Эпоха перемен: Curriculum vitae. Эпоха перемен. 1916. Эпоха перемен. 1917 E-Book

Сергей Васильев

• Herausgeber: Ленинград ИД
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 1326

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Трилогия Сергея Васильева! «Человек, любящий своих ближних, человек, ненавидящий войну, должен добить врага, чтобы вслед за одной войной не началась другая» (генералиссимус А. В. Суворов).

Leseprobe

Сергей Васильев Эпоха перемен: Curriculum vitae. Эпоха перемен. 1916. Эпоха перемен. 1917

© Сергей Васильев, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Curriculum Vitae Глава 1

Сирия – Афганистан – Сирия

2019-й. Лето. Аэродром Хмеймим

Русского человека невозможно обмануть, он верит во всё. Потом, правда, огорчается матерно. Это в полной мере подтверждал стоящий рядом с АН-26М седой как лунь, но крепкий и рослый полковник с «пьяной змеёй» на погонах, витиевато и громогласно сообщая телефонному собеседнику, как называются люди, принимающие слишком вежливый отказ за робкое согласие. Полковнику пообещали, что сегодня он наконец-то улетит в Москву, но позже, как всегда в армии, нашлось более важное дело. О том, что назначен ответственным за него, полковник узнал вообще от третьих лиц и расстроился…

– Знаете что… Каждый труп на вершине Эвереста был когда-то целеустремлённым, высокомотивированным специалистом, стремящимся «проявить себя», «достичь большего», «повысить планку» и «перевыполнить на сто пятьдесят процентов». Короче, пусть ваш начальник идёт в задницу со своими призывами к срочной внеплановой работе «по старой памяти». Всё, у меня дембель! Отбой!

Крохотная «Нокиа-105», сделав несколько кувырков в воздухе, спланировала в руки второго пилота, скользнула по пальцам и складкам комбинезона, шлёпнулась неловко на пандус и почти сразу обиженно заверещала, жалуясь хозяину на такое грубое обращение. Лётчик подхватил многострадальное средство связи, прижал к уху и снова поднял глаза на сердитого медика.

– Товарищ полковник, вас Ежов! Срочно.

Офицер поморщился, как от зубной боли, но артачиться не стал, взял возвращённый мобильник и уже другим, домашним тоном устало произнёс:

– Да, Алексей… Да я уже половину столетия Григорий… Я-то как раз всех понимаю, а кто меня поймёт? Семьдесят шестой через полчаса улетает. Три часа – и я в Москве. А на этой тарахтелке мы четыре часа только до Гюмри будем чапать, и потом мне сидеть там у моря, ждать погоды… Ты же знаешь… Да понимаю я, что все врачи на выезде. Да, командир, конечно, сделаю. Знаешь, что тебе я отказать не могу. Что значит «в последний раз»? Ты выражения-то выбирай… Хорошо, приступаю немедленно…

Нажав на отбой, полковник мрачно посмотрел на замерший экипаж санавиации, ещё раз вздохнул и сварливо добавил:

– Ну, что стоим, кого ждём? Особые приглашения выдают в особом отделе. А у военно-полевой медицины всё должно быть на уровне интуиции. Раненых и больных разместить на борту, подготовить к транспортировке, жалобы-пожелания аккуратно выслушать и законспектировать, в работоспособности реанимационной аппаратуры убедиться и доложить. На всё тридцать минут, время пошло.

– Лежачих сразу по койкам? – пискнул покорённый командирской экспрессией фельдшер.

– А чего ждать? Каких-нибудь предварительных ухаживаний? Ресторан, цветы, шампанское? Запомни, сынок: в армии лучше что-то сделать один раз вовремя, чем два раза правильно. Поэтому давай – одна нога здесь, а вторая… тоже здесь… Ну, что ещё?

– Простите, товарищ полковник, а вы и есть тот самый Распутин?

Офицер запнулся, закатил глаза, но затем вдруг тряхнул головой и первый раз за всё время улыбнулся.

– Нет, сержант, тот самый умер больше ста лет назад. Погиб смертью храбрых на боевом посту. Я лишь бледная его копия. Но леща могу выписать настоящего, старорежимного, сермяжно-посконного, если попробуешь заменить ударный воинский труд светскими беседами с вышестоящим по званию.

Выдав ценные указания, полковник будто сдулся, снова помрачнел, не спеша добрел до обожжённой горячим южным солнцем травы и медленно опустился на тёплую землю, ворча про себя:

– Глупо ожидать, что кто-нибудь придёт и за тебя всё сделает. Пока не поймаешь, не заставишь, никто и пальцем не пошевельнёт…

На душе у полковника откровенно скребли кошки. Он ждал пенсии, будто манны небесной, как и многие, отслужившие положенный срок. А когда она пришла, вместе с очередным званием и правительственной наградой, впервые почувствовал себя разведённым супругом при выходе из загса – радость свободы с очевидным похоронным привкусом.

«Что такое противоречивые чувства? – вертелся в голове бородатый анекдот во время дежурных поздравлений. – Это когда твоя тёща падает в бездну в твоей новой машине…»

И всё-таки какая улыбка фортуны! Как началась служба за границей, там же и заканчивается. А вот где родился – в стольном граде Москве, – там и не пригодился. Будто заговорённая, судьба-злодейка тащила его бренную тушку подальше от родных пенатов. А всему виной она, служба государева. Стартовала в далёком Афгане, финиширует в ещё более далёкой Сирии. Между двумя событиями – тридцать пять лет, а пролетели как пять секунд. И даже последний приказ – сопроводить и сдать коллегам на Большой земле госпитальную группу – похож на первый. Тогда тоже требовалось «сопроводить». Как будто вчера…

1985-й. Афганистан

С первым командиром полка Григорию, да и всему личному составу откровенно повезло. Классический «отец солдатам». Суров, но справедлив. Приказы осмысленные. Прежде чем наказать, разбирается и даже объясняет, за что даёт по шее. Но даже не это главное. Полкан Потапыч, как за глаза называл его постоянный и переменный личный состав, с первого дня в Афгане приказал отвечать огнём без согласования и соплей на любой выстрел со стороны душманов, огрызаться по-взрослому из всего, что стреляет. Благо боеприпасы позволяли.

«Духи», несмотря на все легенды, были в основном вменяемыми людьми из мяса и костей, без склонности к суициду. Они очень быстро сообразили, что с «этими отмороженными» лучше не закусываться, и, узнав по номерам на броне полк Бешеного, без стрельбы ретировались. Брали своё, нападая на части с командирами-перестраховщиками.

За бережное отношение к жизням подчинённых командира тихо обожали, прощая ему все тяготы и лишения воинской службы, им же организуемые. Одним из навязчивых состояний Потапыча была его повышенная тревожность и вытекающая из этого болезненная требовательность к боеготовности. Учебные тревоги и разнообразные вводные размножались в его штабе почкованием.

Кроме того, полковник был уверен: у советского солдата помимо основной специальности должно быть ещё несколько внештатных – для взаимозаменяемости. Любой старослужащий, если только он не дебил, в случае необходимости должен уметь принять на себя командование отделением или даже взводом, применить любой вид стрелкового оружия, оказать раненому первую медицинскую помощь, сесть за руль «газона», «зилка» или за штурвал БМП.

Осваивали дополнительные специальности в свободное от основной службы время. Стон по этому поводу стоял великий. Недомогания и хроническую усталость командир лечил на внеплановых учениях, безжалостно высаживая из машин опытных и знающих, объявляя молодым, что они единственные, кто остался в живых, и есть всего четверть часа, чтобы вернуть технику в парк. В противном случае они тоже погибнут и попадут в ад, где будут чистить попеременно картошку и сортир до следующих учений.

Позже, побегав под пулями, Распутин понял, что паранойя на войне не заболевание, а дар божий. Первыми погибают те, кто устал бояться. Круглосуточное ожидание от врагов какой-нибудь пакости – главное отличие хорошего солдата от мёртвого. Потерянное ощущение опасности – первый шаг на тот свет.

Но это придёт позже. А по первости Гриша страстно хотел, чтобы его просто оставили в покое, что никак не входило в планы отца-командира, желающего видеть вокруг себя универсальных солдат с фарой на голове[1]. Санинструктор – не исключение! Строго в рамках этой парадигмы уже через месяц службы рядового Распутина выдернули из санчасти, где он успел освоиться и свить гнездо, обмундировали во всё чистое и откомандировали в распоряжение разведчиков – сопровождать группу на выходе, набираться ума-разума и, не дай бог, конечно, работать по основной специальности.

Командир разведвзвода лейтенант Алексей Ежов, вылитый артист Владимир Гуляев в годы фронтовой юности, несмотря на свои двадцать шесть, был человеком легендарным, одним из тех, кто требовал «Делай как я!», а не «Делай, как я сказал!». Своих в обиду не давал, вышестоящему начальству не сдавал, в пояс не кланялся, захребетников не уважал. Особист и замполит считали его фамилию матерным ругательством и с удовольствием прокатили мимо очередного звания. Ёж, казалось, на эти мелочи внимания не обращал, только шуточки его становились всё злее и опаснее, в первую очередь для него самого.

«Любым мнением можно пренебречь. А мнением некоторых пренебрегаешь с особым удовольствием», – зло сузив глаза, заявил Лёха Потапычу в ответ на отеческую просьбу не раздражать штабистов, получил от Полкана родительский подзатыльник и тяжкий вздох командира, внутренне согласного с разведчиком, но вынужденного заниматься политесом и как-то реагировать на истерики бумажных вояк.

У тех, кто занимался реальным делом, мнение было другое.

– Держись рядом с Ежовым и останешься цел, – напутствовал Распутина на первый выход начальник санчасти. – От него ни на шаг и слушаться как маму, даже если он со скалы прикажет прыгнуть. Ёж – удачливый и живучий, и его бойцы как заговорённые. Будто сам чёрт им ворожит, так что имей в виду… Всё! Удачи… И смотри там…

Именно спина Лёхи станет для Гриши Распутина путеводной звездой на всю долгую армейскую жизнь. Григорий покорил разведчика своим театральным умением на глазах изумлённой публики при минимуме реквизита перевоплощаться из пьяного стиляги в трезвую Бабу-ягу и обратно, умением правдоподобно изображать подпись начальства в ведомостях и командировочных, а также угрюмой настойчивостью при освоении незнакомых видов оружия.

А вот профессиональные навыки Григорию продемонстрировать, слава богу, долго не удавалось. Первую медицинскую помощь он оказал не человеку, а полковой жучке, любимице всего личного состава, и с лёгкой руки Лёхи к нему намертво приклеилась кличка Айболит. Ёж подтрунивал над лекарем беззлобно, но непрерывно, хотя и учил основательно всему, что знал сам, а именно ста сорока способам перемещения противника в мир иной без вхождения с ним в непосредственное соприкосновение.

– Запомни, Айболит, – терпеливо втолковывал ему разведчик основы выживания спецназа, – чтобы вступить в рукопашный бой, боец должен профукать автомат, пистолет, нож, поясной ремень, лопатку, бронежилет, каску. Найти ровную площадку, на которой не валяется ни одного камня или палки. Найти на ней такого же разгильдяя и уже тогда вступить с ним в схватку!.. Во всех остальных случаях всегда есть подручные средства для дистанционного воздействия на супостата.

Можно было подумать, что Ежов вообще был принципиальный противник рукопашки, если бы эта сентенция не звучала после двухчасовой дрессировки противодействия вооружённому противнику без оружия. Мастерство Ёжика в этом искусстве завораживало, и Распутин тянулся к Лёхе со всей религиозной восторженностью падавана перед сенсеем. Опять же, командировки с разведчиками в горы казались Григорию более интересными и нужными, чем лечение поноса и чирьев личного состава полка и окрестного населения, давно и уверенно протоптавшего дорогу к военным медикам.

Последнего гражданского пациента Распутин спас от верной смерти перед самым дембелем. Пятилетняя дочка местного узбекского мафиози стащила у батяни старинную монету, спрятала во рту и подавилась. Айболит прибежал с плачущим отцом, когда пациентка уже вся посинела и отходила. Спасительный приём Хеймлиха закончился удачно, и на Грише с радостными причитаниями повисли все многочисленные родственники, а отец проказницы, выждав момент, подошёл к санинструктору и молча сунул Распутину номер московского телефона с предложением обращаться в любое время дня и ночи…

Григорий от нечего делать как-то легко и быстро выучил этот номер наизусть, даже не подозревая, какую грандиозную роль сыграет он в его будущей судьбе…

2019-й. Хмеймим

Полковник прикрыл глаза и шумно втянул носом горячий воздух, прислушиваясь к предполётной суете. Надо бы проверить лично, как там дела у обитателей лазарета… Сидячие – сидят. Лежачие – лежат. Всё штатно. Только что это за дикий взгляд у счастливого обладателя тельняшки?

– Эй, морячок, ты что, боишься летать? Это же не страшнее, чем плавать?

– Как же не страшнее? Плавать я умею, а летать ещё никогда не доводилось… – И дико вращает глазами.

– Это ты неправ: не все корабли причаливают к берегу, но зато все самолёты всегда возвращаются на землю…

«Так, этому – феназепам, пока не наделал бед…»

Этот отсутствующий взгляд и вылезающие из орбит глаза были хорошо знакомы Распутину ещё по Афганистану…

1987-й. Афганистан

Первое знакомство с Бамбуком – лейтенантом Бамбуровским – состоялось перед учебным выходом, когда экипажи уже рассаживались по машинам. Комбат подвёл к замыкающему БМП плотного низенького лейтенанта в полевой форме, представил и объявил:

– Вот вам новый командир, только что из училища. Присмотрите и присмотритесь…

Распутин тогда ещё не знал, что блуждающий взгляд лейтенанта означает крайнюю степень возбуждения, за которой следует неадекватное, на грани помешательства, восприятие окружающего мира и непредсказуемые действия. Хотя что-то неладное в поведении Бамбуровского видно было сразу.

Чудеса начались, как только машина отстала и экипаж потерял визуальный контакт с колонной. Внутри бээмпэхи был слышен только командирский крик, заглушавший рёв двигателя. Бамбук отдавал приказы один дурнее другого, командиру по рации непрерывно сообщал об ордах басмачей, круживших вокруг боевой машины. Требовал от башнёра вести непрерывный огонь по врагам. Из БМП десанту конструктивно плохо виден окружающий мир, но наводчик-то в башне! Он орёт: «Куда стрелять?» В ответ – мат… В конце концов Бамбук выгнал из башни наводчика как предателя-мусульманина и будущего заключённого и сам сел на его место. С этой минуты пулемёт строчил не умолкая.

С трудом успокоив расстроенного до слёз наводчика, под грохот очередей Григорий задремал. Проснулся от тишины и резких ударов прикладом по броне. Выбравшись под солнце, обнаружил свою машину, стоящую в одиночестве на песчаной горе со слетевшими гусеницами, и визжащего лейтенанта. Дело обычное. БМП при поворотах боится песка, щебёнки и легко разувается. Надо было притормозить, а он приказал механику гнать. Кругом не было видно даже следов колонны, внизу дымила очагом маленькая сакля.

Высказав лейтенанту всё, что они думают о его командирских способностях, и обув машину, разведчики обнаружили своего Мальчиша-Кибальчиша бодро докладывающим по рации о вооружённом мятеже отделения и об обнаруженных сигнальных дымах врагов. Лейтенант уже не воспринимал короткие матерные слова Потапыча о немедленном возвращении. Григорий понял, что парня пора вязать.

Так он, спутанный ремнями, и приехал в расположение полка. Весь обратный путь пулемёт молчал, толпы пеших и конных врагов растворились, несостоявшийся герой-разведчик выл и грыз путы, не забывая напоминать экипажу о скором расстреле.

В разведке есть святое правило: если разведчики отказываются воевать и служить с человеком, он вылетает из подразделения. Этот воин был просто опасен для себя и окружающих. Убыл из разведроты быстро, как и появился.

Григорий был уверен, что отправят лейтенанта от греха подальше в СССР, однако судьба распорядилась иначе. Бамбуровский осел в самом безопасном месте полка – в строевой части. Полковой писарь, интеллигентнейший ефрейтор из студентов-неудачников, перемежая мат с «отнюдь» и «позвольте», жаловался Айболиту на свою службу с новым начальником.

– За что мне такой командир? Что и в какой жизни я натворил? Вся книга о Швейке в одном лице. Всех, включая коллег-офицеров, считает быдлом. Сам – белая кость, патриций. Разговаривает тихо, вежливо, на «вы»… Требует неукоснительного исполнения устава, обращение к нему только строевым и т. д. и т. п. На жаре он в ПШ[2], застёгнут на все крючки, перепоясан всеми ремнями. На всех собраниях и политинформациях агитирует с пеной у рта за коммунизм и при этом – фарцовщик конченый. Как это всё совмещается, не понимаю!

Бамбук, коротышка с красным мокрым лицом, действительно представлял собой пугающе-комичное зрелище. Целый день слонялся по территории, спрашивая у первогодков точное время. Если блеснувшие на солнце часы были не советского производства, немедленно конфисковал как вещь, имеющую подозрительное происхождение. Ещё он по вечерам любил ходить у палаток и техники, прислушиваясь к звукам музыки. Не надо, наверное, рассказывать, куда попадали обнаруженные приёмники и магнитофоны.

Очевидно, розничная коммерция настолько увлекла лейтенанта Бамбуровского, что вскоре он решил сделать свой бизнес многоотраслевым. Тем более что представилась реальная возможность. Некоторое время назад из Союза случайно привезли ящик учебных гранат – такие же, как настоящие, только чёрные. Каптёрщик пинал его из угла в угол: руки не доходили содержимое выкинуть, а ящик пустить на дрова.

А потом изобретательный Григорий предложил перекрасить их в привычный зелёный цвет и продать оптом на базаре. Сам Распутин вскоре отбыл в очередную командировку с разведкой, но посеянные им зёрна упали на благодатную почву и проросли. Бойцы провернули торговую операцию за рекордно короткий срок и ухохатывались в курилке, представляя себе морду лица ведущего бой моджахеда с кольцом от «удачной» покупки в руке!

За этим делом их и поймал Бамбук. Вычислив суть и участников сделки, собрал главных фигурантов и объявил: «У вас два пути: или отстёгивать с каждой операции по тысяче афганей, или готовиться к встрече с особистом и трибуналом, закрывающей как минимум путь в любой вуз на гражданке». Слово «рэкет» тогда было незнакомо, но это вымогалово ребятам не понравилось. Короче, консенсуса с Бамбуком не случилось. А вечером в полусерьёзной спортивной схватке с Ежовым он так больно ударился о землю, что выбыл из строя почти до конца срочной службы Гриши.

Ёжик, отправив в госпиталь незадачливого вымогателя, провёл воспитательную беседу с личным составом. Бойцы узнали, что все люди наделены интеллектом, но у присутствующих он проявляется бессимптомно. И что мозг – единственный думающий орган человека, но не единственный, принимающий решения… А после лекции помрачнел, посмотрел в окно и сказал больше для себя, чем для окружающих: «А с Бамбуровским будут ещё проблемы, и немалые…»

Как в воду глядел…

СПРАВКА

Автор не был «за рекой», хотя с военной службой знаком не понаслышке: два года срочной, год прапорщиком и шесть лет – до распада СССР – офицером ПС. Про Афганистан писал по мотивам воспоминаний Игоря Ристолайнена (разведка 395-го МСП).

Глава 2 А вы тот самый Распутин?

Борт, подрагивая и натужно завывая движками, задрав нос, быстро набирал высоту и заваливался набок почти в боевом развороте. Лётчик стремился не выбиться из графика и уложиться в отведённый коридор пространства и времени. В небе над воюющей страной это не вежливость, а необходимое условие выживания.

Полковник, притулившись в кресле на корме и опершись спиной об эвакуационную каталку, прикрыл глаза, вспоминая обстоятельства, при которых он впервые услышал вопрос: «А вы тот самый Распутин?»

Его угораздило попасть в карантин во время применения бактериологического оружия против советских войск в Афганистане. Информация о готовящейся диверсии приходила из КГБ и ГРУ. Разведка рыла носом землю в поисках диверсантов. Бойцы валились с ног, забыв, когда спали больше четырёх часов. Хадовцы и афганский царандой тоже стояли на ушах и всё равно не усмотрели, проворонили. Веской причиной неудачи было то, что перекрывали дороги и тропы из Пакистана, шерстили афганских моджахедов. Но контейнеры с биооружием сюда доставляли и заражали им водоёмы совсем другие люди, носившие мундиры ДРА и даже СА, с подчинением непосредственно Москве, до которых спецам 40-й армии было не дотянуться.

Враги всё очень хорошо продумали. Расчёт был сделан на основные инстинкты самосохранения. Жара стояла жуткая. Жажду гораздо сложнее переносить, чем голод. Она легко отключает механизмы социализации. Когда фляжки пусты, а во рту нет слюны даже для плевка, некоторые формальности отбрасываются как ненужные. Распутин видел это своими глазами. После изнурительного дневного перехода к месту привала его роты прибыл вертолёт, привёз разведчикам воду и очередного проверяющего в полковничьих погонах. Вертолётчики вытащили резиновые бурдюки с водой, и серая, пыльная солдатско-офицерская масса рванула к ним. Передача телеканала «Дискавери» о буйволах на водопое во время засухи слабо способна передать этот забег.

Полковник с улыбкой туриста встал на пути стада к воде.

– Здравствуйте, това… – успел бодро крикнуть он перед падением.

Обезумевшая толпа, не обращая на него никакого внимания, рвала завязки узких горлышек резервуаров, толкаясь и матерясь.

Пилоты, опытные и повидавшие виды ребята, тонко чувствующие текущий политический момент, подняли ошалевшего, помятого ревизора и, разговаривая с ним как с больным, капризным ребёнком, повели под руки в вертолёт.

Он всхлипывал и бормотал:

– Полковник – я! Как же! Надо порядок, дисциплину!

Вертолётчики загрузили в дюралевое чрево столкнувшегося с прозой армейской жизни столичного визитёра со словами:

– Посидите тут, так лучше будет…

Возвращавшимся в пункт постоянной дислокации после тяжёлого боевого похода мотострелкам 66-й бригады повезло меньше. На их пути не встретился водовоз, но нашёлся заражённый холерными палочками водный источник.

Предупреждённые сто раз плюнут на любое предупреждение, если за спиной многодневный бой, хорошо потрепавший тело и душу, во флягах ни грамма воды, а температура воздуха плюс сорок. Если не погиб в бою, то как можно погибнуть от воды? Испокон веков предназначение этой божественной жидкости – спасать, а не убивать. Это даже малыши знают. И вообще, кто в юности не уповает на свою счастливую звезду? Кто на войне ждёт собственной гибели? Кто в наши дни верит в отравленные источники?

Не подумали об опасности наши джелалабадские мотострелки. Напились, умылись, залили фляги и вернулись в бригаду, заражённые холерой. В течение суток заболело больше половины личного состава. Боевые действия бригады были приостановлены. Душманы получили так необходимую им передышку.

Григорий доставил двоих пациентов в медсанбат в момент принятия решения «всех впускать, никого не выпускать!» и был моментально мобилизован на войну с эпидемией. Вооружённого шваброй и ведром с карболкой Распутина буквально впихнули в инфекционное отделение, запомнившееся на всю оставшуюся жизнь.

В нескольких палатах на железных кроватях и низких деревянных кушетках лежали голые больные солдаты, прикрытые простынями. Крайне обезвоженные, худые, истощённые, бледно-серые, с заострёнными носами, выступающими скулами, бледно-синюшными воспалёнными губами и безразличными затуманенными взглядами. В палатах, несмотря на позднее время, жарко. В локтевые вены подключены капельницы, иным по две одновременно. Быстро-быстро капаются растворы, часто струйно, штативы меняются один за другим. Несколько человек в крайне тяжёлом состоянии – то «загружаются», теряют сознание, то при интенсивном внутривенном вливании приходят в себя. При этом из больных постоянно выделяется серая кишечная жижа, стекающая по клеёнке на пол. Солдат периодически рвёт фонтаном мутной «воды», похожей на ту, что течёт снизу…

В отделении аврал! Вызвали всех. Хирургические и терапевтические медсёстры, санинструкторы, санитары из числа ранее госпитализированных и выздоравливающих солдат не успевали всё это убирать. У медиков, особенно у медсестёр и санитаров, мокрые от выделений и испражнений халаты, штаны, обувь. Речи о каких-то защитных средствах, а тем более защитных костюмах даже не идёт. Никто об этом не думает, да и некогда.

Предотвращая гибель личного состава бригады, персоналу инфекционного отделения запретили покидать территорию. Непонятно, что могло измениться при массовой панике, ведь идти-то всё равно некуда. Это как при обстреле, когда под разрывы снарядов ошалело вылетаешь на крыльцо модуля с вздыбленными от страха волосами и трясущимся телом. Но что дальше? На войне быстро осознаёшь: от снаряда или мины не спрятаться, от судьбы не уйти. Так и от холеры некуда было бежать. Даже движение наземного и воздушного транспорта в очаг эпидемии прервали строжайшим приказом.

На третий день непрерывного дежурства Распутин ощущал себя роботом, функционирующим на автомате. Всё, что ранее казалось важным, ушло на второй план. Страх притупился. Осталась всепоглощающая тоска. Одно дело – погибнуть в бою или под обстрелом, и совсем другое – нелепая на войне смерть от холерной палочки, давно забытой в цивилизованном мире.

Неотвратимая беда висела над головами всех, запертых в медсанбате, да и сами медики не скрывали факт возможного заражения личного состава. Тут кто хочешь испугается. Трупы негде было держать и нечем обрабатывать, а в скальных породах могилы не очень-то покопаешь. Умерших держали в дощатом сарае, предназначенном для дезинфицирующих средств: там в жару было меньше мух. С тех пор аромат хлорки у Распутина ассоциировался с трупным запахом.

Тогда же запретили прямые контакты с тяжелобольными. Лекарства, вода, пища подавались на фанерной лопате с длинной ручкой. Некоторых было уже не спасти. Они нуждались в еде и лекарствах, но отторгали даже воду. Медики при помощи этой лопаты-подноса всё равно осторожно опускали на прикроватную тумбочку тарелки с пищей, стакан с компотом, мисочку с таблетками, чтоб не лишать умирающих последней надежды.

Оказавшихся в эпицентре заражения к лечению холеры не готовили, для этого существовал госпиталь для особо опасных инфекций. А их, эти самые опасные инфекции, не предвидели даже высокие медицинские чины, сидящие в Москве. И то, что врачи и санитары почти голыми руками самоотверженно бросились на преодоление смертельной напасти, спасая остальных, ещё не заразившихся, было достойно восхищения.

Почему-то в ситуации, когда не требуется одномоментный взрывной поступок, когда не надо идти в штыковую атаку или бросаться с гранатной связкой под танк, а необходима ежедневная монотонная работа на грани физических и психических возможностей, мужчины ломаются быстрее женщин. Нет, они не дезертируют и не закатывают истерики. Сгорают, как спички, «уходят» в инфаркты, в инсульты, подхватывают самые неожиданные инфекции.

Вот и на этот раз из всего рядового медицинского состава на пятый день войны с холерой в строю остался только один санинструктор с медицинским образованием – Григорий Распутин. Остальные перешли в разряд лежачих больных, некоторые в состоянии полного психического истощения с синдромом хронической усталости. Вся тяжесть санитарных работ легла на хрупкие женские плечи.

Девочки инфекционного отделения. Совсем недавно они болтали с комендачами о всякой чепухе, кокетничали с мотострелками, смеялись над незамысловатыми шутками, ничем особо не выделяясь среди других обитательниц девичьего модуля. А тут вдруг… Приняв ответственность за здоровье всего личного состава бригады, они из подружек вознеслись до уровня ангелов-хранителей. Все были готовы на них молиться. Это сродни святости – рискуя своей жизнью, спасать чужие. И если это не подвиг, то что тогда считать настоящим подвигом?

Любая могла отказаться, сказаться больной, найти кучу причин, лишь бы избежать ежедневных встреч со смрадно дышащей, пожирающей всех без разбора холерной пастью. Или святых никакие болезни не цепляют? Другого объяснения Григорий не находил, да и не искал. Эмоции отключились, наступило спасительное отупение. Тело механически выполняло заданный алгоритм движений, мыслей не было никаких. Непрерывная уборка, дезинфекция, обработка медицинских инструментов, разгрузка медикаментов, погрузка трупов, короткий сон, больше похожий на потерю сознания. И всё начиналось снова.

В Союзе в это время шло формирование 834-го военно-полевого госпиталя особо опасных инфекционных заболеваний. Срочно собирали медиков по госпиталям Московского, Белорусского и Прикарпатского военных округов. Естественно, никто из них и не слышал о холере в каком-то Джелалабаде, и каждый жил в собственном ритме. Дежурившие несли смены, свободные от дежурств наслаждались летним отдыхом на охоте, на собственном огороде.

Медиков стали выдёргивать – кого с рыбалки, кого с пляжа, кого от тёщи или свекрови. Приказы военными не обсуждаются. «Пункт командировки – южные широты, срок – две-три недели, причина – вспышка холеры. Вопросов нет? Разойдись!»

– Прилетели! Прилетели! Госпиталь прилетел! Смена!

Этот радостный крик застал Григория за утилизацией останков – работой, к которой женщин старались не привлекать. Где-то на задворках сознания блеснуло: «Дождался! Дожил!» – и организм начал освобождаться от чудовищного напряжения последних дней. Григория ощутимо повело. Земля предательски закачалась, норовя с размаху врезаться в лицо. Пришлось присесть, опереться руками о твердь.

«Только бы не свалиться прямо тут, среди трупов», – молнией обожгло мозг. Превозмогая головокружение и не в силах подняться на ноги, санинструктор прямо как был, на четвереньках, отполз в тенёк, под защиту горячей стенки модуля, опёрся об её ребристую поверхность, откинул голову и с наслаждением рухнул в спасительное небытие…

* * *

Сознание возвращалось медленно и неохотно. Вместе с ним просыпалось ощущение тревоги. «Чего это я тут разлёгся? Там же девчонки одни! Надо бежать!» – дёрнулся Григорий и почувствовал, что его руку кто-то крепко прижал к тёплому металлу кровати, а на лоб легла горячая ладошка.

– Тихо, тихо, солдат, – раздался рядом с ухом чей-то испуганный шёпот.

С трудом разлепив веки, Распутин увидел над собой огромные чёрные глазищи над белоснежной марлевой повязкой и угрожающе наклонившуюся колбу капельницы, зафиксированной на краю больничной койки и «подключённой» к его руке.

– Ты кто? – прошептал Григорий первое, что пришло в голову.

– С какой целью интересуетесь? – игриво усмехнулась незнакомка, терпеливо отцепляя пальцы Григория от железного края кровати и возвращая руку в первоначальное положение.

– И я тоже? – похолодел Григорий, осознав, что он находится в том же инфекционном модуле.

– Только обезвоживание организма на фоне переутомления, – успокаивающе проворковало глазастое чудо и неожиданно спросило: – А ты и есть тот самый Распутин, великий дамский угодник?

– Нет, – буркнул в ответ Григорий, которому этот вопрос надоел хуже горькой редьки ещё в училище, – тот погиб полвека назад смертью храбрых на боевом посту. Я – его вторая реинкарнация…

Незнакомка улыбнулась одними глазами, продолжая манипуляции с капельницей, и наконец представилась:

– Просто Наташа. Реинкарнация номер один.

* * *

Позже Григорий узнал, что великим дамским угодником его за глаза прозвали сестрички медсанбата за постоянные попытки оградить их от переноски тяжестей и не пускать туда, где грязно и страшно. Наташа же – доброволец, только что закончившая четвёртый курс мединститута, – прилетела вместе с госпиталем и случайно стала персональной сиделкой Григория, наслушавшись рассказов про его героическое поведение.

– Тебе нужно обязательно поступать в медицинский! – убеждённо говорила она Григорию. – Нельзя закапывать такой талант и опыт! Возьмёшь направление из армии, и с твоим дипломом медучилища нужно будет сдать только химию!

– Опыт и талант рискуют быть погребёнными под руинами моих нынешних познаний в химии, – отшучиваясь, вздыхал Григорий, польщённый тем не менее признанием своих заслуг.

– Не волнуйся, – решительно возразила Наташа, – я беру над тобой шефство. У меня три золотые медали с олимпиад по химии и дедушка-академик. Я знаю его оригинальную методику преподавания и помогу тебе.

Наташа действительно оказалась хорошим репетитором. Её дедушка, академик Борис Николаевич Некрасов, приобщая внучку к своей профессии, подарил ей уникальный курс химии в стихах, анекдотах и историях, которые Наташа ненапряжно вливала в уши Распутину, не отрываясь от своих основных обязанностей…

– Запомнил, солдат? – И Наташа игриво заливалась смехом, от которого Григорий сходил с ума…

Химические задачки тоже решались шуточно.

– Какова доля сахара в сгущённом молоке, которое вылизал из банки пудель Тотоша, если ему показалось, что во всей четырёхсотграммовой банке сахара было сто восемьдесят граммов? Сколько граммов мёда, в котором было сорок пять процентов глюкозы, съел медведь Топтыгин, если клетки его организма получили двести граммов воды?

Одним словом, учиться у Наташи было интересно и легко, и не только химии… Беспокойная, как ртуть, и порывистая, как сирокко, она заполнила жизнь Распутина, будто игристое вино – пустой глиняный сосуд, празднично врываясь в размеренную армейскую жизнь фонтаном эмоций и напрочь срывая крышу. Поэтому решение Москвы оставить госпиталь в Афганистане после окончания эпидемии, абсолютно неожиданное для всех врачей, для Григория было весьма желанным подарком.

Восемь месяцев безмятежного счастья, придуманных командировок в медсанбат и всего остального, что удовлетворяет непритязательные потребности влюблённых, оборвалось, как это часто бывает на войне, на самой высокой ноте…

Дорога от госпиталя к аэродрому шла через Соловьиную рощу – красивый эвкалиптовый лес и излюбленное место засад душманов. Пока оформляли документы на эвакуируемых раненых, медицинская «буханка» опоздала встать в колонну. Пришлось догонять. Опасные заросли почти проскочили, когда по машине с красным крестом ударили из автоматов. Старшего, прапорщика, убили сразу. Водителя ранили.

– Шурави! Сдавайся! – закричали, окружая машину, душманы – все сплошь молодые ребята, почти пацаны, один из которых говорил по-русски.

Наташа накинула зачем-то на плечи белый халат, выскочила из кузова с ранеными, замахала руками:

– Сюда нельзя! Инфекция!

Про инфекцию воины Аллаха слышали и, кратко посовещавшись, изменили свои планы. В плен решили никого не брать – расстреляли из гранатомётов. Наташа умерла мгновенно…

Чёрного от горя Григория, примчавшегося в медсанбат без всякого разрешения, на третий день забрал Ёжик. Ничего успокоительного не говорил. Никак не утешал. «Отомстить хочешь?» – задал краткий вопрос по пути в полк и, увидев утвердительный кивок, больше не проронил ни слова.

Благодаря агентуре хадовцев, которых не раз и не два выручал Лёха, банду вычислили быстро, тихо разведали текущую дислокацию, секреты и боевое охранение. В гости наведались перед рассветом. Часовых сняли без шума. Жестокий Ёж сунул в саклю со спящими боевиками хлорпикриновую шашку. Из окон и дверей почти сразу в руки разведчикам посыпались плачущие и сопливые моджахеды.

Допрашивали бандитов вдвоём. Сначала Григорий только смотрел, что и как делает Ежов, потом помогал. В конце, когда дело дошло до того, кто отдал приказ расстрелять медицинскую машину, уже справлялся сам. Никаких эмоций при этом не испытывал. Мозг равнодушно констатировал, что при таком допросе всякие «не скажу» остались в кино. В реальной жизни всё зависит только от времени. Один ломается на третьей минуте, другому требуется четверть часа. Но результат всегда один. Для допрашиваемого – самый пессимистический.

Когда вся картина гибели эвакуационной группы была ясна и всплыли любопытные подробности из жизни информаторов моджахедов, Григорий лично привёл в исполнение приговор, но не испытал никакого облегчения.

– Привыкай, Айболит, – приобнял его за плечи разведчик, – это как ампутация. Обратно ничего не отрастёт. Надо научиться как-то с этим жить…

– Я постараюсь, – почти прошептал Григорий и добавил, помолчав: – Товарищ лейтенант, я знаю, что у вас снайпер на дембель уходит… Разрешите попробовать!

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Холерная эпопея в Джелалабаде и борьба с ней описаны со слов непосредственного участника событий лейтенанта медроты 66-й бригады Александра Добриянца и с его разрешения.

Глава 3 Дембель, 1987-й

Москва – Ленинград

В Москву Григорий прилетел вместе с Матиасом Рустом, в тот же день, когда девятнадцатилетний пилот-любитель из ФРГ посадил самолёт на Красной площади, преодолев все рубежи советской ПВО. Ну как преодолел… Пэвэошники вели «херра туриста» от самой границы и предлагали «приземлить» неоднократно, но каждый раз из кремлёвской заоблачной выси звучало категорическое: «Не стрелять!» – и армия подчинялась.

Много позже Григорий узнал, что незадолго до полёта озорного немца министр обороны СССР докладывал лично Михаилу Горбачёву о том, как организована и как работает система противовоздушной обороны советского государства. Выходя от генсека, Соколов оставил у него документы, включая секретные карты. Но на следующий день, когда он попытался вернуть документы назад, Горбачёв сказал, что не помнит, где они находятся. Вовремя прилетел в СССР чёртик из бутылки Матиас Руст. Если бы не он, спешно уволенные Горбачёвым триста офицеров-фронтовиков во главе с маршалом Соколовым остались бы на своих местах, и, кто знает, может быть, ГКЧП 1991 года не стал бы таким игрушечным и несерьёзным.

Двадцать восьмого мая 1987 года демобилизованный Григорий Распутин был озабочен совершенно другими проблемами: как в день пограничника не натолкнуться на усиленные патрули и не провести лишнее время в комендатуре, поясняя происхождение своей не совсем уставной формы и содержание дембельского дипломата, не соответствующее ассортименту военторга.

О том, что Распутин вернулся «из-за речки», можно было догадаться лишь по непривычному для весенней Москвы загару. Девственно чистый китель санинструктора с сиротливым значком об окончании медучилища, где не было даже самой расхожей медали «За боевые заслуги», никак не выдавал в нём участника боевых действий. Так бывало нередко, а в его случае – даже закономерно. Числился в санчасти, дневал и ночевал в разведке. Оказавшись между двумя ведомствами, был успешно забыт обоими.

В этот момент награды его не заботили вовсе. В твёрдой папке среди других документов лежало направление в мединститут, конспекты, а в голове – всё, чему успела научить Наташа, и её желание видеть его студентом медвуза, превратившееся в завещание, обязательное к исполнению.

* * *

Решение о поступлении именно в военно-медицинскую академию пришло само, случайно. Вернувшись из Афгана, Распутин почувствовал себя Робинзоном на необитаемом острове. У человека, участвовавшего в военных действиях, меняется психика. Когда совсем ещё мальчишки, обожжённые войной, посмотревшие в лицо смерти, возвращаются в мирную жизнь, они не понимают, где оказались, потому что привыкли к фронтовому братству, взаимопомощи, участию друг в друге. И вдруг остаются один на один со всеми своими проблемами и переживаниями в мире, неожиданно ставшем чужим, где их никто не понимает и не принимает. Общаться с бывшими однокашниками становилось неинтересно. Жизненный опыт, шкала ценностей и приоритетов уже не совпадали. В результате окружающее казалось непонятным и враждебным.

Распутин не был исключением, поэтому принял решение поступать именно в военно-медицинское высшее учебное заведение. В армии всё проще и понятней, чем на гражданке, где уже начиналась кооперативно-перестроечная суета, а воззвания к строительству коммунизма перемежались с призывами обогащаться.

* * *

На собеседование в приёмную комиссию его вызвали, когда коридоры почти опустели. Только в углу около фикуса возилась дородная мамаша со своей упитанной дочкой, и ещё два запоздалых «путника» фланировали по фойе, увлечённые беседой.

В аудитории за сдвинутыми вместе столами сидели пять человек, трое из них – в военной форме. Председатель – крепкий, как боровичок, генерал-майор с по-мальчишески непокорными, хоть и седыми вихрами, брежневскими бровями над близоруко прищуренными глазами в ореоле разлетающихся к вискам морщинок и тяжёлым нубийским носом – задал несколько формальных вопросов про образование, место жительства и уткнулся в личное дело Распутина, полностью выпав из диалога.

Остальные заседатели, удивлённые необычным поведением «вожака», начали, страшно косясь и изгибаясь, заглядывать в папку, лежащую перед председателем. Генерал, слюнявя пальцы и перекладывая страницы, качал головой, периодически вскидывал глаза на Распутина, произносил «да-а-а», протягивая букву «а», и опять зарывался носом в казённые фразы кадровиков военкомата и Гришиного полка.

Распутин от скуки начал разглядывать иконостас на груди генерала, где среди ярких планок юбилейных медалей узрел сразу три пурпурных ленточки боевого ордена Красной Звезды и зелёный штрих медали «За оборону Ленинграда». «Свой!» – сгенерировал команду мозг без всякого участия Григория, послав условный сигнал в центральную нервную систему, и Распутин почувствовал, как уходит мандраж, расслабляются собранные в комочек мышцы живота, мягкая тёплая волна прокатывается по всему телу, а в голове начинает приятно и успокаивающе шуметь морской прибой.

– Ну вот что, сынок, – откладывая в сторону личное дело, тихо, будто разговаривая сам с собой, произнёс генерал, – бумаги твои мы ещё почитать успеем, а ты пока нам так, по-простому, расскажи, как там было…

То ли заворожённый боевыми наградами на груди генерала, то ли от его низкого, обволакивающего голоса, Григорий вдруг почувствовал непреодолимую потребность облегчить душу, выложить то, что не мог доверить ни друзьям-знакомым, ни родителям.

И он начал рассказывать… Про липкий, ничем не смываемый и не заглушаемый страх во время холерного карантина, про то, сколько сил надо было приложить, чтобы, заступая в наряд, просто шагнуть за порог инфекционного модуля, где вонь, тоска, безысходность и глаза сверстников, глядящих на тебя с такой надеждой… Некоторым уже ничем не можешь помочь. Ничем! А когда речь зашла о Наташе, Григорий вдруг, сам не ожидая того, кинул лицо на руки, в голос зарыдал и не видел, как генерал цыкнул на члена комиссии, открывшего было рот, и посмотрел на остальных дёрнувшихся подчинённых так, что они истаяли до состояния сухофруктов.

А Григория несло по волнам памяти. Он не стеснялся слёз, текущих по щекам, и, вспоминая о службе с Ежовым, почти кричал, что в глубоких рейдах группе необходимо соблюдать скрытность и каждый встреченный в лесу, на равнине или в горах, видевший группу, должен умереть. Ребёнок, женщина – любой. И как командир пишет письмо маме сгинувшего чёрт знает где солдата, а потом пьёт…

Рассказывал о прошлом, но почему-то в настоящем и будущем времени. Как они встречаются с агентом Ежа, этническим таджиком, пьют чай и любуются потрясающе красивым закатом в горах. Разговаривают о жизни, а вокруг крутятся его дети. Глазастенький мальчик всё время трётся возле папиного друга-шурави, гладит руку и смотрит снизу вверх. Другой ребёнок – дочка, которой по возрасту ещё не надо носить чадру, робко улыбается и по-детски кокетничает, а ты ловишь для неё шикарную бабочку, передаёшь из своих грубых рук в её маленькие ладошки. Бабочка щекочется лапками-крылышками, девчушка взвизгивает, отпускает её, тушуется и прячется за папу.

Папа – активист какой-то местной проправительственной партии. Ежов вкладывает ему в уши нужную информацию, догадываясь, что будет дальше. На рассвете активист поедет в райцентр, и его перехватит рейдовая группа прибывшей пару дней назад очень серьёзной диверсионной банды под командой кадровых офицеров спецназа соседней страны. Активиста вывернут наизнанку. Это чушь, что кто-то может удержаться… Ломаются все, если не успеют умереть. Через день всю банду, вышедшую в нужную точку по рассчитанному Ежовым маршруту, полностью обнулят. Офицера пакистанской разведки возьмут живым. Энергоцентр, куда они шли, останется целым. Это хорошая военная работа.

…А потом ты будешь стоять вместе с Ежовым на похоронах таджикского друга, глядя пустыми глазами на платок, под которым его перерезанное горло и то, что раньше было лицом. И над телом, не опускаясь вниз, будет трепетать крыльями потрясающе красивая бабочка, а за твой палец будет держаться, глядя снизу вверх, маленький глазастенький мальчик, его сынишка, такой же, как сероглазый, беленький сын Ежова, находящийся на другом конце земли. Он, когда вырастет, обязательно станет солдатом – псом войны. И всё повторится…

Ты чувствуешь, что перестал быть нормальным человеком и уже никогда не сможешь доверять начальству. И даже товарищам. Разрушительно хорошая военная работа… Вот только закаты после всего пережитого обладают какой-то мистической силой. Уставишься и смотришь…

Григорий говорил, не умолкая, почти час, и не слова и слёзы, а война изливалась из его души и тела.

Когда этот поток иссяк, в аудитории повисла тишина, и даже скрип стульев не нарушал её, пока генерал со вздохом не спросил у одного из членов комиссии:

– Ирина Владимировна, сколько у нас ещё ожидают?

– Двое, – одними губами обозначила ответ женщина.

– Извинитесь и передайте, что их собеседование переносится на завтра. А нам с солдатом требуется пообщаться в неформальной обстановке…

Генерал-майор медицинской службы Вениамин Васильевич Волков – боец истребительного батальона в блокадном Ленинграде, закончивший войну начальником медсанбата в Вене, – прекрасно понимал всё, что творится в душе молодого человека. Плеснул керосину солдат на тлеющие угли в душе фронтовика, разбередил старые раны, напомнив генералу его самого почти полвека назад.

Вениамин Васильевич даже не сам решил, а будто почувствовал приказ свыше: надо помочь… Оттолкнёшь – пропадёт. Только пятнадцать процентов абитуриентов-интернационалистов, прошедших войну, держались дольше одного курса. Забирали документы, уходили в никуда и, как правило, пропадали. Не стоит увеличивать количество безвременно сгоревших. Стоит побороться.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Вениамин Васильевич Волков – один из ярких, творчески одарённых офтальмологов нашего времени, который внёс существенный вклад в развитие многих разделов общей и особенно военной офтальмологии. Генерал-майор медицинской службы (1980), доктор медицинских наук (1964), профессор (1965), заслуженный деятель науки РСФСР (1975), Герой Социалистического Труда (1982).

В 1938 году окончил с золотым аттестатом Шестую специальную артиллерийскую школу и поступил в Военно-медицинскую академию имени С. М. Кирова. В академии был сталинским стипендиатом.

В 1941–1942 годах – боец истребительного батальона в блокадном Ленинграде. За проявленное мужество был награждён медалью «За оборону Ленинграда». Служил врачом отдельного батальона, старшим врачом полка, командиром медицинского санитарного батальона. Прошёл боевой путь от Астрахани до Линца – от Волги до Дуная.

В 1967–1989 годах – начальник кафедры офтальмологии Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова и одновременно главный офтальмолог Министерства обороны СССР.

Глава 4 1988-й. Полураспад

Академия

Первый курс любого высшего учебного заведения – это вынос мозга и зубовный скрежет для студентов. Время самого большого отсева людей, не выдержавших процесса запихивания в черепную коробку такого количества информации, которое не поступало туда за всю предыдущую жизнь. К медицинским вузам это относится в первую очередь, к военно-медицинским – особенно. Когда к тысячам латинских анатомических терминов добавляется устав караульной и постовой службы, а к бесконечным семинарам и коллоквиумам – наряды и караулы, крыша может поехать у самых стойких.

Распутин выдержал, хотя желание бросить всё это к такой-то матери возникало не раз. Спасло медицинское училище, где в долговременную память вложили многое из того, что для выпускников школ было откровением, и армейская служба, где уставы вбивались в голову самым безапелляционным и надёжным способом – через мускульные усилия.

Григорий после первого курса остался в строю, поредевшем более чем наполовину по причине отчислений и добровольных убытий менее устойчивых однокурсников. Выдержал – и даже поднялся по служебной лестнице. Его погоны украсили сержантские лычки, а грудь – догнавшая с войны медаль «За отвагу», самая авторитетная среди фронтовиков. Постарался генерал Волков, списался со всеми инстанциями, начиная с Кабула и заканчивая Москвой, и со всей мощью паровоза продвинул ежовское представление Распутина к награде за ликвидацию банды, лежавшее в самом дальнем ящике стола какого-то безмятежного штабиста.

Григорий сразу почувствовал интерес к себе прекрасного пола, не нюхавшего пороха и представлявшего войну по романтическим стихам и героическим легендам, и ещё больше замкнулся. Медаль – это, конечно, здорово и приятно, но напоминала она Распутину не о собственной отваге, а о самом трагическом эпизоде в его жизни.

Однако и это, и все остальные события за забором академии были вытеснены на задний план бесконечной ежедневной чередой занятий. А «за бортом» в это время бурлила перестроечная жизнь, отражаясь на судьбах простых людей самым противоречивым образом.

В начале сентября 1987 года в Москве и ряде других регионов исчез сахар – результат «наступления на алкоголизм», и впервые после Великой Отечественной войны на него были введены талоны. Девятнадцатого сентября 1987 года широко, празднично, с салютом и гуляниями, было отмечено 840-летие Москвы. Народу понравилось, и с этого года День Москвы отмечается ежегодно.

А уже весной, под конец первого года учёбы, пятнадцатого мая 1988 года, был начат вывод советских войск из Афганистана. Лёшка Ежов, и так не баловавший курсанта Распутина посланиями, вообще перестал писать.

Двенадцатого июня 1988 года в СССР состоялся финал первого конкурса красоты «Московская красавица». Советский народ в едином порыве стал разглядывать советских девчонок в невообразимом до сих пор наряде – купальнике с модельными туфельками. Гормонально это радовало. Морально – озадачивало. Старики качали головой. Молодёжь воодушевилась. Михаил Тодоровский, сняв «Военно-полевой роман», с энтузиазмом бросился экранизировать рассказ Владимира Кунина «Интердевочка», сданный в редакцию под рабочим названием «Проститутка».

На весь срок академических каникул после окончания первого курса Распутин был ангажирован своим негласным адъютантом из Прибалтики. Айвар был высоченным добродушным блондином, поступившим в академию по направлению Рижского горкома комсомола. Наверно, поэтому он посвящал общественной работе больше времени, чем скучной академической зубрёжке. Григория он держался как привязанный, особенно на первых порах, когда всё незнакомое пугало, а конфликты в результате постоянного стресса возникали на пустом месте и не всегда заканчивались мирной руганью. На молчаливого и угрюмого, почти двухметрового Распутина никто из забияк наезжать не рисковал. Это обстоятельство Айвар оценил сразу, даже койку поменял поближе к источнику безопасности.

– Это во мне говорят гены предков, – с простодушной улыбкой пояснил он Григорию свой подхалимаж во время длинного и скучного наряда по роте. – Почти тысячу лет наш народ держали в хлевах и сараях, не пуская на порог домов. В Ригу латышам было разрешено входить только днем, и исключительно для прислуги бюргерам. До заката они были обязаны покинуть пределы города. В городской черте нельзя было даже ходить по одной стороне с немцами – латыш обязан был перейти на другую сторону. Но страшнее всего были ссоры между господами, где страдали в первую очередь прислуживающие неудачливому сюзерену. Им сносили голову сразу и безжалостно. Выживали те, кто держался рядом с сильнейшим. С тех пор у коренных народов Прибалтики выработалось особое чутьё, позволяющее безошибочно определить, кто из хозяев завтра пойдёт в гору, а кто, наоборот, проиграет и превратится в изгоя. И делать правильный своевременный выбор…

– Выбор чего? – поднял удивлённо бровь Распутин.

– Выбор той стороны противостояния, которая позволит сохранить голову на плечах, с кем будет безопаснее и сытнее, – терпеливо пояснял Айвар. – Простой люд постоянно вынужден менять свою свободу на покровительство «сильного человека», способного защитить от неприятностей. Чтобы выжить, надо быть рядом с «хозяином горы». Это элементарное требование существования любого малого народа. И тут все средства хороши. Талейран в своё время сказал: «Вовремя предать – значит предвидеть!»

Заметив, как поднялись обе брови Распутина, Айвар смутился и скороговоркой добавил:

– Это всё, конечно, относится к нашему буржуазному прошлому. Сейчас всё по-другому…

В 1988 году, действительно, всё было ещё по-другому, и Айвар радушно пригласил Григория, как своего покровителя, отдохнуть у родителей на Рижском взморье. Душным августовским вечером они ехали в поезде Москва – Рига, рассуждая на отдыхе о работе, как традиционно и полагается делать в России.

Вагонные споры…

– И вот один расторопный корреспондент из «Литературной газеты» увидел случайно в поликлинике громадное учётно-отчётное полотнище и полюбопытствовал: к чему бы это? – увлечённо пересказывал Айвар свежие газетные новости. – Вооружившись мандатами и командировкой, этот замечательный человек пошёл по административной лестнице. Побывал у заведующего поликлиникой, главврача горздрава, области, добрался до министерства в Москве и везде задавал одни и те же вопросы: «Вам нужны эти документы? Они помогают вам в работе? Вы их как-то используете? Вы их обрабатываете? Анализируете?» Никому они были не нужны, а министр и его подчинённые даже не догадывались о тоннах справок, отправляемых им с мест. Журналист тщательно опросил практически всё министерство, и ни один человек об этих бумагах даже не слышал. Но куда же они делись, чёрт возьми?! Они же миллионами от Кронштадта до Владивостока идут сюда… Эшелоны бумаг… Это же не иголка.

Журналист поехал по вокзалам, посетил почтовые экспедиции, какие-то сортировочные пункты. И вот на далёком отшибе один железнодорожник обратил внимание нашего следопыта на длинный приземистый пакгауз, который денно и нощно охранял часовой с винтовкой и примкнутым штыком. Сюда, по словам железнодорожника, один раз в году сваливают бумаги, после чего ворота запираются и тайну бумаг надежно стерегут ВОХРы. В тени пакгауза учётные полотнища, мучительно посчитанные, аккуратно записанные, орошённые слезами и потом врачей, слёживаются миллионными лохматыми глыбами в паутине и мышином помёте. А поскольку этот пакгауз был не резиновый, то ежегодно перед новым пополнением старые бумаги выгребались, отвозились на пустырь и там сжигались. А на свободное место ложились новые миллионы… Вы представляете, какой у нас везде творится бардак? – Айвар картинно закатил глаза в потолок.

– Это прекрасно! – воскликнул попутчик курсантов, во всём облике которого читался профессиональный командировочный. – Замечательно, что такие постыдные факты на волне перестройки под прожектором гласности становятся достоянием общественности! Теперь те, кому полагается принимать решения, смогут прекратить эту нетерпимо глупую практику формализма в виде собирательства тонн справок и отчётов, никем не читанных и никому не нужных!

– Оказывается, бессмысленным и беспощадным может быть не только русский бунт, но и русский оптимизм, – покачал головой Айвар. – Осталось только понять: способны ли те, кому положено принимать решения, что-то прекратить и перестроить? Способна ли вообще самореформироваться система, или проще и дешевле будет аккуратно и быстро поменять её на какую-нибудь другую, менее косную и бюрократическую?..

– На какую, например? – заинтересовался попутчик.

– Везде должны работать профессионалы, – уверенно декларировал Айвар, – особенно в управлении! Экспертное сообщество, специалисты, узкий круг которых…

– Вы предлагаете олигархию? – перебил его командировочный. – Это недемократично! Мы только что развенчали и осудили культ личности! А вы опять – «узкий круг»… Решать должно большинство! А меньшинство, в том числе и ваш «узкий круг», – подчиняться!

– Не страшно, когда меньшинство управляет большинством, если это меньшинство – гении и умницы, – отрезал Айвар. – Страшно, когда тупое стадо болванов начинает учить своим понятиям крохотную кучку разумных людей.

– Ну знаете, – взвился командировочный, – я попросил бы вас без намёков…

– Как будущий врач, – попробовал примирить спорящих Григорий, – хочу вас заверить, что нет такой проблемы, при решении которой нельзя создать ещё большую проблему.

– Вам так кажется, потому что страна переживает эпоху глобального беспорядка, – примирительно пробубнил командировочный.

– «Эпоха глобального беспорядка»… Как красиво вы назвали состояние полной жопы, – съязвил Айвар.

– Знаете, – заглядывая в глаза Распутину, вздохнул попутчик, – чем больше я слушаю вашего друга, тем меньше мне хочется его видеть…

– Это потому, что вы только делаете вид, что вам нужен собеседник, – оставил за собой последнее слово Айвар, подтягиваясь на руках и закидывая тело на верхнюю полку. – На самом деле вам нужен слушатель. В стране дураков умным быть неприлично. Всё понимаю, поэтому умолкаю.

Под стук вагонных колёс хорошо течёт беседа, но ещё лучше думается… Впрочем, размышлял Григорий ровно до того момента, пока не коснулся головой подушки.

1988-й. Рига

– Григорий, познакомься! Это моя сестра Инга! – непривычно жизнерадостно для своей флегматичной натуры вопил Айвар на перроне рижского центрального вокзала, слегка подталкивая к однокурснику высокую голубоглазую блондинку с модной стрижкой каре, пухлыми губами и очаровательно вздёрнутым носиком. – Спортсменка, хоть и не комсомолка, активистка, ну и всё прочее, что там по фильму полагается.

– Значит, вы и есть Распутин? – кокетливо глядя на гостя сквозь длинные ресницы, проворковала красавица низким грудным голосом с очаровательным прибалтийским акцентом, меняя «ы» на «и» и протягивая ударные гласные.

Айвар, знавший его историю, быстро взял инициативу в свои руки и, не давая девушке смутиться из-за непонятной реакции друга, повлёк их к выходу из вокзала, тараторя от радостного волнения абсолютную чепуху.

– Инга, хочу сразу тебя предупредить: Григорий – старый солдат и не знает слов любви! Поэтому веди себя соответственно, не смущай гостя и следи за окружающей обстановкой. Из-за тебя уже несколько юношей врезались в вокзальные столбы, выворачивая голову.

– Окей, – блеснула знанием иностранных слов Инга и уже более сухим, деловым тоном обратилась к брату: – А тебя Зиедонис просил зайти в горком, и это срочно!

– Йохайды! – хлопнул себя по лбу Айвар. – Совсем забыл! Слушайте, давайте сразу сейчас к нему. А то если в Юрмалу подадимся, обратно возвращаться уже точно не захочется…

– Нет уж, – капризно сморщила носик блондинка. – Решайте свои комсомольские дела без меня, а мне есть чем заняться. Адьё-ос!

– А почему она не комсомолка? – удивился Григорий, невольно провожая взглядом походку от бедра, усугублённую вызывающим разрезом на прямой юбке.

– Да куда ей! – махнул рукой Айвар. – Со сборов и соревнований не вылезает. Через неделю опять в лагерь отправляется. Да она и без значка неплохо выглядит, согласен? – И толкнул Гришу локтем в бок.

Глава 5 Ветер свободы в латышских дюнах

Рижский горком комсомола располагался в двух сотнях метров от Старого города, напротив шикарного Дома политпросвета и старинного парка Кронвальда, центр которого эклектично украшал модерновый «Молочный ресторан» над затянувшимся ряской прудом.

Первый секретарь горкома, почтительно прозванный «шефом», носил ослепительно белую рубашку с расстёгнутой верхней пуговицей и слегка приспущенным галстуком, модную причёску с прямым пробором, имел такой же прямой взгляд и атлетичную фигуру, в которой угадывалось солидное спортивное прошлое.

– Айвар! Ну наконец-то! – хлопнул он по плечу курсанта и, скользнув взглядом по Григорию, зацепился за наградную планку на кителе. – Ого! Оттуда?

Распутин молча кивнул, разглядывая непривычный для комсомольского функционера интерьер кабинета, где на видном месте стояла шикарная импортная звуковая аппаратура для дискотеки с профессиональным режиссёрским пультом, а стены были заклеены многочисленными плакатами набирающих популярность звёзд новой, перестроечной волны.

– Зиедонис! – пританцовывая от нетерпения, как молодой жеребец при одной мысли про овёс, жалобно заглянул Айвар в глаза секретарю. – Что случилось, что за спешка? Нас ожидает тёплое море и горячие шашлыки под холодное пиво. Ты хочешь испортить нам праздник?

– Наоборот, только улучшить! – усмехнулся «шеф» и по-приятельски похлопал Айвара по спине. – Долг платежом красен! Слышал такую пословицу? Ты ведь у нас флагман! Первенец! Можно сказать, образец. Когда я бегал, оформляя тебе направление ценного национального кадра в академию, на меня все смотрели как на белую ворону. А в этом году смотри сколько. – И Зиедонис небрежно придвинул лист направления на учёбу, плотно забитый фамилиями.

– Ну и что должен делать флагман? – безнадёжно вздохнул Айвар.

– Как что? – развалился в кресле секретарь горкома. – Конечно же, вести за собой и не отлынивать от общественных поручений! У нас двадцать третьего августа мероприятие, и в связи с этим мне поручено мобилизовать всех активистов, правильно всё оформить, найти тех, кого будет слушать молодёжь, организовать транспорт, питание и культурный досуг, несколько интервью до и после, то есть проявить активность таким образом, чтобы показать, что именно мы являемся застрельщиками всего нового и злободневного, а не кто-то за рубежом. И тут такая удача! Да мне вас сам Маркс послал!..

– А что за мероприятие будет двадцать третьего августа? – прервал монолог секретаря Распутин.

– Дата подписания пакта Молотова – Риббентропа, – поморщился секретарь горкома. – В этот день националистические силы собирались устроить антисоветский шабаш, но мы перехватили инициативу и организуем Праздник Справедливости и Интернационализма. От Таллина до Вильнюса тысячи трудящихся возьмутся за руки и образуют живую цепь. Она будет олицетворением дружбы народов и символом борьбы за справедливость. Здорово?

Секретарь горкома бросил на стол карандаш и победно посмотрел на курсантов.

– Ну а мы-то чем можем помочь?

– Военные люди – это порядок, чёткость и скрупулёзное выполнение приказов, чего нам всегда не хватает, – вздохнул Зиедонис. – То, что в момент организации мероприятия будет бардак, даже не сомневаюсь, вот и надеюсь на ваши организаторские способности. К тому же вы ещё и будущие врачи, что особенно важно при крупных скоплениях людей. А если найдёте время дать интервью для прессы и рассказать о своём героизме, – секретарь кивнул на китель Григория, – то будет вообще великолепно. Причём сразу предупреждаю: нас не интересуют фанфары. Наоборот! Беспощадная критика всего, что не соответствует чаяниям трудящихся! Выявление недостатков, восстановление попранной справедливости, свободы и независимости – вот чего ждут от нас широкие народные массы. У вас ведь есть что-то, чем вы недовольны? – закончил он, обращаясь напрямую к Григорию.

– Конечно, есть, – задумчиво произнёс Распутин и придвинул поближе список фамилий «направляемых на обучение ценных национальных кадров», – и очень много! Например, я считаю неправильным и несправедливым, что в направлении на учёбу в московские вузы присутствуют только латышские фамилии. И это в республике, где половина не латыши. Где же тут равенство? Разве это справедливо?

– Интересно… – Секретарь встал, прошёлся по кабинету, погладил режиссёрский пульт, щёлкнул тумблером, вернулся на место и открыл стеклянные дверцы шкафа, заставленного книгами. – Скажите, а вы комсомолец?

– Да, а что?

– А то, что стыдно комсомольцу не знать работы Владимира Ильича Ленина, который очень подробно писал на эту тему. Секунду… Да, вот тут! «К вопросу о национальностях или об „автономизации“», тысяча девятьсот двадцать второй год. Слушайте.

«Поэтому интернационализм со стороны угнетающей, или так называемой „великой“ нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически. Кто не понял этого, тот не понял действительно пролетарского отношения к национальному вопросу, тот остался, в сущности, на точке зрения мелкобуржуазной и поэтому не может не скатываться ежеминутно к буржуазной точке зрения».

Как видите, Ленин с вами не согласен, и никакой несправедливости в том, что направления в столичные вузы выдаются только латышам, он не видит. Даже больше – обвиняет тех, кто с этим не согласен, в мелкобуржуазности. Так вы ещё будете настаивать на своей точке зрения?

Последние слова Зиедонис специально произнёс насмешливо, давая понять, что он, если что, может и доложить по партийной линии о выявлении мелкобуржуазных взглядов у одного из курсантов академии, что приведёт к самым серьёзным оргвыводам.

В кабинете повисла неприятная пауза, прервать которую решил сам хозяин.

– Ладно, – хлопнул ладонью по столу секретарь, – купайтесь, загорайте, отдыхайте. Никуда привлекать вас не буду. Ограничимся малым джентльменским набором. С тебя, Айвар, отчёт по учёбе в академии, встреча с активом и интервью. Двадцать третьего августа приходите на мероприятие. Оно, кстати, будет называться «Балтийский путь». Символично, правда? Сразу навевает про наш бронепоезд…

* * *

Три дня спустя, когда организм, накупавшись до одури, навалявшись на ослепительно-белом песке, нажарившись до ожогов на августовском солнышке, начал активно сопротивляться водным и солнечным процедурам, а капризная прибалтийская погода испортилась, Айвар отправился отрабатывать общественные повинности. Инга, как ответственная за самочувствие гостя, потащила Григория осматривать местные достопримечательности. Первым номером в экскурсионной программе значились памятные места боёв Первой мировой войны.

Распутин знал про эту войну только то, что она была. Советская школьная программа заботливо обходила частности этой трагедии, сосредоточившись на проклятиях в адрес преступного самодержавия и бестолковых генералов. В семье Инги и Айвара Первая мировая война оказалась очень личной – выкосила или покалечила всех мужчин, овдовила женщин, а передний край проходил в километре от семейного хутора. Поэтому Григорию было интересно узнать что-то новое от потомков непосредственных участников событий, подёрнутых флёром недосказанности и умолчаний.

– Вот отсюда латышские батальоны поднимались в атаку, – Инга спрыгнула в еле заметную канавку, оставшуюся на месте окопов полного профиля, – а уже через четыреста шагов располагались немецкие позиции. И наши стрелки с одними винтовками, без артиллерийской поддержки, шли на пулемёты. Первые цепи погибли почти полностью, повиснув на проволочных заграждениях. По их телам, как по мосткам, побежала следующая волна. Среди них был и мой прадед…

– Выжил? – коротко спросил Григорий.

– Да! – тряхнула головой Инга. – Его ранило уже позже, во время немецкой контратаки. Пойдем, я покажу где. Тут недалеко…

Григорий не торопясь шёл за юркой девчонкой, любовался её лёгкой спортивной фигурой.

Бывшее поле боя за полвека превратилось в болотца и холмики, порядком заросшие лесом. Глаза примечали особенности ландшафта и привычно проводили рекогносцировку местности, уши слушали скрип стволов и посвисты ветра. Нос с удовольствием вдыхал пахнущий мхом и соснами воздух, а мозг удивлялся нахлынувшим незнакомым ощущениям, будто всё это уже видел и слышал. Невысокие взгорки с мохнатыми елями у подножия, серое предгрозовое небо над кронами…

Он представил себе рогатки, надолбы и ряды колючей проволоки, щедро рассыпанные по лесным холмам… Получилось очень реалистично, но в зимнем антураже. Бои-то были рождественские… «Ну и воображение у меня! Видно, хорошо голову солнышком напекло!» – усмехнулся про себя Распутин, прибавляя шаг.

– Вот здесь это случилось. – Инга стояла на ровной и длинной гряде явно искусственного происхождения. – Латышские стрелки прорвали оборону немцев, но дальше продвинуться не смогли. Вот оттуда, – она встала на цыпочки, словно пытаясь вырасти выше сосен, – била немецкая артиллерия. А отсюда, – тоненький пальчик описал дугу между двумя холмами, – стреляли немецкие пулемёты…

Инга спрыгнула на мох, провела рукой по ковровой поверхности, подняла глаза на Григория и посерьёзнела.

– Латышские стрелки целые сутки отбивали контратаки немцев, а помощь так и не пришла… Тогда прадеда ранили, а оба его брата погибли. Они отослали его, как самого младшего, за патронами, а сами так и остались лежать около пулемёта…

– А почему тут не видно старых окопов?

– Болото! На ладонь вниз уже вода. Немцы построили вал, укрепили бревнами – получилась настоящая крепостная стена, кое-где ещё видны её остатки…

– А почему не пришла помощь?

Инга посуровела.

– Сибирский корпус отказался идти в атаку. Какие-то политические требования… А на самом деле просто испугались! Трусы!

Последние слова Инга сказала, стиснув зубы, почти прошипела. Григорий изумился тому, как преобразился её облик: сжались в узкую струнку пухлые губки, голубые глаза сузились до щёлочек, а всё лицо стало угловатым и мраморно-белым.

– Сибиряки испугались? – поперхнулся от удивления Григорий. – Что-то не верится…

– А что тут удивительного? – Аккуратный ротик Инги скривился в усмешке. – Митинг они устроили. Революцию. А на самом деле побоялись идти в атаку… Они там все такие…

– Гм… Инга… А ничего, что я тоже сибиряк? Или ты меня тоже считаешь трусом?

– Ты? Ты же из Москвы!

– Да. Но оба мои деда – из Сибири. И оба погибли в сорок первом под Москвой… Даже могил не осталось. Мои родители переехали в столицу, чтобы быть поближе к месту их последнего сражения.

Инга закусила губу и быстро пошла обратно к хутору, не оборачиваясь. Озадаченный Григорий плёлся сзади. Его неприятно кольнуло обвинение в трусости, и он ломал голову, как могло случиться, чтобы инертные, в массе своей аполитичные сибиряки бастовали, в то время как латыши – будущие преторианцы революции – тысячами гибли за веру, царя и Отечество.

«Чушь какая-то! Надо посидеть в библиотеке и разобраться», – думал он, ещё раз оглядывая оставшийся за спиной насупившийся лес и вновь удивляясь странному, пугающему, накатывающему со спины ощущению дежавю.

* * *

– Vectētiņš! Vectēvs atbrauca![3] – радостно завопила Инга, повиснув на шее широкоплечего коренастого старика, будто вышедшего из книжек Жюля Верна – загорелого до черноты, морщинистого, с плотной седой бородой и жилистыми руками, привыкшими к физической работе. Не хватало только трубки да фуражки с якорями, чтобы портрет старого морского волка был полностью закончен.

– Viss, viss! Nožņaugsi! Cik stipra kļuvusi! Davai, sauc Aivaru, vajag izkraut mašīnu![4]

– Aivars Rīgā[5], – неохотно расцепляя объятия, вздохнула Инга и в присутствии подошедшего Распутина перешла на русский. – Вот, познакомься. Это Григорий. Учится с Айваром на одном курсе. Тоже будет военным врачом.

– Курсант, стало быть? – протягивая руку для пожатия и пристально глядя в глаза Распутину снизу вверх, медленно проговорил рыбак на хорошем русском. Его профессию выдавали тельняшка и невыветриваемый запах рыбы и водорослей. – Ого! Рука крепкая! Как, товарищ военврач, поможешь рыбу с прицепа скинуть? Машину отпускать надо.

Распутин с энтузиазмом кивнул, радуясь возможности заняться чем-то полезным вместо обмена дежурными любезностями. Дед Инги удовлетворённо хмыкнул, скинул ветровку, оставшись в одной тельняшке, и сдёрнул брезент с двух пузатых дубовых бочек не меньше ста литров каждая.

– Вот, – небрежно шлёпнул он по шершавому боку ёмкости, – рыбколхоз в этот раз расчёт по паям выдал готовой продукцией. Сельдь пряного посола. Куда девать – не представляю. За год всё не съедим. А ну, взяли. Делай, как я!

Глядя на старика, Григорий поудобнее перехватил верхний край бочки, наклонил, нижний подхватил другой рукой.

– О-оп! Понесли!

На загорелой шее рыбака вздулись вены, тельняшка сбилась, обнажив ключицу, под которой Распутин заметил так хорошо знакомый ему пулевой шрам.

Установив бочки в прохладной клети, дед отослал Ингу за родителями, а сам присел на скамеечку около входа, достал гнутую трубку, кисет и окончательно превратился в героя морских романов Стивенсона.

– Воевали? – уважительно спросил Григорий, присаживаясь рядом.

– Было дело, – буркнул старик, аккуратно приминая табак.

– Где ранили?

Рыбак бросил быстрый взгляд на курсанта, скосился на своё плечо, понимающе хмыкнул, поправляя тельняшку, и ответил с неохотой:

– Под Псковом, в Новосокольниках, в ноябре сорок третьего… – Дед пыхнул трубкой, окутался дымовой завесой и сквозь неё глухим голосом произнёс: – Русский снайпер. За день перед атакой… Можно считать, спас от смерти… Меня отправили в лазарет, а из моего взвода ни один не выжил.

– А вы…

Разогнав рукой дым и взглянув на круглые, как блюдца, глаза Распутина, старик усмехнулся и пояснил:

– Шарфюрер второго батальона тридцать четвёртого полка первой дивизии латышского легиона Waffen SS…

– По мобилизации? – с надеждой выдавил из себя Григорий.

– Нет, зачем же? – пожал плечами рыбак. – Доброволец.

– И чем вам так советская власть не угодила?