Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Иностранка
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: Джоджо Мойес
- Sprache: Russisch
Сара Никерсон, работающая мать троих детей, хочет успеть все — и она успевает! Но вся ее жизнь, распланированная по минутам, меняется в мгновение ока... После аварии у женщины оказывается даже слишком много свободного времени. Последствия травмы на медицинском языке называются односторонним пространственным игнорированием — для пациента с синдромом игнорирования "не существует" левой стороны пространства. Теперь самое главное — научиться воспринимать мир заново, а для этого нужна огромная внутренняя работа. Саре приходится переоценить и свои возможности, и отношения с близкими, переосмыслить суть многих вещей и понятий. И она находит в себе мужество признать: на самом деле вполне можно игнорировать то, что раньше казалось таким важным, и быть счастливой даже в самых трудных обстоятельствах.
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 415
Veröffentlichungsjahr: 2021
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Lisa GenovaLEFT NEGLECTEDCopyright © 2011 by Lisa GenovaOriginally published by Gallery Books, a Division of Simon & Schuster Inc.All rights reserved
Перевод с английского Анны Олефир
Оформление обложки Вадима Пожидаева-мл.
Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».
Роман ранее издавался под названием «Синдром игнорирования».
Дженова Л.Моя темная сторона : роман / Лайза Дженова ; пер. с англ. А. Олефир. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2021.
ISBN 978-5-389-19997-2
16+
Сара Никерсон, работающая мать троих детей, хочет успеть все — и она успевает! Но вся ее жизнь, распланированная по минутам, меняется в мгновение ока... После аварии у женщины оказывается даже слишком много свободного времени. Последствия травмы на медицинском языке называются односторонним пространственным игнорированием — для пациента с синдромом игнорирования «не существует» левой стороны пространства. Теперь самое главное — научиться воспринимать мир заново, а для этого нужна огромная внутренняя работа. Саре приходится переоценить и свои возможности, и отношения с близкими, переосмыслить суть многих вещей и понятий. И она находит в себе мужество признать: на самом деле вполне можно игнорировать то, что раньше казалось таким важным, и быть счастливой даже в самых трудных обстоятельствах.
© А. А. Олефир, перевод, 2013© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2021Издательство Иностранка®
Крису и Итану
Пролог
Казалось, какая-то часть меня понимала, что моя жизнь невыносима. Она то и дело шептала мне: «Сара, пожалуйста, сбавь скорость. Все это тебе не нужно. Ты не можешь так больше». Но остальная я — сильная, умная и нацеленная на успех, успех и еще раз успех, — не слышала ни слова. Если подобным мыслям и удавалось иногда просочиться в мое сознание, я шикала на них, распекала и отправляла обратно на место. Тихий голосок: неужели ты не видишь, что у меня еще миллион дел?
Даже сны начали похлопывать меня по плечу, пытаясь привлечь внимание: «Ты хоть понимаешь, что делаешь? Давай я тебе покажу». Но все они исчезали после пробуждения и, как юркие рыбки, пойманные голыми руками, ускользали и уплывали, прежде чем я успевала хорошенько их рассмотреть. Странно, что сейчас я помню все до единого. В последние ночи перед аварией мои сны, видимо, пытались разбудить меня. После всего произошедшего я искренне считаю их намеками, подсказками свыше — посланиями от Бога. А я их игнорировала. Наверное, мне было нужно что-то менее эфемерное и более конкретное.
Например, удар по голове.
Глава 1
–Оставшиеся в живых, готовы?
Джефф, умопомрачительно красивый ведущий телевизионного реалити-шоу, улыбается, затягивая паузу и зная, что сводит нас с ума.
— Марш!
Я бегу по тропическому лесу, мошкара врезается мне в лицо. Я живое ветровое стекло. Меня от них тошнит.
Плюнь на них. Быстрее!
Острые ветки хлещут и царапают лицо, запястья и лодыжки. Течет кровь. Больно.
Плюнь. Еще быстрей!
Ветка цепляется за мою любимую, самую дорогую шелковую блузку и разрывает ее от плеча до локтя.
Отлично, я не смогу ее надеть на утреннее совещание. Потом зашью. Быстрей, быстрей!
Я выбегаю на берег и вижу кучу плавника. Я должна построить плот. Но никаких инструментов не видно. Рою песок руками — инструментов нет. Затем припоминаю карту, которую Джефф мельком показал нам, прежде чем поджечь. Карта горела, а ведущий ухмылялся. Легко веселиться, если твой живот набит едой и ты одет по последнему писку апрельской моды. Я не ела и не была в душе много дней.
— Мам, помоги мне, — ноет Чарли где-то возле моего пояса. Его не должно здесь быть.
— Не сейчас, Чарли. Мне нужно найти красный флаг и набор с инструментами.
— Мам, мам, мам! — не отстает он. Он дергает меня за рваный рукав и раздирает его до манжеты.
Отлично, теперь блузка совершенно убита. И сомневаюсь, что до работы у меня будет время переодеться.
Я замечаю красный отблеск над ровным пляжем — метрах в ста отсюда. Я бегу к нему, а Чарли — за мной, отчаянно канюча:
— Мам, мам, мам!
Я смотрю под ноги и вижу повсюду блестящие зеленые и коричневые осколки. Стекла. Не обкатанные морем — свежие стекла, острые и зазубренные. Пляж покрыт битыми бутылками.
— Чарли, стой! Не иди за мной!
Я ловко огибаю стекла на бегу, но потом слышу вопль Чарли, смех Джеффа — и оступаюсь. Зеленый осколок глубоко врезается мне в свод левой стопы. Ужасно больно, море крови.
Наплюй. Быстрей!
Я добегаю до красного флага. Комары лезут в нос, рот и уши, вынуждая меня кашлять и отплевываться. Не тот белок, которого мне не хватает. Я закрываю лицо ладонями, задерживаю дыхание и отхожу на двенадцать шагов к западу от красного флага.
Копаю руками, окруженная тучей москитов, нахожу ящик с инструментами и ковыляю к доскам. Чарли там, сидит на корточках и строит замок из стекла.
— Чарли, прекрати! Ты порежешься.
Но он не слушает и продолжает игру.
Плевать. Быстрей!
Я уже наполовину построила плот, и тут раздается волчий вой.
Громче, громче.
Быстрей!
Половина плота недостаточно прочна, чтобы удержать нас обоих. Я хватаю Чарли, отрывая от стеклянного замка. Он визжит, пинает меня и молотит кулаками, а я тащу его на плот.
— Доберешься на другую сторону — беги за помощью.
— Мама, не бросай меня!
— Здесь опасно. Тебе нужно плыть!
Я спихиваю плот в воду, и его подхватывает сильное течение. Как только Чарли скрывается из виду, волки начинают рвать мою любимую блузку и брюки, раздирая кожу, пожирая меня заживо. Джефф улыбается, а я думаю, умирая: «Почему я вообще захотела играть в эту дурацкую игру?»
Мой личный живой будильник, девятимесячный сын Линус, будит меня блеющим «баааа-баааа!» из динамиков радионяни, и я не успеваю умереть.
Пятница
На обычном будильнике — 5:06, до звонка еще почти час. Решаю встать и выключаю будильник. Честно говоря, не припомню, когда в последний раз просыпалась от «бип-бип-бип», а не от копошения кого-то из троих моих детей. А приятная утренняя дрема — еще более давнее воспоминание. Сделки с собой ради коротких, но блаженных минут валяния в постели: «Еще только девять минут — и пусть я не побрею ноги. Еще девять минут — можно обойтись и без завтрака. Еще девять минут — минус утренний секс». Я не нажимала на эту кнопку уже очень, очень давно. Хм, Чарли семь — значит около семи лет. А кажется, вечность. Теперь я только аккуратно завожу будильник каждый вечер, потому что знаю: единственный раз, когда я этого не сделаю, единственный раз, когда понадеюсь, что мои ангелочки меня разбудят, утром надо будет сдавать какой-нибудь ответственный проект или лететь в важную командировку, и впервые они все будут спать.
Я встаю и смотрю на Боба: он лежит на спине, лицо его расслаблено, глаза закрыты, а рот приоткрыт.
— Поссум, — зову я.
— Я не сплю, — говорит он, не открывая глаз. — Он зовет тебя.
— Он говорит «баба», а не «мама».
— Хочешь, чтобы я к нему пошел?
— Я уже встала.
Я иду босиком по холодному деревянному полу коридора в комнату Линуса. Открыв дверь, вижу, что он стоит у прутьев своей кроватки и сосет соску: в одной руке у него ветхое одеяльце, в другой — любимый и еще более ветхий заяц Банни. Линус расплывается в улыбке, когда видит меня, и начинает дергать за прутья. Он похож на прелестного маленького узника, нетерпеливо ожидающего освобождения в последний день заключения.
Я беру Линуса на руки и несу к пеленальному столику, где его радость сменяется досадливым плачем. Он выгибает спину и извивается, изо всех силенок сопротивляясь тому, что происходит пять-шесть раз каждый день. Никогда не пойму, почему он так истово ненавидит смену подгузника.
— Линус, прекрати!
Мне приходится приложить неожиданно большое усилие, чтобы прижать его к столику и всунуть в новый подгузник и одежду. Я пытаюсь успокоить его похлопыванием по животику и песенкой «Ярко, звездочка, сверкай», но сын остается моим непримиримым противником в течение всего процесса переодевания. Пеленальный столик стоит рядом с единственным окном в комнате Линуса, что иногда полезно для разных отвлекающих маневров типа «Смотри, птичка!», но сейчас на улице темно, и даже птички пока не проснулись. Боже правый, еще совсем ночь.
Линус не может проспать всю ночь напролет. Вчера я укачивала его в час, когда он проснулся с криком, а Боб вставал к нему вскоре после трех. В свои девять месяцев Линус еще не говорит, только бубнит «баба-мама-дада». Так что мы не можем ни расспросить его, чтобы выяснить, в чем проблема, ни убедить, ни подкупить. Каждую ночь начинается игра в загадки, в которую нам с Бобом не особенно хочется играть, и мы никогда не выигрываем.
«Как думаешь, у него зубки режутся? Может, дать ему тайленол? Не можем же мы накачивать его лекарствами каждую ночь. Может, у него воспаление уха? Я видела, как он дергает себя за ухо. Он всегда дергает себя за ухо. Может, он потерял соску? Или ему приснился кошмар. Может быть, дело в раздельном сне и стоит взять его к нам в постель? Мы же не хотим, чтобы он к этому привыкал, правда? Что мы делали с двумя другими? Не помню».
То и дело, под влиянием усталости и отчаяния, мы решаем игнорировать его. «Сегодня ночью мы позволим ему проораться». Но выносливость маленького Линуса поразительна, и легкие его не подводят. Как только он решает что-нибудь сделать, то отдается этому целиком. Я полагаю, эта черта здорово пригодится ему в жизни, и потому не уверена, что в этом отношении его стоит перевоспитывать. Обычно он плачет больше часа, а мы с Бобом в это время лежим без сна, не столько игнорируя плач, сколько сосредоточенно слушая его, ища едва заметные изменения ритма, которые могут указывать на то, что конец близок, и не находя их.
Кто-нибудь из других детей, обычно Люси, в конце концов стучит в нашу дверь, входит и сообщает:
— Линус плачет.
— Мы знаем, солнышко.
— Можно мне молока?
Теперь я встаю, чтобы принести Люси молока, а Боб — чтобы успокоить Линуса. План провалился. Младенец опять победил. Счет такой: родители, выпускники Гарварда со степенью магистров делового администрирования, оба отлично умеющие вести переговоры и управлять людьми, — ноль. Девятимесячный ребенок без формального образования и какого-либо опыта — слишком много, чтобы мой усталый мозг это сосчитал.
Одетый и снятый с ужасного пеленального столика, Линус мгновенно успокаивается. Никакой злости, никакого недовольства — только жизнь в настоящем. Я целую и тискаю своего маленького Будду и несу его вниз. Чарли и Люси уже встали. Я слышу, как Люси ходит по своей спальне, а Чарли валяется на кресле-мешке в гостиной и смотрит «Губку Боба».
— Чарли, еще слишком рано для телевизора. Выключи.
Но он совершенно захвачен зрелищем и не слышит меня. По крайней мере, я надеюсь, что не слышит, а не намеренно игнорирует.
Люси выходит из спальни, одетая как городская сумасшедшая.
— Мам, как тебе мой наряд?
На ней белая майка в розовый горошек, напяленная поверх оранжевой рубашки с длинными рукавами, бархатные легинсы леопардовой расцветки под ярко-розовой балетной юбочкой, на ногах угги, а в волосах штук шесть разноцветных заколок-крабов.
— Ты выглядишь потрясающе, милая.
— Я голодная.
— Пойдем со мной.
Мы идем на кухню, и Люси залезает на высокий табурет у кухонной стойки. Я насыпаю две миски хлопьев с пастилой «Лаки чармз» для Люси и Чарли и достаю бутылочку с «Симилаком» для Линуса.
Да, мои дети — персонажи комикса «Арахис». Чарли, семи лет, и Люси, пяти, получили имена без оглядки на комикс. Чарли назвали в честь отца Боба, а имя Люси нам обоим просто нравилось. Затем, когда я неожиданно стала ждать третьего ребенка, через несколько лет после того, как мы раздали или продали на eBay все младенческие вещи, через несколько лет после того, как мы отпраздновали конец эры подгузников, колясок и динозаврика Барни, нам пришлось придумывать еще одно имя, и мы впали в ступор.
— Предлагаю назвать Шредером, — предложил коллега.
— Нет, Линусом. Или Вудстоком, — возразил другой.
Только тогда я опознала систему, по которой мы назвали двух первых детей. И имя Линус мне понравилось.
Я кормлю Линуса из бутылочки, наблюдая, как Люси выедает из хлопьев цветную пастилу — собственно «чармы».
— Чарли, иди есть! Твои хлопья мокнут!
Люси съедает еще две ложки пастилы.
— Чарли!
— Иду, иду.
Чарли забирается на второй табурет рядом с Люси и смотрит в свою миску, как на худшее домашнее задание в жизни.
— Я устал, — заявляет он.
— Тогда зачем ты встал? Иди обратно в кровать.
— Ладно, — говорит он и идет наверх в спальню.
Люси выпивает молоко из кружки, вытирает рот рукавом, спрыгивает со стула и убегает, не сказав ни слова. Спеша освободиться, как сестра, Линус осушает бутылочку и срыгивает без всякой помощи. Я опускаю его на пол, заваленный игрушками и крошками от крекеров-рыбок. Беру мячик и бросаю его в гостиную:
— А где у нас мячик?
Радуясь, что с ним играют, Линус ползет за мячиком, как веселый щенок.
Оставшись в одиночестве хоть на минуту, я съедаю размякшие хлопья Чарли, потому что должен же кто-то их съесть, потом убираю посуду в раковину, вытираю стойку, ставлю кофе, собираю коробки с обедом и перекус для Чарли и Люси и упаковываю пачку с подгузниками для Линуса. Подписываю для Люси разрешение поехать в «Плимутское поселение», рядом с вопросом «Сможете ли вы сопровождать ребенка?» ставлю галочку «нет». В рюкзаке Чарли нахожу записку от учительницы:
Дорогие мистер и миссис Никерсон,
табели успеваемости разосланы на прошлой неделе, и я надеюсь, что вы уже успели их просмотреть. Я бы хотела назначить время и встретиться с вами обоими, чтобы поговорить о Чарли. Пожалуйста, позвоните мне, когда вам будет удобно.
Искренне ваша,
мисс Гэвин
Табель Чарли — не такой, какой каждая мать мечтает видеть у своего ребенка, особенно если эта мать сама всегда-всегда получала отличные оценки. Мы с Бобом предполагали, что проблемы будут, и понимали, что Чарли есть куда расти в плане чтения и концентрации внимания. Прошлый год нас немного подготовил. Но от детсадовских оценок «ниже среднего» по нескольким предметам и воспитательница Чарли, и Боб отмахнулись: «Он же мальчик! К первому классу научится сидеть спокойно и привыкнет к долгому учебному дню. Я вижу такое каждый год. Не беспокойтесь».
Вот теперь он в первом классе, и я беспокоюсь. Он получал либо «Н» («нуждается в исправлении»), либо «3» («ниже ожидаемого») по большинству предметов. Даже Боб побледнел, когда он увидел колонку троек и «Н». Тем не менее на этот раз списать все на пол ребенка не получится. Что же с Чарли не так?
От «Лаки чармз» мне становится нехорошо — не стоило есть столько сахара. Я подхожу к стойке и открываю свой ноутбук, спящий рядом с кофеваркой, — проверяю почту в ожидании кофеина, столь необходимого моему мозгу-наркоману. Шестьдесят четыре новых письма. Прошлым вечером я не ложилась до полуночи, разбирая почтовый ящик, так что эти все свалились за последние пять часов. Несколько сообщений из офисов Западного побережья, их отправили вчера вечером. По меньшей мере две дюжины — из азиатских и европейских офисов, там уже рабочий день в разгаре. Парочка писем, помеченных «срочно», — от молодого аналитика-паникера из бостонского офиса.
Я слишком долго читаю и отвечаю на почту, и мне никто не мешает. Я прислушиваюсь, но ничего не слышу. Где дети?
— Люси? Линус?
«Губку Боба» в гостиной смотрят только кресла. Я несусь по лестнице в комнату Люси. Они оба там: значит, Люси забыла закрыть дверцу внизу лестницы и Линус прополз до самого верха самостоятельно. Слава богу, он не попытался слезать, потому что сейчас его любимый метод спуска — вниз головой. Но прежде чем я успеваю поблагодарить бога, что малыш цел и невредим, и постучать по деревянному полу, пусть даже только представив возможные последствия и не успев хорошенько отчитать Люси за незапертую дверцу, я настораживаюсь и сосредоточиваю все внимание на Линусе. Он сидит на полу, ничего не исследуя, а его рот подозрительно закрыт. Люси в паре метров от него делает из бусинок украшение. Бусины рассыпаны по всему полу.
— Линус!
Левой рукой я хватаю его за затылок, а указательным пальцем правой лезу ему в рот. Младенец сопротивляется, мотая головой и плотнее сжимая губы.
— Линус, открой! Что у тебя там?
Я нащупываю это что-то. Зацепив пальцем, выковыриваю розовую, как жвачка, пластиковую бусину размером примерно с клюкву. Оскорбленный, ограбленный и совершенно не подозревающий, что его жизнь была в опасности, Линус истошно вопит. Боб уже стоит в дверях — принявший душ, одетый и полный участия.
— Что случилось? — спрашивает он.
— Он чуть не подавился вот этим. — Я протягиваю ему коварную бусину.
— Не, слишком маленькая. С ним все в порядке.
Однако на полу вокруг Люси валяются бусины и побольше, а также несколько монеток, резинок для волос и «супермячик». Комната Люси — просто западня смерти. Что, если бы Линус решил полизать пол? Что, если бы какая-нибудь большая оранжевая бусина показалась ему особенно вкусной? Что, если бы я прибежала сюда слишком поздно? Что, если бы наш сын лежал на полу без дыхания, с посиневшими губами?
Если бы Боб прочитал мои мысли — а он, пожалуй, может, — он бы посоветовал мне не впадать в панику. Он бы велел мне расслабиться и перестать воображать самое худшее. Все в порядке. Все дети суют в рот то, что нельзя. Они пробуют засохшие краски и карандаши, глотают грязь, и камешки, и прочие штуки, о которых мы и не подозреваем. Они даже залезают вверх по лестнице без присмотра. Дети прочные и живучие, им все как с гуся вода.
Но я-то знаю другое. Мне не обязательно воображать самое худшее, чтобы впасть в панику. Я это худшее помню. Иногда дети выживают. А иногда нет.
Я, суеверная, богобоязненная, несколько обсессивно-компульсивная перфекционистка первого типа, зажимаю бусину в кулаке, стучу этим кулаком по деревянному столбику кровати, благодаря Бога, что сохранил Линуса, и набрасываюсь на его сестру.
— Люси, твоя комната — просто катастрофа! Нужно собрать все бусины.
— Но я делаю ожерелье, — ноет она.
— Давай я тебе помогу, Гусена, — говорит Боб, опускаясь на колени и собирая бусины. — А почему бы тебе не выбрать на сегодня какое-нибудь из тех, что ты уже сделала? Тогда ты можешь пойти вниз вместе со мной и Линусом.
— Чарли еще не оделся и не ел, — говорю я, соглашаясь с предложением и передавая родительскую эстафету Бобу.
Быстро приняв душ, я стою голая перед ростовым зеркалом в спальне и оцениваю себя, одновременно втирая «Лубридерм» в руки и ноги.
«Н», «нуждается в исправлении».
Я все еще вешу на пятнадцать фунтов больше, чем до Линуса, а это, если уж совсем честно, на десять фунтов превышает мой вес до Чарли. Я оттягиваю складку рыхлого теста, в которое превратился мой упругий живот, и провожу взглядом по полоске ржавого цвета, и не собирающейся блекнуть — она тянется от точки на пару дюймов выше пупка до волос на лобке. И смотрю дальше, на подушки плоти, облегающие мои бедренные кости, которые сильно разошлись, пропуская Линуса, самого крупного из моих детей. После этого я стала обладательницей более широких бедер и полного шкафа брюк, которые уже никогда на мне не застегнутся.
Спортзал, куда я записана, правильнее назвать любимым объектом благотворительности. Я там ни разу не была. На самом деле мне стоило бы аннулировать членство, вместо того чтобы, по сути, дарить клубу по сотне долларов в месяц. У нас в подвале тоже есть устройства, стоящие там, словно статуи, и собирающие пыль: эллиптический тренажер, «Боуфлекс» с усилителями и гребной тренажер, который Боб купил мне на Рождество, когда я была на восьмом месяце беременности (с ума он, что ли, сошел?). Я прохожу мимо этих громоздких предметов всякий раз, когда иду стирать, что при трех детях случается часто. Я всегда стараюсь проскочить мимо них побыстрее, не глядя, как будто мы крепко поругались и я теперь их демонстративно игнорирую. Это срабатывает. Они ко мне никогда не пристают.
Я втираю в ладони оставшийся «Лубридерм».
«Не будь такой строгой к себе», — думаю я, зная за собой такую склонность.
Линусу всего девять месяцев. В голове всплывает фраза «Девять месяцев растем, девять — уменьшаемся» из книжки «Советы подружке, как вернуться в форму». Автор полагает, что у меня есть время на такие штуки, как маникюр, шопинг и закрытые показы мод, и что форма для меня — самое главное. Не то чтобы я не хотела вернуться в форму — она есть в моем списке приоритетов. Но, увы, ближе к концу, где я едва могу ее разглядеть.
Прежде чем одеться, медлю: осталась еще одна, последняя оценка. Моя светлая кожа покрыта веснушками — милое наследство матери-шотландки. В детстве я соединяла пятнышки ручкой, получая созвездия и татуировки. Больше всех я любила идеальную пятиконечную звезду, которую мои веснушки образовывали на левом бедре. Но это было давно, в восьмидесятые, до того, как я узнала о лосьонах для загара. Тогда мы с друзьями приносили на пляж бутылочки детского масла и буквально прожаривались на солнце. Теперь врачи и СМИ в один голос твердят, что мои веснушки — возрастные пятна и следы солнечных ожогов.
Я прячу большую часть «следов» под белой блузкой и черным «костюмом силы» от Эли Тахари. В этом костюме я чувствую себя как мужчина — в хорошем смысле. Идеально для предстоящего дня. Я насухо вытираю волосы и размазываю по ним пригоршню эмульсии «Шайн-энд-холд». В моих волосах — золотисто-каштановых, густых и волнистых, длиной до плеч — нет ничего мужского. Может быть, я толстая и рябая и одета как мужчина, но мои прекрасные волосы мне очень нравятся.
Машинально наношу на лицо тональный крем, румяна, подводку и тушь, спускаюсь на первый этаж и снова вступаю в игру. Теперь на кресле-мешке сидит Люси, подпевая Доре-следопыту, а Линус, посаженный в манеж рядом с ней, обсасывает голову водителя игрушечного школьного автобуса. На кухне Боб в одиночестве пьет кофе из своей гарвардской кружки и читает «Уолл-стрит джорнэл».
— Где Чарли? — спрашиваю я.
— Одевается.
— Он поел?
— Хлопья с соком.
Как он это делает? Боб-при-всех-трех-детях — совсем иная картина, чем Сара-при-всех-трех-детях. При Бобе дети радостно превращаются в независимых маленьких сами-себе-хозяев и с удовольствием оставляют отца в покое, пока он не придет и не предложит новое занятие. Я же обладаю могучей притягательностью рок-звезды без телохранителей. Дети сразу оказываются на мне. Типичный пример: Линус путается у меня под ногами, хныча и просясь на ручки, Люси из другой комнаты кричит: «Мам, помоги!» — а Чарли задает сорок семь сотен вопросов подряд о том, что происходит с мусором, когда его выбрасывают.
Я беру свою кружку с кофе и сажусь напротив Боба — это наше утреннее совещание. Делаю глоток. Кофе остыл. Ну и ладно.
— Ты видел записку от учительницы Чарли? — спрашиваю я.
— Нет, а что?
— Она хочет поговорить с нами о его табеле.
— Хорошо, я хочу понять, что происходит.
Он лезет в свою сумку и достает айфон.
— Как думаешь, она сможет поговорить с нами до уроков? — спрашивает он.
Я беру со стойки ноутбук и возвращаюсь на место.
— Я могу утром в среду и пятницу; возможно, в четверг, если что-нибудь передвину, — отвечаю я.
— Я могу в четверг. У тебя есть ее имейл?
— Ага.
Отправляю мисс Гэвин письмо.
— Ты идешь сегодня смотреть его игру? — спрашивает Боб.
— Нет, а ты?
— Я, скорее всего, вернусь позже, помнишь?
— Ах да. Я не могу, у меня весь день забит.
— Ладно. Просто хотелось бы, чтобы кто-нибудь из нас пришел посмотреть на него.
— Мне тоже, милый.
Я верю, что Боб совершенно искренен, однако не могу не перевести в уме его «просто хотелось бы, чтобы кто-нибудь из нас» в «хотелось бы, чтобы ты». И раз уж все шестеренки моего внутреннего переводчика завертелись, «хотелось бы» превращается в «должна». Большинство велмонтских женщин, имеющих детей возраста Чарли, никогда не пропускают детский футбол и приходят туда не ради особого статуса «хорошей матери». Просто хорошие матери так поступают. Те же самые матери объявляют исключительным событием, если какой-нибудь из отцов уходит с работы пораньше, чтобы попасть на игру. Мужчины, одобрительно вопящие у боковой линии, почитаются великолепными отцами. Отцы, которые не ходят на матчи, заняты на работе. Матери вроде меня, пропускающие игры, — плохие матери.
Стандартная доза материнской вины падает на дно моего желудка, в месиво из холодного кофе и «Лаки чармз». Не совсем завтрак чемпионов.
— Эбби может остаться и на него посмотреть, — говорю я, убеждая сама себя.
Эбби — наша няня. Она начала работать у нас, когда Чарли было двенадцать недель от роду, а мой послеродовой отпуск закончился. Мы безумно радовались, что заполучили ее. Эбби тогда было двадцать два, она только окончила колледж по специальности «психология» и жила всего в десяти минутах от нас, в Ньютоне. Она умна, добросовестна, чрезвычайно энергична и любит наших детей.
Пока Чарли и Люси не доросли до детского сада, Эбби сидела с ними с половины восьмого утра до половины седьмого вечера с понедельника по пятницу. Она меняла им подгузники, укладывала спать, читала сказки, вытирала слезы, учила играм и песенкам, купала и кормила. Она покупала продукты и убирала дом. Она стала полноправным членом нашей семьи. Не могу себе представить нашу жизнь без нее. По правде говоря, если бы мне пришлось выбирать между Бобом и Эбби, временами мне было бы трудно выбрать Боба.
Этой весной Эбби сообщила нам немыслимое: она уйдет от нас, чтобы получить в Бостонском колледже магистерскую степень по детскому образованию и воспитанию. Мы были ошеломлены, впали в панику. Мы не могли потерять ее. Так что мы пришли к соглашению: притом что Чарли и Люси будут в школе по семь часов в день, мы хотели отдавать Линуса в ясли на то же время. Это означало, что Эбби будет нужна нам только с трех до половины седьмого, а мы частично будем оплачивать ее обучение.
Конечно же, мы могли бы изучить сайт объявлений «Крейглист» и найти кого-нибудь, кто бы, возможно, нас устроил и уж точно обошелся бы дешевле. Или нанять кого-нибудь через сообщество по поиску нянь. Но Эбби уже знает наших детей: их привычки, настроения, что они любят. Она умеет справляться с расспросами Чарли, вспышками гнева Люси и никогда-никогда не забывает взять с собой Банни, куда бы ни направлялся Линус. И Эбби уже любит наших детей. Может ли «слишком дорого» стоить точное знание, что твоих детей действительно любят, когда ты не с ними?
Чарли влетает в кухню, едва дыша:
— Где мои карточки с покемонами?
— Чарли, ты все еще в пижаме. Забудь о покемонах. Иди одеваться, — говорю я.
— Но мне нужны мои карточки!
— Штаны, рубашка, ботинки. И выключи у себя свет, — велю я.
Чарли негодующе запрокидывает голову, но подчиняется и уносится обратно в свою комнату.
— Что-нибудь по дому? — спрашивает Боб.
— Ты позвонишь наладчику по поводу гаражной двери в этот раз?
— Ага, собираюсь.
Наш автоматический открыватель дверей — одна из самых новых моделей, у него есть видеодатчик, не дающий двери закрыться, если под дверью что-то находится: к примеру, маленький ребенок. Теоретически это прекрасное умение с точки зрения безопасности, но в реальности оно сводит нас с ума. Кто-то из детей, мы подозреваем Чарли, все время стучит по глазку датчика справа, так что он перекашивается и не видит левую сторону. А когда у датчика косоглазие, он вообще перестает работать.
В детстве мы с моим братом Нейтом часто играли в Индиану Джонса с нашей автоматической гаражной дверью. Один из нас нажимал кнопку на пульте дистанционного управления, а потом мы проверяли, у кого больше храбрости, чтобы прождать как можно дольше и с разбегу прокатиться под закрывающейся дверью. В те времена не было никаких конструкций безопасности, открыватель дверей был совершенно слеп. Игра потеряла бы всю свою увлекательность, если убрать из нее риск оказаться раздавленным насмерть или по меньшей мере болезненно прижатым. Нейт в этом деле был докой — он нырял и прокатывался под дверью в последнюю секунду. Господи, я до сих пор по нему скучаю!
Чарли врывается в кухню, одетый в футболку и шорты и босой.
— Мам, а что будет, если на Земле кончится гравитация?
— Что я велела тебе надеть?
Молчание.
— Сейчас ноябрь, тебе нужны штаны, рубашка с длинным рукавом и ботинки, — указываю я.
Смотрю на часы: семь пятнадцать. Чарли по-прежнему стоит на месте, наверное, ждет ответа про гравитацию.
— Иди же!
— Пойдем, парень, подберем тебе что-нибудь получше, — говорит Боб, и они уходят.
Я всовываю двоих других детей в куртки и шапки, отсылаю еще несколько писем, запихиваю Линуса в его автокресло, прослушиваю рабочую голосовую почту, собираю собственную сумку, оставляю Эбби записку насчет футбола, допиваю остатки холодного кофе и наконец встречаюсь с Бобом и по сезону одетым Чарли у передней двери.
— Готова? — спрашивает Боб, поворачиваясь ко мне.
Мы оба вскидываем кулаки.
— Готова.
Сегодня пятница. Боб развозит детей в школу и сад по вторникам и четвергам, а я — по понедельникам и средам. Пятница ни к кому не приписана. Если кто-то из нас не приведет неоспоримый довод в пользу попадания на работу до начала школы, мы разыгрываем развозку. Ножницы режут бумагу, бумага оборачивает камень, камень ломает ножницы. Мы оба относимся к этой игре предельно серьезно. Приз победителю достается роскошный: ехать прямо на работу, без детей в машине — райское наслаждение.
— Раз, два, три, старт!
Боб ударяет сжатым кулаком по моему «знаку мира» и победоносно ухмыляется. Выигрывает он значительно чаще, чем проигрывает.
— Гнусный везунчик!
— Это опыт, детка. Хорошего дня, — говорит он.
— Тебе тоже.
На прощание мы целуемся. Это наш обычный утренний прощальный поцелуй — быстрое касание губ. Благонамеренная привычка. Я опускаю взгляд и замечаю рядом Люси: ее голубые глаза внимательно следят за нами. Я мгновенно припоминаю, как следила за своими целующимися родителями, когда была маленькой. Они целовали друг друга при встрече, на прощание и перед сном — как я бы целовала какую-нибудь тетушку, — и меня охватывало ужасное разочарование. В этом не было никакой драмы. Я обещала себе, что когда выйду замуж, то мои поцелуи всегда будут что-то значить. Поцелуи, от которых у меня будут слабеть коленки, поцелуи, смущающие детей, — как Хан Соло целовал принцессу Лею. Я никогда не видела, чтобы отец так целовал мать. В чем же тогда смысл? Я так этого и не поняла.
Теперь понимаю. Мы живем не в блокбастере Джорджа Лукаса. Наш утренний прощальный поцелуй не романтичен и уж точно никак не связан с сексом. Это рутинный поцелуй, но я рада, что мы это делаем. Он что-то значит — этого достаточно. И это все, на что у нас хватает времени.
Глава 2
–Мам, можно мне кусочек? — спрашивает Люси.
— Конечно, солнышко, какой ты хочешь?
— Можно твои глаза?
— Возьми один.
Я вынимаю свой левый глаз из глазницы. На ощупь он немного похож на фаршированное яйцо, но теплее. Люси выхватывает глаз из моей руки и, подпрыгивая, бежит прочь, на бегу ударяя им о землю, как «супермячиком».
— Поосторожней: он мне еще понадобится!
Я сижу за кухонным столом, глядя одним глазом на сотни цифр в экселевской таблице. Я щелкаю курсором по пустой клетке и ввожу новые данные. Пока я набираю цифры, глаз замечает что-то чуть выше и дальше моего фокуса на экране ноутбука. Мой отец, одетый в полную форму пожарного, сидит на стуле напротив меня.
— Привет, Сара.
— Господи боже, папа, ты напугал меня до смерти!
— Мне нужно, чтобы ты отдала мне свой аппендикс.
— Нет, он мой.
— Сара, не пререкайся. Он мне нужен.
— Никому не нужен даже собственный аппендикс, папа. И новый тебе незачем.
— Тогда почему он убил меня?
Я перевожу взгляд на свой ноутбук. На экране появляется презентация в «Пауэрпойнте». Я читаю:
Почему лопнул аппендикс твоего отца
• В течение двух дней у него были сильные боли в животе и он ничего не сделал с этим, только выпил немного пепто-бисмола и некоторое количество виски.
• Он игнорировал сильную тошноту и не обращал внимания на легкий жар.
• Ты была в колледже, твоя мать — у себя в спальне, а он не позвонил вскорую помощь или службу 911.
• Аппендикс воспалился и наполнился ядом.
• Как любая живая плоть, которую игнорировали слишком долго, аппендикс в конце концов не смог уже этого выносить и сделал все необходимое, чтобы привлечь к себе внимание.
Я поднимаю глаза на отца. Он по-прежнему ждет ответа.
— Потому что ты игнорировал свои ощущения.
— Может, я и мертв, но я все равно твой отец. Отдай мне свой аппендикс.
— Он вообще не нужен. Без него тебе лучше.
— Именно.
Он все так же пристально смотрит, транслируя мысль в мое сознание, словно радиосигнал, через мой единственный глаз.
— Со мной все будет в порядке. Не беспокойся, — говорю я.
— Мы все за тебя беспокоимся, Сара.
— Со мной все в порядке. Мне просто нужно закончить этот отчет.
Я смотрю на экран — цифры пропали.
— Черт!
Я поднимаю глаза — отец исчез.
— Черт!
В кухню вбегает Чарли.
— Ты сказала «черт»! — объявляет он в восторге, что может наябедничать на меня, пусть даже мне самой.
— Знаю, виновата, — отвечаю я, не отрывая единственный глаз от экрана компьютера, и лихорадочно пытаюсь придумать какой-нибудь способ вернуть все данные. Мне нужно закончить этот отчет.
— Это плохое слово.
— Я знаю и прошу прощения, — говорю я, нажимая на все возможные клавиши.
Я не смотрю на сына и очень хочу, чтобы он понял намек. Этого не происходит никогда.
— Мам, ты же знаешь, что я плохо слушаю?
— Да. Ты меня прямо с ума сводишь.
— Можно мне взять твои уши?
— Можешь взять одно.
— Я хочу оба.
— Одно.
— Оба, я хочу оба!
— Ладно!
Я откручиваю уши от головы и бросаю их, словно пару игральных костей, через стол. Чарли прикрепляет их поверх собственных, как наушники, и наклоняет голову, будто прислушивается к чему-то вдалеке. Улыбается, довольный. Я тоже пытаюсь это услышать, но потом вспоминаю, что у меня нет ушей. Чарли что-то говорит и убегает.
— Эй, мои сережки!
Но он уже скрылся из виду. Возвращаюсь к экрану компьютера. По крайней мере, Чарли ушел, и я смогу спокойно сосредоточиться в тишине.
Парадная дверь открывается. По другую сторону стола стоит Боб и смотрит на меня. Его глаза наполняются смесью печали и отвращения. Он что-то говорит.
— Я не слышу тебя, милый. Я отдала свои уши Чарли.
Он снова что-то говорит.
— Я не понимаю, что ты говоришь.
Он бросает сумку и встает на колени рядом со мной. Он захлопывает мой ноутбук и обнимает меня за плечи, почти до боли.
Он что-то кричит мне. Я по-прежнему не слышу его, но знаю, что он кричит, — по напряжению в его глазах и синим жилкам, проступившим на шее. Он кричит то же самое, что пытался сказать, будто в замедленной съемке, так что я читаю по губам.
— Прогнись.
Я поднимаю голову и смотрю на потолок.
— Не понимаю.
Он выкрикивает это снова и снова, тряся меня за плечи.
— Проснись?
— Да! — кричит он и перестает меня трясти.
— Я не сплю.
— Нет, спишь.
Понедельник
Велмонт — богатый пригород Бостона с трехполосными улицами, благоустроенными двориками, велосипедной дорожкой, петляющей по всему городу, закрытым загородным клубом и площадкой для гольфа, с центром, утыканным бутиками, спа-салонами, магазином «Гэп» и школами, которыми все хвалятся как лучшими в штате. Мы с Бобом выбрали этот городок из-за его близости к Бостону, где мы оба работаем, и из-за успешной жизни, которую он обещает. Если в Велмонте и найдется дом, стоящий меньше полумиллиона долларов, ушлый подрядчик тут же купит его, сроет до основания и построит что-нибудь в три раза больше по размеру и цене. Практически каждый житель города ездит на роскошной машине, проводит отпуск на Карибах, входит в закрытый клуб и владеет еще одним домом на полуострове Кейп-Код или в горах к северу от Бостона. Наш дом — в Вермонте.
Мы с Бобом переехали сюда почти сразу после Гарвардской школы бизнеса, когда я была беременна Чарли. При долгах в двести тысяч долларов по студенческим кредитам и отсутствии каких-либо сбережений позволить себе Велмонт и все, что идет с ним в комплекте, было чрезвычайно смелым шагом. Но мы оба устроились на перспективную работу и непоколебимо верили в свою возможность хорошо зарабатывать. Спустя восемь лет у нас, по велмонтским меркам, все как у людей.
Велмонтская начальная школа находится примерно в трех милях и десяти минутах от нашего дома, на Пилгрим-лейн. Остановившись на светофоре, я смотрю в зеркало заднего вида. Чарли сидит посередине, играет во что-то на своей «нинтендо». Люси смотрит в окно, подпевая песенке из «Ханны Монтана», звучащей с ее айпода. А Линус, чье автокресло установлено задом наперед, сосет соску и смотрит «Элмоз ворлд» в зеркале, которое Боб пристроил на подголовнике заднего сиденья, — видео показывает за его спиной дивиди-плеер, входящий в стандартный комплект моей «Акуры-SUV». Никто не плачет, не жалуется и ни о чем меня не просит. Вот они, чудеса высоких технологий!
Я все еще злюсь на Боба. У меня в восемь — совещание с Европой по вопросам подбора персонала. Это для важного клиента, и я нервничаю из-за него, а теперь вдобавок беспокоюсь, попаду ли туда вовремя, потому что сегодня понедельник — день, когда детей в школу и сад отвожу я. Когда я сказала о собрании Бобу, он посмотрел на часы и ответил: «Не волнуйся, все у тебя получится». Я-то надеялась не на дзен-буддийский прогноз.
Чарли и Люси включены в школьную программу «До уроков», которая проходит каждый день в спортзале с семи пятнадцати до восьми двадцати. Там дети, чьим родителям нужно попасть на работу до девяти часов, развлекаются под надзором учителя, пока в половине девятого не начнется официальный учебный день. При стоимости всего пять долларов в день на ребенка «До уроков» — поистине экономическая манна небесная.
Когда Чарли впервые пошел в садик, я очень удивилась, увидев на «До уроков» лишь пару-тройку детей из его группы. Я-то полагала, что эта услуга необходима всем родителям в городке. Потом я предположила, что у большинства детей няни живут с ними. Для некоторых это оказалось верно, но у большинства велмонтских детишек, как выяснилось, матери предпочли покинуть ряды трудящихся и стать домохозяйками — все с университетским образованием и даже с учеными степенями. Мне бы такое и за миллион лет в голову не пришло. Не представляю, как можно бросить работу, отправить псу под хвост все образование и опыт. Я люблю своих детей и они важны для меня, но так же важны и моя карьера, и стиль жизни, который эта карьера нам позволяет.
Припарковавшись на школьной стоянке, хватаю оба детских рюкзака — честное слово, они весят больше, чем сами дети, — выбираюсь из машины и открываю заднюю дверь, словно шофер. Кого я дурачу? Не «словно шофер», а я и есть шофер. Никто из детей не двигается с места.
— Быстрей, идем!
По-прежнему прикованные к своим электронным устройствам, без всякого намека на «быстрей», Чарли и Люси выползают из машины и плетутся, словно улитки, к парадному входу в школу.
Я спешу за ними, оставив Линуса в машине, — с включенными мотором и «Элмо».
Я знаю, кто-нибудь из «Шестидесяти минут» или «Дейтлайн Эн-би-си» устроил бы мне за это выволочку, и я почти жду, что не сегодня завтра из-за соседнего «вольво» выскочит Крис Хансен. Я даже мысленно отрепетировала речь в свою защиту. Во-первых, автокресло Линуса — кресло, в котором обязаны находиться в машине все дети младше года, — возмутительно тяжелое: девятнадцать фунтов. Добавим к этому Линуса, весящего почти столько же, и неудобную ручку — и становится физически невозможно куда-либо его отнести. Я бы с радостью побеседовала с тем исключительно сильным и явно бездетным человеком, который проектировал это кресло. Линус всем доволен, смотрит «Элмо» — зачем же его трогать? Велмонт — безопасный городок. Я убегу всего на несколько секунд.
Для первой недели ноября погода не по сезону теплая. Только вчера Чарли и Люси ходили на улице во флисовых шапках и варежках, но сегодня почти пятьдесят по Фаренгейту, и им даже куртки, по сути, не нужны. Без сомнения, из-за погоды школьная спортивно-игровая площадка до отказа забита шумными детьми, что нетипично для утра. Это привлекает внимание Чарли, и не успеваем мы дойти до дверей, как он уносится прочь.
— Чарли! Вернись сейчас же!
Он и ухом не ведет — летит прямо к рукоходу, не оглядываясь. Я подхватываю Люси левой рукой и бегу за ним.
— У меня нет времени на это, — сообщаю я Люси, моей маленькой союзнице.
К тому времени, как я добегаю до рукохода, единственной приметой Чарли оказывается его куртка, скомканная и брошенная на груду щепок. Я подбираю ее рукой, в которой и так уже два рюкзака, и оглядываю площадку.
— Чарли!
Я почти сразу его замечаю. Он сидит на самой верхушке «муравейника».
— Чарли, спускайся сейчас же!
Он делает вид, что меня не слышит, но ближайшие мамочки реагируют. Очевидно, в распоряжении этих мамочек, одетых в дизайнерские свитера, футболки и джинсы, теннисные туфли и сабо, все время мира, раз они торчат на школьной спортплощадке с утра. Я чувствую осуждение в их взглядах и воображаю, что они себе думают:
«Он всего лишь хочет поиграть на свежем воздухе в это прекрасное утро, как все прочие дети».
«Помрет она, что ли, если позволит ему немного поиграть?»
«Заметили? Он ее никогда не слушается. Она не умеет обращаться с собственными детьми».
— Чарли, пожалуйста, спускайся и пойдем со мной. Мне нужно успеть на работу.
Он не двигается с места.
— Ладно. Раз!
Он ревет, словно лев, на группу детей, наблюдающих за ним снизу.
— Два!
Он не двигается.
— Три!
Ничего. Убила бы. Я смотрю на свои трехдюймовые шпильки от «Коул Хаан» и целую безумную секунду размышляю, смогу ли в них лазать. Потом вижу свои часы от «Картье», на которых уже половина восьмого. Ну, хватит.
— Чарли, сейчас же, или неделю без видеоигр.
Это срабатывает. Он встает, поворачивается ко мне спиной и повисает на перекладине, но, вместо того чтобы дотянуться ногами до нижней ступеньки, сгибает колени и взлетает в воздух. Я и пара мамочек судорожно ахаем. За долю секунды я успеваю представить сломанные ноги и поврежденный позвоночник, но Чарли, улыбаясь, вскакивает с земли. Слава богу, он резиновый. Мальчишки, наблюдавшие за его смертельным трюком, разражаются восхищенными воплями. Девчонки, играющие поблизости, как будто вообще его не заметили. Мамочки теперь выжидающе смотрят, как я справлюсь с дальнейшим представлением.
Зная, что Чарли и сейчас может сбежать, я отпускаю Люси и хватаю сына за руку.
— Ой, больно!
— Очень жаль.
Он тянет меня за руку изо всех сил, вися на мне и пытаясь вырваться, как возбужденный доберман на поводке. Моя ладонь вспотела, и рука Чарли начинает выскальзывать. Я сильнее сжимаю захват. Он сильнее тянет.
— Меня возьми за ручку, — ноет Люси.
— Не могу, солнышко, пойдем.
— Я хочу идти за ручку! — визжит она, не двигаясь с места, уже на грани вспышки гнева. Я быстро обдумываю ситуацию:
— Возьми за руку Чарли.
Чарли мгновенно облизывает свободную ладонь и подает ей.
— Фу, гадость! — вопит Люси.
— Ладно, вот.
Я передвигаю два рюкзака и куртку Чарли ближе к локтю и, таща по ребенку в каждой руке, вбегаю в Велмонтскую начальную школу.
В спортзале ужасно жарко и все те же действующие лица. Девочки сидят у стены, читая, болтая или просто наблюдая за мальчиками, играющими в баскетбол и бегающими по всему залу. Как только я отпускаю руку Чарли, он срывается с места. Я не нахожу в себе сил и желания окликнуть его и нормально попрощаться.
— Хорошего тебе дня, моя Люсена-Гусена.
— Пока, мам.
Я целую ее красивую головку и сбрасываю рюкзаки на груду портфелей на полу. Здесь нет мам или пап, болтающихся без дела. Я не знакома с родителями, оставляющими здесь детей. Некоторых детей я знаю по именам и, пожалуй, могу вычислить, кто чей родитель. К примеру, вон та женщина — мама Хилари. Большинство родителей вбегают и тут же убегают, на болтовню у них нет времени. Не особенно много зная об этих родителях, я прекрасно их понимаю.
Единственную родительницу в «До уроков», которую я знаю по имени, зовут Хайди — это мама Бена, сейчас она тоже выходит из зала. Хайди всегда в медицинской форме и фиолетовых кроксах — она кто-то вроде медсестры. Я знаю, как ее зовут, потому что Бен дружит с Чарли, и Хайди иногда подвозит Чарли домой после футбола, а еще потому, что она дружелюбна и энергична и множество раз за прошедший год одаривала меня своей искренней улыбкой, выражающей море понимания и сочувствия.
«Я понимаю, у меня тоже дети».
«Понимаю, у меня тоже работа».
«Понимаю, я тоже уже опаздываю».
«Я тебя понимаю».
— Как у тебя дела? — спрашивает Хайди, пока мы идем по коридору.
— Хорошо, а у тебя?
— Хорошо. Сто лет не видела вас с Линусом. Наверное, он уже совсем большой вырос.
— О боже, Линус!
Без всяких объяснений я срываюсь и бегу от Хайди прочь по коридору, вон из школы, вниз по ступенькам парадного входа — к своей работающей машине; слава богу, она по-прежнему на месте. Я слышу рев Линуса даже прежде, чем берусь за ручку двери.
Банни на полу, дивиди-плеер показывает меню, но материнские уши и сердце знают, что плачет мой малыш не по плюшевому любимцу и не по красному «маппету». Как только видео закончилось и Линус вышел из колдовского транса, он наверняка понял, что заперт в машине один. Брошен. А ведь страх, что тебя бросят, — главный для ребенка этого возраста. Красное личико Линуса и волосенки надо лбом все мокрые от слез.
— Линус, прости меня, мне ужасно жаль!
Я как можно быстрее вытаскиваю его из кресла, а он орет. Я беру его на руки, обнимаю и глажу по спинке. Он выпускает лужицу соплей на воротник моей рубашки.
— Ш-ш-ш, все хорошо, у тебя уже все хорошо.
Это на него не действует. Его рыдания становятся только громче. Линус не собирается прощать меня вот так запросто, и я его ни капли не виню. Но если все равно не выходит успокоить его, то с тем же успехом можно ехать в ясли. Я засовываю безутешного ребенка обратно в автокресло и еду в «Санни хорайзонз», а Линус дико вопит.
Я вручаю все еще ревущего Линуса, Банни и пачку подгузников одной из ясельных воспитательниц — доброй молодой бразильянке, новенькой.
— Ш-ш-ш, Линус, уже все хорошо. Линус, солнышко, все хорошо. — Я делаю последнюю попытку успокоить его. Ненавижу оставлять его в таком состоянии.
— С ним все будет в порядке, миссис Никерсон. Вы лучше просто идите.
Вернувшись в машину, я выдыхаю: наконец-то я еду на работу. Часы на приборной панели показывают без десяти восемь. Очевидно, я опоздаю. Опять. Стиснув зубы и руль, я отъезжаю от сада и начинаю копаться в сумке, ища сотовый телефон.
Моя сумка до нелепости огромна. В зависимости от того, где я и с кем, она служит дипломатом, дамской сумочкой, мешком с подгузниками или рюкзаком. Где бы и с кем я ни была, с этой штукой я чувствую себя шерпом. Роясь в поисках телефона, я натыкаюсь на ноутбук, цветные мелки, ручки, бумажник, помаду, ключи, крекеры, пакет сока, визитки, тампоны, подгузник, квитанции, лейкопластырь, пачку влажных салфеток для рук, калькулятор и папки с бумагами. Но телефона не нахожу. Вываливаю содержимое сумки на пассажирское сиденье и снова ищу.
Черт, да где же он? У меня не больше пяти минут, чтобы его найти. Тут я понимаю, что мои глаза куда больше смотрят на пассажирское сиденье и пол, чем на дорогу. Парень, пролетающий мимо по правому ряду, показывает мне средний палец. И говорит по сотовому.
Я вдруг вижу свой телефон, но только мысленным взором: он лежит на кухонном столе. Черт, черт, черт! А я — на Масс-Пайке, минутах в двадцати от работы. Секунду я размышляю, куда можно заехать позвонить с таксофона. Но потом думаю: «А существуют ли еще таксофоны?» Я не могу припомнить, когда последний раз где-нибудь видела его. Завернуть в аптеку или «Старбакс»? Там какой-нибудь добрый человек может дать мне позвонить со своего телефона. «Лишняя минута. Сара, твое совещание будет идти целый час. Просто езжай туда».
На полном газу, словно гонщик в заезде NASCAR, я пытаюсь мысленно собрать воедино все подготовленные мной данные к собранию, но мне трудно сосредоточиться. Я не могу думать. И до въезда в гараж «Пруденшиэла» я не замечаю, что мои мысли пытаются перекричать видео Линуса.
«Элмо хочет побольше узнать о семьях».
Глава 3
–Я сижу в первом ряду Театра Вана, чуть правее середины. Гляжу на часы, снова поднимаю глаза и вытягиваю шею, выискивая среди плотной толпы в проходах лицо Боба. Ко мне идет невысокая пожилая дама. Сначала я думаю, что она хочет мне сказать что-то важное, но потом понимаю, что старушка нацеливается на пустое кресло слева от меня.
— Это место занято, — говорю я и кладу на кресло руку.
— Здесь кто-то сидит? — спрашивает дама, ее карие глаза мутноваты и выражают растерянность.
— Будут сидеть.
— А?
— БУДУТ СИДЕТЬ.
— Я ничего не увижу, если не буду сидеть впереди.
— Извините, здесь занято.
Мутный старческий взгляд вдруг становится ярким и пронзительным:
— Я бы не была так уверена.
Мужчина двумя рядами дальше встает с места и уходит вверх по проходу, возможно в туалет. Старушка замечает это и оставляет меня в покое.
Я трогаю ворот своего облегающего пиджака. Не хочется раздеваться. В театре холодно, и в пиджаке я чувствую себя прекрасно. Но я не хочу, чтобы кто-то занял место Боба. Сверяю время и билет — я именно там, где и должна быть. Но где же Боб? Снимаю пиджак и прикрываю им соседнее кресло. Холодок разбегается по спине к плечам. Я потираю голые руки.
Снова ищу взглядом Боба, но вскоре отвлекаюсь, завороженная великолепием театра: имперский занавес красного бархата, высокие колонны, античные мраморные статуи. Я смотрю вверх: вместо потолка — открытый воздух, захватывающий дух вид ночного неба. Все еще зачарованная звездами над головой, чувствую легкую тень, упавшую на мое лицо. Я ожидаю увидеть Боба, но это Ричард, мой начальник. Он спихивает мой пиджак на пол и плюхается в кресло.
— Удивлен, что вижу тебя здесь, — говорит он.
— Ничего странного. Я так хочу увидеть этот спектакль.
— Сара, представление закончилось. Ты все пропустила.
Что? Я оглядываюсь на людей, стоящих в проходах, и вижу только затылки: все уходят.
Вторник
Сейчас половина четвертого, и у меня первый перерыв за день — полчаса перед следующим совещанием. Я приступаю к салату «Цезарь» с курицей, который ассистентка заказала мне на обед, и перезваниваю в сиэтлский офис. Жую салат, слушаю гудки в ожидании ответа и одновременно просматриваю письма, скопившиеся в почтовом ящике. Менеджер снимает трубку и просит меня помочь решить, кто из четырех тысяч наших консультантов свободен и лучше подойдет для проекта по информационным технологиям, начинающегося на следующей неделе. Я говорю с ним, параллельно отвечая на письма из Англии по поводу аттестации сотрудников, и ем.
Уже и не припомню, когда я научилась вести два совершенно разных профессиональных диалога одновременно. Я делаю это уже довольно давно и знаю, что это не самый рядовой навык даже для женщины. Я освоила также умение печатать бесшумно, чтобы человек на другом конце провода не отвлекался на звук или, того хуже, не обиделся. Справедливости ради замечу, что, пока я говорю по телефону, отвечаю только на самые простые письма, над которыми не надо особенно думать, а требуется только «да» или «нет». По ощущениям это немного похоже на раздвоение личности: Сара говорит по телефону, а ее безумное альтер эго печатает. Ну по крайней мере оба моих «я» работают в команде.
