Мать и сын, и временщики E-Book

Александр Бубенников

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Krimi
• Serie: Грозный. Исторический детектив
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 613

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Династический кризис на московском престоле после скоропостижной смерти Василия III, в смерти которого были глубоко заинтересованы как старомосковские боярские партии, так и партии «беглецов» Гедиминовичей (Глинских, Бельских). Создание опекунского совета при трехлетнем государе Иване Васильевиче с особым полномочиями «правительницы» Елены Глинской при малолетнем сыне Ивана IV. Приближение Глинской своего любовника боярина-конюшего Овчины к трону государя. Политический и церковный кризис в государстве при Елене Глинской, которой, несмотря ни на что, удалось увеличить казну за счет введения «Копейки» вместо невесомых и фальшивых денег «мечовок». Отравление Глинской высокопоставленной служанкой во время заговора боярских партий. Падение фаворита Овчины с его заточением и умерщвлением. В сюжетные линии романов органично вплетены древнерусские произведения - летописные своды, жития, послания, духовные грамоты, освещающие не только личности князей и преподобных - героев романа, но и тайны русской истории и его великих государей, русского прорыва на Западе и Востоке, создания Великой Империи Ивана Великого и Ивана Грозного. Цикл из шести исторических романов помогут глубже проникнуть в актуальные для нынешнего времени тайны отечественной истории первой Смуты в государстве и душах людей, приоткрыть неизвестные или малоизученные её страницы становления и укрепления русской государственности и гражданственности, и предназначается для всех интересующихся историей Руси-России.

Leseprobe

Александр Бубенников Мать и сын, и временщики

1. Прощание с государем Василием

Занимаясь составлением духовной и «устроением земским», Василий ни разу не пригласил к себе супругу Елену. Отшучивался, что не хочет показаться в таком непотребном болезном виде перед красавицей-женой, мол, напугать не хочется раньше времени.

Желая утвердить душу свою сразу же после готовой духовной, государь тайно причастился. С помощью ближнего боярина Захарьина он встал со своего одра, где был несколько дней недвижим, принял от своего духовника светлые дары причастия, лег снова и распорядился – позвать к себе митрополита, братьев и всех нужных бояр.

Когда все собрались во дворце, возгласил государь торжественно с одра:

– Поручаю своего сына-наследника Ивана Господу Богу, деве Марии, Святым Угодникам и митрополиту Даниилу…

Бледное, обкуренное серой лицо Даниила, приняло скорбное выражение в знак полнейшего согласия с решением государя оставить престол за малолетним Иваном, рождение которого сопровождалось в Третьем Риме небывалой грозой.

Государю трудно было говорить. Он тяжело вздохнул и продолжил:

– …Отдавая сыну Ивану наследие моего славного делами отца Ивана Великого, надеюсь на совесть и честь моих братьев, Юрия и Андрея. Вы, братья мои, должны служить своему племяннику Ивану, исполняя крестные обеты, усердно в делах земских и ратных…

Юрий Дмитровский и Андрей Старицкий наклонили головы и приложили правую руку к сердцу, показывая тем самым, что воля старшего брата-государя для них незыблемый закон совести.

– Да будет тишина в великой Московской державе… – возгласил государь. – …И да высится рука православных христиан над неверными…

Отпустив митрополита и братьев с прочими, Василий задержал подле себя только бояр из узкого круга опекунского совета. Долго молчал, собираясь с мыслями и крепчая духом, потом возвысил голос:

– Служите сыну моему Ивану, природному государю, как вы мне служили… Блюдите крепко – пусть царствует сын Иван над русской землей, да будет в его царстве правда… Не оставьте, бояре, моих соратников Бельских… Не оставьте князя Михаила Глинского, он мне самый ближний по родству с великой княгиней Еленой… Стойте все заедино, как братья, ревностные ко благу отечества…

Василий нашел взглядом Бельских и обратился к ним:

– А вы любезные соратники, усердствуйте вашему юному государю Ивану в правлении, и в войнах, и в мирских делах…

Бельские поклонились, но ничего в ответ не сказали. Тогда Василий устремил взгляд на Глинского и торжественно возгласил:

– А ты, князь Михаил, за моего сына-наследника Ивана и за жену мою, великую княгиню Елену должен охотно пролить всю кровь свою и даже в случае необходимости дать тело свое на раздробление…

Князь Глинский порывисто сделал шаг вперед и пообещал с присущей ему пылкостью и самозабвенностью излишней:

– И кровь пролью охотно и тело свое дам на раздробление ради природного государя Ивана Васильевича, первенца твоего!

– Верю, верю… Хватит… А теперь бояре оставьте меня с немногими советниками… – слабо отозвался государь, откинувшись после речи на подушки.

Отпустив всех бояр, оставив при себе «немногих – Захарьина, Глинского и Шигону, Василий дал им последние наставления насчет супруги Елены. Как ей без него, государя и мужа быть, и как к ней боярам ходить! Василий предусмотрел даже процедуру сношений между боярской Думой и вдовствующей великой княгиней – все под надзором опекунского совета, точнее ведущей тройки «немногих». Объяснение с супругой и детьми – чтобы те не напугались за несколько раз общения – Василий откладывал до самой последней минуты, причем свидание должно быть только один раз, единственным и последним. «В последний раз, если чем и напугаю, то уже не буду совестью мучиться, раз дано скоро отмучиться» – так решил в своих думах государь, изнемогая телом и духом все более и более.

Призвав к себе только Глинского и Захарьина, нескольких ближних детей боярских и двух врачей Николая и Феофила, отвратно чувствовавший себя Василий потребовал, чтобы ему дали каких-либо специальных лекарств с морфием и впустили в рану чего-нибудь крепкого и успокаивающего, ибо она под конец еще сильней гнила и смердела.

– Можно ли исцелить меня уже в таком виде? – спросил он у врача Николая. – Можно ли надеяться на силу лекарств?

– Государь, лекарства ты уже испробовал… – ответил врач, посмотрев в сторону Глинского и Захарьина. – Даже тогда, когда я не рекомендовал их принимать…

Глинский и Захарьин покраснели и хотели что-то возразить, но Василий жестом прервал их готовые пролиться речи.

– Дайте высказаться врачу Николаю, который знает обо мне все – далеко или близко я от Бога в своем плачевном состоянии.

Врач опустил глаза и тихо ответил:

– Государь я всегда знал о твоей большой милости ко мне… И сейчас знаю… Для меня особо важно, что ты мне полностью доверял и доверяешь поныне… Я догадался о том, что ты принимал лекарства втайне от меня… – Булев задержал недовольный взгляд на Глинском, Захарьине, но сдержался от обвинений, которые клокотали у него в горле. – Лекарства те не помогли… И новые, боюсь, уже не помогут… Был один, всего один малейший шанс, довериться одним… Сам знаешь кому, государь, слушая подсказку неба… – Николай посмотрел с преданностью невыносимой на Василия, и тот понимающе кивнул головой. И врач произнес с огромным душевным надрывом. – …Но сейчас уже не подсказки неба надо внимать, а гласу Господа… Если бы от меня, врача твоего, что-то зависело, если бы что-либо было возможно, я бы искалечил свое собственное тело, чтобы помочь тебе, государь… Но я не знаю никаких лекарств для тебя, кроме Господней помощи!

– Погоди, Николай, нельзя так… – обратился к врачу с белым, как полотно, лицом Глинский. – Подожди, ведь еще что-то можно сделать…

– Ну, нельзя же отказывать в последней просьбе государю… – вторил Захарьин. – …Может обождавши денек, когда тебе немного полегчает, пустить бы в рану чего крепкого, меда стоялого, водки… Может, то успокоит, а то и оживит…

Николай с еле сдерживаемой яростью поглядел сначала на Глинского, потом на Захарьина и сказал:

– Если не помогли, а скорее навредили ваши тайные лекарства в Волоке, зачем вы требуете нового вреда… – И со слезами на глазах обратился к Василию. – …Государь, прости меня, грешного и слабого… Не умею я воскрешать из мертвых – я не Господь Бог…

Глинский и Захарьин снова что-то хотели сказать резкое, оправдываясь или обвиняя в бездеятельности врача, но Василий снова легким жестом руки прекратил возможные препирательства у одра. Василий первым из всех вслед за Николаем Булевым осознал, что он находится на пороге жизни и смерти, что скоро, может через час-другой столкнется с надвигающейся неминучей смертью, отвратить которую уже нельзя ни молитвами, ни звездными подсказками – поздно…

Василий из последних сил приподнялся на одре и сказал, обращаясь ко всем, окружившим его:

– Братья мои, Николай был прав, когда он назвал мою болезнь неизлечимой…

Василий вспомнил про слова царевича Дмитрия-внука в приснившемся ему сне, про копье небесного воина Георгия, рожденного проклятьем Соломонии, про грехи свои смертные и тяжкие, и призвал к слуху бояр и детей боярских.

– …Теперь мне больше надо думать не о спасении моей гниющей плоти, а о том, как спасти мою душу… Братья, слушайте меня: я уже не ваш… Простите меня Христа ради… Да исполнится воля Божья!.. Да будет имя Господне благословенно отныне и на века!..

Услышав такие слова, ближние дети боярские горько заплакали, но они не хотели расстроить своими слезами государя и вышли вон. За ними также в слезах вышли Глинский, Захарьин, Николай, Филофей. За дверями многие из вышедших от государя пали на землю в бурных рыданиях, забились от жалости к умирающему в конвульсиях…

– Божья воля – что для государей, что для простолюдинов едина… – прошелестел одними губами Захарьин.

– Знамо дело… – ответил Глинский, мысли которого были уже не об умирающем государе, о живых – племяннице, внуке.

Сие случилось 3 декабря 1533 года… Сначала, почувствовав, что последние силы покидают его, Василий пригласил к себе, к своему смертному одру игумена Троицкого Иосафа. Когда тот тихо приблизился к нему, Василий сказал:

– Святой отец, Отче! Молись за государство мое, за сына моего и за бедную мать его! У вас в Троице я крестил Ивана, отдал его в руки Угоднику Сергию, клал на гроб Святого Чудотворца… Поручаю вам особенно – молитесь о младенце-государе!.. Прошу, святой отец не выезжать и Москвы, но молиться… Уже не о старом государе Василии, а о младенце-государе Иване…

Пригласил государь ближних советников из опекунского совета, снова, пользуясь слабыми остатками жизненных сил, наставлял насчет нового правления, отношений бояр с великой княгиней. Все отметили, что государь, несмотря на плохое – хуже некуда! – самочувствие, демонстрирует завидное хладнокровие, рассудительность и особую заботливость о судьбе оставляемой державы, судьбе своего семейства. Василий захотел сначала увидеть братьев.

Пришедшие братья Юрий и Андрей стали умолять Василия подкрепиться. Тот без улыбки отозвался на их просьбу:

– Ничего, не волнуйтесь, на том свете подкреплюсь… – и добавил изменившимся голосом. – Смерть чую предо мною… Желаю благословить сына, видеть супругу, проститься с ней… – Василий прикрыл глаза, о чем-то глубоко задумавшись, и тут же сделал решительный протестующий жест рукой. – Нет, не надо!.. Боюсь ее горести… Боюсь, что мой болезный вид устрашит младенца…

Советники и братья почувствовали, что государю осталось жить считанные часы и стали склонять Василия послать за великой княгиней и благословить ее и сына-наследника на правление. За Еленой пошли брат Андрей и Михаил Глинский.

Государь возложил на себя крест святого Петра, первого московского митрополита, и захотел прежде всего увидеть сына Ивана. Государь мучился – вдруг младенец расплачется, испугавшись его непотребного вида… Но младенец Иван, которого нес на руках родной брат Елены, Иван Глинский, был тих и не по годам серьезен.

Василий дождался, когда приблизится с его сыном на руках Иван Глинский и сказал трехлетнему наследнику:

– Да будет на тебе милость Божья и на детях твоих! Как святой Петр митрополит благословил сим крестом нашего прародителя, великого князя Ивана Данииловича, так им благословляю тебя, сына моего Ивана…

Потом Василий обратился к боярыне Агриппине, мамке Ивана, жене боярина Василия Андреевича Челяднина:

– Неусыпно береги, Агриппина, наследника моего, державного питомца Ивана…

С этими словами государь, пораженный спокойствием и величием не по годам младенца, приказал его унести, слыша за дверями плач и стенания своей супруги. Настал миг еще более тяжелого испытания – миг последнего свидания с Еленой.

Брат государя, князь Андрей Старицкий и боярыня Елена Челяднина, жена воеводы и боярина Ивана Андреевича Челяднина, вели к одру государя под руки супругу Елену. Что-то окончательно дрогнуло в сердце Василия при виде рыдающей, вопящей в голос, отчаявшейся супруги. Были какие-то лишенные смысла государевы слова успокоения, что ему вроде как лучше и боли отпускают. Наконец, Василий, призвав все свое самообладание, обратился к мятущейся Елене так, как он всегда обращался к своей возлюбленной:

– Милая моя, любимая, молю тебя, успокойся… Не надрывай себе и мне душу, любовь моя…

Ошалелые ближние бояре даже в мыслях не могли вообразить такое, как нежно обращается государь со своей супругой. Потому втянули головы в плечи, ожидая, пока Елена успокоится. И действительно, та справилась со своими бурными рыданиями и бросилась к одру с главным вопросом:

– Государь мой, князь великий! На кого меня оставляешь и кому, государь, поручаешь бедную супругу и детей своих?

Василий не мог выдержать слез на лице супруги и ответил кратко:

– Сын Иван будет государем, я его благословил великим княжением. А тебе, следуя обыкновению наших отцов и дедов, я назначил в своей духовной грамоте особенное достояние… Только не плачь, не убивайся, молю тебя…

Елена, утирая слезы, решилась на просьбу к супругу, в значении и полезности которой она еще недавно сомневалась – но решилась, наконец.

– Государь, благослови нашего второго сына Юрия…

Василий недоуменно покачал головой – он словно забыл о существовании своего второго сына… Исполняя желание супруги, он велел принести и меньшего крохотного сына-грудничка, благословил того крестом и равнодушно произнес не вяжущиеся с торжественной процедурой крестного благословения холодные слова:

– Ты тоже, сын Юрий не забыт в духовной…

Василий хотел сказать Елене, что он перед скорой смертью назначил ему в вотчину Углич, Мологу, Бежецк, Калугу, Малоярославец, Медынь и Мещовск, но уже не желал распыляться на мало существенные для него детали. Словно с высоты небесной сошло на государя интуитивное холодное равнодушие к судьбе второго их с Еленой сына, ибо будет он, несмотря на внешне здоровый, благостный вид», «без ума и без памяти, и бессловесен»; и по этой причине не вправе претендовать на престол как возможный наследник. Не хотел он раньше времени огорчать несчастную мать, которая и так потрясена болезнью и скорой кончиной супругой, своим тяжелым положением «правительницы» без каких-либо властных полномочий при младенце-государе. Василий сам удивился своему неподдельному равнодушию к этому Юрию-Георгию, после смертельного укола копьем небесного Георгия, – он воистину думал только о своем первенце Иване, не оставляя места в мыслях его меньшему, как бы лишнему брату, бессловесному князю Углицкому…

Прощание с Еленой было душераздирающим… Все плакали навзрыд – Елена, стоящие у одра. Только глаза умирающего государя были сухи. Он закрыл глаза и спокойно рассуждал о доле вдов великих князей, о сложившихся московских традициях в роду Ивана Данииловича Калиты, Дмитрия Ивановича Донского, Ивана Васильевича Великого. Хоть он и назвал в духовной Елену Глинскую «правительницей при сыне-престолонаследнике Иване», но согласно московским традициям вдовы государей «по достоянию» получали вдовий прожиточный удел, но их никто всерьез не видел в роли правительниц. Не назначали раньше даже вдов правительницами. Вековые московские традиции не допускали участия женщин в делах правления государством. Василий, первый строитель Третьего Рима, первым отступил от этого незыблемого правила: из-за малолетнего наследника он не назвал супругу правительницей, но позволил править его именем до исполнения Ивану пятнадцати лет.

«Обстоятельства вынудили, скорая смерть моя безжалостная… – подумал государь с закрытыми глазами. – Смерть моя всем распорядится по своему… Как только все устроится?.. До пятнадцати лет Ивана ой сколько воды утечет… Дотянет ли Елена двенадцать годков «правительницей» при сыне-государе?.. Дай Бог… А если не даст, то что тогда?..»

Василий открыл глаза и увидел, что бурно рыдающая Елена не желает удалиться от смертного одра. Ее не могли оттащить от него, ибо она упиралась и голосила… «Неужто что худое чувствует после моей смерти?» – подумал Василий и холодно равнодушным, усталым голосом приказал вывести Елену Глинскую… Его распоряжение выполнили беспрекословно, почувствовав в словах умирающего государя уже неземную власть, а небесную, надвременную.

«Я заплатил последнюю дань миру, мирским делам, государевым, семейным – пора подумать о душе, о Боге… Мантия монашеская многое изглаживает, почти что все или все – как говорил царевич Дмитрий…» – умирающий государь думал уже о мантии, о своих старых распоряжениях своему духовнику Алексию, о своих новых последних… Только выполнят или нет его последние распоряжения, или уже поздно их отдавать?..

Перевернули его представление о смерти и грехах человеческие слова царевича Дмитрия о мантии иноческой. Долго размышлял государь тягостными ночами, сгорая от болезненного жара в своем сельце под Волоком, потом в самом Волоке о таинственных православных канонах посвящения в монахи. В этом акте было нечто от божественного и человеческого всепрощения, ибо в момент пострига прощаются все прежние грехи в прошлой жизни, а принявший душой и сердцем монашескую мантию отныне отвечает перед Богом лишь за новые грехи, совершенные уже после пострига… А какие могут быть новые грехи, когда нет сил на последнее дыхание?..

Еще находясь в Волоке – под влиянием своего разговора во сне с племянником он не раз обращался к своему духовнику, протоирею Алексию и любимому старцу Мисаилу со следующими словами: «Не предавайте меня земле в белой одежде! Не останусь в мире, даже если и выздоровею!». Те его не отговаривали, но и не торопили: «Всему свой черед. Как будет угодно Господу, так и будет…»

Простившись с супругой, Василий велел Алексию и Мисаилу принести иноческую ризу и позвать игумена Кирилловской обители, о которой он грезил, мечтая о своем постриге именно там. Но того не было на месте, послали за Иосафом Троицким и за образами Владимирской Богоматери и св. Николая… Но время поджимало. Василий попросил своего верного дворецкого Шигону, чтобы протопоп Алексий принес Запасные Дары, чтобы дать их в самый последний момент, когда душа разлучается с телом.

Наказал духовнику, словно сомневался в его возможностях:

– Будь предо мною… Не упусти, Христа ради, миг отрыва души от тела моего бренного…

Как начали читать канон на исход души, он на мгновение забылся… А мгновение забытья Василию вечностью показалось. Рассказал он о странном видении иконы Великомученицы Екатерины, которую только увидел и сказал:

– Государыня великая Екатерина! Пора царствовать!

И принял Василий икону Великомученицы Екатерины и с любовью приложился к ней, коснувшись нежно правой рукой иконы, потому что очень сильно болела рука, и была до того недвижима. Мощи Святой Екатерины принесли государю. Протопоп Алексий все же торопился – хотел тут же дать государю Святые Дары, но Василий с блаженной улыбкой остановил того.

– …Видишь сам, что лежу больной, разбитый, но пока еще в своем разуме… Не торопись, святой отец… Сам же говорил – всему свой черед, как будет угодно Богу, так и будет…

Прослезился от этих слов укора Алексий, прошептал горячо:

– Прости, прости, государь…

Возле духовника стоял государев стряпчий Федор Кучецкий, бывший свидетелем кончины Ивана Великого. Василий поднял на него глаза и вид стряпчего Федора напомнил государю мысленно о смерти его отца, Ивана Великого – «Как родитель умирал тихо, так и я умираю… только мне надобно успеть мантию иноческую принять, чтобы грехи все изгладить… а новых я уже совершить не успею… другие пусть совершают и каются за содеянное…».

Он позвал ближнего боярина Михаила Воронцова и брата Юрия, чтобы с ними проститься; обнял на прощание сначала боярина. А перед прощанием с Юрием обратился к нему:

– Помнишь ли, брат, преставление нашего родителя?.. Я так же тихо умираю… Только родитель никакой просьбы перед тем, как его душа отлетела, не высказал, а у меня такая последняя просьба есть… Пусть постригут меня немедленно… Хочу умереть безгрешным иноком…

Митрополит Даниил, все бояре-душеприказчики поддержали государя в его последнем желании – постричься. Но братья Андрей, Юрий, Михаил Воронцов стали отговаривать государя тем, что его далекие и близкие предки – великие князья – заслужили царствие Небесное и без пострига: и Владимир Святой отказался уйти монахом, и Дмитрий Донской ушел мирянином…

Зашумели, заспорили, а Василий молился и крестился правой рукой, пока та не отказала ему. Он уже взглядом затуманенным молил о свершении священного обряда монашеского пострига, против которого выступили братья Андрей, Юрий, ближний боярин… Василий с надеждой глядел меркнущим взглядом на образ Богоматери, целовал простыню, не понимая, что это еще не иноческая мантия… Ему отказали уже служить язык, правая рука…

Тогда митрополит с гневным серым лицом взял монашескую ризу и решительно передал ее игумену Иосафу для свершения обряда пострижения. Князь Андрей Старицкий и боярин Воронцов хотели силой вырвать ее из рук игумена…

И тогда пропахший серой митрополит с искаженным от праведного гнева лицом, обращаясь к братьям государя Андрею, Юрию и к боярину Михаилу Воронцову, произнес воистину ужасные слова перед кончиной Василия Ивановича, желающего получить монашескую мантию для покрытия своих грехов, но лишенного этой возможности из-за яростного сопротивления троих:

– Не благословляю вас – ни в сей век, ни в будущий век!.. Никто не отнимет у меня души его!..

Все инстинктивно отвернулись от гневливого Даниила… Не имел он права в такие минуты кого-то проклинать – сам митрополит совершил тяжкий грех… Кто-то непонимающе, а то и с презрением отвернулся от братьев, устроивших бузу у смертного одра. А кто-то с сожалением покачивал головой, понимая братские претензии к государю: после пострижения в случае чудесного выздоровления Василий уже не смог бы претендовать на престол. Братья с боярином Михаилом словно забыли, что присутствуют при прощании с государем, а не ритуалом освобождения трона, когда можно в силу неведомых причин после освобождения его еще вернуться или не вернуться – и тем самым что-то нарушить в их планах. Кому-то было стыдно за великокняжеский род государев, а кому-то, как представителям самых сильных боярских кланов Шуйских и Захарьиных было просто наплевать на суету у смертного одра – быстрее бы все окончилось, расчистилось для их новых интриг и подвижек на пути их родов к желанному престолу…

Тогда еще никто толком не понял суть обращенного к протестующим против пострига государя предсмертного проклятия митрополита, но Андрей Старицкий и Михаил Воронцов поникли духом и отошли в сторону, в беспомощных слезах закрыл голову руками Юрий Дмитровский. То было митрополичье проклятие не только им, грешным, но и новым их родным поколениям, еще безгрешным, еще не родившимся… Да и митрополит почувствовал, что переборщил со своим проклятьем – себе во вред, на собственную голову… Но было поздно уже… Пора было постригать почти потерявшего сознание, отходящего государя Василия Ивановича…

Митрополит Даниил, надев епитрахиль на игумена Иосафа Троицкого, самолично постриг государя, получившего новое монашеское имя Варлаама. Спешили, ибо отходил он… Второпях забыли обрядить нового инока в монашескую ризу, которую вырывали из рук потрясенного игумена Иосафа; келарь Троицкий Серапион вынужден был дать свою. Находящийся в полубессознательном состоянии государь превратился в монаха Варлаама. Наконец, схиму ангельскую вместе с Евангелием возложили на отходящего, у которого правая рука уже давно отказала. Подняв безвольную руку, крестил ею умирающего, на последнем издыхании господина, стоявший рядом, верный до конца ему слуга Шигона…

Всеобщее молчание перед кончиной Василия-Варлаама продолжалось недолго. Замерший у смертного одра Шигона первым воскликнул: «Наш государь скончался» и все дружно зарыдали.

Лицо Василия-Варлаама просветлилось, и смердящий запах из раны государя наполнился благоуханием ладана от инока новопреставленного…

2. Первые интриги и заключения

После смерти Василия прошла всего неделя, а в его недостроенном Третьем Риме, государстве уже вспыхнули первые раздоры, которых он так опасался, лежа не смертном одре. Князь Юрий Дмитровский, зная нелюбовь всех князей Шуйских к пришельцам Глинским, захотел прощупать их в надежде расколоть опекунский совет и использовать их борьбе за престол. Юрий давно был наслышан об угрюмости и нелюдимости главы этого знатного рода, Василия Шуйского-Немого, ненавидящего любые формы предательства. Недаром в бытность наместником государя в Смоленске он жестоко наказал многих местных изменников, присягнувших Москве, получивших знатные подарки от государя, но решивших в трудный час переметнуться на сторону Литвы к королю – повесил изменников в подаренных одеждах на стенах крепости. Конечно, такого не склонишь на свою сторону через неделю после смерти своего брата-государя.

Но ведь можно было на Василия Немого воздействовать через его ближайших родственников Андрея Михайловича Шуйского и Бориса Ивановича Горбатого-Шуйского, с которым у Юрия сложились неплохие отношения. Собственно, Юрию больше был нужен князь Борис Горбатый, которого уважали за воинские успехи во всем государстве, но выйти на него и далее на Василия Немого Юрию проще было через Андрея Шуйского. Попытался князь Дмитровский перетащить к себе на службу сначала Андрея Шуйского, а потом, если можно, и князя Горбатого, чтобы использовать их в своих корыстных престольных целях.

Чуть ли не на другой день после смерти брата послал Юрий своего доверенного дьяка Третьяка Тишкова к Андрею Шуйскому с предложением переходить служить ему. Догадался Андрей Шуйский, почему через него, через выгодное предложение пойти служить «на повышение» в Дмитров, дядя малолетнего государя Ивана хочет досадить правительнице Елене Глинской. Причины на то были: в 1530 году воевода Горбатый решительно не одобрял развода Василия с Соломонией, следовательно, он был и против брака-блуда с Еленой. Более того, он из-за этого попал под короткую опалу Василия, но был вскоре прощен, некоторое время значится в числе прощенных опальных и дожидался приказа государя идти в военный поход. После прощения Василия воевода Горбатый-Шуйский попал даже в числе ближних бояр, к которым умирающий государь обратился со своей последней волей, и вошел в состав верховной думы, учрежденной на время малолетства Ивана.

Вряд ли Юрий Дмитровский думал, что после встречи с дьяком Третьяком Андрей Шуйский тут же побежит к брату-воеводе Горбатому – мол, как быть и что делать, когда Юрий решил копать против Елены Глинской и сына ее? Князь Андрей очень сильно удивился неожиданному предложению перейти на службу в Дмитров и решил посоветоваться со своим братом боярином и одним из самых видных воевод того времени Борисом Горбатым. Тому ведь тоже князь Андрей собирался сделать аналогичное предложение, великолепно зная его блестящий послужной список. Князь Борис в 1514 году участвовал во взятии Смоленска, в 1524 году опустошал Казанскую землю и поставил город при устье Суры – Васильсурск, был наместником в Новгороде и Пскове, участвовал в походе на Литву, которая опустошена была до самой Вильны.

Князь Андрей подробно рассказал брату Борису о предложении Юрия Дмитровского перейти им обоим к нему на службу, но опытный бесхитростный воевода смекнул все мигом.

– Он же крест целовал на верность племяннику Ивану… – сказал Горбатый. – А через день решился на уговор тебя да и меня – за компанию – к отъезду… Скажи, честно, брат, ты хочешь к нему ехать…

– А почему бы и нет…

– Но неужели ты не понимаешь, что Юрий затеял все это неспроста… Чую, он хочет тебя, брат, да и меня использовать против младенца-государя, против его матери… Не нравится, мне все это, Андрей… Все это попахивает изменой…

– Тогда придется, брат Борис посмотреть тебе на все это с другой стороны – а разве сам род Глинских, особенно через изменника Михаила Глинского, не пахнет изменой? Или ты позабыл, как он под Смоленском изменил государю? А как изменил до этого королю Сигизмунду, перебежав из Литвы в Москву – тоже позабыл?..

– Ничего я не позабыл про измены Глинского – только ты хочешь на старости лет из своего брата изменника сделать… – сокрушенно мотая головой, сказал Борис Горбатый. – И не по душе мне, что первые волнения в государстве пошли буквально на следующий день после кончины государя… Что же дальше будет?..

– Ну, что ж, брат иди донеси на меня тому же Михаилу Глинскому и его племяннице, что правит страной именем сына… Сделай большое дело в раскрытии государственной измены своего брата Андрея Шуйского и Юрия Дмитровского… Поспеши, отблагодарить в Москве не успеют вовремя…

– Напрасно ты так со мной, брат Андрей… Болен я серьезно… Не до беготни в Москву, да и не до отъездов в Дмитров… Век свой достойно хочу прожить и спокойно умереть честным человеком…

– Значит, не поедешь доносить на брата и Юрию Дмитровского?.

– Выходит, нет… Одумайся, брат Андрей, неужели не видишь, что твоя измена государю-младенцу на с следующий день после смерти его отца может оказаться страшней и гнуснее измены Михаила Глинского… Прощай, брат.

– Спасибо и на том, что хоть еще братом меня называешь… – зло бросил при тягостном прощании Андрей Шуйский.

На том и расстались брат с братом еще не врагами, но уже не друзьями…

Ведь оба оказались втянутыми в интригу возведения на престол Юрия Дмитровского, решившего в своих честолюбивых планах опереться на род Шуйских. Правда, дальше разговоров дело не пошло. Но Андрей Шуйский, напуганный резким отпором брата Бориса и отповедью по поводу первой гнусной измены после смерти государя Василия, своей неосторожностью, которой могли воспользоваться и дьяк Третьяк Тишков с Юрием Дмитровским, да и брат Борис Горбатый, чтобы заслужить расположение Елены Глинской и ее дяди, решил первым нанести упреждающий удар.

Андрей Шуйский решился прибегнуть к бесстыдной лжи и оговору собственного брата Бориса: он, минуя опекунский совет, предстал перед правительницей Еленой и объявил ей, что князь Юрий Дмитровский тайно подговаривает знатных князей и бояр отъехать к нему в Дмитров, чтобы оттуда бросить свои претензии на престол. Причем первым делом Юрий обратился к нему и его брату Борису Горбатого, готового сразу же отъехать к нему и принять участие в свержении юного государя Ивана и возведении на престол его дяди.

Опекунский совет отреагировал немедленно: князь Горбатый был срочно вызван в Москву. Тот, совершенно больной и разбитый прибыл в столицу и оправдался перед советом и лично перед Еленой Глинской. Рассказал, все, как есть – не хитрил, не лукавил ни капельки.

– Думали, что раз воевода Горбатый когда-то был против развода государя Василия с Соломонией, которую всегда искренне уважал, значит он всегда готов ополчиться против второй супруги и его сына… А как я могу государю-младенцу изменить, если ему крест целовал? Государь Василий мне все простил, и я ему свою опалу простил… Не было у нас раздора, великая княгиня, перед смертью Василия Ивановича – верен я ему был до конца и сыну ему буду верен до конца тоже, до последнего вздоха… А чую, что последний вздох скоро будет, поэтому и спешил в Москву, чтобы перед тобой матушка оправдаться…

– Ну, что ты, что ты, князь Борис Иванович… – смутилась Елена. – Я, все мы верим тебе… Не надо так говорить о своем скором последнем вздохе… Кто же нам поможет уладить казанские дела, да и на западных границах снова не спокойно…

– Можешь на меня рассчитывать всегда, пока стучит мое сердце и силы есть на коня сесть и меч на врага направить… Потому и оговор хотел отвести, как можно быстрее… Не хочу за оговор в измене краснеть перед детьми-воинами… Отцом-изменником не хвалятся в старинном русском княжеском роду…

– Прости нас князь… – в сердцах выговорила Елена. – Прости… Езжай к себе с Богом, и ни о чем не думай… Но тот, кто оговорил тебя, тот будет наказан…

– Да не наказания я прошу, матушка… Веры в твоих подданных…

– Я подумаю об этом… – смутилась Елена. – Только с верой в подданных надо разобраться еще… Речь пойдет не только о твоем брате Андрее, но и о Юрии Дмитровском…

– Как знаешь, великая княгиня… Тебе видней… На троне не бывает предателей – это истина… Вокруг трона их много водится – изменников, предателей, отравителей… И каждый из них считает, что без его деяний, а на самом деле злодеяний, блага для Отечества Русского убудет… Вспомни мои слова, если не свидимся, матушка…

Елена видела, что князь Борис не здоров, серьезно болен, к тому же искренность его слов не вызывает сомнения. Оправдался князь Борис, получил благодарность от правительницы Елены да от семибоярщины – опекунского совета при малом государе Иване – и уехал с чистой совестью восвояси. Перегорел, перенервничал в столице и слег. Всего через считанные месяцы умер честный князь.

Не сразу правительница Елена поняла тайный смысл слов князя Бориса Горбатого-Шуйского, долго, несколько лет искала к ним ключик, да так и не нашла. «Вокруг трона их много водится – изменников, предателей, отравителей… И каждый из них считает, что без его деяний-злодеяний блага для Отечества не будет…»

От времени начала правлении Елены Глинской и первого заключения в тюрьму князя Андрея Шуйского, оговорившего брата Бориса Горбатого, останутся только челобитная Андрея новгородскому архиепископу Макарию…

Весьма примечательно, что Андрей Шуйский вынужден был обратился к епископу Макарию, чтобы преподобный печалился о нем перед государем Иваном и его матерью Еленой. Но все это случилось тогда, когда в своем покровительстве тщеславному князю отказал митрополит Даниил…

Попытался заступиться за своего родственника Андрея Шуйского и молчун Василий Васильевич Шуйский-Немой. Он попытался склонить к прощению Андрея и Елену, и самого митрополита. Но митрополит сказал в ответ князю Василию, что он уже брал его Андрея «на свои руки» и даже грозил церковным отлучением за ослушание. Но преподанный урок ему в прок не пошел – он снова затеял интригу с отъездом к Юрию Дмитровскому, как в прошлый раз, к тому же подбивал на отъезд брата Бориса. «Потому и поделом ему… Другие члены опекунского совета – главные из которых Михаил Захарьин, Михаил Глинский – целиком и полностью на моей стороне в осуждении князя Андрея» – бросил в лицо Шуйскому-Немому красномордый митрополит, не удосужившийся покрыть свое лицо серой.

Митрополит дал понять, что князь Андрей попал в темницу справедливо, и он не собирается его оттуда вызволять ни при каких обстоятельствах, пользуясь поддержкой всего опекунского совета… «А я, что не член этого опекунского совета?» – рявкнул князь Василий и хлопнул дверью.

Закусил с тех пор Василий Шуйский на митрополита, который разговаривал с ним в неподобающем, оскорбительном тоне, как с заурядным просителем, а не одним их первых лиц в государстве… Зарекся упертый Немой проучить митрополита и в удобном случае свести его с духовного престола за пренебрежение к нижайшей просьбе за откровенное презрение… Закралось в сердце старого опытного воеводы Василия Шуйского-Немого, что странные игры ведет митрополит, сея раздор и несогласие в опекунском совете. А ведь прошло совсем немного времени, когда все члены этого совета клялись на кресте в единомыслии в государственных делах перед умирающим государем Василием.

Василий Шуйский-Немой, как и Борис Горбатый митрополита красномордого за глаза называли «потаковником» за развод государя с Соломонией и брак с Еленой, не особенно-то хотели в нем видеть пастыря. Вспоминали презрительные слова, которые в его сторону бросали опальные боярин Берсень и инок-князь Вассиан Косой-Патрикеев: «Не ведаю де и митрополит, не ведаю простой чернец, учительного слова от него нет никоторого, а не печалуется ни о ком, а прежние святители сидели на своих местах в манатьях и печаловалися государю о всех людех». Вот, получив в который раз лишнее свидетельство, что не печалится злобный митрополит о достойных людях, попавших в беду в делах, не стоивших выеденного яйца, и задумал Василий Шуйский-Немой свести с престола зарвавшегося митрополита.

Елена же Глинская уже при устройстве своего брака с государем Василием смогла сделать вывод о характере и образе мыслей митрополита Даниила. Последующие наблюдения, как и в случае с интригой Юрия Дмитровского и Андрея Шуйского только подтвердили первоначальное заключение о митрополите великой княгини. А именно: он не отличался большими достоинствам, честолюбив, мстителен и жесток, любил пышность и великолепие и человек практического ума, он охотно пользовался благами жизни, против которых так вооружался в проповедях.

Елена великолепно знала многие сочинения Даниила, которые тот дарил ее супругу и ей; в них митрополит с замечательной для его времени эрудицией излагал догматические и нравственные основы православной церкви. Зачем они были нужны Елене? Наверное, только для того, чтобы в случае чего напомнить энергично обличавшему пороки вельмож, общества духовному пастырю, что он сам есть ходячее скопище пороков чревоугодия, сибаритства, женолюбия, двурушничества и беспринципности. Потому и не вправе он был осуждать в моральном падении кого-либо, тем более ее, великую княгиню, дающую повод для слухов сразу же после кончины супруга в тайном увлечении своим фаворитом – князем Иваном Овчиной-Телепневым-Оболенским…

Не могла же Елена раскрыть двору и церковным иерархам истинную причину приближения свадебного дружки Ивана Овчины к великокняжеской чете с предоставлением ему права почивать в опочивальне государя Василия и государыни Елены. Ведь первые четыре года в браке для Елены и Василия прошли впустую, они никак не могли зачать ребёнка. И это при том что Василий был сильно влюблён в Елену, которую в часы их супружеского уединения и ласк нескромных называл ласково и нежно «Оленой». Но наследник четыре года не появлялся, и во дворе снова шептались о «проклятии бездетной Соломонии», нависшей над такой же бездетной Еленой Глинской. И тогда кто-то из ближнего окружения посоветовал государевой чете сменить душную московскую дворцовую обстановку на привольные апартаменты Коломенского подворья. И ещё был свет чете совершать паломничества по святым местам силы, и ещё видоизменить ролевые игры в великокняжеской постели – ради зачатия – ведь Василию было уже под 50 лет, а для деторождения нужна была здоровая мужская потенция, а не старческая импотенция. И в ролевых постельных играх нашлось место свадебному дружке Ивану Овчине. Умнице Елене, великолепно знающей историю Древнего мира и Средневековья, Василию пришлось напомнить, что Кандавл, царь Лидии, украдкой показывал свою обнажённую жену, ложащуюся в кровать, своему телохранителю Гигу. А восторженные отзывы окружающих – того же Овчины – о красоте тела жены приводят мужчин-государей со слабой потенцией в возбуждение. Ведь нет ничего страшного в том, что муж заставляет обнажаться свою супругу перед другими мужчинами в любовных утехах, если это поможет увеличению потенции, возбуждению супруга, и итоге приведёт к долгожданному деторождению. Именно с подачи Василия тайные прелести юной супруги были продемонстрированы свадебному дружке. И были сначала опала и даже арест Овчины, когда тот, очевидно, противился частому участию в ролевых постельных играх Василия и Елены (грех-то какой!), а затем его внезапное и сильное возвышение до окольничего боярина и конюшего в 1532-м. Но постельные игры стоили свеч: встрепенулись чресла государя, в 50 лет он произвёл, престолонаследника Ивана, в великокняжеском происхождении которого у Василия не было никакого сомнения. Дважды зачинала Елена: сначала Ивана, потом Юрия. На радостях рождения первенца-престолонаследника Василий даже новую церковь Вознесения построил в Коломенском.

Потому и была на руку самой грешнице Елене, знающей о невольном грехе кандуализма мужа, двойная мораль митрополита, когда он, ведя себя безнравственно сам, публично вооружался против разгула и разврата, роскоши, против разводов, нарушения целомудрия и супружеской верности. Елена с удовлетворением отмечала в трудах митрополита не только двойную мораль, но даже еретические мысли, когда тот, ревнуя о целомудрии, одобрял даже оскопление своих подданных, т. е. впадал в неслыханную ересь. Искала Елена и другие вопиющие противоречия в трудах митрополита и находила. Даниил выступал против астрологии, якобы занесенной на Русь немцами, среди которых был и врач Николай Булев, но трепетал выступить против астрологов, того же Николая, ибо страшился гнева государя Василия, у которого Николай ходил в любимцах до самой смерти. Выступал Даниил против ложных доносов и сплетней, а сам не вставал на защиту оклеветанных, даже уклонялся от «печалений», как положено было на роду всем духовным митрополитам. Даниил излагал подробную регламентация трех видов монашеской жизни и рисовал идеальный образ монаха, а сам этому образу не соответствовал.

Вот и уверовала великая княгиня Елена в то, что не будет митрополит обличать ее «безнравственное» поведение и ее выбор в защитнике Овчине, в котором она так нуждалась, словно предчувствуя череду интриг и заговоров против нее и сына-младенца на московском престоле. Словно догадывалась, что Даниила легко вовлечь в молчаливый заговор против ее и Овчины. Как было Елене поступать, если не могла она надеяться ни на дядю своего Михаила Глинского, ни на бояр Шуйских с Захарьиными, ни на кого, кроме влюбленного в нее с давних пор Ивана Овчины. Догадывалась Елена, что с рождением «через грех супруга» первенца Ивана она нажила себе врагов в лице братьев государя Юрия и Андрея, которые надеялись на бесплодность Василия и Елены.

Не будет великая княгиня все знать о страшной ненависти к ней, которая клокотала у отбывавшего в заключение злокозненного князя Андрея Шуйского… Не узнает о скором причастии к ее отравлению страшным ядом клана Шуйских. Самое удивительное произойдет уже после ее смерти: посаженного в тюрьму в первые дни правления Елены Андрея Шуйского освободят из темницы Василий Шуйский-Немой и юный государь Иван. И сын, мстя за мать отравителям, уже после смерти всесильного Шуйского-Немого, затравит Андрея Шуйского собаками, отдав распоряжение своим псарям, получив неопровержимые данные о причастности Шуйских к отравлению матери… Это будет первое убийство человека на совести престолонаследника, будущего царя Ивана Грозного…

Но об этом позже, а пока о челобитной князя Макарию Новгородского, которого тоже пытались вовлечь в распри вокруг престола, столкнуть лбами с митрополитом. Хитрым и злокозненным был князь Андрей Шуйский, если брата не пожалел, оговорил и выставил на посмешище могучего русского воеводу Бориса Горбатого злокозненным изменником и интриганом. А тот отказался изменять государю, ему спокойней было в гроб лечь, чем вступить в партию измены… Старшим опекунам-душеприказчикам после смерти матери, братьям Василию Васильевичу и Ивану Васильевичу Шуйским юный государь отомстить не мог (те сами умерли в 1538 и 1542 году). Вот и выместил все зло юный, еще некоронованный государь – око за око, кровь за кровь – на Андрее Шуйском, косвенном виновнике отравления матери…

Вот что витиевато и напыщенно пишет изменник Андрей Шуйский епископу Макарию, ради получения свободы, на которой он будет вскоре затравлен псами по наущению псарей Ивана, мстящего боярам за отравленную мать.

«Великому архиепископу, святейшему пастырю, православному светильнику, церковному солнцу, блаженному учителю, святейшему отцу, в святых соборных апостольских церквях сияющему просвещением, небесного разума озарения великого света яснозрительных херувимах блистая, чудноумному и светлому серафиму, у престола всех царей трисвятую ему песнь принося о всех и за все, государю архиепископу Макарию, озимствованный во тлю сени смертныя, в место озлобленное, в опале, идеже положен есмь ныне и оболочен смертною кожей, Ондрей Шуйский сердечными слезами плачет и молит вашего святительства милости.

Не может бо от человек данные ти милости словами изрещи, аще кто и всех премудрости разум язык имать, нотокмо еже от усердия веры плачася к тебе всесвятейшему Божию, святый мужу! Простри ми, владыко, руку твою погркжаемому в опале сей горкой, и не остави мя, владыко, аще ты не потщися кто прочее поможет ми? Сам, государь, божественного писания разум язык имашь, аще достойного спаси, аще праведного помиловати, ничто же чюдно, грешного спасти то есть чюдно: ибо врач тогда чюдим есть, еда не врачюемый недуг исцелит, но и царь тогда чюдим и хвален есть еда не достойным дарует что. Государь, архиепископ Макарий! Пошли мне свою милость, православному государю великому князю Ивану Васильевичу и его матери, государыне великой княгине Елене, печалься, чтобы государи милость показали, велели на поруки отдать. Божество вас соблюдет во многие лета, святейший и блаженнейший отец государь Макарий Великого Новгорода и Пскова».

Интрига с этой челобитной злокозненного Андрея Шуйского к Макарию Новгородскому, само заключение князя, парадоксальны в той связи, что многих бы злодейств и преступлений в начавшееся правление сына-государя Ивана и его матери Елены не было бы вообще. Или они не были столь страшны и ужасны, если бы князь Андрей Шуйский в первые дни правления Елены Глинской и семибоярщины не втянулся в престольную интригу против малолетнего государя, не совершил в преступления с оговором брата Бориса и Юрия Дмитровского…

Но преступления начались буквально с первого дня правления сына и матери, потому и боярского отравления Елене было уже не избежать… С самого первого дня завертелась карусель жестокостей и злодеяний как против правителей, так и правителей против всех, посягающих на престол и спокойствие его обитателей… Но, может, кто-то так и задумал, оставив на престоле трехлетнего государя Ивана и рядом мать из ненавидимого рода Глинских во главе с изменником из изменников, на ком пробу негде ставить – Михаилом Львовичем Глинским…

11 декабря 1533 года, всего через неделю после кончины Василия, опекунский совет взял под стражу Юрия Дмитровского со всеми его боярами. Самого князя Юрия поместили в той же самой палате, где кончил жизнь юный великий князь Дмитрий-царевич, венчанный на царство шапкой Мономаха Иваном Великим…

Юрий Дмитровский был вызван во дворец для объяснений. Наверное, он мог бы бежать за границу или куда глаза глядят. Но он не побежал и предстал на допросе «пред очи старших опекунов» – Василием Шуйским-Немым, Михаилом Захарьиным и Михаилом Глинским. По просьбе князя Юрия на разбирательстве присутствовала великая княгиня Елена. Всем на удивление Юрий не стал отпираться, что послал своего дьяка Третьяка Тишкова ко князю Андрею Шуйскому с предложением ему и к воеводе Борису Горбатому пойти к нему на службу. Слово за слово, а опекуны никак не могли заставить Юрия Дмитровского признаться, что он замыслил посягнуть на престол.

– А вы что, хотите, чтобы я сразу приговор себе подписал, что я измену задумал, как только митрополит Даниил меня проклял с братом Андреем, противников пострижения Василия?.. – Горько усмехнулся Юрий. – Так ведь сдается мне, что свои проклятия шибко нравственный митрополит давно свои проклятья нам приготовил, только случая удобного ждал, когда проклясть на радость боярским и княжеским родам Захарьиным и Шуйских, претендующих на престол больше меня или брата Андрея Старицкого…

– Говори, говори, да не заговаривайся, князь Юрий… – сурово предупредил мрачный, как туча, князь Василий Шуйский.

– Напраслину на нас возводишь, князь… – пророкотал покрасневший от возбуждения боярин Михаил Захарьин.

Михаил Глинский задумчиво покачал головой и внимательно поглядел прямо в глаза племяннице, мол, слушай внимательно и запоминай, милая, тебе это все сгодится – с волками жить, по-волчьи выть.

– Да не заговариваюсь я и напраслину ни на кого не возвожу… Только сдается мне, что мой друг царевич Дмитрий прав оказался перед своей опалой и смертью в темнице тесной…

– Что же тебе сказал такое царевич, если ты в правдивость его слов уверовал? – спросил любопытства ради Глинский. – Время вон сколько уже прошло – телега с тележкой, а ты, князь Юрий, все его слова помнишь…

– А то сказал, что никогда не простит мне брат Василий, что я на венчании на царство Дмитрия радовался и осыпал его золотыми монетами при выходе из собора, что признал в нем, несчастном царевиче, великого князя, равным отцу Ивану Великому… – Юрий закашлялся от избытка чувств и поперхнулся. Через несколько мгновений также возбужденно продолжил. – Опальный Дмитрий меня первым предупредил о несчастной судьбе не только своей, но и всех, кто только приблизился к престолу… Он это называл роком, который кто-то здорово выстраивает в череде козней и интриг, во что мы все из правящей династической ветви Рюриковичей, потомков, Дмитрия Донского, оказываемся странным образом втянутыми…

– Поясни, князь Юрий, Христа ради… – тихим голосом отозвалась Елена – … Может, я чего-то не понимаю… При чем здесь Дмитрий-внук?..

– А он первым, словно предвосхищая свою страшную судьбу, обратил внимание на то, что какие-то темные силы специально выбивают на престоле и вокруг престола потомков Дмитрия Донского, Ивана Великого… – Юрий немного задумался и твёрдо произнёс. – Всех Московских Рюриковичей извести хотят – от и до…

– Ну, ну… – поторопил его нетерпеливый Михаил Глинский. – Развивай мысль, князь, не обрывай на половине… Как-никак надо что-то понять и войти в твое положение… Обвинение против тебя нешуточное…

– А дело в том… – лицо Юрия исказила гримаса отчаяния. – Вот даже при смерти брата митрополит, случайно или злонамеренно подыгрывая темным силам вокруг престола, проклял нас Андреем у смертного одра брата-государя… А ведь у его сына Ивана никого кроме нас – дядей – из самых близких родственников нет…

– А меньшой брат Иванов Юрий – что не в счет? – почти выкрикнула Елена и удивилась своему крику.

Юрий Дмитровский даже не удостоил ее взглядом, словно заранее знал все наперед об этом слабоумном младенце, и продолжил:

– С легкой руки брата-государя Василия, слишком боящегося за престол, все его братья до сегодняшнего дня бездетны… Есть, правда, надежда, что скоро жена Андрея Старицкого разродится… Но все может закончится тем, что с преследованием проклятых митрополитом государевых братьев, у Ивана Васильевича скоро не будет дядей, потом со временем не станет вообще двоюродных братьев… а дальше, вообще никакой родни по мужской линии… И такое страшное положение пустоты у трона потомков великого князя Дмитрия Донского… все это, знаете, следствие чего?..

– Чего? – грянуло сразу несколько голосов в хоре старших опекунов.

– А следствие расправы государей московских над удельными князьями, начиная еще со времен победы нашего прадеда Василия Темного над Дмитрием Шемякой, изгнания Ивана Можайского…

– Эка, ты куда сиганул, брат… – пробурчал Шуйский-Немой.

– Вон, как ты все обернул, князь Юрий… – вторил Шуйскому Михаил Захарьин.

– Да, вот так, уважаемые… – хмыкнул себе в бороду Юрий Дмитровский. – Есть ведь еще более древнее проклятие над нашим прадедом Василием Темным и его потомками, о котором мне рассказал царевич Дмитрий. То проклятие, видать, посильнее того, что наложил на нас с Андреем Старицким митрополит Даниил… Проклятых ведь легче изводить… Не так ли, князья-бояре?..

Те дружно засопели и зашмыгали носом, но отмолчались. Великая княгиня осторожно переглянулась с дядюшкой, принуждая его ввести разбирательство в нужное русло…

– Вот, ты князь Юрий, нас байками Дмитрия-внука попотчевал, а о себе, о своей измене государю юному – ни слова… Как изволишь понимать?.. – насел на расстроенного князя Дмитровского Михаил Глинский.

– Успеется… И до моего вызова к себе Андрея Шуйского дойдет… Все же доскажу про царевича Дмитрия только по одной причине… Знаете почему?

– Ну… – недовольно поморщился Шуйский-Немой.

– Когда меня брат из Волока выпроваживал… – покачал сокрушенно головой Юрий. – Он мне ни словечка не рассказал о том, что старую духовную свою в тайне от меня спалил… Да это мне и не интересно было… Зато, говорит, мне твой друг Дмитрий приснился – про жизнь с ним разговаривал и про смерть тоже… Советовал Дмитрий мне мантию монашескую перед смертью принять, а я, говорит, только жить по-настоящему стал, еще не задумывался насчет смерти…

– Это точно, государь мне так часто говорил… – кивнула головой Елена и вытерла глаза кружевным платочком.

– А я брату-государю так тогда сказал перед самым выездом у Волока. Не волнуйся ни о чем, во мне лично не сомневайся… И еще ему сказал: Дмитрий мне при жизни гораздо более интересные вещи о великом княжении московском рассказал, чем тебе после смерти, во сне, про иноческую мантию, грехи сглаживающую. Я сейчас вам то расскажу, что брату рассказал в Волоке, чтобы вы все поняли – почему мы с Андреем были против пострига Василия и заслужили проклятие митрополита… Ведь брат-государь не высказался однозначно – за наказание, за постриг… Вот мы и… Рассказывать – или как?..

Опекуны отмолчались, но великая княгиня, совладав со своим волненьем, захотела услышать о таинственном разговоре братьев.

– Рассказывай, князь Юрий.

– Хорошо, слушай, княгиня, здесь есть, что тебе особенно важно будет знать как правительнице при юном сыне-государе… Царевич Дмитрий со слов его отца Ивана Младого печалился о проклятье над собой и над всем родом Ивана Великого из-за преступлений, свершившихся во времена правления Василия Темного… Оттуда и проклятье нашему роду, отсюда наша родня самоуничтожается, что к трону приближена по мужской линии… Вот и до меня дело дошло, как когда-то до Дмитрия-внука… А все проклятие нашему роду через отравление Василием Темным сначала его дяди Юрия Звенигородского в Москве, потом ослепления Василия Косого и отравления Дмитрия Шемяки в Великом Новгороде… Как мне говорил Дмитрий-внук все его проклятие из глубины веков за отравление Юрия Звенигородского и Дмитрия Шемяки, обладавших талантами полководца и огромным личным мужеством, Василием Темным, тот уже ослепленный получил престол тайным сговором с князем Борисом Тверским, когда они обручили семилетних Ивана Великого и Марию Тверскую. В основу их обручения и брака, по словам Дмитрия-внука были заложены и проклятие отравленных Юрия Звенигородского и Шемяки по приказу Василия Темного… А дальше пошло-поехало: его родителей Ивана Младого и Елену Волошанку отравили сторонники нашей матушки Софьи Палеолог, а нашу матушку отравили сторонники Елены Волошанки и Дмитрия-внука… Весело, неправда ли… Скоро и Рюриковичей от рода Дмитрия Донского совсем не останется – вот будет раздолье Шуйским и Захарьиным и прочим… – Юрий весело подмигнул сначала князю Василию Шуйскому, потом боярину Захарьину. – …А перед этим конца-краю отравлениям и убийствам в борьбе за престол не будет… Каково?.. Правда, князь Михаил Львович?

Глинский от неожиданности вздрогнул и покрылся пунцовыми пятнами. Пробормотал изменившимся голосом:

– О какой правде ты говоришь, князь Юрий?..

– О такой правде, что ты уговорил брата Василия сковырнуть его чирей – и через то более сильное воспаление с заражением крови началось… А еще с твоих рук брат какое-то зелье подозрительное пил… Не ты ли опоил брата-государя зельем?..

– Ты что?.. – взвизгнул Глинский. – Не забывайся, зря не оговаривай… – С надеждой и мольбой Глинский посмотрел на Захарьина и умоляющим голосом обратился к тому. – Скажи хоть словечко за меня… А то он из обвиняемого пытается на наших глазах превратиться в обвинителя…

Захарьин насупился, переглянулся с Шуйским и сказал глухим недовольным голосом:

– С государем по приему лекарств из рук князя Михаила, твоего брата Андрея… – Все было оговорено заранее. – Государь готов был принимать даже лекарство из моих рук, только у меня их отродясь не было…

– Впервые слышу о зелье, которое пробовал супруг из рук дяди Михаила… – пробормотала побледневшая Елена.

Некоторое время потрясенные опекуны и великая княгиня сидели молча. Наконец Шуйский-Немой заключил, как всегда, немногословно:

– Вот так-то князья-бояре… Всего неделя прошла с кончины государя Василия – а изменой в государстве запахло… – Он гневно вперился жестоким взглядом в Юрия Дмитровского. – Ты, князь, первый, кто опекунов государя-младенца рассорить вздумал… Ты первый и, наверняка, не последний будешь… Вот с тобой нам надо и определиться в первую очередь. Накажем тебя, чтобы и другим неповадно было изменять памяти старого государя новому государю на престоле… Как считаешь, великая княгиня?..

Елена Глинская сидела, обхватив голову руками, и ничего не ответила, только покорно кивнула головой. Старый Михаил Львович все же уловил в легком кивке знак одобрения и пророкотал баском:

– Будет тебе наказание, князь Юрий – и за измену государю, которому крест недавно целовал, и за оговор тоже…

Боярин Михаил Юрьевич Захарьин нехорошо улыбнулся и, глядя прямо в глаза Юрию Дмитровскому, сказал:

– Хорошо, князь… Как видишь, мнение старших опекунов единодушно – наказать тебя порешили… А чтобы тебе не скучно было – сам же говорил, что по жизни первым другом тебе был Дмитрий-внук – я бы на твоем месте пошел бы в ту палату, где тот дни свои коротал до скончания своего века… Ну, как?..

– Прекрасная мысль… – хохотнул Глинский. – В гости другу… Будешь, князь Юрий с ним общаться, говорить, что не успели договорить… Царевич тебе во сны являться будет, просвещать, как государя насчет монашеской мантии… Не темница, не тьма, а благодать…

– Тьма-благодать за измену государеву! – заключил Василий Васильевич Шуйский-Немой, поддерживая хрупкое единство старших опекунов совета.

Действительно, Юрия Дмитровского поместили в той же самой палате, где томился в заключении и кончил жизнь Дмитрий-царевич. Недолго там томился и Юрий, заговариваясь и видя во снах своего юного друга-князя, прежде чем, соскучившимся, заморенным направиться к Дмитрию-внуку на небеса…

3. Любовь Елены Глинской

Давным-давно, уже после медового месяца с государем совершенно случайно ее глаза встретились с его глазами. Ни о чем тогда юная красавица, великая княгиня Елена не думала, ничего не замышляла и даже попросту не замечала, что на нее пристальными и влюбленными глазами смотрит светловолосый, сероглазый, высокий стройный князь Иван Овчина. Однако скоро, по прошествии многих и многих месяцев его пылких взглядов не замечать стало невозможно. Настал момент, когда как-то во дворце Елена ответила чарующей улыбкой на нежный взгляд статного, великолепного сложенного князя. Улыбка племянницы не осталась незамеченной ее дядей:

– Да он просто пожирает тебя взглядом… – прошептал ей в ухо Михаил Глинский. – Поверь мне, опытному ловеласу, так смело и страстно не глядят, если нет никаких надежд на взаимность… Вот он и дождался, наконец, твоей восхитительной улыбки… На что ему надеяться в ближайшем времени?..

Елена покрылась стыдливым румянцем и сбивчивым шепотом строго наказала дяде:

– Только не думай, дядюшка, делиться своими наблюдениями с государем… Так ведь – неровен – час и снова можно загреметь в темницу, не успевши надышаться воздухом свободы…

– Ладно, ладно… – миролюбиво прошамкал князь Михаил. – По гроб жизни буду тебе обязан своей свободой…. Улыбайтесь, воркуйте, голуби… Ваше дело молодое, веселое… Это нам, старикам, надо думать больше о грустном, нежели о веселом… О, молодость, она так быстротечна…

Выпущенный из темницы стараниями племянницы Елены, подговорившей самых знатных бояр даже заплатить огромный залог в казну за освобождение дяди, князь Михаил опытным глазом первым в Москве заметил возникшее чувство своей племянницы и князя Овчины. Видел Глинский, как тот из кожи лезет, чтобы своими военными подвигами быть на слуху государя Василия и его прелестницы великой княгини, быть почаще во дворе рядом с венценосной парой, купаясь в лучистом взоре своей тайной избранницы.

Тогда-то и состоялся у Михаила Глинского шутливо-откровенный разговор с племянницей по поводу их многолетних неудачных попыток с государем стать матерью и отцом младенца-престолонаследника. «Пройдем с государем паломниками по северным, монастыря, молясь о чадородии…» – сказала Елена. «А, может, надобно не только молиться и паломничать, но помочь святости чадородия другими, более испытанными способами по примеру слабых на отцовство латинских королей и курфирстов» – изволил шутить князь Глинский. «Вот, если снова вернемся ни с чем после паломничества и молитв святых отцов за нас с государем, тогда и вернемся к этому разговору» – сказала Елена и густо покраснела.

«Дело говоришь, племянница, а то от одних пылких взглядов и ответных улыбок младенцы не зачинаются, – шутковал дядя, – Ничего кроме сырости в портах от взглядов с улыбками не рождается, да и то в молодые годы, а с годами – вообще, ничего, одно светлое неказистое ничто… Так-то, дорогая племянница…»

То, что великая княгиня Елена влюблена в князя Ивана Федоровича Овчину-Телепнева-Оболенского, а тот влюблен в его племянницу, Михаилу Глинскому было очевидно гораздо раньше ее признания о готовности вступить с ним в тайный адюльтер в случае последней неудачной попытки великокняжеской четы – зачать в ходе паломничества по монастырям. Но тогда все вдруг мистическим образом разрешилось. Елена зачала и разрешилась бременем, родив государю престолонаследника Ивана.

«Мужская помощь молодого заместителя старому государю не понадобилась, – констатировал Глинский, – только любовь, если уж она возникла, разгорелась от незаметной искорки, то своим пламенем все равно опалит сердца влюбленных, а то и сожжет их напрочь, к чертовой матери…»

Князь Михаил понимал, что скучавшая не столько по почившему мужу-государю, а сколько по вздыхающему по ней молодому князю Овчине, запуганная возникшими интригами вокруг престола и ее младенца Ивана, чувствовавшая себя одиноко и беззащитно во дворце, великая княгиня может даже до сороковин мужа привязаться к Овчине, сойтись с ним. Ведь не все в Москве верили в русские сказки, что молитвы монахов о чадородии великой княгини помогли рождению сначала одного наследника Ивана, потом другого, Юрия. Догадывался Глинский о том, что стоит племяннице приблизить к себе фаворита, и пойдут по двору, по Москве слухи об отцовстве младенца-государя воеводы Ивана Федоровича Овчины-Телепнева-Оболенского. Но Глинский на несколько ходов просчитал возможности приближения фаворита Овчины к престолу и был уверен, что его влияние на племянницу все же будет сильнее влияния фаворита.

«Впрочем, кто знает – чем любовь прекрасна и опасна? – думал князь Михаил, напуганный в свою очередь, совсем не возможностью сближения юной племянницы и молодого бравого воеводы Овчины, а обвинением из уст брата почившего государя, Юрия, об опаивании им зельем государя во время тяжкой болезни. – …Пока все сошло с рук, задвинули Юрия всерьез и надолго… Про обвинение его старшие опекуны забудут, если повода не будет вспоминать… Пока не ясно, чем хорош для престольной интриги и чем опасен для меня альянс Елены и Ивана Овчины?..»

О начале альянса великой княгини и молодого воеводы, о фаворите племянницы Глинский и, правда, узнал еще до сороковин ее мужа, когда ему сообщили о великокняжеском назначении именем государя-младенца Ивана сначала думским боярином, а потом и продвижении первые бояре-конюшие Ивана Овчины. Тогда-то вся Москва заговорила о молодом бояре, фаворите великой княгини. Судили и рядили вообще о роде Рюриковичей-Оболенских – идет ли он от князя-мученика Михаила Всеволодовича Черниговского, убитого ханом Батыем в Орде, от сына его Юрия Тарусского или внука Константина?.. «Это вряд ли, что фаворит племянницы – прямой потомок святого и благоверного князя Михаила Черниговского… – Размышлял Глинский. – Слишком много их, князей Оболенских в последнее время размножилось – все как на подбор из града Оболенска и род свой ведут от святого Михаила… А батюшку фаворита племянницы я знавал, воеводу полка правой руки Федора Васильевича Телепня, что погиб, сражаясь против войск короля Сигизмунда во время моего мятежа и бегства в Москву к Василию… О деде Ивана Овчины наслышан – Василии Ивановиче Оболенском, боярине у великого князя Василия Темного… Вот так-то, а теперь вся Москва судачит, что моя племянница начала свое правление с возведения в думные бояре и конюшие своего любовника Ивана Овчину, не дожидаясь сороковин своего супруга Василия… Как бы мне боком не вышло это его возвышение…»

Арест Юрия Дмитровского опекунами пока сплоченного регентского совета, причем без какого бы ни было согласования с думными боярами, всколыхнул боярскую думу, претендовавшую на власть в Русском государстве во всей ее полноте. Старшие бояре во главе с думским конюшим князем Семеном Бельским, окольничим Иваном Захарьиным, Иваном Ляцким не соглашались передать свои властные прерогативы «семибоярщине» – регентам младенца-государя. Столкновение в думе со сторонниками совета закончилось тем, что трое этих бояр с их многочисленными сторонниками, предварительно снесшись с королем Сигизмундом, тайно от всех бежали в Литву.

Эта неожиданная измена удивила и потрясла двор, скомпрометировала знатный род Бельских и их старых союзников Воротынских. Одного из главных воевод Ивана Бельского и князя Ивана Воротынского вместе с юными сыновьями взяли, оковали цепями и заточили на Белоозеро как единомышленников отъехавших тайно в Литву.

Елена обдумывала, в какой незамысловатой форме предложить регентскому совету назначить конюшим своего фаворита Ивана Овчину, чтобы «семибоярщина» пошла у нее на поводу. Как никогда, все обстоятельства складывались в ее пользу. Она ждала Ивана, чтобы увязать с ним последние детали в сложных боярских играх ради власти в думе.

Скрипнула половица в тереме, и, легонько наклоняясь под низкой притолокой из-за своего отменного роста, неторопливо по-хозяйски вошел румяный русоволосый красавец Иван Овчина. Остановился как раз напротив великой княгини, пожирая счастливыми влюбленными глазами, без слов обнял ее своими сильными руками за гибкий стан и притянул к себе. У Елены само собой раскрылись губы – и был сладчайший поцелуй в теплые алые губы князя, и его душистые усы защекотали ее нос и щеки. И безумно-горячая волна желания пробежала по напряженной женской спине и растворилось сладкой судорогой в широком тазу Елены. Она таяла в его руках, и могла бы, независимо от своей воли растаять снежной бабой или снежков в его горячих ласковых руках, и тогда он взял на руки, поднял на уровень груди и понес в глубь комнаты к широкой кровати.

Еще недавно эта кровать, где она чуть ли не каждую ночь разделяла страсть с любовником, ее смущала и даже пугала, еще недавно каждый раз перед мужским натиском и бурными ласками она стыдливо закрывала глаза и шептала в темноту – «Ой, ведь грех-то какой… до сороковин-то…»

Но все так быстро проходит, и смущение, и стыдливость, все-все, и сегодня Елена уже сама закинула руки за голову Ивана, обняла за шею призывно, с таким же ответным пылом. И шепчет, шепчет, как истомившаяся:

– …Люблю, люблю тебя, милый… За день со вчерашней ночи соскучилась по тебе… Что со мной, не знаю… В любовь, как с золотой цепи престольной сорвалась… Никого кроме тебя не надо… – И уже обнимая и извиваясь в страстных объятьях, нежнейшим шепотом-дуновением. – …Только ты, родимый, и чада мои, два сынка моих ненаглядных… только ты, милый… любовь моя…. О-о-о…

Раскрыла глаза Елена после сладкого падения в бездну и удивилась: он уже зажег свечу. И она снова, в который раз удивилась его невероятной мужской красоте лица и могучего тела воина. И этот мужественный воин, воевода, страшный в бою для врагов, так безумно нежен с ней в постели… И не надо никому под окнами скакать с обнаженным мечом в ночи, как когда-то во время первой ее брачной ночи с государем чтобы вызвать из бездны его силы любви и чадородия… Умеет, как никто, орудовать ее фаворит-любовник не только мечом в руках, но и орудием любви, так что искры из глаз и сознание меркнет от наслаждения невыносимого, нечеловеческого… «Почти что дьявольского наслаждения… – шелестят ее губы на его губах, но ему ничего не дано услышать. – Нет, скорее божественного наслаждения… с милым, единственным…»

– Молчи, молчи, любимый… – шепчет она, почуяв, что он хочет заговорить с ней при слабом свете свечи.

Она сама вызвала обсудить с ним вопрос возведения его в конюшие и сама принуждает его молчать, чтобы он своими словами «по делу» не обратил в прах ночное чудо любви и вдохновения… Чудовищное наслаждение уже отполыхало, сгорело внутри ее, и остались в сердце женском только нежность и грусть… Ну, разве можно с таким чутким сердцем говорить о боярских скучных делах, тратить последние силы на обдумывание, обговаривание штрихов возведения любовника в конюшие…

Великой княгине надо было побыть одной, чтобы собраться с мыслями – и она прогоняет любовника в ночь, конечно же, ради его, ради них, ради престольной победы московской правительницы и ее фаворита…

Долго, жарко, истово молилась Елена за своего милого и за своих сыновей, чтобы утряслось все в этом жестоком мире в их пользу, но не находила полного успокоения и отдохновения в молитве; всякие несуразные мысли, одна нелепей другой, перебивая и наслаиваясь друг на друга, лезли, как наваждение в голову…

Стоя на коленях перед иконой, она перебирала в памяти всю свою жизнь за последнее время. Как-то легко и стремительно устроилась ее судьба с государем, словно чья-то неведомая рука устроила их брак – только какая это рука, добрая или злая, если для устройства Елениных брака и судьбы пришлось разрушить брак и судьбу Соломонии?.. Иногда ей казалось, что она бросилась в этот династический брак, как в омут головой, а точнее, какие-то то страшные и безжалостные силы, пронизывающие не только настоящее, но и прошлое, и даже будущее, толкнули ее с высоты в бездну временную… Вспомнила ужас и отчаяние, когда три с лишним года у них с супругом не было детей и ради возвращения утерянного дара чадородия они простыми паломниками пошли по северным монастырям с одной только единственной целью – отмолить у Господа сына-наследника…