Ловцы книг. Замечательный предел E-Book

Макс Фрай

• Herausgeber: Времена 2
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 622

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Что мы знаем об этой книге? Что это последняя, третья часть. Хотя продолжение, конечно же, следует. Но книгой оно не станет. Продолжение этой истории нам предстоит не писать и читать, а жить. Потому что наилучший финал - приближение к пониманию, что финала не может быть.

Leseprobe

Макс Фрай Ловцы книг. Замечательный предел

© Макс Фрай, текст, 2025

© Екатерина Ферез, иллюстрация, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

• Что мы знаем об этой книге?

Что это – последняя, третья часть. И если вы до сих пор не читали две предыдущие, лучше бы всё-таки их сперва прочитать. Впрочем, сами разберётесь, не маленькие. Ну, или не разберётесь. В любом случае довольно нелепо пытаться из прошлого (марта двадцать четвёртого года) на ваше поведение повлиять.

• Что мы знаем об этой книге?

Что её, предположим, автор (тот, который писатель из ТХ-19) сидит сейчас дома, время почти пять утра, но не по какой-то особой причине так засиделся, просто автор – так называемая «сова». Он, она (понятия не имею, кто я, когда пишу; подозреваю, ни то ни другое, а какая-то левая контрабандная штука, которой в человеческом теле вообще не положено быть) – короче, автор всегда работает ночью и издевательски спит по утрам.

Так вот, автор книги сидит в своём кабинете, залитом зелёным светом (у меня всюду в доме светодиодные ленты и просто зелёные лампы, я этот свет натурально ем). И думает, что не обязан вот прямо сейчас писать продолжение истории про Ловцов. Никто его (автора) в шею не гонит, можно хоть до лета гулять. Или до осени. Или до Нового года. Да можно вообще не дописывать книгу. Пусть так и останется незаконченной. Предположим, это такая творческая концепция: события третьего тома каждый читатель должен нарисовать в воображении сам.

• Что мы знаем об этой книге?

Что оставить её незаконченной мне заказчик не даст. Вот так начинаешь писать ради собственного удовольствия, и вдруг выясняется, что это на самом деле заказ. Голос заказчика звучит из моего сердца, из всех четырёх его областей. Ходят слухи, что этот голос существует (сияет) извечно в моём собственном разуме, но такую гипотезу поди при жизни проверь.

• Что мы знаем об этой книге?

Что у меня уже давно нет иллюзии, будто она хотя бы отчасти подчиняется моей воле. И вот прямо сейчас я понятия не имею, к чему приведёт нас её финал. Предполагаю примерно три варианта (из них мне нравится только один), но заранее ясно, что в итоге будет какой-то немыслимый (пока) для меня четвёртый. Или вообще девятьсот шестьдесят второй.

Вильнюс, никогда

Альгис Косински просыпается от девичьих воплей: «Love must die! Love must revive!» – открывает глаза и с ужасом понимает… нет, пока просто так понимает, без ужаса, ужас охватит его потом; в общем, Альгис Косински, ведущий вечерних эфиров Заречного радио, открыв глаза, понимает, что он проснулся не дома в постели, а на работе, в радиостудии, в прямом эфире, это полный провал. Кто-то (вероятно, он сам) поставил Dakh Daughters[1], собственно правильно сделал, девчонки огонь, но песня почти закончилась, музыка затихает, с этим срочно надо что-нибудь делать, в смысле, хоть что-то сказать. И вот тогда-то его наконец охватывает обещанный ужас, реально волосы дыбом, тонкая струйка холодного пота медленно ползёт по спине, но это полезный, рабочий ужас, от которого не замираешь, а действуешь единственно правильным в такой ситуации образом: открываешь рот и начинаешь (неважно, что именно) говорить.

– Девочка-девочка, – говорит Альгис Косински почему-то по-русски; на самом деле, он просто не помнит, на каком сейчас надо говорить языке.

– Но не по-русски же, – панически думает Альгис. – Я не могу быть ведущим русской радиостанции, меня бы не взяли, у меня кошмарный акцент.

На самом деле, акцент у него не кошмарный, а почти незаметный, причём красивый, приятный для слуха, и с этим красивым акцентом Альгис Косински говорит в микрофон своим неповторимым бархатным баритоном, в который полгорода по уши влюблено:

– Девочка-девочка, Чёрная Рука уже на твоей улице, но в твой дом она сегодня, к сожалению, не зайдёт, потому что в соседнем баре всю зиму по вторникам наливают фирменный Чёрный грог, первая кружка бесплатно, ребята знают толк в искушениях, девочка-девочка, не грусти. По специальной заявке Чёрной Руки у нас весёлая песенка – для тебя и всех остальных, у кого этим вечером обломалось свидание, ничего, какие наши годы, наверстаем ещё.

Альгис Косински выдыхает (думать: «Боже, что я нёс, идиот, позорище!» – он будет после эфира, потом), мысленно перекрестившись нажимает на кнопку пульта (он спросонок не помнит, что означают все эти кнопки, но многолетний опыт – великое дело, руки сами всё знают, они у Альгиса молодцы). «Bei Mir Bist Du Schön», – поёт женский голос. «Ага, Hot House West Swing Orchestra», – вспоминает Альгис Косински. Он рад, что всё получилось, и что сразу узнал музыкантов и композицию, значит с головой не так плохо, как кажется. Ему нравится выбор Чёрной Руки.

Пока звучит песенка, Альгис Косински пытается разобраться, что вообще происходит. Я уснул на работе? Прямо в студии? Под вопли Dakh Daughters? Не может такого быть. Я что, напился прямо перед эфиром? Да ну нет, не настолько я идиот. К тому же, – внезапно вспоминает Альгис Косински, – я в последний раз напивался ещё студентом, я вообще не по этому делу, у меня от любого бухла болит голова. Максимум – бокал вина в хорошей компании, бутылка холодного сидра летом, кружка глинтвейна в морозный день. А может, мне стало плохо, и я грохнулся в обморок? Непонятно, с чего бы, вроде никогда припадочным не был. Но предположим. А как ещё объяснить? Тогда я молодец, получается. Быстро очухался, не погубил эфир.

Альгис Косински смотрится в зеркало; хрен знает, зачем оно нужно в радиостудии, но сколько он здесь работает, столько оно и висит. Ну вот, наконец пригодилось! Бывают, оказывается, такие моменты, когда зеркало – единственный способ быстро вспомнить, кто ты такой. В зеркале отражается немолодой человек с орлиным носом и небольшими, но яркими голубыми глазами, седые волосы небрежно связаны в хвост. По-зимнему бледное лицо отражения выглядит безмятежным. Ну да, – сердито думает Альгис, – это же у меня проблемы, а он мираж зазеркальный, ему-то что.

Музыка умолкает; господи боже, – думает Альгис Косински, – почему такая короткая песня, я ещё ничего не успел понять. Ладно, – говорит себе он, – потом разберёмся, что это был за обморок, главное, я живой и в прямом эфире, значит, надо хоть что-то сказать.

Когда не знаешь, о чём говорить, говори о погоде; Альгис Косински трепло от бога, идеальный ведущий прямого эфира, поэтому за всю свою (почти сорокалетнюю) карьеру на радио он схватился за спасительную погоду всего в третий раз.

– Погода сегодня хорошая, – Альгис Косински говорит по-литовски, потому что на пульте литовские надписи. «Значит, я на литовском радио, – думает он. – И кстати, понятно же, почему я гнал про Чёрную Руку по-русски: эту страшилку я впервые услышал в детстве от друга Лёшки, который жил в нашем доме на втором этаже. На самом деле даже хорошо получилось, красивое напоминание, что языков в нашем городе ненамного меньше, чем жителей, но все всегда понимают всех».

– Изумительная погода, – повторяет Альгис Косински. – Даже не верится, что формально ещё зима. Не удивлюсь, если на газонах Бернардинского парка уже цветут маргаритки; кстати, надо будет проверить по дороге домой.

Его голос звенит от потаённого торжества, потому что он наконец-то вспомнил, как тут всё на этом чёртовом пульте устроено, в каком порядке идут композиции, заранее подготовленные для эфира, и как этим хаосом управлять.

– Ну, так уже вполне можно жить, нормально всё будет, я справлюсь, – думает Альгис Косински, а вслух говорит:

– В честь хорошей погоды и маргариток – Folknery[2]! Чтобы наша ранняя весна поняла, что она не такая уж ранняя, раз пришла, так пусть остаётся до самого лета, чего туда-сюда бегать. Vesna krasna!

Эта Vesna krasna, к сожалению, очень короткая, всего две с половиной минуты, но Альгис Косински всё равно успевает задремать, провалиться в тёплую тьму, проспать, если верить ощущениям, вечность и проснуться от непривычно острого счастья: я в прямом эфире! На радио! Я тут работаю! Как же мне повезло!

– Я с детства мечтал работать на радио, – говорит вслух Альгис Косински, бессменный ведущий вечерних эфиров. Он сам не заметил, как перешёл на польский, потому что до школы жил у польской бабушки Ядзи, Ядвиги, они вместе слушали радио, и бабушка Ядзя, за день уставшая от его болтовни, смеялась: вот куда тебя отдать надо, всех бы вусмерть заговорил.

– То есть, – признаётся Альгис Косински, – сначала об этом мечтала только бабушка Ядзя. Но я подумал и согласился: отличная работа, хочу. Главное, я же теперь могу крутить свою любимую музыку всему городу сразу. Это проще, чем бегать за каждым из вас в отдельности, хватать за рукав и требовать: «Ты только послушай!» Кнопку нажал, и привет.

Альгис Косински смеётся так заразительно, что невозможно не рассмеяться за компанию с ним. И нажимает кнопку. И исчезает. В смысле, засыпает так крепко, что не слышит даже первых аккордов, никогда теперь не узнает, что он поставил (но мы-то знаем: «Ride the wild wind» Queen).

– Только что, – говорит, проснувшись, Альгис Косински, уже по-литовски, потому что мультикультурность мультикультурностью, а всё-таки он на литовском радио ведёт эфир. – Вот буквально только что, – повторяет он, – пока вы слушали музыку, я уснул. Не представляю, как так получилось, но факт остаётся фактом. А когда проснулся, вообще ничего не понял. Где я, что происходит, кто я такой? Но знал, что я счастлив… нет, я не знал, я был. Я ничего не знаю, я счастлив, я – счастье. Пусть вам Айвёр[3] споёт, как она заблудилась в тумане. Кто блуждал в тумане, нас с Айвёр поймёт.

– Волки и стрелы, холмы и цикады, папоротники и осьминоги бегут и поют, и ликуют, и кружатся, кружатся, и всегда, и прилив, – говорит, не просыпаясь, Альгис Косински на неизвестном ему самому языке; во сне ему кажется, что его слова полны глубочайшего смысла, хотя, с точки зрения бодрствующего человека, это полная ерунда.

* * *

• Что мы знаем о радио?

Что это способ передачи звуков и знаков (в том числе свыше, судьбы и богов) на расстояние – без проводов и кабелей, посредством радиоволн.

• Что мы знаем о радио?

Что это важный канал для получения новостей и другой информации. Особенно другой информации! Чего только некоторые приёмники время от времени не принимают. И невозмутимо преобразуют в (предположим, условно) понятный нам звуковой сигнал.

• Что мы знаем о радио?

Что слово «радио» происходит от латинского «radio» – «излучать во все стороны», что «radius» – это «луч». Что всякий луч имеет начало и не имеет конца (финала), луч устремлён в бесконечность, как всё живое, он – вечный путь.

Вильнюс, январь 2022

Самуил (Шала Хан) иногда приходит в «Крепость» один, без компании. Не потому, что друзья очень заняты (они-то, может, и заняты, но Самуил об этом не знает, он их не спросил). Ему нравится заходить сюда, как в любимые бары Лейна – вечером, на час-полтора, без долгих сборов и разговоров, кто готов, а кого надо ждать. Не по делу, а просто для удовольствия, потому что соскучился по обстановке, здешним напиткам и бутербродам, знакомым лицам и голосам. А что «Крепость» не за ближайшим углом, а в потусторонней реальности, так подобное обстоятельство не препятствие для Ловца.

Был конец января, Рождество давно миновало, а за ним усвистел Новый год, но Самуил явился в «Крепость» как Санта-Клаус с туго набитым мешком. Дана с Артуром и вся остальная компания прочно заняли в его сердце место дополнительных любимых племянников, которых при каждой встрече обязательно надо чем-нибудь угощать. Главное – приносить гостинцы без этикеток, фирменных упаковок и других свидетельств бытия иной (невозможной!) реальности, чтобы друзьям из ТХ-19 не перестали казаться смешными шутки про марсиан. Сласти из домашних пекарен, фермерский сыр, завёрнутый в простую бумагу, фрукты, вино на разлив. А однажды он припёр в «Крепость» целый ящик разноцветных стаканов из портового бара «Булочка»; этот бар – последний осколок былых времён, когда ещё соблюдалось правило: чем умильней выглядит вывеска, тем ужасней за ней притон. Но Шала Хан (Самуил), если что, не добыл те стаканы по старинной традиции, в драке с хозяйкой один на один, просто она обновила посуду и раздавала старую всем, кто согласен немедленно её унести.

А сегодня у Самуила был с собой полный мешок сладких яблок из пригорода, так называемых «зимних», хотя они не обязательно созревают зимой. В Лейне зима наступает, когда захочет, а этим яблокам для достижения полной спелости в любую погоду нужно оставаться на ветках примерно полторы сотни дней. Поэтому в самые длинные годы урожай собирают второй или третьей осенью, а в короткие, вроде минувшего – аж следующей весной.

– Боже, – ахнула Дана, роняя крышку кастрюли, которую только что сняла; коснувшись пола, крышка не упала плашмя, а закружилась, как огромный волчок. – Вот такого пальто я ещё не видела. Ни на тебе, ни в кино, ни в модных журналах, ни в страшных снах.

– Да почему же именно в страшных? – рассмеялся страшно довольный её реакцией Самуил.

– Потому что оно – апокалипсис, – объяснила восхищённая Дана. – Пламя, охватившее мир.

Крышка кастрюли, устав вращаться, упала на пол с таким восторженным лязгом, что всем стало ясно: даже она по достоинству оценила пальто.

Пальто Самуила и правда было из ряда вон выходящее (даже из его персональных рядов). Длинное и просторное, из лохматой ярко-оранжевой ткани, похожей на мех. Шала Хан (Самуил) купил его в Тёнси, давным-давно, когда попал туда в первый раз (в Тёнси вообще всё отлично с нарядами, весёлые духи, хоть и называются «духами», не порхают по улицам голышом). Шала Хан тогда был потрясён, очарован и собирался носить пальто не снимая до конца своих дней. Но не вышло: ткань слишком тёплая, а зимы в Лейне короткие, к тому же бывают не каждый год. Поэтому он щеголял нарядом из Тёнси дней сорок – в общей сложности, за восемь, кажется, лет. А потом заметил, что пальто сидит на нём хуже, чем раньше, стесняет движения, стало узким в плечах. И рукава чуть короче, чем надо, потому что он вырос. Что нормально, когда ты ещё очень молод, но обидно до слёз. Шала Хан всегда легко избавлялся от пришедшей в негодность или просто надоевшей одежды, но с этим пальто из Тёнси он, конечно, расстаться не мог. Даже не оставил его у родителей, где до сих пор хранится добрая половина его гардероба, таскал за собой по съёмным квартирам – бывает такая роковая любовь.

Всё это Самуил (Шала Хан) с удовольствием рассказал бы Дане с Артуром, затем и нужны друзья, чтобы выслушивать наши смешные признания и ещё больше за них нас любить. Однако про Лейн и Тёнси лучше пока помалкивать. Всё-таки «Крепость» находится в ТХ-19. И Дана с Артуром – местные жители, хотя поверить в это часто бывает непросто. Но правила поведения в потусторонних реальностях и без веры приходится соблюдать.

Поэтому Самуил опустил интересные географические подробности. И сказал:

– Это лучшее пальто в моей жизни. Но я уже много лет его не ношу: жмёт в плечах.

– Разве? – удивилась Дана. – Вообще не заметно.

– Это только тебе не заметно. Потому что ты ослеплена его красотой! – Самуил поднял руку: – Того гляди треснет. Видишь, как морщится шов? А я всё равно не могу с ним расстаться. Хотя другу бы с удовольствием подарил. Но с друзьями мне до сих пор не везло.

– Ну здрасьте! – фыркнула Дана. – Всем бы так не везло.

– Мои друзья или слишком консервативны в одежде, или носят другой размер. И вдруг меня осенило, что эти двое рождены друг для друга, – заключил Самуил, снимая пальто. Накинул его на Артура: – Ты примерно одного со мной роста и тоньше. Я уверен, отлично будет сидеть.

Артур просиял:

– Ни хрена себе! Ты серьёзно?

– Зависит от того, готов ли ты его иногда носить. Потому что в шкафу оно уже на сто лет вперёд нависелось. Пускай тогда лучше в моём висит.

– Не иногда. Всегда! Пока слишком жарко не станет. Но осенью снова начну, – пообещал Артур, надевая пальто. Застегнул две верхние пуговицы, сунул руки в карманы, неторопливо прошёлся к окну и обратно. Спросил: – Ну как? Хорошо?

– Как по твоим меркам сшито, – внимательно оглядев его, сказал Самуил.

– Мне даже почти не завидно, – вздохнула Дана. – То есть, завидно не настолько, чтобы силой его отнять. Потому что я буду каждый день это видеть. И по улице рядом ходить.

– Да, – энергично кивнул счастливый Артур. – Каждый день. По каким хочешь улицам. И делать селфи в витринах. Отличная будет жизнь.

– Wunderbar[4]! – воскликнул Труп. – Wonderful[5]! – И на всякий случай, чтобы точно-точно все поняли, добавил по-русски: – Капец.

– Капец – не то слово, – согласилась с ним Дана. И только тогда поняла, что Отто похвалил не пальто. Он вообще не смотрел на Артура, а достал из мешка здоровенное жёлтое яблоко и алчно вгрызся в него.

– Я очень голодный, – с набитым ртом объяснил Труп. – Извините-простите. Тут яблок полный мешок! Unmöglich[6], нельзя было ждать. Поэтому я одолжил… нет, неправильно. Спёр! Самое вкусное яблоко про мою жизнь… в моей жизни. Ещё заберу.

– Да ешь хоть все, – улыбнулась Дана.

Самуил пообещал:

– Я потом ещё принесу.

– Все нельзя, – серьёзно ответил Труп. – Вам тоже надо. Это великое яблоко. Вкусное, как обретённый pragaras[7].

– Чего?! – изумилась Дана.

Остальные молча переваривали метафору. Обретённое пекло! Вот уж сказал так сказал.

– Das gefundene Paradies[8], – невозмутимо пояснил Труп. – Я забыл по-русски, сказал литовский. Неправильно, да? Ничего, уже помню: как рай. Обретённый рай.

Вильнюс, январь 2022, никогда и снова январь

– Привет! – громко крикнул Миша (какой из него Анн Хари, когда он в ТХ-19, в городе Вильнюсе, размахивая руками, перебегает центральный проспект).

Самуил (Шала Хан) знал, конечно, что Миша теперь постоянно крутится в Вильнюсе, сам же в прошлом году его сюда притащил. Но всё равно было странно и удивительно встретиться с ним на улице, не в Лейне, а здесь, среди ночи, зимой.

– Как же я рад! Обожаю случайные встречи, – сказал Миша, повиснув у него на шее. И это тоже было странно и удивительно: прежний Анн Хари, которого Шала Хан знал многие годы, ни с кем особо не лез обниматься, держал дистанцию (хоть и непонятно, зачем).

– А почему ты раздетый? – спросил он. – Забыл, что сейчас тут зима?

– Такое захочешь, а не забудешь, – усмехнулся Самуил. – Просто я только что был в «Крепости» и пропил своё пальто.

– Как – пропил? Там же всем просто так наливают, можешь положить в кружку деньги – спасибо; нет – ну и ладно, оставишь потом. Это сколько же ты там выпил, что у Даны нервы не выдержали? Она что, вот прямо так и сказала: «Раз нет денег, отдавай нам пальто»?

– На самом деле, сначала я добровольно подарил пальто Артуру, а уже потом они меня напоили, – признался Самуил. – Но я думаю, это тоже считается. Результат-то в итоге один.

– Ты уже говоришь совершенно как местный. Шикарный безответственный гон! Но это не объясняет, зачем ты шляешься на морозе в одном тонюсеньком пиджаке.

– Ерунда, я умею не мёрзнуть. Меня в своё время Рамон Мария Лодброг[9] научил.

– Да ты что. Вы были знакомы?

– Он был у нас руководителем практики в тот единственный год, когда, заскучав в отставке, решил, что хочет преподавать. Но надолго в Университете не задержался. Собственно, как раз потому, что притащил нас сюда.

– В Вильнюс, что ли?

– Да если бы! «Сюда» – это в смысле в ТХ-19. А конкретно – в город Свердловск.

– Это где?

– На Урале. Иными словами, в аду ледяном. Представь: зима, мороз минус сорок, в книжных магазинах ни черта интересного; неинтересного, впрочем, тоже практически нет…

– А зачем тогда магазины?

– Ну как зачем. Для умножения скорби. И чтобы было куда зайти погреться с девяти до шести. Вот сразу видно, что ты в восточноевропейском секторе никогда не работал! А то бы сразу вспомнил понятие «дефицит».

– Ай, ну да, – спохватился Миша. – Я вспомнил, в то время было какое-то странное «эсэсэр», занимало огромную территорию, чуть ли не четверть пригодной для жизни земли[10]. Ребята рассказывали, там интересные книги почему-то нельзя было просто купить в магазине, приходилось разными хитрыми способами добывать. И Рамон Мария Лодброг потащил туда практикантов? При всём уважении – это он спятил совсем.

– Вот именно. По его замыслу, мы должны были сами, без подсказки догадаться, что можно таскать книги из библиотек. Четверокурсники! Которых надо водить за ручку. И кормить специально припасённой домашней едой. А не посылать в гастроном за водкой и вафлями. Больше там особо нечего было купить.

– Хренассе экстрим вам устроили! С одной стороны, даже завидно. А с другой, я бы сдох.

– Семь из девяти моих однокурсников тоже так подумали. И сбежали домой до срока. В деканате схватились за голову и отправили их проходить практику на какой-то средиземноморский курорт. А мы с Ларой остались в Свердловске. Потому что герои. И пять дней ели на завтрак жуткие вафли, а потом выскакивали на мороз.

– И пили водку?

– Хотел бы похвастаться, что хлебал её вёдрами. Но всё-таки нет. Лара наловчилась, не поморщившись, выпивать рюмку залпом, а я даже пытаться не стал. Выпивать должно быть приятно, в этом, по-моему, смысл. Зато я принёс добычу.

– Ограбил билиотеку?

– Я был не настолько гений. Кто-то забыл детектив в автобусе, я его подобрал и принёс. Детектив оказался довольно захватывающий, мне повезло. Долго потом этим хвастался. Сам Рамон Мария Лодброг мне поставил зачёт! Но важно сейчас не это. А что он научил нас с Ларой не мёрзнуть. Вот это был драгоценный подарок! С тех пор тёплые зимние вещи нужны мне скорее для красоты.

– Знал, что ты крут, но не представлял, до какой степени, – улыбнулся Миша (Анн Хари). – Но я всё равно намерен тебя спасти. У меня ключи от квартиры Тима. Вдвоём мы с тобой там отлично поместимся. Пошли?

– Спасибо, – сказал Самуил. – Даже не помню, когда меня в последний раз от чего-то спасали. Это, оказывается, приятно. Я оценил! Но вообще я собирался немного проветрить голову и сразу вернуться в Лейн. Когда так много работы, спать лучше дома. Ну или вовсе не спать.

– Ты же говорил, что вторая книга уже в типографии. Или новых успел набрать?

– Не успел. Чёрт меня дёрнул посмотреть переводы книг, которые Тимка отдал в Даршони. Ну, или не чёрт. Какой у чёрта антоним?

– Ангел, – подсказал ему Миша. И зачем-то повторил по-польски: – Anioł.

– Ну, значит меня дёрнул ангел. И правильно сделал, что дёрнул. Спас прекрасные книги. Потому что переводы ребят из Даршони их натурально убили, – вздохнул Самуил. – Причём формально не придерёшься. Грамотная работа. Были бы это обычные книги из ТХ-19, я бы первый сказал, что переводчики молодцы. Но они потеряли самое главное. Восходящую интонацию и вот этот удивительный ритм, который сперва не замечаешь при чтении, а потом понимаешь, что уже какое-то время дышишь в полном согласии с ним. Да чего я тебе объясняю. Ты-то всё понимаешь про ритм.

– И ты сел переделывать?

– А куда деваться. Полкниги уже воскресил. Ещё полторы осталось, надеюсь, дело пойдёт быстрее, я всё-таки руку набил.

– Покажешь, что получилось?

– Ещё бы. Даже если будешь отказываться, я тебя как-нибудь упрошу. Ты же единственный настоящий эксперт на всё Сообщество. Ты в той невозможной реальности долго жил. А я только час просидел в пиццерии. И был там счастлив, примерно как той ночью в Грас-Кане, когда ты нас в свою школу водил.

– Так ты там был всего один раз?

– Ну да. Я же тебе рассказывал…

– А хочешь ещё? – перебил его Миша.

Самуил кивнул и одновременно пожал плечами. Дескать, мало ли чего я хочу.

Миша что-то неразборчиво пробормотал и коротко торжествующе рассмеялся:

– Done!

Это не было похоже на Переход, ощущения от которого описать невозможно, но они знакомы любому Ловцу. А сейчас Самуил вообще ничего не почувствовал и даже успел подумать, что у Миши не получилось; к счастью, не успел за него испугаться, потому что увидел, как изменился окружающий мир. Никакого центрального проспекта вокруг больше не было. И вместо ночи поздние сумерки. Не темнота – сине-сизая мгла. Сквозь эту мглу, освещённую зеленоватыми фонарями, виднелись высокие деревья с по-летнему пышными кронами и ярко раскрашенные, как на той улице с пиццерией «Голод и тётка» дома. И сразу стало тепло, совершенно как в Лейне, где сейчас заканчивалась весна.

– То есть, ты вот так запросто попадаешь в их несбывшуюся вероятность? – наконец спросил он. – Как в обычную потустороннюю реальность? Сказал, и всё?

– В нашу, – откликнулся Миша. – Не «их». Я здесь свой, хоть и беглый. Всё-таки целых четырнадцать лет вместе с ней исчезал. Может, поэтому. А может быть, ещё по какой-то причине. Не знаю. Но да, мне легко сюда проходить. Правда, взять кого-то с собой получается редко. Обычно такое сильное внутреннее сопротивление, что лучше даже не начинать. Но сейчас с тобой было просто. По-моему, мы тут оказались чуть ли не раньше, чем я открыл рот. Извини, если у тебя были другие планы. Надеюсь, хоть не свидание. Но если даже оно, я уверен, за глинтвейн из «Исландии» ты мне всё простишь.

– Я же сам хотел, – напомнил ему Самуил. – Но это не значит, что можно обойтись без глинтвейна. Где он? Веди!

– Так уже пришли, – улыбнулся Миша, толкая ближайшую дверь с таким усилием, что Самуил сразу кинулся помогать.

Но помощь не понадобилась, дверь и так поддалась. Переступив порог, Миша выкрикнул что-то вроде «блишут[11]», в его исполнении это незнакомое слово прозвучало как сказочное заклинание, Самуил даже внутренне приготовился во что-нибудь превратиться, но превращаться всё-таки не пришлось.

Миша сразу рванул куда-то вглубь помещения, а Самуил застыл на пороге, разглядывая обстановку. Здесь были тёмно-синие стены, на которых висели афиши, плакаты и какие-то старые карты, схемы улиц неведомых городов. Над барной стойкой сияли лампы, почти не освещавшие зал. В тёмных углах притаились столы и кресла с диванами, мягкие и удобные даже на вид. Отличное место, если бы сразу прямо здесь оказались, Самуил решил бы, что каким-то неведомым образом вернулся в Лейн.

– Сейчас, минуту, – сказал ему Миша, разжигая огонь под огромной кастрюлей. – Я его подогрею. Невозможно в это поверить, но глинтвейн немного остыл.

Голос его звучал так восторженно, словно он всю жизнь мечтал об остывшем глинтвейне, как о великом сокровище, и вот наконец смог его обрести.

Самуил сразу вспомнил, как в пиццерии «Голод и тётка» Юрате им объясняла, что здесь еда всегда остаётся горячей, потому что в несбывшейся вероятности нет времени, а значит, не происходит никаких изменений, если их не внесёт кто-то пришедший извне.

– Это что же, тут время пошло? – спросил он.

– Вот и я о том же подумал, – энергично кивнул Миша (Анн Хари). – Но пока больше думать на эту тему не буду. Чтобы на радостях не свихнуться. Мне нужна нормальная голова.

– Ладно, – кивнул Самуил. – Тогда я тоже не буду. Благо здесь проще простого отвлечься от размышлений о времени. Хорошее место. Спасибо, что взял с собой.

– Тебе спасибо! – воскликнул Миша.

– Мне-то за что?

– Да просто за то, что таким уродился. Так легко оказалось тебя сюда привести! Мне тут здорово не хватало компании. Это же наша «Исландия». В смысле, так бар называется. Мы здесь встречались с друзьями. А теперь прихожу и сижу один. Но сейчас-то не один, а с тобой. И грею нам Инкин глинтвейн. Это такое огромное счастье, что плохо в меня помещается. Но поместится, куда оно денется… Так, всё. Выключаю. И наливаю. Сейчас попробуешь. Теперь твоя очередь невыносимое счастье терпеть.

Счастье оказалось вполне выносимым. Ну, Самуил, как известно, здоровый лось. Он буквально через пару минут снова обрёл дар речи. Пришлось! А куда деваться, если допил глинтвейн и хочешь ещё.

– Сам наливай, – ответил Миша. – Мне, если что, не лень. Просто хочу, чтобы ты сам прикоснулся к кастрюле. Вдруг ей это полезно? В смысле, нам всем.

– Ты думаешь? – удивился Самуил, оглядываясь в поисках черпака.

– Слева, – подсказал ему Миша, – лежит на подставке. Ничего такого я, конечно, не думаю. Просто пробую наугад. Никогда не знаешь, что станет последней каплей. Какая малость нас воскресит.

– Воскресит, – повторил Самуил (Шала Хан). На родном языке не решился бы. А на лживом чужом – легко.

– Я сам в такое не верю, – усмехнулся Миша (Анн Хари). – Всё-таки жизнь, а не книжка с хорошим концом. Но верить необязательно, главное – действовать. Пробовать, пробовать, пробовать. А если не помогает, придумать, что сделать ещё. Но кстати! Смотри, вы здесь побывали. Ели пиццу у Тётки. Юрате, ты, Надя и Тим. И после этого – необязательно вследствие, я просто не знаю, но мало ли – что-то явственно сдвинулось. Разные интересные вещи стали происходить. Я пришёл с вами в сбывшийся Вильнюс и вспомнил, как в несбывшемся зажигал. В Эль-Ютоканском Художественном музее, по слухам, планируют выставку наших картин. Дома в Лейне у Саши поселилась здешняя кошка, тьфу-тьфу-тьфу на неё, заразу, вечно спать не даёт. И глинтвейн в кастрюле, сам видишь, немножко остыл. И ещё много всякого… нет, не буду рассказывать. Я сейчас слишком счастлив для серьёзного разговора. Лучше как-нибудь дома. Заодно и проверю, что получится сформулировать, а чего произнести не смогу.

– Договорились, – кивнул Самуил. – Если что, я напомню. Ты свой последний телефон ещё не разбил?

– Будешь смеяться. Его Бусина три дня назад уронила с подоконника, метко, прямо в сад на каменный стол. Хорошая кошка. Помогает мне поддерживать репутацию буйного разрушителя. Поэтому у меня опять новый номер. Сейчас, погоди.

Он огляделся, наконец отцепил со стены открытку, изображавшую девчонок с трубами и плакат на четырёх языках «Осенний Огонь». Зашёл за барную стойку, долго там рылся, нашёл карандаш. Записал размашистым почерком цифры, такие крупные, что еле вместились в три строчки. Отдал Самуилу. Сказал:

– Вот это я классно придумал. Мой лейнский номер на несбывшейся здешней открытке. Пусть она теперь в твоём доме лежит.

– На стену повешу. Возле кровати. Чтобы каждый раз, просыпаясь, сразу видеть её.

– Совсем отлично. Спасибо! «Осенний Огонь» – это такой ежегодный концерт, точнее, масштабная импровизация, продолжавшаяся почти целую ночь. Великое было событие. Я застал несколько самых последних Огней, где играли уже только наши, местные, человек пятьдесят. А когда-то на «Осенний Огонь» приезжали сотни музыкантов со всех концов света, чтобы вместе сыграть на площади перед нашей Большой Филармонией. Там заводились знакомства, начинались романы, подписывались контракты, рождались идеи и выпивались моря вина. Но самое главное – музыка. Неповторимая, невоссоздаваемая. Разрешалось записывать только фрагменты, ни в коем случае не всё целиком.

– Вот это обидно.

– Обидно. Но правильно. На то и настоящее чудо, чтобы было нельзя его повторить. Это все понимали. И музыканты, и публика. Уж на что меломаны буйные, а никто ни разу не попытался схитрить. Ты допивай давай поскорее, нам тут, по моим расчётам, не очень долго осталось. Добавку лучше прямо сейчас налить. А хочешь, пойдём погуляем? Ты же совсем мало видел.

– Только улицу, на которой та пиццерия.

– Ну вот. А здесь – зашибись!

Пошли гулять прямо с кружками, допивая на ходу горячий глинтвейн. Самуил пытался смотреть во все стороны сразу, а Миша – рассказывать одновременно обо всём. Оба не преуспели, но им всё равно понравилось: бывают неудачи слаще побед.

У распахнутых настежь ворот Бернардинского сада Миша горько вздохнул:

– Вот и всё.

Самуил в первый миг не понял – какое может быть «всё», мы же так отлично гуляем! А потом полез в карман за сигарой из Тёнси. Сказал:

– Я её приберёг для Юрате. Но Юрате в «Крепости» не было. Видимо, так проявилось её милосердие. Нам сейчас точно нужней.

– Слушай, тема! – одобрил Миша, затянувшись зелёным дымом, горьким как морская вода. – Натурально спасение. А то каждый раз, когда назад возвращаюсь, повеситься хочется… да ну нет, ещё чего не хватало! Дурацкое выражение. Но настроение, мягко говоря, так себе. Не представляешь, как меня задолбало. Терпеть не могу грустить.

– Я в ближайшее время выберусь в Тёнси, – пообещал Самуил. – Долго откладывал, но сигары закончились, эта была последняя. А Юрате их любит. Не могу её подвести. На твою долю брать?

– Наверное. Раньше я их не курил. Для меня это было слишком. Чересчур хорошо. В обморок падал примерно на третьей затяжке. А теперь даже после пятой хочу ещё.

– Значит, надо, – заключил Самуил. И вдруг рассмеялся: – Слушай, а кружка из бара никуда не девалась. Это я, получается, несбывшуюся посуду стащил?

– Получается. Знаешь, о чём я думаю иногда? Если наша реальность однажды всё-таки сбудется, меня в «Исландии», чего доброго, поколотят и вышвырнут за порог. Мало того, что я украл у них кошку и опустошил винный погреб, так ещё и половину посуды домой уволок.

– Половину?

– Да чёрт его знает. Наверное, всё-таки меньше. Но каждый раз что-нибудь с собой уношу. Я, конечно, не верю, что это поможет, но важно не верить, а делать. Ну, я это уже говорил.

* * *

• Что мы знаем о читателях?

Что без читателей (их восприятия) нет и книг. Как ветер есть, пока дует, так и текст существует, пока его кто-то читает, вкладывает своё внимание, опыт и смысл.

• Что мы знаем о читателях?

Что читателям с нами, наверное, сложно. Как минимум многим из вас. Вон как Миша (Анн Хари) говорил про огромное счастье, которое плохо в него помещается. В этой книге не одно только счастье, тут много чего намешано, но что её содержимое мало в кого вот так с ходу поместится – факт.

• Что мы знаем о читателях?

Что многие (хоть и не все) читатели – люди, представители цивилизации ТХ-19, уроженцы Терры, Земли. А значит, по изначальному замыслу, созданы для радости и познания, для игры и любви. В режиме «мучиться и, по возможности, мучить» эта штука скверно работает. Неэффективно и очень недолго. Так что имеет смысл не откладывая, вот прямо при жизни попробовать до изначального замысла себя дорастить.

Подсказка: помните, как в начале первого тома Юрате учила свою новую группу дышать и ходить? Вдох макушкой (с вниманием на макушке), выдох и вдох ладонями (с вниманием на ладонях), выдох ступнями (представлять, как воздух выходит из них прямо в землю), а потом снизу вверх, повторить, повторить, повторить.

Вильнюс, январь 2022

Самуил (Шала Хан) устал. Уставал он так редко, что это состояние казалось ему скорей удивительным, чем неприятным. И как всякое необычное ощущение, хотелось его пережить, распробовать, растянуть. Поэтому, расставшись с Мишей, Самуил не сразу вернулся в Лейн, а пошёл вниз по улице, сперва сам не зная, а потом уже зная, куда. Туда, где роща, пруд и тропинка, где растёт друг Юрате, огромная старая ива с двойным стволом, дерево, которое с первого взгляда так его полюбило, как только весёлые духи из Тёнси умеют любить. Самуил давно хотел навестить эту иву, но опасался показаться назойливым, надеялся, что новый приятель сам подаст ему знак. То ли приснится, то ли позовёт человеческим голосом, то ли притянет к себе, как магнитом и внезапно возникнет у него на пути. А сейчас, когда он так устал, что глаза на ходу закрывались, всё наконец стало просто. Хочешь – делай. Зачем какие-то знаки? Не сомневайся. Иди.

Шёл недолго, благо роща была в центре города, хотя окружавший её район выглядел дальним пригородом; «Почти как у нас на окраине Козни», – невольно подумал Шала Хан (Самуил). Впрочем, глупо сравнивать Вильнюс с Лейном, они совсем не похожи. И вообще находятся в разных мирах. «Я, – напомнил себе Самуил, – сейчас в ТХ-19. Реальность для настоящих героев, так все Ловцы говорят. Она нам настолько чужая, что не только для постоянной работы, а даже для короткой командировки мало кому подойдёт. Сюда, между прочим, наши философы ходят изучать экстремальную теологию, причём не столько смотреть на храмы, обряды и ритуалы, сколько в почти безнадёжных попытках понять, как у здешних людей в самых разных культурах раз за разом возникала концепция „ада“, на какой опыт они опирались и чем вдохновлялись тогда. И в этом конкретном городе столько кричали от боли, что непонятно, как он вообще уцелел. Столько крови пролили, что на целое море хватило бы. На несколько страшных бездонных морей. А всё равно в голову лезут сравнения. Совершенно нелепые. Вильнюс – не Лейн. Ужупис даже отдалённо не смахивает на Козни. И проехавший мимо автобус не похож на трамвай. И зима здесь суровая, у нас таких не бывает», – говорил себе Самуил (Шала Хан).

Но это не особенно помогало. Всё равно ему нравился этот город и низкое тёмное зимнее небо над ним, и морозная ночь, и пологий склон, и замёрзший пруд, и тропинка вдоль берега. А больше всех – высоченная старая ива с раздвоенным толстым стволом и перекрещенными ветвями, образовавшими почти правильный ромб. Увидев её, Самуил так обрадовался, что побежал, хотя ботинки ужасно скользили, он только чудом не грохнулся в заиндевевшую ледяную траву. Поскользнулся уже возле самого дерева, обеими руками ухватился за ствол, и это было так похоже на объятия после долгой разлуки, что Самуил чуть не заплакал от счастья (и не от него одного). Явно удивлённое его смятением дерево спросило практически человеческим голосом (нет, конечно, но Самуилу так показалось): «Эй, ты чего?»

– Я ничего, я в порядке, – вслух ответил дереву Самуил. – Просто я человек. Для человека любовь не только радость, но и смятение. К тому же у нас обострённое чувство времени. И при этом всегда куча дел! Я не приходил к тебе больше года, хотя очень хотел. Это необъяснимое противоречие довольно характерно для человеческого поведения. Да ты сам всё про нас знаешь, наверное. Давно живёшь рядом с людьми.

Сказал, а потом осознал, что говорит с ивой на своём родном языке, как будто они встретились в Лейне. Впрочем, дереву по идее без разницы, оно же не слова понимает, а то, что за ними стоит.

– Я сегодня страшно устал, – сказал Самуил. – Но пошёл не домой, а к тебе. Получается, правильно сделал. Думал, что не помню дорогу, но нашёл тебя с первой попытки. Как же я этому рад!

– Устал так садись, – откликнулось дерево. – Можешь со мной поспать.

Говорить с этой ивой было так же просто, как с уроженцами Тёнси. Легче лёгкого слышать и понимать.

Самуил уселся на дерево в том месте, где ствол раздваивался, развалился как в кресле, закрыл глаза.

– Ты прекрасный, – сказал он дереву на своём языке. И добавил по-русски: – Лучше всех в мире. – И по-литовски, вспомнив, как Дана его учила делать комплименты местным девчонкам: – Gražiausia pasaulyje[12]!

Так и сидел долго-долго. Но не замёрз, хотя приёмы Рамона Марии Лодброга затруднительно применять в полусне. Просто, когда дремлешь на дереве, сам немножко становишься деревом. А старые большие деревья не мёрзнут зимой.

Самуилу почти приснилось (поди отличи сон от яви, когда явь так похожа на сон), что они с этой ивой близкие родичи, выросли из общего корневища, просто в разных мирах. Для деревьев, кстати, подобные связи обычное дело, во сне Самуил это знал как нечто само собой разумеющееся, ничего не пришлось объяснять. Деревьям вообще не нужны объяснения, у них в этом смысле всё просто: на что направишь внимание, то и будешь с полной ясностью знать. Например, что родича-иву зовут Эш-Шшон (это имя надо молчать и думать, настоящие имена деревьев никогда не произносятся вслух). Он прожил на свете уже триста четырнадцать человеческих лет и плевать хотел на смену реальностей, его корни по-прежнему в той земле, куда когда-то воткнули юный росток и сказали: «давай, живи». То есть, – знал во сне Самуил, – земля вокруг этой ивы теоретически несуществующая, несбывшаяся. Но на практике нет ничего реальней этой земли.

Будь его воля, Самуил так и спал бы – до утра, а может до самой весны. Но проснулся от чьей-то улыбки, как от звонкого смеха, потому что для дерева человеческие улыбки довольно громко звучат. А проснувшись, снова стал человеком и растерянно озирался, вспоминая, где он находится, как сюда вообще попал. С интересом разглядывал женщину в белом спортивном костюме – я её, кажется, знаю. Хорошая. Надо бы с ней поздороваться. Но на каком языке?

– Что, пришёл на свидание? – весело спросила Юрате, и тогда Самуил наконец её вспомнил. Всё сразу встало на место и улеглось в голове. Он кивнул:

– Что-то вроде. Получается, с вами обоими. С деревом и с тобой.

– Ну ты шустрый! – рассмеялась Юрате. – Ишь, свидание ему подавай!

– Подавай, – безмятежным эхом повторил Самуил. – Сам понимаю, что хочу невозможного. Но это нормально, я всегда хочу невозможного. Просто так, ни на что не надеясь. И сейчас не надеялся. Но ты здесь. А я не готов.

– К чему ты не готов? – удивилась Юрате.

– Так к свиданию же! С тобой. Пришёл как дурак без подарка. Мою последнюю сигару из Тёнси мы с Мишей нынче ночью скурили. После того, как посидели в «Исландии». Нам было очень надо. Прости.

– Ничего, – отмахнулась Юрате. – Твои сигары у меня ещё с прошлого раза остались. Могу угостить.

Уселась рядом, похлопала рукой по стволу, сказала иве:

– Рада, что ты не скучаешь, друг.

– Угощай, – решил Самуил. – А то сначала «Исландия», потом это дерево. Я задремал, и какой мне приснился сон! Проснулся, а тут уже ты. Слишком сильное счастье. Невыносимое. Надо срочно это дело перекурить.

– От сигары из Тёнси невыносимого счастья только прибавится. Мне не жалко, но ты сам говоришь…

– Так оно же совершенно другой природы. Два таких разных счастья друг друга удачно уравновешивают. И оба легче переносить. Когда я это понял, моя жизнь стала гораздо проще. По крайней мере, как видишь, не чокнулся до сих пор.

– Это тебе только кажется, – усмехнулась Юрате, прикуривая сигару. – Но вообще, конечно, прекрасные у Ловцов из Лейна проблемы. Как справиться с невыносимым счастьем, не прекращая его испытывать. Нет слов.

– Ну, положим, не у всех такие проблемы. Мы же разные, – напомнил ей Самуил. – Только и общего, что все странные. Но каждый по-своему. Лично я до сих пор не встречал хотя бы двоих похожих друг на друга Ловцов.

Юрате кивнула, протянула ему сигару, спросила:

– В «Исландию» Миша тебя привёл?

– Ага. Сам привёл и мне же сказал спасибо. За то, что это оказалось легко.

– Так ещё бы. Миша как раз бесился, что не может водить туда толпы друзей и знакомых. Даже меня всего два раза удалось провести.

– Всё-таки, – вздохнул Самуил, – удивительно, что ты по собственному желанию не ходишь туда-сюда.

– Удивительно не это. А что я иногда там бываю. И вообще хоть где-то да есть. И теперь уже прочно. Надёжно и основательно. Не мерещусь сама себе. Спасибо тебе за это.

– Именно мне?!

– А кому же. Мощная штука ваш правдивый язык! С тех пор, как ты год назад здесь, на этом же месте сказал, что я есть во всех вариантах будущего, много чего интересного успело произойти. А с остальным как-нибудь разберёмся. Жизнь – вечная. Время есть.

– Я рад, – улыбнулся ей Самуил. – Если что, за тебя я бы умер, ни о чём не жалея, и сразу же снова родился адрэле из Лейна, чтобы было кому ещё раз за тебя умереть. Но, справедливости ради, мне тогда было очень легко говорить. Знаешь, что это значит?

– Знаю. Что ты – лось здоровенный. Оглоблей не перешибёшь. И что я тебя обожаю.

– Вообще, я имел в виду, что и без моих слов всё отлично сложилось бы. Но твоя трактовка мне нравится больше. Пожалуйста, обожай!

Юрате укоризненно покачала головой, улыбнулась, задумалась. Наконец сказала:

– Ты знаешь что? Сперва поживи подольше. Не спеши умирать.

– Ну, вообще, я так и планировал. Если уж повезло родиться Ловцом из Лейна, глупо такое на середине бросать.

– Хорошо. А потом родись в Тёнси. По идее должно получиться. С учётом того, какие страшные тысячи их сигар ты в этой жизни скурил!

– Получится, не сомневайся. У меня в ту жизнь, можно сказать, уже лежит приглашение. Как на праздничный бал.

– Вот и отлично, – заключила Юрате. – Через пару тысячелетий я тебя там найду. И вот тогда у нас с тобой всё получится. Для таких как я ничего нет лучше, чем крутить романы с весёлыми духами, точно тебе говорю.

Самуил (Шала Хан) закрыл лицо руками и долго молчал. Думал: хорошо, что я так сильно устал. И всё ещё сонный. И до сих пор чуть-чуть дерево. А то бы сейчас, чего доброго, зарыдал. Наконец сказал:

– Умеешь ты назначать свидания.

– Умею, – согласилась Юрате. – Я ещё и в ежедневник обязательно запишу.

* * *

• Что мы знаем о деревьях?

Что они могут жить одновременно в двух (или больше, если сами так захотят) разных мирах.

Пока мы читаем (и пишем) фантастику о чудесных параллельных реальностях, их обитатели живут рядом с нами. Их на этой планете, слава богу, всё ещё больше, чем нас.

• Что мы знаем о деревьях?

Что они не просто «тоже разумны», не «почти как люди», а круче. У старых деревьев сознание более развито, чем у среднего человека. И чем у не среднего. Вообще никакого сравнения нет.

• Что мы знаем о деревьях?

Что люди обращаются с ними даже хуже, чем с собой и друг с другом (куда, казалось бы, хуже, но всегда есть куда). Каждый раз, когда человек рубит дерево, он разрушает ещё один мост между собой и чудом. Чем меньше таких мостов, тем сильнее становится ад.

Ад – это (в том числе) жизнь без возможности чуда. Угадайте, что тут у нас.

Лейн, весна второго года Этера

– Её первое слово было «прости», – сказала Сарелика Та Митори. И улыбнулась так растерянно и беспомощно, словно ей не девять с хвостиком сотен, а одиннадцать лет.

– И как, простила? – спросил Ший Корай Аранах.

– Так давным-давно. В ту же ночь, когда она у меня появилась. А как могло быть иначе? Это не та проблема, которую нам с Там Кином надо срочно решать.

– Но какую-то надо? Кофе – дело хорошее. Однако вряд ли ты только ради него меня позвала.

– Мне не нравится имя.

– Ого! У девчонки уже появилось имя?

– Не знаю. Наверное, да. Она била себя в грудь кулачком и вопила: «блясаши», «блаваши». У всех детей поначалу с произношением просто беда. Но я всё равно поняла. Девчонка считает, что её зовут Бла Саваши. И я, с одной стороны, понимаю Там Кина. Это имя – его добыча. Все забывают имена, которыми нас называют в потусторонних мирах. А Там Кин запомнил. Ему было важно. Он… она это имя из своей прошлой жизни сюда сквозь смерть принесла.

– Ну так да, – подтвердил Ший Корай Аранах. – Ещё какая добыча! Ничего себе чудеса! Лично я до сих пор ни о чём подобном не слышал. Вообще никогда.

– Вот, – кивнула Сарелика Та Митори. – С одной стороны, добыча и чудо. А с другой, мне страшно так её называть. Это имя из Шигестори. Из потусторонней реальности, где люди постоянно воюют, убивают друг друга. И самого Там Кина убили там.

– Там Кин любил Шигестори, – мягко сказал Ший Корай Аранах. – Почему – я не знаю. Не понимаю. Но любил, это факт.

– Да. Я тоже не понимаю. Он и сам, по-моему, не очень-то понимал. Вроде ужас кромешный. Волосы дыбом. Там Кин среди ночи подскакивал с криком, когда ему снилось, что он в Шигестори. А потом наяву туда возвращался. По собственной воле. Потому что сам захотел. Ему казалось несправедливым, что у людей в Шигестори настолько короткая, трудная жизнь и такие прекрасные книги, которые даже читать почти некому, там мало грамотных, детей из простых семей первым делом учат не буквы складывать, а драться, прятаться и стрелять. Тиражи – сотня-две экземпляров, книги – это предметы роскоши, ими обставляют офицерские клубы и квартиры начальства, чтобы было красиво, как на старинных картинах про мирную жизнь. Только потому и существуют издательства. И офицерам не возбраняется сочинять на досуге, хобби не хуже других. И они пишут. Как они пишут! А, ну кому я рассказываю, ты же все находки Там Кина из ТХ-04 читал.

– Ещё как читал. Всегда удивлялся, сколько в этих книгах – как бы поточней сформулировать? – потустороннего вечного света. О котором эти люди-убийцы по идее не могут знать.

– Да. Там Кин говорил то же самое. Слово в слово. Он так рассуждал: мы не можем ни изменить этот мир, ни спасти оттуда писателей, но раз мы читаем их книги, значит, они жили не зря.

– Правильно рассуждал.

– Правильно. Но не в одних книгах дело. И даже не в первую очередь в них. А в любви. Там Кина туда как магнитом тянуло. Уходил в этот ад, сияя, как на свидание. И возвращался оттуда счастливым. Без Шигестори он тосковал.

– Да Ловцы вообще странные, – улыбнулся Ший Корай Аранах. – Хрен их поймёшь. «Ужас! Кошмар! Чудовищно! Я там всё ненавижу! Завтра опять пойду!»

– Так всё и было, – подтвердила Сарелика Та Митори. – А теперь это имя из Шигестори. Оно мне не нравится. Там Кина так называли, когда убивали. А он девчонке… себе его в новую жизнь приволок.

– Но именно это и хорошо! – воскликнул Ший Корай Аранах. – Его имя – победа. Над смертью и над забвением. Там Кин умер, но всё равно вернулся к тебе. В полной памяти, это огромная редкость. Ничего не забыл. А что не в том виде, в каком уходил – это, конечно, проблема. Но лучше уж так, чем просто уйти насовсем.

– Тоже об этом думала, – кивнула Сарелика Та Митори. – Но всё равно мне не нравилось имя. Хорошо, что тебя спросила. Ты меня убедил. Ладно, хочет быть Бла Саваши, пусть будет, всё равно же настоит на своём. Могу даже называть её «генералом». За хорошее поведение. Или наоборот, за плохое? Когда слишком громко орёт.

Лейн, весна второго года Этера

Дом Таиры Аши, начальника трамвайного депо города Лейна, стоит практически на берегу моря, через дорогу от Рыжего пляжа, названного так из-за яркого цвета песка. И в саду вокруг дома почва песчаная, по идее, не плодородная, но там всё так буйно растёт и цветёт, что соседи, спросив разрешения, водят туда знакомых, как в ботанический парк. Причём Таира Аша ничего из ряда вон выходящего для своих растений не делает, не покупает им специальные удобрения, поливает только когда спохватится, что дождя давно уже не было, зато хвалит их каждый день. С такими задатками он мог бы стать выдающимся фермером; впрочем, жизнь длинная, может и станет ещё. А пока его угодья – почти сто семьдесят километров рельсов, четыре маршрута, тридцать восемь разноцветных трамваев и старинное (тысячу лет отмечали недавно, в шестом году айна), но прекрасно оборудованное депо. Плюс двухэтажный дом бирюзового цвета буквально в ста метрах от моря и три сына, хотя он никогда не был женат. Просто Таира Аша так любит детей, что они у него появляются; мы уже говорили, что в Сообществе Девяноста Иллюзий это вполне обычное дело, а всё-таки редко случается, чтобы у ещё совсем молодого одинокого человека было аж трое детей.

Скорее всего так получилось, потому что Таира Аша вырос в большой, весёлой, шумной семье. Родители, три сестры и племянники остались в Ойше, откуда он родом. Таира Аша когда-то приехал в Лейн на полгода по программе обмена студентами, всем курсом кидали жребий, чтобы судьба сама решила, кому куда, так что Таира Аша натурально выиграл Лейн в лотерею, ну или это Лейн его выиграл, как посмотреть. Факт, что Таира Аша был сражён, потрясён, очарован и перед самым отъездом написал заявление о переводе, чтобы остаться здесь насовсем. Собственно, правильно сделал, уже сколько лет живёт в Лейне, а всё так же влюблён в его зеркальное небо, трамваи, кофейни и черешневые сады. Плохо только, что к родным на выходные не съездишь, даже не каждый год получается: Ойша – это, на минуточку, вообще другой (Третий, Шри) континент.

Старший сын появился, когда Таира Аша получил диплом инженера, поступил на работу в трамвайное депо и переехал из студенческого общежития в маленький дом за Прибрежным рынком, первое в его жизни собственное жильё. Жить в одиночку ему не особо понравилось. Он, конечно, делал что мог, подружился с соседями, звал гостей, устраивал вечеринки, но это, во-первых, получалось не ежедневно, а во-вторых, всё равно немного не то. Таира Аша маялся, скучал по родне, вспоминал, как весело было в родительском доме, где постоянно крутились племянники и их дворовые друзья. Думал: где дети, там праздник, без перерывов, всегда. Поэтому, обнаружив в своей спальне новорожденного мальчишку, даже не удивился: сам понимал, что именно о чём-то таком и мечтал.

/На этом месте у меня (писателя из ТХ-19) возникает проблема. По идее, надо бы рассказать, как Таира Аша был счастлив, когда в его доме появился мальчишка (и ведь действительно был). Но чтобы в это поверить, мне надо родиться в Сообществе Девяноста Иллюзий, а прошлую жизнь забыть. С точки зрения человека из ТХ-19, бедняга катастрофически влип. Вдруг на тебя не пойми откуда свалился младенец, с которым придётся возиться, а ты – ещё совсем юный, вчерашний студент, обожаешь свою работу, вечеринки, большие компании, путешествовать, выбирая цель наугад; у тебя пока было всего три коротких романа, и вот прямо сейчас тебе страшно нравятся бывшая однокурсница Сана Халали и новый бариста из кофейни «Сложение» (а ты им – совершенно не факт). Какой может быть ребёнок, куда это счастье девать?! Мне вообще очень трудно писать про Таиру Ашу, всё время кажется, будто я вру (нет, не вру). Так и тянет бросить на середине, просто выкинуть эту главу, благо она не особо нужна для того, что тут у нас вместо сюжета. Но бросить – это и означает соврать. Если уж берёшься рассказывать о жителях Сообщества Девяноста Иллюзий, недостаточно теоретически рассуждать, что они только с виду как люди, а на самом деле совершенно другие, и жизнь у них иначе устроена, и проблемы не похожи на наши, и ценности, вообще всё не так, как мы себе представляем. Обязательно надо наглядно, на конкретных примерах эти отличия показать./

В отличие от меня, Таира Аша не парился. Он-то родился и вырос в Сообществе Девяноста Иллюзий, поэтому знал, что ради ребёнка ему не придётся поставить крест на работе, поездках, романах, вечеринках и всех остальных увлечениях. Так вопрос вообще не стоял. Всех забот – ходить в специальную лавку за едой для младенцев и местным аналогом памперсов, иногда отвозить малыша в детский сад. А всё остальное – не заботы, а радость, жизнь, умноженная на два.

Он таскал сына на работу и в гости, знакомил с друзьями, брал с собой в путешествия, читал ему вслух многотомную «Историю изобретений» (а волшебные сказки из потусторонних реальностей, которые любят все дети, мальчишка сам потом прочитал). Когда сын немного подрос, с ним стало ещё интересней. Можно вместе собирать конструкторы, клеить модели, раскрашивать стены, вспоминать любимые игры детства и новые сочинять. Теперь сын уже совсем взрослый, учится на авиационном факультете Политехнического и заранее предвкушает, как однажды прокатит отца в своём самолёте. Вот это будет событие! Таира Аша, так получилось, в самолётах ещё никогда не летал.

Средний сын появился, когда старший стал ходить в школу, обзавёлся друзьями, целыми днями где-то с ними носился, дома почти не показывался, и Таира Аша опять заскучал, хотя работы было по горло. В Лейне тогда как раз запускали Красный трамвайный маршрут, Таира Аша был ответственным за новое расписание всего городского транспорта и целыми днями разъезжал на трамваях с младенцем за пазухой. Тот так полюбил кататься, что потом ещё долго без вечерней поездки по круговому маршруту, как другие дети без колыбельной, не засыпал. Сейчас он уже в пятом классе, запоем читает книги о путешествиях и мечтает стать машинистом поезда дальнего следования. Самого дальнего! Чтобы везде побывать.

А младший сын появился совсем недавно, в прошлом году весной; в глубине души Таира Аша уверен, что главная причина его появления – новый дом. Такой огромный по сравнению с прежним, что, переехав, Таира Аша даже слегка растерялся: ну и как, интересно, мы его обживём? Нам бы сюда, – прикидывал он, – ещё пару-тройку мальчишек, с девочкой я не справлюсь, всем известно, что девчонки – хулиганьё.

Но когда в середине первой весны Таира Аша нашёл на пороге дома новорожденного мальчишку, он здорово удивился. Он всего полгода назад вступил в должность начальника трамвайного депо Лейна и был так занят работой, что всерьёз мечтать о детях не мог. А сын, такой молодец, всё равно появился! Может быть, – думал Таира Аша, – ребёнка хотели мой дом и сад?

В любом случае Таира Аша был ему рад. Отличный мальчишка! А что времени на него сейчас не хватает – ну, ничего не поделаешь. Главное, что хватает любви.

Иногда он брал сына с собой на работу, или относил на полдня в детский сад, но чаще просто вызывал к нему няню. Сочувствовал младшему: скучно быть сыном начальника! Ни тебе вечеринок, ни путешествий на край света с палаткой, даже в трамвае катают не каждый день. Обещал ему: ничего, скоро возьму долгий отпуск, поплывём на большом корабле аж в Ойшу, на другой континент. А потом твой старший брат станет лётчиком, будем летать с ним на самолёте. Найдёшь чем в школе друзьям похвастаться! А пока не грусти.

Впрочем, мальчишка и так не грустил. Ему нравились братья и няня, отец и трамваи, одиночество и компания, спальня и сад. Ему, похоже, вообще всё нравилось. Он никогда не плакал, не кричал, даже не кривился от недовольства, зато улыбался часто, по всякому поводу, всем взрослым и детям подряд. Няня, женщина опытная, однажды сказала: наверное, прежняя жизнь была у него тяжёлая, то-то он так всему рад. Таира Аша втайне надеялся, что она ошибается. Потому что любил сына всего целиком, вместе со всеми прежними жизнями и хотел, чтобы они тоже были счастливыми, мало ли что закончились, неважно, помнит он их или нет.

Лейн, весна второго года Этера

В детском саду на улице Дивной сегодня только двое детей. Мальчишка сидит в удобной коляске, девчонка качается в гамаке.

Девчонка молчит и думает: я хотела, чтобы мы сегодня остались в саду вдвоём. И всё получилось! Здесь никого больше нет.

Мальчишка молчит: так ещё бы не получилось! Всё всегда выходит по-твоему. Ты крутая. А зачем тебе надо, чтобы здесь никого больше не было? Хочешь открыть мне великую тайну? Рассказать какой-то секрет?

Девчонка молчит: да не то чтобы тайну. Просто хотелось на прощание спокойно поговорить.

Мальчишка молчит (орёт): почему «на прощание»?! Мы что, больше никогда не увидимся? Я бы сейчас заплакал, только не знаю, как.

Девчонка молчит (сочувственно): может, ещё научишься. Плакать здорово, сразу становится легче, по крайней мере, так говорят. А мы с тобой обязательно встретимся. Просто не здесь. Я выросла, больше не приду в этот сад.

Мальчишка молчит (удивляется): как это – выросла? Вроде взрослые люди иначе выглядят. Они высокие и умеют ходить.

Девчонка молчит (смеётся): с ходьбой пока и правда проблема. Зато я уже начала говорить. Но ничего не забыла. Как и хотела. А ты? Тоже хочешь помнить про Шигестори? Как мы там жили, как нас убили, и как мы здорово вместе здесь родились?

Мальчишка молчит: сам не знаю. Трудно выбрать. Невозможно решить. Я бы хотел всё забыть. Но не навсегда, а на время. Чтобы побыть простым беззаботным весёлым мальчишкой, который не помнит, как сам убивал и как его убивали. Не знает, какая бывает страшная жизнь. Вырасти, стать человеком из Лейна, таким как папа и братья, как няня, как все. Делать, что нравится. Смеяться, когда мне весело. Без страха просить, чего хочется. Говорить о любви тем, кого я люблю. Плакать, когда мне плохо, а не молчать, каменея от боли, потому что нас в Шигестори с малолетства учат терпеть. Да, я хочу всё забыть! Но потом обязательно вспомнить. Чтобы сделать счастливым того человека, которым я прежде был.

Девчонка молчит: понимаю. На твоём месте я бы, наверное, тоже так захотела. Ладно, сделаем, не вопрос.

Мальчишка молчит (кричит): что мы сделаем? Будет, как я хочу? Я всё забуду, а потом снова вспомню? Это можно? Но как?!

Девчонка молчит: в этой жизни я адрэле великой силы. Как я скажу, так и будет. Адрэле словами творят чудеса. Ты забудешь про Шигестори. Не надо ребёнку такое помнить. И в юности тоже, пожалуй, не стоит, ты прав. А потом я тебя разыщу. Ты увидишь меня и всё сразу вспомнишь. Но это случится ещё не скоро, лет через пятьдесят.

Мальчишка молчит: лучше раньше, в пятьдесят мы с тобой уже будем старые.

– Да ну что ты! – молчит (и смеётся) девчонка. – Не будем. В Лейне люди долго живут. Когда мы с тобой познакомились, мне было почти девяносто. На старика я не очень-то был похож.

– Девяносто, – потрясённо молчит мальчишка. – Я был уверен, ты младше меня лет на десять – пятнадцать. А тебе было почти девяносто! Нет слов.

Девчонка молчит: вот именно. Так что в пятьдесят ты будешь ещё совсем молодой. По-хорошему, надо бы дать тебе спокойно дожить до сотни, а уже потом устраивать встречу бывших фронтовиков. Но за сто лет я успею слишком сильно соскучиться. Пятьдесят ещё как-нибудь потерплю.

Мальчишка молчит: ты самый лучший друг в мире. И великий волшебник. Не понимаю, откуда ты такой взялся. И почему решил со мной подружиться. Как же мне повезло!

Девчонка молчит: просто я был Ловцом книг из Лейна. А ты – мой любимый писатель. Если бы других вовсе не было, или они писали сплошное фуфло, я бы продолжал ходить в Шигестори за книгами ради тебя одного.

Мальчишка молчит: а я свои книги уже не помню. Только сам факт, что писал.

Девчонка молчит: вот и хорошо, что не помнишь, детям такое нельзя.

* * *

– Вчера мальчишка сказал мне: «папа», – похвастался Таира Аша Лае Мегони, няне, с которой оставлял сына в те дни, когда на работе случался завал. – Я пришёл за ним в сад, вроде было ещё не поздно, но он там сидел один. Увидел меня, засмеялся и крикнул: «Папа». А потом ка-а-ак заплакал! Впервые с тех пор, как у меня появился. И почти целый час рыдал, да так громко, словно решил сразу за весь год рассчитаться, сто пропущенных плачей в один вместить. Я раз десять ему сказал: «Ты здоров, у тебя ничего не болит», – но это вообще не подействовало; думаю, он и так был здоров. Успокоился только дома, да и то, по-моему, просто потому что устал. От ужина отказался, зато почти двенадцать часов проспал. А с утра снова весёлый и всем довольный, как был всегда. Но я теперь беспокоюсь. Взял бы мальчишку с собой, но день, как назло, предстоит очень хлопотный. Если он снова расплачется, обязательно мне позвони.