Заколдованная Элла E-Book

Гейл Карсон Ливайн

• Herausgeber: Азбука
• Kategorie: Für Kinder und Jugendliche
• Serie: Детский кинобестселлер
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 261

Veröffentlichungsjahr: 2014

Beschreibung

Элла живет в волшебном королевстве, но волшебство не всегда бывает в радость. По крайней мере, дар, которым наградила ее при рождении одна фея, основательно осложняет Элле жизнь. И Элла решает отправиться на поиски феи, чтобы уговорить ее забрать этот волшебный дар обратно… Эта сказочная, остроумная и трогательная история принесла ее автору, Гейл Карсон Ливайн, мировую славу и множество поклонников, в 2004 году книга была блестяще экранизирована, и роль Эллы сыграла Энн Хэтэуэй. Впервые на русском языке!

Leseprobe

Содержание

Заколдованная Элла

Выходные сведения

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Эпилог

Библиотека

настоящих принцесс

ELLA ENCHANTED

by Gail Carson Levine

Copyright © Gail Carson Levine, 1997

This edition published by arrangement with Curtis Brown, Ltd. and Synopsis Literary Agency

All rights reserved

Перевод с английскогоАнастасии Бродоцкой

Гейл Карсон Ливайн

Заколдованная Элла: Роман / Пер. с англ. А. Бродоцкой. —СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2013. (Библиотека настоящих принцесс).

ISBN 978-5-389-08278-6

12+

Элла живет в волшебном королевстве, но волшебство не всегда бывает в радость. По крайней мере, дар, которым наградила ее при рождении одна фея, основательно осложняет Элле жизнь. И Элла решает отправиться на поиски феи, чтобы уговорить ее забрать этот волшебный дар обратно…

Эта сказочная, остроумная и трогательная история принесла ее автору, Гейл Карсон Ливайн, мировую славу и множество поклонников, в 2004 году книга была блестяще экранизирована, и роль Эллы сыграла Энн Хэтэуэй.

Впервые на русском языке!..

© А. Бродоцкая, перевод, 2013

© В. Гурков, иллюстрация

на обложке, 2013

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2013

Издательство АЗБУКА®

Глава первая

Эта дурочка фея Люсинда и не собиралась меня проклинать. Хотела наградить волшебным даром. Весь первый час своей жизни я рыдала так безутешно, что мой рев навел ее на «блестящую» мысль. Фея сочувственно покивала маме и притронулась к моему носу.

— Мой дар — послушание. Элла будет всех слушаться. Не плачь, дитя мое.

Я перестала плакать.

Отец, как всегда, уехал по своим торговым делам, зато дома была наша кухарка Мэнди. Они с мамой страшно перепугались, но сколько ни втолковывали Люсинде, чтоза медвежью услугу она мне оказала, эта тупица так ничего и не поняла. Я частенько представляла себе, как они спорят: у Мэнди на лице проступили все веснушки, буйная седая шевелюра растрепалась, двойной подбородок колышется от злости, а мама напряженно застыла — каштановые кудри еще влажные от пота после родов, и смех в глазах погас.

Люсинду я при этом себе не представляла. Я же не знала ее в лицо.

Снимать проклятие она отказалась.

До меня дошло, какой это кошмар, в день, когда мне исполнилось пять лет. Этот день прямо стоит у меня перед глазами: Мэнди пересказывала мне эту историю тысячу раз.

— На твой день рождения, — начинает она, — я испекла прекрасный торт. Шесть коржей!

Наша старшая горничная Берта сшила мне нарядное платье.

— Темно-темно-синее с широким белым поясом. Ты уже тогда была маловата ростом для своих лет, да еще с белым бантом в черных волосах и с разрумянившимися щечками — ну вылитая фарфоровая кукла!

Посередине стола стояла ваза с цветами, которые собрал Натан, наш лакей.

Мы все сидели за столом (отец, само собой, уехал по делам). Я была в восторге. Я же видела, как Мэнди печет торт, Берта шьет платье, а Натан собирает цветы.

Мэнди разрезала торт. А потом положила кусок мне на тарелку и сказала не подумав:

— Ешь.

Первый кусок был невероятно вкусный. Я мигом его доела и была страшно довольна. Тогда Мэнди отрезала второй. Он дался уже не так легко. Больше мне торта не положили, но я чувствовала, что обязана съесть еще. И воткнула вилку в торт на блюде.

— Элла, что ты делаешь?! — возмутилась мама.

— Вот поросенок, — рассмеялась Мэнди. — У нее день рождения, госпожа. Пусть ест сколько хочет.

И положила мне еще кусок.

Меня замутило, я испугалась. Почему мне не остановиться?

Каждый глоток был как пытка. Каждый кусок тяжко ложился на язык, и я с усилием проталкивала его внутрь, словно липкий ком засохшего клея. Я заплакала — но все ела и ела.

Мама первая поняла, что происходит.

— Элла, перестань есть, — велела она.

Я перестала.

Помыкать мной мог кто угодно — стоило лишь отдать мне приказ. Только это должен был быть именно приказ, например: «Надень шарфик» или «А сейчас ты должна идти спать». Просьбы и пожелания на меня не действовали. Фразы вроде «Я бы хотела, чтобы ты надела шарфик» или «Уже пора спать, тебе не кажется?» я могла безнаказанно пропустить мимо ушей. Но против приказа я была бессильна.

Если бы кто-нибудь приказал мне пропрыгать на одной ножке сутки напролет, мне бы пришлось послушаться. Между прочим, прыгать на одной ножке — не самый скверный приказ. Прикажи мне кто-нибудь, чтобы я отрезала себе голову, я бы отрезала.

Моя жизнь была полна опасностей.

Когда я подросла, то научилась слушаться приказов не сразу, однако каждый миг дорого мне стоил — я задыхалась, меня тошнило, голова шла кругом, все болело... Долго продержаться мне не удавалось никогда. Даже несколько минут оборачивались пыткой.

У меня была фея-крестная, и мама просила ее снять заклятие. Однако фея-крестная сказала, что снять его может только сама Люсинда. Правда, добавила она, чары, возможно, удастся разрушить и без помощи Люсинды, но не сейчас.

Как — я не знала. Я даже не знала, кто, собственно, такая моя фея-крестная.

* * *

Проклятие Люсинды сделало меня не кроткой, а, наоборот, жутко своенравной. Хотя, возможно, это у меня от природы.

Мама никогда не отдавала мне строгих распоряжений. Отец о проклятии не знал, да и видел меня так редко, что особенно ничего не приказывал. А вот Мэнди любила покомандовать. По доброте душевной и «ради твоего же блага». «Оденься потеплее, Элла». Или «Подержи миску, лапочка, пока я взбиваю яйца».

Эти команды мне не нравились, хотя и вреда от них не было. Миску я держала, но при этом бегала по всей кухне, а Мэнди приходилось гоняться за мной. Она называла меня проказницей и пыталась подловить — отдавала более точные распоряжения, — а я в ответ придумывала новые уловки. Вот и получалось, что, когда мы с ней делали что-то вместе, это частенько сильно затягивалось, особенно если мама, хохоча, принималась подкалывать нас по очереди.

Кончалось все хорошо: или я все-таки решала сделать, как Мэнди велит, или Мэнди меняла гнев на милость и просила, а не приказывала.

Если Мэнди по рассеянности отдавала мне распоряжение, а я понимала, что она это не всерьез, я спрашивала: «Это обязательно?» И она всегда задумывалась над своими словами.

Когда мне было восемь лет, у меня была по­дружка по имени Памела, дочка одной нашей служанки. В один прекрасный день мы с ней торчали в кухне — смотрели, как Мэнди готовит марципаны. Мэнди отправила меня в кладовку принести еще миндаля, а я вернулась с двумя орешками — и все. Тогда она велела мне сходить еще раз и уже точнее объяснила, что ей нужно, и тут уж я выполнила указания, но мне все равно удалось потянуть время и позлить ее.

Потом, когда мы с Памелой побежали в сад поесть марципанов, она спросила, почему я сразу не послушалась Мэнди.

— Терпеть не могу, когда она командует, — сказала я.

— А я всегда слушаюсь старших, — надменно ответила Памела.

— Тебе необязательно, вот и слушаешься.

— Еще как обязательно, а то папа меня нашлепает.

— У меня совсем другое дело. Меня заколдовали.

Я страшно загордилась: это прозвучало так веско. Колдовство было редкостью. Феи не разбрасывались чарами направо и налево и людей не заколдовывали — кроме Люсинды, конечно.

— Как Спящую красавицу?!

— Да, только мне не придется проспать сто лет.

— А что на тебе за чары?

Я рассказала.

— Если кто-нибудь что-нибудь тебе прикажет, ты послушаешься? Даже меня?!

Я кивнула.

— Можно, я попробую?

— Нет!

Такого я не предусмотрела. И сменила тему:

— Давай наперегонки до калитки!

— Ладно, только я приказываю тебе проиграть!

— Тогда я не хочу наперегонки.

— Я приказываю тебе бежать со мной наперегонки и проиграть!

Мы побежали. Я проиграла.

Мы собирали ягоды. Мне пришлось отдавать самые спелые и сладкие Памеле. Мы играли в красавицу и чудовище. Я была чудовищем.

Не прошло и часа после моего признания,как я стукнула Памелу. Она расплакалась, из носау нее пошла кровь.

В тот день нашей дружбе пришел конец.А мама нашла для матери Памелы другое место — подальше от нашего города под названием Фрелл.

Мама наказала меня за рукоприкладство, а потом отдала один из своих редких приказов: никогда никому не говорить о проклятии. Правда, я бы все равно не стала. Уже поняла, что надо быть осторожной.

* * *

Когда мне было почти пятнадцать, мы с мамой простудились. Мэнди кормила нас лечебным супом — морковка, порей, сельдерей и волоски из хвоста единорога. Очень вкусно, только неприятно смотреть, как плавают среди овощей длинные желтовато-белые волоски.

Поскольку отец снова уехал, мы с мамой ели суп у нее в постели. Если бы отец был дома, я бы вообще не заглядывала к маме в комнату. Отец не любил, когда я попадалась ему на глаза, — он говорил, что я вечно кручусь под ногами.

Я глотала суп вместе с волосками — ведь Мэнди так велела, — хоть я и корчила брезгливые гримасы и в тарелку, и в спину удалившейся Мэнди.

— Подожду, пока остынет, — сказала мама. А когда Мэнди ушла, вытащила волоски, съела суп и положила их обратно в пустую тарелку.

На следующее утро я узнала, что маме стало хуже — она даже не может ни есть, ни пить. Она жаловалась, что в горле у нее словно ножи, а в голове — стенобитный таран. Я прикладывала ей на лоб полотенца, смоченные в холодной воде, и рассказывала всякие истории. Это были старые, давно знакомые волшебные сказки, но я там кое-что меняла, и иногда мама даже смеялась. Только смех всегда переходил в кашель.

Когда Мэнди велела мне идти спать, мама поцеловала меня в лоб:

— Спокойной ночи. Я тебя люблю, радость моя.

Это было последнее, что она мне сказала. Уходя, я слышала, как она говорит Мэнди:

— Мне скоро станет лучше. Не надо посылать за сэром Питером.

Сэр Питер — это мой отец.

Наутро мама проснулась, но в себя так и не пришла. Глаза у нее были открыты, и она болтала с невидимыми придворными и теребила серебряное ожерелье. Ни мне, ни Мэнди она ничего не говорила, хотя мы сидели рядом.

Лакей Натан привел врача, и тот тут же прогнал меня от мамы.

В коридоре было пусто. Я прошла по нему и спустилась по винтовой лестнице, припоминая, сколько раз мы с мамой съезжали по перилам.

Конечно, при посторонних мы себе такого не позволяли. «Надо держаться с достоинством», — шептала мне мама и спускалась по лестнице, держась особенно величаво. А я шла следом, стараясь ей подражать и борясь с природной не­уклюжестью, и радовалась, что играю в ее игру.

Но когда мы были одни, то предпочитали с визгом и хохотом съезжать по перилам. А потом снова бежать наверх и снова съезжать — и два, и три, и четыре раза.

Спустившись до самого низа, я открыла тяжелую парадную дверь и выскользнула на яркий солнечный свет.

Идти к старому замку было далеко, но я хотела загадать желание, а делать это надо было именно там: желания, загаданные в старом замке, чаще всего сбывались.

Замок забросили, когда король Джеррольд был еще маленький, хотя туда иногда приезжали по особым случаям — на закрытые балы, свадьбы и так далее. Но Берта все равно твердила, что там водятся привидения, а Натан — что там полно мышей. Сад вокруг замка совсем зарос, и все же волшебные деревья-канделябры, по словам Берты, сохранили свое могущество.

Вот я и двинулась прямо в рощу из деревьев-канделябров. Это были небольшие деревца, которые специально подстригали и перевязывали проволокой, чтобы они росли в форме подсвечников.

Когда загадываешь желание, надо предлагать что-то взамен. Я закрыла глаза и задумалась.

— Если маме скоро станет лучше, я буду хорошей, а не просто послушной. Я изо всех сил постараюсь не быть такой неуклюжей и пореже дразнить Мэнди.

Я не попросила, чтобы мама осталась жива, ведь мне и в голову не приходило, что она может умереть.

Глава вторая

—…Оставив безутешного мужа и дочь... Наш долг — поддержать их, — закончил верховный советник Томас свою нудную речь, которая затянулась на битый час. Иногда в речи упоминалась и мама. По крайней мере, часто звучали слова «леди Элеонора», однако ее описание — «заботливая мать, преданная супруга, верная гражданка своей страны» — скорее подошло бы самому верховному советнику, а немаме, с поправкой на мужской род, конечно. Говорилось в речи и о смерти, но куда больше —о службе на благо Киррии и ее правителей, короля Джеррольда, принца Чарманта и всей королевской семьи.

Отец взял меня за руку. Ладонь у него была влажная и горячая, словно болото с гидрой. Я очень жалела, что мне не позволили стоять рядом с Мэнди и остальными слугами.

Я высвободилась и отодвинулась на шаг. Отец подошел ближе и снова взял меня за руку.

Мамин гроб был из полированного красного дерева с резными узорами, изображавшими фей и эльфов. Вот только феи не могли выпорхнуть из деревянных завитушек и оживить маму своими чарами. А еще — вот бы кто-нибудь из них отправил отца куда подальше. А может быть, все это было по силам моей фее-крестной — если бы я знала, где ее искать!

Когда верховный советник наконец замолчал, я должна была закрыть гроб, чтобы маму опустили в могилу, — мне это поручили. Отец положил руки мне на плечи и вытолкнул меня вперед.

Губы у мамы были сурово сжаты — при жизни она так никогда не делала. И лицо стало пус­тое, и это было ужасно. Но еще хуже было слышать, как скрипнула крышка гроба, когда я ее опустила, и как она сухо защелкнулась. И думать о том, что маму убрали в ящик, словно ненужный хлам.

Весь день я сдерживала слезы, а теперь они прорвались наружу. При всей королевской свите я ревела, будто младенец, и не могла остановиться.

Отец прижал меня к груди. Наверное, со стороны казалось, будто он меня утешает, но на самом деле он просто хотел заглушить неприличный вой, а вой не заглушался. Тогда отец выпус­тил меня. И приказал резким шепотом:

— Вон отсюда. Вернешься, когда сможешь держать себя в руках.

Впервые в жизни я была рада послушаться. И бросилась бежать. Наступила на подол тяжелого черного платья и упала. Никто не успел броситься мне на помощь, я вскочила и снова кинулась бежать — ладонь и коленка горели огнем.

Самым большим деревом на кладбище была плакучая ива — дерево скорби. Я продралась сквозь завесу ветвей и бросилась на землю, судорожно всхлипывая.

Все говорили, мол, я потеряла маму, но ведь мамане потерялась. Просто ее больше нет, и сколько бы я ее ни искала — в другом городе, в другойстране, в Гномьих Пещерах или в Царстве Фей, —я ее не найду.

Мы больше никогда не поговорим, не посмеемся вместе. Не пойдем купаться в реку Люцарно. Не будем кататься по перилам, не станем дурачить Берту. Да мало ли что...

Когда слезы иссякли, я села. Платье спереди было уже не из черного шелка, а из бурой грязи.Как сказала бы Мэнди, я представляла собой рос­кошное зрелище.

Сколько прошло времени? Надо вернуться. Отец мне велел, и проклятие настырно тянуло меня послушаться.

За стеной из ветвей, окружавшей мое убежище, стоял принц Чармант и читал надпись на каком-то надгробии. Я впервые в жизни видела принца вблизи. Неужели он слышал мой рев?

Принц был всего на два года старше меня, но гораздо выше и стоял совсем как его отец — расставив ноги и сложив руки за спиной, будто на смотру, когда мимо шагала вся страна. И лицом он был похож на отца, хотя резкие черты Джеррольда во внешности сына проявлялись гораздо мягче. У обоих были рыжеватые кудри и смуглая кожа. Короля я вообще никогда не видела вблизи и не знала, есть ли у него на носу веснушки — редкость при таком цвете лица.

— Дальний родственник, — пояснил принц, показав на надгробие. — Никогда его не любил. А твою маму я любил. — Он двинулся обратно к ее могиле.

Надо ли мне идти за ним? Или мне полагается держаться от королевской особы на почтительном расстоянии?

Я пошла с ним рядом, — правда, между нами могла проехать карета. Принц подошел поближе. Тут я обнаружила, что он тоже плакал, только не падал, а потому не перемазался.

— Зови меня Чар, — вдруг сказал принц. —Меня все так называют.

Неужели и мне можно?! Мы пошли дальше, не говоря ни слова.

— Отец тоже называет меня Чар, — добавил принц.

Сам король!

— Благодарю вас, — сказала я.

— Спасибо тебе, Чар, — поправил принц. И продолжил: — Твоя мама умела меня насмешить. Один раз на приеме советник Томас произносил речь. Он говорил, а твоя мама вертела в руках салфетку. Я наблюдал за ней, пока твой отец не смял салфетку. В руках твоей мамы из салфетки получился профиль советника с открытым ртом и выпяченным подбородком. Ну точь-в-точь Томас, только голубенький и тряпичный. Пришлось остаться без обеда — надо было убежать куда-нибудь и как следует просмеяться.

Мы прошли уже полдороги. Начинался дождь. Вдали, у маминой могилы, маячила маленькая фигурка. Отец.

— Куда все делись? — спросила я Чара.

— Разошлись еще до того, как я отправился тебя искать, — ответил он. — Ты хотела, чтобы они тебя дождались? — встревоженно спросил он, словно ему пришло в голову, будто он должен был их задержать.

— Нет, конечно, я хотела, чтобы никто меня не ждал, — сказала я: вот было бы хорошо, если бы и отец ушел со всеми.

— Я все про тебя знаю, — объявил Чар еще через несколько шагов.

— Правда? Откуда?

— Наша кухарка встречается с вашей кухаркой на рынке. И перемывают нам кости. — Он покосился на меня. — А ты — ты много обо мнезнаешь?

— Нет. — Мэнди никогда ничего не говорила. — А ты?

— А я знаю, что ты умеешь подражать чужим повадкам, прямо как леди Элеонора. Один раз ты передразнила вашего старшего лакея, так он сам не понял, ты это или он. Ты сочиняешь волшебные сказки и вечно все роняешь и обо все спотыкаешься. А однажды разбила целый сервиз.

— Я поскользнулась на льду!

— На колотом льду, который сама же и рассыпала. — Он засмеялся. И смех этот был доб­рый — не надо мной, а над смешной историей.

— Случайно! — возмутилась я. Но тоже улыбнулась — дрожащей улыбкой, ведь я совсем недавно плакала.

Мы дошли до отца, он поклонился:

— Благодарю вас, ваше высочество, что вы составили компанию моей дочери.

Чар поклонился в ответ.

— Пойдем, Элеонора, — сказал отец.

Элеонора... Меня в жизни не называли полным именем. Элеонора — это мама. И всегда будет мама.

— Элла. Я Элла, — сказала я.

— Ну, Элла так Элла. Пойдем, Элла.

Он еще раз поклонился принцу Чарманту и забрался в карету.

Мне пора было идти. Чар подсадил меня. Я не знала, как положено — дать ему руку или позволить поддержать под локоть. В итоге он взял меня выше локтя, а мне пришлось другой рукой схватиться за дверцу кареты, чтобы не упасть. А когда Чар закрыл дверцу, я подобрала юбку — и раздался громкий треск. Отец поморщился. Я посмотрела в окно и увидела, что Чар опять смеется. Поглядела на юбку — на шесть дюймов выше подола красовалась огромная дыра. Даже Берта нипочем не сумеет зашить ее так, чтобы не было видно.

Я отодвинулась подальше от отца. Он уставился в окно.

— Хорошо получилось. Весь Фрелл пришел — по крайней мере, все заметные люди, — проговорил он, словно речь шла не о маминых похоронах, а о бале или турнире.

— Ничего хорошего. Было ужасно, — бурк­нула я. Разве мамины похороны могут быть хорошими?

— Принц к тебе благоволит.

— Он любил маму.

— Твоя мать была красавица. — В его голосе прозвучало сожаление. — Печально, что ее больше нет.

Натан щелкнул кнутом, и карета тронулась.

Глава третья

Когда мы вернулись в усадьбу, отец приказал мне переодеться в чистое и поскорее возвращаться, чтобы встречать гостей с их соболезнованиями.

В моей комнате царили мир и покой. Все было в точности так, как до маминой смерти. Птички на покрывале резвились среди листвы в своем уютном вышитом мирке. На туалетном столике лежал мой дневник. Подруги детства — тряпичная кукла Флора и деревянная кукла Розамунда в платье с семью воланами — устроились в своей корзинке.

Я села на кровать, борясь с порывом тут же исполнить отцовский приказ, переодеться и бежать вниз. Мне страстно хотелось посидеть в привычной комнате на привычной кровати и хотьнемного успокоиться, но в голове вертелось только одно: отец велел переодеться.

Как-то раз я подслушала, как Берта говорит Мэнди, что, мол, отец только с виду человек, а внутри у него прах пополам с монетами и еще здоровенный мозг.

Но Мэнди с ней не согласилась.

— Нет, он самый настоящий человек. Только люди могут быть такими самовлюбленными — не то что феи, гномы или эльфы.

Я сопротивлялась одеванию целых три минуты. Это была моя жестокая игра — пытаться разрушить чары, смотреть, сколько я смогу выстоять в борьбе с необходимостью исполнить приказ. В ушах у меня жужжало, пол накренился — я испугалась, что вот-вот свалюсь с кровати.Вцепилась в подушку — даже руки заболели,— словно подушка держала меня, словно якорь,и помогала не слушаться.

На секунду мне показалось, будто сейчас я просто разорвусь на тысячу клочков. Я встала и шагнула к шкафу. И все тут же прошло.

Отец, конечно, имел в виду другое траурное платье, но я надела мамино любимое. Мама говорила, травянисто-зеленый оттенок подчеркивает цвет моих глаз. Я-то считала, что в этом платье я вылитый кузнечик — тощий, угловатый кузнечик с человеческой головой и прямыми волосами. Зато платье было не черное. Мама терпеть не могла черную одежду.

Парадная зала была набита людьми в черном. Отец тут же подошел ко мне.

— Это моя девочка, Элеонора-младшая, — громко сказал он. И повел меня дальше, шепча мне на ухо: — В этом платье ты вылитая лесная полянка. А должна быть в трауре. Все решат, что ты совсем не скорбишь по...

Тут меня сзади обхватили две пухлые руки, обтянутые черным атласом.

— Бедное дитя, мы стра-а-ашно тебе сочувствуем! — Голос был сладкий-пресладкий. — Ах, сэр Питер, как ужасно, что мы видимся по такому печальному случаю! — Меня крепко стиснули еще раз и только потом отпустили.

Это оказалась высокая полная дама с густыми длинными локонами медового цвета. Лицо у нее было белое, будто тесто, с двумя пятнами румян на щеках. Рядом стояли две ее уменьшенные копии, только без румян. Та, что помладше, не унаследовала и роскошных волос матери — ее жидкие кудряшки облепляли голову, словно приклеенные.

— Это ее сиятельство Ольга, — сказал отец, прикоснувшись к руке высокой дамы.

Я сделала книксен и случайно толкнула младшую девочку.

— Прошу прощения, — сказала я.

Она не ответила и даже не пошевелилась — глядела на меня, и все.

— Это ваши очаровательные дочери? — продолжал отец.

— Мои сокровища. Это Хетти, а это Оливия. Через несколько дней они уедут в пансион для благородных девиц.

Хетти была постарше меня года на два.

— Рада нашей встрече, — улыбнулась она, показав крупные передние зубы. И протянула мне руку — будто рассчитывала, что я поцелую ее или склонюсь над ней.

Я растерянно уставилась на Хетти. Она опус­тила руку, не переставая улыбаться.

Оливией звали ту, которую я толкнула.

— Приятно познакомиться, — слишком громко сказала она.

Мы с ней были примерно одних лет. Между бровей у нее залегли складки — словно она постоянно хмурилась.

— Утешьте Элеонору в ее горе, — велела дочерям ее сиятельство Ольга. — Мне нужно поговорить с сэром Питером.

Она взяла отца под руку, и они отошли.

— Мы тебе очень сочувствуем, — заявила Хетти. — Когда ты разревелась на похоронах, я сразу подумала: «Ах, бедняжка!»

— Зеленый — не траурный цвет, — добавила Оливия.

Хетти оглядела залу.

— Красивое убранство, почти как во дворце, — надеюсь, я скоро там поселюсь. Наша матушка Ольга говорит, твой отец очень богат. Говорит, он из ничего деньги делает.

— Из воздуха, — уточнила Оливия.

— Наша матушка Ольга говорит, твой отец был беден, пока не женился на твоей матери. Наша матушка Ольга говорит, леди Элеонора и до замужества была богата, но твой отец сделал ее еще богаче.

— Мы тоже богатые, — сказала Оливия. — Богатство — большое счастье.

— Покажи нам дом, пожалуйста, — попросила Хетти.

Мы пошли наверх, и Хетти потребовалось везде совать свой нос. Она открыла платяной шкаф в маминой спальне, не успела я и слова сказать, и провела рукой по всем маминым платьям. А когда мы вернулись в залу, она провозгласила:

— Сорок два окна, и в каждой комнате по камину. Каждое окно, наверное, стоило целый сундук золотых джеррольдов!

— Хочешь, расскажем про нашу усадьбу? — предложила Оливия.

Мне было все равно, где они живут, да хоть в дупле.

— Приезжай к нам в гости, сама все увидишь, — сказала Хетти в ответ на мое молчание.

Рядом с нами был стол, уставленный блюдами с угощением — от зажаренного целиком оленя с рогами, увитыми плющом, до сдобных печеньиц, крошечных и кружевных, как снежинки. Я удивилась — когда Мэнди успела столько наготовить?

— Хотите перекусить?

— Да... — буркнула Оливия, но сестрица оборвала ее:

— Ах, нет-нет. Спасибо. Мы никогда не едим в гостях. От волнения совершенно пропадает аппетит.

— У меня аппетит не... — снова начала Оливия.

— У нас вообще очень плохой аппетит. Матушка даже волнуется. Но здесь все такое вкусное... — Хетти бочком пододвинулась к столу. — Перепелиные яйца, настоящий деликатес! Десять медных джеррольдов за штуку. Оливия, здесь их полсотни, не меньше!

Больше яиц, чем окон.

— Люблю печенье с крыжовником, — сказала Оливия.

— Нельзя, — отрезала Хетти. — Ну, разве только чуточку...

Слопать целую оленью ногу с горой дикого риса и восемью (из полусотни) перепелиными яйцами, а потом еще и вернуться за сладким былобы не под силу даже великану. Но Хетти сдюжила.

Оливия съела еще больше. Печенье с крыжовником, сдобные слойки с изюмом, бисквитные пирожные с кремом, сливовый пудинг, шоколадные конфеты и пряная коврижка — и все это щедро сдобренное ромовым маслом, абрикосовым соусом и мятной подливкой.

Они держали тарелки у самого лица, чтобы вилками сильно не размахивать. Оливия жевала не переставая, а Хетти то и дело откладывала вилку и изящно промокала губы салфеткой. А потом принималась набивать рот — с прежней жад­ностью.

Смотреть на них было противно. Я опустила глаза и увидела коврик, который раньше лежал у мамы под креслом. Сегодня его постелили, чтобы не испачкать пол едой. Раньше я к нему не присматривалась.

Охотники с собакой гнали вепря к краю, отороченному алой шерстяной бахромой. Тут я заметила, что картинка движется. Ветер пошевелил траву под ногами вепря. Я заморгала, все замерло. Я снова вгляделась в коврик — трава опять зашевелилась.

Собака только что лаяла — я видела, как расслабились мышцы у нее на горле. Один из охотников хромал — я ощутила, как свело у него ногу. Вепрь совсем запыхался, но бежал дальше, гонимый страхом и яростью.

— Куда ты уставилась? — спросила Оливия. Наелась, наверное.

Я вздрогнула. У меня было такое чувство, словно я очутилась там, в коврике, рядом с охотниками и вепрем.

— Никуда. Смотрела на ковер.

Я снова опустила глаза. Коврик как коврик, с обычным рисунком.

— У тебя глаза вытаращились.

— Прямо будто у огра, — сказала Хетти. — Круглые-прекруглые. О, а сейчас ты вроде бы нормальная на вид.

Саму-то ее нормальной было не назвать. Она была похожа на кролика. На жирного кролика— Мэнди любила покупать таких на жаркое. А у Оливии лицо было тупое, что твой помидор.

— А у тебя, наверное, глаза никогда не таращатся, — заметила я.

— Пожалуй, да, — самодовольно ответила Хетти.

— Малюсенькие, вот и таращить нечего.

Хетти по-прежнему улыбалась, только теперь улыбка стала будто нарисованная.

— Я прощаю тебя, деточка. Мы, сливки общества, не злопамятны. Твоя бедная матушка тоже славилась дурным воспитанием.

Мама чем-то славилась. Прошедшее время. У меня перехватило горло.

— Крошки мои! — налетела на нас ее сиятельство Ольга. — Нам пора идти.

Она обняла меня — и мне стало тошно от запаха прогорклого молока.

Они ушли. Отец стоял у кованых ворот и прощалсяс остальными гостями. Я побрела в кухню, к Мэнди.

Она составляла стопками грязные тарелки.

— Можно подумать, они неделю маковой росинки в рот не брали!

Я надела передник и накачала насосом воды в раковину.

— Просто они раньше не пробовали твоих разносолов.

Мэнди готовила лучше всех на свете. Мы с мамойиногда стряпали по ее рецептам. Мы в точности следовали ее указаниям, и получалось вкусно — но не так волшебно, как у самой Мэнди.

От этого я почему-то вспомнила про коврик.

— Там, в зале, был ковер с охотниками и веп­рем — помнишь такой? Я на него засмотрелась, и вот что странно...

— Ай, глупышка. Ну зачем тебе было глядеть на старый коврик?

— А что, нельзя?

— Подумаешь, феи напроказили...

Этот коврик — подарок фей!

— А ты откуда знаешь?

— Его подарили госпоже.

Мэнди всегда называла маму «госпожа».

И явно увиливала от ответа.

— Кто подарил — моя фея-крестная?

— Давным-давно.

— Мама говорила тебе, кто моя фея-крестная?

— Нет, не говорила. Где твой отец?

— Прощается с гостями у ворот. Может, ты все равно знаешь? Хотя она тебе и не говорила?

— Что я знаю?

— Кто моя фея-крестная.

— Если бы мама хотела, чтобы ты знала, она бы сама тебе сказала.

— Она собиралась сказать. Обещала. Мэнди, ну скажи!

— Я.

— Что — я? Зачем ты все время темнишь?

— Я. Я твоя фея-крестная. Попробуй-ка морковный суп. Это к ужину. Ничего?

Глава четвертая

Рот у меня открылся сам собой. Тудамгновенно проскочила ложка и влила в меня глотокгорячего — но не обжигающего — супа. Мэнди собирала морковку как раз тогда, когда она была сладкая-сладкая, морковная-морковная. Морковная сладость переплеталась с другими вкусами — лимона, черепахового бульона, незнакомых пряностей. Лучший морковный суп на всем белом свете, волшебный суп, который могла сварить одна лишь Мэнди.

Коврик. Суп. Волшебный суп. Мэнди — фея!

Но если Мэнди — фея, мама не могла умереть!

— Ты не фея!

— Почему?

— Если бы ты была фея, ты бы ее спасла!

— Ах, лапочка, спасла бы, если бы могла. Не вынула бы она волосок из моего лечебного супа, была бы жива и здорова!

— Ты все знала? Как ты ей позволила?!

— Не знала, пока она не разболелась. А когда человек умирает, мы ничего не можем сделать.

Я рухнула на табуретку у плиты и разрыдалась — даже дышать не могла. Тут Мэнди крепко обняла меня, и я ревела, а слезы текли в оборки ее передника — где ревела столько раз по куда менее серь­езным причинам.

Мне на руку упала капля. Мэнди тоже плакала. Лицо у нее было все в красных пятнах.

— Я была и ее фея-крестная, — сказала она. — И твоей бабушки.

Я отстранилась от Мэнди и поглядела на нее свежим взглядом. Какая же она фея? Феи — они стройные, юные и прекрасные. Ростом Мэнди была с фею, что да, то да, но где это видано, чтобы у феи были растрепанные седые кудряшки и двойной подбородок?!

— Покажи! — потребовала я.

— Что тебе показать?

— Что ты фея. Растай в воздухе или еще что-нибудь наколдуй.

— Я тебе ничего не обязана показывать. Кстати, феи никогда не тают в воздухе при посторонних, кроме Люсинды, конечно.

— Не умеете, что ли?!

— Всё мы умеем, только так не принято. Наг­лости и глупости на подобные фокусы хватает только у Люсинды.

— Почему это глупость?

— Все сразу догадаются, что ты фея. — Она принялась мыть посуду. — Помоги мне.

— А Натан и Берта — они знают? — Я стала таскать тарелки в раковину.

— Что они знают?

— Что ты фея.

— Опять ты за свое. Нет, никто, кроме тебя, ничего не знает. А ты будь любезна держать язык за зубами. — И Мэнди огрела меня самым свирепым своим взглядом.

— Почему?!

Она зашипела на меня.

— Ладно, буду. Честное слово. Но почему?!

— А я тебе объясню. Феи людям нравятся только в сказках. А стоит им ненароком встретить самую настоящую фею, и не миновать беды. — Она сполоснула блюдо. — На, вытирай.

— Почему?

— Мокрое оно, вот почему! — Она увидела, как я растерялась. — А почему не миновать беды? Если коротко, то по двум причинам. Стоит людям догадаться, что мы умеем колдовать, и они думают — ага, пусть эти феи расхлебывают кашу, которую мы заварили! Если мы, феи, отказываемся, люди злятся. Вторая причина — мы бессмертные. Это их тоже злит. Госпожа неделю со мной не разговаривала, когда умер ее отец.