Граф Ноль. Мона Лиза Овердрайв E-Book

William Gibson

COUNT ZERO

Copyright © 1986 by William Gibson

All rights reserved

William Gibson

MONA LISA OVERDRIVE

Copyright © 1988 by William Gibson

Allrightsreserved

Перевод с английскогоАнны Комаринец под редакцией Андрея Черткова

Гибсон У.

Граф Ноль. Мона Лиза овердрайв : романы / УильямГибсон ; пер. с англ. А. Комаринец ; под ред. А. Черткова. —СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2015. — (Звезды ми­ровой фантастики).

ISBN978-5-389-10040-4

16+

«Граф Ноль» и «Мона Лиза овердрайв» — продолжения открывшего трилогию «Киберпространство» романа «Нейромант»; этот классический дебют жанрового революционера, которому оказались теснырамки любого жанра, собрал все главные фантастические награды («Хью­го», «Небьюла», премия имени Филипа Дика) и стал международным бестселлером. Трилогия определила лицо современной литературы надесятилетия вперед и явилась краеугольным камнем киберпанка — сти­ля и культурного феномена. Будущее здесь — это мир высоких техноло­гий и биоинженерии, глобальных компьютерных сетей и всемогущих транснациональных корпораций, мир жестокий и беспощадный. Здесь японская мафия исповедует идеалы древнего самурайского кодекса, виртуальный мир населен персонажами вудуистского пантеона, а девушка, умеющая входить в киберпространство без компьютера, становится для своего поколения богиней…

Переводы публикуются в новой редакции.

© А. Комаринец, перевод, 2015

© А. Гузман, перевод, 2015

© А. Чертков, статья, 2015

© В. Еклерис, иллюстрация, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015 Издательство АЗБУКА®

Моей Д. посвящается

Ouiero hacer contigo

lo que la primavera

hace con los cerezos.

Неруда1

COUNT ZERO INTERRUPT (ПРЕРЫВАНИЕ НА СЧЕТ НОЛЬ) — Чтобы прервать работу программы, сбросьте счетчик до нуля.

1

Отлично налаженный механизм2

«Собаку-хлопушку», предварительно натасканную на его феромоны и цвет волос, Тернеру посадили на хвост в Нью-Дели. Она достала его на улице под названием Чандни-Чоук3, проползла на брюхе к арендованному им «БМВ» сквозь лес коричневых голых ног и колес велорикш. «Собака» была начинена килограммом кристаллического гексогена, перемешанного с тротиловой стружкой.

Тернер не видел ее приближения. Последнее, что он помнит­ об Индии, — розовая штукатурка дворца под названием «Отель Кхуш-Ойл».

Поскольку у него был хороший агент, у него был хороший контракт. Поскольку у него был хороший контракт, то букваль­но час спустя после взрыва он уже был в Сингапуре. По крайней­мере, большей своей частью. Хирургу-голландцу нравилось шу­тить, что некий процент Тернера не вырвался из «Палам Интер­нэшнл»4первым рейсом и был вынужден провести ночь в ангаре в резервуаре жизнеобеспечения.

Голландцу и его бригаде потребовалось три месяца, чтобы собрать Тернера заново. Они клонировали для него квадратный­ метр кожи, вырастив ее на пластинах коллагена и полисахаридах из акульих хрящей. Глаза и гениталии купили на свободном рынке. Глаза оказались зеленые.

Большую часть этих трех месяцев Тернер провел в сгенерированном базовой памятью симстим-конструкте — в идеали­зированном детстве в Новой Англии предыдущего столетия.Визиты голландца представали серыми предрассветными снами, кошмарами, тускневшими, когда светлело небо за окном спальни на втором этаже, где по ночам пахло фиалками. Тринадцатилетний Тернер читал Конан Дойля при свете шестидесятиваттной лампочки под бумажным абажуром с изображения­ми белоснежных парусников, мастурбировал, вдыхая запах чис­тых хлопковых простыней, и думал о девчонках-чирлидершах.Голландец же по-хозяйски распахивал дверку в тылу его мозга изадавал всякие разные вопросы; но утром мать звала его завтра­кать овсянкой и яичницей с беконом, за которыми следовал не­изменный кофе с молоком и сахаром.

Однажды утром Тернер проснулся в чужой постели, у окна стоял голландец, заслоняя собой тропическую зелень и резавший глаза солнечный свет.

— Можете отправляться домой, Тернер. Мы с вами закончили. Вы теперь как новенький.

Он был как новенький. А толку? Кто ж его знает. Забрав то, что передал ему на прощание голландец, он вылетел из Сингапура. Домом ему стал «Хайятт» в ближайшем аэропорту. И в сле­дующем за ним.

И в следующем. И в бог знает каком еще.

Он все летел и летел. Его кредитный чип — черный зеркальный прямоугольник с золотым обрезом. Люди за стойками, толь­ко завидев чип, улыбались, кивали. Распахивались и захлопыва­лись за ним двери. Колеса отрывались от железобетона, тут же появлялась выпивка, стол всегда был накрыт.

В Хитроу огромный ломоть памяти, отколовшийся от пустой­чаши неба над аэропортом, рухнул ему на плечи. Не замедляя хода, Тернер сблевал в синюю пластмассовую урну. Оказавшись­ у стойки в конце коридора, он поменял билет.

На рейс в Мексику.

И проснулся под клацанье стальных корзинок по кафелю, мокрый шорох щеток... Теплое женское тело под боком.

Комната — как высокая пещера. Голый белый пластик четкоотражает звук; где-то вдали, перекрывая болтовню служанок вутреннем дворе, бьется прибой. Под пальцами — мятые просты­ни, шершавый лен, смягченный бесчисленными стирками.

Он вспомнил солнечный свет сквозь стену из тонированного­ стекла. Пуэрто-Вальярта, бар в аэропорту. Двадцать метров от самолета пришлось пройти пешком, зажмурив глаза от солнца. Вспомнил дохлую летучую мышь, раскатанную в сухой лист по бетону взлетной полосы.

Вспомнил автобус, карабкающийся по горной дороге: вонь от двигателя внутреннего сгорания, ветровое стекло, оклеенное­ по краю почтовыми открытками с розовыми и голубыми голо­граммами святых. Поднимающегося уступами ландшафта он незамечал, увлеченный шариком из розового люцита, в сердцеви­не которого нервно танцевала ртуть. Шар чуть крупнее бейсболь­ного мяча увенчивал стальной рычаг переключения скоростей. В дутой полости сферы, до половины наполненной шариками ртути, скорчился паук. Ртуть подпрыгивала и перекатывалась, когда водитель лихо заворачивал автобус по серпантину, качалась и подрагивала на прямых отрезках дороги. Набалдашник был самоделкой, нелепой и зловещей; он был здесь, чтобы сказать: «Добро пожаловать в Мексику».

Среди десятка-полутора выданных голландцем микрософтов­был один, который позволил бы Тернеру сравнительно бегло говорить по-испански. Но в Вальярте он, нащупав выступ за левым ухом, вместо софта вставил заглушку от пыли, спрятав разъем и коннектор за квадратиком микропоры телесного цвета. У пассажира на одном из задних кресел автобуса было радио.­В звенящие поп-мотивы периодически врывался голос диктора,­чтобы продекламировать, как литанию, цепочки десятизначных чисел — «сегодняшние победители в национальной лотерее!».

Женщина рядом с ним шевельнулась во сне.

Тернер приподнялся на локте, чтобы взглянуть на нее. Лицо­ незнакомое, но не из тех, к каким приучила его кочевая гостиничная жизнь. Он ожидал увидеть банальную красотку, порож­дение дешевой пластической хирургии и безжалостного дар­винизма моды, архетип, сварганенный из сотен популярных экранных лиц за последние пять лет.

Что-то от Среднего Запада в линии нижней челюсти, что-то архаичное и очень американское. Бедро прикрыто складками голубой простыни. Сквозь деревянные жалюзи косо падает солнечный свет, расчерчивая ее длинные ноги золотыми диагоналями. Лица, рядом с которыми он просыпался в гостиницах ми­ра, были как украшение на автомобильном капоте самого Гос­пода. Спящие женские лица, одинаковые и одинокие, обна­женные, устремленные в пустоту. Но это лицо было иным. Почему-то оно уже соотносилось с неким смыслом. Смыслом и именем.

Он сел, спустив ноги с кровати. Подошвы зарегистрировали­на холодной плитке дробь песчинок с пляжа. Стоял слабый все­проникающий запах инсектицидов. Голый, с болезненно пульсирующей головой, Тернер встал. Заставил ноги передвигаться.­ Пошел, толкнул одну из двух дверей, обнаружил за ней белыйкафель, снова белую штукатурку, грушу хромированной головки­душа, свисающую с железной трубы, покрытой пятнами ржавчины. Из кранов над раковиной сочились одинаковые струйкитеплой, как кровь, воды. Возле пластикового стаканчика лежали­антикварные наручные часы, механический «ролекс» на светлом кожаном ремешке.

В забранных ставнями окнах ванной отсутствовали стекла, зато их затягивала мелкая сетка из зеленой пластмассы. Выглянув в щелку между деревянными планками, Тернер поморщил­ся от резкого жаркого солнца, увидел пересохший фонтан, выложенный плиткой в цветочек, и ржавый остов «фольксвагена» модели «рэббит».

Эллисон. Вот как ее зовут.

На ней были поношенные шорты цвета хаки и его белая фут­болка. Ноги — дочерна загорелые. Запястье обвивал ремешок изсвиной кожи, на ремешке — механический «ролекс» в тусклом корпусе из нержавеющей стали. Они отправились погулять вдоль изгиба пляжа по направлению к Барре-де-Навидад, держась линии прибоя с узкой полоской плотного мокрого песка.

У них уже была общая история: он помнил ее этим утром у стойки в маленьком, с железной крышей меркадо. Помнил, как она обеими руками держала огромную глиняную кружку с дымящимся кофе. А он, тортильей подбирая сальсу и яичницу с потрескавшейся белой тарелки, смотрел, как мухи кружат в пальцах солнечного света, пробивающегося сквозь лоскутное одеяло тени, накинутое пальмовыми листьями и рифлеными стенами кафе. Невнятный разговор о ее работе в адвокатскойконторе в Лос-Анджелесе, о том, как она живет одна в каком-тоиз ветхих понтонных городков, стоящих на приколе за Редондо.­ Он, кажется, сказал, что занимается кадрами. Так или иначе, когда-то занимался.

— Может, подыщу себе какую-нибудь другую работу...

Но разговор казался вторичным по сравнению с тем, чтовозникло между ними. Вот над их головами, паря в бризе, завис­ла птица-фрегат, скользнула в сторону, развернулась и исчезла.Оба вздрогнули от такой свободы, от бездумного птичьего сколь­жения. Эллисон сжала его руку.

По пляжу, приближаясь к ним, вышагивала синяя фигура — военный полицейский направлялся в город, сияющие черные сапоги казались нереальными на фоне пастельных красок пляжа. Когда полицейский с темным и неподвижным лицом под зеркальными очками проходил мимо, Тернер заметиллазерный карабин «стайнер-оптик» с прицелом «фабрик-насьо­наль». Синяя гимнастерка была безупречно отглажена, стрелки брюк жестки и остры, как лезвие ножа.

Большую часть своей взрослой жизни Тернер, хотя никогда и не носил мундира, был солдатом. Солдатом удачи. Наемником. Его работодатели — огромные корпорации, втайне воюющие между собой за контроль над мировой экономикой. Его специализация — топ-менеджеры и ведущие ученые. Транснационалы, на которых он работал, никогда не признают существование людей, подобных Тернеру...

— Прошлой ночью ты оприходовал почти всю бутылку «Эррадуры», — сказала женщина.

Тернер кивнул. Ее рука в его ладони была сухой и теплой. Он смотрел, как Эллисон ставит ногу на песок, как раздвигают­ся при этом пальцы. Розовый лак на ногтях совсем облупился.

Накатили буруны с прозрачной, как зеленое стекло, кромкой.

На загорелой коже Эллисон мелкими бусинами осела водяная пыль.

После того первого дня вместе жизнь вошла в простую колею. Они завтракали в меркадо за бетонной стойкой, вытертойдо гладкости полированного мрамора. Утро проводили купаясь,­пока солнце не загоняло их назад в защищенную ставнями про­хладу гостиницы, где они занимались любовью под медленно кружащими лопастями деревянного вентилятора, потом спали.Под вечер отправлялись обследовать путаницу узких улочек по­зади авениды или уходили к холмам. Обедали на верандах рес­торанов с видом на пляж и пили вино в патио белых гостиниц. В волнах прибоя качался лунный свет.

И постепенно, без слов, она научила его новому виду страсти.­Он привык к тому, чтобы его обслуживали, к безликому сервису­умелых профессионалок. Теперь же, в белой пещере комнаты, он стоял на коленях на плитке пола. Опуская голову, ласкал ееязыком; тихоокеанская соль смешивалась с ее собственной вла­гой, внутренняя поверхность бедер, прижатая к его щекам, была прохладной. Покачивая ладонями ее бедра, он сжимал их, поднимал как чашу, плотно прижимаясь губами, пока язык его искал локус, точку, частоту, которая приведет ее к дому. Потом с усмешкой забирался сверху, входил и искал собственную дорогу к дому же.

А иногда, после, он говорил — и долгие разворачивающиеся спирали расплывчатого рассказа вплетались в шум моря. Эллисон говорила очень немного, но он научился ценить то малое, что она говорила. И всегда она обнимала его. И слушала.

Прошла неделя, за ней другая. В их последний день вместе Тернер проснулся в той же прохладной комнате, увидел Эллисон рядом. За завтраком ему почудилось, что он уловил в ней перемену, какую-то непривычную напряженность.

Они загорали, плавали, и в знакомой постели он забыл о смутном привкусе беспокойства.

Под вечер Эллисон предложила пойти погулять по пляжу к Барре, как они ходили в то первое утро.

Тернер извлек из разъема за ухом заглушку и вставил «занозу» микрософта. Структура испанского языка опустилась сквозь­него, как стеклянная башня, невидимые ворота распахнулись в настоящее и будущее, в условное и предпрошедшее. Оставив ее в комнате, он пересек авениду и вошел на рынок. Купил соломенную корзинку, несколько банок холодного пива «Карта блан­ка», сэндвичи и фрукты. По дороге назад взял у торговца на аве­ниде новую пару солнечных очков.

Его загар был теперь коричневым и ровным. Угловатые заплаты, оставшиеся после пересадки ткани, исчезли, а Эллисон научила его единству тела. По утрам, встречая в зеркале в ванной взгляд зеленых глаз, он наконец уверовал в то, что они егособственные. Да и голландец перестал тревожить его сны дурац­кими шутками и сухим кашлем. И все же временами ему снилась Индия, страна, которую он едва успел узнать. Индия, разлетевшаяся вдребезги яркими осколками: улица Чандни-Чоук, запах пыли и жареных лепешек.

Стены полуразвалившегося отеля стояли на четверти пути к Барре, если идти вдоль дуги залива. Прибой здесь был сильнее, и каждая волна разбивалась маленьким взрывом.

Сейчас Эллисон тянула его к этому отелю. В уголках ее глаз появилось что-то новое, какая-то натянутость. Чайки разлетелись врассыпную, когда они рука об руку вышли на пляж, чтобы­заглянуть в тень за пустым дверным проемом. Песок под фунда­ментом просел, и фасад обвалился, оставив перекрытия этажей свисать огромными полотнищами на погнутых ржавых сухожи­лиях. На каждом перекрытии пол был выстлан другим узором разноцветной плитки.

«ГОСТИНИЦА „PLAYA DEL М.“» — заглавные буквы были­выложены будто рукой ребенка — морскими ракушками, вдавленными в бетонную арку.

— Мар5, — сказал он, заканчивая слово, хотя и вынул уже микрософт.

— Все кончено, — сказала она, входя в тень арки.

— Что кончено?

Он вошел следом; плетеная корзинка терлась о бедро. Песок­здесь был холодным, сухим и рассыпался под ногами.

— Кончено. С этим местом покончено. Здесь нет ни времени, ни будущего.

Он недоуменно уставился на нее, потом перевел взгляд туда,­где у стыка двух осыпающихся стен переплелись ржавые кроватные пружины.

— Мочой пахнет, — сказал он. — Пошли купаться.

Море смыло озноб, но между ними теперь повисла какая-то отстраненность. Они сидели на одеяле из комнаты Тернера и молча ели. Тень от развалин медленно удлинялась. Ветер играл выгоревшими на солнце волосами Эллисон.

— Глядя на тебя, я думаю о лошадях, — сказал он наконец.

— Ну, — проговорила она, будто из глубин усталости, — они только тридцать лет как вымерли.

— Нет, — сказал он, — их волосы. Волосы у них на шеях, когда лошади бегут.

— Гривы, — сказала она, на глазах у нее выступили слезы. —Сволочи. — Эллисон сделала глубокий вдох. Отбросила на песок пустую банку из-под «Карта бланка». — Они, я — какая разница? — Ее руки снова обняли его плечи. — Ну давай же, Тернер. Давай.

И когда она ложилась на спину, утягивая его за собой, он за­метил что-то — кораблик, превращенный расстоянием в белуючерточку дефиса, — там, где вода соприкасалась с небом. Садясь­на одеяле, чтобы натянуть обрезанные джинсы, Тернер увидел яхту. Теперь суденышко было гораздо ближе, грациозная запятая белой палубы легко скользила по воде. Глубокой воде. Судя по силе прибоя, пляж, очевидно, обрывался здесь почти вертикально. Вот почему череда гостиниц кончалась там, где она кон­чалась, в нескольких километрах от этого места, и вот почему руины не устояли. Волны подточили фундамент.

— Дай мне корзинку.

Она застегивала пуговицы блузки. Эту блузку он купил ей в одной из усталых лавчонок на авениде. Мексиканский хлопок цвета электрик, плохо обработанный. Одежда, которую онибрали в местных магазинах, редко протягивала дольше одного-двух дней.

— Я сказал, дай мне корзинку.

Дала. Он покопался среди остатков их ужина, под пластико­вым пакетом с ломтиками ананаса, вымоченными в лимоннойцедре и присыпанными кайенским перцем, нашел бинокль. Вы­тащил. Пара компактных боевых окуляров шесть на тридцать. Щелчком поднял вверх внутренние крышки с объективов и, приладив дужки, стал изучать обтекаемые иероглифы логотипа «Хосаки». Желтая надувная шлюпка обогнула корму и вырулила к пляжу.

— Тернер, я...

— Вставай, — сказал он, заталкивая одеяло и ее полотенце в корзинку.

Вынул последнюю, уже теплую банку «Карта бланка», поло­жил ее рядом с биноклем. Встал и, рывком подняв Эллисон на ноги, насильно всунул ей в руки корзинку.

— Возможно, я ошибаюсь, — сказал Тернер. — Но если нет,то уноси ноги, беги что есть сил. Свернешь к тем, дальним паль­мам. — Он указал куда-то в сторону. — В гостиницу не возвращайся. Садись на автобус до Мансанильо или Вальярты. По­езжай домой.

До него уже доносилось мурлыканье мотора.

Из глаз ее потекли слезы, но беззвучно. Эллисон крутнулась на пятках и побежала мимо развалин, вцепившись в корзинку, спотыкаясь на разъезжающемся песке. И ни разу не обернулась.

Тернер снова уставился на яхту. Надувная шлюпка уже пры­гала по волнам прибоя. Яхта называлась «Цусима», и в последний раз он видел ее в Хиросимском заливе. Но тогда он стоял на ее палубе и смотрел на красные ворота синтоистского храма в Ицукусиме.

Зачем бинокль, если и так ясно, что пассажиром шлюпки окажется Конрой, старший над ниндзями «Хосаки». Скрестив по-турецки ноги, Тернер сел на остывающий песок и открыл свою последнюю банку мексиканского пива.

Тернер не отрываясь глядел вдаль на череду белых гостиниц, руки неподвижно лежали на тиковых перилах «Цусимы». За гостиницами горели три голограммы городка — «Banamex», «Aeronaves» и шестиметровая Богородица местного собора.

Конрой стоял рядом.

— Срочная работа, — сказал наконец Конрой. — Сам знаешь, как это бывает.

Голос Конроя был плоским и безжизненным, будто в подра­жание дешевому аудиочипу. Лицо — широкое и белое, мертвен­но-белое. Черные круги, мешки под глазами и грива выбеленных, зачесанных назад волос. На Конрое была черная рубашка поло и черные брюки.

— Пошли внутрь, — поворачиваясь, сказал он.

Тернер безучастно последовал за ним, пригнувшись, чтобы войти в дверь каюты. Белые ширмы, светлая сосновая обшивка — строгий шик токийских корпораций.

Конрой уселся на низкий прямоугольный пуф из синевато-серой искусственной замши. Тернер остался стоять, руки расслабленно висят по бокам; между ним и Конроем — стол. Конрой взял со стола серебряный, с насечками, ингалятор.

— Дохнешь усилитель холина?

— Нет.

Вставив ингалятор в ноздрю, Конрой затянулся.

— Хочешь суси? — Он отставил ингалятор на стол. — С час назад мы поймали пару окуней.

Тернер не шевельнулся, по-прежнему в упор глядя на Конроя.

— Кристофер Митчелл, — негромко произнес Конрой. — «Маас-Биолабс». Руководитель их гибридомного6проекта. Он переходит в «Хосаку».

— Никогда о нем не слышал.

— Так я тебе и поверил. Хочешь выпить?

Тернер покачал головой.

— Кремний — уже вчерашний день, Тернер. Митчелл — этотот самый, кто заставил работать биочипы, а «Маас» сидит на всех базовых патентах. Ну да кому я рассказываю. Митчелл — спец по моноклональным антителам. Он хочет выбраться. Ты и я, Тернер, мы с тобой должны его вытащить.

— Я думал, я в отставке, Конрой. Мне неплохо отдыхалось.

— Именно это и сказал консилиум психиатров в Токио. Ну то есть ты же пообтерся уже немного, а? Она психолог-прак­тик, на жалованье у «Хосаки».

На бедре Тернера задергался мускул.

— Они говорят, ты готов, Тернер. После Нью-Дели они не­много волновались, так что хотели лишний раз перепроверить. Заодно и какая-никакая терапия — никогда же не повредит, верно?

2

Марли

Для собеседования она надела лучший свой жакет, но в Брюс­селе шел дождь, а денег на такси у нее не было. От станции «Евротранса» пришлось идти пешком.

Ладонь в кармане выходного жакета — от «Салли Стэнли», но уже год как ношенного — белым узлом скрутилась вокругскомканного факса. Факс ей больше не нужен, адрес она запом­нила, но, похоже, ей никак не выпустить бумажку, как не победить транс, который держит ее в своих тисках. Ну вот она все смотрит и смотрит в витрину дорогого магазина мужской одеж­ды. Взгляд Марли попеременно застывает то на солидной фланелевой рубашке, то на отражении собственных темных глаз.

Нет сомнений, одни лишь эти глаза будут стоить ей работы. Даже мокрые волосы не в счет — теперь она жалела, что не позволила Андреа их подстричь. Ведь глаза выставляли напоказ всем, кто потрудится в них заглянуть, боль и вялость, и уж это точно не укроется от герра Йозефа Вирека, наименее вероятно­го из возможных нанимателей.

Когда доставили факс, Марли настаивала на том, чтобы отнестись к нему как к дурной шутке — мол, просто еще один до­кучливый звонок. А докучали ей предостаточно, спасибо журналистам. Звонков было столько, что Андреа пришлось заказать­специальную программу для телефона в своей квартире. Программа не пропускала входящие звонки с номеров, которые небыли занесены в постоянную память телефона. Потому-то, уве­ряла Андреа, и прислали факс. Как еще с ней могли связаться?

Но Марли лишь качала головой, глубже закутываясь в старый махровый халат Андреа. С чего это вдруг Вирек, невероятно­ богатый коллекционер и меценат, пожелает нанять опозоренную бывшую кураторшу крохотной парижской галереи.

Тогда приходил черед Андреа качать головой в раздражении на эту новую, «опозоренную» Марли Крушкову, которая целыми днями теперь не выходила из квартиры и порой не обнаруживала в себе сил даже чтобы одеться. Попытка продать в Париже одну-единственную подделку едва ли кому-то в новинку, что бы там ни воображала себе Марли, говорила Андреа. Не будь пресса так озабочена тем, чтобы выставить мерзкого Гнасса старым дураком, каковым он в сущности и является, продолжала она, эта история не попала бы даже в сводки новостей. Просто Гнасс был достаточно богат и буянил достаточно регулярно, чтобы сойти за скандал недели. Андреа улыбнулась:

— Не будь ты так привлекательна, о тебе бы вообще никто не вспомнил.

Марли покачала головой.

— И подделка-то пришла от Алена. Ты сама ни в чем не виновата. Забыла, что ли?

Ничего не ответив, Марли ушла в ванную, все так же кутаясь в потертый халат.

За желанием подруги утешить, хоть как-то помочь, Марли уже начинала чувствовать раздражение человека, вынужденного делить очень небольшое помещение с несчастным и не вносящим своей лепты в хозяйство гостем.

И Андреа еще пришлось одолжить ей денег на билет «Евротранса».

Мучительным усилием воли Марли вырвалась из замкнутого круга невеселых мыслей и слилась с плотным, но степенным потоком серьезных бельгийских покупателей.

Девушка в ярких брючках в обтяжку и огромной дубленойкуртке, явно с плеча своего приятеля, слегка задела ее на бегу и,шаркнув ножкой, улыбнулась вместо извинения. У следующего­перекрестка Марли заметила витрину с одеждой того стиля, ко­торый сама предпочитала в студенческие годы. Одежда выглядела невероятно молодежной.

В белом спрятанном кулачке — факс.

Галерея Дюпре — рю о’Бёр, дом 14, Брюссель.

Йозеф Вирек.

Секретарша в холодной серой приемной галереи Дюпре впол­не могла здесь и вырасти — очаровательное и, скорее всего, ядо­витое растение, пустившее корни за плитой из полированного мрамора с утопленной в него эмалированной клавиатурой. Онаподняла на приближающуюся Марли лучистые глаза. Марли тутже вообразила: щелчок фотозатвора — и вот портрет замарашки­ уже несется прочь в какой-нибудь дальний закоулок империи Йозефа Вирека.

— Марли Крушкова, — сказала она, борясь с желанием извлечь плотный комок факса и жалко разгладить его на холодном, безупречном мраморе. — К герру Виреку.

— Герр Вирек, к сожалению, не сможет быть сегодня в Брюс­селе, фройляйн Крушкова.

Глядя, как шевелятся идеально очерченные губы, Марли испытывала одновременно боль от такого ответа и острый укол удовлетворения, с которым научилась принимать разочарование.

— Понимаю.

— Однако он решил провести собеседование посредством сенсорной связи. Будьте добры пройти в третью дверь налево...

Комната была белой и голой. Справа и слева по стенам висели картины без рам: листы чего-то похожего на вымокший под дождем картон, испещренные различной формы дырками.Ka­tatonenkunst7. Консервативно. Такие работы продают обычно безликому комитету по закупке, присланному советом директоров какого-нибудь голландского коммерческого банка.

Она села на низкую, обитую кожей банкетку и наконец позволила себе выпустить из руки факс. Она была одна в комнате,­ но предположила, что за ней каким-то образом наблюдают.

— Фройляйн Крушкова. — Молодой человек в темно-зеленом рабочем халате техника стоял в дверном проеме напротив той двери, через которую вошла она. — Через минуту, пожалуй­ста, пересеките комнату и войдите в эту дверь. Прошу вас взять­ся за ручку плотно и не спеша, чтобы обеспечить максимальный­контакт металла с кожей вашей ладони. Затем осторожно пере­ступите через порог. Пространственная дезориентация должна быть минимальной.

— Прошу проще... — Марли моргнула.

— Сенсорная связь, — сказал техник и удалился. Дверь за ним бесшумно закрылась.

Марли встала, подергала размокшие лацканы жакета в на­дежде придать им форму, коснулась волос, но передумала и, глубоко вздохнув, шагнула к двери. Фраза секретаря подготовила ее только к тому виду сенсорной связи, о котором она знала, — симстим-сигналу, переправляемому через «Белл-Европу».­Она думала, ей придется надеть шлем с впаянными дерматродами, а Вирек воспользуется пассивным зрителем как живой видеокамерой.

Но размеры состояния Вирека позволяли нечто качественно иное.

Когда ее пальцы сомкнулись на медной дверной ручке, та словно бы конвульсивно выгнулась, в первую секунду контакта проскользив по тактильному спектру текстуры и температуры тканей.

Потом ручка вновь стала металлической... железяка, выкрашенная зеленой краской... чугун, уходящий вниз и вдаль, к линии горизонта... превратилась в старые перила, за которые Мар­ли теперь ошарашенно цеплялась.

В лицо ей бросило несколько капель дождя.

Запах дождя и влажной земли.

Калейдоскоп мелких деталей, собственные воспоминания о пьяном пикнике студентов факультета искусств накладываются на совершенную иллюзию Вирека.

Ни с чем не спутаешь эту раскинувшуюся сейчас под ней панораму Барселоны с ее окутанными дымкой вычурными шпилями собора Святого Семейства. Борясь с головокружением, Марли схватилась за перила и второй рукой. Она же знает это место. Она — в парке Гуэля, пряной сказочной стране, созданной архитектором Антонио Гауди на голом склоне сразу зацентром города. Слева от нее, так и не соскользнув по скату рас­коловшегося валуна, застыла гигантская ящерица. Безумный узор прожилок на обливной керамике кожи. Струйки воды из улыбки-фонтана орошали клумбу поникших цветов.

— Вы растеряны. Прошу прощения.

Йозеф Вирек расположился на одной из волнисто-змеевидных парковых скамеек террасой ниже Марли, его широкие пле­чи прятались под мягкой крылаткой.

Черты этого лица были смутно знакомы Марли всю ее жизнь.Теперь ей почему-то вспомнилась фотография, на которой кол­лекционер позировал рядом с английским королем. Вирек улыб­нулся. Крупная голова великолепной формы, высокий лоб под щеткой жестких темно-седых волос. Ноздри неизменно раздуты, как будто он вечно принюхивается к неведомым ветрам ис­кусства и коммерции. Взгляд бледно-голубых глаз, очень больших за стеклами круглых, без оправы, очков, за прошедшие десятилетия ставших как бы визитной карточкой его империи, оказался неожиданно мягким.

— Пожалуйста. — Узкая рука похлопала по беспорядочной мозаике из глиняных черепков. — Вы должны простить меня за то, что я так полагаюсь на технику. Вот уже более десяти лет я пребываю в резервуаре жизнеобеспечения в каком-то кошмарном промышленном пригороде Стокгольма. А может, и пре­исподней. Я не слишком здоровый человек, Марли. Присаживайтесь рядом.

Сделав глубокий вдох, Марли спустилась по каменным ступеням и зашагала по булыжнику.

— Герр Вирек, — запинаясь, начала она, — я была на вашей лекции в Мюнхене, два года назад. Критика Фесслера и егоautistiches Theater8. Вы тогда казались здоровым...

— Фесслер? — Вирек сморщил загорелый лоб. — Вы видели­ двойника. А может, голограмму. От моего имени, Марли, творится многое. Различные части моего состояния со временем приобрели автономность; порой они даже борются друг с другом. Так сказать, бунт на финансовых окраинах. Однако по ряду­причин, настолько сложных, что как бы уже из области оккульт­ного, факт моей болезни никогда не оглашался.

Присев рядом с ним на скамейку, Марли уставилась на гряз­ный булыжник между стоптанными каблуками своих черных парижских ботинок. Увидела осколок бледного камешка, ржавую скрепку, пыльный трупик не то пчелы, не то трутня...

— Это... эта модель поразительно детальна...

— Да, — отозвался Вирек, — новые «маасовские» биочипы. Имейте в виду, — продолжал он, — что мое знание вашей частной жизни почти столь же детально. В некотором смысле я знаюо вас чуть ли не больше, чем вы сами.

— Да?

Гораздо проще, как она обнаружила, было сосредоточиться на городе, выискивая вехи, запомнившиеся за дюжину студенческих каникул. Вон там, именно там, должна быть пешеходная­ улица Рамбла: цветы и попугаи, таверны с темным пивом и жареными кальмарами.

— Да. Я знаю, это любовник убедил вас, будто вы отыскали потерянный оригинал Корнелла...9

Марли зажмурила глаза.

— Он заказал подделку, наняв двух талантливых студентов Академии художеств и известного историка, который испытывал определенные личные затруднения... Он заплатил им деньгами, которые снял со счета вашей же галереи, о чем вы, без сомнения, уже и сами догадались. Вы плачете...

Марли кивнула. Холодный указательный палец постучал по ее запястью.

— Я купил Гнасса. Я откупился от полиции. Пресса же не стоила того, чтобы ее покупать; она редко этого стоит. А теперь ваша, быть может, несколько скандальная репутация может сыграть вам на руку.

— Герр Вирек, я...

— Одну минуту. Пако! Подойди ко мне, дитя.

Открыв глаза, Марли увидела мальчика лет, наверное, шести,­облаченного в темный пиджачок и штанишки до колен, светлые­носки, высокие шнурованные ботинки. Каштановые волосымягким крылом падали ему на лоб. Мальчик что-то держал в руках, какой-то ящичек или шкатулку.

— Гауди начал создавать этот парк в одна тысяча девятисотом году, — сказал Вирек. — Пако носит костюм того периода. Подойди сюда, мой мальчик. Покажи нам свое чудо.

— Сеньор, — пролепетал Пако и, с поклоном шагнув вперед, предъявил то, что держал в руках.

Марли могла только смотреть. Простой деревянный ящичек, стекло на месте передней стенки. Предметы...

— Корнелл, — выдохнула она, позабыв о своих слезах. — Корнелл? — повернулась она к Виреку.

— Конечно же нет. Видите — в обломок кости вставлен био­монитор «Браун»? Перед вами — шедевр нашего современника.­

— Так, значит, есть еще? Есть и другие шкатулки?

— Я нашел их семь. В течение последних трех лет. Видите ли, «Коллекция Вирека» — это нечто вроде черной дыры. Не­естественный удельный вес моего состояния безудержно притягивает редчайшие творения человеческого духа. Процесс, по сути своей, автономный, и в обычных обстоятельствах я не проявляю к нему особого интереса...

Но Марли погрузилась в шкатулку, в пробуждаемое ею ощу­щение невероятного расстояния, потери и томления по чему-тоневедомому и недостижимому. Шкатулка казалась и мрачной, и нежной, и почему-то детской. Она заключала в себе семь предметов.

Тонкая флейта из полой кости — конечно же, созданной дляполета, конечно же, из крыла какой-то большой птицы. Три архаичные микросхемы — как крохотные лабиринты золотых нитей. Гладкий белый шар обожженной глины. Почерневшийот времени обрывок кружева. Сегмент длиной в палец... вероят­но, кость из человеческого запястья, серовато-белая, с выступающим над ней кремниевым стержнем какого-то маленького прибора, головка которого некогда была утоплена в кожу, но лицевая панелька спеклась, обгорела.

Шкатулка казалась целой вселенной, поэмой, застывшей на дальнем рубеже человеческого опыта.

—Gracias, Пако.

Шкатулка и мальчик исчезли.

Марли охнула.

— Ах да, прошу прощения. Я забыл, что подобные переходы­ для вас слишком резки. Теперь, однако, мы должны обсудить ваше задание...

— Герр Вирек, — прервала его Марли, — что такое Пако?

— Подпрограмма.

— Понимаю.

— Я нанял вас для того, чтобы вы нашли создателя этой шкатулки.

— Но, герр Вирек, с вашими ресурсами...

— К которым теперь относитесь и вы, дитя мое. Или вы нехотите получить работу? Когда история о том, как Гнассу всучи­ли поддельного Корнелла, попала в поле моего зрения, я понял,­насколько вы можете быть полезны мне в этом деле. — Он пожал плечами. — Поверьте, я обладаю определенным талантом добиваться желаемого результата.

— Конечно, герр Вирек! Я хочу работать!

— Прекрасно. Вам будет выплачиваться понедельный оклад.­Вам будет также предоставлен доступ к определенным кредитным линиям, хотя если вам потребуется приобрести, скажем, недвижимое имущество...

— Недвижимость?

— Или корпорацию, или космическое судно, — в этом случае вы обратитесь ко мне за опосредованным подтверждением ваших полномочий. Которое вы, с почти полной уверенностью можно утверждать, получите. А в остальном я предоставляю вам полную свободу. Однако предлагаю вам действовать на том уровне, который для вас привычен. Иначе вы рискуете потерять­ чутье, а интуиция в подобном случае имеет решающее значение. — Еще раз для нее вспыхнула знаменитая на весь мир улыбка.

Марли сделала глубокий вдох:

— Герр Вирек, что, если я не справлюсь? Сколько у меня времени на то, чтобы найти этого художника?

— Остаток жизни, — последовало в ответ.

— Простите меня, — к ужасу своему, услышала Марли собственный голос, — но, насколько я понимаю, вы сказали, что живете в... в резервуаре?

— Да, Марли. И из этой довольно ограниченной временной­ перспективы я советовал бы вам стремиться ежечасно жить в собственной плоти. Не в прошлом, если вы понимаете, о чем я. Говорю как человек, не способный более выносить это простоесостояние, поскольку клетки моего тела донкихотски предпочли­отправиться каждая своим путем. Полагаю, кому-нибудь более счастливому или менее богатому позволили бы в конце концовумереть или закодировали бы его сознание в память какого-ни­будь компьютера. Но я, похоже, скован византийским хитросплетением механизмов и обстоятельств, что, по самым прибли­зительным прикидкам, требует примерно одной десятой части моего годового дохода. И наверное, превращает меня в самогодорогостоящего инвалида мира. Я был тронут вашими сердечны­ми делами, Марли, и завидую той упорядоченной плоти, в которой они происходят.

Взглянув — на мгновение, не более — прямо в эти мягкие го­лубые глаза, Марли вдруг с инстинктивной уверенностью простого млекопитающего осознала, что исключительно богатые люди давно переступили ту черту, которая отделяет человека от чего-то иного...

Крыло ночи накрыло небо Барселоны, как судорога бескрай­ней, медленно смыкающейся диафрагмы, и Вирек с парком Гуэля исчезли, а Марли обнаружила, что вновь сидит на низкой­кожа­ной банкетке и смотрит на рваные листы грязного картона.­

3

Бобби влип, как вильсон

Простая это штука — смерть. Теперь-то он понял: она просто­приходит. Чуть оскользнешься — и она уже здесь, что-то холод­ное, без запаха, вздувается изо всех четырех углов этой дурацкой­комнаты — гостиной его матери в Барритауне.

«Вот ведь дерьмо, — думал он. — Дважды-в-День животики надорвет от смеха: впервые вышел на дело — и тут же влип, как вильсон».

Единственным звуком в комнате был слабый ровный гул — это вибрируют его зубы. Обратная связь ультразвуковым параличом разъедает нервную систему. Он глядит на свою руку, дро­жащую в нескольких сантиметрах над красной пластмассовой кнопкой, которая могла бы разорвать убивающий его коннект.

Вот дерьмо.

Он пришел домой — и сразу за дело. Загнал кассетку с только что арендованным у Дважды-в-День ледорубом и подключился. Набрал код базы, которую Дважды-в-День для него и на­метил; первая в жизни Бобби реальная цель. Вроде так это все и делается: хочешь сделать — и делаешь. Эта маленькая дека «Оно-Сэндай» была у него не более месяца, но он уже знал, что хочет стать кем-то большим, нежели мелкий барритаунский хотдоггер. Бобби Ньюмарк, он же Счет Ноль — или Граф Ноль, кому как больше нравится10, — но теперь все кончено. Кино никогда не кончается так, чтобы на первой же сцене. В кино всегда­вбегает девушка ковбоя или, скажем, напарник, срывает дерматроды и бьет по вот этому маленькому красному «СТОП».

Но Бобби сейчас один; его центральная нервная система по­давлена защитной программой базы данных за три тысячи километров от Барритауна, и он это знает. И какая-то магическаяхимия посреди зловещей, обволакивающей тьмы позволяет емуощутить всю бесконечную желанность этой комнаты с ее ковром цвета ковра и занавесками цвета занавесок, с продавленной­ софой из темперлона, с угловатым хромированным стеллажом,на котором стоят компоненты старенького, шестилетней давно­сти, развлекательного модуля «Хитачи».

Он ведь так тщательно задергивал занавески, готовясь к сво­ему первому рейду, а теперь, как это ни странно, все равно видит­сквозь них. Видит, как вздымается бетонная волна барритауновских кондо, чтобы разбиться о темные башни Новостроек. Волна щетинится тончайшим ворсом простых и спутниковых антенн, с натянутыми между ними бельевыми веревками. Мать любила разоряться по этому поводу: у нее была собственная сушилка. Он вспомнил побелевшие костяшки ее пальцев на крашенных под бронзу перилах балкона, сухие морщинки на сгибе кисти. Вспомнил, как несли с Большой Площадки мертвогопарня на металлических носилках... труп завернут в пластик од­ного цвета с полицейской машиной. Упал и разбил голову. Упал.Голова садовая. Вильсон.

Сердце остановилось. Бобби показалось, что оно вдруг про­сто упало на бок и отбросило копыта, как какой-нибудь зверек в мультфильме.

Шестнадцать секунд смерти Бобби Ньюмарка. Его хотдоггер­ской смерти.

И тутвклинилосьчто-то. Ощущение запредельных пространств.Что-то огромное пришло из-за самого дальнего предела — мира, чувств, всего, что можно познать или вообразить. И это нечто коснулось его.

::: ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? ПОЧЕМУ ОНИ ДЕЛАЮТ ЭТО С ТОБОЙ?

Девчоночий голос, каштановые волосы, темные глаза...

: УБИВАЕТ МЕНЯ, УБИВАЕТ МЕНЯ, УБЕРИ ЭТО, УБЕРИ.­

Темные глаза, пустынные звезды, девичьи волосы...

::: НО ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ ТРЮК, РАЗВЕ НЕ ВИДИШЬ? ТЕБЕ ТОЛЬКО КАЖЕТСЯ, ЧТО ТЕБЯ ПОЙМАЛИ. СМОТ­РИ: ВОТ Я ВЛИВАЮСЬ, И НЕТ НИКАКОЙ ПЕТЛИ.

И сердце перекатилось, встало на место и своими мультяшны­ми ножками отфутболило наверх недавний обед. Спазмом отрубленной лягушачьей лапки его выбросило из кресла, падение­ сорвало со лба троды. Голова Бобби врубилась в угол «Хитачи»,мочевой пузырь опорожнился, и кто-то все твердил «матьмать­мать» в пыльный запах ковра. Девчоночий голос пропал, никаких пустынных звезд, короткой вспышкой — ощущение холодного ветра и подточенного водой камня...

Тут голова его взорвалась. Он увидел это очень ясно, откуда-то из далекого далека. Как взрыв фосфорной гранаты.

Белый

Свет.

4

Вахту принял

Черная «хонда» зависла в двадцати метрах над восьмиугольной палубой заброшенной нефтяной платформы. Светало, и Тернер различил поблекшие контуры трилистников химической опасности, маркирующих посадочную площадку.

— У вас тут биозараза, Конрой?

— Только та, к какой ты давно привык.

Фигура в красном комбинезоне, размахивая посадочнымижезлами, подавала сигналы пилоту «хонды». Когда они садились,­вихрь от пропеллеров сбросил в море обрывки упаковки, засорявшие кое-где палубу. Конрой хлопнул по застежке пристежных ремней и перегнулся через Тернера, чтобы открыть люк. Откинулась крышка, их оглушил рев моторов. Конрой толкнул Тернера в плечо и требовательно поднял несколько раз руку ладонью вверх, потом указал на пилота.

Тернер выбрался наружу и спрыгнул; над головой, сливаясьв расплывчатый диск, оглушительно ревел несущий винт. Через­пару секунд рядом в полуприседе возник Конрой. По-крабьи, на полусогнутых, как обычно перемещаются на вертолетных площадках, они миновали поблекшие знаки-трилистники. Наподнятом «хондой» ветру штанины полоскались у коленей. Тер­нер нес неприметный серый чемодан, отлитый из баллистического пластика, — свой единственный багаж. Кто-то в гостини­це успел упаковать его вещи, и на «Цусиме» его уже ждал чемодан. Внезапное изменение в звуке моторов сказало ему, что «хонда» поднимается. С погашенными огнями она, завывая, ушла назад к побережью. В наступившей тишине стали слышны крики чаек, шорох и хлюпанье тихоокеанских волн.

— Здесь когда-то пытались создать убежище данных, — ска­зал Конрой. — Нейтральные воды. В те времена никто еще не жил на орбите, так что какое-то время это имело смысл... — Он направился к ржавому лесу балок, поддерживавших надстройку платформы. — «Хосака» предложила свой сценарий: мы при­возим Митчелла сюда, чистим, грузим на «Цусиму» — и на всех парах в старушку Японию. Я сказал им: об этом дерьме и думать­ забудьте. В «Маасе» тоже не дураки сидят и, если прознают чего, могут навалиться на эту посудину всем чем угодно. Я сказалим: исследовательский центр, который вы сбацали в Мехико, —это самое оно, верно? Все-таки там у «Мааса» руки хоть немного связаны, в самом центре долбаной столицы...

Из тени выступила какая-то фигура, лицо ее было обезобра­жено выпученными линзами оптического прибора. Фигура при­ветливо помахала им тупыми дулами многоствольного игольника системы Лэнсинга.

— Биозараза, — сказал Конрой, когда они протискивалисьмимо. — Тут пригни голову. И поосторожнее, ступеньки скольз­кие.

На платформе пахло ржавчиной, морем и заброшенностью. Окон тут не было. Обесцветившиеся стены испещрены расползающимися язвами ржавчины. Через каждые несколько метров с балок над головой свисали флюоресцентные фонари на батарейках, отбрасывая жутковатый зеленый свет, одновременно резкий и ноюще неровный. В центральном помещении — дюжина фигур за работой. Расслабленная точность движений хороших техов. Профессионалы, подумал Тернер: взглядами обме­ниваются редко, да и разговоров почти не слышно. Было холод­но, очень холодно, и Конрой выдал ему огромную, усеянную клапанами и молниями парку.

Бородач в летной куртке с барашковым воротником закреп­лял серебристой лентой на погнутой переборке бухту оптоволо­конного кабеля. Конрой застрял где-то сзади, заспорив шепотом с негритянкой в такой же, как на Тернере, парке. Подняв от работы глаза, бородатый тех увидел Тернера.

— Блин, — протянул он, все еще стоя на коленях, — я и сам сообразил, что дело будет важное, но к тому же, похоже, еще и жаркое.

Он встал и машинальным движением вытер руки о джинсы. Как и остальные техи, он был в хирургических перчатках из микропоры.

— Ты Тернер. — Он усмехнулся, бросил быстрый взгляд в сторону Конроя и вытащил из кармана куртки черную пластмассовую фляжку. — Хочешь для сугрева? Ты же меня знаешь. Я работал в Марракеше, когда парень из «Ай-Би-Эм» перешел в «Мицу-Джи». Это я тогда подсоединял взрывчатку в автобусе,­ который вы с французом загнали в вестибюль гостиницы.

Тернер взял фляжку и, щелкнув крышкой, приложился. Бур­бон. Жидкость провалилась вглубь, в желудке остро защипало, по телу растеклось тепло.

— Спасибо. — Он вернул фляжку, и тех убрал ее в карман.

— Оуки, — сказал он. — Меня зовут Оуки. Вспоминаешь?

— Конечно, — солгал Тернер. — Марракеш.

— А это «Уайлд тёрки», — сказал Оуки. — Из дьюти-фри на пересадке в Схипхоле. Твой напарник, — снова взгляд в сторону Конроя, — он не дает расслабиться, а? Я хочу сказать, не так,как в Марракеше, да?

Тернер кивнул.

— Если что понадобится, — сказал Оуки, — дай мне знать.

— Что, например?

— Еще выпить, или у меня есть перуанский кокс, ну, знаешь, самый что ни на есть желтый. — Оуки снова ухмыльнулся.

— Спасибо, — отозвался Тернер, видя, что Конрой поворачивается к ним.

Оуки тоже это увидел и быстро присел, отрывая новый кусок­серебристой ленты.

— Кто это был? — спросил Конрой, проводя Тернера через узкий дверной проем с прогнившими черными изоляционными­ прокладками вдоль косяков.

Конрой повернул колесо открывающего дверь механизма; колесо недавно смазали.

— Его зовут Оуки, — рассеянно ответил Тернер, оглядывая новое помещение, поменьше.

Два фонаря, складные столы, стулья — все новенькое. Настолах — какие-то приборы под черными пылезащитными колпаками из пластика.

— Твой друг?

— Нет, — ответил Тернер. — Работал как-то на меня. — Подойдя к ближайшему столу, он откинул один из колпаков. — Что это?

Немаркированная консоль производила впечатление полусырого фабричного прототипа.

— Киберпространственная дека «Маас-Неотек».

Тернер поднял брови:

— Ваша?

— У нас таких две. Вторая — уже на площадке. Получили от«Хосаки». Судя по всему, это самая быстрая штуковина в матри­це, а «Хосака» даже не может демонтировать чипы, чтобы скопировать. Совершенно иная технология.

— Это подарок от Митчелла?

— Молчат. Но уже то, что деки вообще выпустили из рук, просто чтобы у наших жокеев был какой-то задел по скорости, показывает, насколько им нужен этот мужик.

— Кто за консолью, Конрой?

— Джейлин Слайд. Это с ней я только что говорил. — Он мотнул головой в сторону двери. — А на площадке — парнишка из Лос-Анджелеса, звать Рамирес.

— Они хороши? — Тернер вернул на место колпак.

— Да уж хотелось бы надеяться, учитывая, во сколько онинам обошлись. Джейлин за последние два года стала круче тучи,­а Рамирес — ее ученик и вроде как дублер. Да блин, — Конрой пожал плечами, — ты же знаешь этих ковбоев. Психи долбаные...

— Где ты их взял? И уж если на то пошло, как ты нашел Оуки?

Конрой улыбнулся:

— Через твоего агента.

Тернер уставился было на Конроя, потом кивнул. Повернув­шись, он приподнял край следующего колпака. Чемоданчики из пластмассы и стиролона, аккуратно, но плотно расставленные по холодному металлу стола. Он коснулся синего пластмас­сового прямоугольника с выдавленной серебристой монограммой на крышке — «S&W».

— Твой агент, — сказал Конрой, когда Тернер щелкнул зам­ком.

Револьвер покоился в литом ложе из бледно-голубого плас­тика; массивный барабан, короткий толстый ствол, некрасивое утолщение под ним.

— «Смит-и-вессон», тактический, калибр десять миллимет­ров, с ксеноновым подствольным фонарем, — добавил Конрой. — Как он сказал, это то, что тебе нужно.

Тернер взял в руку пушку и большим пальцем надавил клавишу проверки батарейки в фонаре. На орехового дерева рукояти дважды мигнул красный огонек. Тернер погладил барабан, затем вывернул его себе на ладонь.

— Патроны?

— На столе. Заряжаются вручную, головки разрывные.

Тернер отыскал прозрачный тубус из пластика янтарного цвета, открыл его левой рукой и извлек патрон.

— Почему для этого дела выбрали меня, Конрой?

Он осмотрел патрон, потом осторожно вставил его в одно из шести барабанных гнезд.

— Не знаю, — ответил Конрой. — Решили, наверное, едва только пришла весточка от Митчелла, что тебе рано еще на покой...

Тернер щелчком вогнал барабан на место и резко его кру­танул.

— Я сказал: почему для этого дела выбрали меня, Конрой? —Обеими руками он поднял револьвер. Вытянул руки, целясь в лицо Конрою. — Когда смотришь в дуло такой пушке, иногдаможно, если свет падает удачно, разглядеть, есть ли в стволе пу­ля. — (Конрой качнул головой, совсем чуть-чуть.) — Или, может быть, увидеть ее в каком-нибудь другом гнезде...

— Нет, — очень мягко отозвался Конрой, — не выйдет.

— А что, если психиатры наврали, Конрой? Что тогда?

— Нет, — повторил Конрой; лицо его оставалось совершен­но пустым. — Они не наврали, и ты этого не сделаешь.

Тернер спустил курок. Ударник щелкнул в пустое гнездо. Конрой раз моргнул, открыл рот, закрыл, глядя, как Тернер опускает «смит-и-вессон». Одинокая капля пота скатилась от корней волос и потерялась в брови.

— Ну? — спросил Тернер, держа револьвер у бедра.

Конрой пожал плечами.

— Не ерунди, — сказал он.

— Я настолько им нужен?

Конрой кивнул:

— Это твое шоу, Тернер.

— Где Митчелл? — Тернер снова вывернул барабан и начал заряжать остальные гнезда.

— В Аризоне. Километрах в пятидесяти от границы с Соно­рой, в исследовательском центре на вершине плато. «Маас-Био­лабс, Северная Америка». Им там принадлежит все до самой границы, а само плато — «яблочко» в центре зоны, захватываемой с четырех спутников наблюдения. Мышь не проскочит.

— И как, по их мнению, мы туда попадем?

— Никак. Митчелл выбирается сам по себе. Мы ждем его, подбираем и доставляем «Хосаке» в целости и сохранности.

Зацепив указательным пальцем расстегнутый воротник чер­ной рубашки, Конрой вытащил сперва нейлоновый шнур, потом маленький, черный, нейлоновый же конверт с застежкой на липучке. Осторожно открыв его, он извлек какой-то предмет, который протянул на открытой ладони Тернеру.

— Взгляни. Вот что он нам прислал.

Положив пушку на ближайший стол, Тернер взял у Конрояштуковину, напоминавшую серый распухший микрософт. Одинконец — цоколь стандартного нейровхода, а другой — странное округлое образование, не похожее ни на что виденное Тернером ранее.

— Что это?

— Биософт. Джейлин его уже подключала, на ее взгляд, этопродукт вывода с какого-то ИскИна. Что-то вроде досье на Мит­челла, с пришпиленным в конец сообщением для «Хосаки». Лучше включись сам, если хочешь быстро войти в курс дела...

Тернер поднял взгляд от серого предмета:

— Ну и как Джейлин ее попытка?

— Она сказала, что, прежде чем вставлять его, лучше прилечь. Ей, похоже, не сильно понравилось.

В машинных снах таится особое головокружение. Тернер прилег в импровизированной спальне на девственно-чистыйпласт зеленого темперлона и включился в досье. Начало — мед­ленное, у Тернера хватило времени закрыть глаза.

Десять секунд спустя его глаза распахнулись. Он вцепился в зеленый темперлон, борясь с подступающей тошнотой. Снова закрыл глаза... Опять наплыв... мерцающий, нелинейный по­ток фактов и сенсорных данных, что-то вроде повествования, но смонтированного совершенно сюрреалистически. Это отдаленно напоминало американские горки, когда вагончик наугад застывает то в одной, то в другой фазе — сознание то меркнет, то резко проясняется, — а между фазами стремительные перемещения, невероятная частота колебаний, где высота, план и ракурс съемки меняются с каждым биением пустоты. Разве что перемещения эти по природе своей не имели ничего общего с физической ориентацией, а являлись скорее молниеносными сменами в парадигме и системах символов. Эта информация никогда не предназначалась для ввода человеку.

Открыв глаза, Тернер вытащил серый софт из разъема, сжал в липкой от пота ладони. Это было как проснуться от кошмара. Не того, от которого с криком подскакиваешь в постели и в котором импульсивные страхи обретают простые ужасающие фор­мы, а другого, бесконечно более тревожащего нескончаемого сна, где все совершенно и до ужаса обыденно, и все же совершеннонеправильно...

Подобнаяинтимностьвызывала отвращение и ужас. Тернер­ старался побороть волны резкой трансференции, напрягая всюсилу воли, чтобы подавить чувство, в чем-то сходное с любовью,­с одержимой собственнической нежностью, какую начинает ис­пытывать наблюдатель к объекту продолжительного наблюдения. Он понимал, что дни или часы спустя на поверхность его сознания могут теперь всплыть мельчайшие детали научной биографии Митчелла, или это будет имя любовницы, запах ее тяжелых рыжих волос в солнечном свете сквозь...

Он рывком сел, пластиковые подметки туфель ударились о ржавую палубу. На нем все еще была парка, и лежащий в боковом кармане «смит-и-вессон» больно ударил по бедру.

Это пройдет. Психодосье Митчелла развеется, как испаряет­ся после каждого пользования «лексиконом» испанская грамматика. Он испытал на себе воздействие досье службы безопас­ности «Мааса», скомпилированное разумным компьютером, — не более того. Тернер убрал биософт в черный конвертик, разгладил большим пальцем липучку и надел на шею шнурок.

Только тут он осознал шорох волн, плещущихся о бока буровой платформы.

— Эй, босс, — сказал кто-то из-за коричневого армейскогоодеяла, которое загораживало вход в спальный отсек. — Конрой­говорит, пора инспектировать войска. А потом вы с ним дви­гаете дальше. — Из-за одеяла выдвинулось бородатое лицо Оуки­. — Иначе я ведь не стал бы вас будить, так?

— Я не спал, — отрезал Тернер и встал, задумчиво массируя­ двумя пальцами кожу вокруг вживленного разъема.

— Хреново, — посетовал Оуки. — У меня есть дермы, которые вырубают ну просто подчистую. Один час тютелька в тютельку, потом вдарить классным стимулятором, растормошит и мертвого. Без дураков...

Тернер покачал головой:

— Отведи меня к Конрою.

5

Работа

Марли сняла комнату в маленькой гостинице, где повсюду стояли зеленые растения в тяжелых медных кадках, а коридоры напоминали шахматную доску из вытертого мрамора. Лифт походил на украшенную завитушками позолоченную клетку с панелями розового дерева, от которых пахло лимонным маслом и маленькими сигарами.

Ее номер оказался на пятом этаже. Единственное высокое окно, из тех, что действительно можно было открыть, выходило­ на авеню. Когда ушел улыбающийся коридорный, Марли рухнула в кресло, чья плюшевая обивка приятно контрастировала с приглушенными красками бельгийского ковра. В последний раз расстегнув молнии, она скинула старые парижские сапоги,потом посмотрела на дюжину глянцевых пакетов, которые кори­дорный разложил на кровати. Завтра, подумала Марли, завтра она купит чемоданы. И зубную щетку.

— У меня шок, — сказала она сумкам на кровати. — Нужно быть осторожнее. Все теперь кажется нереальным.

Опустив глаза, она увидела дырки на колготках, от пальцев бежали тоненькие стрелки. Марли покачала головой. Ее новая сумочка, которая сейчас лежала на белом мраморном столике у кровати, была черной, сшитой из воловьей кожи, выделанной­ толсто и мягко, как фламандское масло. Сумочка стоила больше, чем Марли должна была Андреа за квартиру, впрочем, то жеотносилось и к стоимости одной ночи в гостинице. В сумочке лежали паспорт и кредитный чип, который ей выдали в галерее Дюпре. Счет на ее имя был открыт в орбитальном отделении «Недерландс алгемеен банк».

Марли прошла в ванную комнату, поиграла гладкими бронзовыми рычагами огромной белой ванны. Из японского фильт­рационного устройства зашипела горячая ионизированная вода. Гостиница предлагала на выбор пакетики солей для ванн, тюбики кремов и ароматизированного масла. Марли выдавила тюбик масла в наполняющуюся ванну и начала раздеваться,испытав боль потери, когда бросила на пол «Салли Стэнли».Если не считать последнего часа, оставшийся с прошлого сезона­жакет был любимой и, пожалуй, самой дорогой вещью Марли за всю ее жизнь. Теперь он стал чем-то, что предстояло унести уборщицам. Возможно, он найдет себе дорогу на какой-нибудь блошиный рынок, одно из тех мест, где она сама в студенческие­ годы охотилась за стильными вещами по дешевке...

Ванная наполнилась ароматным паром, зеркала затуманились, побежали струйками влаги, искажающими отражение. Не­ужели все так просто? Неужели это тонкий золотой кредитный чип Вирека вытащил ее из убожества последних недель прямо в эту гостиницу, где слегка царапают кожу пухлые белые полотенца? Марли сознавала, что испытывает своего рода головокру­жение, будто балансирует на краю некой пропасти. Господи, насколько же и вправду всемогущи деньги, если их много, по-настоящему много! Только Вирекам мира сего, размышляла Марли, дано это знать, но вполне вероятно, что осознавать это они функционально не способны. Интересоваться об этом у Вирека — все равно что допрашивать рыбу в надежде побольше узнать о воде.Да, моя дорогая, она мокрая; да, дитя мое, она, конечно же, теплая, надушенная, шершаво-полотенчатая.

Марли ступила в ванну, легла.

Завтра она сделает прическу. Уже в Париже.

Прежде чем Марли вспомнила о специальной программе,телефон Андреа прозвонил шестнадцать раз. Программа, навер­ное, все еще подключена, а номера этой маленькой, довольно дорогой брюссельской гостиницы, конечно же, в списке нет. Привстав, она положила трубку радиотелефона на мраморную столешницу, и телефон тут же негромко загудел.

— Посылка с курьером из галереи Дюпре.

Когда коридорный — на этот раз более молодой, смуглый, вероятно испанец, — ушел, она подошла с пакетом к окну, повертела в руках. Какой-то предмет, завернутый в единый лист темно-серой бумаги ручной выделки. Лист был свернут и подогнут тем самым загадочным японским способом, ни клея, ни бечевки, но Марли знала, что, стоит раскрыть посылку, ей уже никогда не завернуть ее обратно. В уголке рельефно выступали название и адрес галереи, а имя Марли и название ее гостиницы были выведены от руки через весь центр посылки изящным курсивом.

Развернув бумагу, она обнаружила, что держит в руках новенький голопроектор «Браун» и плоский конверт из прозрачного пластика. В конверте оказались семь пронумерованных пластинок голофишей. За миниатюрным чугунным балконом заходило солнце, окрашивая золотом Старый город. До Марли доносились автомобильные гудки и крики детей. Она закрыла окно и вернулась к письменному столу. «Браун» оказался обтекаемым черным параллелепипедом, работал проектор от солнечных батарей. Марли проверила напряжение и, достав из конверта первую голофишу, вставила ее в прорезь.

Над «Брауном» расцвела шкатулка, которую она видела у Ви­река в смоделированном парке Гуэля, засияв кристальным разрешением самых лучших музейных голограмм. Золото микро­схем и кость, мертвое кружево и тусклый белый шарик, слеплен­ный из глины. Марли покачала головой. Как удалось этому неизвестному — кто бы он ни был — расположить эти обломки, этот хлам так, что он брал за душу, вонзался в нее, как рыбо­ловный крючок? Но потом она кивнула. Этого можно добиться, она-то знает; много лет назад такое делал человек по имени Корнелл, тот тоже создавал шкатулки.

Потом она перевела взгляд влево, туда, где по полированной­ поверхности стола распласталась элегантная серая бумага. Эту гостиницу, устав ходить по магазинам, она выбрала по чистой случайности. Она ни единой душе не говорила, где она, и, уж конечно, никому в галерее Дюпре.

6

Барритаун

Он пробыл без сознания часов восемь — если верить таймеру на материнском «Хитачи». Очнувшись, уставился на пыльную панель, чувствуя, как впивается в ногу какой-то острыйугол. «Оно-Сэндай». Он перекатился на бок. Затхлый запах блевотины.

Потом долго стоял под душем прямо в одежде, не уверенный,­а как он, собственно говоря, туда попал. Крутил краны, тер лицо. На ощупь оно казалось резиновой маской.

— Что-то стряслось.

Что-то скверное, огромное — он не был уверен, что именно.­

На кафельном полу в душе постепенно росла горка мокрой одежды. Наконец он выключил воду, подошел к раковине и, отбросив с глаз мокрые волосы, всмотрелся в лицо в зеркале. Бобби Ньюмарк, никаких проблем...

— Нет, Бобби, проблема. У нас проблема...

С полотенцем на плечах, оставляя мокрые следы, он про­шлепал через узкий коридор в свою крохотную треугольнуюспальню в задней части кондо. Как только он переступил порог,­с готовностью зажегся голографический порномодуль. Полдюжины девушек заулыбались, с очевидной радостью встречая хо­зяина. Они стояли будто за стенами комнаты, в дымчатой перс­пективе мучнисто-голубого пространства, их белозубые улыбки­ и упругие молодые тела казались неоново-яркими. Двое придвинулись ближе и стали ласкать сами себя.

— Хватит, — приказал Бобби.

Проекционный модуль послушно отключился; сказочные девицы исчезли. Раньше модуль принадлежал старшему брату Линга Уоррена; прически и одежда устарели и выглядели довольно нелепо. С девицами можно было поболтать и заставить их делать всякое друг с другом и с самими собой. Бобби вспомнил, как в тринадцать лет был влюблен в Брэнди, брюнетку в синих прорезиненных штанишках. Теперь он ценил проекциюв основном за иллюзию пространства, которую она привносила в импровизированную спальню.

— Что-то, черт побери, стряслось, — повторил он, натягивая черные джинсы и почти чистую рубашку. Он покачал головой. — Что? Что, мать вашу?

Сбой на линии? Какая-то случайная неисправность внутрисамой «Ядерной комиссии»? А может, база, в которую он попы­тался вломиться, как раз в этот момент упала или кто-то атаковал ее из другого сектора матрицы... Но оставалось еще ощущение отвстречи, встречи с кем-то, кто... Сам того не осознавая, Бобби вытянул правую руку, умоляюще раскрыл ладонь.

— Блин! — выдохнул он.

Пальцы сжались в кулак. И вдруг все вернулось: сперва ощущение чего-то большого, поистине огромного, что тянется к нему через киберпространство, а потом смутный девичий облик. Стройная, каштановые волосы, затаилась где-то в странной яркой темноте, полной ветра и звезд. Но когда его разум сосредоточился на этих образах, они ускользнули.

Сообразив, что голоден, Бобби сунул ноги в сандалии и направился назад, в сторону кухни, вытирая по дороге голову влаж­ным полотенцем. Проходя через гостиную, он заметил, что с ковра на него уставился горящий глаз индикатора «ВКЛЮЧЕНО» на «Оно-Сэндай». Застыв на месте, Бобби с шумом втянул воздух через стиснутые зубы. Дека все еще подключена. Может ли она до сих пор быть на связи с базой, которую он пытался взломать? Могут ли на базе определить, выжил он или нет? Онпонятия не имел. Одно Бобби знал наверняка: у них есть его но­мер и адрес. Он же не подумал о реле и автоматических обманках, которые помешали бы им запустить обратный поиск.

У них есть его адрес.

Забыв о голоде, Бобби метнулся в ванную и начал копаться в сырой одежде, пока не нашел кредитный чип.

У него было двести десять новых иен, припрятанных в полой­пластмассовой ручке универсальной, со сменными жалами, отвертки. Надежно запрятав отвертку и кредитный чип в карман джинсов, он натянул пару самых старых и самых тяжелых своих ботинок, потом выгреб из-под кровати грязную одежду. Нашел черную парусиновую ветровку, по меньшей мере с десятком карманов, один из них, огромный и длинный, тянулся сзади вдоль поясницы — что-то вроде встроенного рюкзака. Под подушкой лежал японский гравитационный нож с оранжевойрукоятью — оружие отправилось в карман на левом рукаве курт­ки, поближе к обшлагу.

Когда он уходил, вспыхнули сказочные принцессы:

— Бобби, Бобби-и-и-и, вернись, поиграем...

В гостиной он вырвал коннектор «Оно-Сэндай» из торца«Хитачи», свернул оптоволоконный провод и засунул его в кар­ман. То же самое произошло с набором тродов, за ними в карман-рюкзак проскользнул «Оно-Сэндай».

Занавески все еще были задернуты. Бобби почувствовал прилив нового, радостного возбуждения. Он уходит. Должен уйти. Он успел позабыть трогательную нежность к этому месту, порожденную прикосновением смерти. Осторожно раздвинувшторы, Бобби выглянул в образовавшуюся щель размером с ноготь большого пальца.

Вечерело. Через несколько часов на темных громадах Но­востроек замигают первые огни. Большая Площадка уходилавдаль, как бетонное море. На противоположном его берегу вста­вали Новостройки — гигантские прямоугольные строения, кое-где смягченные случайными наслоениями подвесных оранжерейных террас, рыборазводных резервуаров, систем солнечного отопления и вездесущих антенных блюдец. Дважды-в-Деньсейчас, наверное, там, спит в своем мире, который Бобби нико­гда не видел, в мире самодостаточного здания-улья. Дважды-в-День спускался в Барритаун обделать свои делишки, в основном­с тамошники хотдоггерами, а потом взбирался обратно наверх. Бобби всегда казалось, что наверху хорошо — сколько всего происходило на балконах по ночам! Среди красных пятен кост­ров стайками обезьянок в одном белье крутились ребятишки, такие маленькие, что их едва было видно. Иногда ветер менялся, и на Большую Площадку сносило кухонные запахи, а иногда­было видно, как из какой-нибудь потайной страны высоко-вы