Замешательство E-Book

Ричард Пауэрс

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Великие романы
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 350

Beschreibung

Астробиолог Тео Бирн ищет жизнь в далеком космосе и после смерти жены в одиночку воспитывает своего девятилетнего сына Робина, необычного умного мальчика, который сочиняет стихи и может часами в мельчайших подробностях рисовать животных и растения. А еще его хотят исключить из школы за то, что он избил собственного друга. С каждым месяцем состояние Робина ухудшается, и тогда отец прибегает к новейшему методу лечения – нейронной обратной связи. Робин начинает контролировать себя, взаимодействуя с моделью, которая основана на предварительно записанном образе эмоций его покойной матери, ранее участвовавшей в эксперименте. А тем временем мир вокруг Бирнов и по всей Земле начинает разрушаться.

Leseprobe

Ричард Пауэрс Замешательство

Richard Powers

Bewilderment

Copyright © 2021 by Richard Powers

© Наталия Осояну, перевод, 2022

© Василий Половцев, иллюстрация, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2023

* * *

Те, кто созерцают красоту земли, находят запасы сил, которых хватит до конца самой жизни.

Рэйчел Карсон

Следственно, надо признать, что подобным же образом небо, Солнце, луна и земля, и моря, и все прочие вещи не одиноки, но их даже больше, чем можно исчислить.

Лукреций. О природе вещей[1]

– Значит, мы можем их никогда не обнаружить?

Осенняя ночь была ясной. Мы установили телескоп на террасе домика, расположенного на краю одного из последних темных пятен в восточной части США. Отыскать такую хорошую, концентрированную темноту непросто, и от нее небо сияет. Мы направили трубу в просвет между деревьями над арендованным жилищем. Робин – мой почти девятилетний, грустный и одинокий ребенок, не способный принять этот мир таким, какой он есть, – оторвал взгляд от окуляра.

– Совершенно верно. Мы можем никогда их не обнаружить.

Я всегда старался говорить ему правду, если сам ее знал и если это не таило в себе смертельную опасность. В любом случае он чувствовал мою ложь.

– Но они же повсюду, верно? Твои друзья это доказали.

– Ну, «доказали» – сильно сказано.

– Может, они просто очень далеко. В космосе чересчур много пустоты, ну, ты в курсе.

Он начал размахивать руками, как делал всякий раз, когда его подводили слова. От того, что приближалось время сна, легче не стало. Я положил руку на его непокорную каштановую шевелюру. Цвет волос был такой же, как у нее… как у моей Али.

– А если мы так и не услышим оттуда ни звука? Что тогда?

Робин поднял руку. Алисса говорила: когда он сосредоточен, можно услышать, как внутри что-то жужжит. Мой сын прищурился, устремил взгляд на высокие деревья, которые вздымались над домиком, словно стены ущелья. Другой рукой потирал ямочку на подбородке – эта привычка свидетельствовала о том, что он напряженно думает. Он тер с такой силой, что мне пришлось остановить его.

– Робби. Эй! Приземляйся.

Он вскинул ладонь: все в порядке. Ему просто хотелось еще минуту поиграть в догонялки с вопросом в ночной тьме, пока была такая возможность.

– Получается, мы до сих пор не слышали вообще ничегошеньки?

Я ободряюще кивнул своему ученому, дескать, давай не будем спешить с выводами. С созерцанием звезд на сегодня было покончено. Нам достался поразительно безоблачный вечер в месте, известном своей дождливостью. На горизонте повисла Луна Охотника, пузатая и красная. В кольце древесных крон – таком отчетливом, что хоть руками трогай, – виднелся Млечный Путь, словно неисчислимая россыпь самородков на черном дне ручья. Если замереть, то казалось, что звезды кружатся.

– Мы не слышали ничего конкретного. В этом вся проблема.

Я рассмеялся. В хорошие дни он заставлял меня смеяться, иногда несколько раз. Такой дерзкий. Полный радикального скептицизма. Совсем как я. Совсем как она.

– Нет, – согласился я. – Ничего конкретного.

– А вот если мы услышим хоть что-то… Это будет ого-го как важно!

– Да уж, точно.

В другой раз найдется время, чтобы объяснить эту важность. А сейчас пришла пора спать. Он прижался глазом к объективу телескопа, чтобы еще разок взглянуть на сияющее ядро галактики Андромеда.

– Папа, а давай сегодня поспим снаружи?

Я забрал его из школы на неделю и привез в лес. Опять начались проблемы с одноклассниками, и нам понадобился тайм-аут. Здесь, в Больших Дымчатых горах, я не мог отказать ему в ночлеге под открытым небом.

Мы вернулись в дом, чтобы подготовиться к ночной экспедиции. На первом этаже была одна большая обшитая панелями комната, пропахшая сосной с легкой примесью бекона. На кухне разило отсыревшими полотенцами и штукатуркой – это были ароматы умеренного дождевого леса. На шкафчиках висели листочки для заметок: «Фильтры для кофе над холодильником», «Используйте другие тарелки, пожалуйста!». На потертом дубовом столе лежала раскрытая зеленая папка с инструкциями: капризы сантехники, распределительный щит, номера экстренных служб. Каждый выключатель в доме был помечен: «Верхний этаж», «Лестница», «Прихожая», «Кухня».

За высокими, от пола до потолка, окнами утром появится бескрайний простор, где горы встают за горами. По бокам от сложенного из плитняка камина расположилась пара мягких диванов в деревенском стиле, с рисунком на обивке в виде процессии лосей, каноэ и медведей. Мы собрали подушки, как войско собирает дань, выволокли их наружу и разложили на террасе.

– Закуски возьмем?

– Плохая идея, дружище. Ursus americanus. Их по два на квадратную милю, и они чуют арахис даже в Северной Каролине.

– Не может быть! – Робин вскинул палец. – Однако я кое-что вспомнил!

Он снова забежал внутрь и вернулся с небольшой книгой в мягкой обложке: «Млекопитающие Дымчатых гор».

– Ты серьезно, Робби? Здесь же тьма – хоть глаз выколи.

Робин продемонстрировал мне аварийный фонарик – из тех, которые заряжают с помощью ручки. Еще утром, когда мы только приехали, штуковина его очаровала, и он потребовал объяснить, как работает магия. Теперь сын создавал электроны по поводу и без.

Мы устроились поудобнее в нашем импровизированном лагере. Робин казался счастливым, в чем и заключалась цель этой необычной поездки. Лежа под одеялом на прогибающихся досках террасы, мы вдвоем произнесли вслух старую светскую молитву его матери и заснули в свете четырехсот миллиардов звезд, составляющих нашу галактику.

Я никогда не верил диагнозам, которые врачи ставили Робину. Когда недуг получает три разных наименования на протяжении стольких же десятилетий, когда требуется две подкатегории для учета несовместимых симптомов, когда за одно поколение он превращается из несуществующего в наиболее часто диагностируемое детское расстройство в стране, когда два разных врача хотят назначить три разных лекарства – все это говорит о том, что дела идут не очень.

Мой мальчик не всегда хорошо спал. Он мочился в постель несколько раз за сезон, а потом горбился от стыда. Громкие звуки выбивали его из колеи; он так приглушал телевизор, что я почти ничего не слышал. Он ненавидел, когда тряпичная обезьянка в прачечной не сидела на своем насесте, торчащем над стиральной машиной. Он потратил карманные деньги до последнего доллара на игру с коллекционными карточками – «Собери их все!» – но хранил добычу нетронутой в особой папке с пластиковыми карманчиками, разложив по возрастанию порядковых номеров.

Он чувствовал, если кто-то пустил ветры на противоположном конце переполненного кинозала. Мог часами изучать «Минералы Невады» или «Королей и королев Англии» – главное, чтобы это были таблицы. Постоянно рисовал, хорошо прорабатывая мелкие детали, которые я упускал из виду. Целый год изображал замысловатые здания и машины. Потом переключился на животных и растения.

Его речи были ошеломляющими и загадочными для всех, кроме меня. Он мог цитировать наизусть целые сцены из фильмов после первого же просмотра. Бесконечно пересказывал воспоминания, с каждым повторением деталей становясь счастливее. Дочитав понравившуюся книгу, немедленно возвращался к первой странице. Мог устроить катаклизм на ровном месте, вспылить без повода. Но радость завладевала им так же легко.

У нас бывали сложные ночи, и Робин ложился спать со мной: всегда на стороне кровати, самой дальней от окна, за которым таились бесчисленные ужасы. (Его мать тоже неизменно выбирала безопасную сторону.) Он грезил наяву, срывал сроки и отказывался сосредотачиваться на неинтересных вещах. Но никогда не ерзал, не метался и не тараторил без остановки. Если занятие ему нравилось, он часами сидел неподвижно. Скажите, какой дефицит мог все это описать? Какой синдром объяснял его особенности?

Версий было множество, включая недуги, связанные с токсинами, которые миллионами фунтов ежегодно попадали во все виды продовольствия в стране. Второй педиатр стремился подыскать наиболее подходящее для Робина «расстройство из, сами понимаете, какого спектра». Мне хотелось объяснить этому человеку, что все живые существа на этой счастливой планете так или иначе относятся к спектру. В этом его суть. Я чуть было не ляпнул, что жизнь как таковая – спектральное расстройство, бесконечная радуга, где каждый вибрирует на особенной частоте. А потом я возжелал ему врезать. Наверное, для этого тоже есть какой-нибудь термин.

А вот для навязчивого стремления ставить людям диа-гнозы в DSM[2] названия не найти. Странно.

Когда руководство школы на два дня отстранило Робина от занятий и привлекло к делу собственных врачей, я почувствовал себя последним динозавром. Ну о чем мне разговаривать с этими людьми? Синтетическая одежда вызывала у сына ужасную экзему. Одноклассники донимали его за то, что он не принимал участия в их злобных сплетнях. Мать погибла в аварии, когда ему было семь. Любимый пес умер от тоски несколько месяцев спустя. Разве найдется врач, который скажет, что этих причин недостаточно для беспокойного поведения?

Наблюдая, как медицина терпит неудачу в том, что касалось моего ребенка, я сформулировал безумную теорию: хватит исправлять живое. Мой мальчик был карманной вселенной, которую я не надеялся когда-нибудь постичь. Каждый из нас – эксперимент, и мы даже не знаем, какова его цель.

Жена нашла бы с врачами общий язык. «Никто не идеален, – любила она повторять. – Но, боже мой, до чего прекрасны наши изъяны!»

Будучи мальчишкой, Робин очень хотел увидеть Вегас-для-Хиллбилли. Три города, сросшихся в один, и двести мест, где можно заказать блины: разве можно такое не полюбить?

Мы покинули наш арендованный домик и проехали семнадцать миль по извилистой дороге вдоль поразительной реки. На это ушел почти час. Робин смотрел на воду с заднего сиденья, изучая быстрины. Это была его новая любимая игра: бинго дикой природы.

– Длинноногая птица! – вскричал мой сын.

– Как называется?

Он пролистал свой определитель. Я начал опасаться, как бы его не укачало в машине.

– Кажется, цапля…

Робин снова повернулся к реке, а через полдюжины поворотов опять:

– Лиса! Лиса! Папа, я видел лису!

– Серую или рыжую?

– Серую. Ух, какая!

– Серая лисица может забраться на дерево, если захочет полакомиться плодами хурмы.

– Врешь. – Робин отыскал нужную страницу в «Млекопитающих Дымчатых гор». Книга подтвердила мою правоту. Он застонал и стукнул меня по плечу. – Слушай, ну откуда ты все это знаешь?

Я оставался на шаг впереди, поскольку совал нос в его книги до того, как он просыпался.

– Эй, ну я же биолог. Забыл?

– Астро… би… олух.

Он ухмыльнулся, проверяя, насколько ужасную черту перешел. Я разинул рот, в равной степени ошеломленный и обрадованный. У Робина были проблемы с гневом, однако он крайне редко опускался до низостей. А мне всегда казалось, что крупица подлости пошла бы ему во благо.

– Ого, мистер. Лишаю тебя каникул до конца восьмого года жизни на Земле.

Ухмыльнувшись шире, он снова начал разглядывать реку. Мы проехали еще милю по извилистой горной дороге, и Робин положил руку мне на плечо.

– Папа, я просто пошутил.

Я ответил, не сводя глаз с дороги:

– Я тоже.

В «Музее диковинок Рипли» пришлось отстоять очередь. Это место его нервировало. Ровесники Робина бегали повсюду, творя импровизированный хаос. От их криков сын морщился. Через тридцать минут в «Комнате страха» стал упрашивать меня уйти. С аквариумом вышло лучше, хоть понравившийся ему скат и не пожелал позировать для портрета.

Пообедав картошкой фри с луковыми кольцами, мы поднялись в лифте на «Небесную платформу». Робина чуть не вырвало прямо на стеклянный пол. Стиснув зубы и сжав побелевшие кулаки, он заявил, что зрелище просто фантастическое. Вернувшись в машину, Робин как будто вздохнул с облегчением от того, что Гатлинбург остался позади.

Он был задумчив по дороге обратно в хижину.

– Сомневаюсь, что мама назвала бы это место лучшим на всей планете.

– Нет. Вероятно, оно даже не вошло бы в ее тройку лидеров.

Он рассмеялся. Мне удавалось рассмешить его, выбирая подходящий момент.

В ту ночь было слишком облачно, чтобы любоваться звездами, но мы снова спали на улице, на наших деревенских подушках с их шествиями лосей и медведей. Через две минуты после того, как Робин выключил фонарик, я прошептал:

– Завтра у тебя день рождения.

Но он уже заснул. Я тихо прочитал молитву его матери за нас обоих, чтобы успокоить сына, если он проснется в ужасе от того, что забыл.

Он разбудил меня глубокой ночью.

– Как ты думаешь, сколько во Вселенной звезд?

Я не рассердился. Пусть мне помешали спать, я все равно был рад, что Робин продолжает смотреть на звезды.

– Перемножь количество песчинок и деревьев на Земле. Сто октиллионов.

Я заставил его произнести слово «ноль» двадцать девять раз. На пятнадцатом его смех перешел в стон.

– Окажись ты древним астрономом, использующим римские цифры, не смог бы записать это число. Даже за всю свою жизнь.

– У скольких звезд есть планеты?

А вот это число постоянно менялось.

– Вероятно, у большинства имеется по крайней мере одна. У многих – несколько. Только в Млечном Пути может быть девять миллиардов планет, похожих на Землю, в обитаемых зонах соответствующих звезд. Добавь десятки других галактик в Местной группе…

– Но тогда, папа…

Робин был мальчиком, восприимчивым к утратам. Разумеется, Великое молчание Вселенной причиняло ему боль. Возмутительная безграничность пустоты заставила его задаться тем же вопросом, что пришел в голову Энрико Ферми во время знаменитого обеда в Лос-Аламосе три четверти века назад. Если Вселенная больше и старше, чем кто-либо способен вообразить, у нас явно имеется проблема.

– Папа… если существует так много мест, где можно жить… почему нигде никого нет?

Утром я притворился, что забыл, какой сегодня день. Сын, которому только что исполнилось девять, видел меня насквозь. Пока я готовил супер-пупер овсянку с полудюжиной добавок, Робин от возбуждения прыгал возле кухонного стола, как будто скакал на «кузнечике». Мы побили мировой рекорд по скорости поедания завтрака.

– Давай откроем подарки.

– Что откроем? А ты мастак делать грандиозные предположения…

– Правильное слово – гипотеза.

Робин знал, что получит на день рождения. Он выпрашивал эту штуку несколько месяцев кряду: цифровой микроскоп, который можно было подключать к моему планшету и рассматривать на экране увеличенную картинку. Сын провел все утро, изучая пену с поверхности пруда, клетки изнутри собственной щеки и нижнюю сторону кленового листа. Он бы с радостью потратил остаток отпуска на разглядывание образцов и наброски в своем альбоме.

Опасаясь вывести его из равновесия, я достал торт, который купил тайком в магазинчике, построенном у подножия горы еще в пятидесятых годах. Робин сперва просиял, потом спохватился.

– Папа… торт?

Он направился прямиком к коробке, которую я не сумел спрятать, и изучил состав, качая головой.

– Не веганский.

– Робби, сегодня же твой день рождения. Он бывает… как часто? Всего-то раз в год.

Мой мальчик упрямо не улыбался.

– Сливочное масло. Молочные продукты. Яйца. Мама бы на такое не пошла.

– О, я не раз видел собственными глазами, как твоя мама ела торт!

Я мгновенно пожалел о сказанном. Робин сделался похож на робкую белку, которая понятия не имеет, стоит ли ей принять вожделенное угощение или удрать обратно в лес.

– Когда?

– Время от времени она допускала исключения из правил.

Робин уставился на торт, морковный и до такой степени безгрешный, что другой ребенок испытал бы к нему отвращение. Мимолетный и крохотный деньрожденный Эдем моего сына оказался наводнен ползучими гадами.

– Ладно, чемпион. Скормим его птицам.

– Ну… Может, сначала попробуем кусочек?

И мы попробовали. Каждый раз, когда вкус торта делал Робина счастливым, он ловил себя на этом и снова погружался в раздумья.

– Какого она была роста?

Он знал ее рост. Но сегодня ему хотелось услышать цифры.

– Пять футов два дюйма. Ты скоро перерастешь ее. Она любила бегать, помнишь?

Он кивнул, скорее отвечая на собственный мысленный вопрос, чем на мой.

– Она была мелкой, но вредной.

Али сама себя так называла, готовясь к очередной битве в Капитолии штата Висконсин. Мне же нравилось называть ее «маленькой Вселенной». Я позаимствовал это выражение из сонета Неруды, который прочитал ей однажды ночью, на границе осени и зимы. Мне пришлось прибегнуть к словам другого мужчины, чтобы попросить ее выйти за меня замуж.

– Как ты ее называл?

Меня всегда пугало, когда он читал мои мысли.

– О, по-разному. Ты же знаешь.

– Ну, например, как?

– Али от «Алисса». И Союзницей, потому что у нас с ней был альянс.

– Мисс Лисси.

– Такой вариант ей не нравился.

– Мама. Ты назвал ее мамой!

– Бывало и такое.

– Как же это странно… – Я протянул руку, намереваясь взъерошить его волосы. Он сперва отпрянул, но потом передумал и разрешил. – Расскажи еще раз, почему меня зовут именно так.

Мой сын знал, каким образом получил свое имя. Он слышал эту историю чаще, чем того требовал здравый смысл. Но он не спрашивал уже несколько месяцев, и я был не против рассказать еще разок.

– На нашем первом свидании мы с твоей мамой отправились понаблюдать за птицами.

– Это было еще до Мадисона. До всего.

– До всего. Твоя мама была великолепна! Она неустанно подмечала птиц повсюду. Славки, дрозды и мухоловки – все они были для нее старыми друзьями. Ей даже не требовалось их видеть. Она узнавала каждую птицу на слух. А я болтался рядом и не мог отличить одно чудо в коричневых перьях от другого…

– И ты жалел, что не пригласил ее в кино?

– Ага. Выходит, ты все-таки слышал об этом раньше.

– Может быть.

– В конце концов я заметил удивительное пятнышко – яркое, оранжево-красное. Я решил, что это мое спасение, и закричал: «Ой-ой-ой!»

– И мама сказала: «Что ты видишь? Что видишь?»

– Она очень волновалась за меня.

– Потом ты выругался.

– Не исключено. Я почувствовал себя таким никчемным. «Ну и дела. Прости. Это всего лишь странствующий дрозд[3]». Я думал, что больше никогда не увижу эту женщину.

Он ждал кульминации, по какой-то причине желая ее услышать еще раз.

– Но твоя мама посмотрела в свой бинокль так, словно моя находка была самой экзотической формой жизни, которую она когда-либо видела. Не отрывая глаз от окуляра, она сказала: «Дрозд – моя любимая птица».

– В тот момент ты и влюбился в нее.

– Именно тогда я понял, что хочу проводить с ней как можно больше времени. Я сказал ей об этом позже, когда лучше ее узнал. Мы начали все время повторять эту фразу. Всякий раз, когда что-то делали вместе – читали газету, чистили зубы, заполняли налоговую декларацию или выносили мусор. Годилась любая чушь, любая рутина. Мы обменивались взглядами, читали мысли друг друга, и один из нас выпаливал: «Дрозд – моя любимая птица!»

Робин встал, сложил наши тарелки, отнес их к раковине и открыл кран.

– Эй! Сегодня же твой день рождения. Моя очередь мыть посуду.

Он снова сел напротив меня, многозначительно глядя прямо в глаза.

– Могу я спросить тебя кое о чем? Не ври. Честность важна для меня, папа. Был ли дрозд на самом деле ее любимой птицей?

Я не знал, что значит быть отцом. В основном я просто повторял то, что Али делала раньше. Каждый день совершал ошибки, награждая его шрамами на всю оставшуюся жизнь. Я мог надеяться лишь на то, что все мои промахи каким-то образом компенсировали друг друга.

– На самом деле? Твоя мама любила всякую птицу, которую замечала.

Ответ взволновал его. Наш любопытный мальчик, такой непохожий на всех остальных. Ребенок, которого мировая история начала тяготить еще до того, как он научился разговаривать. «Как будто ему шестьдесят, а не шесть», – сказала Али за несколько месяцев до смерти.

– И все-таки дрозд стал символической птицей для нас обоих. Он делал нашу жизнь особенной. Надо было лишь упомянуть его вслух, и дела шли на лад. У нас и в мыслях не было назвать тебя иначе.

Он оскалился:

– А ты хоть разок подумал, каково это: быть Дроздом?

– В каком смысле?

– В том самом – в школе, в парке, повсюду! Каждый день одно и то же.

– Робби, погоди-ка. Дети снова издеваются над тобой?

Он закрыл один глаз и отстранился.

– То, что все третьеклашки ведут себя как настоящие засранцы, считается издевательством?

Я протянул к нему руки, умоляя о прощении. Алисса часто говорила, что мир разорвет этого ребенка на части.

– Робин – достойное имя. Как для мужчины, так и для женщины. Оно очень славное.

– Может, на другой планете. Или тысячу лет назад. В общем, спасибочки.

Он уставился в окуляр микроскопа, как будто забыл о моем присутствии. Его записи становились все более прилежными. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что этот мальчик ведет настоящее исследование. В аттестации учительница во втором классе назвала Робина «неторопливым, однако не всегда аккуратным». Она была права насчет медлительности, ошибалась насчет аккуратности. Со временем он достигнет в этом отношении таких высот, какие не в силах вообразить ни один педагог.

Я вышел на террасу, чтобы подышать древесным ароматом. Лес тянулся во всех направлениях. Пять минут спустя – наверное, для него прошла вечность – Робин вышел и скользнул мне под руку.

– Прости, папа. Это хорошее имя. И я не против того, чтобы… ну, ты понимаешь. Сбивать всех с толку.

– Мы все сбиваем друг друга с толку. Так и бродим туда-сюда, озадаченные.

Он вложил мне в руку лист бумаги.

– Взгляни-ка. Что скажешь?

В левой верхней части страницы была нарисована цветными карандашами птичка в профиль. Она смотрела в центр. Он постарался, изображая полоски на горлышке и белые пятна у глаз.

– Ну надо же. Любимая птица твоей матери.

– Как насчет этой?

Вторая птица, тоже в профиль, сидела справа вверху и смотрела назад. Я сразу ее опознал: ворон со сложенными крыльями, похожий на человека в смокинге, который расхаживает туда-сюда, заложив руки за спину. Моя фамилия происходит от ирландского слова bran, то есть «ворон».

– Мило. Робин Бирн все придумал сам?

Он забрал лист обратно и окинул его критическим взглядом, уже планируя небольшие исправления.

– А нельзя дома размножить этот лист в виде бумаги, на которой пишут письма от руки? Мне очень, очень нужна такая бумага.

– Что-нибудь придумаем, именинник.

Я взял его с собой на планету Двау, которая размерами напоминала Землю и была такой же теплой. На Двау мы узрели горы, равнины и поверхностные воды, плотную атмосферу с облаками, ветром и дождем. Реки размывали камень, унося его по крупице прямо в беспокойные моря, и русла становились все шире.

Мой сын оживился. Его осенило.

– Папа, тут как на Земле! Ведь правда?

– Самую малость.

– А в чем разница?

Мы стояли на красноватом скалистом берегу. Ответ не пришлось искать долго. Мы окинули взглядом окружающий ландшафт: нигде ничего не росло.

– Она мертвая?

– Не мертвая. Примени свой микроскоп.

Робин опустился на колени и зачерпнул предметным стеклом немного пленки с поверхности литоральной ванны. Существа во множестве видов: спирали и палочки, «футбольные мячики» и нити; с порами, ворсинками и жгутиками. Он мог бы потратить целую вечность, просто пытаясь зарисовать их всех.

– Хочешь сказать, этот мир просто молодой? Все только начинается?

– Он в три раза старше Земли.

Робин оглядел бесплодный пейзаж.

– Тогда в чем дело?

Мой мальчик считал, что каждый мир имеет обеспеченное Создателем право на большущих существ, которые бродят повсюду.

Я объяснил ему, что Двау почти идеальная планета – у нее было подходящее место в подходящей галактике, с нужной металличностью и низким риском гибели из-за радиации или других смертоносных явлений. Орбита Двау пролегала на правильном расстоянии от правильной звезды. Как и на Земле, здесь имелись подвижные литосферные плиты, вулканы и сильное магнитное поле, что обеспечивало стабильный углеродный цикл и устойчивый диапазон температур. Как и Земля, Двау получала воду благодаря кометам.

Святые сосиски… Сколько же у Земли особенностей?

– Больше, чем заслужила любая отдельно взятая планета.

Он щелкнул пальцами, слишком гибкими и маленькими, чтобы издать звук.

– Я понял. Все из-за метеоритов!

Однако Двау, как и Землю, оберегали большие планеты на отдаленных орбитах. Эти гиганты защищали ее от метеоритной бомбардировки.

– Тогда в чем дело?

Казалось, Робин вот-вот заплачет.

– В отсутствии крупной луны. Поблизости нет ничего, что могло бы стабилизировать осевое вращение.

Мы поднялись на близкую орбиту, и мир затрепетал. На наших глазах времена года хаотично сменяли друг друга: апрель превращался в декабрь, затем в август и лишь после него – в май.

Наши наблюдения продлились миллионы лет. Мы видели, как микробы натыкались на пределы своих возможностей, словно поплавок, ударяющийся о причал. Каждый раз, когда жизнь пыталась разгуляться как следует, планета выкидывала какой-нибудь фортель, и все опять возвращалось к экстремофилам.

– Навсегда?

– Пока солнечная вспышка не сожжет атмосферу.

От выражения на лице Робина я едва не пнул самого себя за то, что сообщил об этом так быстро.

– Круть, – проговорил мой мальчик, изображая храбрость. – Ну, типа того.

Перед нами до самого горизонта простирался бесплодный пейзаж планеты Двау. Робин покачал головой, не понимая, считать ли увиденное трагедией или триумфом. Он посмотрел на меня. Когда сын заговорил, он задал тот самый первый вопрос, который жизнь задает повсюду во Вселенной.

– А что еще, папа? И где? Покажи мне другую планету.

На следующий день мы отправились в лес. Робин был сам не свой от предвкушения.

– Мне уже девять, папа. Я сяду спереди!

Закон наконец-то освободил его от обязанности ездить сзади. Он ждал вида с переднего сиденья всю свою жизнь.

– Ух ты, здорово. Здесь намного интереснее.

В ущельях клубился туман. Мы проехали через маленький городок, простирающийся всего лишь на два здания в обе стороны от главной улицы: хозяйственный магазин, бакалея, три площадки для барбекю, прокат надувных камер для тюбинга, лавки, торгующие туристическим снаряжением. Затем начались полмиллиона акров леса, который восстанавливался после вырубки.

Когда-то здесь возвышался горный хребет, способный потягаться с Гималаями, но теперь от него остались сглаженные холмы. Водосборные бассейны окрасились в цвета, соответствующие лиственным деревьям – лимон, янтарь, корица. Оксидендрумы и ликвидамбары испятнали склоны гор багрянцем. Мы миновали поворот дороги и въехали в национальный парк. Потрясенный Робин протяжно ахнул.

Мы оставили машину у начала туристической тропы. Я нес каркасный походный рюкзак с палаткой, спальными мешками и плитой. Худенький Робин тащил припасы: хлеб, бобовый суп, маршмеллоу, а заодно и посуду. Он сутулился от тяжести. Наш путь лежал через горы, к отдаленной площадке для кемпинга: до завтра нам ни с кем не придется ее делить. Площадка располагалась на берегу ручья, который некогда был всем, в чем я нуждался на этой планете.

Южные Аппалачи нацепили экстравагантный осенний наряд. Рододендроны кишели в лощинах и возвышенностях, где от густоты зарослей у Робина разыгралась клаустрофобия. Над подлеском из обезумевшего кустарника высился плотный навес из не менее пышных крон гикори, тсуги и лириодендронов.

Робин останавливался каждые сто ярдов, чтобы зарисовать клочок мха или беспокойный муравейник. Я не возражал. Он нашел восточную коробчатую черепаху, которая поедала какую-то мягкую массу охристого цвета. Черепаха вызывающе вытянула шею, когда мы наклонились к ней. Удирать она даже не думала. Лишь после того, как Робин присел на корточки рядом, существо попятилось. Робин обвел пальцем рисунок на панцире: непостижимое сообщение, записанное марсианской клинописью.

Мы добрались до идущей через широколиственный лес тропы, проложенной безработными парнишками из Гражданского корпуса охраны окружающей среды в те времена, когда коллективная общественная деятельность еще не считалась чем-то опасным. Я растер на ладони звездообразный лист ликвидамбара – наполовину нефритовый, как в августе, наполовину кирпичный, как положено октябрю, – и дал Робину понюхать. Он удивленно вскрикнул. Поцарапанная скорлупа ореха гикори потрясла его еще сильнее. Я позволил ему пожевать кончик бордового листа оксидендрума, чтобы понять, откуда взялось второе название – «кислое дерево».

Пахло перегноем. На протяжении мили тропа поднималась, как крутая лестница. Мы шли под сенью линяющих лиственных деревьев в сопровождении призрачных теней. Когда обогнули скопище замшелых валунов, мир изменился: вместо влажного широколиственного леса вокруг теперь росли сосны и дубы, а воздух сделался суше. Это был семенной год. Желуди лежали на тропе грудами и на каждом шагу выскакивали из-под ног.

В чашеобразной низине возле тропы из лесной подстилки поднимался самый сложный гриб, какие мне случалось увидеть. Его шляпка кремового цвета была размером крупнее, чем две мои ладони. Она выглядела как круг из присборенной кружевной ленты – этакий замысловатый гофрированный воротник елизаветинской эпохи.

– Ух ты! Что это?!

Я понятия не имел.

Дальше по тропе он чуть не наступил на черную с желтым многоножку. Существо свернулось клубком у меня в руке. Я помахал над ним ладонью, предлагая Робину втянуть носом воздух.

– Святые сосиски!

– Чем пахнет?

– Мамой!

Я рассмеялся.

– Ну, да. Экстракт миндаля. Которым мама иногда пахла, когда занималась выпечкой.

Он поднес мою ладонь к своему носу, как будто совершая вояж в прошлое.

– С ума сойти.

– Да уж, точно.

Робину хотелось большего, но я положил многоножку обратно в заросли осоки, и мы продолжили путь. Я не сказал сыну, что подлинным источником восхитительного аромата был цианид, токсичный в больших дозах. Мне следовало это сделать. Честность была для него очень важна.

Тропа вела вниз еще милю, а потом мы вышли на поляну у ручья с каменистым руслом. Скопления белопенных порогов уступили место более глубоким и ровным заводям. Оба берега заросли горным лавром и платанами с облезлыми стволами. Там было красивее, чем в моих воспоминаниях.

Наша палатка представляла собой инженерное чудо: легче литровой бутылки с водой и ненамного больше рулона бумажных полотенец. Робин установил ее самостоятельно. Он собрал тонкие каркасные дуги, согнул их и вставил в отверстия по углам палатки, потом прицепил ткань к жесткому экзоскелету, и вуаля: можно ночевать.

– Нам нужен тент?

– Зависит от того, сколько в тебе оптимизма.

Робин был настроен весьма оптимистично, как и я сам. Вокруг нас произрастали шесть типов лесов. Семнадцать сотен разновидностей цветковых растений. Больше видов деревьев, чем во всей Европе. Боже мой, да одних саламандр было тридцать видов! Третья планета от Солнца, эта маленькая голубая точка, таила в себе множество чудес, которые мог узреть любой, всего лишь уйдя подальше от доминирующего вида на достаточно долгий срок, чтобы у него прояснилось в голове.

Над нами на ветку горной веймутовой сосны сел ворон размером с крылатую обезьяну из страны Оз.

– Почетный гость на открытии лагеря Бирнов!

Мы зааплодировали, и птица улетела. Потом было решено поплавать, потому что подъем с рюкзаками в день, когда температурный рекорд был побит на пять градусов Фаренгейта, дался нам нелегко.

Над порогами в узкой части русла пролегал пешеходный мост, вырезанный из толстого лириодендрона. Скалы по обе стороны испещряли абстрактные картины из лишайника, мха и водорослей, напоминающие «живопись действия». Ручей был прозрачным до самого каменистого дна. Мы неспешно прогулялись вверх по течению, разыскали плоский валун. Я собрался с духом и потихоньку опустился в поток. Сын наблюдал и, явно сомневаясь, решил сперва посмотреть, что произойдет.

Вода ударила меня в грудь, толкнула к груде камней. С берега дно выглядело ровным, а на самом деле представляло собой миниатюрную затопленную версию горного хребта. Я погрузился в водоворот. Нога скользнула по камню, который быстротечная река за минувшие столетия отполировала до блеска. Потом я вспомнил, как надо себя вести. Сел и перестал сопротивляться холоду.

От первого ледяного прикосновения реки Робин вскрикнул. Но боль продлилась всего лишь полминуты, после чего крики превратились в смех.

– Опустись в воду, – посоветовал я. – Ползи. Разбуди свою внутреннюю амфибию.

Робби шлепнулся в неистовую быстрину.

Я раньше не позволял ему делать что-то настолько опасное. Он боролся с течением, стоя на четвереньках. Как только сын уловил нужный ритм движений, мы направились к местечку посреди речного русла. Там устроились в тесной каменной чаше, схватившись за край громокипящего джакузи. Этакий серфинг шиворот-навыворот: полулежа, удерживая равновесие за счет постоянного контроля над сотней мышц. Пленка воды на камнях; рябь на ее поверхности, отчетливая в лучах солнца; рев потока над пенящейся быстриной, в которой мы лежали, – потока, который одновременно тек и странным образом стоял на месте, – все это заворожило Робина.

Теперь ручей казался почти теплым, согретый силой воды и нашим собственным адреналином. Струи извивались, как нечто дикое. Ниже по течению быстрины исчезали под оранжевым пологом деревьев, что тянулись друг к другу с противоположных берегов. Будущее текло из-за наших спин прямиком в прошлое, пестрое от пятен солнечного света.

Робин посмотрел на свои погруженные в воду руки и ноги. Он боролся с водой, которая неустанно двигалась и все искажала.

– Похоже на планету, где гравитация постоянно меняется.

Подплыли покрытые черными полосками рыбки длиной с мой мизинец и стали целовать наши конечности. Спустя минуту я понял: они питаются чешуйками шелушащейся кожи. Зрелище завоевало все внимание Робина без остатка. Он превратился в главный экспонат собственного аквариума.

Мы пустились вверх по течению на четвереньках, ощупывая дно руками в поисках опоры. Робин перемещался боком от одного каскада к другому, изображая ракообразное. Я забрался в новую тесную ванну из камней, вдохнул насыщенный влагой воздух, полный отрицательно заряженных ионов, порожденных столкновением двух стихий. Переменчивые ощущения приводили меня в восторг: беспокойный воздух, кусачее течение, падающая, необузданная вода; наш последний совместный заплыв в конце года. Ощутив себя еще одной волной, стремящейся по каменистому руслу, я на миг приподнялся и снова рухнул.

Через сотню ярдов от меня Алисса прыгнула в реку ногами вперед, одетая в гидрокостюм, который облегал ее, как вторая кожа. Я обосновался ниже по течению, чтобы ее поймать, и все равно она верещала, оказавшись во власти потока. Моя маленькая Вселенная приближалась ко мне, подпрыгивая на волнах, делаясь все больше с каждой секундой, но стоило напрячь мышцы и приготовиться ее схватить, как она прошла сквозь меня.

Робби разжал руки, и быстрины потащили его вниз по течению. Я потянулся к сыну, он схватился за меня. Вцепился мертвой хваткой, посмотрел мне в глаза.

– Эй. Что стряслось?

Я выдержал его пристальный взгляд.

– Это ты трясешься. А со мной все в порядке. Ну, почти.

– Папа! – Он взмахнул свободной рукой, указывая на все, что нас окружало. – Почему тебе грустно? Только посмотри, где мы! Разве в мире есть второе такое место?

Нет. Второго такого не существует.

Он сел прямо в каскад, продолжая держаться за меня. Раздумья заняли не больше полминуты.

– Погоди-ка. Ты был здесь с мамой? Вы тут провели медовый месяц?

Да, это была его суперсила. Я удивленно покачал головой.

– Как ты догадался, Шерлок?

Он нахмурился и поднялся из воды. Пошатываясь, окинул реку новым взглядом.

– Это все объясняет.

Вернувшись в наш лагерь, я почувствовал, как во мне пробуждается интерес к событиям за пределами Больших Дымчатых гор. По всему миру происходили чрезвычайно важные вещи, о которых я ничего не знал. Известия от коллег накапливались в моем виртуальном почтовом ящике. Астробиологи с пяти континентов устроили свару из-за недавних публикаций. Ледники откололись от Антарктиды. Главы государств продолжали испытывать на прочность доверие общества. Повсеместно вспыхивали маленькие войны.

Я как мог сторонился информационных потоков, пока мы с Робином собирали сосновые ветки для костра. Мы повесили наши рюкзаки на проволоке, натянутой между двумя платанами, где даже откормленные медведи не могли до них добраться. Когда пламя разгорелось, нам осталось лишь приготовить бобы и поджарить маршмеллоу.

Робин уставился в огонь и пробубнил монотонным голосом, словно робот, что могло бы встревожить его педиатра:

– Как тут хорошо. – Минуту спустя: – Чувствую, что мое место здесь.

Мы наблюдали за искрами, бездельничали, и у нас неплохо получалось. За горным массивом на западе виднелся последний пурпурный краешек заката. Покрытые лесом склоны весь день вдыхали, а теперь начали снова выдыхать. Вокруг костра замелькали тени. Робин вертел головой при каждом звуке. В его широко распахнутых глазах отражалось нечто среднее между благоговением и страхом.

– Слишком темно, чтобы рисовать, – прошептал он.

– Да, – сказал я, хотя мой сын, вероятно, справился бы и в темноте.

– Когда-то Гатлинбург выглядел вот так?

Этот вопрос поразил меня.

– Там были деревья повыше. Намного старше. Этим, в основном, меньше ста лет.

– За сто лет лес может многого добиться.

– Это точно.

Он прищурился, мысленно отправляя всевозможные места – Гатлинбург, Пиджен-Фордж, Чикаго, Мадисон – в те времена, когда там царствовала дикая природа. Я делал то же самое в худшие ночи после смерти Алиссы. Но когда увидел, как эти фантазии овладели моим ребенком – тем, ради кого я продолжал жить, – они показались мне нездоровыми. Любой порядочный родитель на моем месте не позволил бы ему думать о таком.

Мне не пришлось отвлекать Робина. Хотя он вновь заговорил тихим, автоматическим голосом, в его глазах, устремленных на пламя, что-то вспыхнуло.

– Мама читала Честеру стихи по вечерам?

Поди знай, как ему удавалось перескакивать с одной мысли на другую. Я давным-давно забросил попытки за ним угнаться.

– Да, было дело.

Любимый ритуал Алиссы задолго до моего появления в ее жизни. После двух бокалов красного вина она устраивала сеанс декламации любимых строф для взятого из приюта самого простодушного из псов, помеси бигля и бордер-колли.

– Стихи. Честеру.

– Я тоже слушал.

– Знаю, – сказал он. Моя роль явно была незначительной.

Угли плюнули искрами, затем снова превратились в красновато-серые слитки. На мгновение я испугался, что Робин попросит меня прочитать наизусть ее любимое стихотворение. Но он сказал другое.

– Мы должны взять нового Честера.

Смерть пса чуть не погубила Робби. Вся скорбь по Алиссе, которую он подавлял, чтобы защитить меня, вырвалась из него, когда старый измученный зверь сдался. Приступы ярости следовали один за другим, и я позволил врачам некоторое время пичкать его лекарствами. Все, о чем он мог думать – это завести еще одну собаку. Долгое время я сопротивлялся. Почему-то эта идея меня травмировала.

– Даже не знаю, Робби. – Я ткнул палкой в золу. – Сомневаюсь, что мы найдем второго такого, как Честер.

– Хороших собак много, папа. Они повсюду.

– Это большая ответственность. Кормить, выгуливать, убирать. Читать стихи каждый вечер. Знаешь, большинство собак не очень-то жалуют поэзию.

– Я стал очень ответственным, папа. Таким ответственным, как никогда раньше.

– Давай подумаем об этом завтра, хорошо?

Чтобы продемонстрировать свою ответственность, он залил огонь несколькими галлонами воды. Мы заползли в двухместную палатку и легли лицом вверх, бок о бок, без тента – нас отделяла от Вселенной лишь тонкая сетка. Верхушки деревьев колыхались в свете Луны Охотника. Робби с задумчивым видом наблюдал, как они движутся.

– Представь себе, если бы мы могли прикрепить над ними огромную доску для спиритических сеансов… Они бы посылали нам сообщения, а мы их читали!

В лесу вспорхнула птица – еще одно загадочное сообщение, которое никто не в силах расшифровать. Пороть беднягу Уилла! Пороть беднягу Уилла! Я хотел было сказать, как эта птица называется, но не стоило утруждаться. Существо все представлялось и представлялось, не умолкая. Пороть беднягу Уилла! Пороть беднягу Уилла! Пороть беднягу Уилла! Пороть беднягу Уилла!

Робин схватил меня за руку.

– Ничего себе, как раскричался![4]

Птица все продолжала надрываться в прохладной тьме. Мы начали считать вместе, вполголоса, но сдались, когда дошли до ста, а крикун так и не выдохся. Козодой все еще упорствовал, когда у Робина начали слипаться глаза. Я легонько пихнул его локтем.

– Эй, мистер! Мы забыли. Пусть все разумные существа…

– …будут избавлены от ненужных страданий. Кстати, откуда это взялось? Я имею в виду, до мамы.

Я объяснил. Это была концепция из буддизма: четыре безмерных настроя.

– Есть четыре хороших качества, которые стоит пестовать в себе. Быть добрым ко всему живому. Оставаться невозмутимым и стойким. Радоваться за любое существо, если оно счастливо. И помнить, что любое страдание – оно также и твое.

– Мама была буддисткой?

Я засмеялся, и он схватил меня за руку через два спальных мешка.

– Твоя мама была сама себе религия. Каждое слово – на вес золота. Когда она говорила, все слушали. Даже я.

Он издал какой-то невнятный звук и обнял себя за плечи. Что-то крупное прошло по склону над нашей палаткой, ломая ветки. Что-то мелкое копошилось в слое опавшей листвы. Летучие мыши нанесли наше обиталище на свои карты в частотах, превосходящих возможности человеческих ушей. Но моего сына ничего не встревожило. Когда Робин был счастлив, он владел всеми четырьмя безмерными настроями.

– Однажды твоя мама мне сказала, что независимо от того, с каким количеством гадостей ей пришлось столкнуться в течение дня, стоит произнести эти слова перед сном – и следующим утром она будет готова к чему угодно.

– Есть один вопрос, – сказал он. – Расскажи мне еще раз, чем ты занимаешься?

– Ох, Робби. Уже поздно.

– Я серьезно. Если меня в школе об этом спрашивают, что я должен говорить?

Потому-то его и отстранили от учебы месяц назад. Сын какого-то банкира спросил, чем я занимаюсь. Робин ответил: «Папа ищет жизнь в космосе». Что и сподвигло другого мальчика, директорского отпрыска, заявить следующее: «Почему папаша Дрозда Бирна похож на кусок туалетной бумаги? Потому что кружится возле Урана в поисках клингонов»[5]. Робин сорвался и, похоже, грозился убить обоих. В наши дни такое считается основанием для отстранения и немедленной отправки к психиатру. Мы отделались легким испугом.

– Это сложно.

Он взмахнул рукой в сторону леса, который высился над нами.

– Мы никуда не спешим.

– Я пишу программы, которые пытаются собрать все факты, которые нам известны о составных частях любой планеты – о ее скалах, вулканах и океанах, обо всей физике и химии, – соединить их в единое целое и определить, какие газы должны присутствовать в ее атмосфере.

– А для чего это нужно?

– Дело в том, что атмосфера – часть процессов, связанных с жизнью. Ее состав может подсказать, есть ли таковая на планете.

– Как на Земле?

– Да. Мои программы уже позволили предсказать, какой была атмосфера Земли в разные исторические периоды.

– Нельзя предсказать прошлое, папа.

– Можно, если не знаешь, каким оно было.

– И как же определить, какие газы есть в атмосфере планеты, если до нее сотня световых лет, и никто даже не может ее увидеть?

Я выдохнул, изменяя состав атмосферы в нашей палатке. День выдался долгий; то, что он хотел узнать, подразумевало десять лет учебы и столько же курсовых работ. И все-таки именно детский вопрос был началом всего сущего.

– Ладно. Помнишь, что такое атомы?

– Ага. Такие малюсенькие штучки.

– А электроны?

– Еще меньше.

– Электроны в атоме могут занимать строго определенные энергетические уровни. Они как будто стоят на ступеньках лестницы. Переходя со ступеньки на ступеньку, электроны поглощают или выделяют энергию на определенных частотах. Эти частоты зависят от того, частью какого атома они являются.

– Обалдеть. – Он ухмыльнулся, разглядывая деревья над палаткой.

– Что, вот прям сразу ты обалдел? Погоди, слушай дальше. Когда мы рассматриваем спектр звезды, в нем обнаруживаются маленькие темные линии, которые соответствуют ступенькам упомянутой лестницы. Этот метод называется «спектроскопия» – он позволяет определить, какие атомы есть в составе звезды.

– Маленькие темные линии. От электронов, которые находятся на расстоянии в миллионы миль. Кто это придумал?

– Мы, люди, очень умные существа.

Робин ничего не сказал в ответ. Я решил, что он снова заснул – хорошее завершение прекрасного дня. Даже козодой согласился и замолчал. Тишина наполнилась жужжанием насекомых, похожим на звук работающей где-то далеко ленточной пилы, и рокотом реки.

Должно быть, я тоже отключился, потому что в какой-то момент оказалось, что Честер сидит, положив морду мне на ногу, и скулит, пока Алисса читает нам о душе, в которой возродится былое целомудрие.

– Папа. Папа! Я понял.

Я вынырнул из глубин сна.

– Что понял, малыш?

Он разволновался и пропустил мимо ушей ласковое обращение.

– Почему мы их не слышим.

Я все еще наполовину спал и не понимал, о чем он говорит.

– Напомни, как называются пожиратели камней?

Он все еще пытался решить парадокс Ферми – понять, отчего наша Вселенная, невзирая на время существования и протяженность, кажется пустой. Задачка не покидала его разум с нашей первой ночи в хижине, когда мы рассматривали Млечный Путь через телескоп и задавались вопросом «Где все?»

– Литотрофы.

Робин хлопнул себя по лбу.

– Литотрофы! Точно. Итак, предположим, есть скалистая планета, полная литотрофов, живущих внутри камней. Видишь, в чем проблема?

– Еще нет.

– Папа, ну же! Может быть, они обитают в жидком метане или вроде того. Они очень медлительные, едва шевелятся. Их дни – наши столетия. А если сообщения занимают столько времени, что мы просто не в силах их опознать как сообщения? Я хочу сказать, вдруг инопланетянам требуется пятьдесят наших лет, чтобы послать два слога…

Где-то далеко снова завелся наш козодой. В моих воспоминаниях вечный страдалец Честер продолжал сражаться с Йейтсом.

– Отличная идея, Робби.

– А еще может быть такое, что существует водный мир. Там обитают суперумные, суперрезвые птицерыбы, которые транслируют сигналы во всех направлениях, пытаясь привлечь наше внимание.

– Но их передачи слишком быстрые, чтобы мы могли хоть что-то разобрать.

– Точно! Надо попробовать слушать на разных скоростях.

– Мама любит тебя, Робби. Помнишь об этом?

Это была кодовая фраза, и он подчинился ей. Но все равно никак не мог угомониться.

– По крайней мере, расскажи участникам SETI, хорошо?

– Обязательно.

Его следующие слова снова разбудили меня спустя минуту, три секунды, полчаса – кто знает, сколько времени прошло?

– Помнишь, как она говорила: «Насколько ты богат, малыш?»

– Помню.

Он поднял руки к залитому лунным светом пейзажу вокруг нас. Верхушки деревьев на ветру. Рев реки поблизости. Электроны, прыгающие по лестнице своих атомов в этой неповторимой атмосфере. Во тьме Робби постарался сохранить торжественное лицо.

– Вот настолько. Это все мое!

Когда Робин наконец позволил мне уснуть, ничего не вышло. В лесном лагере, с бобовым супом и альбомом для рисования, нам было хорошо. Но где-то ждала цивилизация, предвещая, что я окажусь по уши в работе, а Робин вернется в ненавистную школу, к детям, которых он пугал, сам того не желая. В Мадисоне от нашего рая не останется даже пеньков.

Все, что касалось отцовства, приводило меня в ужас задолго до того дня, когда Алисса ворвалась в мой кабинет в Стерлинг-холле и крикнула: «Вот ты и попался, профессор! У нас будет гость!» Я обнял ее под аплодисменты удивленных коллег. Это был последний раз, когда мне с несомненным успехом удалось справиться с отцовскими обязанностями.

Я скорее заговорил бы на суахили, чем оказался достойным родителем. Открывающиеся перспективы вызывали у Алиссы смесь ужаса и восторга. Так или иначе, совокупная мудрость родственников, друзей, врачей, медсестер и сайтов с советами в Интернете придала нам достаточно смелости, чтобы на все забить и двигаться вперед интуитивно. Десятки тысяч невежественных поколений достаточно хорошо разобрались в тонкостях воспитания потомства, чтобы наш вид не сошел со сцены. Я решил, что мы будем не худшими родителями. Так сложилось, что у нас с Алиссой не было времени соперничать на этом поприще. С того момента, как Робина вытащили из инкубатора, жизнь превратилась в нескончаемую череду учебных тревог.

Как выяснилось – я об этом даже не догадывался, – у детей есть встроенная защита от дурака. Кто бы мог подумать, что четырехлетний карапуз способен опрокинуть на себя гриль, полный горячих углей, и отделаться единственным волдырем в форме розовой устрицы пониже спины?

С другой стороны, разнообразие неприятностей не переставало меня удивлять. Однажды я прочитал шестилетнему Робину «Плюшевого кролика», и лишь в восьмилетнем возрасте он признался, что после этого его много месяцев преследовали ночные кошмары. Он два года боялся мне рассказать: в этом весь Робби. Одному богу известно, в чем мог бы мне признаться одиннадцатилетний сын по поводу того, что я делал сейчас. Но он пережил смерть матери. Я полагал, что мои благие намерения его не погубят.

Той ночью я лежал в палатке и размышлял о том, как Робби провел два дня: тревожась из-за тишины галактики, которая должна была кишеть цивилизациями. Неужели хоть кто-то мог бы защитить такого ребенка от его собственного воображения, не говоря уже о плотоядных третьеклассниках, готовых кидаться какашками? Будь с нами Алисса, мы бы продержались благодаря ее безграничной способности прощать и решимости, как у бульдозера. Без нее я блуждал в трех соснах.

Я пошевелился в своем спальном мешке, стараясь не разбудить Робина. Хор беспозвоночных то нарастал, то затихал. Две пестрые неясыти переговаривались: «Кто тебя накормит? Кто всех вас накормит?»[6] Кто еще способен накормить этого мальчика, кроме меня самого? Невозможно себе представить, что Робин однажды закалится и сумеет без посторонней помощи выжить на этой планете, устроенной по принципу финансовой пирамиды. Возможно, я и не хотел, чтобы он менялся. Мне нравилось, что он такой, неземной. Мне нравилось иметь сына настолько простодушного, что это сбивало с толку нахалов-одноклассников. Мне нравилось быть отцом ребенка, чьим любимым животным три года подряд оставался морской слизень. Голожаберных моллюсков всерьез недооценивают.

Да уж, о чем еще волноваться астробиологу по ночам. Я ощутил дыхание деревьев, услышал реку, где мы с Алиссой плавали вместе; во тьме вода продолжала полировать валуны. Из спального мешка рядом со мной донесся голос Робина.

– Хватит! – умолял он во сне. – Прошу, хватит! Пожалуйста!

Одно из решений парадокса Ферми было настолько странным, что я не осмелился рассказать о нем Робину. Ему бы месяцами снились плохие сны. Рядом со мной на надувной походной подушке лежал один квадриллион нейронных связей: окажись каждый синапс звездой, их хватило бы на две с половиной тысячи Млечных Путей. Перегреться нетрудно.

Итак, вот о чем я ему не рассказал. Предположим, жизнь легко зарождается с нуля. Предположим, она возникала в каждой трещине космического тротуара за миллиарды лет до Земли. В конце концов, когда наша планета стабилизировалась, жизнь появилась и здесь, для чего потребовались те же ресурсы, что и повсюду во Вселенной.

Предположим, за минувшие эпохи возникли миллионы цивилизаций, многие из которых просуществовали достаточно долго, чтобы выйти в космос. Такие путешественники находили друг друга, объединялись и делились знаниями, развитие их технологий с каждым новым контактом ускорялось. Они построили огромные сферы для сбора энергии, охватывающие звезды целиком, и управляли роями компьютеров размером с планетные системы. Пользовались мощью квазаров и гамма-всплесков. Заселили галактики, как мы когда-то континенты. Научились менять ткань реальности.

И когда этот консорциум овладел всеми законами пространства-времени, достигнув желаемого, его настигла печаль. Абсолютный Интеллект поддался ностальгии: он вспомнил о походах в лес, об умении ориентироваться в дикой природе – обо всем, что осталось в навсегда утраченном прошлом. Чтобы утешиться, он создал игрушки: бесчисленные изолированные планеты, где жизнь могла бы вновь развиться из первозданных условий.