Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Питер
- Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
- Sprache: Russisch
Заговорённая стрела приводит Ивана-царевича в земли хладного Край-Болота, где тесно сплетаются свет и мгла, — в обитель говорящей лягушки Василисы. Будучи дочерью владыки Тени, она хранит великие тайны и бездну тёмных знаний, способных изменить само бытие. Отныне Иван и Василиса связаны судьбой. Вместе они предстанут перед лицом смерти, столкнутся с предательством и разгадают тайны сумрачного прошлого. И лишь любовь, надежда и благородство помогут сохранить хрупкое равновесие двух миров. Захватывающий ретеллинг классической сказки, где каждый выбор меняет всё.
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 411
Veröffentlichungsjahr: 2025
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Дарина Стрельченко
Всё зло земное. — СПб.: Питер, 2024.
ISBN 978-5-00116-987-1
© ООО Издательство "Питер", 2024
Оглавление
Царица уронила путеводную нить.
Пахло можжевельником, сосной, ясноткой 1. Сгущались тени. Царица бежала по мокрой тропе, кривые ветки царапали щёки. На дворе стояла ранняя яблочная осень, но чем ближе было к Край-Болоту, тем холодней делался воздух, стыл, и тропа отзывалась ледяным звоном.
Высоко в кронах роились шорох и свист. Царица вскинула голову. Застыла, прислушиваясь. Всю дорогу от дворца заметала следы; ни зверь, ни птица не должны были её заметить. Но здесь, у Край-Болота, не только звери водились, не только птицы.
Тряхнуло ветви. В этот раз царица разглядела: вспорхнула пичуга, понеслась к ясному тёплому солнцу высоко над лесом. У корней же, между стволами, змеилась тьма. Царица постояла, прижав руку к груди, глубоко вдыхая можжевеловый дух. Тянулись уже тонкими жилами болотные запахи: гниль, багульник, сосновая смола. А впереди, там, где тропа заворачивала к берегу, мигали, маня, огни…
Немного. Совсем немного осталось.
Царица наклонилась, подхватила упавшую нить. Путеводная паутина мерцала серебром, вилась впереди — тонкая, но и сам владыка не оборвёт. Намотала на палец и пошла, побежала дальше, отталкиваясь от шершавых стволов. Ладони кровили, ноги сбила, но чувствовала: совсем, совсем близко Край-Болото. Тенью пахло. Пеплом, углями, берестой, свечами белыми. А к тому же — палыми листьями, поздней ясколкой 2, шалфеем.
Царица закрыла глаза. Шагнула за поворот. Нежно, едва уловимо повеяло дождём, мокрым камнем. Открыв глаза, увидела она Край-Болото. Всюду посветлело: вышли из лесу молодые берёзы, спустились к самой кромке — молчаливые, как невесты. По тине стелилась дымка, над водой стоял лебединый клик. Холодно и весело стало на душе. Путеводная нить выскользнула из рук и опустилась в болото, под цветы одолень-трав´ы. Царица нагнулась, вглядываясь в оконца ряски. В первый миг ничего не увидела, и во второй ничего. А в третий сердце подпрыгнуло, заметалось в груди. Спёрло дыхание; пёстрые пятна поплыли перед глазами. Царица опустилась на колени у болотной кромки, склонилась к самой воде. Там, в лазоревой мгле, в лаловой 3 глубине вилась узкая тропка меж осин. По правую руку шло знакомое всхолмье, по левую вставали околицы Звериной земли, батюшкин кривой сад. Царица, забывшись, потянулась вперёд… Пальцы обожгло ледяной водой, гладь зарябила, исчезли и тропа, и угорья. Царица, сжав зубы, опустила руку по локоть, но нащупала только скользкий ил. Корни обвили запястье, потянули вниз, впиваясь, царапая. Царица, охнув, отпрянула. Онемели пальцы — кто знает, когда отойдут.
Заломило запястье, холод дошёл до локтя — будто змея ужалила. Придерживая заледеневшую руку, царица снова вгляделась в воду. Болото успокоилось, разошлась ряска. Лучше прежнего стали видны узкие стёжки Тéни. Потянуло туда с такой силой, что взвыть захотелось. Домой. Домой! Только как? Подскажи, владыка!
Царица сцепила пальцы, опустила голову. Венец давил, так и норовили выскользнуть косы.
Домой.
Блеснула в глубине путеводная паутина. Показалось или зовёт кто?
Царица распахнула глаза.
Близко-близко была вода. Ворчали колпицы 4.
Домой!
Далеко, глухо разносилось ворчание над болотом.
Царица склонилась ещё ниже. В нос ударил запах тины, влажной лягушачьей кожи. Ледяная вода коснулась лба. Царица зажмурилась, набрала воздуха и опустила лицо в болото.
Словно иглы вонзились в кожу — те, серебряные, которыми тени прорехи штопали. В носу закололо, от темени до пят прошило ледяным сабельным ударом, потянуло вниз. Царица беззвучно закричала: не было под тиной ни троп, ни башен. Только подводные корни, болотные норы, листья, осока, цепкие стебли — потянулись к лицу, захлестнули шею. Царица ощупью искала на берегу, за что ухватиться: хоть за корягу, хоть за камень… Пальцы скребли сырую землю, впивались в неё, а кувшинки манили вниз, слышались издали болотные колыбельные.
В тину, в тишину сердце утяну…
Позабудь печаль, незачем кричать…
Воздух кончался. Свет мерк. Пригрезился в старой осиновке 5 мальчик-лодочник.
Спи и забывай… Горести забудь,
Закрывай глаза. Тёмен будет путь.
Бледный жёлтый цветок качнулся перед взором, вспыхнула красным ягода.
В темноте легко: морок 6 и покой,
Шёпот, бирюза… Закрывай глаза.
Осеннее солнце послало под воду луч. Царица отчаянно дёрнулась и вырвалась из плена. Вдохнула, зарыдала, захлёбываясь от ужаса. Только тут вспомнила: Драгом´ир! Ратибóр! Пускай ничего не вышло, зато снова увидит их… И Милонéга… Потеплело на сердце.
Квакая, отплыла сонная лягушка. Царица проводила её мутным взглядом: большая-то какая. И вокруг — сияние, совсем как в Тени ветер колышется…
— Эй, — окликнула царица, сглотнув горечь. — Эй… Лягушка!
Лягушка уселась на кувшинке, опустила веки. Царица собралась с силами, потянулась к ней взглядом, мыслью:
— Ты… из Тени?
Лягушка не шелохнулась. Не услышала будто даже. А царица, как ни пыталась, не могла ни дозваться, ни дотянуться. Словно скорлупа наросла вокруг лягушачьего тела — невидимая, колдовская, такая знакомая… знакомая… Царица ахнула, узнав. Кощеево колдовство, тёмное грубое кружево. Оно! Владыка руку приложил, он лягушку заколдовал, чтоб не дозваться было.
— Лягушка! Помоги! Ты же из Тени, ты Кощея знаешь. Помоги мне домой вернуться!
Лягушка тяжело соскользнула в воду — без брызг, без кваканья.
— Лягушка… — прошептала царица, уронила руки. — Помоги! Горячо мне здесь, больно, тяжко… Батюшка у меня там…
Миг спустя распрямилась, собрала всю силу, какая осталась, подозвала ближе тёмные воды, нагнала ряби, сгрудила тину, потянулась к лягушке, затихшей под ряской. Теперь, когда не пыталась царица нырнуть, болото слушалось, легко подчинялось. Но колдовство на лягушке лежало крепкое, не по царицыному уменью. Она б с таким и в Тени не справилась, не то что здесь. Не услышит её лягушка и не расскажет, как сюда попала, тут ли дорога домой. Колдовство на ней Кощеево, на живом и мёртвом замешанное, на острие, на самой тропочке пограничной. Значит, и разрубить его под силу одному только Кощею да тому, кто и в жизни, и в смерти побывал. Куда уж ей, унесённой из Тени, чужой в Солóни…
Но лягушка, лягушка эта — неспроста до неё не дозваться, неспроста она на Край-Болоте сидит — в месте, где в чёрных сказках дорога в Тень открывается. Нужно дознаться. Отыскать способ! Перемолвиться с лягушкой, проведать… А пока, выходит, нет тут пути. Назад надо.
Пошатываясь, царица поднялась на ноги. Ухватилась за ветку, рукавом вытерла лицо. Тяжело, сладко дышалось болотным маревом. Колыбельная ещё звучала в ушах — глухо, на сто голосов. Давняя, знакомая — её и сыновьям пела, пока малы были.
Цепляясь за стволы, побрела царица прочь. Край-Болото только притворяется светлым-ласковым. Силы до того выпивает, что ноги еле переставляешь — ровно как в той сказке говорилось. Силы тянет, в сон клонит… Точно так всё. Но не испугалась ведь, пошла, отыскала. И всё, всё напрасно, если только не разгадать, как до лягушки добраться!
Миновала лес, миновала погост. Темнел по левую руку свежий холм, под которым спали семеро девок — угорели разом в одной бане. По правую руку двадцать холмов темнело: ратники с рахáзских полей на щитах вернулись.
Скользнула в ворота, глянула на дозорных с копьями на забрале 7. Заперла за собой тяжёлые створы, побрела тихими улочками Крап´ивы-Грáда, на ходу убирая сторожевые струны, распутывая охранные узелки. Добралась до дворца. Шагнула через порог покоев, провела ладонью по лицу, махнула рукой. Оттаяло и пошло время; никто не заметил её отлучки.
Скинула отяжелевшую телогрею 8, красную рубашку 9, пояс и опястья 10. Осталась в льняной рубахе до пят, опустилась в кресло — заморское, с ажурным узором, точёными, золочёными ножками — подарок Милонега к венчанью. Уж сколько лет прошло, а кресло будто вчера сработано.
Закрыла глаза. Болотные вихри закружились, сдавило грудь.
Глубоко вдохнула. Страшно. Страшно. Снова не той дорогой пройти хотела. Не так просто в Тень попасть, давным-давно сама убедилась и всё равно поддалась, едва не утопла. Не зря это место Край-Болотом зовут, не зря стороной обходят и звери, и птицы. Даже берёзы там — и те не такие, даже лебеди — и те больше на Тенных птиц походят, невесомые, ясно-тонкие.
Там ключ. Там путь. Но где взять ключ этот? Какой им замок отомкнуть? Где бы хоть кусочек достать колдовства Тени, чтоб отозвалась, впустила? Где?.. Подай знак!
Царица сдавила виски. Искать. Искать дальше. Из Семигрáдья гонцы вот-вот вернутся, нужно порасспросить. Из Траворéчья на той седмице 11 привезли свитки — изучить надо, не откладывая. А в Медвежий угол, говорят, калики 12 перехожие вернулись — надо и к ним наведаться. Жаль, в Рахазье книжницу 13 ханскую сожгли войска Милонéговы. Как знать, может, что-то бы там сыскала…
Постучали в дверь. Царица тяжело подняла голову.
— Войди.
Заглянула чернавка 14, молодая совсем, едва в юбку вскочила.
— Царь-батюшка спрашивает, не изволишь ли с ним отобедать.
— Скажи, изволю.
Чернавка поклонилась, испуганно поглядела, как царица смотрит будто сквозь. Та и впрямь смотрела в расписную стену, а виделись осиновый лес, заячья могилка, поставец 15 у крыльца, где свечи сушила… Княженичные Тенные болота виделись, нежные дожди.
Чернавка робко окликнула:
— Царь-батюшка спрашивает, не изволишь ли за обедом о важном деле побеседовать.
— Изволю, — проронила царица, откидываясь на подушки. — А ты, милая, изволь шубку 16 мне принести.
— Принесу, матушка, — кивнула чернавка.
Затворилась дверь. Царица забылась на мгновенье. Послышался пересвист сизой горихвостки — точь-в-точь как в Тени. Но то был только ветер, только ветер в царском саду.
***
— Бледна ты нынче, Гнéвушка, — ласково произнёс Милонег. Привстал, протянул руку. — Нездоровится?
— Не бери в голову, сокол мой, — ответила царица, садясь слева. — А царевичи где?
— Позже явятся. — Царь опустился на лавку, и тотчас вошли слуги, внесли яства. — Я с тобой одной поговорить хотел.
— Расскажи, мой сокол, — кивнула Гнéва. Улыбнулась вымученно, чувствуя, как тянет болото. До сих пор не рассеялась перед глазами ледяная хмарь. — Расскажи, что на сердце.
Царь опустил пареную репу в плошку со сметаной. Поводил, оставляя бледые 17 разводы. Бросил:
— Стрелы готовы.
Царица себя ничем не выдала; только дрогнуло сердце, пальцы свело на миг, и вспыхнуло: вот тебе знак. Вот тебе знак, Гнева!
— Стрелы? — тихо повторила, не сводя с Милонега глаз. — Те? Что в семи ручьях?..
— Те, — кивнул царь. — Сама знаешь, нельзя их томить. Выходит, пора.
— Пора, выходит, — откликнулась Гнева, не замечая ни блюда с дичью, ни кувшина с мёдом.
— Вот и хотел я посоветоваться: когда?
— Все три? — Царица сцепила руки, плотней стянула на груди телогрею. — Все три готовы?
— Все три, — снова кивнул царь.
— Зачем тогда медлить, — молвила Гнева, и облако закрыло солнце, темно стало в горнице, как в сумерки. — Сегодня объяви. А завтра пускай стреляют.
Царь потянулся к мочёной бруснике, просыпал алые ягоды на белую скатерть.
— Кабы беды не было.
— Сколько царевичей до тебя стреляли, сколько после выстрелят. Ты и сам так невесту сыскал, верно?
— Верно, — ответил Милонег. Медленно улыбнулся, глянул то ли в прошлое, то ли в душу. — Велю вечером царевичам рассказать.
— Зачем же до вечера тянуть?
— Днём семиградские послы явятся. Паволоки 18 привезли, вина да вести дурные. Надобно разузнать.
— Надобно. — Гнева налила из кувшина мёд, откусила хлеб. — Только всё же зачем тянуть? Позволь мне самой сыновьям сказать.
— А Иван?
— Позволь мне самой сыновьям сказать, — мягко повторила царица. — И Драгомиру, и Ратибору. И Ивану.
Кощей. Предрассветье
Помнилось тепло рук, ласковая улыбка. Застывал воск на белых свечах. Тени сновали рядом, а матушка склонялась, улыбаясь, и плыла песня — давняя, дивная. Сладко дремалось, и взгляд матушкин был такой, словно ничего дурного никогда не случится, словно жизнь будет долгой, как Тенные поля, как ночи, тянувшиеся без конца и без края под виденья, под колыбельные, под шёпот, и шелест, и матушкины сказы.
«Раскинулась Сóлонь от края до края: темнели в ней леса дремучие, стояли грады богатые, ярмарки шумели, золотой хозяин днём землю пестовал, серебряный пастух ночью пас. И всё было ладно да радостно до тех пор, пока не уродились у государя Солонного три сына. Старший — наследник царский, да только среднему не давало это покоя. Хотел он сам на престол взойти и, когда пришла пора, очернил брата старшего в батюшкиных глазах: мол, дурное тот замыслил против отца, с колдунами чёрными знается, с врагами заморскими. Осерчал старший. Столько злобы да зависти породили братья, что взялись за мечи.
Третий брат, тихий да скромный, прежде голоса не подымавший, сказал: заберу вашу злобу да уйду, куда глаза глядят, только мечи отложите, не губите друг дружку.
Забрал злобу их, гнев и зависть да ушёл. Оказался вскоре в ином месте, где стелились поля бескрайние, где звёзды светили мягче и солнце сквозь облака едва на землю глядело. Тихо было, шелестел осинник, бежал ручей. Там третий брат и остался. Выложил из котомки гнев да злобу, а пока спал на берегу, в тени осины, — развеяло их большим дождём.
Место то брат нарёк Тенью, и всякий, кто хотел, забирал злобу чужую да приносил туда, чтоб смывало её дождями. Брат младший владыкой стал Тенным; ширились земли, мирно там жили, справно, принимали всех, кто зависть, свары да склоки приносил, чтоб истаяли, да и оставался. Долго ли, коротко ли принимали, а скопилось однажды зла столько, что дождь едва сдюжил. Тогда владыка зéмли Тенные скрыл от чужих глаз. Только зло по-прежнему в Тень сочилось: ровно столько, чтоб и в Солони людям легче жилось, и дожди Тенные с ним справлялись.
А как из Солони в Тень попасть, один владыка с тех пор и знал. Обратно же в Солонь никто из Тени не хотел — в крикливые сёла, в надменные города. Жила Тень тихим трудом, мягким светом, стоял дворец владыки в Тéмень-Горах, и сказки оживали в скалах, да в осиннике, да у Сизой речки. И если уходило всё же Тенное существо в Солонь, худо приходилось и ему, и Тени: появлялась прореха, чрез которую зло земное возвращалось из Тени в Солонь… Но немного было таких охотников, а вскоре и перевелись те, кто помнил, как это делать.
Так и жили Тень и Солонь, мало что друг о друге ведая. Менялись владыки, зло земное уходило с большими дождями, вёсны являлись в срок, а когда выплывал на небо серебряный месяц, засыпали птахи лесные и дети малые. И ты засыпай, Кощей».
Былое. Олень
Оленёнок выскочил из кустов, пролетел стрелой по поляне: шея высокая, уши бархатные, глаза громадные, будто влажные ягоды смородиновые. Яромила тихонько засмеялась, протянула руки. Иван тоже засмеялся — негромко, как матушка. Оленёнок остановился. Помедлил, задумчиво кося глазом на царицу с царевичем. Качнул рыжей головой, на которой только прорезались рожки.
— Ай люлень, — подозвала царица. — Ай люлень ты мой олень.
Оленёнок подался на голос. Яромила вынула из складок охабня 19 кружок моркови, протянула на раскрытой ладони.
— Ай люлень ты мой олень, убегай в лесную тень.
Оленёнок подошёл, обнюхал ладонь, взял угощение.
— Я тоже хочу, матушка, — попросил Иван.
Яромила вынула ещё два кружкá, два маленьких солнышка. Одно дала царскому сыну, другое — лесному. Иван боязливо вытянул руку, раскрыл ладонь. Оленёнок принялся обнюхивать пальцы, щекоча носом. Ветер шевелил листву, солнечные пятна пролетали по светлой шкурке. В выпуклых глазах отражались Иван, Яромила, веточки ольхи. Иван хихикнул: олень коснулся ладони шершавыми ласковыми губами. Ткнулся, слизнул морковь. Вздрогнул, подскочил и помчался прочь.
Затрубил рог. На поляну выехали всадники: царь и Вышáта-воевода. Через седло позади Милонега перекинута была лисица.
Иван вцепился в руку матери. Царь натянул поводья — румяный, громадный, с сияющими глазами. Подал царице лесные дары: бруснику, вербейник 20, ветреницу 21. Крепко, по-лесному от царя пахло, только странный пустой дух вплетался, перебивал ласку. Милонег спешился, прижал Яромилину ладонь ко лбу, закрыл глаза на мгновенье. А затем показал Ивану на лису, перекинутую через седло:
— Гляди какая. Ай и шапку тебе сошьём на зиму, Ванька! И на рукавицы хватит.
Громче трубили рога, всё ближе шуршали по лесной мураве копыта, лаяли собаки. Земля дрожала: мчалась от поля свита, не поспевшая за царём к опушке. Иван выглянул из-за материнской руки, потянулся к лисе. Шерсть у неё была густая, рыжая, брюхо белое.
— Ну, потрогай. Ишь, мягонькая, — разрешил царь.
Иван коснулся шерсти, провёл пальцем по тёплому уху. Весело спросил, совсем осмелев:
— Почему она ушами не ведёт?
Царь ловко подхватил лису; та шевельнулась, будто кукла у няньки в ладони. Обвисла в руках Милонега и повернулась к Ивану левым глазом — чёрным, застывшим, с уголка сизым. Шерсть вокруг глаза сморщилась, будто лиса хотела заплакать, да так и замерла — как Иван, бывало, когда батюшка окликал: «Девонька! Али реветь станешь?»
— Ты её подстрелил, что ли? — выдохнул Иван.
— А для чего ж ещё на охоту ездят? — раскатисто засмеялся Милонег. — Ну, мы за манком приехали. Лисиц видимо-невидимо нынче.
— А манок зачем? — прошептал Иван, гладя шерсть, склоняясь ниже и ниже над лисой.
Из зелёного моря вылетели птицы, взвились с клёкотом в небо. Фыркали лошади, заливались лаем псы.
— В него дунешь — он раненым зайцем закричит, — объяснил царь. — На крик лиса и пойдёт. А сами-то зайцы ишь как ловко прячутся. Вот вроде тебя: как забьёшься в угол во дворце, так и не найдёшь.
Совсем близко заржали лошади, всколыхнулись ветки, и на поляне стало темно от наехавших всадников. Матушка взяла Ивана за руку, придержала. Всхрапывали лошади, смеялась свита. Густо запахло полынью и дымом.
— Ещё манок бывает, который как мышь пищит, — добавил царь. Вгляделся в Ивана, тряхнул лису. Та повисла тяжёлая, тихая, пустая. Иван зажмурился. Сощурился царь:
— Да ты никак ревёшь?
— Милонег, — певуче окликнула царица. — Мал он ещё. Жалко ему лису.
— Жалко, — выдавил Иван.
— Жа-алко… — протянул царь, поправляя подпругу. — Ну? Где манки?
Охотники заторопились, принялись рыться по сундукам на краю опушки. Яромила тронула за плечо Ивана:
— Пойдём домой, Ваня.
Царь отдал мёртвую лису Вышате, вскочил в седло. Грозно-насмешливо посмотрел на Ивана:
— Слёзы-то спрячь!
Иван кивнул. Уткнулся матери в бок. Так и стоял, пока не скрылась свита, не выветрился с поляны пыльный костровый дух. Яромила обняла его за плечи, привлекла теснее к себе.
— Ну, Ванюша… Хватит плакать.
Иван оторвал лицо от парчовых складок, поднял глаза на мать.
— Зачем? Неужто в поварне дичи не хватает? Али сукна нет на шапки?
— Цари издавна на охоту по осени выезжают, Ваня. Обычай такой.
— А я не стану!
Яромила только вздохнула. Взяла Ивана за руку, прислушалась к рёву и ржанию. И как они ещё лисиц всех не распугали таким шумом да такой толпой?..
— Пойдём домой. Нянюшки уж и пастилы тебе достали, и перья жар-птицыны Крапива-умелец выточил.
— Выточил? — спросил Иван, забывая слёзы. — Как у настоящей?..
— Как у настоящей, — улыбнулась царица. — Пойдём. Вон той тропинкой, узкой, по ней охотники никогда не ездят.
Иван зашагал рядом с матерью, приминая сафьяновыми сапогами вялые травы. Листья блестели, роса ещё не сошла под кустами. Солнце блестело в каплях медными искрами.
— Вот это, смотри, горицвет-отведиглаз, — рассказывала матушка. — Говорят, колдуны его собирают по весне, берегут потом как зеницу ока. Это — птицемлечник 22, в нём надежда по ночам вызревает по маковому зёрнышку. А это — оживи-цветок 23. Кто его запах вдохнёт — все тайны свои вы…
Царица остановилась, отвернула царевича от тропы. Испуганно прошептала:
— Не гляди, Ваня!
Но Иван вывернулся из матушкиных рук, посмотрел вперёд. В зелёных волнах лежал, вздрагивая, олень — бархатный, бурый, тёплый ещё. Закрыл глаза, будто спал. В рогах путались осенние травы, из шеи торчала стрела с царским опереньем.
— Мама! — ахнул Иван.
И тотчас послышался голос Милонега, незаметно подошедшего:
— Али ревёшь, девонька? Али плакать будущему царю пристало?
Иван открыл рот, хотел закричать, вдохнуть — и не cмог. Царь кивнул кому-то; тотчас поднесли крохотный лук, как раз по руке Ивану. Милонег протянул лук сыну, подал стрелу.
— Ну-ка, покажи, чему тебя Елисей выучил.
Иван оттолкнул лук. Спрятался за мать.
— А ну! — грозно велел царь. — Стреляй!
Иван молча глянул на Яромилу. Та опустила глаза, подтолкнула его мягко:
— Ты ведь царь будущий, Ванюша. Как будешь охотиться, как воевать станешь, если лук в руки не хочешь брать?
Иван дёрнул головой.
— Не хочу охотиться! Не стану воевать!
Кулаком отёр лицо и кинулся прочь сквозь бурелом и травы. Милонег бросил гневно:
— Гузыней 24 растёт. Сменить учителя!
— Милонег! — с укором воскликнула царица. Голос зазвенел, совсем как у Ивана — серебряными бусинами по стеклу.
— Не дело ему от лука лытать да слёзы лить, — осадил Яромилу царь. Дёрнул поводья.
Поворачивая, конь его, ладный, длинношеий, наступил копытом на крохотный лук — тот разломился; едва слышно застонало дерево. Царица, качнув головой, горько глянула на царя, побежала за сыном.
…Свет летел по чаще, ветки хлестали по рукам, по плечам. Перезванивались растревоженные птицы, трещали. Порскали в стороны мелкие лесные звери, в нос лезли запахи мокрой земли, мягкого осеннего солнца. Мимо нор и гнёзд бежал Иван, мимо лесных озёрец и тайных троп, а в голове билось: никогда. Ни за что!
Яромила нашла сына на елани 25 — спрятался у корней. Опустилась рядом на колени, притянула к себе кудрявую голову.
— Ванюша…
— Ай люлень ты мой олень, — всхлипнул царевич.
1 Яснóтка — трава с белыми, розовыми или пурпурными цветами.
2 Яскóлка — трава с мелкими бело-серыми цветами.
3 Лал — рубин или красная шпинель.
4 Кóлпица — болотная птица.
5 Оси́новка — небольшая долблёная лодка, которая делалась из цельного осинового ствола.
6 Мóрок — нечто одуряющее, помрачающее рассудок.
7 Забрáло — площадка для воинов наверху крепостного ограждения, защищённая с внешней стороны брёвнами или зубцами.
8 Телогрéя — распашная одежда, застегивающаяся на множество пуговиц.
9 Красная рубашка — нарядная шёлковая рубашка с очень длинными рукавами, надевавшаяся поверх нижней, льняной.
10 Опя́стья — украшенные вышивкой или камнями ленты из плотной ткани.
11 Седми́ца — неделя.
12 Кáли́ки перехóжие — паломники, нищие на Руси.
13 Кни́жница — библиотека.
14 Чернáвка — служанка, прислуживающая знатной женщине или занятая чёрной работой.
15 Поставéц — невысокий шкаф с полками.
16 Шу́бка — длинная одежда из парчи, бархата или тафты. Надевалась поверх красной рубашки.
17 Блéдый — бледно-желтоватый.
18 Пáволока — шёлковая или бумажная дорогая ткань.
19 Óхабень — широкий кафтан с откидным воротником и прорезями для рук в длинных рукавах.
20 Вербéйник — трава с жёлтыми цветами.
21 Вéтреница — трава с белыми, красными, розовыми или сиреневыми цветами.
22 Птицемлéчник — трава с белыми цветами.
23 Горицвéт-отведиглáз, оживи́-цветок — вымышленные цветы.
24 Гузы́ня — плакса, рёва.
25 Елáнь — поляна среди леса с мелким кустарником и травой.
День подошёл к полудню. Поднялся ветер. Онемевшие пальцы так и не отходили — всё казалось, будто ледяная вода кругом. В первый раз когда после свадьбы уходил Милонег в поход — тоже пальцы немели. Обвила Гнева мужа руками за шею, шепнула на прощанье:
— Вернись ко мне невредимым, Милонегушка… Заклинаю.
Качнула головой, отгоняя тоскливые мысли. Кликнула сыновей — младшие тут как тут, а старший, Иван, по-всегдашнему в стороне, не подумал прийти. Ратибор опустился на скамью по правую руку, Драгомир устроился у ног. Гнева положила ладони сыновьям на головы. Ратибор, кудрявый, ясноглазый — царёв сын, тут и леший спорить не станет. Плечистый, длинноносый — точь-в-точь батюшка. Драгомир, неулыбчивый, темноокий, с первого взгляда будто и не царской крови. Но приглядишься — и родинку отыщешь на шее, там же, где у батюшки. И брови густые, чёрные, тоже в царя… Царица погладила Драгомира по голове — будто древесного мха коснулась. Жёсткие короткие волосы, словно у князей из Лесной страны. Тянет младшего к чащобам, к сумраку, к тайным полянам, совсем как её саму. Длинные ресницы, узкие запястья — от неё же, от матери. Вот уж кто с дедом нашёл бы о чём побеседовать…
Вздохнула Гнева. Подумалось, что если б всё вышло, — не сидела б она теперь с ними, не гладила б по волосам. Подняли головы сыновья, глянули участливо, с вопросом.
— Не надобно ли чего?
— Возьми, матушка, коня моего, прокатись — все печали ветром развеет!
— Али свадьбой огорчена? Пустое дело!
— Али обидел кто?
— Свадьба — не горевать, свадьба — радоваться. Идите, сыны мои, посольство встречать. Говорят, книги привезли да камни волшебные семиградские… Идите. Да завтра с утра судьбу свою не проспите.
Сыновья ушли, Иван так и не явился. День покатился к вечеру путаным клубком, надкусанным яблоком. Утих ветер; отшумели под окнами гусляры, дудочники и послы, отогнали на колымажный двор расписную семиградскую колымагу 26. Усталый царь, весь день толковавший с послами, ушёл в ложницу 27.
Чернавка поскреблась в дверь:
— Изволишь отужинать, матушка?
Гнева отмахнулась, но чернавка — понятливая, даром что молодая — принесла орехов лесных, вишен в сахаре. Сладкая мякоть растеклась по языку — и словно прояснилось слегка кругом, и пальцы наконец и вишнёвую кожу, и ореховую скорлупу, и парчу подушек почувствовали.
— Ивана ко мне позвать, — велела Гнева, когда чернавка явилась забрать плошки.
— Позову, матушка, — кивнула чернавка и выскользнула за дверь.
Гнева выпрямилась, провела ладонью по лбу. Мучили её головные боли; тяготили венец и пышные косы. Когда бывала одна, не прятала их, струились косы по парче и тафте к мраморным плитам, что тихие водопады.
— Ивана позвать к царице! — звонко крикнул слуга-мальчонка.
Гнева расправила плечи, стряхнула с рукава ореховую скорлупку.
— Старшего сына царица требует! — подхватила стража.
— Ванюшку-дурачка к матушке-царице! — полетело по дворцу.
Царь, почивавший уже в ту пору, проснулся, протёр глаза, услыхал, кого да к кому кличут, и зарылся головой в пуховые подушки.
***
Отыскали Ивана в конюшне: сидел в пустом стойле, раскладывал стёклышки цветные да камушки. «Малокровненькой, чудненькой», — вздохнула с печалью бабушка-задворенка 28, кроме которой никто в дальние стойла и не заглядывал.
— Иди-ка, милок, к царице. Ждёт тебя матушка.
— Какая она мне матушка, — отмахнулся Иван, выкладывая по руке острые стёкла: у пальцев — красные, будто кровь, по ладони — синие, что морская гладь, к запястью — мелкие, зелёные, что кувшинки.
— Всем нам она матушка, царица наша, — напевно протянула старуха. Лаптями раскидала солому, склонилась над Иваном. — Иди, Ванечка. Не заставляй царицу ждать-поджидать.
Стёкла цветным ручьём ссыпались в карманы. Иван поднялся. Сунул задворенке резан 29 и пошёл из конюшен.
— Кафтан отряхни, милок. Да умылся б ты!
Иван одёрнул полы, провёл ладонями по плечам, смахивая солому. Пахло от него крепко: сладким сеном, конским потом. Но прибраться, умыться? В покоях царицыных напомажено да надушено — поди и не заметит.
Вошёл Иван в чёрные сени. Не снимая сапог, зашагал по лесенкам да коулкам 30, кутям 31 да переходам к широким ступеням, к золочёным царским покоям. У высоких дверей остановился. Вспомнилась матушкина горенка, светлая, с золотой лучиной — той матушки, родимой, оставшейся в памяти запахом таволги 32, тёплыми руками. Вспомнилась — и обернулась туманом из-под дверей царицыной горницы. Про царицу шептались, мол, ведьма облачная, околдовала царя. Так же и про его матушку говорили: ведьма, мол, травяная да провидица. Царь-батюшка поехал по осени, царевичем ещё, стрелу свою искать. Вышла ему навстречу девица: стан — лоза, глаза — звёзды. Года не прошло — появилось во дворце дитя; рос царский сын быстро, лицом красавец, смекалкой скорый. Храбрый, ловкий, письму выучился, с гостями заморскими молвился на чужих наречиях — с теми лишь, правда, кто добраться смог до Крапивы-Града по охваченным войною землям, по Журавлиной дороге, вдоль которой жгли леса и сёла лютые душегубы.
А потом померла матушка, и совсем тёмные времена настали. Батюшка Ивана никуда не отпускал от себя, так и пересидели вдвоём в тёмной горнице зимние вьюги, чёрные метели. Сколько лун минуло, прежде чем окутало стольный град туманом и явилась сизоглазая Гнева. Поразвеялась наконец батюшкина тоска, женился второй раз, родились братья: богатырь Ратибор, красавец Драгомир. Снова батюшка улыбаться начал. Всех сыновей любил, но его, Ивана, — особо. Ему прочил царство, его готовил в наследники. Да только сам Иван слышать не хотел ни о каком престоле, думать не хотел ни о каком венце царском да с царицей новой никак, к батюшкиной печали, поладить не мог.
Толкнул Иван дверь, кивнул коротко, закашлялся от сладкого духа в царицыных покоях: багульник 33, ладан нездешний, свечи дурманящие. Не поднимая глаз, молвил:
— Здравствуй, матушка. В добром ли здравии?
— В добром, Иван, в добром. Заходи. — Царица поднялась навстречу, махнула на обтянутую парчой лавку. — Да дверь поплотней прикрой, ни к чему нам чужие уши.
— Что надобно от меня, матушка? — угрюмо спросил Иван. Лавка была скользкая, холодная, даром что парчу из самой Черёшни везли, а умельцы, что царице горницу убирали, — лучшие во всех Озёрах-Чащóбах.
— Батюшка женить вас решил: тебя и братьев твоих.
«Снова?» — подумал Иван. Вслух не спросил: от царицы и без того ледяным маревом веяло. Тяжёлые занавеси, медные подсвечники словно роса покрывала.
— И что же?
— Про стрелы-то огненные-родниковые помнишь? — Царица глянула косо. — Те, что в живой воде остужают, а затем в мёртвой?
«Как не помнить. Это ты, видать, матушка, позабыла, что батюшка мне однажды уж готовил стрелу, собирался женить, да невеста до столицы не добралась, заплутала в чаще».
— Помню.
— Даст вам батюшка по стреле. Выстрелите. У кого на какой двор стрела упадёт, тот на той девице и женится. — Царица поднялась, подошла к окну. Провела пальцем по зрительной трубе 34, золотом изукрашенной. — На боярский двор упадёт — на боярской дочери. На княжеский — на княжне. На купеческий — на купчихе.
Иван пожал плечами: женить так женить. С женой ли, без ли, а Гнева его изведёт прежде, чем батюшка царём сделает. Девку только, жену, жаль; ни за что ни про что пропадёт заодно с царским сыном, ежели ещё до столицы доберётся да до свадьбы дотянет. Прежнюю в лесах под Калиной-Градом схоронили; дважды отправлял туда Иван верного Алёшку, стёклышки матушкины на могилу класть.
Солнечный луч, неведомо как пробившийся сквозь царицыны облака, блеснул в золотой пуговице.
— А ты, Иван, — Гнева вернулась к лавке, села рядом; пахн´уло от неё пряным, неземным, зимним, — в болото стрелу пусти.
— В болото? — оторопел Иван. — Какую девицу я на болоте сыщу?
— Никакую не сыщешь, — шепнула царица, и почудилось, что молния змеится по мраморному лицу. — Только лягушку там и найдёшь. Привезёшь во дворец, покажешь. Кто ж тебя на такой женит? А нет жены — какой тебе трон? Будешь в покое жить, братьям преград чинить не станешь. Сам знаешь, Ратибору трон куда больше впору.
— А если батюшка новую стрелу пускать велит?
— Стрелы огненные-родниковые не в один день делаются. А за то время мало ли что случиться может.
Какая царице выгода, спрашивать не требовалось. Старший сын из наследников долой — вот и путь на трон открыт среднему.
Иван оглядел покои: серебро, перлы 35, высокие свечи. Прохлада да тишина.
— Согласен?
Ледяной лаской веяло от царицы. Злословили про неё, мол, в корчаге с мёдом, из которой царя потчует, нож держит, чтоб лезвие медовой сластью пропиталось и резало б потом, боли не оставляя. Иван посмотрел в царицыны очи, тинные облака: врёт, не врёт? И глянула из них вечность морозная, серая, растянутая в века, с долгим полем под дальним небом.
— На дорогу дадут тебе серебра, дадут хлеба. Конём одарят.
— Что ж не упреждаешь, матушка, чтобы батюшке не проговорился? — усмехнулся Иван.
Царица провела пальцем по губам. Сверкнул прозрачный ноготь — Ивану свело рот, будто иглой зашили.
— Зачем упреждать, коли сам не скажешь? Как подумаешь о таком, уста и замёрзнут, будто княжну ледяную поцеловал. — Смех царицын снежными искрами сыпался. Опустила руку, и по губам словно ладонью ударили: горячо стало, больно и солоно. — Иди. Перо в твоей стреле особое будет, алое, не дивись. С ним мимо болота не промахнёшься.
Иван, не оглядываясь, вышел из горницы. Сбежал по крутым ступеням до чёрного двора, до зелёной травы, до сырой земли. Упал в усталую мураву, сжал в кулаках стебли. Зарылся лицом в тихие запахи — тут тебе и ягода поздняя, и осень ранняя, и птахи певчие, и золотые цветы, — и затих. Долго ли, коротко ли, перекатился на спину, с тоской посмотрел на высокие окна в тесной горенке под самыми шлемами-куполами. Сколько зим минуло, а помнилось отчётливо, будто намедни 36 было: как светится окошко за хитрым литьём, как матушка выглядывает на двор и птицы небесные слетаются к ней, принося цветы, рассказывая про вёсны. А матушка зовёт — будто самая красивая птица поёт:
— Домой, Ванюша, пора. Поднимайся, царевич мой.
— Страшно, мама, — шепчет Иван: до горенки материнской—десятью десять ступеней тёмных, высоких, и сундуки по бокам, и обрывы, и чёрные скакуны, и сивые 37 оборотни.
— Бери свечу да не бойся, — зовёт матушка.
Иван смотрит в небо, а там стелет закат, и светло ещё совсем, и по брусничному серебру зажигаются звёзды, так, что светлей только матушкина улыбка. А на терем уж наплывают тучи, двор затопил сумрак, от стены подбирается Ночь-Река, и ни огонька во всём царстве.
— Бери свечу да не бойся, царевич мой, — повторяет мать.
Иванушка встаёт, хватает свечу, мчится вперёд по высоким ступеням, слыша звон мечей да молота по наковальне, слыша пожары да битвы, кваканье да рык, пение птиц небесных да шипенье подземных гадов. Бежит, закрывая свечу от ветра, десять ступеней минует, и пятьдесят, и сто, распахивает дверь и вбегает в материну горницу, светлую, тихую. Пахнет там пряниками печатными, тайнами заповедными, книгами золочёными да перьями жар-птицы.
— Храбрый мой царевич, — шепчет мать. Целует в кудри, подводит к окну. Показывает на бескрайние дали, на то, как журавли кличут в червлёном 38небе, как звёзды опускаются на серебряных нитях так, что в ладонь впору взять, только жгут больно. Показывает, как ходят по той стороне тучи, как алеют за лесом зори и гуляют молнии. — Всё твоим будет, царевич мой.
— Отчего тогда плачешь, матушка?
— Оттого, что не просто так будет, а на крови, на гóре. Тропами тёмными через леса, дорогами чёрными через Анчáрный край…
Иван прижимается к матери; та берёт его на руки, относит на лавку. Лён и травы наводят дрёму, сквозь сон видит царевич золотые купола впереди, мрачные чащобы, страшные чудеса. Видит, как блестит в материном взоре слеза, тянется к ней, да забытьё сильней, сильней тянет… И падает царевич в тёплый и тихий сон до поры до времени.
…Иван распахнул глаза. Тьма накатывала жадными волнами, обвивала руки травяным дымом. Молчало окно в самой высокой горнице. Царевич встал, утёр лицо рукавом и, не зажигая свечи, пошёл в свою светёлку.
Птица-вестница села на рукав, выпустила из когтей бересту с царским указом — рано поутру умытым-одетым ждать на Серебряном дворе. Выходит, завтра уже стрелять будут по невестины души. Выходит, завтра уж уходить из родного дворца, выстывшего, озябшего за годы, что облачная царица правит…
Лягушку привезти во дворец — как бы не так! В болото-то Иван выстрелит. А дальше уж никакая лягушка не нужна. Стрелу батюшке с соколом отошлёт, лягушка пускай в камышах останется, а сам Иван во дворец уже не вернётся. Никогда. Не станет царём. И никто его не заставит ни воевать, ни судьбы вершить.
Иван скользнул в неприметную дверь. Миновал стражу, прошёл мимо спящих чернавок. Пахло внизу дёгтем, щами, пóтом да патокой. Оставив позади людские с конюшнями, Иван завернул в дальние покои в Лебединых палатах, где ещё мать-царица отвела светёлку: вырастешь, Ванюша, тут будешь ночевать. А дни во дворце не проводи, как солнце проснётся, беги на вольный воздух, на луга заливные, на поля бескрайние к речным василькам, к лесным росам. Мне не уйти отсюда, погибну в тереме от травы злой — так хоть ты, Ванюша, беги. А в сумерках только в этой светёлке и будь, сыночек мой. Никто тебя здесь не тронет, никакой злой силе до этой горенки не достать.
В потёмках Иван собрал шёлковые порты, крепкие сапоги, вытащил из-под сундука сушёный горох да ржаные горбушки. В старую рубаху нянюшкиными руками зашито было тридцать три червонца. Три червонца взял Иван, тридцать оставил там же. Свечу в котомку уложил, огниво 39, иглу с ниткой. Чего ещё ему надо? Коня бы нового хорошо — жаль Сметкá уводить в болота, — да разве царица доброго коня взять позволит? На хлеб да на серебро посулённое Иван не надеялся. Хлеб, может, и даст, да отравленный. Серебром, поди, одарит, да оморочным.
Сел на лавку, глядя, как за окном пляшут тёмные огоньки. Пляшут, дразнят: то ближе подлетят, то к стволам их отнесёт ветром, заплутают в сухих травах. Так и сидел царевич до самой зорьки, а как разлилась по небу алая малина, надел кафтан, закинул за плечи мешок и пошёл на Серебряный двор — изукрашенный, широкий, с коньками крыш, с расписными ставнями. А там уж целая толпа челяди, и ворота открыты, а за ними люда видимо-невидимо: и девок, и бабок, и мужиков посадских. Но ни батюшки с царицей, ни братьев ещё не было. Зато из толпы уж вовсю раздавалось:
— Гляди, старший явился! Чуднóй который.
— Чудной, да ловкий. Пищаль 40, говорят, чужеземную разобрал, а потом свою сумел сработать.
— Не сумел бы, коли батюшка б не заставил.
— На торжище не ходит, с девками не гуляет — как есть чудной!
— Куда ему с девками гулять. О книжках да о пищалях только и думает.
— А батюшка-то в нём всё равно души не чает.
— Холодный он, неживой будто. Ровно для Тени владыкой стать народился…
— Да что вы на сына царского, как не совестно языками молоть! Забыли, как посла-то рыжего спровадил, отвадил от нас иго ихнее?
— Эй, Ванюшка! Что тебе на царском дворе? Приходи ко мне, обогрею.
— Молчи, девка! Срамота какая!
— Рыбная слободка, изба окнами на косогор! Ждать буду, Ваня!
Иван оглядел площадь, торг на горе, дальний лес, березняк под самой стеной дворцовой. Небось нескоро теперь придётся это увидеть. Может, и вовсе никогда. А он и тосковать не станет. Отправится себе, куда глаза глядят. Одна память его тут держит да заветное окно. Память, впрочем, всегда с собой, а окошко то в сердце столько будет светить, сколько сердцу биться.
Обернулся на тяжёлые дворцовые двери — а там как раз братья выходят, ступают по парчовым коврам сафьяновыми сапогами, какие простому люду только на лавку поставить полюбоваться. У среднего — можжевеловый лук, гнутый, крепкий. У младшего — осиновый, гладкий, ладный. У Ивана был лук берёзовый, лучшим умельцем выструганный.
— Доброго дня тебе, брат, — степенно поздоровался Ратибор.
— Здоров будь, братец, — бросил Драгомир.
— Хорошо ли спали, дети мои? — спросила царица, появляясь на крыльце в синем платно 41, бархатном, что ночь, с серебряной пряжкой-месяцем. Белые руки из рукавов выглядывают, что звёзды из туч. Глаза сверкают. Стан — пальцами обхватишь, ещё останется. Весь народ умолк, только бабы закрестились да мужики рты поразевали. Царица тем временем оглядела толпу, приветливо улыбнулась: — Ясного вам дня, люди добрые. Благодарствую, что пришли сыновьям моим доброго сватовства пожелать.
И те, кто царицу любил за щедрые её дары, и те, кто злобствовал втихомолку — змею, мол, царь на груди пригрел, — и те, кто заезжий был, купцы да путники, — все в тот миг души в ней не чаяли, одурманенные шёлковым взором, звонким голосом.
— Доброго здоровья матушке! Долгих дней! — раздалось из толпы.
Царица улыбнулась, приложила палец к губам, указала глазами на дворец — и отошла в тень, верная жена, царёва наперсница. На крыльцо вышел царь. Прямой, будто жердь проглотил, в тяжёлом венце, в соболиных мехах да вытканной золотом рубахе, подпоясанной кушаком. Опёрся царь о посох, острым глазом оглядел сыновей. Кивнул царице, поклонился народу.
— Быстро сказка сказывается, а дело быстрей делается, коли не лытать 42 от него. Благословляю вас, Иван, Ратибор, Драгомир, на сватовство. Берите луки да стреляйте: младший сначала, затем средний, а за ним старший. Нечего ни себя, ни людей добрых, ни нас с матушкой томить.
Зашумела толпа. Коротко поклонился и выстрелил Драгомир: ушла стрела выше бесцветных звёзд, просвистела в тучах — вздохнула царица — и опустилась на двор боярина Михáйлы. Подняла стрелу Михайлова дочь, тихая Белослáва.
Поклонился и выстрелил Ратибор: ушла стрела до самого неба, опереньем тронула облако — вздрогнула царица — и опустилась на двор купца Дан´илы. Подняла стрелу Данилова дочь, статная Велим´ира.
Поклонился и выстрелил Иван. Взмыла стрела к тучам, прошла насквозь, разметала в клочья. Царица покачнулась, прижала ладонь к щеке, будто ножом полоснули. Заструилась меж пальцев кровь; помчалась стрела, той кровью заговорённая, минуя купола да колокольни, луга да пашни, леса да рощи. Сколько текла кровь — столько летела стрела. Наконец Гнева отвела взгляд; упала стрела. Запуталась в осоке, затихла среди камышей.
…Ахнула на болоте Кощеева дочь. Тронула стрелу, вытянула алое пёрышко. Замерла, не веря. Ждала ни жива ни мертва, пока не затрещат подтопленные сучья, пока человечья нога не ступит на кочку. А ведь уж и надеяться перестала.
Кощей. Заря
За широким окном качалась луна, расколотая ветвями. Матушка говорила, луна одна что в Тени, что в Солони. Он же думал, что лун — тьма бессчётная: в каждой тёмной сказке, в каждой были, в каждой ночи — своя. Сидел в её свете, держа на коленях толстые книги. Стоило только раскрыть, как поднимались из переплётов белые птицы и синие всадники, вставали чёрные города и златые дали. Гремели Тенные грозы, шли годы — за сказками, за баснями, за тёмными вечерами. Матушкина ладонь закрывала книгу, матушкин голос звал почивать. Кощей поднимал голову от страниц — на ветках уж покачивалась заря.
Однажды взял книгу — а между листами харатьи 43 цветок вложен: алый, спелый, такой яркий, что смотреть больно. Растут разве такие в Тени? Кощей нахмурился, коснулся стебля.
— Возьми, — улыбнулась матушка.
Кощей взял несмело. Матушка обняла его. Держал Кощей цветок, вдыхал запах зреющего дождя, материных волос, алой сердцевины — и было ему хорошо, хорошо, хорошо…
Былое. Поле
Грохотали пищали, тонко свистела дудка. Шумели ратники, искры скакали по секирам и топорам. Иван и про секиры знал, и про топоры, и про пики; и про обушок 44 рассказать мог, и лук деревянный батюшка ему к трём годам выстругал. Только одно дело было с матушкой в горнице пищали потешные 45 перебирать, другое — в поле без конца и края очутиться, без матушки, без нянюшки, один батюшка рядом, но и он об Иване позабыл будто.
За плечи крепко держал Елисей-наставник, Вышата-воевода изредка поглядывал, теребя бороду, а больше ни одного лица знакомого не было. Иван ёжился в свежей рубахе: неловко было в выбеленном полотне, натирало горло. Елисей крепче сжал плечо, шепнул строго:
— Не егози!
Иван замер послушно, наново оглядел поле. Тьма и тьма была на нём ратников: до самого леса. А может, и в лесу тоже шумели богатыри: ловкие, бородатые, при мечах да луках.
…А как славно с матушкой Иван в лес тот хаживали! Уж лучше б и теперь там гулял. Но батюшка решил на смотр с собой взять — значит, так и быть тому. Прекословить ему даже Вышата остерегался, куда уж нянькам да матушке.
Крикнул что-то батюшка, а через миг загрохотало, посыпались с неба камни. Иван вжал голову, зажмурился, только потом понял: не было никаких камней, а грохот от того пошёл, что ратники засмеялись. Засверкали кольчуги. Принялись стрелять вдалеке из пищалей, и вспорхнули из леса встревоженные птицы. Иван дрожал от всякого выстрела, вспотел в новой рубахе, в тяжёлом кафтане с золочёными пуговками-гирьками — совсем как у большого, матушка сказала, а ничего хорошего в том будто и не было: неловко, испачкать боязно, деревянный меч в ножнах по ноге лупит.
Грозно колыхались знамёна, зычно отзывались ратники на батюшкины слова. Когда совсем рядом зарычали выстрелы, заискрился огонь по травяной кромке, Иван не утерпел, подбежал к батюшке, уткнулся лицом в парчовое корзно 46.
— Ты чего это? — Батюшка едва губы разомкнул, сдвинул брови. — Ну-ка на место вернись!
Иван замотал головой, только крепче вцепился в пояс. Шум стоял, пыль столбом, страх брал от блеска пищалей, от выстрелов и огня. Голо было в поле, ни травинки, и холодно, хотя пеклó солнце, и чувствовал себя Иван одним-одинёшенькой, хоть и стояла рядом ратников тьма тьмущая, и качались далеко ёлки, и вились под облаками дрозды.
Батюшка подозвал яростно:
— Елисей!
Крепкие руки оторвали Ивана, отвели в сторону. Кто-то принялся усовещивать, леденцы совать. Навернулись слёзы. Домой бы, к матушке, к нянькам на печку, на лужок за дворцом…
— Не егози, Иван!
Звенела сталь, обнажали ратники мечи, блестели на солнце сабли. Батюшка вскочил на коня, понёсся между рядами. Тёмная туча успела пройти, прежде чем он вернулся. Спешился, улыбнулся холодно:
— Ну-ка, Иван, иди сюда!
Иван шагнул вперёд. Те же полк´и на поле стояли, только теперь не на батюшку — на него глядели. Сколько доспехов… Древки у секир как иглы торчат. И совсем не видно за шишаками 47, за топорами лиц… У Ивана самого шишак деревянный то и дело скатывался на нос, давил на макушку. Как же они, ратники эти, в стальных шишаках стоят ровненько? Жарко ведь, тяжко, а хоть бы один шевельнулся!
Подвели тем временем смирную, богато убранную лошадь. Лоснилась шерсть, заплетены были и грива, и хвост. Батюшка подтянул подпругу, похлопал по седлу.
— Хорош!
Иван вспомнил, что лошадь матушка выбирала. Полегче стало на душе. Он доверчиво подошёл, ласково провёл ладонью, куда достал. Лошадь глянула умным глазом, совсем человечьим.
— Как её звать? — спросил Иван, забывая о тревогах.
— Его. Сметко это.
Батюшка подхватил Ивана — тот и понять ничего не успел. Мелькнула земля, мелькнуло небо, дрыгнул ногами в воздухе и очутился в седле. Вцепился в гриву.
— Ну, ну, ишь, как клещ впился. За поводья берись. Ногу сюда ставь.
Вовсе не такой высокой виделась лошадь, пока сам на земле стоял! А теперь словно отодвинулось поле, но небо-то осталось таким же далёким, и завис Иван меж землёй и тучей, боясь шелохнуться. От лошади шло тепло, сладковато и душно пахло сеном. Батюшка взял его ногу — поставить в стремя, — а Ивану показалось, будто падает он, но до земли лететь — будто в бездну… Закружилась голова.
— Сгорбился ижицей 48 перед ратниками! Ну-ка выпрямись!
А ратники шумели так, что поле ходуном ходило. Иван схватился за поводья, батюшка хлопнул Сметка по шее, тот пошёл вперёд.
— Ай! Не надо!
— Что не надо? Али реветь станешь?
Хотел крикнуть: сними, страшно! Захлебнулся ветром. Мухи и радуги полетели перед глазами, всё спуталось, а внутри заклубился, крепчая, страх. Обмер Иван, ничего не видел, только вышагивал Сметко, и копытный звон вместе с кровью стучал в ушах.
— На ратников-то глянь! Ты их царь будущий!
Полно поле было ратников, с которыми отправлялся батюшка на войну с Половéчьем. Завтра на рассвете отправлялся — а нынче войска смотрел и его, царевича, впервые на коня сажал, показывал войску; так матушка сказывала с утра. Но Ивану казалось, что не на коне он, а в утлой лодочке, шевельнись — покачнётся лодка, и упадёшь в Дверь-Море, в котором утопленники да убитые плавают.
— Да подними голову-то!
Иван поднял. Ветер сдувал слёзы; сквозь пелену разглядел он стройные ряды, но вместо блеска кольчуг чудился рыбий блеск, и голоса сливались в густой гул.
Батюшка поднял руку, враз стихли ратники. На этот раз разобрал его слова Иван, хоть и не всё понял. Спрятаться хотелось или хоть съёжиться, но чувствовал: не простит батюшка. Держась за поводья, Иван проглотил слёзы.
— Защитники Озёр-Чащоб! Глядите на будущего правителя, сына моего, царевича Ивана! За него двинемся завтра в Половечье — за него и за всех детей наших! Не ищем крови, но справедливости ищем. Понесём с собой ярость, сокрушим всех, кто посмеет на пути встать!
У Ивана от батюшкиных слов ком вырос внутри, будто горсть ягод из ледника проглотил. Где-то заржали кони, и Сметко повёл головой. Застучали мечи о щиты. Сердце загрохотало, всё перевернулось, батюшка снова Сметка хлопнул по шее, тот пошёл шибче, побежал, и полетел Иван в тёмную тишину.
26 Колымáга — закрытый конный экипаж, громоздкий и роскошный.
27 Лóжница — спальня, опочивальня.
28 Задвóренка — человек, живший на барском заднем дворе.
29 Рéзан — здесь мелкая монета (от «рéзана» — денежная единица на Руси).
30 Коу́лок — глухой заворот, угол.
31 Куть — угол в избе против устья печки.
32 Тáволга — медоносная трава с запахом, напоминающим миндаль.
33 Багу́льник — мелкий вечнозелёный кустарник с резким одурманивающим запахом.
34 Зрительная труба — так на Руси называлась подзорная труба.
35 Перл — жемчуг, жемчужина.
36 Намéдни — недавно.
37 Си́вый — серовато-сизый.
38 Червлёный — ярко-алый.
39 Огни́во — кусок камня, железа или стали для высекания огня из кремня.
40 Пищáль — огнестрельное оружие на Руси.
41 Плáтно — особый торжественный наряд царей и цариц с широкими рукавами.
42 Лытáть — уклоняться.
43 Харатья́ — название пергамента на Руси.
44 Обушóк — разновидность булавы.
45 Потéшки — название игрушек на Руси.
46 Кóрзно — длинный, почти до пят, застёгивавшийся на правом плече плащ.
47 Шишáк — шлем с плавно вытянутым верхом.
48 ´Ижица — буква старославянской азбуки.
Батюшка явился угрюмый, тихий. Не всхлипнуло под ногой болото, не встрепенулся потревоженный кулик. Только солнечный луч, пробравшись сквозь еловые ветви, блеснул в венце.
— Здравствуй, зёрнышко. Услышал, что ты проснулась. Пришёл проведать.
Василиса, обмерев, едва спрятала стрелу в рогозе. Если заметит батюшка, тотчас всё прочтёт по сердцу, даром что лягушачье: мысли-то человечьи и страхи — девичьи.
— Сон дурной или разбудил кто?
Василиса повела влажной головой на короткой шее. Надо же: и не заметила, что кругом осень. Тонкие берёзы позолотили листву, покраснела ольха, в´ысыпала по кочкам клюква. Распустились осенние белокрыльники 49.
Алое пёрышко с оперенья, мокрое, потемневшее, торчало из воды. Сердце ухнуло. Внутри стало холодней, чем вокруг в трясине.
— Всё ладно, батюшка, — ответила Василиса низким тягучим голосом. Отозвались редким хором не зазимовавшие ещё лягушки. — Видно, сон дурной. Не помню. Отчего я здесь?
Батюшка нахмурился. Обожгли кожу первые белые мухи с неба. Пусть, пусть хмурится, лишь бы пёрышко проглядел…
Вершины сомкнулись в небе, вот-вот из прорех хлынет снег, покатит серебряный клубок по белому блюдцу. Дышали из-под корней сонные лесавки 50, ветви гнулись к земле, просыпались синицы, дремали филины. Вот ведь и не увидела Василиса за высокими своими надеждами, за страшными снами, как подступила зима.
Батюшка опустился рядом. Поставил на озябший лист невесомый ларец. Откинул крышку, вынул пригоршню драгоценных камней, мелких, как леденцы. Янтари, малахиты, бирюза, перлы. «Будто камешки у Осинной заводи», — подумала Василиса. Вспомнился ручей, у которого девчонкой сиживала; защемило сердце.
