.

– Господи, Дженнингс. Я его знаю. Проводил Ною диспансеризацию, когда ковчег вынесло на склон Арарата.

По лицу Расти видно, что шутка ему непонятна, но он все равно ржет, как лошадь. Меня обдает запахом лука, а если я улавливаю запах лука, значит – дышу. Должен дышать, правда? Если только…

Прежде чем я успеваю закончить мысль, Расти наклоняется ниже и во мне просыпается надежда. Он что-то заметил! Что-то заметил и собрался сделать мне искусственное дыхание. Рот в рот. Благослови тебя Господи, Расти! Господи, благослови Расти и его луковое дыхание!

Но глупая улыбка не меняется, и вместо того чтобы приложить свои губы к моим, его рука скользит по моей челюсти. А теперь он зажимает ее между большим и остальными пальцами.

– Он живой! – кричит Расти. – Он живой и сейчас споет для клуба поклонников Майкла Болтона из секционного зала номер четыре.

Пальцы сжимаются сильнее, я даже чувствую боль, очень слабую, как при новокаиновой блокаде, начинают двигать челюсть вверх-вниз, зубы щелкают.

– Если она жесто-ока, она ничего не видит, – поет Расти отвратительным, напрочь лишенным мелодичности голосом, от которого голова Перси Следжа[7] просто бы взорвалась. Зубы сжимаются и разжимаются, подчиняясь грубым движениям его руки, язык поднимается и падает, как дохлая собака, качающаяся на волнах.

– Прекрати! – рявкает на него женщина-врач. Она шокирована до глубины души. Расти, похоже, это чувствует, но не прекращает своего занятия. Теперь его пальцы щипают мои щеки. Мои замороженные глаза по-прежнему смотрят верх.

– Повернись спиной к лучшему другу, если…

А вот и она, женщина в зеленом халате, завязки шапочки болтаются на спине, как у сомбреро Сиско Кида[8], на лбу челка, лицо миловидное, но строгое, не красавица, однако посмотреть есть на что. Хватает Расти одной рукой (ногти коротко подстрижены) и оттаскивает от меня.

– Эй! – негодует Расти. – Не трогайте меня!

– Тогда и ты не трогай его. – В голосе слышна злость, двух мнений тут быть не может. – Ты достал меня своими идиотскими шуточками, Расти. Еще раз что-нибудь выкинешь, я напишу докладную.

– Давайте все успокоимся, – вмешивается пляжный красавчик, ассистент дока. В голосе тревога, словно он боится, что его шефиня и Расти прямо сейчас вцепятся друг другу в горло. – Просто поставим точку.

– Почему она цепляется ко мне? – Расти еще пытается возмущаться, но на самом деле жалобно скулит. Потом обращается к доку: – Почему вы такая злая? У вас месячные или что?

Док (с отвращением): «Уберите его отсюда».

Майк: «Пойдем, Расти. Нам надо расписаться в журнале».

Расти: «Да. И глотнуть свежего воздуха».

Я все слышу, как по радио.

По удаляющимся шагам понимаю, что они идут к двери. Расти, сильно обиженный, напоследок советует доку надевать на грудь табличку, дабы все знали, в каком она настроении. Мягкие подошвы чуть шуршат по кафельным плиткам, но внезапно звуки сменяются другим шуршанием, шуршанием кустов, которые я гну клюшкой в поисках своего чертова мяча. Где он, он же не мог закатиться далеко, Господи, как я ненавижу четырнадцатую, со всеми этими кустами, тут немудрено нарваться и на…

И в этот момент меня кто-то кусает, не правда ли? Да, я уверен, так и было. В левую ногу, повыше высокого белого носка. Раскаленная игла боли, сначала в одной точке, потом растекается по телу…

…и небытие. До того момента, как я очухиваюсь на каталке, в резиновом мешке, застегнутом на молнию, и слышу Майка («Куда, они говорят, его?») и Расти («В четвертый, думаю. Да, в четвертый»).

Мне хочется думать, что меня укусила змея, но, может, потому что я вспомнил о них, когда искал мяч. Возможно, это было насекомое, я же помню только боль, да и потом, какое это имеет значение? Беда в другом: я жив, а они об этом не подозревают. Разумеется, мне не повезло. Я знаю доктора Дженнингса, помнится, говорил с ним, когда обошел их четверку на одиннадцатой лунке. Очень милый человек, но рассеянный, старый. И этот старикан объявил меня мертвым. Потом Расти, с его пустыми зелеными глазами и дебильной улыбкой, объявил меня мертвым. Женщина-врач, мисс Малыш Сиско, еще не взглянула на меня, как положено. Когда взглянет, возможно…

– Ненавижу этого кретина, – говорит она, как только дверь закрывается. Теперь нас трое, хотя мисс Малыш Сиско, разумеется, думает, что двое: я не в счет. – Почему мне всегда приходится иметь дело с кретинами, Питер?

– Не знаю, – отвечает мистер Мелроуз Плейс, – но Расти – особый случай, даже среди знаменитых кретинов. Ходячая атрофия мозга.

Она смеется, что-то звякает. Потом раздаются звуки, пугающие меня до смерти: кто-то перебирает стальные инструменты. Мужчина и женщина слева от меня, я их не вижу, но знаю, что они делают: готовятся к вскрытию. Готовятся разрезать меня. Собираются вырезать сердце Говарда Коттрелла и посмотреть, лопнула стенка или забился клапан.

«Моя нога! – кричу я в собственной голове. – Посмотрите на мою ногу! С ней проблемы – не с сердцем!»

Возможно, мои глаза хоть чуть-чуть, но могут перемещаться. Теперь я вижу, самым уголком глаза, длинный тонкий цилиндр из нержавеющей стали. Он похож на державку дантиста, только заканчивается не гнездом под сверло, а пилой. Откуда-то из глубокого подвала памяти, где мозг собирает информацию, которая может потребоваться, лишь когда играешь в «Риск»[9] по телевизору, выплывает название. Пила Джигли. Используется, чтобы срезать верхнюю часть черепа. После того как с тебя стянут лицо, на манер детской хэллоуинской маски, вместе с волосами.

А уж потом они достанут твой мозг.

Продолжается легкое позвякивание, свидетельствующее, что они продолжают перебирать инструменты. Затем что-то громко лязгает. Так громко, что я бы подскочил, если б мог подскакивать.

– Хочешь сделать перикардиальный разрез? – спрашивает она.

– Ты позволишь мне сделать его? – осторожно спрашивает Пит.

– Да, думаю, что да. – Голос доктора Сиско очень благожелательный, она намерена оказать услугу приятному ей человеку.

– Хорошо, – соглашается Питер. – Будешь мне ассистировать?

– Твой верный второй пилот. – Она смеется. Смех перемещается щелчками. Я догадываюсь: ножницы режут воздух.

Теперь паника мечется в голове и рвется наружу, как стая скворцов, пойманная на чердаке. Вьетнам в далеком прошлом: я видел с полдюжины вскрытий, проводившихся в полевых условиях, врачи называли их «палаточная аутопсия», и знаю, что собираются делать Сиско и Панчо. У ножниц длинные острые лезвия и толстые широкие гнезда под пальцы. Чтобы работать с ними, требуется немалая сила. Нижнее лезвие входит в живот, как в масло. Затем режет нервный узел в солнечном сплетении, мышцы и сухожилия, расположенные выше. Добирается до грудины. Когда лезвия сходятся, раздается скрежет, ребра разваливаются в стороны, как две половины бочонка, стянутые веревкой (похожими ножницами пользуются мясники супермаркетов при разделке птицы). Будут резать мышцы и кости, освобождая легкие, подбираясь к трахее, превращая Говарда Завоевателя в рождественский обед, который никто есть не будет.

Пронзительный вой… словно включили бормашину.

Питер: «Можно я…»

Доктор Сиско как заботливая мамаша: «Нет. Возьми вот эти». Щелк-щелк. Демонстрирует.

– Почему? – спрашивает он.

– Потому что я так хочу, – материнских ноток в голосе куда как меньше. – Когда будешь проводить вскрытия сам, Пити-бой, будешь делать, что тебе заблагорассудится. Но в секционном зале Кэти Арлен первым делом берутся за перикардиальные ножницы.

Секционный зал. Вот мы со всем и определились. От страха хочется покрыться мурашками, но разумеется, не тут-то было – кожа остается гладкой.

– Помни, – теперь доктор Арлен читает лекцию, – любой дурак может научиться пользоваться доильным агрегатом… но наилучшие результаты дает ручная дойка, – в ее тоне слышится агрессивность. – Понятно?

– Понятно.

Они собираются сделать это. Я должен шевельнуться или вскрикнуть, а не то они действительно это сделают. Если кровь польется или ударит струей после того, как лезвие ножниц войдет в меня, они сообразят: что-то не так, но скорее всего будет уже поздно. Лезвия уже успеют сомкнуться, ребра будут лежать на моих предплечьях, а сердце испуганно пульсировать под флюоресцентными лампами в блестящей от крови околосердечной сумке…

Я сосредоточиваюсь на своей груди. Раздуваю ее… или пытаюсь… и что-то происходит.

Звук!

Я издаю звук!

Он в основном остался в закрытом рте, но я также могу услышать его и почувствовать в носу: низкое бубнение.

Сосредоточившись, собрав всю волю в кулак, я повторяю попытку, и на этот раз звук получается громче, выплескивается из ноздрей, как сигаретный дым: «Н-н-н-н…» Звук этот заставляет вспомнить телевизионную программу Альфреда Хичкока, которую я видел много лет назад. Джозефа Коттена парализовало в автомобильной аварии, и он в конце концов сумел дать им знать, что не умер, выжав из себя одну-единственную слезу.

Как ничто другое, этот едва слышный комариный писк доказал мне, что я живой, что я – не просто душа, пребывающая в глиняном саркофаге тела.

Вновь сконцентрировавшись, я ощущаю, как воздух проходит в горло, заменяя тот, что я только что выдохнул, и снова я выдыхаю его, прилагая все силы, больше сил, чем тратил юношей, когда летом подрабатывал в «Дорожно-строительной компании». Я очень стараюсь, потому что борюсь за жизнь, и они должны услышать меня, святой Боже, должны.

«Н-н-н-н-н…»

– Хочешь послушать музыку? – спрашивает женщина-врач. – У меня есть Марти Стюарт[10], Тони Беннетт[11]…

Он вроде бы фыркает. Я едва его слышу, не сразу понимаю смысл ее слов… возможно, к счастью для себя.

– Ладно. – Она смеется. – У меня есть и «Роллинг стоунз».

– У тебя?

– У меня. Я не такой «синий чулок», какой выгляжу, Питер.

– Я не хотел… – Он, похоже, залился краской.

«Услышьте меня! – кричу я внутри головы, а мои замороженные глаза смотрят в снежно-белый свет. – Перестаньте трещать, вы же не сороки, услышьте меня!»

Я уже чувствую, как воздух тонкой струйкой течет по горлу, и меня вдруг осеняет: эффект случившегося со мной слабеет, но мысли мои направлены на другое. Может, эффект и слабеет, да очень скоро отпадет сама возможность выздоровления. Теперь все мои силы направлены, чтобы они услышали меня, и на этот раз они обязательно услышат, я знаю.

– «Стоунз», значит, – говорит она. – Если только ты не захочешь, чтобы я сбегала за си-ди Майкла Болтона в честь твоего первого перикардиального разреза.

– Пожалуйста, не надо! – восклицает он, и они смеются.

Звук вырывается из меня, и на этот раз он громче. Не такой громкий, как мне хотелось бы, но уже что-то. Они услышат, должны.

И тут, когда я начинаю выдавливать из носа звук, комната наполняется грохотом гитар, а голос Мика Джаггера, как мяч для пинг-понга, отлетает от стен: «Да, это всего лишь рок-н-ролл, но я его ЛЮ-Ю-Ю-Ю-Б-Л-Ю-Ю-Ю…»

– Приглуши звук! – кричит доктор Сиско, очень громко, и среди всего этого шума мой носовой звук, отчаянная попытка бубнить носом, конечно же, никто не слышит, как шепот в кузнечном цехе.

Теперь ее лицо склоняется надо мной, и вновь я испытываю ужас, увидев, что глаза у нее закрыты прозрачным пластиковым щитком, а рот и нос – маской. Она оборачивается.

– Я раздену его для тебя, – говорит она Питеру и наклоняется еще ниже, со сверкающим скальпелем в руке, обтянутой перчаткой, наклоняется сквозь гитарный грохот «Роллинг стоунз».

Я отчаянно бубню, но толку – ноль. Сам себя не слышу.

Скальпель замирает надо мной, потом начинает резать.

Я кричу в собственной голове, но боли нет, только моя водолазка распадается на две части, которые соскальзывают по бокам. Точно так же должна распасться и моя грудная клетка, когда Питер, не ведая что творит, сделает свой первый перикардиальный разрез на живом пациенте.

Меня поднимают. Моя голова откидывается назад, и я вижу Питера, надевающего прозрачный пластмассовый щиток. Он стоит за стальным столиком, где разложены инструменты. Почетное место на столике занимают большущие ножницы. Лишь на мгновение попадают они в мое поле зрения – лезвия блестят, как атлас. Потом меня вновь укладывают, но водолазки на мне уже нет. Теперь я по пояс голый. А в комнате холодно.

«Посмотрите на мою грудь! – кричу я ей. – Вы должны видеть, что она поднимается и опадает, хотя воздух в нее поступает по минимуму! Вы же специалист, черт бы вас побрал!»

Вместо этого она смотрит на Питера, повышает голос, чтобы перекричать музыку. («Мне нравится, нравится, нравится…» – поют «Стоунз», и думаю, что целую вечность буду слышать эти идиотские гнусавые вопли в стенах чистилища). – Твоя ставка? Боксерские трусы или плавки?

В ужасе и ярости я понимаю, о чем речь.

– Боксерские! – отзывается он. – Само собой. Достаточно взглянуть на этого парня!

«Говнюк! – пытаюсь закричать я. – Ты, должно быть, думаешь, что все старше сорока носят боксерские трусы! Ты, должно быть, думаешь, что, перевалив за сорок…»

Она расстегивает пуговичку на моих «бермудах», потом молнию. В другой ситуации такие действия красивой женщины (строгой, но все равно красивой) доставили бы мне несказанное удовольствие. Сегодня, однако…

– Ты проиграл, Пити-бой, – говорит она. – Плавки. С тебя доллар.

– Отдам с получки. – Он подходит. Его лицо появляется рядом с ее. Они смотрят на меня сквозь пластиковые щитки, как два инопланетянина на похищенного обитателя Земли. Я пытаюсь заставить их увидеть мои глаза, увидеть, что я смотрю на них, но эти дураки таращатся на мои трусы.

– О, да они еще и красные! – восклицает Пит. – Круто!

– Хорошо хоть не розовые, – усмехается она. – Подними его, Питер, он весит с тонну. Неудивительно, что у него случился инфаркт. Пусть это будет тебе уроком.

«Я в отличной форме! – мысленно кричу я ей. – Возможно, здоровье у меня крепче, чем у тебя, сука!»

Сильные руки отрывают от стола мои бедра. Трещит позвоночник; от этого звука проваливается сердце.

– Извини, приятель, – говорит Пит, и внезапно мне становится еще холоднее, потому что с меня стягивают шорты и красные трусы.

– Поднимем одну ножку, – воркует женщина-врач. – Поднимем вторую ножку. Снимем ботиночки, теперь носочки…

Она внезапно поворачивает голову к Питеру, и я опять надеюсь на лучшее.

– Эй, Пит.

– Что?

– Мужчины обычно надевают «бермуды» и мокасины, когда играют в гольф?

За ее спиной (там только источник шума, сам шум плотно окружает нас со всех сторон) «Роллинг стоунз» переходят к «Эмоциональному спасению». «Я буду твоим рыцарем…» – поет Мик Джаггер, и я думаю, как бы ему танцевалось с тремя динамитными шашками, подвешенными к его тощей заднице.

– Если хочешь знать мое мнение, этот парень просто нарывался на неприятности, – продолжает она. – Я думала, они надевают специальную обувь, уродливую, специфическую, предназначенную исключительно для гольфа, с маленькими бугорками на подошвах.

– Да, но носить ее не обязательно. Нет такого закона. – Руки в перчатках Пита над моим лицом, он отгибает растопыренные пальцы назад. Костяшки хрустят, тальк сыплется на меня, как пудра. – Пока еще нет. Не то, что в боулинге. Если ты будешь играть в боулинг не в специальной обуви и тебя засекут, можно получить срок.

– Неужели?

– Да.

– Хочешь провести внешнее освидетельствование?

«Нет! – кричу я. – Нет, он же еще мальчишка, что вы ДЕЛАЕТЕ?»

Он смотрит на нее, словно и ему в голову пришла та же мысль.

– Это же… э… не совсем законно, правда, Кэти? Я хочу сказать…

Она оглядывается, слушая его, осматривает секционный зал, и я начинаю подозревать, что меня ждут дурные вести: при всей ее суровости, эта Сиско, она же доктор Кэти Арлен, неровно дышит к темно-синим глазам Пити. Святой Боже, меня, парализованного, привезли с поля для гольфа в телесериал «Клиническая больница», на этой неделе многочисленной аудитории предлагается серия под названием «Любовь в секционном зале номер четыре».

– Слушай, – она переходит на заговорческий шепот, – тут никого нет, только ты и я.

– Запись…

– Еще не включена. А когда мы ее включим, я буду рядом, при каждом твоем шаге. В основном буду. Я просто хочу разобраться с этими картами и предметными стеклами. Если, конечно, у тебя нет должной уверенности…

«Да! – Крик так и рвется с моего застывшего лица. – Почувствуй неуверенность! СИЛЬНУЮ неуверенность! ОЧЕНЬ СИЛЬНУЮ неуверенность!»

Но ему двадцать четыре года, и что он может сказать этой красивой строгой женщине, которая стоит вплотную к нему, приглашает проявить себя? Речь, собственно, не о вскрытии. «Нет, мамочка, я боюсь»? А кроме того, у него чешутся руки. Я вижу желание в глазах за пластиковым щитком. Ему просто не терпится всадить в меня ножницы.

– Слушай, если, конечно, ты меня прикроешь…

– Можешь не сомневаться, – заверяет она. – Надо же когда-то начинать, Питер. А если я тебе действительно понадоблюсь, пленку мы перемотаем и запишем снова.

На его лице изумление.

– Ты можешь это сделать?

Она улыбается.

– Ф шекшионном жале номер шетыре у наш мнохо шекретоф, mein Herr[12].

– Охотно верю. – Он улыбается в ответ и уходит из моего поля зрения. Когда его рука возвращается – пальцы охватывают микрофон, свисающий с потолка на черном шнуре. Микрофон формой напоминает стальную слезинку. От одного его вида охвативший меня ужас усиливается стократ. Конечно же, они не разрежут меня, не так ли?

Пит еще не ветеран, но какой-то опыт у него, безусловно, есть; он обязательно увидит следы от укуса, уж не знаю, кто там укусил меня, пока я искал в кустах мяч, и тогда они заподозрят, что что-то не так. Они должны заподозрить.

Но пока я по-прежнему вижу ножницы с их бессердечным атласным блеском, ножницы, похожие на те, какими режут кур… и поневоле задаюсь вопросом: буду ли я еще жив, когда он вытащит сердце, сочащееся кровью, из моей груди и подержит секунду-другую над моими застывшими глазами, прежде чем бросить на чашку весов? Мне представляется, что я могу это увидеть. Действительно могу. Говорят же, что после остановки сердца мозг может нормально функционировать чуть ли не три минуты.

– Готов, доктор, – официальным тоном говорит Пит. Где-то перематывается магнитофонная лента: пошла запись.

Процедура вскрытия началась.

– Давай опишем этого господина, – весело восклицает она, и меня ловко переворачивают. Правая рука описывает широкую дугу, ударяется о край стола, падает вниз, металлическая кромка впивается в бицепс. Мне больно, но я приветствую боль, радуюсь ей. Молюсь, чтобы кромка порвала кожу, молюсь, чтобы пошла кровь, чтобы произошло что-то такое, чего не случается обычно с трупами.

– Гопля! – продолжает доктор Арлен, поднимает мою руку и укладывает рядом с телом.

Теперь меня больше всего заботит нос. Он прижат к столу и легкие впервые посылают сигнал бедствия: жалобно трепыхаются. Рот закрыт, нос, прижатый к столу, закрыт частично (на сколько, сказать не могу; я же не ощущаю собственного дыхания, практически не ощущаю). Что, если я задохнусь?

Потом что-то происходит, заставляющее забыть о носе. Огромный предмет, по ощущениям – стеклянную бейсбольную биту, загоняют мне в задний проход. Вновь пытаюсь кричать, и мне-таки удается выжать из себя слабое бубнение.

– Измеряю температуру, – говорит Питер. – Таймер включен.

– Дельная мысль. – Она подвигается. Освобождает ему место. Дозволяет потренироваться на этом трупе. Дозволяет потренироваться на мне. Музыка становится тише.

– Субъект – белый, возраст сорок четыре года, – говорит Пит в микрофон, говорит для вечности. – Его зовут Говард Рандольф Коттрелл, проживал по адресу: 1566 Лорел-крест-лайн, здесь, в Дерри.

Доктор Арлен, издалека: «Мэри-Мид».

Пауза, Пит продолжает с легким раздражением в голосе: «Доктор Арлен сообщает мне, что субъект в действительности живет в Мэри-Мид, который отделился от Дерри в…»

– Довольно истории, Пит.

Святой Боже, что они воткнули мне в задницу? Термометр для скота? Будь он чуть длиннее, думаю, головка достала бы до горла. И на смазке они сэкономили… но с другой стороны, почему бы и нет? В конце концов я для них труп.

Труп.

– Извините, доктор. – Пит держит паузу, вероятно, вспоминает, на чем остановился. Вспомнил. – Это информация из сопроводительного листа, полученного от санитаров машины «скорой помощи». Первоначально она взята из водительского удостоверения, выданного штатом Мэн. Подписал сопроводительный лист доктор… э… Френк Дженнингс. Субъект найден мертвым на территории гольф-клуба «Дерри».

Теперь я надеюсь на свой нос. Надеюсь, что он начнет кровить. «Пожалуйста, – прошу я его, – начни кровить. Не просто крови, пусть кровь льется рекой».

– Причиной смерти может быть инфаркт, – продолжает Питер. Чья-то легкая рука скользит по моей спине к расщелине между ягодиц. Я рассчитываю, что она вынет термометр. Напрасно. – Позвоночник, похоже, не поврежден. Видимых признаков травмы нет.

Видимых признаков. Видимых признаков! Что они несут?

Он поднимает мою голову, ощупывает подушечками пальцев скулы, а я отчаянно бубню: «Н-н-н-н-н», – зная, что он не сможет услышать меня, слишком уж громко бренчит гитара Кейта Ричардса, но надеясь, что почувствует вибрацию воздуха в моих носовых каналах.

Не чувствует. Вместо этого поворачивает голову из стороны в сторону.

– Никаких видимых травм шеи, никакого трупного окоченения, – говорит он, и мне так хочется, чтобы он просто отпустил мою голову, позволил ей шмякнуться об стол, вот тогда нос обязательно закровит, если только я не мертв. Но он осторожно укладывает ее, нос сплющивается, мне опять грозит удушье.

– Видимых повреждений нет ни на спине, ни на ягодицах, хотя на верхней задней части правого бедра старый шрам, выглядит, как давняя рана, возможно, от попадания шрапнели. Уродливый шрам.

Шрам уродливый, и действительно от шрапнели. На нем война для меня закончилась. Мина угодила в зону расположения служб снабжения, двоих убило, одному – мне – повезло. Он еще уродливее спереди, в более чувствительном месте, но детородный орган функционирует… вернее, функционировал до этого дня. Четверть дюйма левее – и им пришлось снабжать меня ручным насосом и баллончиком углекислого газа для удовлетворения сексуальных потребностей.

Наконец он вынимает термометр (Боже, какое облегчение), и на стене я вижу длинную тень, когда Пит поднимает термометр на уровень глаз.

– Девяносто четыре и две десятые[13], – объявляет он. – Многовато. Словно этот парень живой, Кэти… доктор Арлен.

– Вспомни, где они его нашли, – откликается она от дальней стены секционного зала. Одну песню «Роллинги» допели, следующую еще не начали, поэтому я четко слышу в голосе лекторские интонации. – Поле для гольфа. Вторая половина летнего дня. Я бы не удивилась, если термометр показал девяносто восемь и шесть десятых[14].

– Конечно, конечно. – Голос обиженный, как у наказанного ребенка. – На пленке это будет звучать странно, не так ли? – Перевод: «Послушать пленку, так я круглый дурак?»

– Ничего странного, обычное практическое занятие. Собственно, так оно и есть.

– Ладно, отлично. Поехали дальше.

Его обтянутые резиной пальцы раздвигают мне ягодицы, движутся вниз, к бедрам. Я бы напряг мышцы, если мог.

«Левая нога. – Я посылаю ему телепатический сигнал. – Левая нога, Пити-бой, левая голень, видишь?»

Он должен видеть, должен, потому что я чувствую, чувствую, это место пульсирует болью, как после укуса пчелы или укола, сделанного неумехой медсестрой, вместо вены впрыскивающей содержимое шприца в мышцу.

– Известно, что играть в гольф в шортах – идея не из лучших, и субъект – наглядное тому подтверждение, – говорит он, и я желаю ему родиться слепым. Черт, может, он и родился слепым, ведет себя так, будто глаз у него нет. – Я вижу множество укусов насекомых, царапины…

– Майк говорит, что его нашли в кустах, – подает голос Арлен. От нее столько шума. Такое ощущение, что она моет посуду в кафетерии, а не раскладывает предметные стекла и карты. – Предполагаю, у него случился инфаркт, когда он искал мяч.

– Ага…

– Продолжай, Питер, все у тебя идет хорошо.

Я нахожу, что с этим утверждением можно поспорить.

– Ладно.

Вновь прикосновения и нажатия. Нежные. Возможно, слишком нежные.

– Укусы москитов на левой голени выглядят воспаленными. – Его прикосновения остаются нежными, но пульсирующая боль усиливается настолько, что я бы закричал, если мог кричать, а не едва слышно бубнить. И тут мне приходит в голову мысль, что моя жизнь зависит от времени записи «Роллинг стоунз», которую они слушают… я полагаю, это кассета, а не си-ди – на последнем одна песня сразу следует за другой. Если запись закончится до того, как они начнут резать… если я смогу пробубнить что-нибудь достаточно громко и один из них услышит меня прежде, чем они перевернут кассету…

– Я, возможно, захочу взглянуть на эти укусы после общего вскрытия, – говорит она, – хотя если наше предположение насчет его сердца верно, нужды в этом не будет. Или… ты хочешь, чтобы я взглянула на них прямо сейчас? Они тебя тревожат?

– Нет, обычные укусы москитов, – лопочет этот болван. – Здесь крупные москиты. У него пять… семь… восемь… почти дюжина укусов только на левой ноге.

– Забыл, куда пошел.

– Куда, может, и не забыл, а вот захватить «дигиталин» точно не удосужился, – отвечает он, и они на пару смеются отменной для секционного зала шутке.

На сей раз он переворачивает меня сам, должно быть, вне себя от счастья, поскольку может продемонстрировать силу накачанных в тренажерном зале мышц, пряча от посторонних глаз укусы змеи в обрамлении москитных укусов. Я вновь не мигая смотрю во флюоресцентные лампы. Пит отступает на шаг, исчезает из поля моего зрения. Стол начинает наклоняться, и я знаю почему. Когда они меня вскроют, жидкость потечет вниз, в специальные сборники у изножья. Чтобы центральной лаборатории штата в Огасте[15] было что анализировать, если при вскрытии возникнут какие-то вопросы.

Я концентрирую волю и усилия, чтобы закрыть глаза, пока он смотрит на мое лицо, но не могу даже пошевелить веками. Во вторую половину этой субботы я хотел всего лишь пройти восемнадцать лунок, а вместо этого превратился в Спящую Красавицу с волосами на груди. И никак не могу отделаться от мысли: что я буду чувствовать, когда ножницы вонзятся мне в живот?

Пит держит в руке какой-то листок. Сверяется с ним, откладывает в сторону, начинает говорить в микрофон. Голос его звучит увереннее. Он только что поставил самый неправильный диагноз в своей жизни, но не знает об этом, а потому нисколько не сомневается – все идет, как положено.

– Я провожу это вскрытие в пять часов сорок девять минут пополудни, в субботу, 20 августа 1994 года.

Он оттягивает мои губы, смотрит на них, как человек, подумывающий о покупке лошади, затем тянет вниз челюсть.

– Хороший цвет, – комментирует он, – и никакого петехиального кровоизлияния на щеках. – Очередная песня заканчивается, и я слышу щелчок: он наступает на педаль, останавливающую запись. – Можно подумать, что этот парень все еще жив.

Я изо всех сил бубню, но в этот самый момент доктор Арлен что-то роняет, по звуку – подкладное судно.

– Как бы он этого хотел, – смеется она. Он ей вторит – и в этот момент я желаю им заболеть раком, неоперабельным и вызывающим длительные страдания.

Он наклоняется над моим телом, ощупывает грудь («Никаких синяков, припухлостей, других внешних признаков инфаркта», – оглашает он результаты – большой сюрприз), потом пальпирует живот.

Я рыгаю.

Он смотрит на меня, глаза округляются, челюсть чуть отвисает, я вновь отчаянно пытаюсь бубнить, зная, что он не услышит меня: уже пошла песня «Начни со мной сначала». Но очень хочется думать, что бубнение вкупе с рыганием прочистят ему мозги, убедят, что вскрывать он собирается отнюдь не труп.

– Извиняюсь за тебя, Гоуви. – Доктор Арлен, эта сука, подает голос, стоя за моей головой, и хихикает. – Будь осторожен, Пит, у посмертной отрыжки отвратительный запах.

Он театральным жестом разгоняет воздух перед собой, потом возвращается к прерванному занятию. Практически не касается паха, походя отмечая шрам на правой ноге, который с задней стороны бедра переходит на переднюю.

«Не заметил важную подробность, – думаю я, – возможно, потому, что она находится выше, чем ты смотришь. Невелика беда, мой дорогой Пляжный Мальчик, но ты также упустил из виду, что Я ЖИВОЙ, а вот это уже катастрофа!»

Он продолжает наговаривать в микрофон, по голосу чувствуется, что осваивается в новой для себя обстановке (напоминает голос Джека Клугмана из «Куинси, М.Э.»[16]), и я знаю, что у его напарницы, стоящей за моей головой, Полианны[17] местного врачебного сообщества, нет мысли, что придется перематывать назад пленку с записью этой части «практического занятия». Если не считать одного пустяка: первый труп, который он собирается вскрывать, – живой человек, у Пита отлично все получается.

Наконец он говорит: «Полагаю, я готов перейти к следующему этапу», – в голосе, правда, проскальзывает сомнение.

Она подходит, мельком смотрит на меня, потом сжимает плечо Питу.

– Хорошо. Действуй.

Теперь я стараюсь высунуть язык. Так вот по-детски продемонстрировать свое отношение к красавчику. Этого вполне хватило бы… мне кажется, я чувствую язык и губы, подобное ощущение возникает, когда начинает отходить новокаиновая блокада. Вроде бы и язык дернулся. Нет, наверное, я принимаю желаемое за действ…

Да! Да! Дернулся, но только раз, вторая попытка оканчивается полным провалом.

Когда Пит берется за ножницы, «Роллинг стоунз» переходят к следующей песне – «Подхвати огонь».

«Поднесите зеркало к моему носу! – кричу я им. – И увидите, как оно затуманится! Неужели такая мысль не приходит вам в голову?»

Чик, чик, чик, щелкают ножницы.

Пит поворачивает ножницы так, что свет отражается от их блестящих лезвий, и впервые я уверен, на все сто процентов уверен, что это безумие будет доведено до логического конца. Режиссер не собирается останавливать съемку. Рефери не собирается останавливать поединок в десятом раунде. Мы не собираемся брать паузу, чтобы узнать мнение наших спонсоров. Пити-бой намерен вонзить ножницы в мой живот, пока я, беспомощный, лежу на этом столе, а потом вскрыть меня, как бандероль, прибывшую из «Хоршоу коллекшн»[18].

Он вопросительно смотрит на доктора Арлен.

«Нет! – воплю я, голос бьется о темные стенки моего черепа, но не выплескивается изо рта. – Нет, пожалуйста, нет!»

Она кивает.

– Давай. Все у тебя получится.

– Э… ты не хочешь выключить музыку?

«Да! Да, выключи ее!»

– Она тебе мешает?

«Да! Она ему мешает! Она до предела затуманила ему мозги! Он даже решил, что его пациент мертв!»

– Ну…

– Конечно, – отвечает она и исчезает из поля моего зрения. Мгновением позже Мик и Кейт наконец-то замолкают. Я пытаюсь бубнить, но к своему ужасу обнаруживаю: не получается. Я слишком напуган. Страх сковал мои голосовые связки. Я могу только наблюдать, как она присоединяется к нему, вдвоем они смотрят на меня сверху вниз, как несущие гроб – в открытую могилу.

– Спасибо, – благодарит он. Потом набирает полную грудь воздуха и поднимает ножницы. – Провожу перикардиальный разрез.

Медленно опускает ножницы. Я их вижу… вижу… потом они скрываются за пределами поля моего зрения. А чуть позже чувствую, как холодная сталь прижимается к верхней части живота.

Он с сомнением смотрит на врача.

– Ты уверена, что…

– Хочешь ты учиться проводить вскрытия или нет, Питер? – В голосе звучат резкие нотки.

– Ты знаешь, что хочу, но…

– Тогда режь.

Он кивает, плотно сжимает губы. Я бы закрыл глаза, если смог, но, разумеется, не могу; я только готовлюсь к боли, которую почувствую через секунду или две, говорю себе: «Крепись!»

– Режу. – Он чуть наклоняется вперед.

– Одну секунду! – кричит она.

Давление чуть ниже солнечного сплетения ослабевает. Он поворачивается к ней, на лице – удивление, легкое раздражение, а может, и облегчение, потому что удалось оттянуть критический момент.

Я чувствую, как ее рука охватывает мой пенис, словно она собралась погонять мне шкурку, этакий безопасный секс с мертвыми.

– Ты упустил вот это, Питер.

Он наклоняется, смотрит на ее находку – шрам чуть не в самом паху, на верхней части правого бедра, вывороченная, блестящая, без единой поры кожа.

Ее рука все еще держит мой член, держит, чтобы он не заслонял шрам, только ради этого. Точно так же она держала бы и диванную подушку, чтобы показать кому-то сокровище, которое ей удалось там обнаружить: монетки, бумажник, придушенную кошкой мышку… но что-то происходит.

Господи Иисусе, что-то происходит!

– И посмотри. – Ее пальцы гладят правую часть мошонки, движутся дальше, к бедру. – Посмотри на эти нитевидные шрамы. Его яички, должно быть, раздулись до размеров грейпфрутов.

– Ему повезло, что он не потерял одно, а то и оба.

– Можешь поспорить на… можешь поспорить, знаешь на что. – Она смеется, и в смехе определенно слышатся сексуальные нотки. Пальцы то сжимаются, то расслабляются, рука движется, чтобы шрам оставался на виду. Движения спонтанные, но она могла бы заработать двадцать или тридцать баксов, если проделывала бы все это сознательно… при других обстоятельствах, разумеется. – Думаю, это боевое ранение. Дай-ка мне увеличительное стекло, Пит.

– Но не следует ли мне…

– Я отниму у тебя лишь несколько секунд. – Она полностью поглощена моим шрамом. – Он все равно никуда не уйдет. – Ее рука по-прежнему охватывает мой пенис, сжимает, отпускает, и я чувствую – что-то продолжает происходить, но, возможно, ошибаюсь. Должно быть, ошибаюсь, иначе он бы это увидел, она бы это почувствовала…

Она склоняется так низко, что я вижу только спину, обтянутую зеленым халатом, завязки шапочки, напоминающие тоненькие косички. Теперь, о-го-го, тем самым местом я ощущаю ее дыхание.

– Обрати внимание, как расходятся эти лучевидные шрамы. Это осколочное ранение, полученное лет десять тому назад. Мы можем проверить его послужной…

Распахивается дверь. Пит от неожиданности вскрикивает. Доктор Арлен – нет, но ее рука непроизвольно сжимается, сдвигается, и выглядит все так, будто разбитная медсестра ублажает прикованного к постели пациента.

– Не вскрывайте его! – Голос такой пронзительный, такой испуганный, что я едва узнаю Расти. – Не вскрывайте его! В сумке с клюшками змея – она укусила Майка!

Они поворачиваются к нему, глаза широко раскрыты, челюсти отвисли. Она по-прежнему сжимает мой конец, не осознает этого, уже какое-то время не осознает, как Пити-бой не осознает, что одной рукой держится за сердце. И выглядит он так, словно именно у него отказал главный насос.

– Что… что ты… – лепечет Пит.

– Уложила его на землю. – Расти трещит, как пулемет. – Думаю, он оклемается, но сейчас едва может говорить! Маленькая коричневая змейка, я таких не видел никогда в жизни, она уползла под разгрузочную платформу и сейчас лежит там, но это не важно! Наверное, она укусила и парня, которого мы привезли. Я думаю… Срань Господня, док, что это вы делаете? Возвращаете его к жизни по частям?

Она поворачивает голову ко мне, не понимая, о чем он… пока до нее не доходит, что ее ладонь обжимает стоящий столбом пенис. А когда она начинает кричать… с криком выхватывает ножницы из повисшей плетью, затянутой в резиновую перчатку руки Пита… я вновь думаю о старом телефильме Альфреда Хичкока.

«Бедный старый Джозеф Коттен», – думаю я.

Он мог только плакать.

Послесловие

Прошел год с тех пор, как я побывал в секционном зале номер четыре, и я уже полностью поправился, хотя паралич никак не хотел сдаваться: только через месяц начал шевелить пальцами рук и ног. Я по-прежнему не могу играть на пианино, но, с другой стороны, и раньше не мог. Это шутка, и я за нее не извиняюсь. Думаю, в первые три месяца после злосчастного инцидента именно моя способность шутить обеспечила пусть минимальный, но жизненно важный запас прочности, позволивший избежать нервного срыва и сохранить здоровую психику. И вам не понять, что я хочу этим сказать, если вы не чувствовали, как стальные ножницы, используемые при вскрытии, упираются вам в живот.

Через две недели после того, как меня доставили в морг, женщина с Дюпон-стрит позвонила в полицию Дерри и пожаловалась на ужасный запах, идущий из соседнего дома. Дом этот принадлежал холостяку, банковскому клерку, по имени Уолтер Керр. Полиция обнаружила, что людей в доме нет. Зато в подвале копы нашли более шестидесяти самых разных змей. Почти половина сдохла от голода и обезвоживания, но остальные были живы… и очень опасны. Среди них нашлось несколько очень редких, а одна принадлежала к виду, считавшемуся исчезнувшим с середины столетия. Так, во всяком случае, заявили консультанты-герпетологи.

Керр не вышел на работу в Городской банк Дерри 22 августа, через два дня после того, как меня укусила змея, через день после того, как об этой истории прознала пресса. «ПАРАЛИЗОВАННЫЙ МУЖЧИНА ИЗБЕГАЕТ ПОСМЕРТНОГО ВСКРЫТИЯ» – гласил заголовок. В одном из абзацев репортер процитировал мои слова. Вроде бы я ему сказал, что «окаменел от страха».

В подземном зверинце Керра в каждой клетке, кроме одной, сидело по змее. На пустой клетке таблички не было, а змею, выползшую из сумки с клюшками (санитары «скорой помощи» привезли ее вместе с моим «трупом», а потом решили попрактиковаться на стоянке), так и не нашли. Наличие яда в моей крови, этот же яд, но в гораздо меньшей концентрации, обнаружили в крови Майка, установили, но идентифицировать не смогли. За последний год я прочитал множество книг о змеях и нашел как минимум одну, укус которой вызывает у людей полный паралич. Это перуанский бумсланг, отвратительная тварь, которую в последний раз видели в двадцатых годах. Дюпон-стрит отделяют от поля для гольфа «Муниципального клуба Дерри» меньше чем полмили. Пустыри и перелески.

И последнее. Кэти Арлен и я встречались четыре месяца, с ноября 1994-го по февраль 1995-го. Расстались по взаимному согласию в силу сексуальной несовместимости.

У меня вставало, лишь когда она надевала резиновые перчатки.

Думаю, на каком-то этапе своего творческого пути каждый автор «ужастиков» должен коснуться погребения заживо, потому что люди этого действительно боятся. Когда мне было лет семь, самым страшным телесериалом по праву считался «Альфред Хичкок представляет», а самой страшной серией «АХП» (в этом все друзья полностью со мной соглашались) стала та, где Джозеф Коттен сыграл человека, получившего травмы в автомобильной аварии. Травмы такие тяжелые, что врачи сочли его мертвым. Они даже не смогли прощупать пульс. И уже собрались провести посмертное вскрытие, хотя он был жив и заходился внутренним криком, короче, та серия, где он выжал из себя единственную слезу, чтобы дать им знать, что жив. Это очень трогательный момент, но трогательность – не из моего репертуара. Поэтому, когда я задумался над рассказом на эту тему, в голову пришла мысль о другом (может, более современном?) методе коммуникации. Вы прочитали о нем выше. И наконец о змее: сомневаюсь, что существовала ползучая тварь, названная учеными перуанским бумслангом, но в одном из своих детективов о мисс Марпл дама Агата Кристи упомянула африканского бумсланга. Мне так понравилось это слово (бумсланг – не африканский), что я вставил его в свой рассказ.