День, когда пала ночь E-Book

Саманта Шеннон

• Herausgeber: Азбука
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: С. Дж. Маас. Новая фэнтези
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 997

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Саманта Шеннон возвращает читателей во вселенную «Обители Апельсинового Дерева», показывая, каким был этот мир в далеком прошлом. Пять веков минуло со дня победы принцессы Клеолинды над Безымянным — красным змеем, который вырвался из недр земли и принес с собой великий мор. Исход битвы решило апельсиновое дерево с его волшебными плодами... Но принцесса не сомневалась: настанет день, когда змей вернется. Поэтому она основала обитель Апельсинового Дерева, где растили воительниц, которые смогли бы дать достойный отпор исчадию горы Ужаса... Не один десяток лет провела в обители Тунува, хранительница могилы Клеолинды. Она прекрасно владеет оружием, но размеренная жизнь тайной твердыни не сулит шанса пустить его в ход, ведь со времен Безымянного змеи не тревожили покой мирных жителей, и многие уже начали сомневаться, что страшный гость вновь явится из огненной бездны. Юная наследница королевства Инис, Глориан, дочь Сабран Честолюбивой и короля по прозвищу Молот Севера, уверена, что ее будущее правление запомнится на века. Но пока она находится в тени своих великих родителей, а за ней по пятам следуют злосчастья. Высоко в горах Думаи, дочь девы-служительницы и певица богов, мечтает увидеть драконов в небе. И однажды узнаёт, кто она такая... И когда начнется извержение горы Ужаса, провозглашающее эпоху террора и насилия, эти женщины, столь разные по рождению и воспитанию, должны найти в себе силы, чтобы защитить человечество от разрушительной угрозы. И быть может, цветок среди пепла послужит доказательством того, что жизнь продолжается... Впервые на русском!

Leseprobe

18+

Samantha Shannon

THE DAY OF FALLEN NIGHT

Copyright © Samantha Shannon, 2023

All rights reserved

Перевод с английского Галины Соловьевой

Серийное оформление и оформление обложки Виктории Манацковой

Карты выполнены Юлией Каташинской

Шеннон С.

День, когда пала ночь : роман / Саманта Шеннон ; пер. с англ. Г. Соловьевой. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2024.

ISBN 978-5-389-26001-6

Саманта Шеннон возвращает читателей во вселенную «Обители Апельсинового Дерева», показывая, каким был этот мир в далеком прошлом.

Пять веков минуло со дня победы принцессы Клеолинды над Безымянным — красным змеем, который вырвался из недр земли и принес с собой великий мор. Исход битвы решило апельсиновое дерево с его волшебными плодами... Но принцесса не сомневалась: настанет день, когда змей вернется. Поэтому она основала обитель Апельсинового Дерева, где растили воительниц, которые смогли бы дать достойный отпор исчадию горы Ужаса...

Не один десяток лет провела в обители Тунува, хранительница могилы Клеолинды. Она прекрасно владеет оружием, но размеренная жизнь тайной твердыни не сулит шанса пустить его в ход, ведь со времен Безымянного змеи не тревожили покой мирных жителей, и многие уже начали сомневаться, что страшный гость вновь явится из огненной бездны.

Юная наследница королевства Инис, Глориан, дочь Сабран Честолюбивой и короля по прозвищу Молот Севера, уверена, что ее будущее правление запомнится на века. Но пока она находится в тени своих великих родителей, а за ней по пятам следуют злосчастья.

Высоко в горах Думаи, дочь девы-служительницы и певица богов, мечтает увидеть драконов в небе. И однажды узнаёт, кто она такая...

И когда начнется извержение горы Ужаса, провозглашающее эпоху террора и насилия, эти женщины, столь разные по рождению и воспитанию, должны найти в себе силы, чтобы защитить человечество от разрушительной угрозы. И быть может, цветок среди пепла послужит доказательством того, что жизнь продолжается...

Впервые на русском!

© Г. В. Соловьева, перевод, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024Издательство Азбука®

Моей матери Аманде

ПРОЛОГ

УНОРА

Ее назвали Думаи — по древнему слову, означавшему слишком скоро оборвавшуюся мечту. Она родилась в последних отблесках Закатных лет, когда дни в городе Антума лились, как мед.

В один из весенних дней юная женщина, ведомая запретным желанием, шагнула в ворота Антумы.

Она уверяла, что не помнит своего прошлого — только имя, Унора. Глядя на ее пропыленные одежды и загрубелые руки, никто бы не догадался, что когда-то перед ее отцом трепетал весь двор.

И никто бы не догадался, какое дело привело ее в столицу.

В те годы возделывание земель Сейки вдали от моря давалось тяжким трудом. После ухода богов остров поразили долгие засухи. Реки усохли, а земля жаждала влаги.

Другой правитель Афы непрестанно оплакивал бы свое назначение в эту пыльную провинцию. Он же занимал дни заботами, проводя на поля воду. Императрица Манаи при каждом появлении правителя при дворе все больше хвалила его изобретательность и усердие. Она даровала ему большой дом в столице, и он поместил там свою дочь Унору, поручив ее нянькам.

Однако императрица Манаи давно хворала, и нездоровье ее не отступало. Она до времени сошла с престола, удалившись на гору Ипьеда, место же уступила единственному сыну.

Принц Йороду был еще юн, но многому научился от матери. Первым делом он призвал к себе правителя Афы и сделал его речным хозяином Сейки, предпочтя всем другим. Целый год правитель пользовался исключительным доверием и любовью мальчика-императора.

И потому никто не удивился его внезапной опале по обвинению в пробуждении бога ради процветания провинции. Окружавшие императора родичи никого не терпели с ним рядом. Во всяком случае, не терпели подолгу.

Их слуги разыскали Унору и выбросили из дома на темные улицы. Девятилетняя девочка стала обездоленной сиротой. Нянька украдкой вернула ребенка в Афу, и мир на десять долгих лет забыл о ней.

Унора снова возделывала поля. Она выучилась терпеть жар солнца. Отца не стало, и воды больше не текли по земле. Она сеяла просо, ячмень и пшеницу, укладывая зерна в сухую землю. Она привыкла к пересохшему горлу и тупо ноющим костям. Каждую ночь она уходила к святилищу среди холмов — к святилищу дракона Паяти и хлопала в ладоши.

Настанет день, когда Паяти проснется. Настанет день, когда он услышит молитвы и принесет на землю дождь.

Со временем девочка забыла столичную жизнь. Забыла журчание реки и прохладу прудов. Но отца она не забыла. И не забыла, кто погубил их обоих.

«Купоза, — повторяла она себе. — Нас сгубил Купоза».

Ей было двенадцать, когда в селение пришла смерть.

Засуха в том году затянулась на многие месяцы. Земледельцы возлагали все надежды на колодец, но вода в нем отчего-то испортилась. Когда старую няньку терзала рвота, Унора не отходила от нее, теша рассказами о Паяти — о долгожданном боге Паяти.

Селяне унесли тело няньки. Следом умерли и они. На шестой день Унора осталась одна. Она, обессилев от жажды, лежала среди стерни и ждала конца.

И тогда растворились небеса. Земли, так долго бывшей ложем смерти, коснулся дождь: за перестуком первых капель хлынул ливень, напоил сохлую землю — вернул ей черноту и сладость.

Унора сморгнула с глаз капли. Она села, набрала дождя в чашу ладоней и выпила, смеясь от радости.

Буря пришла и ушла. Пробираясь к Скрипучему лесу, Унора с ног до головы вымазалась в грязи. Много дней она пила воду с листьев и из луж, находила себе крохи на пропитание. Ноги дрожали, и по следам ее тащился старый медведь, но она все шла за звездами.

И наконец достигла места. За журчащим ручейком, оставшимся от былого потока, дремал белый дракон Паяти — страж Афы, исполнявший некогда желания тех, кто готов был заплатить. Ослабевшая от голода и жажды Унора отыскала гонг, который должен был пробудить божество.

Она вверяла свою судьбу богам.

В те дни они глубоко погрузились в дремоту. Почти все удалились в подводные пещеры, недоступные человеку, и лишь немногие уснули на суше. Сейкинцы скорбели об их уходе, но тревожить богов считалось величайшим из преступлений. Право на то было лишь у императорской семьи.

Унора не находила в себе страха, потому что терять ей было нечего.

Гонг был выше ее роста — гонг, пробуждавший стража. Прикосновение к нему каралось смертью. Его бронза позеленела от времени. Унора подошла. Ударить в него — казнь. Не тронуть — смерть от болезней и голода.

«Я заслуживаю жизни».

Эта мысль поразила ее как молния. Она с рождения знала себе цену. Изгнание вбило ее в пыль, но больше она там не останется. Ни на день.

Она ударила в гонг — веками молчавшая бронза расколола ночь надвое.

Паяти ответил на зов.

Унора смотрела, как бог является из пещеры, разворачивая свое тело виток за витком. Он был весь белый, от жемчужных зубов до бледного блеска чешуй. Колени подогнулись, и она коснулась земли лбом.

— Звезда еще не взошла, — ветром прошумел его голос. — Зачем ты пробудила меня, дитя земли?

Унора не находила слов. Никто бы не нашел. Когда Паяти подставил ей хвост, она ухватилась за него дрожащими руками. Чешуя у него была как влажный лед.

Не ей было просить дара богов. Это право императоров, царей...

— Великий, я жительница твоей земли. Мою деревню сгубила засуха. — Она собрала всю свою отвагу. — Молю тебя о дожде, царь вод. Пожалуйста, пошли нам еще.

— Я не могу исполнить этого желания. Время не пришло.

Унора не посмела спросить его, когда же придет время. Слишком долго оно не приходило.

— Тогда прошу тебя открыть мне путь к сияющему престолу Антумы, чтобы умолить императора вернуть моего отца из изгнания, — сказала она. — Помоги мне вновь обрести милость сына радуги.

Паяти показал зубы. Он весь был как лунное сияние, чешуя — молоко ночи и ее слезы.

— На то есть цена.

Цена была немалая, ведь вода и соль — редкая драгоценность. Унора закрыла глаза. Она подумала об отце, о вымершей деревне, о своем одиночестве, и, хотя сухие губы растрескались и голова от жажды стала невесомой, по ее щеке скатилась капля.

«Снежная дева заплакала перед великим Квирики, и тот понял, что в людях есть добро, — рассказывала ей няня. — Только увидев ее слезы, он узнал, что и в ней есть море».

В ней забилось памятное с детства предостережение. Следом за исполнением желания шла смерть. Но бог провинции уже сказал свое слово:

— На один оборот солнца, и не более того.

Он отплатил ей слезой за слезу — уронил в ладонь, точно монету. Унора поднесла к губам серебряный блеск.

Словно укусила лезвие серпа. Одна капля вымыла из горла десятки лет жажды, пропитала ее насквозь. Паяти кончиком языка коснулся ее слезы, и не успел он рассказать, что еще кроется в договоре, как Унора без чувств пала наземь.

На том месте и нашел ее на следующий день гонец. Гонец из сиятельной столицы.

Женщины при дворе ничем не походили на нее. Волосы их стекали едва не до пола, одежды тянулись за ними рыбьими хвостами. Унора ежилась под их взглядами. Ее волосы едва касались плеч, натруженные руки были покрыты мозолями. Шепотки гнались за нею до самой Лунной беседки, где в просторных темных палатах ждала императрица Сейки.

— Мне снилась уснувшая у тех водопадов бабочка, — сказала она. — Откуда ты?

— Не помню, ваше величество.

— Свое имя знаешь?

В целом мире у нее осталось только имя, и она решила его сохранить.

— Да. Меня зовут Унора.

— Смотри на меня.

Унора повиновалась и увидела бледную женщину, едва ли старше ее. Ее глаза наводили на мысль о вороне: такие же острые и любопытные под венцом из ракушек и улиток. Накидку ее украшали два герба. Золотая рыбка — герб императорского дома — досталась ей от мужа.

Серебряный колокол принадлежал клану Купоза.

— Какая ты худая, — заметила императрица Сейки. — Ты совсем не помнишь своего прошлого?

— Нет.

— Ты, должно быть, дух бабочки. Служанка великого Квирики. Говорят, его духи чахнут вдали от воды. Тебе должно жить здесь, во дворце Антумы.

— Ваше величество, я опозорила бы вас своим присутствием. У меня ничего нет, кроме одежды, в которой я стою перед вами.

— Тонкие одежды сошьют по моему приказу. Еду и питье я могу тебе дать, а вот наделить острым умом и придворным талантом не в моих силах, — с суховатой улыбкой ответила императрица. — Их может принести время и учение, а ими я тоже могу тебя наделить. Взамен ты, быть может, принесешь счастье моей семье.

Унора, склоняясь перед ней, перевела дыхание. Императрица Купоза не заподозрила, кто она такая. И никто здесь не должен заподозрить, иначе ей не дойти до императора.

Унора выжидала. В Афе время было редким даром. Придворные тратили его на поэзию и охоту, на пиры, музыку и любовные интриги. Уноре все это было внове.

Но пищи ей давали вволю и воды сколько пожелает. Исцелившись от многолетней нищеты, она горевала о тех, кто погибал в пыли, пока знать отмокала в особых ваннах, черпала воду из глубоких колодцев и каталась на прогулочных баржах по реке Тикара.

Унора решила все это исправить. Ей бы встретиться с отцом, тогда вместе они найдут способ.

Весь двор считал Унору духом. Даже из собиравшихся на крыльце придворных дам, среди неизбежных бесед о красоте горы Ипьеда, лишь одна — добродушная поэтесса с округлившимся чревом — обращалась к ней прямо. Другие только косились, ожидая, когда она проявит свою силу.

Больнее всего одиночество ранило ее летними ночами. Дамы, сидя в коридоре, расчесывали волосы и тихо переговаривались. Их кожа горела от жара. Императрица Сипво часто манила Унору к себе, но та ее дичилась.

Просить о милости Купоза было нельзя. Поможет только император Йороду.

Настало и минуло лето. Осень выкрасила листья красным, позолотила. Унора ждала императора, редко выходившего из внутреннего дворца. Ей нужно было поговорить, а она лишь однажды мельком увидела его, когда он посещал супругу, — яркая полоска воротника под черными волосами; достоинство в осанке.

Унора терпеливо ждала.

Императрице Сипво девушка скоро наскучила. Не умела она вышивать на облаках или спрясть из морской пены прекрасного принца. Ее сила — дар Паяти — была неосязаемой. Ее отослали за внутренний дворец, в каморку с худым потолком. Слуги следили за жаровней, и все же Унору била дрожь.

В Афе люди, чтобы согреться зимой, танцевали, даже когда тела не хотели слушаться. Пришла пора вспомнить прошлое. На следующий день она поднялась до рассвета, вышла в крытую галерею, опоясавшую внутренний дворец. На севере с нее открывался вид на гору Ипьеда.

Встав перед ней, Унора принялась танцевать.

Великая императрица ушла в горы. О том же мечтала Унора. Если не сумеет добраться до императора, найдет другой способ помочь отцу — но она не представляла, с чего начать. А пока сбегала в свой зимний танец.

Перемены, раз начавшись, не прекращаются. Однажды ночью ей под дверь подсунули записку с двумя белыми невиданного совершенства листками листопадных деревьев.

Бессонный, блуждал до восхода

Без радости и надежды, пока не увидел

танец свитой из лунного света девы.

Очарованный, мечтаю

и спать не ложусь до полночи,

Дожидаясь первого света в надежде

вновь увидеть танец ее и услышать смех.

Кто-то ее видел. Ей бы смутиться, но Уноре было так одиноко, так холодно. Она попросила посланца вернуться с теркой для чернил, кистью и пипеткой воды.

В провинциях воду не растрачивали на чернила. Ей и сейчас было стыдно переводить капли, но писать отец ее научил, выводя буквы на земле. Ее кисть повторяла взлеты и падения знаков, и движения давались без труда.

Не зная покоя, танцую на каждом восходе,

Холод во мне, не заметила я ни разу,

кто смотрел на меня из теней, кто писал стихи.

В испуге ускользаю от зари, гадая, кто же видит,

но все же должна

танцевать под снегами и улыбаться.

Закончив, она протолкнула стихи под дверь, и посланец унес их.

Ответа не было долго. Унора решила не думать о нем, но тосковала — раз пробужденная тоска по тому, кто видит, не позволяла себя оттолкнуть. Стихи, вознаградившие ее терпение, появились в День Бессонных. Унора прижала записку к губам.

Над городом падал снег. Приходили новые стихи, часто с подарками: тонкими кистями; золотым, украшенным ракушками гребнем; ароматной мореной древесиной для жаровни. Когда две придворные девицы, проходя мимо, улыбнулись ее жалкому виду, Унора ответила их улыбкам без горечи, потому что знала, что пол ее каморки выстлан любовью.

Кода он пришел, она позволила ему войти. Одежда ничего о нем не говорила. Она провела его через комнату в пятно лунного света. Его тонкие, не знающие труда руки посрамили шелк ее пояса. Когда она вздрогнула от непроходящего озноба, он стал греть ей пальцы дыханием. Она улыбнулась, и он улыбнулся в ответ.

Тот раз стал первым из многих. Неделя за неделей он приходил к ней ночами, писал стихи пальцем на ее коже. Она учила его предсказывать погоду. Он читал ей сказки и записки путешественников, огонек светильника трепетал между ними. Она учила его шитью и ткачеству, пела песни сельских работников. Они жили в тени и при свете огня, никогда не видели друг друга ясно.

Он хранил в тайне свое имя. Она называла его Танцующим принцем, а он ее — Снежной девой. Он шептал ей, что это, верно, сон, потому что только во сне бывает так радостно.

Он был прав. В сказке Танцующий принц растаял по прошествии года, оставив Снежную деву в одиночестве.

Наутро в канун Ухода Зимы слуга поставил перед Унорой миску горячего супа. Она подняла посуду к губам и вздрогнула, еще не коснувшись. Пар донес запах чернокрыла — эта трава росла в полях ее провинции. Однажды случайно Унора ее попробовала.

Чернокрыл не давал ребенку приняться в чреве или опустошал лоно.

Унора обняла ладонями живот. В последнее время она чувствовала себя утомленной и слабой; скрюченную, ее тошнило над комнатным ящиком. Кто-то угадал правду раньше ее.

Она точно знала, чей ребенок угрожал порядку вещей. Она поняла слишком поздно, он уже удалился от двора. Поздно было просить его о помиловании отца. Для всего было поздно. Ей оставалось только спасать дитя — в тот сладостно-горький миг она уже решила оставить ребенка.

Женщина украдкой вылила суп в сад и улыбнулась пришедшему за миской слуге.

В ту же ночь Унора покинула дворец. Она ушла к священным горам, унося с собой только золотой гребень и свою тайну. Если бы кто ее увидел, принял бы за водяного духа, оплакивающего потерю.

САБРАН

Ее назвали Глориан, чтобы упрочить династию. Аскалон, «корона Запада», прозывался так, пока Инис не поразило бедствие — три слабые королевы подряд.

Первой была Сабран Пятая. Со дня, когда ее вырезали из чрева матери, королева наслаждалась своим предназначением — не давать Безымянному пробудиться. В ее глазах жизнь должна была по справедливости вознаградить ее за службу.

Добродетели Рыцарства не имели над ней власти. Ее жадность не знала удержу, любовь к богатству не знала щедрости, беспощадность не знала милости. Она удвоила налоги, расточила казну, и королевство за десяток лет стало бледной тенью прежнего. Дерзнувших задавать вопросы разрывали на части лошадьми и насаживали их головы на колья у ворот замка.

Подданные звали ее королевой-кошкой, потому что она была грозой своих врагов, как черный кот — гроза мышей.

Восстания не случилось. Только шепотки и страхи. Как-никак весь Инис знал, что ее род — цепь, сковавшая Безымянного. Змеев сдерживала лишь кровь Беретнет.

Однако жители столицы, не видя иного примера, кроме гнусного, лишились всякой гордости. Собаки, крысы и свиньи бродили где хотели. Забитая отбросами река замедлила течение, и люди переименовали ее в Сонную.

На сороковом году жизни правительница вспомнила о долге перед королевством. Она обвенчалась с благородным искалинцем, чье сердце отказало вскоре после свадьбы. Советники королевы молились, чтобы та умерла в родах, но она победно выступила из родильной палаты, где хныкала пухлая новорожденная девочка — новое звено цепи, еще на одно поколение связавшее зверя.

Королева забавлялась, насмехаясь над ребенком, в котором видела бледное подобие самой себя, и Джиллиан в свой черед замкнулась, потом озлобилась и стала жестокой. Все, что получала от матери, она возвращала в равной мере, так что они походили на пару сварливых ворон. Сабран выдала ее за дурака и пьяницу, и вскоре Джиллиан тоже родила девочку.

Мариан была хрупка душой, не смела возвысить голоса громче шепота. Семья ее не замечала, и девочка благодарила за то Святого. Она тихо жила, тихо обвенчалась и тихо принесла дитя.

Третья принцесса родилась в обветшавшем доме.

Ее назвали Сабран в угоду самовластной королеве. Она не издавала ни звука, только морщила крошечный лоб и оттопыривала нижнюю губку.

— Святой, бедная овечка! — вздохнула повитуха. — Какой же у нее суровый вид.

Утомленная Мариан не ответила.

Вскоре после родов королева-кошка удостоила ее посещения, и с ней пришла наследная принцесса. Мариан при виде их сжалась.

— По мне назвали? — рассмеялась седовласая правительница. — Льстивая ты мышка. Но подождем сравнивать, пока не увидим, превзойдет ли тебя твое отродье.

Не впервые на своем веку Мариан Беретнет взмолилась, чтобы земля разверзлась и поглотила ее.

Сабран, как все женщины ее рода, выросла высокой и статной. Все знали, что каждая королева рода Беретнет рожает одну девочку, похожую на мать. У всех были черные волосы. У всех одинаковые глаза — зеленые, как яблоки юга. Бледная кожа и румяные губы. До меняющей лицо старости различить их бывало непросто.

Юная Сабран не унаследовала материнской робости, высокомерия бабушки и жестокости королевы-тирана. Она держалась обдуманно и достойно, никогда не доходя до насмешек.

Сколько могла, она чуждалась малознакомых людей, предпочитая общество своих дам, которым доверяла как никому другому. Наставники преподавали ей историю стран Добродетели, а когда она их усвоила, обучили ее живописи, пению и танцу. Все это делалось втайне, потому что королеве ненавистно было видеть других Беретнет счастливыми — и видеть, как те учатся править.

Десять лет весь двор следил за младшей из четырех.

Ее дамы первыми узрели в ней спасительницу. Они смотрели на морщинку между бровями, никогда не сходившую с ее лба. Они выходили к воротам замка, где девочка, сжав зубы от отвращения, вела счет протухшим головам. Они были при ней, когда королева-кошка пыталась сломить ее волю, и в день, когда она впервые окрасила кровью простыни.

— Мне донесли, что ты готова народить новую зеленоглазую девчонку, — сказала ей старая королева. — Не бойся, дитя... Я не дам твоей красе увянуть на ветке.

Ее лицо напоминало пенку на молоке: пудра тонула в морщинах.

— Ты мечтаешь стать королевой, овечка моя?

Юная Сабран стояла посреди тронного зала на виду у двухсот придворных.

— Не смею, ваша милость, — тихим, но ясным голосом отвечала она. — Ведь королевой я могу стать, лишь когда вы оставите трон. Или, спаси Святой... после вашей кончины.

Двор содрогнулся.

Изменой было даже думать о смерти правительницы, не то что о ней говорить. Королева это знала. Но еще она знала, что не может убить внучку, потому что ее гибель означала бы конец рода и его власти. Не успела она ответить, как девочка вышла, и следом покинули зал ее дамы.

К тому времени королева-кошка занимала престол более века — так долго, что никто и помыслить не мог о свободном от нее мире, но с того дня надежда возродилась. С того дня слуги — всегда шепотом — называли даму Сабран Маленькой Королевой.

Королева-тиран скончалась на сто седьмом году жизни в постели из тончайшего эрсирского шелка; ее пальцы были унизаны лазийским золотом. На мраморный трон воссела Джиллиан Третья, но мало кто искренне радовался ее воцарению: каждый знал, что Джиллиан возьмет все, чего недодала ей мать.

Не прошло и года после коронации, когда в обеденный зал королевы проник мужчина. Его пытали по приказу покойной королевы и свели с ума. Он поразил в сердце дочь мучительницы, приняв ту за мать. Тело положили в святилище Королев рядом с телом тирана.

Мариан Третья носила корону, словно та была ядовитой змеей. Она отказывалась видеть взывавших о помощи просителей. Она боялась даже собственных советников. Сабран добивалась, чтобы мать показала себя сильной, но Мариан слишком страшилась Иниса, чтобы им править. И не в первый раз страна зароптала. На сей раз недовольство грозило перерасти в бунт.

Кровь отвратила другая кровь: в Хроте пробудилась война.

Снежный Север всегда казался инисцам чужим и чуждым. Бывали годы, когда Хрот присылал купцов, в иные годы — воинов на кораблях-вепрях, чтобы жечь и грабить инисские селения.

Теперь же кланы за застывшими водопадами и дремучими лесами взялись за оружие и пошли друг на друга войной.

Начал все Вертинг Кровавый Клинок, возжелав величайшего из двенадцати княжеств — Аскрдала. Вождь Аскрдала ответила на предложение о супружестве отказом, и тогда он убил ее и захватил земли, подчинив их своему клану. Любившие Скири Широкий Шаг искали мести, и вскоре междоусобица охватила весь Хрот.

К середине зимы того года, не успел еще снег впитать кровь, резня разгорелась на юге, в мирных землях Ментендона. Опустошительное наводнение захлестнуло его побережье, смыв целые селения, а вслед за водой пришел Герион Ваттенварг по прозвищу Морской Король — самый жестокий из хротских разбойников. Раздираемый войной Хрот погнал его на поиски более плодородных земель, и он нашел таковую захлебнувшейся. На сей раз Герион явился не за добычей. Он пришел, чтобы остаться.

В Инисе Сабран Беретнет выслушала перепалку в Совете Добродетелей. Решали, что делать. Ее мать во главе стояла молча, бледная, измученная грузом короны.

— Согласна, нам не следует вмешиваться в войну на Севере, — наедине говорила ей Сабран, — но давай избавим ментцев от этого Ваттенварга, а они за то пусть обратятся в нашу веру. Искалин мог бы дать им оружие. Представь, как улыбнется Святой, когда ему присягнет третье царство.

— Нет. Нельзя нам дразнить Морского Короля, — отвечала Мариан. — Его «соленые воины» убивают без пощады, а ментцы еще не оправились от ужасного потопа. Я не слышала доселе, чтобы кровь лилась такой широкой рекой.

— Если мы сейчас не поможем ментцам, Ваттенварг их сокрушит. Мать, он — не обычный грабитель! — Сабран вышла из терпения. — Он целит на место королевы Ментендона! Осмелев после победы, он придет и в Инис, как ты не понимаешь?

— Довольно, Сабран. — Мариан сжала ладонями виски. — Прошу, дитя, оставь меня. Я не могу сейчас думать.

Сабран повиновалась, но в душе закусила удила. К шестнадцати годам она так и не научилась колебаться.

К лету Герион Ваттенварг владел большей частью Ментендона и правил новой столицей Бригстадом. Он объявил землю владением клана Ваттен.

Ментцы, ослабленные потопом, голодом и холодом, отказались от сопротивления и склонили голову. Впервые в истории разбойник захватил власть над целой страной.

Через два года после завоевания Ментендона завершилась война в Хроте. Вожди присягнули молодому воину из Брингарда, завоевавшему их верность острым умом и невиданной силой. Это он сразил Вертинга Кровавый Клинок, отомстив за Скири Широкий Шаг, и впервые объединил кланы. Вскоре в Инис дошла весть, что Бардольт Храустр — незаконный сын костореза — стал первым королем Хрота.

И что он плывет на встречу с королевой Иниса.

— Прекрасно, — бросила Сабран, прочитав письмо. — Теперь две соседние страны под властью кровожадных язычников. Окажи мы помощь ментцам, такая была бы одна.

— Клянусь Святым, мы погибли! — Мариан заломила руки. — Чего он от нас хочет?

Сабран догадывалась, чего он хочет. Хротцы, как рыщущие в лесах волки, чуяли подранков, а Инис истекал кровью.

— Король Бардольт долго боролся за корону. Уверена, он не желает новой вражды. Если же это не так, с нами Искалин. — Сабран встала. — Я верю в Святого. Мы примем бастарда.

Бардольт Храбрый в Битве — по одному из многих имен, данных ему хротцами, — явился на черном корабле «Кормчий восхода». Королева Мариан послала супруга встретить его, сама же целый день ходила по тронному залу, взметывая одежды. На ней была темно-зеленая мантия поверх платья цвета старой кости — она тонула в одеянии, как в болоте. Сабран же отвечала ей полным спокойствием.

Когда вошел король Хрота со своими присными, весь двор вокруг него обратился в лед.

Северяне носили тяжелые меха и сапоги из козловой кожи. Так же был одет их король. Сабран была высока ростом, но и привстань она на цыпочки, едва ли дотянулась бы макушкой ему до подбородка. Его густые золотистые волосы отросли до пояса. На руках бугрились мускулы, а плечи были широки и крепки, точно сундук с приданым. Сабран решила, что ему немного за двадцать, хотя он мог быть и ее ровесником, закаленным ратными трудами.

Война обтесала его загорелое лицо, под которым скрывались добрые кости. От левого виска до уголка губ тянулся шрам, и еще один — по правой скуле.

— Королева Мариан. — Он приложил к сердцу огромный кулак. — Я Бардольт Храустр, король Хрота.

Голос у него был низкий и немного хриплый. От этого голоса по спине у Сабран пробежали мурашки, как и от его короны. Она и на расстоянии видела, что та составлена из осколков костей.

— Король Бардольт, добро пожаловать в Инис. — Мариан откашлялась. — Мы поздравляем тебя с победой на Севере. Мы рады узнать, что война окончена.

— Не более, чем рад этому я.

Мариан покрутила кольцо на пальце.

— Это моя дочь, — сказала она, — дама Сабран.

Сабран выпрямилась. Король Бардольт скользнул по ней глазами, а потом посмотрел снова, вбив взгляд, точно гвоздь.

— Госпожа, — сказал он.

Сабран, не отводя глаз, в реверансе коснулась пола широкими светлыми рукавами.

— Господин, — отозвалась она. — Наше королевство чтит тебя по достоинству. Огня твоему очагу и радости твоему залу.

Она говорила на превосходном хротском. Он поднял брови:

— Тебе знаком мой язык.

— Немного. А тебе — мой.

— Немного. Моя покойная бабка была из Иниса, из Крэкби. Я учился, сколько счел нужным.

Сабран склонила голову.

«Он бы не счел это нужным, если бы не задумывался об Инисе».

Король Бардольт вновь обратился к ее матери, но, обмениваясь с нею положенными любезностями, все посматривал на Сабран. У той потеплели пальцы и запястья под рукавами.

— Не тревожьтесь, в моей стране больше не льется кровь, ведь Кровавый Клинок мертв. Я взял весь Хрот — и возьму Ментендон, когда Герион Ваттенварг, как должно хротцу, принесет мне клятву союзника. — Он показал в улыбке ровные зубы. Сабран подумала, что это редкость после войны. — С Инисом я желаю только дружбы.

— И мы принимаем вашу дружбу.

В ответе Мариан прозвучало такое облегчение, что Сабран даже ощутила запах мешавшегося с ним страха.

— Да пребудут наши владения в полном согласии отныне и навсегда. — Опасность как будто миновала, и королева заговорила уверенней: — Наш кастелян приготовил для вашей свиты надвратную башню. Вас, не сомневаюсь, ждет Хрот, но, пожелав задержаться всего неделю до пира Верности, вы окажете нам честь.

— Это честь для меня, ваша милость. Сестра с вождями справятся в мое отсутствие.

Он поклонился и быстро покинул тронный зал.

— Святой! — воскликнула Мариан. Она казалась совсем больной. — Он не должен был принять приглашения, это была пустая любезность.

— Неужели ваши любезности пусты, матушка? — холодно возразила Сабран. — Святой бы этого не одобрил.

— Все же чем скорее он отчалит, тем лучше. Увидев сокровища наших святилищ, он пожелает их для себя. — Королева поднялась, дамы поддержали ее под руки. — Береги себя в эти дни, дочь моя. Я не вынесу, если тебя захватят заложницей.

— Хотела бы я посмотреть, как они меня удержат, — ответила, выходя, Сабран.

В тот вечер, когда ее дамы покончили с долгим делом — мытьем ее волос, Сабран, сев к огню, задумалась о словах хротского короля. В них звучала правда.

Довольно кровопролития!

— Флорелл, ты знаешь все секреты. — Она оглянулась на лучшую подругу. — Скажи, король Бардольт обещался кому-то?

— Не слышала. — Флорелл расчесывала ее пряди. — Без любовниц он, уверена, не остался, при его-то наружности. Они там не блюдут заветов рыцаря Верности.

— Да, — ответила Сабран. — Не блюдут.

В огне переломилось поленце.

— Он верующий? — спросила принцесса.

— Я слышала, хротцы почитают ледяных духов и безликих лесных богов.

— А во что верит он, не слышала?

Флорелл, разбирая упрямый узелок, задержала руку.

— Нет, — задумчиво сказала она, — ни намека.

Сабран поразмыслила и, когда идея окончательно оформилась, сказала:

— Я хочу с ним поговорить.

В углу комнаты отложила рукоделье Лиума.

— Сабран, он многих лишил жизни, — заговорила она на искалинском. — В Халгалланте ему нет места. Зачем тебе с ним говорить?

— Чтобы сделать предложение.

Лишь треск поленьев нарушал тишину. Лиума резко вдохнула.

— Зачем? — спросила, помолчав, Флорелл. — Почему он?

— Это привело бы под щит Святого еще одно царство — два, если ему покорится Герион Ваттенварг, — тихо пояснила Сабран. — А Морскому Королю пришлось бы уступить, встань мы вместе с Бардольтом.

Флорелл упала в кресло.

— Святой! — прошептала она. — Ты права, Сабран, он бы сдался.

— Твоя мать ни за что не даст согласия, — шепнула Лиума. — Ты станешь сговариваться за ее спиной?

— Ради Иниса. Мать боится собственной тени, — мрачно ответила Сабран. — Вы же видите, к чему идет. Либо Бардольт, либо Герион наложит руку на наше королевство, чтобы показать силу второму.

— Бардольт обещал на нас не нападать, — напомнила Флорелл. — Я слышала, для хротцев клятва не шутка.

— Бардольт Храустр высечен не из того льда, что его предки. Но я могу отвести его угрозу наверняка. — Сабран повернулась к своим дамам. — Больше столетия назад королева-кошка посеяла в Инисе гнилое семя. Гниль так разъела нас, что нам не выстоять в войне с язычниками. Я сотку полотно мира. Я спасу дом Беретнет и увижу, как он поднимется выше прежнего — главой четырех государств, присягнувших Святому и его Деве. Мы будем править Пепельным морем.

Флорелл с Лиумой вели безмолвный разговор. Наконец Флорелл упала перед Сабран на колени и поцеловала ей руку.

— Да будет так, — твердо сказала она. — Моя госпожа, моя королева.

Перед самым рассветом Сабран, в одежде всадницы, выскользнула из опочивальни, оставив Флорелл с Лиумой прикрывать ее отлучку. Она выбралась за стены замка, прошла по цветущим лугам, через дубраву. За свои восемнадцать лет она никогда еще не уходила так далеко без охраны.

Быть может, она обезумела. Быть может, ее замысел — опасный и безрассудный, свернувшийся в ней, как готовая вонзить зубы гадюка, — тоже безумен. Но если она убедит короля, то спасет мир.

«Святой, дай мне сил. Отомкни его слух».

Солнце почти поднялось, когда перед Сабран открылось озеро и умывающийся на отмели язычник. Увидев ее, король отбросил волосы с глаз и, голый до пояса, шагнул навстречу. Под множеством шрамов перетекали пласты мышц.

Когда он вышел на берег, решимость ее дрогнула. Он остановился так близко — едва-едва, чтобы она могла взглянуть ему в лицо, не запрокидывая голову.

— Дама Сабран, — заговорил он, — прости, я не одет. Я всегда купаюсь на заре, чтобы разогнать кровь в жилах.

— Если ты простишь, — ответила Сабран, — что я явилась столь бесцеремонно.

— Отвага в воине достойна восхищения.

— Я не воин.

— Однако, как я вижу, пришла с оружием. — Он кивнул на висевший у нее на поясе клинок. — Должно быть, ты боишься меня.

— Я слышала, кто-то назвал тебя Медвежьей Лапой. Безрассудно подходить к медведю без оружия.

Долгое мгновение Бардольт просто глядел на нее, замерев, как зверь перед прыжком. А потом басовито хмыкнул:

— Идем же! — Он согнул мощную руку, предлагая ей опереться. — Скажи, что у тебя на уме.

На его груди блестели капли. Голос успокаивал слух. Она чувствовала сладкий запах соломенной подстилки и трав, ощущала, как греется под ее ладонью его кованый золотой браслет.

— У меня есть предложение. Крайне конфиденциальное. — Она шагнула ближе к нему. — Мне говорили, что снежные провидцы еще не объявили, какой веры держаться новому хротскому королевству.

— Не объявили.

— Я хочу знать почему.

Он выдержал ее взгляд. Вблизи она видела, что глаза у него цвета ореха — скорее золотистые, нежели зеленые.

— На этой войне, — сказал он, — погиб мой брат.

Сабран не горевала по бабушке и не думала, что станет долго оплакивать родителей. И все же она представляла боль от потери любимого — как засевший в теле наконечник стрелы. Жизнь продолжится, затянет рану, но шрам останется и всегда будет причинять боль.

— Когда я нашел брата, вороны клевали его глаза. Вертинг Кровавый Клинок перерезал ему горло и выбросил, как старую шкуру. Чтобы спастись от такой же участи, мой юный племянник отсек себе правую руку. — Король Бардольт катал желваки на скулах. — Мой брат был еще мальчик. Невинный ребенок. Я не стану восхвалять богов и духов, допустивших его гибель.

Между ними встала тишина, только шелестело дерево рядом. Родись Сабран язычницей, она решила бы, что дубы над ними подслушивают речи отступника.

«Теперь надо бить со всей силы или не бить вовсе».

— Мы в Инисе не ищем ответов на такие вопросы. Мы чтим память человека — моего предка — и живем согласно его Шести Добродетелям, — сказала она. — Святой, как и ты, был воином в землях малых княжеств и усобиц. Он, как и ты, объединил их под одной короной.

— И как он этого добился, ваш Святой?

— Он сразил злобного змея и тем завоевал сердце девы Клеолинды, лазийской принцессы. Она покинула старых богов, чтобы встать рядом с ним.

Ветер вытянул из-под ее венца и растрепал длинные локоны.

— Инис и Искалин почитают его. Приди к нам. Пусть Хрот присягнет Добродетелям Рыцарства. Когда рядом с тобой встанут два древних царства, Морскому Королю ничего не останется, как покориться.

— Герион и так покорится, — отрезал хротец.

— Будешь добиваться его верности силой, получишь новую войну. В ней погибнут многие, и дети тоже.

— Ты взываешь к моему сердцу.

— Более, чем ты думаешь. — Сабран подняла брови. — Не обратившись, ты меня не получишь.

Он улыбнулся — мрачно, и все же в улыбке его было тепло.

— Отчего ты решила, что нужна мне, дама Сабран? — Ее имя тихо пророкотало в его горле. — Откуда тебе знать, что я не оставил супругу в своем королевстве?

— Я видела, как ты смотрел на меня в тронном зале. — (Он не сказал «нет»!) — И сколько раз.

Король Бардольт не отвечал. Сабран стояла перед ним гордо, потому что не была похожа на мать.

— Я думаю, — сказала она, — тебе привычно брать то, чего желаешь. Но в этот раз тебе не понадобятся ни сила, ни кровопролитие. Я предлагаю тебе все. Будь моим супругом.

— Твоя вера берет начало от любви двух сердец. Кто я в той легенде — язычник или герой?

Сабран молча смотрела ему в глаза. Она видела себя опущенным в воду крючком, вокруг которого кружит большая рыба.

— Я слышал, королевы Беретнет вынашивают лишь одно дитя. Так было всегда, сколько помнят песни, — наконец произнес он. — Мне понадобится наследник для Хрота, чтобы укрепить дом Храустр.

— У тебя есть сестра. А у нее сын. Когда за твоей спиной встанут страны Добродетели, ваша молодая династия будет несокрушима. — Сабран вздернула подбородок. — Знаю, тебе придется убедить снежных провидцев принять Святого. Знаю, что Шесть Добродетелей тебе пока чужды — но твоя земля плачет, Храбрый в Битве. Как и моя. Наш союз исцелит раны.

Прошло немало времени, прежде чем он протянул руку к ее поясу. Сердце у нее билось тяжело и глухо, потому что он вынул из ножен ее маленький клинок. Он мог заколоть ее на месте, и Инис пал бы перед ним.

— Я посоветуюсь с провидцами, — сказал он. — Если решим по-твоему, я принесу клятву на твоем клинке своей кровью.

Он проводил ее, безоружную, до замка. И, глядя ему вслед, Сабран уже знала, что победила.

В день середины лета высшая снежная провидица Хрота Иссин вышла из пещеры, чтобы поделиться с людьми видением. Ей снилась покрывшая весь мир кольчуга и блестящий серебром меч, протянувшийся от давно скончавшегося инисского рыцаря к молодому королю Хрота.

Король Бардольт в своей новой столице, Элдинге, объявил, что Хрот, подобно Клеолинде Лазийской, покидает старые пути, чтобы следовать за вечным светом Истинного Меча, Аскалона.

В Инис к Сабран Беретнет пришло письмо с пятном крови короля и единственным словом: «Да».

Через несколько недель они объявили о помолвке. Герион Ваттенварг со своей стороны объявил, что верен королю Хрота, назвавшему его наместником Ментендона. За Герионом обратились в новую веру его подданные. Не прошло и года, как король Хрота обвенчался с наследницей Иниса, и все присягнувшие Святому земли ликовали и пели.

Инис, Хрот, Искалин и Ментендон — нерушимая Кольчуга Добродетели.

Вскоре королева Мариан уступила трон. Пресытившись жизнью двора, она с подругой удалилась на морское побережье. В тот же день Сабран Шестая была коронована перед своими подданными, и рядом с ней, улыбаясь до ушей, стоял ее северный король.

Наследницы пришлось ждать долго. Бардольт, спасаясь от полночного солнца, проводил в Инисе большую часть лета, а весной Сабран переплывала разделявшие их воды, но между ними вечно втирался долг. Слишком хрупки были еще их владения, чтобы оставлять их в другие, более темные месяцы.

Сабран правила своим островом в одиночестве. Пора было появиться наследнице, и она всей душой этого желала — как и ее двор, как и ее супруг, чья страсть к ней со временем не ослабела.

Однажды, через несколько месяцев после того, как Бардольт покинул Инис, Лиума афа Даура не сумела зашнуровать платье на своей королеве.

На следующий год в пору цветения ясменника Сабран принесла дочь, чей громкий крик опрокинул Большой стол. Впервые за месяц служители распахнули ставни. Сабран, пока Флорелл утирала ей губкой лоб, а Лиума нянчила дитя, думала, что ей будто впервые за всю жизнь легко дышится. Долг исполнен.

Она создала новый мир.

Когда в Элдинг пришли вести, король Бардольт взошел на корабль с горсткой приспешников, одевшись простым моряком. Пять дней пути до Аскалонского замка страх теснил его крепче, чем бывало на войне. Страх отступил, когда он увидел ожидающую его Сабран живой и здоровой. Он обнял ее, благодаря Святого.

— Где она? — хрипло спросил Бардольт.

Сабран, улыбнувшись его волнению, поцеловала супруга в щеку. Лиума принесла дитя.

— Глориан, — сказала Сабран. — Ее зовут Глориан.

Пока Бардольт дивился дочери, Сабран оделась для торжества. Когда она с супругом и черноволосой дочуркой на руках вышла на королевский балкон Аскалонского замка, сотни тысяч людей встретили ее приветственным гулом.

Глориан!

ЭСБАР

Одна принцесса для Запада. Другая затерялась на Востоке. Третья девочка родилась на Юге, между теми двумя.

Этому ребенку не суждена была корона. Ее появление на свет не залечило ран королевства, ее не ждал законный трон. Она родилась в глубине Лазийской пущи, вдали от глаз, потому что эта девочка, как и место ее рождения, была тайной.

Множество сестер дожидались ее первого крика, другие в освещенной очагом комнате подбадривали роженицу. Эсбар дю Апая ак-Нара, тяжело дыша, терпела последние схватки.

Первые застали ее накануне за купанием в реке, до срока оставалось две недели. Теперь уже недалек был восход, и она, сидя на родильных кирпичах, желала виновнику своих мук, Имсурину, медленной смерти, хотя сама пригласила его на ложе.

— Еще немного, Эсбар, — сказала ей снизу Денаг. — Ну же, сестра, еще разок.

Эсбар протянула руки двум женщинам, сидевшим по сторонам. Справа тихо и утешительно повторяла молитвы ее родительница, с другой стороны двумя руками поддерживала за плечи Тунува Мелим.

— Храбрись, любимая, — шептала Тунува. — Мы с тобой.

Эсбар слабыми губами коснулась ее виска. Она говорила те же слова, когда год назад рожала Тунува.

Встретив ее взгляд, та улыбнулась, хотя губы ее дрожали. Эсбар хотела ответить, но от новой резкой схватки перехватило голос.

«Пусть эта будет последняя, — думала она сквозь туман боли. — Пусть уже все кончится».

Собрав остатки отваги, она устремила взгляд на изваяние Гедали, желая себе силы божества.

Она налегла бедрами на кирпичи, словно хотела оседлать целый мир. От криков саднило горло. Чрево всколыхнулось — дитя выскользнуло на волю, прямо в подставленные ладони Денаг, а Эсбар обмякла, словно с младенцем вытолкнула из себя все кости.

Денаг перевернула ребенка, прочистила крошечный носик. В тишине, когда все затаили дыхание, дрожью отдался тоненький вопль.

— Мать с нами, — под общее ликование объявила настоятельница. — Эсбар принесла ей воительницу.

Апая выдохнула так, словно часами держала воздух в груди:

— Молодец, Эсбар!

Эсбар сумела только облегченно рассмеяться. Тунува держала ее, не давая соскользнуть с кирпичей.

— Ты справилась, — засмеялась вместе с подругой она. — Эс, ты справилась. Благодарение Матери!

Эсбар, дрожа, прижалась лбом к ее лбу. Их лица заливал пот.

Комнату наполнили тихие голоса. Эсбар перелегла на кушетку, и Денаг положила новорожденную ей на грудь — еще в родильном воске, мягкую, как лепесток. Девочка корчилась, разлепляя глазки.

— Привет, силачка. — Эсбар погладила ее по головке. — Как ты спешила увидеть мир!

Вскоре придут послеродовые боли. Пока же были молитвы, улыбки, добрые пожелания и любовь — больше, чем может вместить сердце. Эсбар поднесла дитя к груди. Теперь ей хотелось только замереть, упиваясь жизнью, совсем недавно покинувшей дом ее лона.

Апая поднесла тазик с кипяченой водой и холодными настоями.

— Присмотри за Тунувой, — тихо, чтобы не слышали суетящиеся рядом сестры, попросила ее Эсбар. — Обещай, что присмотришь, Апая.

— Глаз не сведу. — Апая вытянула из чехла нож. — Отдыхай пока, Эсбар. Набирайся сил.

Эсбар только рада была повиноваться. Ее родительница перерезала пуповину, и девочка наконец перешла из лона в мир.

Когда пришли боли, Апая перевела ее и затихшее на ее груди дитя в солнечную комнату. Там они оставались до прихода Имсурина.

— Я говорила, что мы хорошая пара, — напомнила Эсбар. — Готов ли ты на время лишиться сна?

— Более чем готов. — Он коснулся ее лба чистым поцелуем. — Ты почтила Мать за нас обоих, Эсбар. За твой дар ей я перед тобой в неоплатном долгу.

— Не сомневайся, я придумаю, чем тебе расплатиться. А сейчас просто стереги ее и забавляй, пока я сплю.

И она уснула. Едва Имсурин поднял на руки их новорожденную дочь, Эсбар впала в блаженное забытье, и Апая была рядом, чтобы о ней позаботиться.

Настоятельница в сопровождении Тунувы и Денаг явилась только к полудню. Когда они вошли, Эсбар пробудилась в теплом луче. Апая помогла ей сесть, держа у груди ребенка.

— Возлюбленная дочь, — заговорила настоятельница, коснувшись ее макушки, — в сей день ты принесла дар Матери. Ты привела ей воительницу, оборону против Безымянного. Будучи потомком Саяти дю Верду ак-Нары, ты можешь благословить ее двумя именами по обычаю Северного Эрсира — одним для нее, другим, чтобы вести ее за собой.

Дочь, тычась носиком ей в грудь, снова вынюхивала молоко. Эсбар поцеловала ее в головку.

— Настоятельница. — сказала она, — я нарекаю дитя Сию дю Тунува ак-Нара и вверяю ее отныне и навек Матери.

Тунува замерла. Настоятельница серьезно кивнула.

— Сию дю Тунува ак-Нара — проговорила она, помазав детскую головку соком дерева. — Добро пожаловать в обитель, маленькая сестра.

Мир существует,

как блеск росы на цветке.

Идзуми Сикибу

1

ВОСТОК

Первое — проснуться в темноте. Годы ушли на то, чтобы стать петухом самой себе, зато теперь она была орудием богов. Ее будил не свет, а собственная воля.

Второе — окунуться в ледяной пруд. Укрепившись, она возвращалась к себе и заворачивалась в шесть слоев одежды, каждый из которых был рассчитан на сильный холод. Она завязывала волосы на затылке и закрепляла воском каждую прядь, чтобы не разметались на ветру. В горах такое может убить.

В первый раз после купания она простыла — много часов дрожала у себя в комнате, из носу текло, щеки раскраснелись. Тогда она была ребенком, слишком хрупким для сурового служения.

Теперь Думаи переносила холод так же, как переносила высоту, на которой располагался храм. Горная болезнь ее не касалась, потому что она родилась на высотах, где даже птицы редко гнездились. Канифа пошутил однажды, что спустись она в город, падет бездыханной, как падают забирающиеся на эти высоты паломники-восходители.

«Земная болезнь, — согласилась тогда ее мать. — Лучше оставайся здесь, мой воздушный змей. Здесь твое место».

Третье — записать запомнившиеся сны. Четвертое — поесть, еда дает силу. Пятое — влезть в оставленные на крыльце сапоги и спуститься в окутанный ночью двор, где мать уже готова возглавить шествие.

Дальше — поджечь факелы, ароматную кору с вылежавшихся на морском дне стволов. Их дым был чист, как туман, и пахли они, как мир после грозы.

В сумраке, уже совсем проснувшись, перейти мост через провал между средним и третьим пиками. Затем долго подниматься по круче под древние песнопения.

А теперь — к святилищу на вершине. Там, в первом свете зари, — сам обряд. Звон колоколов перед ликом Квирики, танец вокруг его железной статуи — призыв к богам: вернитесь! Так звала когда-то Снежная дева. Голоса дружно взмывали в небо, песня привета золотом звенела в горле и на языке.

Так начинался ее день.

Под ясным небом снег слепил глаза. Думаи с Ипьеды щурилась, пробираясь вдоль горячего ручья, и надолго припадала к фляге. Другие певцы богов остались далеко позади.

Она ополоснулась, прежде чем скользнуть в парящий пруд. Закрыв глаза, погрузилась до подбородка, наслаждаясь теплом и тишиной.

Подъем даже ей давался тяжело. Восходители редко добирались до вершины Ипьеды, а ведь они за право на попытку платили деньги. Одних останавливала и вынуждала признать поражение головная боль или слепота, у других не выдерживало сердце. Мало кто мог подолгу дышать разреженным воздухом.

Думаи могла. Она только им и дышала с вечера своего рождения.

— Маи.

Она оглянулась. Подошел ее лучший друг, принес укрытую от холода одежду.

— Кан, — ответила она (ему сегодня не пришлось лазать по горам). — Искупаешься со мной?

— Нет. Пришло известие из деревни, — сказал Канифа. — К вечеру у нас будут гости.

Вот уж странное известие! Начало осени на время открывало восходителям дорогу в горы, но так поздно, когда даже нижние перевалы завалены снегом и продуваются убийственным ветром, Верхний храм Квирики не ждал гостей.

— Сколько?

— Одна паломница с четырьмя слугами. — Канифа сложил ее одежду у пруда. — Из клана Купоза.

Это имя мигом разогнало усталость — имя самого влиятельного клана Сейки. Думаи вылезла из воды.

— Не забывай, обращаемся как со всеми, — сказала она, вытираясь куском полотна. — На этой горе Купоза ничем не выше других.

— Хорошая мысль, — сдержанно отозвался Канифа, — только не для нашего мира. В их власти закрыть храм.

— С чего бы им пользоваться этой властью?

— Вот и не будем давать повода.

— Ты стал таким же беспокойным, как моя мать. — Думаи подобрала нижние одежды. — Хорошо. Давай подготовимся.

Канифа подождал, пока она оденется. Думаи намотала на рукава и штанины меховые муфты, накинула толстый черный плащ, затянула под подбородком капюшон, ловко накрутила обмотки и, спрятав ступни в сапогах из оленьей кожи, прикрепила к подошвам шипы. Последними натянула ушитые по ее руке перчатки. На правой целыми были только большой и указательный пальцы, остальные обрезали горячей сталью. Укутавшись в меха, она двинулась следом за Канифой.

Они спустились на небесный помост. Канифа был мрачноват. Тридцатилетний, лишь тремя годами взрослее Думаи, он выглядел старше из-за пролегших от глаз глубоких морщин.

Помост скрипел под ногами. Вдали перед ними лежала Антума, столица Сейки, выстроенная между рукавами реки Тикара. Не первая столица и, скорее всего, не последняя. Солнце стекало по скатам крыш и искрилось на заиндевелых деревьях между городом и горами.

Дом Нойзикен некогда правил портовым городом Гинура, и только когда боги погрузились в долгий сон — двести шестьдесят лет назад, — двор перебрался от моря в низменность Районти. Теперь он занимал дворец Антумы, внушительной постройки на восточном конце Рассветного проспекта. Если представить Антуму веером, проспект был его срединной пластиной, ясной полоской от дворца к главным городским воротам.

Думаи, глядя на город, часто воображала, какой была Антума при драконах. Она мечтала, чтобы они вернулись к жизни на ее веку, мечтала увидеть их над Сейки.

— Вот они. — Канифа смотрел на склон. — Пока что не заледенели.

Думаи проследила его взгляд. Далеко внизу она различила цепочку фигурок — крапинок золы на слепящей белизне.

— Я приготовлю внутренние покои, — сказала она. — Ты распорядишься в трапезной?

— Да.

— И моей матери скажи. Она не терпит неожиданностей.

— Слушаюсь, дева-служительница, — торжественно отозвался он.

Думаи усмехнулась и подтолкнула его на дорогу к храму.

Он знал, что у нее всего две мечты. Первая — увидеть дракона; вторая — сменить однажды мать на посту девы-служительницы.

В храме они с Канифой разошлись. Он свернул к трапезной, она — к внутренним покоям, где расставила ширмы, отгородив помещения с постелями и печурками для восходительницы и каждого из ее слуг. Пока закончила, в животе уже урчало от голода.

Думаи принесла себе поесть из трапезной: грибы и ломтики курятины без кожи, залитые подогретыми, взбитыми в пену желтками, все в кружочках темного соленого масла. С крыши, куда взобралась поесть, она наблюдала за печальниками, гнездившимися в расщелинах у храма. Скоро проклюнутся птенцы, наполнят вечера песнями.

Вымыв миску, она присоединилась к другим на полдневной молитве. Потом рубила дрова, пока Канифа сбивал лед с карнизов и собирал снег, чтобы натопить питьевой воды.

Гости явились к сумеркам. Они уцелели на коварной тропе между первым и вторым пиком. Сначала показались вооруженные охранники, нанятые отгонять разбойников и рыскавших в предгорьях зверей. Их вел проводник из безымянной деревушки под самым склоном — последнего приюта на пути к храму.

Паломница шла за ними, завернутая в такое множество одежд, что голова казалась слишком маленькой для тела. Служанки жались к ней, сгибаясь под свистящим ветром.

Выйдя на крыльцо, Думаи поймала взгляд Канифы, брошенный через плечо. Принимать гостей полагалось деве-служительнице, но Унора не показывалась.

— Я их встречу, — сказала наконец Думаи.

Снег падал густо и быстро, за тяжелыми хлопьями на ресницах она почти ничего не видела. Капюшон придерживал волосы, и все же несколько прядей выбились и липли к губам.

Едва она шагнула на ступени, чья-то рука легла ей на запястье. Она обернулась, ожидая увидеть Канифу, а увидела рядом мать в головном уборе из серебряных бабочек.

— Я здесь, Думаи, — сказала она. — Все ли готово?

— Да, матушка.

— Я знала, что могу на тебя положиться. — Унора тронула ее за плечо. — Отдохни. Тебе сегодня пришлось потрудиться.

Она ушла, зная, что задерживаться не следует. Мать при паломниках становилась другой, особенно при Купоза, — жесткой и далекой, какой не бывала в другое время.

Думаи никогда не могла этого понять. Да, Купоза много значат при дворе, но ведь они всегда поддерживали Верхний храм Квирики: платили за необходимые подновления, присылали прекрасные дары и даже наняли выдающегося художника для росписи внутренних покоев. А все же, пожалуй, разумно проявить осторожность с такими могущественными людьми.

Уходя спать, она приоткрыла одну дверь. В верхних палатах, грея ноги на горячем кирпиче, через водяной камень вчитывалась в свиток Осипы из Антумы.

— Осипа, — окликнула ее Думаи, — не принести ли тебе чего-нибудь?

Осипа прищурилась на нее и сипло сказала:

— Думаи? Ты так внимательна, но не нужно. — Она подняла седые брови, которые до сих пор выщипывала по давней дворцовой моде. — Я вижу, у тебя опять от работы руки потрескались. Ты мазала их бальзамом, который я тебе подарила в день прихода осени?

— В горах нужны грубые руки, — напомнила ей Думаи.

Осипа покачала головой и откашлялась в рукав.

— Ты нездорова?

— Простыла. — Осипа утерла нос. — Завидую тебе, дитя. Тебе холод нипочем, как этим горам.

— Давай принесу тебе имбиря, он поможет.

— Я уже поняла, что ничего не поможет. — Она снова склонилась над свитком. — Чистых снов тебе, Думаи.

— И тебе.

Осипа всегда ненавидела темные месяцы. Она, преданная служанка великой императрицы, одна последовала за госпожой на гору Ипьеда. И так и не привыкла к ней за прошедшие десятилетия.

Ночь погрузила храм в темноту. Думаи пробралась к себе, нашла еду на подносе, и ставни уже кто-то успел закрыть от ветра. Она отскребла песком мозоли, разделась и сунула ноги под укрытый одеялом столик — к жаровне с углями.

Снаружи стонал ветер, а она ела в тепле, как в гнездышке. Очистив тарелки, она открыла молитвенный ящичек, достала полоску бумаги, кисть и кувшинчик с чернилами каракатицы. Она записала желание — все то же — и уронила бумажку в сосуд сновидений. Плавающая бумага истончалась, слова растворялись, вода уносила их во владения богов.

Усталость захлестнула ее, словно морская волна, которую она никогда не видела. Думаи передвинула угли поближе к постели, задула лампу и, опустив голову на подушку, мгновенно уснула.

Первое — проснулась в темноте. Во рту пересохло, пальцы не слушаются. Она высунула их из-под одеял и нащупала пол — слишком мягкий и слишком холодный.

Думаи выплывала из моря сновидений. Дрожащая, нос ледышкой, пыталась понять, почему лицо мокрое, почему под пальцами снег. Рядом пробивались сквозь шум ветра звуки. Скрип, стук — и тот ужасный треск, что ее разбудил.

Распахнулся один из ставней. Оставь его стучать — перебудит весь храм.

Ноги двигались неохотно. Она ощупью добрела до окна и протянула руку, зацепив створку согнутыми пальцами.

Что-то ее остановило. Она взглянула прямо в черную ревущую ночь, в сторону укрытого от ветра фонаря над ступенями. В его свете Думаи различила тень. Канифа не раз повторял, что глаза у нее острей, чем у хищной птицы.

Разбойник. Или бессонный дух. Чужой! Ей вспомнились сказки про зубы, как наконечники стрел, про гнилое мясо на костях, и она вдруг снова стала боязливым ребенком.

Но еще она была певицей богов, испытанной перед великим Квирики. Решимость выпрямила ей спину.

По скрипучему полу с лампой в руке, вниз по лестнице, мимо слабо светящихся дверей внутренних покоев. Она знала эти коридоры, в темноте находила дорогу, как днем. На крыльце она сунула ноги в первые попавшиеся сапоги.

Тот все еще стоял под фонарем, так согнувшись под ветром, что казался безголовым. Думаи, прихватив одну из ледяных секирок, направилась к нему. Она никогда не использовала секирку как оружие, но, если придется, постарается. Чужак обернулся, показал лицо.

Не разбойник. На нем была заскорузлая одежда солеходца. Он взглянул на Думаи слезящимися глазами, закашлялся, брызжа кровью, и рухнул в снег.

2

ЗАПАД

Свою кровь Глориан впервые увидела в двенадцать лет.

Пятно, яркое на кремовой простыне, заметила Джулиан. Глориан, наслушавшись славных историй о роде Беретнет, готова была увидеть расплавленное золото, ведь ее кровь сковала тьмой змея. А кровь оказалась тусклой, ржавой.

— Меньше, чем я думала, — заметила она, имея в виду не одно значение «меньше».

Джулиан вышла, чтобы принести тряпки и известить королеву.

Второй раз Глориан увидела свою кровь в пятнадцать с половиной. Она рассматривала кость, кончик которой распорол ей кожу между локтем и плечом. В этот раз Джулиан Венц не была столь невозмутима.

— Лекаря! — крикнула она страже, и двое пустились бегом. — Скорей, скорей!

Наружу вышел маленький осколок, немногим длиннее зуба, и все же жутко было видеть обнаженным то, что должно быть скрыто.

Прошлой ночью при догорающем огне Хелисента рассказывала северную сказку. Северяне верили, что в дубовых орешках — тех, что, словно яблоки, надуваются на деревьях и идут на изготовление чернил, — можно различить знаки будущего. Если в орешек пролез шмель, год будет радостным. Если найдешь застрявшую в собственном жилище орехотворку, жди года безрадостного или полного неудач. Ко всему, что ни кроется внутри, было привязано будущее.

— Языческие бредни, — буркнула Адела.

Такие рассказы дошли до них от тех ранних дней, когда еще не было Святого, но Глориан находила в них очарование и не видела вреда. С восходом она со своими дамами отправилась на поиски упавших орешков, и вот лошадь, испугавшись чего-то, ее сбросила.

Волна боли вынесла ее в настоящее. Она, верно, лишилась чувств, потому что кругом успело собраться много народу. Королевский врач осматривала осколок кости; кобыла Глориан Оварр оглушительно ржала. Конюх безуспешно пытался ее успокоить.

— Дама Глориан, вы меня слышите? — спрашивала лекарь. Принцесса кивнула сквозь дурноту. — Скажите скорей, вы чувствуете ноги?

— Да, доктор Фортхард, — выдохнула Глориан. — Хотя руку... чувствую острее.

Над ней склонялись озабоченные лица. Глориан привязали к доске, и четверо стражников подняли ее с земли.

Сильные руки поддерживали голову, не давая ей запрокинуться на всем пути через Королевский лес, мимо озера, к замку Дротвик. Над южными воротами развевался королевский штандарт, возвещая о пребывании в замке королевы Сабран. Боль ударила Глориан, как секира по щиту. Она хотела взглянуть на рану, но голову все еще крепко держали.

Едва они вошли в сумрачное преддверье, знакомый голос позвал ее по имени — рядом оказалась дама Флорелл Луг. Ее льняные кудри выбивались сквозь сетку на голове.

— Глориан! — ахнула она. — Святой, что же это, доктор Фортхард?

— Ее высочество упала с лошади, сударыня, — объяснил рыцарь Брамель Статворт.

— Наследница Иниса? — вскипела Флорелл, подхватывая доску. — Ваш долг — оберегать ее, рыцарь Брамель!

— Кобыла с утра была спокойна. Простите, я никак не мог этого предотвратить.

— Прошу вас, — предупредила доктор Фортхард, — на трогайте принцессу, дама Флорелл. Вы можете загрязнить рану.

Флорелл только теперь уставилась на торчащую кость и стала бледнее пепла.

— Деточка... — хрипло прошептала она. — Не бойся. Святой с тобой.

Плиты поглотили звук ее торопливых шагов. Глориан закрыла глаза, и стало темно; доска закачалась, как колыбель.

Очнулась она в своей постели. Левый рукав был обрезан, открывая помятую руку — белую кожу, красную кровь, костяной клык. Доктор Фортхард обмывала рану горячей водой из таза. Рядом стояли двое незнакомцев — она узнала коричневый балахон младшего жреца и красную гербовую накидку поверх белой туники тоже узнала.

Одежда костоправов. Ее отец содержал их целую армию — править ему шею и спину. Лекарь прятал руки в рукава, словно хотел отвлечься от предстоящей мучительной картины.

— Дама Глориан, — обратился к ней молодой жрец, — выпейте, это притупит боль.

Он поднес к ее губам мех с вином, и Глориан выпила сколько смогла. Во рту осталось сытное послевкусие шалфея.

— Доктор Фортхард, — спросила она, — что вы будете делать?

— Мне придется составить половинки кости, принцесса, — ответила доктор, — чтобы они могли срастись. Перед вами мастеро Келл Бурн из отряда Костей.

— Ваше высочество, — заговориле Бурн спокойно, негромко, — прошу вас, постарайтесь не двигаться.

Рыцарь Брамель чуть слышно молился. Когда чужие люди приблизились к ее постели, Глориан напряглась. Младший жрец встал в ногах, костоправ Бурн взяле ее за руку.

— Дайте мне прыщенца, — попросила Глориан. — Пожалуйста, доктор Фортхард, я хочу уснуть.

— Нет, — твердо возразила дама Эрда Линдли. — Никаких растительных ядов, доктор. Королева Сабран запретила.

Доктор Фортхард ее не слушала.

— Принцесса, даже ложечка прыщенца может убить. Это мягкий яд, но все же яд. — Она вернулась к кровати. — А вы великая цепь для Безымянного.

Глориан не представляла себя цепью, ни великой, ни малой. Она чувствовала себя просто сломавшим руку ребенком.

— Пожалуйста, — выдавила она, — раз вам нельзя быть добрыми, сделайте все быстро.

Доктор, не отвечая, взяла Глориан за плечи. Младший жрец прижал к матрасу ее лодыжки. Костоправ, выдохнув, как спускающий тетиву лучник, ухватиле ее за плечо смуглыми руками, большими и твердыми, как стремена. Последним, что услышала Глориан, был собственный визг.

Когда она пришла в себя, тело горело так, что жар пережимал горло. Рука до плеча была загипсована и привязана к боку кожаным шнуром.

Глориан нечасто доводилось терпеть боль. Наперстки защищали пальцы от иглы, браслеты прикрывали руку от удара тетивы. Она знала редкие головные боли, разбитые колени, боль месячных. Теперь ей оставалось одно спасение — сон.

— Глориан...

Она разлепила глаза:

— Флорелл?

Флорелл Луг служила королеве Сабран с детства и теперь звалась первой дамой Большой палаты. Высокая и прекрасная, как подсолнечник, с голосом мягче бальзама... Глориан едва не расплакалась.

— Ш-ш-ш, ш-ш-ш, все хорошо. — Флорелл поцеловала ее в лоб, улыбнулась, но под ее голубыми глазами пролегли тени. — Доктор Фортхард зашила рану. Святой добр.

«Жаль, — подумалось Глориан, — что добрый Святой не помешал кобыле меня сбросить».

У нее хватило ума не высказывать этой мысли вслух.

— Можно мне попить? — спросила она.

Флорелл поднесла ей чашку эля.

— Я опасалась горячки, — сказала она. — Незадолго до твоего рождения мой отец выбил из сустава коленную чашечку. После того как ее вправили, он так и не очнулся.

— Соболезную.

— Спасибо, милая. Королева Сабран великодушно оплатила погребение.

— Она приходила ко мне?

— Ее милость просила позаботиться о тебе за нее. Она в Совете.

Глориан сжимала зубы и сглатывала, и все равно глаза заволокли слезы. Она надеялась, что мать хоть по такому случаю поступится Советом Добродетелей.

— Она знает, что ты вне опасности, — мягко утешила Флорелл, заглянув ей в лицо. — А дело срочное.

Глориан только кивнула в ответ. Всегда находились дела срочнее и важнее, чем она.

Флорелл снова опустила ее на валик подушки и погладила по влажным волосам.

Так иногда делала королева Сабран — давно, когда у Глориан еще не выпали молочные зубы. То воспоминание блестело ярко, но отдаленно, словно утонувшая в глубоком колодце монетка — обратно не вытащишь.

Она принялась внимательней рассматривать свою руку, от плеча до половины предплечья вымазанную известкой. Кожа под лубком чесалась.

— Долго мне так ходить?

— Пока не заживет. Сколько бы ни пришлось, — ласково ответила Флорелл. — Доктор Фортхард постаралась очистить рану, да и воздух здесь, на севере, здоровее. Ты уже поправляешься.

— Я не смогу держаться в седле.

— Нет. — Услышав вздох, Флорелл взяла ее за подбородок. — Мы должны беречь тебя всегда и всюду, Глориан. Ты — величайшее сокровище королевства.

Глориан заерзала. Флорелл еще разок погладила ее по голове и отошла поправить огонь в камине.

— Дама Флорелл, где Джулиан? — спросила принцесса.

— При своей матери.

— Ей не разрешили остаться при мне?

— Думаю, ей бы не запретили. — Флорелл оглянулась. — Она винит себя, Глориан.

— Глупо. Виновата кобыла, а не Джулиан.

— Дама Джулиан привержена своему долгу. Когда-нибудь при тебе она станет тем же, чем я стала для ее милости — не просто подругой, но сестрой по всему, кроме крови; твоей защитницей. Она всегда будет бояться за тебя, как я боялась за твою мать, когда та представала перед королевой-кошкой.

Глориан прижалась щекой к подушке.

— Пришли ее ко мне с утра. — Она снова взглянула на Флорелл. — Дай ту куколку, что подарил мне в день рождения отец.

— Конечно.

Флорелл достала куклу из сундука в углу и положила ей в ладонь. Глориан прижала игрушку к груди — маленькую воительницу, вырезанную из кости. С ней у сердца она уснула.

На другой день доктор Фортхард поднесла ей блюдо с нарезанными фруктами и уговорила выпить очищающий настой.

— Он освежит и укрепит вас, принцесса, — сказала врач. — Яблочный уксус, чеснок, лук-севец и другие добрые травы.

«Укрепи, Святой, моих гостей!» — подумала Глориан.

В сумерках, после молений, пришла Флорелл с гребнем и кувшином лавандовой воды.

— Я просила Джулиан прийти, — напомнила Глориан, пока Флорелл разбирала узелки волос. — Она не хочет меня видеть?

— Придет, если прикажешь, Глориан.

Ненадолго задумавшись, та кивнула:

— Да, приказываю.

Флорелл слабо улыбнулась в ответ. Она закончила с волосами и вышла, а Глориан, морщась от боли, села на кровати. Хорошо хоть теперь к запаху лука и чеснока примешалась лаванда.

Вскоре дверь приоткрылась.

— Дама Джулиан Венц, — объявила сиделка.

Подруга вошла — в платье цвета осенней листвы с зеленым корсажем. Темные волосы она заплела в простую косу.

Дверь закрылась, оставив их наедине. Джулиан взглянула на Глориан, на ее перевязанную руку.

— Почему ты не приходила? — не без обиды спросила Глориан. Подруга заломила руки и склонила голову. — Джулс, Оварр метнулась так внезапно. Что ты могла сделать?

— Не знаю, — глухо ответила Джулиан. — И это меня пугает.

Она подняла голову, и Глориан с удивлением увидела следы слез на щеках.

— Ты могла умереть. Я думала, ты не выживешь. А если ты снова попадешь в беду, а я не смогу помочь, что тогда?

— Не надо меня спасать. Я только прошу тебя не бросать меня.

Джулиан хлюпнула носом:

— Клянусь! — Она утерла лицо и расправила плечи. — В этом я клянусь, Глориан.

— Вот и хорошо. Поговори со мной, пока я опять не усну. — Глориан похлопала по кровати рядом с собой. — От меня несет чесноком — это тебе в наказание за то, что ты винила себя, а не глупую кобылу.

Джулиан с табуреточки залезла на кровать, а Глориан тем временем подвинула валик, освободив место.

— Ой, и правда чеснок. — Джулиан наморщила нос. — И... по-моему, еще и лук.

— И лаванда, — подхватила Глориан. — Ох как ты права. Лишь бы не пришлось такое пить перед Вверением, не то я одним духом сшибу мать с трона.

При этих словах улыбка Джулиан пропала.

— Ее милость тебя навещала?

Глориан отвела взгляд:

— Нет.

Джулиан придвинулась к ней под бок. Привычное утешение без слов. Глориан сжала протянутую ей руку и постаралась забыть о гложущей зависти. Если бы Джулиан так разбилась, ее родители ночь напролет от нее бы не отходили.

Глориан мечтала, чтобы такой была ее мать. И еще боялась ее прихода, точно зная, что услышит от Сабран: «Пора уже покончить с ребяческими выходками».

Пора уже Глориан понять, что значит быть будущей королевой Иниса.

3

ЮГ

— Слезай оттуда, Сию!

Апельсиновое дерево вздохнуло под ветром. Узловатый ствол успел нагреться, словно сок пропитался солнечным светом. Каждый лист блестел и благоухал, и даже сейчас, поздней осенью, на ветвях зрели плоды.

Никогда, сколько стояло здесь дерево — быть может, от начала времен, — никто не осквернял его ветвей. А сейчас между ними устроилась девушка, босоногая и недосягаемая.

— Тунува, — со смехом в голосе отозвалась она, — здесь чудесно! Честное слово, видно все до самой Юкалы!

Тунува в отчаянии смотрела на ослушницу. Сию всегда была строптива, но такое не спишешь на юношеские проказы. Это уже святотатство. Настоятельница выйдет из себя, когда услышит.

— Что такое, Тунува?

Имсурин подошел и встал так, чтобы проследить ее взгляд.

— Спаси нас, Мать! — чуть слышно выдохнул он и принялся озираться. — Где Эсбар?

Тунува вряд ли его услышала, потому что Сию полезла еще выше. В последний раз мелькнула босая ступня, и вот она уже на самой верхушке. Тунува подалась вперед, придушенно вскрикнула.

— Что же ты... — упрекнул было Имсурин.

— А что я могу? — огрызнулась Тунува. — Ума не приложу, как она туда забралась.

Имсурин вскинул руки, и она снова повернулась к дереву:

— Сию, пожалуйста, хватит!

Ей ответил лишь искрящийся смех. Трепеща, порхнул на землю зеленый листок.

В долине тем временем собиралась толпа: сестры, братья, три ихневмона. За спиной у Тунувы гудели голоса — так гудит гнездо веретенных шершней. Устремив взгляд на вершину дерева, она всей душой взмолилась: «Упаси ее, направь ко мне, не дай упасть!».

— Надо разыскать Эсбар. Ее Сию послушает, — уверенно сказал Имсурин, затем спохватился: — И тебя. Ты должна ее снять, пока не...

— Она теперь никого не слушает. Придется ждать, пока сама не вернется. — Тунува плотнее укуталась в шаль и скрестила руки. — Да и поздно уже. Все видели.

К тому времени, когда Сию снова показалась на глаза, небо окрасилось в цвет абрикоса, а Тунува дрожала, как натянутая струна под пальцами арфистки.

— Сию дю Тунува ак-Нара, спускайся сейчас же! — выкрикнула она. — Настоятельница узнает!

Низко было ссылаться на настоятельницу. Эсбар никогда не дала бы такой слабины. Однако гнев ее, видно, попал в цель, потому что Сию свесилась с ветки и глянула вниз уже без улыбки.

— Иду, — сказала она.

Тунува полагала, что проказница спустится тем же путем, каким взбиралась, — знать бы каким! Но Сию вместо того встала, поймала равновесие. Она была маленькой и легкой, а ветка — прочной, и все же Тунува смотрела на происходящее с ужасом, ожидая треска.

До этого дня она никогда не боялась дерева. Оно было защитником, дарителем и другом — и не бывало ни врагом, ни угрозой. До сих пор — пока Сию, пробежав по ветке, не спрыгнула в пустоту.

Тунува с Имсурином разом метнулись вперед, словно надеялись подхватить Сию. Та, визжа и размахивая руками, мелькнула в воздухе и скрылась в бурных водах Минары. Тунува бросилась к берегу:

— Сию!

Грудь ей теснило так, что не вдохнешь. Она скинула шаль и нырнула бы — если бы Сию не показалась на поверхности, с облепленным черными волосами лицом, хохоча от восторга. Взмахами сильных рук она одолевала течение.

— Сию, — напряженно заговорил Имсурин, — не искушай Абасо.

Он протянул к ней руки:

— Вылезай, прошу тебя.

— Ты, Имин, сам всегда уверял, что я прекрасно плаваю, — захлебываясь радостью, отвечала она. — Вода такая ласковая. Попробуй!

Тунува оглянулась на Имсурина. Она знала его не первый десяток лет, и никогда его костлявое лицо не выражало страха. А сейчас он стиснул зубы. И, опустив глаза, Тунува увидела, что у него дрожат руки:

— Все хорошо. Ничего с ней не случилось.

Сию ухватилась за корень, подтянулась из воды. Тунува выдохнула, напряжение разом отпустило ее. Схватив Сию в охапку, она поцеловала мокрые волосы:

— Глупое, безрассудное дитя! — Тунува обхватила ладонями ее затылок. — О чем ты только думала, Сию?

— Ты хочешь сказать, никто раньше так не делал? — задыхаясь от радостного волнения, спросила Сию. — За сотни лет никто не влез на такое дерево? Я первая?

— Будем надеяться, что и последняя.

Тунува подобрала шаль и завернула в нее Сию. Осень в Лазийской пуще мягкая, но река Минара стекала с гор на северо-востоке, куда не достигало тепло окружающих дерево земель.

Сию с улыбкой подтолкнула ее локтем. Одна Тунува заметила, как едва уловимо обменялись взглядами другие сестры. Она обняла Сию и увела ее по прохладным травам долины к тысяче ступеней лестницы, поднимавшейся к обители.

С ее основания минуло пять веков — пятьсот лет со дня победы лазийской принцессы Клеолинды Онйеню над Безымянным.

Исход битвы решило апельсиновое дерево. Клеолинда, отведав его плода, превратилась в живой уголь, в сосуд священного пламени, обрела силы для победы. Дерево спасло ее от огня змея и осенило своим пламенем.

Клеолинда не сомневалась, что настанет день, когда змей вернется.

Она оставила после себя обитель. Дом, где женщин растили воительницами, защищавшими мир от исчадья горы Ужаса и ловившими каждый шепот его крыльев.

Первые сестры открыли, что красный утес, стоявший над долиной Крови, изрыт пещерами, как улей — сотами. Они десятилетиями углубляли и расширяли их, и потомки продолжили их труд, превращая скалу в тайную твердыню.

Лишь в последнем столетии здесь затеплилась красота. Колонны одели жемчужными шалями и накидками, потолок превратили в зеркало или по южному обычаю расписали яркими красками. Ниши, которые поначалу выбивали под светильники, превратили в изящные арки, выложенные золотом, чтобы усиливать свет свечей. Сверху, посвистывая, проникал ветерок, протекал по кружеву переходов, пронизывал их ароматом выращенных мужчинами цветов. Усиливаясь, ветер доносил и благоухание апельсина.

Сделать предстояло еще многое. Эсбар мечтала, став настоятельницей, создать отражающий небеса пруд, наполнить его подогретой, проведенной по трубам водой и еще собиралась хитроумно расположенными зеркалами провести дневной свет в самые глубокие пещеры. Большие замыслы лелеяла Эсбар на время, когда на ее плечи ляжет красный плащ.

Тунува что ни день благодарила Мать за дарованный им дом. Здесь они были укрыты от алчных глаз всего мира. Здесь не приходилось гнуть колени ни перед каким самодержцем, здесь не было монет, отделявших богатых от бедных, не было водной подати и налога на плоды их трудов. Клеолинда, отказавшись от причитавшегося ей венца, создала обитель, где в венцах не было нужды.

Сию первой нарушила молчание:

— Настоятельница меня накажет?

— Полагаю.

Тунува говорила ровно, однако Сию ощетинилась:

— А что плохого? — В ее голосе топорщились шипы. — Мне всегда хотелось влезть на дерево. Не понимаю, почему все так...

— Не мне учить тебя, что хорошо, что плохо, Сию ак-Нара. Пора уже самой это знать. — Тунува покосилась на нее. — Как ты добралась до ветвей?

— Веревку забросила. Целый месяц вязала, чтобы хватило длины. — Сию хитро улыбнулась. — А что, Тунува, тебе бы самой не хотелось?

— Довольно ты сегодня дурачилась, Сию. Я не в настроении шутить, — отрезала Тунува. — Где эта веревка?

— Оставила на ветке.

— Значит, кому-то придется подняться за ней, снова оскорбив дерево.

— Да, сестра, — помолчав, ответила Сию.

Ей хватило ума держать язык за зубами до конца долгого подъема.

Тунува отворила дверь в нужную комнату. Светильники еще горели, травы так и лежали на подушке. Мужчины особо старались освежать воздух во внутренних помещениях, куда не досягал солнечный свет.

Она зажгла огонек и отпустила его с ладони. Сию, кутаясь в шаль, смотрела, как он мерцает в воздухе над ними; ее темные продолговатые глаза отражали свет. Огонек слетел к печурке и поджег растопку. Пламя разгорелось ярко и не дымило.

Сию сбросила накидку и опустилась на коврик у огня, потирая плечи. Пока не отведает плода, она не узнает проникающего насквозь тепла. Тунува надеялась, что этот день скоро настанет. Сейчас казалось, ждать его долго, как никогда.

— Где Лалхар? — отрывисто спросила она.

— Я опасалась, что она залает, увидев меня на дереве. Елени разрешила ей поспать в своей комнате.

— За своего ихневмона отвечаешь ты. — Тунува сняла с постели покрывало. — Стало быть, Елени знала, что ты задумала.

Сию фыркнула:

— Нет! — Она расчесала пальцами кончики волос. — Я понимала, что она не позволит.

— Хоть у одной из вас есть голова на плечах.

— Ты очень сердишься, Тува?

Когда Тунува вместо ответа накинула на нее тяжелое покрывало, Сию вгляделась в ее лицо:

— Я тебя напугала. Ты думала, я упаду?

— А ты думала, нет? — Тунува выпрямилась. — Самодовольство не пристало будущей змееборице.

Сию смотрела на огонь в печи. К ее щеке пристала темная прядка.

— Ты бы поговорила с настоятельницей, — заговорила она. — Может, она не так на меня напустится, если ты...

— После того, что ты натворила, я заступаться не стану, Сию. Ты уже не ребенок. — Тунува подобрала ее влажную шаль. — Позволь дать тебе один совет — по праву той, чье имя ты носишь. Поразмысли над своим поступком и, когда тебя призовет настоятельница, прими наказание с достоинством.

Сию сжала зубы. Тунува повернулась к выходу.

— Тува, — позвала вдруг Сию, — прости, что я тебя напугала. Я и перед Имином извинюсь.

Тунува, смягчившись, оглянулась на нее.

— Я... попрошу его принести тебе пахты, — сказала она и тут же подосадовала на себя, вышла и зашагала по коридору.

Она полвека служила Матери. За это время могла бы стать как из булата, только крепчающего от времени, но, когда речь шла о Сию, она гнулась, словно мятлик на ветру. Лестница вывела ее к наружной стене обители, где ветерок трепал огни факелов.

Не замечая дороги, она прошла по верхним коридорам и постучала в верхнюю дверь. Хрипловатый голос разрешил ей войти, и вот она стоит перед женщиной, возглавлявшей обитель.

Сагул Йеданья была избрана настоятельницей, едва достигнув тридцати лет. С тех пор ее черные кудри давно побелели, и кресло стало слишком просторным для той, кто прежде была самой статной и крепкой среди сестер.

Но сидела она гордо, сомкнув ладони на животе. На темном от природы лице пестрели бледные пятна, такие же коснулись пальцев и сливались в неровный полумесяц на горле. Лоб изрезали глубокие морщины. Тунува позавидовала столь явному свидетельству мудрости, когда каждый год запечатлевался на коже, как кольца роста на стволе.

Эсбар, сидя напротив, наливала питье из кувшина с золотой каймой. При виде Тунувы она выгнула бровь.

— Кто пришел в такой час? — низким, медлительным голосом вопросила Сагул. — Это ты, Тунува Мелим?