Грозы царь – Иван Грозный E-Book

Александр Бубенников

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Krimi
• Serie: Грозный. Исторический детектив
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 428

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Венчание на царство Ивана Васильевича по канонам первого в русской истории венчания Дмитрия-внука дедом Иваном Великим. Царский брак государя с «сироткой» Анастасией, с подачи партии Захарьиных-Романовых и митрополита Макария. Московский бунт «поджигателей» столицы и всего государства. Объяснение царя с бунтовщиками, требующих отдать толпе «всех Глинских». Низложение партии Глинских, заключение и умерщвление их в угоду старомосковским партиям и Гедиминовичей Бельских. Проявление организаторских и полководческих талантов Ивана IV в битвах с татарами «на окских бродах». Противодействие царя с боярскими партиями и укрепление государства при устранении феодальной раздробленности государства, организации местничества и судопроизводства. Серия исторических романов охватывает вековой период истории Руси XV и XVI вв. (1480—1560 гг.) и рассказывает о прорыве Москвы, Третьего Рима, временах правления Василия III, Ивана IV. Романы тематически объединены в единое целое и могут быть весьма интересны и актуальны своими непреходящими историческими и нравственными уроками для современной России начала XXI века. В сюжетные линии романов органично вплетены древнерусские произведения - летописные своды, жития, послания, духовные грамоты, освещающие не только личности князей и преподобных - героев романа, но и тайны русской истории и его великих государей, русского прорыва на Западе и Востоке, создания Великой Империи Ивана Великого и Ивана Грозного. Цикл из шести исторических романов помогут глубже проникнуть в актуальные для нынешнего времени тайны отечественной истории первой Смуты в государстве и душах людей, приоткрыть неизвестные или малоизученные её страницы становления и укрепления русской государственности и гражданственности, и предназначается для всех интересующихся историей Руси-России.

Leseprobe

Александр Бубенников Грозы царь – Иван Грозный

1. Иван и Макарий

Время летит незаметно и одинаково для всех быстро: и для тех, кто его торопит, и для тех, кто стремится в мыслях замедлить его неумолимый ход вперед. Много было причин, по которым уже с самых ранних лет государь Иван поторапливал время, чтобы как можно быстрее вырасти и посчитаться с кем надо, давно надо бы…

Он, действительно, в последние год-полтора очень быстро рос и развивался, и в свои отроческие тринадцать лет выглядел сущим верзилой – с тонким крючковатым носом, немного смугловатым лицом, подернутым стыдливым юношеским румянцем – с перемешавшимися наследными приметами византийских, татаро-литовских и московских предков венценосного рода Рюриковичей.

Этот верзила-отрок много читал – пусть бессистемно и без должного присмотра учителей – зато самостоятельно поставил заманчивую цель: стать образованнейшим государем в Европе. Он уже прочитал множество книг и даже наизусть знал Библию, что было предметом его особой гордости, как раз к моменту возведения на митрополичий престол Макария Новгородского. Именно после прихода в Москву этого владыки-книжника, поразившего Ивана целью своей жизни собрать в одной грандиозной по объему книге – «Великих Четьих Минеях» – все житийные сочинения самого разного характера, «которые в Русской земле обретаются», от «Просветителя» Иосифа Волоцкого до историко-географических трудов Космы Индикоплова, Иван, наконец-то, обрел своего первого по жизни наставника.

Что сблизило их, две полные противоположности в человеческом плане – спокойного, рассудительного, уравновешенного и молчаливого книжника, владыки Макария, и пылкого, по-мальчишески непосредственного, артистичного, но крайне неуравновешенного, впечатлительного с обостренным нервным темпераментом Ивана?.. Может быть, мистика самого появления на свет нового русского государя?.. Хотя, надо отдать ему должное, мудрый владыка всячески избегал при встречах с Иваном рассказывать о своих доверительных отношениях с отцом его, Василием, причастным и к возведению Макария на Новгородскую епископскую кафедру, и к слезным просьбам – молений о чадорождении – во время паломничества по монастырям Василия и его юной супруги Елены Глинской.

Но в долгих философских и богословских беседах с Иваном-государем митрополит отводил душу. На владыку Макария неизгладимое впечатление произвели два факта из жизни отрока-государя: во-первых, о его переживаниях и страшном нервном потрясении, когда в его спальне новгородцы с ведома бояр Шуйских чуть не умертвили опального митрополита Иоасафа, место которого на духовном престоле занял Макрий. А во-вторых, юный государь оказался одним из немногих людей на Русской земле, которые наизусть знают Библию – назубок, от корки до корки. К таким немногим избранным относился – с некоторыми оговорками – и сам новый митрополит.

– Неужто всю Библию назубок знаешь, государь? – изумился, только что узнав об этом, мудрый старец, недоверчиво покачивая головой. – Мало таких людей на многострадальной земле Русской. Неужто и государь юный среди них? И все наизусть, от первой буквы до последней точки?

– Конечно, всю знаю, владыка… Если б не знал, не стал бы хвастаться… – сказал серьезно Иван. – Еще при матушке живой стал заучивать – с четырех-пяти лет… Вот только сейчас, к тринадцати годам всю выучил наизусть – как «Отче наш»… Хотите, проверьте…

– А я только ближе к пятидесяти годам сумел во всей Библии большинство глав и страниц наизусть выучить… – признался честно Макарий.

– Но ведь дел-то у тебя, владыка, ого-го сколько, не то, что у меня, по малолетству… – улыбнулся Иван, вторично предлагаю экзаменовать государя. – Вот, давай, проверь меня, владыка… С любого места, откуда хочешь…

– И проверю, государь, проверю… – просветлел ликом умиротворенный и обрадованный своим открытием Макарий. – Новый митрополит по жизни – из шибко недоверчивых. Сколько встречал балаболов, что клялись, что Библию и на греческом и на старославянском назубок затвердили. А копнешь поглубже – и конфуз выходит. Проверяю-то я по-своему…

– А как это – по-своему, владыка?..

– А так, государь. Давно заметил я, что многие святые отцы, вроде бы великие книжники, насобачились многими страницами Библию наизусть шпарить – чуть ли не часами. Слушали их, и я слушал – не перебивал. Все дивятся и требуют от меня удивления. А я ведь по жизни человек недоверчивый. – Макарий поглядел умными глазами на государя и уточнил. – Верующий с малолетства, но и недоверчивый с этого же малолетства. Таким, наверное, уродился в батюшку Леонтия, да и от своих духовных наставников, преподобных Пафнутия Боровского и Иосифа Волоцкого многое взял. Так вот, балабол свое отчитает, все дивятся, а тут и я беру слово. Начинаю библейский текст с произвольного места читать, потом неожиданно обрываюсь и прошу балабола – продолжи-ка отсель, друг ситный. А наш балабол потом покрывается, потом слезами горючими заливается и признается под общий ропот, что заучил-то всего – ничего… А вот бес окаянный под ребро толкнул – прихвастнуть…

– Ну, так проверь меня, владыка! – умоляющим голосом попросил Иван. – По-своему проверь, начни с любого места, а я продолжу…

– И проверю, государь.

Надо ли говорить, что после нескольких «проверок» и их долгих бесед на философски-религиозные темы, с точным цитированием избранных мест из Библии и владыкой, и отроком, мудрый ученый-иерарх Макарий стал иметь особое влияние на отрока Ивана и все глубже развивать в нем любознательность и книжную начитанность, которыми так отличался впоследствии царь-государь.

Как-то пылкий отрок не выдержал и спросил владыку – скольких он знает святых отцов, знающих наизусть Библию. Макарий, немного поколебавшись, назвал несколько имен. Иван удивленно заметил, что среди них не было ни опальных прежних митрополитов Даниила, Иоасафа, ни других известных епископов и игуменов знаменитых русских монастырей.

На что Макарий, мигом посерьезнев, ответствовал так:

– Не чин память и мудрость человека определяют. Это государь, к слову. Я же рассказал о своей недоверчивости. Пока сам в чем окончательно не убеждаюсь, в комплиментах-панегириках не рассыпаюсь. Но вот наслышан давно о том, что философ-богослов Максим Грек Библию наизусть на трех языках знает…

– На нашем… На греческом языке – а еще на каком?.. – спросил любопытный отрок.

– Еще на латыни, государь…

– Ну, если он такой памятливый и мудрый, так чего же его не отпустить на волю из тверского Отрочь монастыря?.. – спросил Иван и многозначительно посмотрел на митрополита.

– Не все так просто, государь… Вон, в свое время владыка Иоасаф разрешил Максиму посещать литургию и причащаться – философ и этого был лишен по решению Собора. Только не секрет, что Иоасаф не упускал ни одного случая показать свое откровенное нерасположение к преподобному Иосифу Волоцкому и его ученикам-иосифлянам…

«…Значит, и к владыке Макарию тоже, ближайшему родственнику преподобного Иосифа имел нерасположение опальный митрополит Иоасаф, которого чуть не убили мятежные новгородцы на моих глазах…» – подумал Иван и сказал немного изменившимся голосом:

– Но как-то странно, писца Исаака Собаку митрополит освободил из заточения, а своему любимцу Максиму отказал… Ведь решение Собора, во главе которого стоял митрополит Даниил касалось их обоих… Говорят, что даже опального митрополита Даниила чуть кондрашка не хватила в Волоцком монастыре, когда он узнал, что его преемник Иоасаф простил осужденного Собором писца… В диаконы и в попы поставил и в архимандриты на Симоново благословил…

– Да, государь, каждому свое – одно Собаке, другое философу Святогорцу Максиму, – тяжко вздохнул Макарий. – Все святые отцы церкви знают, что написал владыка Иоасаф своему учителю, нестяжателю Максиму Греку: «Целуем узы твои, как единого от святых, но ничего не можем сделать в твое облегчение». Вот так-то, государь. Есть один узелок не распутанный в судьбе святительской Максима. Не дано было развязать его ни Иоасафу, боюсь, и мне не удастся… – Макарий выразительно поглядел в глаза Ивану и продолжил после многозначительной паузы. – Ведь Исаак-то Собака в отличие от Максима Святогорца прославился в нашей церкви не как выдающийся богослов-полемист, а как хваткий, поднаторевший в своем деле писарь. Потому, возможно, митрополиту Иоасафу легче было пойти против решения Собора и принять деятельное участие в судьбе писца Собаки. Но с Максимом Греком все гораздо сложнее и запутанней, потому и не решился митрополит игнорировать решение церковного Собора, на котором был обвинен философ-Святогорец, знающий наизусть Библию на трех языках.

– Может, нам с тобою, владыка, удастся освободить из заточения в Отроч монастыре философа Максима?.. – Поднял на митрополита глаза отрок. – Все же, как и мы, Библию наизусть знает…

Макарий не отвел глаз перед вопрошающим взором юного государя, но про себя с нарастающей тревогой подумал: «Рассказать ему сейчас или потом о зловещей роли, которую сыграл на Соборе в тяжком обвинении Максима Грека и Вассиана Косого-Патрикеева, любимец его отца Василия, боярин Михаил Юрьевич Захарьин. Ведь Захарьин обвинил Максима Святогорца на Соборе в том, будто на земле римского папы Максим в числе нескольких сотен лиц выучился у тайного иудея, служителя каббалы, жидовской мудрости и запрещенным законам тайных иудеев. Захарьин даже дальше пошел, мол, разгневанный папа приказал схватить их всех и сжечь на костре как еретиков, но только Максим сбежал от него на святую гору Афон, и с тех пор себя за приобщение к греческой вере называл себя Святогорцем. А Захарьин слюной на Соборе брызгал, мол, какой он Святогорец, пусть хоть Библию наизусть знает на трех языках? Если еретик знает Библию и иудейские законы наизусть, что на него молиться надо? Так боярин вопрошал. Мол, вы ему в рот глядите, а папа его сжечь собирался за ересь – усердствовал Захарьин Михаил Юрьевич. К чему это я о нем вспомнил – о покойном боярине, которому когда-то на Соборе даже отпор дал? А вот к чему… Недавно, перед самой своей смертью брат Михаила Юрьевича, Роман Юрьевич Захарьин завел со мной те же странные речи – нельзя Максима Грека из заключения в Отрочь монастыре выпускать. Мол, обвинили Святогорца в том, что он с умыслом портит старые русские богослужебные книги, а надо бы его обвинить в ереси жидовствующих, за что папа его к костру приговорил. Опальный Максим Грек, возможно, только уловка Захарьиных. Они что-то знают более важное и ужасное о тайном влиянии иудейства на внешние и внутренние дела Русского государства. Это дает им шансы на первенство, в конечном итоге, в борьбе партий за власть. Странно, партия Захарьиных, во главе которой раньше стоял старший брат Михаил, а потом младший Роман, взяла на вооружение всего одно главное оружие – «священной борьбы против ереси жидовствующих». Никакая другая боярская партия этим оружием не пользовалась и пользуется, те же Бельские, Шуйские, Глинские, Морозовы – а Захарьины, на тебе, уцепились. А может, Захарьины давно подготовились к династическим войнам? Уже начали вести эти династические войны, чтобы последних Рюриковичей московских – к ногтю, а самим встать во главе новой царской династии. А пока – проба сил, когда все грядущие потрясения на троне уперлись в «еретика жидовствующего» Максима Святогорца, который, глядишь, ни слухом, ни духом в ереси тайных иудеев. Впрочем, кто его знает, Максима Святогорца, недаром знающего, чуть ли не единственный на земле, Библию на трех языках».

Задумался о своем владыка, но высказался твердо:

– Вот, когда, станешь Царем Третьего Рима, государь Иван, когда повенчаю тебя на царство Русское шапкой Мономаха, тогда и вернемся с тобой к делу Максима Грека – освобождать его или нет из заключения.

Сказав это, Макарий машинально вспомнил три странные просьбы покойного боярина, окольничего Романа Юрьевича Захарьина, за себя и за брата Михаила, опекуна государева. Не выпускать из темницы монастырской Отроч опального еретика Максима Святогорца, посодействовать браку Ивана-государя с его дочкой-сиротой Анастасией, и, наконец, венчать на царство Третьего Рима по достижении совершеннолетия Ивана. «О восшествии династии Романовых на царском троне мечтал перед смертью боярин Роман. Мечтать не вредно. Только, сдается, какие-то неведомые тайные силы стоят за этой тщеславной идеей боярина увековечить свой род на Руси. Когда-нибудь и тайное станет явным, как писано в Писании – только когда?.. Только и без напоминания Захарьиных венчать надо на царство государя Ивана – таков мой долг перед отроком, знающим уже в 13 лет наизусть всю Библию».

С падением Царьграда мысль о том, что при древних связях между Русью и Византией Москва есть второй Царьград, а государь русский – наследник царя греческого, все более и более укоренялась между православными книжниками, первым из которых, в отсутствие опального философа Максима Грека, конечно же, был владыка Макарий.

Коротающего свои дни на правах узника в тверском монастыре Отроч Максима Грека мало интересовали благословения византийских императоров через «шапку Мономаха» для величия царской власти московских государей, как, впрочем, и творения книжника Спиридона-Саввы о «чаше кесаря Августа» ради утверждения, что Рюриковичи напрямую происходят от потомков римского кесаря Августа, брата Октавиана-императора.

А книжник Макарий в беседах с Иваном на тему скорого – в свой срок – его венчания шапкой Мономаха часто говорил будущему царю, что в государях московских соединились оба Рима, Рим кесарей и Царьград византийских императоров для оживления величавой мистической идеи псковского монаха Филофея.

– Был первый Рим – Рим великих цезарей-кесарей. Он погиб, захлебнувшись в крови, чужой и своей, под напором варваров и оттого, что отказался воспинять христианскую идею. Потом была Византия и Царьград-Константинополь императора Константина – наследники погибшего Рима. Но лукавые греческие вельможи-богатеи погубили и христианскую Византию и самого императора Константина, укротив того от воинства оружия и духа – причем вражбой от ереси своей и ленивства с лукавством. И под напором еретиков и ленивцев лукавых рухнула Византия, не в силах воспротивиться силы османского оружия.

Макарий перевел дух, помолчал, испытующе поглядывая взором наставника на своего толкового ученика, прежде чем обратиться к развитию идеи «Москвы – Третьего Рима», через византийские традиции из истоков императорского Рима цезарей-кесарей. Макарий рассказывал Ивану-государю, что для чина венчания на царство его великолепно подходят – лучше не придумаешь – панегирические труды Спиридона-Саввы «Сказания о князьях Владимирских» и «Послание о Мономаховом венце».

– А теперь есть град Москва, где правили и правит наследники обоих павших империй. Воистину Москва – это Третий Рим и последний, ибо четвертому Риму уже не бывать никогда. А основателем рода Рюриковичей, как справедливо полагает Спиридон-Савва, стал брат римского императора Октавиана кесарь Август Прус, которому по духовной достались города и земли на Немане и Висле.

Иван почему-то неожиданно для себя подумал: «Как мало значили пышные сравнения Москвы со вторым Константинополем и третьим Римом – еще матушка мне о том рассказывала – для моего отца Василия и даже деда Ивана, а ведь именно они приступили к закладке величественного здания Третьего Рима. А ведь и дед и отец были природными государями и вполне могли пользоваться титулом царя».

Словно подхватив Ивановы мысли, наставник Макарий продолжил:

– Самый титул «царя» уже встречается в грамотах, правда, более во внешних сношениях. К тому же у великого князя Василия Иоанновича была своя печать с царским титулом; известны и его монеты с тем же титулом. Вот так-то, государь Иван, по Божию изволению и по благословению отца Василия Ивановича и деда Ивана Васильевича родился ты для венчания на царство Русское, и дано тебе, природному государю, Божьим повелением воцариться в Москве – Третьем Риме по достижению совершеннолетия, о чем пекся твой батюшка-государь в своей духовной.

А Иван во время речей наставника думал о словах своей матушки об отце и деде: «Твой-то отец был добрый и славный, его ни капли не боялись его подданные, во дворец его присутствия не замечали даже слуги… А сам Василий Иванович с трепетом ужаса и восхищения рассказывал мне о своем отце Иване Великом… Когда тот на пирах засыпал, присутствовавшие там именитые князья столбенели рядом, дыхнуть боялись, чтобы не разбудить своего государя, сны или сонные мысли нарушить государя… Страшен был в гневе Иван Великий – случайно проходящие женщины падали в обморок от одного только его свирепого взгляда… Грозной была власть твоего деда, и звали его соответственно Иван Третий Грозный…»

– Значит, я буду, святой отец, царем Иваном Четвертым… – сказал с чувством отрок. – Грозу люблю, владыка… До сих пор вспоминаю, ту грозу, что в Москве разыгралась перед нашей первой беседой… Говорят, я и родился, когда столицу гроза очистительная сотрясала… Матушка рассказывала, что ее стонов роженицы никто не слыхал: все заглушали раскаты громовые… С твоей легкой руки, владыка, быть мне Грозы царем – Иваном Грозным… В династию государей московских хотелось бы войти с таким именем первого царя… Кстати, давно хотел спросить тебя, владыка, что значит греческое слово «династия»?

– Династ на греческом языке означает, государь, «власть имущий». Этим именем греки называли небольших восточных владетелей, князьков, недостаточно сильных, чтобы титуловаться царями. В самой Греции династами. называли тех, кто насильно захватывал в свои руки власть, например, когда-то там было 30 тиранов-династов афинских.

– А чем отличается тирания от династии, владыка?..

– От тирании династия отличалась только тем, что правящих лиц было несколько, а не один. В средние века, по уничтожении прежнего деления на графства, династами назывались лица из прежде управлявших графствами фамилий, достигшие независимости личной и для своих владений. Династы занимали среднее место между владетельными князьями и графами, с одной стороны, и низшим дворянством – с другой. Когда уже ближе к нашему времени низшие дворяне стали получать титул «Господина», династы в отместку «господам» приняли графский титул, и разница между ними и графами уничтожилась. Но династы, не цари, государь.

Макарий почему-то вспомнил три странные просьбы боярина Романа Захарьина, мечтавшего, как и его брат, перед самой смертью о царской династии их рода – династии Романовых. Владыка с тревогой подумал о возможных династических войнах уже на русской Земле. Почему же им не быть здесь – уже были, и какие кровавые. Что в Европе, что на Руси – все едино и ужасно в схватке за власть, за трон царский. Ведь династические войны, вызывавшиеся притязаниями царствующих домов на чужие земли или открывавшиеся наследства, не новость, когда вся политика – внутренняя и внешняя – на западе Европы направлялась интересами абсолютной королевской, императорской власти…

«Сколько уже было династических войн, вызванные соперничеством Габсбургов с Валуа и Бурбонами, войн за испанское и австрийское наследство. Сколько крови пролилось на Руси, когда мир сыновей Дмитрия Донского обернулся враждой и династическими войнами его внуков – Василия Темного, Василия Косого, Дмитрия Шемяки, Ивана Можайского. И пошло, и поехало до сих времен. Вот и Ефросинья Хованская-Старицкая спит и видит на царском троне своего сына Владимира Старицкого вместо государя Ивана. Авось, Господь Русь помилует, не опрокинет ее раньше времени в династических войнах. И до венчания на царство Ивана, и до брака государя, пусть с той же Анастасией Романовой или с кем надо дожить еще. Много воды еще утечет до этого венчания шапкой Мономаха» – подумал владыка Макарий.

Почему митрополит Макарий вспомнил о трех предсмертных просьбах, включая брачную, Романа Юрьевича Захарьина во время последней беседы с Иваном-государем? Может, потому что знал: посольский приказ уже официально объявил за границей: «Великий князь Иван в мужеский возраст входит, а ростом совершенного человека уже есть, а с Божьею волею помышляет ужо брачный закон приняти». Государевы дьяки в данном посольском приказе весьма точно описали внешние приметы рослого красивого юноши, восседающего на московском престоле, хотя и напрасно приписывали тринадцатилетнему Ивану слишком степенные для его возраста помыслы о скорой женитьбе.

Знал доподлинно митрополит и о весьма скоропалительном литовском ответе насчет планов московского жениха искать в их землях свою невесту. Чиновник средней руки, некто Сукин, посланный в Литву для урегулирования споров по Себежской земле, имел особое задание от боярской Думы. В тайных переговорах с литовскими вельможами для разрешения старых территориальных претензий сторон Сукин должен был использовать неожиданный козырь Москвы: польза родственного союза государя-Ивана и королевской фамилии очевидна для завершения спора по Себежских и других землях.

Только по приезде в Москву Сукин по инстанции доложил о более чем холодном приеме в Литве, неуступчивости тамошних вельмож-чиновников. Несмотря на то, что дряхлый старый король Сигизмунд слабел с каждым днем и практически отошел от власти настолько, что польские и литовские паны уже договаривались с иностранными послами именем его сына-наследника Сигизмунда-Августа, все равно никто не шел на уступки Москве даже с отдаленной перспективой женитьбы Ивана-государя на литовской принцессе.

Больше всего митрополит удивился сообщению расстроенного Сукина, что такую жесткую политику литовские вельможи заняли под давлением объявившегося невесть откуда на переговорах беглеца Семена Бельского. Изумленному Сукину князь Семен нагло хохотнул прямо в лицо: «Чего сказками о поисках литовской принцессы для жениха-государя потчевать?.. Нечего мешать в одну кучу споры по Себежским землям и женитьбе московского государя… В нужный срок мы подыщем государю вашему нужную всем невесту, так, что комар носа не подточит… Так будет выгодно всем – и русским, и латинянам, и иудеям… Новая династия царей русских через брак государев состоится – не чета последним Рюриковичам… Вот увидишь, помяни мое слово, Сукин…»

Думал митрополит Макарий, что неспроста в Литве Семен Бельский объявился и заявил о своем участии в поиске невесты московскому государю во всеобщих интересах – и православных, и латинян, и даже иудеев. Не бывает такого – чтобы все интересы совпали и с венчанием на царство государя Ивана по достижению совершеннолетия, и с венчанием на брак святой ради продолжения рода царского. И темные намеки на конец династии «последних Рюриковичей», буквально в унисон тайным, заповедным мыслям покойных братьев Захарьиных, Михаила и Романа, ненавистников опального Максима Святогорца.

Митрополит Макарий думал о плодах свого наставничества, совсем непродолжительного по срокам и, возможно, еще видимого по плодам. Да, это прекрасно – Библия, затверженная наизусть. Запавшие в душу отрока любимые библейские тексты и яркие исторические примеры, говорящие о сути царской власти и ее божественном происхождении. Но тревожная фантазия отрока создает из затверженных библейских текстов и моих рассказов о прямом родстве Рюриковичей и римских кесарей. И все это для торжества мистической идеи Москвы – Третьего Рима – идеальный фантастический мир, куда Иван уходит, как пророк Моисей на гору Сион, отдыхать и торжествовать духом от своих повседневных недетских страхов, поражений и унижений. Один случай с Иоасафом в его спальне чего стоит – такое вовек, до самой смерти не забывается. И, отринув страхи и ужасы боярской грызни, отрок Иван в своем фантастическом преломлении созерцает величественные образы ветхозаветных избранников и помазанников Божьих – Моисея, Давида, Соломона, Саула. И как страстно, излишне страстно старается, словно в зеркале, в образах пророков и царей, разглядеть свою царственную божественную фигуру этот отрок. Ему по сердцу озаренная блеском и величием его собственная царственная особа в подобном отражении. Отрок в своих фантастических видениях о собственном царстве чует своим сердцем и трепетной душой то, что не чуяли его предки, великие князья и государи московские. Как живо отрок почувствовал в себе царя в первородном библейском смысле, настоящего помазанника Божьего с царственным «Я есьм от Бога и римских и византийских императоров»… Как мистично его, отрока, царское происхождение и стремление венчаться на царство шапкой Мономаха, так и не менее мистичны поползновения о конце «династии последних Рюриковичей», о зарождении новой династии через тайну брака Ивана-государя – тем более в интересах всех, и латинян и иудеев, в том числе… Бывает так или не бывает, что интересы Руси православной совпадают с корыстными интересами латинян и иудеев «иметь на троне своего монарха» – для борьбы с османами, покорения мира и прочего?.. Вряд ли…

Мысли глубоко задумавшегося владыки оборвал вопрос звонким голосом отрока-государя:

– Владыка, давно хотел спросить тебя о поездке в Николин град – Можайск, на молебен к Николе Можайскому Чудотворцу… Помнишь, владыка, ты обещал мне сказать – был ли знак от Николы Чудотворца о моем скором восшествии на царство и превращении Николина града в Священный град Русских?..

Макарий, словно что-то вспомнив, легко ударил себя ладонью по лбу и торжественно сказал:

– Был, государь, знак добрый Николы Можайского Чудотворца! Быть царю русскому Ивану Четвертому, помазаннику Божьему, в Москве – Третьем Риме! Быть Священному граду русских по такому случаю, тем более, что не было до Ивана Четвертого царей на престоле московском…

– А какой знак подал Никола Можайский?.. – спросил совершенно серьезно отрок Иван.

– Улыбнулся Никола, услышав мои молитвы, государь. Град Священный повыше к небесам поднял и мечом сверкнул, как молнией при грозе. Возможно, мне так показалось, государь…

– Да не показалось тебе владыка… Так и должно быть – и первому Священному граду русских при скором восшествии на царство первого царя русского… Грозы царя, воистину Грозного… Деда моего Ивана величали Грозным за одно, меня ж с грозой сравнивать будут… Со столь же страшной грозой для врагов Руси, сколь и очистительной для святости Руси святой и православной…

– Пусть будет так, государь…

– Так, владыка… Вот и приспело времечко подумать не только о Третьем Риме, но и о Священном граде Николы – Бога Русского…

2. Первый друг

Интриги и козни придворные занимали Думу боярскую гораздо больше, чем дела государственные, внешние и внутренние. Владыка Макарий словно в воду глядел: быстро сдувало временщиков и жалка была их незавидная участь.

Как торжествовала партия Шуйских, когда после низвержения Ивана Бельского, вслед за старшим братом Василием Немым власть в стране перешла к его младшему брату Ивану Шуйскому. Еще год назад при помощи владимирского и новгородского войска Ивану Шуйскому удалось свергнуть вместе с главой Думы Иваном Бельским и митрополита Иоасафа, сторонника нестяжателя Максима Грека и ставленника партии Бельских. Только поставленный новым властителем в митрополиты Макарий Новгородский, с опорой на тех же новгородских дворян, участвовавших в мятеже 3 января 1542 года, устранил Ивана Шуйского так неприметно и невозвратно, что, ссылаясь вначале на обрушившуюся на него тяжкую болезнь, тот сам отказался от власти, попросту перестал появляться в Думе.

А потом всеми забытый и заброшенный князь Иван тихо и быстрехонько умер в полной неизвестности и забвении… Свято место пусто не бывает… Как никак плодами переворота продолжала пользоваться победившая в войне с партией Бельских партия Шуйских. Потому освободившееся место старого правителя Ивана Шуйского с молчаливого согласия соперничавших партий Глинских и Захарьиных заняли его родственники: князья Иван и Андрей Михайловичи Шуйские, а также Феодор Иванович Скопин-Шуйский.

«Новые Шуйские» в отличие от старых матерых и крепких воевод-братьев Василия и Ивана, успевших отличиться и в воинском деле, и на хозяйственном поприще, уже не имели никаких государственных достоинств и даже не пробовали заслужить хоть какое-то уважение своих сограждан, любя только власть ради власти и господство ради господства. «Новым Шуйским», явным лидером которых стал сосланный когда-то Еленой Глинской в первый месяц ее правления князь Андрей Михайлович, не требовалась даже признательность юного государя Ивана за хоть какое-то усердие в делах Отечества Русского. Все свои силы и навыки «новые Шуйские» употребили только на интриги и козни в Думе, чтобы, играя на давней вражде и несговорчивости боярских партий, не допускать видимых противоречий и открытых поползновений на власть. Как изощрялись они, чтобы допускать до отрока-государя только единственно преданных Шуйским людей, отсекать далеко на подступе к «опекаемому» отроку всех достойных государева уважения, кто в скором времени мог бы быть опасен им государственной мудростью, благородством, смелостью и мужеством.

«Волчонок быстро растет, скоро превратится в настоящего матерого волка…» – такую фразу приписывали во дворе старшему опекуну князю Андрею, лидеру партии «новых Шуйских». Отрок Иван, необычайно остро чувствовавший тягость беззаконной опеки, всем сердцем ненавидел всех скопом Шуйских и особенно наглого, свирепого в гневе и бесцеремонного князя Андрея Шуйского. «Матушка Елена Андрея Шуйского почему-то люто возненавидела, и мне ее бешеная ненависть передалась – почему так, может, за наглость, вероломство, предательство?» – таким мысленным вопросом терзал себя тринадцатилетний отрок.

Правда, его злую фразу насчет «волчонка» Иван быстро переосмыслил и ловко переиначил по-своему. Это произошло после того, когда он задумался о своей судьбе. После беседы с Макарием. поведавшем ему о добром знаке деревянного Николы Можайского Чудотворца: блеснувшего – после мольбы владыки о венчании на царство своего ученика – небесным мечом в руках.

«А еще Никола град Отечества вознес после моления владыки… – подумал Иван. – В конце концов, грозовой меч, как, впрочем, и сам Царь Грозы, нужен только для защиты православного Отечества, его земель, его народа и веры отеческих гробов… Шуйским во главе с наглым и беззастенчивым хапугой Андреем наплевать и на защиту Отечества, и на веру, и на благосостояние подданных… Ой, как им не по сердцу будет новый царь-государь очистительной грозы над Отечеством… Волчонком обозвал меня князь-волкодав Андрей, пусть будет по его разумению… Пока с матерым волкодавом подрастающему волчонку не справиться, только волкодав старится и глупеет, теряя свои зубы и тупя некогда острые когти… А с юным волком-государем и дряхлому князю-волкодаву, думающему только о своем собственном брюхе, уже несдобровать… Волчонок наберется жестокости и властолюбия своих династических предков – византийских и римских императоров… Недаром основателей Первого Рима Ромула и Рема вскормила волчица… Так что, если верить владыке Макарию, о преемственности царской власти Москвы – Третьего Рима в московском царе обязана течь и волчья кровь – через молоко матери-волчицы… Волчонок?.. Пусть будет по-вашему – волчонок… Берегись растущего волчонка наглый и злой на язык князь-волкодав Андрей Шуйский со своим боярским собачьем отребьем – волчонок, став настоящим волком, еще посчитается со всеми вами…»

Отмеченный при рождении блестящими дарованиями, острой восприимчивостью, страстной, раздражительной натурой, самолюбивый Иван после смерти матушки уже с самого раннего детства был предоставлен самому себе и развивался быстро и преждевременно во всех отношениях. В его тринадцать лет душа уже алкала любви и, к сожалению, не могла найти предмета всецелого обожания. Как пытливый мозг отрока требовал пищи и находил ее в погружении в Библию, историю царств Давида и Соломона на иерусалимском престоле, Августа, Константина и Феодосия на римском и византийском, так и душа Ивана в предвкушении великой любви нашла пищу и отдохновение в юношеской дружбе.

Душевным расположением Ивана успел завладеть думский советник Федор Воронцов, младший брат опекуна-боярина Михаила Семеновича Воронцова. Федор был старше и опытней Ивана, но с какой-то поры, когда в их сердцах случайно и неожиданно возникла искорка понимания и признательности, между ними установились теплые дружеские, чрезвычайно близкие и приятные отношения.

Иван потом неоднократно вспоминал, когда в его сердце возникла эта странная искорка. Федор искренне, без всякой задней мысли выразил свое восхищение юным государем за то, что тот в столь раннем возрасте мог самостоятельно, без всяких учителей, прочесть и изучить священную церковную и римскую историю, чуть ли не все творения святых отцов и древнерусские летописи.

Ничто так могущественно и вдохновляюще не действует на чувство, ум человека, как безыскусная похвала, восхищение юным талантом, преклонение перед ним. После такого искреннего признания Федора отроку Ивану и в самом деле показалось, что он стал еще умней, образованней, талантливей, наконец, и мысли новые и стремительные с необыкновенной быстротой рождались в государевой голове, чтобы поразить и восхитить собеседника.

Разговор об истории Первого и Второго Рима свернул на новую колею, и Федор Воронцов, кроме восхищения эрудицией и тонкостью исторических оценок Ивана, проявил незаурядный дар слушателя в задушевном понимании с полуслова самых изощренных политических и династических коллизий. Замечания его во время речей Ивана были изящны, тонки и остроумны настолько, что побуждали государя на новые и новые размышления – и разговор их мог показаться неистощимым.

Неожиданно Федор задал странный, озадачивший Ивана вопрос:

– Что тебя движет, Иван, так глубоко изучать библейские и римские сюжеты о царствах и царях, древние русские летописи о княжествах и князьях? Как будто твоя голова занята одной испепеляющей мыслью о борьбе за престол, династических войнах, о своих правах, о бесправии врагов, о том, чтобы дать силу своим правам и доказать бесправие противников, обвинить их – не так ли?

Иван был потрясен и обрадован одновременно, взволнованно подумав: «Наши с Федором души воистину настроены на один лад, так тонко и великолепно настроены, что легкое, казалось бы, совершенно случайное прикосновение к какой-либо одной струне одного из нас моментально находит отголосок, чистейший ясный отзвук в другом… Это душевное понимание, восхитительная душевная гармония – от Господа… То, чего я был лишен с первых лет жизни – душевного взаимопонимания с несчастным братом – оказалось мне предписанным в теплом дружественном общении и душевном созвучии двух близких душ…»

Иван порывисто обнял за плечи старшего друга Федора сказал, как на духу, все, что скопилось у него на этот счет на душе:

– Друг мой Федор, как всегда, ты оказался прав… Во всем, что я ни читал – в церковной, римской и русской истории, я искал священных доказательств в пользу своих попранных царских прав… Занятый рассуждениями на этот счет, мыслями о нелегкой борьбе за свои права искал и до сих пор ищу средства выйти победителем в этой борьбе, войне, если хочешь… Ищу везде… И знаешь, где я нашел главные доказательства в пользу своей царской власти, против беззаконных своих слуг-бояр, отнимавших эту власть у меня… Вспомни, Шуйские Василий и Иван, Бельские, сейчас Андрей Шуйский – все они эту власть у меня отнимали, на правах опекунов… И вот даже против могущественных опекунов я нашел свидетельства и доказательства их ущербности и корыстолюбия, что противны Господу… Знаешь, Федор, где нашел?

– Где же, государь?..

– В Священном писании, Федор… Потому и Библию наизусть знаю – от корки до корки… Владыка Макарий, сам назубок ее знающий, строго проверил меня… Говорил, много знавал он балаболов, якобы затвердивших Библию… Так вот, я не из тех балаболов…. Известно, что слабы и тщеславны людишки – приписывают присваивают себе то, чем не владеют, на что прав не имеют… Тебе первым, друг мой Федор, я признался, почему наизусть выучил Священное Писание – чтобы в сердце моем проросли доказательства правоты моей царской власти против беззакония бездарных слуг-опекунов… Так-то, мой друг, даже владыка Макарий не знает о том… Его знание наизусть Библии даст силы святые помочь своему Отечеству утвердить меня на царском престоле… Только когда это будет?.. Я больше о врагах своих думаю – как их переиграть и на место поставить…

Федор со смущенной улыбкой, стыдливым румянцем на щеках с восхищением выдохнул:

– Государь, признаюсь честно, от всего сердца, никак и никогда до наших задушевных бесед не думал, что ты так умен и образован…

Иван тоже неожиданно залился густым стыдливым румянцем и залепетал странные слова признательности и благодарности:

– Ну, что ты, что ты, друг мой верный… Это я тебя должен благодарить больше… Никто меня так не слушал и не побуждал к рождению мыслей поразительных… Я сам в полете мыслей, как на крылах, возвысился… Да не я один в нашем разговоре летал… Мы с тобой оба парили в заоблачных высях…

Пока государевы уста что-то лепетали – восторженное признание в дружбе и любви, или нечто подобное – только что родившиеся мысли Ивана делали новые пируэты. «Как сладко зарождение дружбы двух родственных душ… Сегодня вдруг я сам осознал свое новое рождение – в товариществе, в понимании… Созвучие душ так редкостно, почти невероятно… И вот это созвучие произошло… Даже в том наше созвучие, что Федору нельзя было мне не сказать свои восторженные похвалы моему уму и таланту, а мне нельзя было их не принять, ибо неприятие похвал было бы так же фальшиво, как и замалчивание их… Созвучие дружеских душ удивительно и волнительно… Как прекрасно, что мы с Федором находим отчаянное удовольствие именно в чистейшем и ясном звучании различных тонких душевных струн, которые мы затрагиваем в наших доверительных беседах… И мы готовы говорить и говорить вечно, будто никогда не наговоримся… Будто оторвут нас друг от друга – и не сумеем мы выговориться в дружеском святом порыве, когда души нараспашку и струны обнажены для счастливого чудесного созвучия… Боже, мне кажется, что нам недостает времени, возможно, даже слов любви, чтобы выразить друг другу все искрометные мысли и чувства, которые вырываются наружу из глубины наших обнаженных душ… Созвучие струн душевных, душ мятежных и нежных вдохновляет на подвиги, ибо чувство дружбы всесильно…»

Установление теплых дружественных отношений между Федором Воронцовым и государем Иваном не могло не остаться незамеченным при дворе. Шуйские сведали, что расположение юного опекаемого ими государя завладел думский советник Федор Семенович Воронцов, брат опального опекуна-боярина Михаила Семеновича, что могло как-то ущемить права их партии и лично князя Андрея Михайловича Шуйского. Иван обратил внимание, что при посторонних под неприязненными взглядами Андрея Шуйского, Федор Воронцов даже нарочито не обращает на государя никакого внимания. Но сразу после убытия князя Андрея, как только случалось остаться без лишних глаз и ушей сторонников партии Шуйских, Федор приглашал Ивана в уютный уголок дворцовых палат – и они, позабыв про все на свете и не замечая, как стремительно летит время, бросались в свои раскованные беседы и рассуждения.

Они тянулись друг к другу, и это было видно невооруженным взглядом… Шуйские и их сторонники к этим живым доверительным беседам не допускались – и все это вызывало их неприкрытую ревность, зависть и даже приступы злобы и ненависти к Федору Воронцову…

Федор с Иваном могли часами напролет говорить о священной церковной истории, писаниях святых отцов, о Геродотовой Скифии, летописной жизни древнего Русского государства… Меняли темы бесед, и также живо и остроумно толковали о будущей жизни, о возводимом, пока недостроенном Третьем Риме, об искусствах, о народных праздниках и обычаях… И никому из друзей в голову не приходило жаловаться на собственные неудачи и проблемы…

Ивана уже с самых первых доверительных разговоров с Федором удивило одно наблюдение за своим другом: он мог бы воспользоваться своим положением близкого друга и попросить государя за себя или за кого еще… Только Федор словно зарекся ни просить, ни требовать, чтобы не бросить даже тени на бескорыстную юношескую дружбу, где не может быть места расчету, хитрости, продуманных нечистых ходов…

В Федоре Ивана всегда поражали сосредоточенное внимание собеседника, тонкое чувство понимания осознания, кто есть кто – кто государь, а кто простой советник Думы, потому и не лез друг государев в интриги и козни боярские, давал обтекаемые советы государю по сложным вопросам взаимоотношений с боярскими партиями… Только душу отводил, когда они с государем заплывали к дальним берегам их судеб и будущности русского государства, ибо в юности все силы души направлены скорее на будущее, чем на настоящее… Ибо не столь интересна в юности куцая синица в руках – подавай юности в мечтаниях хотя бы жаворонка, что поет высоко в небе…

Опять так все это было созвучно душе Ивана тринадцатилетнего, его тогдашним умонастроениям: в юности все силы души, весь задор душевный направляются на неизвестное будущее, известность настоящего не бодрит и не пьянит – этим все сказано… А воздух будущего пьянит и завораживает, потому все мысли и чувства отданы не нынешнему настоящему, каким бы хорошим и устроенным оно ни было, а новому, неизвестному будущему, к которому обращены все надежды несбывшиеся юности…

Как парил в доверительных разговорах с другом Федором юный Иван-государь, какие живые и обворожительные формы принимали надежды и мечты сладкие – в них мало было от опыта прошедшего и настоящего, но безумно много от воображаемых возможностей личного человеческого счастья, процветания и счастья всей Отчизны… И самое главное, не было никаких оснований не видеть ущербности, несбыточности надежд юности, потому что все надежды и мечты этого вдохновенного пьянящего возраста просто обязаны сбыться…

Иван как-то не выдержал и задумчиво спросил Федора:

– Почему ты меня ни о чем не просишь?

Федор рассмеялся и ответил:

– А ты – почему меня?..

Иван на секунду замешкался, но все же нашелся:

– Но ведь я все же государь?..

– Но ведь еще не царь! – парировал Федор.

– А царя просил бы о чем?..

– Вот когда будешь царем, Иван, тогда и видно будет… – сверкнул глазами Федор и сменил тему разговора.

Слава Богу, им всегда было о чем говорить… И снова отрок Иван возносился в фантазиях о будущности все выше и выше, постигая всю необъятность мечтаний и мыслей о возможностях воплощения юношеских надежд… Еще бы, как бы мозг государев не был занят текущими мыслями о попранных правах, дерзко нарушаемых боярами, мечты и надежды о будущем так или иначе касались средств борьбы – как дать окончательное освящение правам царским, возвысить их до совершенной недосягаемости грызущихся за власть боярских партий…

Один только раз кольнуло сердце Иваново недоброе предчувствие: «Возможно, Федор и не просит меня сейчас ни о чем, потому что хочет наверстать все упущенное ныне в «царское» время…» Ивану стало неловко за собственные подозрения насчет единственного близкого друга – «Вот и я увидел какую-то корысть там, где ее нет и в принципе… Сколько еще воды утечет, когда мне будет дано венчаться на царство… А я уже дал волю не только своим мечтам и надеждам, но и подозрениям своим… Как это низко – подозревать друга в его будущих грехах…»

Ивану не давала покоя эта его мысль о своих нелепых подозрениях в греховных намерениях друга использовать его царство в каких-то своих корыстных устремлениях. Иван не мог терпеть больше и решительно вознамерился разобраться в своих сомнениях и позициях друга. Он сам нашел Федора и, когда они остались наедине, порывисто обнял его за плечи, приблизил его лицо к своему и, глядя тому прямо в глаза, промолвил не своим голосом:

– Знаешь, Федор, почему мы так быстро сошлись с тобой?.. – У Ивана перехватило дыхание, но он все же справился с ним. – Отчего я люблю тебя больше всех других, наверное, даже больше родного брата?.. Я обязан тебе это сказать… Нас связывает не только удивительное созвучие душ, но и редчайшее человеческое качество – откровенность… Я всегда был предельно откровенен с тобой… У тебя не было причин сказать о моей не откровенности… Я считал, что и ты со мной так же откровенен, как я с тобой… Но я хочу быть уверен в тебе, как в себе…

– Ты меня хочешь о чем-то спросить – спрашивай… – Сказал посерьезневший Федор с кроткими грустными глазами. – Ты, государь, должен быть во мне уверен, как в себе… Я догадываюсь, о чем ты меня хочешь спросить… Впрочем, догадки – догадками… Знай, Иван, только одно, я всегда говорю искренне, без всякого лукавства – так никому не говорю, кроме тебя, потому что, как никто ценю нашу дружбу…

– Но… – Иван старался как можно четче и уверенней подобрать слова, чтобы не обидеть друга. – Самые важные и сокровенные мысли, в которых мы боимся даже признаться друг другу, в которых даже стыдно признаться самому себе, – это невысказанные мысли… Но если мучит душу именно от недосказанного, может твой друг, Федор, просить тебя об одном одолжении…

– Конечно, какие там могут быть одолжения?.. Спрашивай, и я, как на духу отвечу тебе – своему другу, своему государю…

– Ну, что ж, Федор, наверное, это будет первым испытанием нашей дружбы…

– Пусть будет первым испытанием… – промолвил тихо Федор Воронцов. – Спрашивай, государь…

– И спрошу, Федор…

– Спрашивай, Иван…

– Иногда мне так хотелось, чтобы мой друг о чем-то попросил меня, но страх был – друг с какой-то корыстью хочет использовать государя, а это уже равносильно смерти дружбы бескорыстной… – Выдохнул Иван одним духом. – …А я вот о чем задумался и о чем спросить хочу моего друга… Может быть, сейчас ты, Федор, ни о чем меня не просишь с дальней перспективой – захочешь наверстать все упущенное ныне уже тогда, когда я царем стану… Ведь не сможет же царь отказать просьбе друга – как, Федор?.. Ответь…

Ивану чувствовал неловкость за вопрос и испытание своего единственного друга – но отступать было уже некуда…

– Нет никакой моей корысти сейчас, и не будет никакой корысти в будущем… – тихо промолвил Федор. – Но я бы солгал и тебе, и себе, если бы сейчас пообещал тебе, Иван, что, после венчания твоего на царство ни о чем бы тебя не попросил… Жизнь – она ведь штука странная… Нельзя давать обещания, что ни о чем не попросишь царя, причем царя-друга…

Иван стоял столбом, пораженный бесхитростной искренностью друга… А он еще его вздумал в чем-то подозревать, вот, испытание другу выдумал… На глазах Ивана навернулись слезы при старых мыслях: «Вот и я дал волю подозрениям своим… Как это низко – подозревать друга в его будущих грехах…»

Федор побледнел. Проглотив соленый ком, с такими же слезами на глазах спросил глухим прерывистым голосом:

– Я что-то не то, не так сказал?.. Ты хотел услышать нечто другое?.. Но ведь ты не заподозришь меня в лукавстве?..

Иван нежно обнял друга и поцеловал его в щеку… Сказал таким же глухим голосом, глотая слезы:

– Ну, что ты, что ты… Какое там лукавство… Какая там корысть может быть в дружбе… Прости меня, Федор…

Они стояли, обнявшись, и плакали… Каждый думал о своем и общем: нельзя подвергать дружбу испытаниями, тем более такими, которые придумывает не великая выдумщица жизнь, а на которые собственная коварная человеческая мысль в дурной подозрительной голове изощряется…

3. «Грубство» и унижение

После встреч и бесед с другом Федором Воронцовым юный государь любил поздним вечером погрузиться в чтение. При свечах он склонялся над житиями святых, сочинениями Иоанна Златоуста, киевскими летописями Нестора, Сильвестра, подготовленными по его просьбе наставником владыкой Макарием. Библейские пророчества в его мыслях переплетались с древнерусскими летописными легендами. Иван высоко ценил помощь владыки-наставника в Законе Божьем, в церковных таинствах, а также истории земли Русской…

Чтение перед сном побуждало Ивана к сочинительству, его обуревала всепоглощающая страсть к слову, к писанию повествований. Творя ради собственного удовольствия и невероятной тяги – преобразовывать мысли в слова и складывать слова в великолепные фразы! – Иван вдруг осознал свой новый дар сочинителя… А как Ивана вдохновляет возможность озвучить только что сочиненное произведение! Упиваясь звуками собственного голоса, он предавался и ораторскому искусству – со всем юношеским пылом и врожденным артистизмом. Естественно, писания и речения отрока напоминали по стилю библейские, он высокопарен, многословен, и в то же время по-юношески пылок и вдохновенен…

А вокруг государя, с раннего утра до позднего вечера новые козни и интриги боярские… Вроде бы и первенство князя Андрея Шуйского несомненно и бесспорно, да только сам князь, мучаясь воспоминаниями, когда его самого после смерти государя Василия втравил в династические интриги его брат Юрий Дмитровский, ревнует всех подряд к опекаемому им Ивану. После свержения и умерщвления в темнице первого боярина Ивана Бельского и отстранения от реальной власти Дмитрия Бельского у главенствующей партии Шуйских не могло быть новых соперников, сильных собственными средствами и яркими талантливыми лидерами. К тому же партии Глинских и Захарьиных, испуганные скоропостижными смертями Василия и Ивана Шуйских и возможностью мести со стороны их могущественных родственников из «новых Шуйских», как бы самоустранились от борьбы за власть, отошли в сторону.

И все же было чего опасаться тщеславному и мстительному Андрею Шуйскому: опасность ему и его партии являлась с той стороны, откуда раньше ждать не приходилось – не по дням, а по часам рос и мужал государь. И с растущим, бурно развивающимся – физически и умственно – Иваном, явно вырывающимся из-под опеки самозваных регентов из партии Шуйских, на государственную сцену могли уже скоро выступить два лица, облеченные полной доверенностью государя Ивана, далеко уже не младенца. Шуйские не только ревновали, но и ненавидели духовного наставника отрока-государя митрополита Макария и сердечного друга Ивана, Федора Воронцова.

Знали «новые Шуйские», кому должен был бы обязан до гробовой доски своим возведением на митрополичье – Ивану Шуйскому, ниспровергателю старого митрополита Иоасафа и главы думы Ивана Бельского. Знали новые временщики и то, что после восшествия на духовный престол владыка Макарий категорически отказывался связывать свое имя с какой-либо боярской партией, и в первую очередь с «новыми Шуйскими», спокойно и непринужденно лавируя между ними и отдавая всего себя, насколько это возможно, наставлению на путь истины юного государя.

До митрополита Макария у князя Андрея Шуйского руки были коротки… На оскорбительный намек князя, мол, раз тебя возвел покойный Иван Шуйский, самолично сведший до тебя с престола двух старых митрополитов, Даниила и Иоасафа, потому выполняй волю опекунов Шуйских и «отшей» от государя самозванца Федора Воронцова, пользующегося безграничной доверенностью и благосклонностью Ивана, что опасно для партии «новых Шуйских», владыка ответил спокойно и достойно.

– Насчет сведения и возведения на престол митрополичий – Бог дал и Бог взял… Не гоже попрекать меня моим возведением, да использовать его в своих корыстных целях – супротив государя и его близкого друга сердечного…

– А ведь дело выскочки Федора Воронцова, нагло приблизившегося к престолу государеву, может вылиться в большое грубство… – угрожающе прошипел Андрей Шуйский.

Владыка спокойно с усмешкой спросил:

– Митрополиту грозишь, князь Андрей, боярским грубством?

– Знамо дело, не думскому же советнику Федору, брат которого Михайло Воронцов в опекунах младенца-государя хаживал… Выскочку Федора давно пришло время приструнить, к ногтю придвинуть, а то уж больно занесся, распоясался, приблизившись к Ивану, с законными опекунами его через губу разговаривая…

– Насколько я знаю, в духовной государя Василия нет ни слова насчет опекуна его сына, князя Андрея Михайловича Шуйского…

– А мне, владыка, опекунские права передали мои двоюродные братья, покойные Василий Васильевич да Иван Васильевич Шуйские, потому…

– Не ведомо нам о таких правах, сын мой…

– Пока не ведомо, а скоро будет ведомо… – зло прошипел князь Андрей. – …Когда настанет время отшить от государя примазавшегося к нему новоявленного опекуна, выскочки Федора… Может, он думает, что на государя он имеет такие же права, как брат-опекун Семен Воронцов… Вот мы и напомним при тебе, владыка, и при государе сначала выполнять свои скромные обязанности в государстве, а потом уже качать свои вымышленные права…

– Так ведь Федор ни на какие опекунские права не претендует… – возмутился Макарий. – …Его с государем связывает только сердечная бескорыстная дружба…

– …Знаем мы этих бескорыстных друзей… – зло перебил митрополита Андрей Шуйский с перекошенным от злобы лицом и бешеными черными глазами. – Спит и видит как государевой благосклонностью воспользоваться – место потеплее и богатства из казны урвать…

Хотел было Макарий сказать: «По себе, по двоюродным братьям меряешь, полказны государевой разворовавших во время «законной» опеки… И Федору обвинение бессмысленное слепили – якобы тот на место брата-опекуна хочет заступить… Быстрее бы государь вступил в возраст совершеннолетия… Быстрее бы его от опекунов разных освободить и на царство венчать… Только нельзя спешить, как владыка Иоасаф… Надо духовную батюшки государя выполнить… А то вон как казнокрады Шуйские разволновались, соперничество в опекунстве, влиянии на государя-отрока почуяв… Глупцы корыстные…», да только с брезгливым выражением лица махнул рукой в сторону князя-опекуна…

«Брезгаешь, владыка, Шуйскими, ну, что ж, брезгуй, брезгуй, глядишь, не только до Федора-фаворита, но и до митрополита каток грубства боярского докатится, и придавит унижением неслыханным» – подумал князь Андрей, прощаясь с Макарием в его митрополичьем Чудовом монастыре.

Это случилось 9 сентября 1543 года в столовой избе государевой на совете…

Ничего поначалу не предвещало беды на том совете, где помимо Ивана-государя, митрополита Макария присутствовали все трое Шуйских, Андрей, Иван, Федор, их советники князья Шкурлятев, Палецкий, Пронские, Кубенские, Алексей Басманов… Среди прочих думских бояр и советников, дьяков государевых сиживал скромно, не высовывая носа и Федор Воронцов.

Наверное, что-то внутри накипело у Андрея Шуйского, что стал он с места кричать о многих непорядках в государстве, когда случайные люди начинают свои правила превыше общепринятых ставить, именем государя московского козырять… Не было еще названо имен, не указано – какие именно непорядки и какие нарушения общепринятых правил вызывают негодование самозваного властителя из сплоченного клана Шуйских… Но невольно все Гловы повернули в сторону боярина Федора Семеновича Воронцова… Кому же, как ни ему быть повинным во всех непорядках и беззакониях, творимых в государстве…

Намек-то Андрея Шуйского все правильно поняли: кому козырять именем юного государя, как не его распрекрасному душевному другу, фавориту Федору… Покраснел, потом побледнел Федор Воронцов, непонимающе глядя то на Андрея Шуйского, то на друга Ивана… А государь неопытный в дрязгах и кознях боярских и сам-то в разум войти не может, пожимает плечами – чего это князь Андрей стал расходиться?

А тот и правда почуял за собой силу недюжинную, видя смятение боярина Воронцова, Ивана-государя, да и полное непонимание происходящего митрополитом Макарием. Поднялся с места Андрей Шуйский, медвежьей походкой, тяжело ступая и сильно размахивая крепкими руками со сжатыми кулаками, влез на возвышение, осмотрелся и стал говорить медленно, со скрытой в словах угрозой:

– При покойном государе Василии Ивановиче таких непорядков не было, чтобы кто-то из бояр и дьяков ему наушничал тайно… Спокойствие было в государстве… Потому и составил со спокойным сердцем старый государь свою духовную в пользу своего сына-младенца… Шуйские были и есть главными опекунами… Непорядки пошли, когда властительница Елена, правящая именем сына-государя, приблизила к себе конюшего Овчину… А сейчас непорядки с фаворитом государя Воронцовым… Жить многим боярам очертело при таких порядках, когда простой думский советник козыряет на каждом шагу, по делу и без дела именем своего якобы близкого друга, государя юного Ивана…

– Неправда… – прокричал, вскочив с места, белый, как полотно, Федор Воронцов. – Это ложь, государь… Не верь им…

– Может, и поклянешься, что не козыряешь именем друга-государя Ивана?.. – спросил в полной тишине князь Иван Шуйский.

– Если надо, и поклянусь…

– Так в чем же дело – клянись… – подзуживал с тихой иезуитской улыбочкой князь Федор Скопин-Шуйский. – Посмотрит государь Иван – каков его друг клятвопреступник…

И тут молодому боярину, как вожжой ударили под хвост; он смерил грозным, не предвещающим ничего хорошего взглядом всех троих Шуйских и сказал не менее язвительным тоном:

– Чего оспаривать обвинения, которые даже не прозвучали из уст обличителей?.. Неужто надо клясться в том, что я осмелился вслух произносить имя государя?.. Вот и князь Андрей, и другие бояре Шуйские произносят его имя… Все произносят, не реже меня…

Среди бояр прошла первая волна ропота, нестройный хор голосов бросал слова новых обвинений Федора:

– …Да, он просто издевается над нами…

– …Да, он нагличает, не уважает старших бояр…

– …Чего ждать от этого смазливого выскочки…

– …Бояре, да ведь он нас оскорбил…

– …Выскочка нас презирает…

– …Думает, раз фаворит государев, все с рук сойдет…

– …Только не сойдет тебе, оскорбление, друг ситный…

– …В таком щепетильном деле, брат, ни государь, ни митрополит тебе не защитники…

Андрей Шуйский поднял руку и начал при всем народе честить Федора Воронцова – почем зря… Думские бояре слушали его тревожно, с замиранием сердца, разинув рты… Но еще тревожней, мутнее и жутче становилось на сердце у Ивана: вот так из ничего создается поклеп на друга… «А дальше – больше… От фаворита, козыряющего именем моим, потянется страшная унизительная цепочка, мол, на власть замахнулся фаворит… Знаем таких, пример конюшего Овчины у всех перед глазами… Власть зыбка… Нет уже власти… И время самое подходящее – пошатнуть, расшатать вековечную твердыню престола московского, пользуясь малолетством государя… Что же делать?..» – судорожно думал Иван, озираясь по сторонам.

Только кто-то пугливо отворачивался, кто-то наоборот нагло улыбался – не было ни одной пары глаз, в которых светилось бы сочувствие… «Может, только бояре Морозовы меня поддержат с владыкой Макарием? – мелькало в мыслях у Ивана. – Да где же они?..»

А Андрей Шуйский напирал на недовольных бояр, с гневом взирающих на выскочку Федора:

– Чего ждете-то?.. Не знаете, что ли, что делают в таких случаях… Пока такой фаворит воду мутит, добра не жди… Скоро он нас всех именем государя друг с дружкой, как собак бешеных, стравит… Вы этого, ждете, бояре?.. Сегодня же надо с ним посчитаться, завтра будет поздно… Завтра нас всех по одному – к ногтю… Только завтра этого не будет… Мы тебя, нынче – к ногтю… Раздавим Федора Воронцова, как козявку, как букашку вонючую…

От слов таких подстрекательских – тем более в присутствии опешивших митрополита и отрока-государя – кружились боярские головы, кровью и мстительной злобой наливались глаза… Вот еще один фаворит выискался, так мы тебя к ногтю, как Шуйские призывают… Потому что завтра ты, Федор Воронцов, нас всех сам можешь – к ногтю… Нет, лучше мы уж будем первыми… Умри ты, выскочка, первым сегодня, а мы уж, грешные, следом за тобой, но все же завтра… Словно морок какой прошел по государевой палате – запахло кровью…

Прежним насилиям, о которых какое-то время даже подзабыли в Кремле, дано былло продолжиться и восторжествовать… Сторонники Шуйских скопом набросились в государевых хоромах на несчастного жалкого Федора Воронцова, и, опьянев от ярости, били его по лицу, сверху по голове… Оборвали все его платье, сбили с ног, пинали ногами…

Иван, потрясенный унижением и избиением друга поднял голос в его защиту:

– Оставьте Федора!..