Зелье сатаны E-Book

Наталья Александрова

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Krimi
• Serie: Роковой артефакт
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 380

Beschreibung

Уроборос мистагиус — может быть, самый древний и могущественный на земле артефакт. Говорят, что первый уроборос изготовил сам сатана, вложив в него древнюю магию и черную злобу своего сердца. Потом его ученики и слуги создали еще несколько таких артефактов, и каждый из них обладает удивительной властью — возвращает молодость своему владельцу. Что это — мистика? Предрассудки? Или что-то более таинственное и необъяснимое? Ключ к разгадке тайны скрыт в старинном полотне неизвестного итальянского мастера, над воссозданием которого работает питерский реставратор Дмитрий Старыгин. Пытаясь проникнуть в тайну, он пускается по следу одного из верных слуг сатаны.

Leseprobe

Наталья Александрова Зелье сатаны

© Н. Александрова, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

* * *

До революции модная петербургская публика в хорошую погоду прогуливалась непременно по солнечной стороне Невского проспекта – то есть по правой его стороне, если смотреть от Лавры в сторону Адмиралтейства, по той стороне, что напротив Гостиного Двора и Казанского собора.

Давно уже нет на свете тех дореволюционных франтов, как мотыльки сгоревших в огне войн и революций, но теперешняя модная публика неосознанно предпочитает ту же солнечную сторону. Видимо, в этом проявляется историческая память, или преемственность поколений, или же просто солнце так редко гостит в нашем городе, что жители невольно ловят каждый его луч. При этом кто-то непременно задерживается на пятачке вблизи Малого зала Филармонии, где расположились многочисленные художники, выставившие на продажу свои незамысловатые творения.

Некоторые уличные мастера кисти и карандаша предлагают прохожим за пятнадцать минут написать портрет (сходство гарантируется!), другие пытаются продать туристам глянцевые ученические пейзажи с изображением Смольного собора или Спаса на Крови. Кто-то промышляет посредственными копиями классики – от «Блудного сына» Рембрандта до «Голубых танцовщиц» Дега. Более поздние произведения художников двадцатого века спросом не пользуются.

Одним прекрасным летним днем на этом пятачке по солнечной стороне среди таких же «живописцев с большой дороги» стоял коренастый мужчина лет сорока пяти, с артистической остроконечной бородкой и лихо закрученными усами, в заломленном на левое ухо несколько потертом берете и в поношенном бархатном пиджаке. Он безуспешно пытался продать пару натюрмортов и портрет красивой охотничьей собаки, но покупателей на эти произведения не находилось. Впрочем, художник не очень расстраивался: погода была хорошая, и он вел неспешный разговор с коллегой, подставив лицо солнцу.

– Нет, Виталя, – говорил он своему соседу, мрачному долговязому типу в кожаной безрукавке, – ты как хочешь, но падение культурного уровня общества коренится не только в телевидении, но и в готовности людей искусства торговать своим талантом! Вот, например, мы с тобой, вместо того чтобы создавать бессмертные шедевры, малюем в угоду публике этот ширпотреб… – С этими словами он ткнул пальцем в картину Витали, где были изображены два помойных кота, изготовившихся к битве.

– Мы-то малюем, – тяжело вздохнул Виталя, – да вот публика что-то не спешит покупать этот, как ты выразился, ширпотреб…

– А вот это-то, Виталя, и есть главная трагедия человека искусства! – воскликнул обладатель бородки. – Он готов торговать талантом, а покупателей-то и нет…

Он хотел развить свою мысль, но тут как раз появился долгожданный покупатель. По крайней мере, остановившийся возле художника мужчина выглядел вполне обеспеченным. Причем с отпечатком заграницы. Хотя в наше время соотечественник может быть куда богаче любого иностранца, но иностранцы, как правило, охотнее покупают картины уличных художников.

– Вас что-то интересует? – оживился художник. – Пейзаж? Натюрморт? Портрет? Если натюрморт – это двести баксов, если пейзаж – двести пятьдесят, а если портрет…

– Интерьер, – ответил незнакомец без всякого акцента, – то есть картина, изображающая комнату со всей обстановкой…

– Я знаю, что такое интерьер! – слегка обиделся художник. – Но у меня, к сожалению, сейчас нет ни одного законченного. Был один, да я его только вчера продал одному нефтянику из Тюмени…

Разумеется, это являлось ложью, но ложью вполне простительной. Как известно, главное правило торговли – не обманешь, не продашь.

– Меня не интересует готовый интерьер! – прервал его незнакомец. – Мне нужно, чтобы вы нарисовали мою комнату. Это здесь, неподалеку, на Мойке…

– Ну что ж. – Художник солидно кивнул. – Значит, на заказ? Можно и на заказ, только, уважаемый, это будет немножко дороже…

– Цена не имеет значения! – Заказчик пренебрежительно махнул рукой. – Пойдемте со мной, я покажу вам свою комнату…

– Одного сеанса не хватит! – предупредил его художник.

Затем он повернулся к соседу и сказал:

– Ну, Виталя, ты все равно тут стоишь, пригляди за моими работами. А я часа через два вернусь…

Заказчик уже шагал вперед, не оглядываясь, так что художнику пришлось изрядно поднажать, чтобы не упустить его из виду. Вскоре он понял, что незнакомец, которого он сперва принял за иностранца, настоящий старожил Петербурга. Свернув в один из близлежащих дворов, он уверенно шел по их лабиринту, то и дело сворачивая и меняя направление, так что скоро художник понял, что окончательно заблудился.

Вначале дворы были чистые и нарядные, недавно вымощенные тротуарной плиткой. Повсюду стояли стильные кованые фонари и скамейки, а кое-где даже разбиты цветники. Однако вскоре благолепие кончилось и начались дворы самые обыкновенные, в меру грязные, в меру запущенные, покрытые растрескавшимся асфальтом и лишенные таких архитектурных излишеств, как скамейки и фонари. Наконец пошли уже такие дворы, которые и дворами-то назвать язык не поворачивался – жуткие колодцы без всякого асфальта, заросшие чахлой травой и заваленные строительным мусором.

– Эй, уважаемый! – окликнул художник своего проводника. – Куда это мы идем? Далеко еще? Вы же говорили, что ваша квартира на Мойке!

– Скоро уже дойдем! – отозвался незнакомец каким-то странным голосом, как будто он говорил из железной бочки или из гулкого сводчатого подземелья.

У художника вдруг возникло странное ощущение, что он оказался уже не просто в лабиринте незнакомых дворов, а вообще в чужом городе или даже в чужом, незнакомом времени. Ему вдруг померещилось, что на дворе стоит не двадцать первый век, и даже не двадцатый, а конец девятнадцатого…

– Куда это мы забрели… – проговорил он с опаской, не обращаясь к своему странному спутнику, а как бы разговаривая с самим собой. – Я здесь и не был никогда…

Ему уже совсем расхотелось получить выгодный заказ. Он предпочел бы сейчас стоять на солнечной стороне Невского и рассуждать с Виталей на тему культурной деградации общества.

– Уже совсем скоро, Михаил Леонидович! – отозвался его провожатый, замедляя шаги и покосившись на художника.

«Откуда он знает мое имя? – подумал тот удивленно. – Я же его, кажется, не называл… или Виталя назвал меня при нем? Так не по отчеству же!»

Они вошли в очередной двор. Справа была крутая выщербленная лестница, ведущая вниз, в глубину, к темной подвальной двери, и Михаилу Леонидовичу показалось, что в темноте перед этой дверью лежит неживое скорченное тело. Он не стал проверять свою неприятную догадку, а взглянул прямо перед собой.

Впереди высилась полуразрушенная кирпичная стена, перегораживающая проход. Дальше пути не было.

– Куда же теперь? – испуганно произнес художник. – Никак заблудились!

– А теперь уже пришли, – ответил ему незнакомец, и на лице его появилась нехорошая улыбка. – Вы-то уж точно пришли, Михаил Леонидович!

– Да что вам надо? – Художник попятился и завертел головой в поисках выхода. Выхода, однако, не наблюдалось.

Незнакомец тем временем приблизился к нему мягкой опасной походкой и запустил правую руку в карман. Отчего-то художнику стало дурно, под ложечкой у него противно засосало.

– Вы что, думаете – у меня деньги есть? – проговорил он, неловко отступая. – Думаете, я и вправду нефтянику картину продал? Пошутил я! Если бы я, уважаемый, взаправду срубил деньжат, не стоял бы я на Невском, а уехал бы на этюды, на остров Валаам или на Соловки! Там в эту пору такая красота…

Он думал отвлечь незнакомца разговором и улизнуть от него. Однако, когда он резко развернулся и бросился наутек, опасный незнакомец каким-то непостижимым образом оказался у него на пути. Теперь рука его была не в кармане, а сбоку, занесенная для удара. И в этой руке что-то страшно и тошнотворно блестело.

– Куда же вы, Михаил Леонидович? – проговорил незнакомец вполголоса и обхватил художника свободной рукой, как будто встретил своего лучшего друга. – Куда же вы так спешите? Некуда вам спешить!

Он коротко взмахнул правой рукой, и что-то острое вошло под ребра художнику. Незнакомец прижал его к себе еще теснее в этом смертельном объятии, и Михаил Леонидович ощутил страшный холод, который растекался по всему телу, подбираясь к самому сердцу.

– Вот так, вот так! – заботливо проговорил убийца и медленно повел художника к подвальной лестнице. – Вот так, хорошо… потерпите еще немножко, совсем немножко… скоро все кончится!

И он не обманул: все и впрямь очень скоро кончилось, и Михаила Леонидовича приняла огромная уютная тьма небытия. Только в самый последний миг он успел понять за что…

Убийца подтащил обмякшее тело к лестнице и столкнул его вниз.

Потом осмотрел свою одежду.

Каким-то удивительным образом он сумел не испачкаться в крови.

Удовлетворенно улыбнувшись, убийца отряхнул пиджак и направился в обратный путь – на солнечную сторону Невского.

Великий австрийский композитор Йозеф Гайдн, прежде чем приступить к сочинению музыки, непременно надевал парадный камзол и пудреный парик, как будто направлялся на прием к высокопоставленной особе. Он говорил, что музыка – самая высокопоставленная особа в мире и встреча с ней должна быть не менее торжественной, чем прием у короля или императора.

Реставратор и искусствовед с мировым именем Дмитрий Старыгин относился к своей работе с неменьшим почтением, однако, прежде чем приступить к реставрации очередного шедевра, облачался не в парадный костюм, а в потертую рабочую куртку в застарелых пятнах краски. Дело здесь не в меньшем уважении, а в том, что работа реставратора, в отличие от сочинения музыки, довольно грязная, мастеру приходится иметь дело с красками и растворителями, с пыльными холстами и изъеденными жучком старыми досками.

Переодевшись в рабочую одежду, Дмитрий Алексеевич снял покрывало из небеленого холста, которое закрывало картину, со вчерашнего дня стоявшую на мольберте у него в рабочем кабинете. Эта картина поступила в Эрмитаж несколько лет назад из частного собрания, и теперь, наконец, попала в руки Старыгина.

Картина была небольшая и настолько потемнела от времени, что только при очень ярком освещении просматривались детали. В центре холста изображалась группа людей, по всей видимости, от кого-то убегающих. Справа, в том направлении, куда бежали эти люди, смутно проступало какое-то темное пятно – то ли гранитная скала, то ли мрачная каменная постройка.

Старыгин начал с того, что прошелся по картине ватным тампоном, смоченным в растворителе, который снимал многолетние наслоения жира и копоти, не повредив красочный слой. Работа эта была кропотливая, но довольно простая. Он осторожно протирал картину сантиметр за сантиметром, начиная с правого верхнего угла.

Под умелыми руками реставратора постепенно проступили тяжелые мрачные облака, дальние холмы с темными купами деревьев, среди которых виднелась ветряная мельница. Спустившись ниже, Дмитрий Алексеевич приступил к очистке смутного пятна, которое он сначала принял за скалу. Теперь, сняв слой копоти, он понял, что каменная громада представляет собой мрачную башню, увенчанную квадратными зубцами и неровными отверстиями бойниц. В башне были открытые ворота, которые как бы поджидали бегущих людей.

Старыгин продолжил расчистку холста и вскоре разглядел более мелкие подробности.

Над открытыми воротами виднелся каменный щит, разделенный надвое наклонной полосой. В одной части щита был изображен геральдический орел, в другой – рука, сжимающая короткий меч.

Дмитрий Алексеевич порадовался тому, что живописный слой в этой части хорошо сохранился, его достаточно будет немного оживить и заново покрыть специальным лаком.

Теперь он перешел к центральной части холста, к тому месту, где изображались бегущие люди.

Здесь повреждений оказалось больше. Ему, однако, удалось разглядеть костюмы людей. Среди них был и простолюдин в бедной поношенной одежде, и монах в грубой, подпоясанной веревкой рясе, и знатный вельможа в расшитом золотом камзоле, и дама в длинном бархатном платье… Объединяло их только одно – стремительный бег к распахнутым воротам башни и ужас, с которым они оглядывались на нечто, неумолимо настигавшее их, движущееся за ними по пятам…

Однако в левой части картины, за спинами бегущих, не было ничего, кроме мощенной камнем дороги да кустов по ее сторонам.

Старыгин задумался.

Отчасти картина напоминала известный средневековый сюжет, так называемую Пляску Смерти. В средневековой Европе создавалось множество таких картин, символизировавших тщету земных надежд и устремлений и равенство людей перед лицом неизбежного конца.

Обычно на этих картинах изображали хоровод, в котором, дружно взявшись за руки, танцевали люди разных сословий – крестьяне и купцы, дворяне и священники, епископы и короли. Танцоров держал за руки танцующий, ухмыляющийся скелет, костлявой рукой ведущий человека в бесконечном танце к единственной общей цели – к могиле…

Одной из самых известных картин с таким сюжетом была Пляска Смерти в церкви на старинном парижском кладбище Невинно Убиенных Младенцев. Однако до наших дней эта картина не сохранилась, как и само кладбище.

Прекрасно сохранившаяся Пляска Смерти есть сейчас в Эстонии, в таллинском соборе Нигулисте.

Впрочем, картина, которую разглядывал сейчас Дмитрий Алексеевич, заметно отличалась от Пляски Смерти – здесь не было скелетов, и люди не танцевали в бесконечном бессмысленном хороводе, а в ужасе от кого-то убегали…

От кого же?

При этой мысли Старыгин почувствовал какое-то странное беспокойство. Ему вдруг показалось, что от ответа на этот вопрос многое зависит, в том числе и для него самого…

Дмитрий Алексеевич почувствовал легкое головокружение, стены кабинета поплыли перед ним, однако он быстро справился с дурнотой, на мгновение прикрыв глаза.

Видимо, подумал он, всему виной духота в мастерской и резкий запах растворителя. Впрочем, с этим он ничего не мог поделать: старые картины боятся сквозняков и перемены температуры.

Старыгин взглянул на часы и с удивлением увидел, что рабочий день подходит к концу. Он поработал бы еще, но в последнее время служба безопасности Эрмитажа не разрешала сотрудникам надолго задерживаться на рабочих местах, опасаясь краж музейных экспонатов. Кроме того, сегодня Дмитрий Алексеевич спешил: его пригласили на вернисаж в одну из крупных художественных галерей.

«Опоздаю, ох опоздаю к началу! – сокрушался Дмитрий Алексеевич, тоскливо созерцая огромную пробку, растянувшуюся на набережной Фонтанки. – Как неудобно, Лешка обидится… надо было выехать пораньше…»

Лешка, то есть Алексей Топорков, конечно, не обиделся бы на своего старинного приятеля. А они были знакомы бог знает сколько лет, с самой юности. Просто сегодня у Алексея особенный, торжественный день – в художественной галерее «Гиперборей», что на набережной реки Фонтанки, открывается его очередная персональная выставка. И Старыгину очень бы хотелось попасть к началу. Хоть и не любил он все эти торжественные речи, спичи и тосты, но на открытие выставки приедет телевидение, и для Алексея будет полезно, если он, Дмитрий Старыгин, реставратор и искусствовед с мировым именем, произнесет вступительное слово и со знанием дела похвалит его картины. Тем более что и душой кривить не надо, Алексей – действительно замечательный художник, Старыгину его работы очень нравятся, а лишняя реклама никому не повредит, авось Алексею какой-нибудь выгодный заказ перепадет. Или кто-нибудь картины купит…

«Видно, не суждено сегодня на открытие попасть, – уныло констатировал Старыгин, – набережная Фонтанки – это просто ужас какой-то! В любой час суток здесь огромные пробки! А как иначе в галерею проехать?..»

Водители соседних машин уже и нервничать перестали. Кто-то мирно подремывал, кто-то читал газету, один мужчина – моложавый, с аккуратно подстриженными усами – в упоении слушал классическую музыку. Великий тенор Лучано Паваротти пел свою знаменитую арию из «Тоски». На лице водителя отражалось явственное наслаждение. С другой стороны мордатый тип глядел из окна красного «лексуса» на проходящих женщин с неменьшим удовольствием. Старыгин невольно усмехнулся, посмотреть, конечно, было на что.

Конец июня, в городе чудесная погода, и глаз радуют яркие наряды и загорелые стройные ножки.

Он поглядел на часы – так и есть, опоздал. На вернисаже обещал появиться какой-то важный чиновник из Комитета по культуре, так что задерживать открытие не станут, начнут вовремя. Вот если только телевизионщики тоже в пробке стоят… Но надеяться на такое значило бы сильно переоценивать силы судьбы и собственное везение. Неудобно как перед Лешкой…

Вот, тронулись, кажется… Любитель классической музыки очнулся и вырулил в ближайший переулок, Старыгин от отчаяния рванул за ним. Они ловко проскочили проходной двор, железные ворота которого были, можно сказать, открыты настежь. Их проржавевшие створки даже не висели на петлях, а стояли просто так, аккуратно прислоненные к стене, так что Дмитрий Алексеевич невольно вспомнил незабвенного фонвизинского Митрофанушку, с его бессмертной классификацией дверей. Выходило, что эти ворота не прилагательные, а существительные, ибо по Митрофанушкиной классификации они существовали сами по себе, а не прилагались к стене.

Любитель оперы подмигнул на прощание задними фонарями и проехал вперед. Теперь у него в салоне пела Чечилия Бартолли. Кажется, из «Нормы»…

Старыгин снова вырулил на набережную Фонтанки. Пробка почти рассосалась.

Все-таки он здорово опоздал. Телевизионная группа уже уехала, а чиновника из Комитета по культуре и вовсе след простыл. Алексей уже принял официальные поздравления, отговорил положенные благодарности и теперь, прилично хвативши шампанского, обнимался со знакомыми художницами.

Дмитрий Алексеевич едва сумел к нему протолкаться. Лешка приветствовал его громогласно, сжал в медвежьих объятиях и, не слушая извинений, пытался кому-то представлять.

– Здорово все получилось, Димка, – шептал он, щекоча ухо приятеля подстриженной по случаю вернисажа бородой, – людей много, и главное, очень приличная публика, так что я очень доволен… я давно об этом мечтал…

Народу и правда набежало порядочно. Выставка занимала три просторных зала со сводчатыми потолками, посетители неторопливо перемещались от одной картины к другой без всякого порядка, толпа напоминала броуновское движение молекул. Старыгина окликнули несколько знакомых, он приветствовал их наскоро, не останавливаясь надолго. У него было важное дело.

Где-то там, в толпе посетителей, крутилась Лешкина жена Лена, и ей Дмитрий Алексеевич принес скромный букетик васильков и еще каких-то белых цветочков, похожих на звездочки или снежинки. Всем друзьям и многочисленным Лешкиным знакомым было известно, что Лена терпеть не может пышных пафосных букетов и предпочитает цветы скромные, желательно полевые.

Лену Дмитрий Алексеевич нашел в дальней комнатке, она помогала служительницам галереи разливать шампанское.

– Дима! – улыбнулась она. – Я так рада!

И было ясно, что это – не проявление вежливости, что так и есть, она действительно рада его видеть. Старыгин вручил букет и поцеловал тонкие пальцы без маникюра.

Лена тоже была художницей, но всегда держалась в тени Лешкиной славы.

– Когда же мы увидим твою собственную выставку? – спросил Старыгин, улыбаясь и отпуская ее руку.

Лена тоже улыбнулась, немного грустно. Улыбка ее лицо удивительно красила, оживали большие серые глаза, наполняя все лицо светом, и Старыгин вспомнил, какой красавицей рисует свою жену Лешка на многочисленных портретах. Притом, что в жизни она выглядит очень незаметной. «Невзрачная», – говорили злые языки, но таких находилось немного, эту пару все любили.

Вот теперь можно было пройтись по залам и хорошенько рассмотреть картины.

Эта выставка посвящалась детям, Алексей специально подобрал для нее только такие картины, где нарисованы дети. Разных возрастов, за разными занятиями, но дети непременно присутствовали на каждом холсте.

При этом он рисовал детей без той дурновкусной слащавости и сусальной красивости, с какой традиционно изображает детей большинство художников. Наоборот, в его малышах проступали взрослые и часто малоприятные черты – жестокость, зависть, трусость, чванство. Дети как бы заранее примеряли на себя маски взрослых характеров, взрослых грехов и недостатков.

На одной картине дети играли с собакой, и в их лицах сквозила плохо скрытая жестокость. Несчастная собака пыталась вырваться, сбежать от маленьких мучителей, но они облепили ее, вцепившись в нее, как клещи, и со злыми усмешками таскали за уши, за хвост.

На другой картине был изображен традиционный сюжет – в первый день Нового года дети разбирали сложенные под елкой подарки. И здесь внимание Старыгина привлекло лицо крохи на первом плане, который с завистью смотрел на чужой подарок и, кажется, задумывал какую-то мелкую пакость…

Вообще, Дмитрий Алексеевич понял, что новая Лешина манера напоминает ему немецких художников-экспрессионистов первой трети двадцатого века. Те же яркие, резкие, выразительные мазки, контрастные ядовитые цвета, а самое главное – создаваемое картинами ощущение мучительной тревоги и беспокойства. Только если немецкие художники, особенно Отто Дикс, рисовали откровенные уродства – инвалидов без рук и ног, пьяных солдат, нищих, старых потаскух, то Алексей Топорков достигал того же тревожного ощущения, изображая внешне вполне благополучные сцены.

Остановившись вблизи одной из картин, которая отчего-то особенно привлекла его внимание, Дмитрий Алексеевич увидел перед ней молодую женщину.

Несомненно, ее лицо не было ему знакомо, он видел его впервые, однако оно чем-то привлекло его, заставило внимательно приглядеться к незнакомке.

Гладкие темные волосы, стянутые в тугой узел на затылке, длинная гибкая шея, точеный профиль…

Женщина почувствовала его взгляд и повернулась. Дмитрий Алексеевич невольно залюбовался изящным движением и не успел отвести глаза, хотя и понимал в глубине души, что пялиться на незнакомую даму неприлично.

Высокие бледные скулы придавали ее лицу выражение задумчивое и печальное. Широко расставленные большие глаза были удивительного, неуловимого цвета – они казались то зелеными, как морская вода в полдень, то лиловыми, как небо перед грозой.

Женщина окинула Дмитрия Алексеевича рассеянным взглядом и отвернулась к картине. Старыгин тоже перевел взгляд на полотно, но вдруг глаза заволокло серым туманом и на всем теле выступила мгновенная испарина. На какую-то долю секунды он даже почувствовал, что плитки пола уходят из-под его ног, и хотел за что-нибудь ухватиться, но нет, все встало на место.

Сердце Старыгина забилось часто и неровно, ему на мгновение не хватило воздуха, во рту пересохло.

Внезапно он вспомнил летний день в далеком детстве.

Маленький Дима шел по сосновому лесу, величественному и просторному, как готический собор. Стройные колонны сосен возносились к небу, наполняя пространство тихим гулом. Разогретый лесной воздух сладко пах смолой и медом.

Вдруг деревья расступились, и Дима выбрался на просторную поляну, поросшую высокой шелковистой травой. Эта трава была так хороша, она так манила его своим нежным, вкрадчивым шорохом… Дима словно услышал ласковый голос этой травы, тихо зовущий его по имени. Ему захотелось пройти по траве босыми ногами, лечь в нее, перевернуться на спину, глядя в стремительно несущиеся облака…

Он шагнул вперед, и вдруг нога его потеряла опору, начала медленно погружаться в тряскую, зыбкую почву.

Дима вспомнил, что соседские мальчишки часто рассказывали ему о таящемся в глубине леса Приманчивом болоте. Болоте, которое нежным голосом заманивает путников, чтобы поглотить их в своей бездонной глубине…

Дима вскрикнул, выдернул ногу из трясины и бросился прочь.

Почему ему сейчас вспомнилась та давняя история?

Он поискал глазами ту женщину, которая только что так взволновала его, но она пропала, смешавшись с толпой любителей искусства.

Мимо проходила служительница галереи с подносом. Старыгин взял бокал шампанского и выпил его, не почувствовав вкуса и совершенно позабыв, что приехал сюда на машине. Будучи за рулем, он не позволял себе спиртного. Однако сейчас от легкого вина ему стало легче, сердце забилось ровнее, и беспричинная печаль сменилась лихорадочным оживлением.

Тут на него налетело что-то большое, шуршащее шелком и пахнущее резкими духами.

– Димка! – зарокотал низкий голос над ухом, так что захотелось зажать уши и спрятаться куда-нибудь в уголок.

Не тут-то было. Перед Старыгиным высилась огромная туша, задрапированная в яркий полосатый шелк, которого хватило бы на несколько пляжных тентов. Тушу звали Алевтина Тепличная. Когда-то давно они с Дмитрием учились в Академии художеств, но с третьего курса Алевтина ученье бросила и пошла в свободные художники. И с тех пор обязательно появлялась на каждом вернисаже, на каждой тусовке. И везде ее было много. Да еще эти полоски на платье…

Платьем то, что было надето на Алевтине, назвать мог только такой деликатный человек, как Старыгин. На самом деле это был огромный кусок ткани, обернутый вокруг необъятной Алевтининой фигуры, как это делают чернокожие женщины. Наряд довершал такой же полосатый тюрбан на голове. Но на этом сходство с жительницами африканского континента и заканчивалось. Вместо темной гладкой кожи, пышных черных волос и ярких глаз с голубыми белками у Алевтины наличествовали жидкие рыжеватые волосики, маленькие бесцветные глазки с коровьими ресницами и рыхлое тело необъятных размеров.

Она прижала Старыгина к мягкому животу и никак не хотела отпускать.

– Ну, успех-то какой, а? – гудела она. – Вот уж Лешке свезло так свезло…

Сказано это было без всякой зависти – этим недостатком Алевтина не страдала. Сама она всю жизнь писала добротные, качественные пейзажи. И называла свои работы просто и незатейливо: «Знойный полдень», «Яблони в цвету», «Грибной дождик»…

Знающие люди отмечали в ее работах глубину светотени, особую прозрачность дождевых струй, удачно переданную хрупкость цветочных лепестков, но злые языки называли работы Алевтины совковой замшелостью, они не пользовались спросом. Только в последние годы творчество Алевтины Тепличной стало популярно, богатые люди стали покупать ее пейзажи для украшения своих загородных домов, квартир и офисов. Никакого авангарда, все ясно и понятно – речка, кустики, солнышко светит, радуга горбатится…

– Здравствуй, Аля. – Старыгин деликатно, но настойчиво высвободился из жарких объятий. – А ты Алексея-то видела? Поздравила его с таким успехом?

– Куда там! – прогудела Алевтина. – Девками весь обвешанный, по сторонам не смотрит…

За пестрым тюрбаном мелькнул стройный силуэт, женщина, заинтересовавшая Старыгина, переходила в другой зал. Дмитрий попытался Алевтину обойти, но эту задачу мог успешно решить, пожалуй, только хоккеист Павел Буре. Старыгин метнулся вправо, потом влево и со вздохом оставил свои попытки.

– Выпьем? – вопросительно прогудела Алевтина. – Тут еще много шампанского осталось!

– Да я за рулем! – буркнул Старыгин, с сожалением провожая взглядом исчезающий силуэт.

– Вот незадача! – Алевтина не сильно огорчилась. – Ну ладно, пойду девок расшвыряю и с Лешкой выпью. Прощевай, Димыч, не поминай лихом!

– Будь здорова! – рассмеялся Старыгин, на Алевтину было невозможно сердиться.

Он пересек зал и был перехвачен старым коллекционером Матвеем Виссарионовичем, который втянул его в длинный занудный спор о современном искусстве вообще и о творчестве Топоркова в частности. Дмитрий Алексеевич невежливо вертел головой во время спора, отвечал невпопад и наконец сумел улизнуть, соврав, что пойдет поищет шампанского.

Интересующая его дама пропала, наверно, уже ушла. Старыгин сам удивился, до чего его расстроила эта мысль. Однако следовало все же рассмотреть все картины. Когда еще увидишь работы приятеля в таком полном объеме.

Старыгин перешел в другой зал, и его взгляд сразу же приковала большая картина, висящая прямо напротив двери. Как и на всех остальных, на ней изображались дети, но на этот раз ощущение тревоги и дискомфорта было почти невыносимым. Впрочем, здесь для него имелись более веские причины, чем на остальных полотнах: дети здесь не развлекались и не играли. Они убегали от какой-то незримой, но грозной опасности, по-видимому, приближающейся из-за левого края холста.

Сам источник опасности не был виден, но его невидимое присутствие казалось несомненным и осязаемым. Дети, оглядываясь, в ужасе бежали прочь.

«В ожидании грозы», – было написано под картиной.

«Ну-ну, – усмехнулся Старыгин, – какая уж тут гроза, это Лешка просто так подписал…»

Тут же он вздрогнул: картина напомнила ему тот холст, который остался в его рабочем кабинете. То же ощущение нарастающей тревоги, те же убегающие фигуры, то же выражение ужаса на оглядывающихся лицах… Только на Лешкиной картине не было распахнутых ворот, куда могли бы скрыться беглецы от неотвратимо приближающейся опасности…

Конечно, это было совершенно случайное совпадение – похожее расположение фигур, похожее выражение лиц и, как следствие, создаваемое картиной близкое настроение…

– Здесь не хватает башни!.. – раздался вдруг совсем рядом взволнованный тихий голос.

– Что?! Какой башни? – Старыгин оглянулся и увидел ту самую незнакомку, с которой он уже сталкивался сегодня. Ту, которую искал по всем залам, боясь самому себе в этом признаться.

Лицо ее выражало тревогу и волнение, голос был низкий, грудной, волнующий. Глаза были сейчас того насыщенного фиолетового оттенка, который напомнил Старыгину цвет предгрозового неба.

– Какой башни? – повторил Дмитрий Алексеевич, пристально разглядывая женщину.

Теперь, когда она заговорила с ним, это больше не казалось ему неприличным.

Впрочем, он не был уверен, что незнакомка говорила с ним – скорее, она разговаривала сама с собой, отвечала своим собственным сокровенным мыслям. Во всяком случае, она взглянула на Старыгина удивленно и переспросила:

– Что вы сказали?

– Это вы сказали, что здесь не хватает башни. Какую башню вы имели в виду?

Женщина встряхнула головой, как будто пробуждаясь ото сна, и проговорила немного виновато:

– Сама не знаю… мне почему-то показалось, что здесь, в правом углу картины, должна быть башня с распахнутыми воротами… мрачная, массивная крепость… а дальше, в глубине и чуть выше, лесистый холм и ветряная мельница…

Проговорив это как будто против своей воли, женщина закусила губу и поднесла тонкую руку к виску, словно внезапно почувствовала невыносимую боль. На лице ее проступило выражение смущения и недовольства, как если бы она сказала что-то лишнее и теперь стыдилась собственных слов или выдала постороннему человеку свою сокровенную тайну…

Она отвернулась и хотела скрыться в толпе, но напоследок бросила на Старыгина взгляд.

И от этого взгляда у него мучительно защемило в груди, как будто он вспомнил что-то давно забытое, безвозвратное, вспомнил утраченную юность…

И еще – этот взгляд был неуловимо похож на те взгляды, что бросали через плечо убегающие дети на Лешиной картине. Или взрослые люди на старом итальянском холсте, который Старыгин оставил у себя в рабочем кабинете. В этом взгляде сквозил страх перед приближающейся опасностью… но теперь Старыгин понял кое-что еще: это был страх не только перед чем-то ужасным, что надвигается извне, но и перед тем, что скрывается внутри собственной души…

– Постойте! – воскликнул Старыгин и шагнул вслед за незнакомкой. – Вы должны рассказать мне…

– Рассказать? Что? – резко бросила она, замедлив шаги и по-прежнему глядя на Дмитрия через плечо.

– Рассказать про картину… откуда вы про нее знаете?

– Я ничего не знаю, – возразила женщина, но внезапно остановилась и пристально взглянула на Дмитрия Алексеевича. – Про какую картину вы говорите?

– Про ту, где есть башня, и ветряная мельница, и люди, убегающие от чего-то ужасного…

Она взглянула на него фиолетовыми, почти черными глазами и плотно сжала губы.

– Послушайте! – растерялся Дмитрий Алексеевич. – Я вовсе не хотел вас испугать, вы сами начали этот разговор.

– Мне нужно идти, – произнесла она сухо, едва разлепив губы, – уже поздно…

Дальнейшее преследование незнакомой женщины было уже совершенно неприемлемым. Старыгин вздохнул и отвернулся. И тут же подскочил Алексей.

– Димка, ты с нами? – закричал он. – Тут недалеко Ленка ресторан заказала!

– Да я… – растерялся Старыгин.

– Вы, девушка, тоже идите с нами! – гаркнул Лешка. – Заодно и познакомимся!

Незнакомка улыбнулась. Стали видны легкие морщинки вокруг глаз, а сами глаза показались немного меньше, и Дмитрий Алексеевич отметил, что она гораздо старше, чем показалась ему вначале. Но какое это имело значение?

– Вы и вправду такой близкий друг героя дня? – спросила незнакомка.

Старыгин подтвердил, что так оно и есть. Хотя на самом деле в ее вопросе звучал иной смысл: может ли она ему доверять. И Старыгин дал понять, что может.

– Так что там с картиной? – спросила она. – Отчего вы так взволнованы?

– Дело в том, что я реставратор… – проговорил Старыгин и назвал свое имя.

При этом в глазах женщины ничего не отразилось – видимо, его имя ничего ей не говорило. Дмитрий Алексеевич рассказал ей о картине, реставрацию которой начал только сегодня, о ее удивительном сходстве с Лешиной картиной и об их значительных отличиях. О той самой башне, к открытым воротам которой бегут перепуганные люди на итальянской картине, о лесистом холме с ветряной мельницей, о мрачных грозовых облаках…

Он говорил ярко и увлекательно. Ему хотелось понять, объяснить для себя удивительное совпадение – но дело было не только в этом. Ему хотелось как можно дольше смотреть на эту женщину, хотелось быть рядом с ней, слушать ее волнующий грудной голос, видеть ее удивительные глаза…

– Странно, – проговорила она, выслушав его рассказ, – мне кажется, такого просто не может быть…

– Но тем не менее это так!..

– Может быть, вы все это только что выдумали? – в ее голосе прозвучало недоверие.

– Выдумал? Но для чего? – Старыгин удивленно взглянул на незнакомку.

– Не знаю… – она пожала узкими плечами, смущенно потупилась. – Сама не знаю, что я сегодня говорю… но все это так странно… эта картина… Мне кажется, я уже видела ее…

Старыгину вдруг показалось, что все это когда-то уже было – залы, полные людей, ровный гул голосов, и женщина с удивительными, то и дело меняющими цвет глазами. Это было как сон, как наваждение. Он попытался сбросить наваждение, взять себя в руки – и внезапно это ему удалось.

Он стоял рядом с незнакомой женщиной посреди опустевшей галереи.

Посетители уже разошлись, даже Леша с женой уехал, видимо, отправился-таки в ресторан отмечать удачное открытие выставки. Только усталая и озабоченная сотрудница галереи обходила залы, наводя порядок, подбирая разбросанные конфетные фантики и одноразовые пластмассовые стаканчики, нетерпеливо поглядывая на задержавшихся посетителей.

– Извините, – смущенно сказал ей Дмитрий Алексеевич. – Мы уже уходим!

Он повернулся к странной незнакомке и спросил ее:

– Куда вас проводить?

– Не сочтите меня невежливой… – начала она, и Старыгин уверился, что дама сейчас отошьет его весьма твердо.

Что ж, он не ловелас и не дамский угодник, не в его правилах бросаться на каждую мало-мальски привлекательную женщину, встреченную на модных тусовках и вернисажах. Незнакомка заинтересовала его в профессиональном плане – ей точно что-то известно о той картине, реставрацией которой он в данный момент занят. И ему просто необходимо выяснить что.

Тут Дмитрий Алексеевич пытался обмануть сам себя, потому что, кроме профессионального, он питал к незнакомке интерес личный. Проще сказать, она не то чтобы понравилась ему с первого взгляда, но, несомненно, привлекала его чем-то, чему он не мог дать объяснения.

Если бы у Старыгина нашлось время для самоанализа, он бы очень удивился своему нынешнему состоянию. Вроде бы не мальчик уже – сорок три года, да и раньше не страдал чрезмерной влюбчивостью даже в юности.

Отношение свое к женщинам Дмитрий Алексеевич определил раз и навсегда. Он их не чурался, но ни одну не подпустил к себе слишком близко, ни одной не позволил занять в своей душе больше места, чем хотел сам. Надо сказать, дамы это чувствовали и не делали попыток повернуть ситуацию в свою пользу.

Если же незнакомка не хочет даже назвать своего имени, стало быть, на продолжение знакомства нечего и рассчитывать.

– Я мог бы вас подвезти, – произнес Дмитрий Алексеевич отстраненно-вежливо.

В самом деле, пускай она не думает, что он – легкомысленный приставала, он – приличный человек и, кстати, очень занятой. Сегодня, впрочем, как и всегда, у него был напряженный день, Старыгин торопился на вернисаж и не успел перекусить даже в обед, потому что неожиданно вызвали к музейному начальству. В отделе рукописей старая знакомая, Танечка, угостила его кофе с печеньем. Дмитрий съел за разговором всю пачку, хотя неоднократно давал себе слово ограничить мучное. Отказаться совсем от сладкого было выше его сил. Кофе у Татьяны оказался жидкий, но хоть горячий.

А на вернисаже голодные художники мигом расхватали все бутерброды с красной рыбой и полукопченой колбасой, он и мигнуть не успел.

Внезапно он осознал, что ужасно устал, хочет поесть чего-нибудь сытного и горячего. А потом завалиться на мягкий диван с книгой и котом Василием под боком. Кстати, кот давно уже его ждет, голодный и одинокий, и по возвращении выскажет Дмитрию Алексеевичу все, что думает о легкомысленных хозяевах, которые бросают домашних животных на произвол судьбы.

– Пойдемте! – Старыгин направился к выходу.

У двери воспитание все же одержало верх, и он остановился, чтобы пропустить даму вперед. Молча они прошли до того места, где Старыгин оставил машину. Он представлял, как женщина сейчас поднимет брови в пренебрежительном, высокомерном удивлении, увидев его далеко не новые «жигули», но его ожидал более неприятный сюрприз. Чей-то джип «лендкрузер» полностью перегородил выезд его машине.

– Вот тебе и на! – только и вздохнул Старыгин. – Выходит, я теперь без колес!

Он виновато развел руками и подумал, что все к лучшему – все же он выпил бокал шампанского на вернисаже, так что за руль лучше не садиться. Он сделал несколько шагов к проезжей части, чтобы поймать даме такси, но тут она тронула его за рукав.

– Простите меня, я, наверное, кажусь вам ужасно назойливой, – проговорила она неуверенно.

Настал черед Старыгина недоуменно поднимать брови.

Она помолчала, кусая губы в сомнении, потом, видимо, решилась и подняла глаза, которые сейчас, на улице, казались зеленоватыми, как прогретая полуденным солнцем морская вода.

– Мы могли бы поговорить в спокойном месте? Мне нужно многое вам рассказать…

– С удовольствием! – Старыгин не смог сдержать удовлетворенной улыбки.

Так уж получилось, что улыбка его действовала на женщин всегда одинаково – они проникались доверием и начинали рассказывать ему всю свою жизнь. Не всегда это было кстати.

Старыгин подал даме руку, и они пошли не спеша. Был тихий летний вечер, солнце неторопливо опускалось за дома к горизонту, как средневековый алхимик, превращая стекла нарядных зданий в жидкое золото. Облака были подсвечены розовым.

Дмитрий Алексеевич подвел свою спутницу к маленькому уютному кафе, расположенному в тихом переулке неподалеку от набережной Фонтанки.

Кафе было с заметным уклоном в итальянскую кухню. Дмитрий Алексеевич вообще по роду деятельности тяготел ко всему итальянскому – опере, архитектуре, машинам «ламборджини», карпаччо из тунца и капучино.

Он выбрал столик на двоих внизу, в подвальном этаже, где стены были расписаны сценами из итальянской комедии дель арте.

– Мне только кофе, – сказала незнакомка, отодвигая меню, принесенное официантом.

Жест был очень естественным и грациозным, и Дмитрий Алексеевич невольно залюбовался.

«Кто же она такая? – задумался он. – Судя по худобе, грациозности и отсутствию аппетита, наверно, балерина».

Он представил себе незнакомку на сцене – гибкая фигура, длинная шея, гордая посадка головы…

От таких приятных мыслей Старыгина отвлекло вульгарное бурчание в животе. Организм недвусмысленно давал понять, что его баснями не кормят.

Дмитрий Алексеевич с удовольствием съел бы сейчас полную тарелку спагетти с морепродуктами. Или со сливочным соусом. Или же пускай принесли бы им на двоих огромную пиццу с ветчиной, оливками и анчоусами.

После долгих уговоров настойчивого официанта дама согласилась съесть диетический десерт, а Старыгин взял себя в руки и заказал горячий бутерброд с ветчиной и сыром, чтобы не показаться малознакомой женщине чревоугодником и обжорой.

– Итак, – сказал он, делая над собой усилие, чтобы не глядеть на соседний столик, куда принесли тарелки с лазаньей и тортелини, – я вас слушаю.

– Прежде всего давайте познакомимся. – Она улыбнулась смущенно. – Ваше имя я знаю, а меня зовут Лидия, Лидия Грин… Да, – она порылась в сумочке и протянула ему визитку, – я приехала из Штатов…

Старыгин мельком глянул на карточку – ну да, там напечатано по-английски, миссис Лидия Грин, что-то там еще и адрес, он успел разобрать только Бостон.

Принесли дымящийся бутерброд, но Старыгин вскоре позабыл про еду, потому что история, рассказанная Лидией, откровенно говоря, была мало похожа на правду.

Лидия приехала в Бостон примерно пять лет назад, а до этого жила в Петербурге, где и родилась. Родители ее развелись, когда ей было тринадцать лет, и разъехались по разным городам, ребенка подбросили бабушке с дедушкой. Лидия окончила хорошую школу, поступила в институт…

– В какой? – неожиданно спросил Старыгин.

Она замолчала недоуменно, потом покачала головой немного виновато.

– Наверно, это неважно, я все равно его не закончила… – неуверенно произнесла она и отхлебнула кофе.

Старыгин уткнулся в свою тарелку, чтобы она не заметила в его глазах явственного недоверия. Он был очень наблюдательным человеком, в его профессии без этого трудно достичь успеха. Он мог взглянуть на картину и сразу же определить, что перед ним шедевр – в ужасном состоянии, грязный, едва ли не разваливающийся холст, но все же когда-то его касалась рука мастера. Он мог также долго и терпеливо исследовать истинный на первый взгляд шедевр и определить качественную подделку.

В данном случае он понял, что его собеседница если не лжет, то многого недоговаривает. Уж слишком гладко она излагала свою историю, как будто заучила ее наизусть.

Справедливости ради следует заметить, что не только Дмитрий Алексеевич испытал бы сомнения, любой мало-мальски проницательный человек понял бы, что дело тут темное.

Бутерброд был уже совсем холодный, сыр застыл на нем некрасивой коркой. Старыгин отрезал кусок неудачно, так что ломтик ветчины выпал прямо на брюки.

Все это начинало уже Дмитрию Алексеевичу надоедать.

– Выслушайте меня до конца! – воскликнула Лидия, Старыгину показалось даже, что в ее голосе присутствуют беспомощные, умоляющие нотки.

Старыгин оставил попытки разделаться с бутербродом и внимательно посмотрел на свою визави. Хоть он видел ее в первый раз и знал плохо, но все же понял, что женщина очень взволнованна. Дальше выяснились удивительные вещи.

Пять с половиной лет назад Лидия попала в автомобильную аварию. Повреждения были очень тяжелые, поначалу врачи однозначно дали понять мужу, что она не выживет.

«Ах, у нас был муж, – подумал Старыгин, – это становится интересным… И где же он теперь?»

Чтобы не смущать Лидию пристальным взглядом, он уставился поверх ее головы на стену, где безутешный Пьеро в белом балахоне пел хорошенькой Коломбине в короткой пышной юбочке о своих неземных чувствах, при этом смотрел отчего-то не на предмет своей любви, а на бледную печальную луну, косо свисавшую с темного неба. Коломбина опустила глазки и из-под ресниц кокетливо посматривала на Арлекина в пестрых лохмотьях, который прятался за кустами с самым хитрющим видом.

Лидия продолжала сдавленным голосом. В результате аварии она получила многочисленные и очень серьезные повреждения головы, была без сознания несколько недель, перенесла множество операций, врачи долго не давали положительного ответа и, кажется, сами удивились, когда она пришла в себя и раны зажили. Но выяснилось, что она потеряла память. Не совсем, но выборочно.

«Такое разве возможно?» – мысленно спросил Старыгин, но вслух ничего не сказал, чтобы не разорвать хрупкие нити доверия, протянувшиеся между ними.

– Все, что связано с аварией, напрочь ушло из моей памяти, – призналась Лидия, – да и события до того я помню весьма смутно. Эти полгода после аварии были очень тяжелыми. Кроме физической слабости приходилось учиться еще самым простым вещам. Понемногу память вернулась, я имею в виду обычные вещи, кое-какие знания, но все, что предшествовало аварии, я бы сказала несколько лет до нее, покрыто неизвестностью.

– А что говорят врачи? – осторожно поинтересовался Дмитрий Алексеевич.

Он допускал, конечно, что такое возможно. Но только умом. Это в западных боевиках показывают, как человек впадает в кому и находится в ней много лет. А потом очухивается и как ни в чем не бывало идет мстить своим обидчикам. И побеждает их всех – после многолетней-то комы… Или в результате удара по голове богатенькая дамочка теряет память, и расторопному пройдошистому плотнику удается без труда убедить ее, что они женаты много лет и имеют четверых детей.

Дмитрий Алексеевич тщательно скрывал от знакомых, что любит иногда поглядеть по телевизору боевики и комедии в компании кота Василия.

– Ну… врачи говорили, что память вернется… что, возможно, это произойдет не так скоро, как бы хотелось, а возможно, не произойдет вообще… Они, мол, сделали все, что могли, теперь нужно надеяться на скрытые резервы организма. А пока вести здоровый образ жизни, избегать стрессов, волнений и психологических травм… В общем, вы меня понимаете…

– Да-да, – рассеянно кивнул Старыгин, представив, как солидный профессор говорит гладкими обтекаемыми фразами, поднимает глаза к потолку и легонько пожимает плечами.

– И только одна пожилая докторша, которая проводила со мной сеансы в барокамере, высказалась честно, – продолжала Лидия. – Она, дескать, работает уже больше тридцати лет и за это время, наглядевшись на больных с травмами головы, уверилась совершенно точно: судьбой человеческой управляет кто-то свыше. Сами посудите: одному подъемным краном чуть не полголовы снесло, или же упал на камни с высоты десяти метров. И ничего – очухался, отлежался, раны зашили – и пошел он себе дальше жить-поживать, женился и детей нарожал. А другой со стула свалился или о дверной косяк головой стукнулся, и готово – инвалид на всю жизнь, разум и речь отшибло, едва может ложку ко рту поднести… Это я ее слова в точности повторяю…

– Да уж, – произнес Дмитрий Алексеевич, чтобы дать понять собеседнице, что он ее внимательно слушает. Лидия, однако, приняла его слова за выражение некоторого скептицизма и нахмурилась.

– Не смотрите так на меня, я рассказываю все как есть!

– Да что вы… – Старыгин смутился, – я слушаю вас, слушаю очень внимательно…

Он повернул голову и оглядел зал. Люди за соседним столиком поели и ушли, в углу парочка пила кофе. Девушка слизывала с ложечки мороженое и смотрела на своего спутника влюбленными глазами. На один краткий миг Дмитрий Алексеевич позавидовал их молодости и беззаботности. Ему тоже в данный момент хотелось бы спокойно сидеть, отдыхая после трудного рабочего дня, и болтать со своей спутницей о пустяках. Вместо этого он слушал какую-то несуразную и малоправдоподобную историю о потерянной памяти.

Девушка почувствовала его взгляд и повернулась. Ничего особенного: обычная смазливая мордашка, пустые глаза, дешевый макияж… Парень был ей под стать.

Старыгин тут же опомнился – какое ему дело до соседей по залу? Его привлекает именно эта женщина, что сидит за его столиком, она ему нравится, в ней есть тайна…

– Короче, та врач сказала мне, что можно уповать только на Бога. И надо смириться и жить с тем, что есть, – сказала Лидия, – в самом деле, могла ведь и жизни лишиться. Или калекой стать, а так только память пропала. И то избирательно.

– Наверно, она права, – ввернул Старыгин.

– И тогда муж решил увезти меня далеко, в надежде, что новая жизнь, новые люди, новые впечатления подстегнут память и мозг излечится… Такое бывает…

– Возможно… – снова неуверенно протянул Старыгин, – и как, помогло?

– Вы же сами видите, что нет! – в явном раздражении она повысила голос.

Дмитрий Алексеевич едва удержался, чтобы не пожать плечами. Он ничего не видел. Да и как такое можно увидеть? Ему рассказывали по меньшей мере странную историю и предлагали принимать ее на веру. Он отвернулся, чтобы Лидия не прочитала по его глазам все, что он думает о данной ситуации.

На стене справа Коломбина жарко целовалась с Арлекином, а на заднем плане Пьеро в отчаянии заламывал руки, снова глядя отчего-то не на счастливых любовников, а на луну. Луна тут не свисала печально с небосклона, а удобно устроилась меж ветвей пинии и смотрела на несчастного Пьеро с насмешкой.

– Простите меня, – заговорила Лидия после продолжительного молчания, – я веду себя… неадекватно, я же знаю. Но если бы вы только поняли…

Она смотрела на него очень серьезно, и ее голос звучал так низко, волнующе…

Старыгин тотчас устыдился своего поведения. Женщина явно в беде, у нее серьезные проблемы, а он, вместо того чтобы помочь, рассуждает скептически, дает ей понять, что не верит ни единому слову… Это недопустимо!

Тем более что она и помощи-то никакой пока не просит. Только выслушать ее, поддержать, успокоить, проявить простое человеческое участие…

Дмитрий Алексеевич хотел уже заботливо коснуться ее руки и сказать что-нибудь ласковое, сочувственное, но побоялся, что она примет его за несерьезного типа, готового воспользоваться женской слабостью, и сдержал порыв.

– В первое время в Бостоне все было хорошо, – заговорила Лидия, глядя в сторону, – новая страна, новые люди, новые впечатления… Муж много работал, я занималась домом. Я совсем не чувствовала себя чужой…

– Там было много русских?

– С соотечественниками мы почти не общались. Муж у меня врач, мы встречались с его коллегами. У меня не было проблем с языком, ведь раньше я преподавала английский…

– Вы этого не говорили…

– Ну… я этого не помню, я же говорила, что некоторые вещи выпали из памяти.

«Вот интересно, – возникла у Старыгина скептическая мысль, – не помнит, как преподавала, но язык-то не позабыла…»

Он тут же постарался отогнать эту мысль. Она не исчезла совсем, только отошла пока в сторонку.

– Физически я чувствовала себя хорошо, но некоторое время назад мне вдруг начали сниться странные сны… – говорила Лидия.

Ей снился Петербург, его улицы, площади и здания, его мосты и каналы. Конечно, не узнать город, в котором она родилась и прожила почти тридцать лет, было невозможно. Город не хотел быть забытым, не хотел отпускать Лидию и вторгался в ее сны. Все было бы вполне объяснимо – тоска по родине, детские сильные воспоминания, – если бы не мелкие поначалу странности.

Темные воды Невы покрывала плывущая кверху брюхом дохлая рыба. На носу одного из кораблей Ростральных колонн вместо обычной скульптуры красовалась голова горгоны Медузы. В знаменитой квадриге над аркой Главного штаба тоже оказалось не все ладно – вместо коней в колесницу были запряжены четыре черных козла.

Коней Клодта на Аничковом мосту сдерживали не красивые мускулистые юноши, а четыре отвратительных человеческих скелета. Волны выносили на гранитные ступени перед каменными сфинксами раздутый труп собаки. Змея под копытами коня Медного всадника не была растоптана, а ловко уворачивалась от ударов, поднималась вверх и кусала коня в шею. И вот конь уже падает на передние ноги, и всадник пытается уклониться от смертоносного жала…

– Сначала я не обращала на это внимания, потом кошмары стали повторяться все чаще, потом – каждую неделю. Я боялась засыпать. Муж заметил, что со мной что-то не так, выписал успокоительное, взял отпуск, повез меня в горы.

Свежий воздух помог, но ненадолго. От успокоительных таблеток Лидия чувствовала себя вялой и заторможенной, а кошмары не ушли, только стали какие-то неявные, расплывчатые. Лидия просыпалась в ужасе и отвращении, но не могла вспомнить, что же она видела. У нее началась сильнейшая депрессия. Так продолжалось несколько месяцев, ей становилось все хуже и хуже.

– И тогда я перестала принимать таблетки, – с вызовом сказала Лидия, – я решила бороться с этим самостоятельно.

«Ну не знаю», – усомнился Старыгин, но вслух опять-таки ничего не сказал.

Сны Лидии стали повторяться еще чаще, почти каждый день, без таблеток она видела их яркими и четкими, как…

– Как наяву? – спросил Старыгин.

– Нет, вы слушайте, слушайте…

В ее снах на гранитный причал возле Исаакиевской площади вылезал огромный осьминог и тянул свои щупальца к посетителям летнего ресторана на пристани. А из-за стройной колоннады Казанского собора выглядывал и вовсе жуткий монстр – огромный, одноглазый, чешуйчатый, с длинным изогнутым рогом. Люди разбегались в ужасе, а монстр двигался быстро и целенаправленно, и вот уже накалывал на свой рог какого-то бедолагу.

Или два каменных атланта, бросив портик Эрмитажа без поддержки, стояли друг против друга, скаля зубы в звериной ухмылке, и рвали на части тело женщины, попавшейся им на пути.

А на Дворцовой площади падал Александрийский столп – вдруг каменная громада раскалывалась на огромные глыбы и рушилась, придавливая кучу народа, и только ангел лежал в стороне, целый и невредимый, и дьявольски улыбался.

– Боже мой! – Лидия описывала все так ярко, так выразительно, что Дмитрий Алексеевич не мог не вздрогнуть, представив кошмарные сны наяву.

– Знаете, я переборола свой ужас и заставила себя внимательно всматриваться во все. Не упустила ни одной подробности, ни одной детали, и вот что я поняла.

Лидия посмотрела на него в упор ясными, глубокими зеленоватыми глазами.

– Только не удивляйтесь, но это были картины! – выпалила она. – Понимаете, монстры на них оживали, люди бежали, кричали от ужаса, но это были картины!

– То есть вы хотите сказать…

– Вот именно! – перебила она возбужденно. – Я видела во сне картины, много картин. Судя по всему, нарисовал их один и тот же человек, один и тот же художник, там чувствовалась одна и та же рука, одна и та же живописная манера…

– Да уж, – ввернул Старыгин, – тематика уж больно… интересная, необычная, скажем так, – вряд ли в такой манере работали многие живописцы…

– Можно предположить, что я видела когда-то эти картины, до того, как попала в аварию. Вы поймите, – заторопилась Лидия, заметив искорки вполне понятного недоверия в глазах Старыгина, – эти картины во сне… они такие точные, такие подробные, что это не может быть плодом моего воображения!

«Да отчего же? – подумал Старыгин. – Впрочем, я, конечно, не психиатр…»

– Вы считаете меня сумасшедшей, – с горечью сказала Лидия, – да я ведь и не скрываю, что после аварии не в лучшей форме. Память так ко мне и не вернулась. Если бы вы знали, как это ужасно – помнить о себе так мало! Конечно, муж рассказывал мне, но это же не то – как будто в книжке про себя прочитала. Или фильм посмотрела. Я просто не могла больше этого выносить! Ждать, когда мозг отдохнет и решит, что пора ему включаться в работу! – сказала она не своим, скрипучим голосом. – Слабое утешение!

Тут Старыгин не мог с ней не согласиться.

– Я сказала мужу, что еду в Швейцарию, там открылся новый модный курорт под Лозанной, – Лидия блеснула глазами, – а сама прилетела в Петербург.

Старыгин невольно подумал, что будь у него такая проблемная жена, он бы не стал ей доверять, а самолично препроводил до самого курорта. Или если очень занят, то уж компаньонку какую-нибудь подыскал, сиделку. По телефону бы контролировал. Впрочем, кто их знает, какие у этой пары отношения.

– Я хочу найти этого художника! – страстно воскликнула Лидия.

Глаза ее отливали теперь лиловым, и их взгляд проникал Старыгину прямо в душу.

– Я думаю, что мы были знакомы с ним раньше, раз я так хорошо помню его картины! И когда я встречусь с ним, это поможет мне все вспомнить!

– И как вы собираетесь это сделать? – спросил Старыгин, заражаясь ее верой.

– Боюсь, что это будет очень трудно. – Лидия сникла. – Понимаете, я ведь никого не знаю в этих кругах. Вот, пришла на выставку Алексея Топоркова… и встретила там вас…

Тут Дмитрий Алексеевич вспомнил, при каких обстоятельствах они встретились. Они стояли у Лешиной картины, где дети убегали от чего-то, что нагоняло на них ужас. И эта женщина вдруг сказала, что на картине не хватает башни. А потом слово за слово описала ту самую картину неизвестного итальянского мастера, над реставрацией которой он сейчас работает!

– Вы так и не сказали мне… – начал Старыгин, но внезапно Лидия перебила его.

– Дмитрий, вы должны мне помочь! – В голосе ее звучали слезы. Она схватила его за руку и сжала ее крепко-крепко. Пальцы у нее были тонкие и очень сильные.

– Вы всех знаете, вам не составит труда навести справки об этом художнике.

– Ну… я попробую… – От такого напора Старыгин несколько растерялся. – Правда, сведений очень мало. Можно сказать, их вообще нет. И… вы обещали, что…

– Замечательно! – Лидия улыбнулась ему мимолетно, как будто знала, что улыбка ее совсем не красит – глаза становятся меньше, и морщинки заметнее. – А теперь идемте отсюда! Идемте прочь! И обещаю вам, когда мы найдем того человека, я приглашу вас в ресторан не чета этой забегаловке!

Увидев на тарелке свой засохший бутерброд, который выглядел непристойно, Старыгин не мог с ней не согласиться, однако оставил отчего-то официанту щедрые чаевые.

Спал в эту ночь Дмитрий Алексеевич ужасно. Ночь была теплой и душной, распахнутые окна совершенно не приносили прохлады. Донимали назойливые комары и громкая музыка из дома напротив, там вечеринка продолжалась часов до четырех, слышны были пьяные крики, тосты и оглушительный женский визг. Кто-то мучил гитару, она стонала, как недовольная кошка, так что хотелось позвонить в Общество защиты животных. Наконец кто-то из жильцов вызвал милицию, и вечеринка закончилась.