Наши за границей E-Book

Николай Лейкин

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Русская классика
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 468

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Николай Иванович и Глафира Семеновна, молодая купеческая пара из Петербурга, отправляются в Париж — посетить Всемирную выставку и посмотреть, видна ли Нева с высоты Эйфелевой башни, а заодно пройтись по магазинам и насладиться местными деликатесами и развлечениями. Путь в Париж и обратно пролегает через Германию, Австрию и Швейцарию, и везде русские туристы находят себе приключения и впутываются в неприятности. Да и как может быть иначе, если супруги не знают иностранных языков и не понимают местных традиций и обычаев? Впервые изданная в 1890 году, сатирическая повесть «Наши за границей» сразу завоевала заслуженную любовь современников и издается до сих пор.

Leseprobe

Николай Лейкин Наши за границей

© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно[1]

I

Переехали русскую границу. Показался прусский орел, изображенный на щите, прибитом к столбу. Поезд подъехал к станционному зданию. Русские кондукторы в последний раз отворили двери вагонов. Послышалась немецкая речь. Стояли два откормленные немца в черных военных плащах с множеством пуговиц по правую и по левую сторону груди и в касках со штыками. «Ейдкунен!» – возгласил кто-то, проглатывая слова. Виднелись вывески со стрелами и с надписями: “Herren”, “Damen”. Пассажиры стали снимать с полок ручной багаж и начали выходить из вагонов. В числе их были и молодой купец с женой, купеческое происхождение которого сказывалось в каждой складке, в каждом движении, хотя он и был одет по последней моде. Прежде всего он ударил себя ладонью по дну шляпы котелком и сказал жене:

– Ну-с, Глафира Семеновна, приехали в заграницу. Теперь следует нам свое образование доказывать. Сажайте иностранные слова! Сажайте без всяких стеснений. Жарьте вовсю.

Молодая супруга, одетая тоже по последней моде, смутилась и покраснела.

– А какая это земля? – спросила она.

– Знамо дело – Неметчина. Немец всегда на границе стоит. Помимо немца ни в какую чужую землю не проедешь. Забирайте свою подушку-то. Мне три не протащить сквозь двери. А насчет саквояжей мы носильщика крикнем. Как носильщик-то на немецкий манер?

– Я, Николай Иваныч, не знаю. Нас этим словам в пансионе не обучали. Да и вообще я по-немецки очень плохо… Когда учитель-немец приходил, то у меня всегда зубы болели.

– Как же это так… А говорили, что обучались.

– Я и обучалась, а только комнатные слова знаю. Вот ежели что в комнате или с кем поздороваться и спросить о погоде…

– Странно… сам же я слышал, как вы стихи читали на иностранном диалекте.

– То по-французски. Вот ежели по-французски придется, то я больше знаю.

– Как тут в немецкой земле по-французски! Здесь за французский язык в участок могут сволочь. Немец страх как француза не любит. Ему француз – что таракан в щах. Эй, носильщик! – кричит купец. – Гут морген… Как вас?.. Комензи… Наши чемоданы. Брингензи…[2] Саквояжи…

– Вот видишь, ты и сам немецкие слова знаешь.

– Десять-то слов! На этом не много уедешь. Хмельного я сам попрошу по-немецки, потому хмельные слова я знаю, а остальные ни в зуб. Эй, хер носильщик! Хер – это по-ихнему господин. Поучтивее, так, может, лучше… Хер носильщик! Нейдет, подлец! В другой вагон пропер. Неужто самому придется переть?.. Вытаскивай подушки, а я саквояжи… Тащи! Чего же стала?

– Да видишь, главная подушка не пролезает. Надо по одной штуке…

– И к чему только ты три подушки с собой забрала!

– Да я не могу на одной спать. Голова затекает. И наконец, ведь не знаешь, куда едешь. Может быть, там и вовсе без подушек…

– Брось подушки. Давай я их вытащу… Ну пропихивай сзади, пропихивай… Вот так… Ведь таможня здесь. Не стали бы немцы подушки распарывать и искать в них? Ведь целые перины мы притащили. Не сочли бы за мешки с товаром. Хоть сказать им, что это подушки. Как подушки-то по-немецки?

– Не знаю.

– Здравствуйте! А сейчас хвасталась, что все комнатные слова знаешь. Ведь подушка – комнатное слово.

– Знала, да забыла. И чего вы на меня сердитесь. Ведь вы и сами не знаете!

– Я другое дело. Я специалист по хмельным словам. Вот в буфете я в лучшем виде… «Бир-тринкен… Шнапс-тринкен… Зейдель… фляше…[3] бутерброд»… и, наконец, я в пансионе не обучался. Немецким словам я выучился у немцев-колонистов, которые приезжают к нам в лавку веревки, парусину и гвозди покупать. «Ейн, цвей, дрей, фир, фир рубль, цванциг копекен»[4]. Считать по-немецки тебе что угодно высчитаю, а других я слов не знаю. Ну, постой тут около подушек, а я саквояжи вытащу. Эй, хер носильщик! Нумер ейн унд цванциг. Комензи![5] – снова начал кричать купец и манить носильщика.

Носильщик наконец подошел, взял вещи и понес их. Купец и его супруга тащили сзади подушки, зонтики, плед и ватное стеганое одеяло.

– Zollamt… jetzt ist Zollamt… Koffer haben Sie, mein Herr?[6] – спрашивал носильщик купца.

– Черт его знает, что он бормочет! – воскликнул купец. – Глафира Семеновна, понимаешь? – обратился он к жене.

– Да, должно быть, на чай просит. Дай ему, – отвечала та.

– Ну народ! Даже двугривенного не хотят поверить и вперед деньги требуют. Бери, бери… Вот три гривенника. Не надувать сюда приехали. Мы в Петербурге в полном доверии. У меня по банкам на полтораста тысяч векселей гуляет…

Носильщик денег не брал и говорил:

– Nachher, nachher werden Sie zahlen…[7]

– Глаша! Не берет. Неужто двух пятиалтынных мало? – недоумевал купец. – Иль, может быть, ему немецкие деньги надо?

– Да конечно же, он немецкие деньги требует.

– Дейч гельд хочешь? Дейч надо разменять. Где тут меняльная лавка? Надо разменять. Понимаешь? Ничего не понимает. Глаша! Да скажи ему по-немецки, как вас учили. Чего ты стыдишься-то! Ну, как по-немецки меняльная лавка? Сади!

– Ах, боже мой! Ну что ты ко мне пристаешь-то!

– Ничего не знает! А еще у мадамы училась.

– Меняльную лавку вы найдете в вокзале. Там еврей вам и разменяет, – послышалось сзади по-русски.

Говорил какой-то господин в войлочной дорожной шапочке. Купец обернулся и сказал:

– Мерси вас… Удивительно, как трудно без немецкого языка… Ничего не понимают. Будьте добры сказать этой колбасе, что он на чай в лучшем виде получит, как только я разменяю русские деньги. Ну вот… Еще мерси вас… Извините… А как по-немецки меняльная лавка, чтобы я мог спросить?

– Вексельбуде… Но еврей, который будет менять вам деньги, говорит по-русски.

– Анкор мерси[8] вас… Вексельбуде, вексельбуде, – твердил купец. – Запомни, Глаша, как меняльная лавка называется, а то я впопыхах-то могу забыть. Вексельбуде, вексельбуде.

У дверей в вокзале стояли прусские жандармы и таможенные чиновники отбирали паспорта и пропускали пассажиров по очереди.

– Эх, следовало бы захватить с собой в дорогу Карла Адамыча для немецкого языка, – говорил купец. – Он хоть пропойный человек, а все-таки с языком. Приодеть бы его в мое старое пальтишко, так он и совсем бы за барина сошел. Только ведь дорога да выпивка, а ест он самые пустяки. Положительно следовало бы его взять, и в лучшем бы виде он по-немецки бормотал.

– Так отчего же не взял? – сказала жена.

– А не сама ли ты говорила, что я с ним с кругу сбиться могу? Я на твое образование надеялся, думал, что ежели уж у мадамы в пансионе училась и немецкие стихи знаешь, так как же немецких-то слов не знать; а ты даже без того понятия, как подушка по-немецки называется.

– Тебе ведь сказано, что я политичные слова знаю, а подушка разве политичное слово.

– Врешь! Ты даже сейчас хвасталась, что комнатные слова знаешь.

– Фу, как ты мне надоел! Вот возьму да назло тебе и заплáчу.

– Да плачь. Черт с тобой!

Жена слезливо заморгала глазами. Купец проталкивал ее вперед.

– Пасс![9] – возгласил жандарм и загородил ей дорогу.

– Глаша! Что он говорит? Чего ему нужно? – спрашивал у жены купец.

– Отстань. Ничего не знаю.

– Пасс! – повторил жандарм и протянул руку.

– Ну, вот извольте видеть, словно он будто в винт играет: пасс да пасс.

– Отдайте свой паспорт. Он паспорт требует, – сказал кто-то по-русски.

– Паспорт? Ну так так бы и говорил, а то – пасс да пасс… Вот паспорт.

Купец отдал паспорт и проскользнул сквозь двери. Жену задержали и тоже требовали паспорт.

– Глаша! Чего ж ты?.. Иди сюда… Глафира Семеновна! Чего ты стала? – кричал купец.

– Да не пускают. Вон он руки распространяет, – отвечала та. – Пустите же меня! – раздраженно рванулась она.

– Пасс! – возвысил голос жандарм.

– Да ведь я отдал ейный паспорт. Жена при муже. Жена в моем паспорте… Паспорт у нас общий… Это жена моя… Послушайте, хер… Так не делается… Это безобразие… Ее паспорт. Ейн паспорт на цвей, – возмущался купец.

– Я жена его… Я фрау, фрау… А он муж… Это мой мари… мон мари…[10] – бормотала жена.

Наконец ее пропустили.

– Ну народ! – восклицал купец. – Ни одного слова по-русски. А еще, говорят, образованные немцы! Говорят, куда ни плюнь, везде университет или академия наук. Где же тут образование, спрашивается?! Тьфу, чтобы вам сдохнуть!

Купец плюнул.

II

Николай Иванович и Глафира Семеновна, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, сидели уже в прусском вагоне. Перед ними стоял немец-носильщик и ждал подачки за принесенные в вагон мешки и подушки. Николай Иванович держал на ладони горсть прусских серебряных монет, перебирал их другой рукой и решительно недоумевал, какую монету дать носильщику за услугу.

– Разбери, что это за деньги! – бормотал он. – Одни будто бы полтинники, а другие, которые побольше, так тоже до нашего рубля не хватают! Потом мелочь… На одних монетах помечено, что десять, на других стоит цифра пятьдесять, а обе монетки одной величины.

– Да дай ему вот вроде полтины-то! – сказала Глафира Семеновна.

– Сшутила! Давать по полтине, так тоже раздаешься. Эдак и требухи не хватит.

– Ну дай маленьких монет штучки три.

– В том-то и дело, что они разные. Одни в десять, другие в пятьдесят, а величина одна. Да и чего тут десять, чего пятьдесят? Беда с чужими деньгами!

Он взял три монетки по десяти пфеннигов и подал носильщику. Тот скривил лицо и подбросил монетки на ладони.

– Неужто мало? Ведь я три гривенника даю, – воскликнул Николай Иванович и дал еще десять пфеннигов.

Носильщик плюнул, отвернулся и, не приподняв шапки, отошел от вагона.

– Вот так немецкая морда! Сорок ихних копеек даю, а он и этим недоволен. Да у нас-то за сорок копеек носильщики в пояс кланяются! – продолжал Николай Иванович, обращаясь к жене.

– А почем ты знаешь, может быть, ихние копейки-то меньше? – сказала та и прибавила: – Ну да что об этом толковать! Хорошо, что уж в вагоны-то уселись. Только в те ли мы вагоны сели? Не уехать бы куда в другое место вместо Берлина-то?

– Пес их знает! Каждому встречному и поперечному только и твердил, что Берлин, Берлин и Берлин. Все тыкали перстами в этот вагон.

Николай Иванович высунулся из окна вагона и крикнул:

– Эй! Хер кондуктор! Берлин здесь?

– О, ja, mein Herr, Berlin.

– Слышишь? Около русской границы и то по-немецки. Хоть бы одна каналья сказала какое-нибудь слово по-русски, кроме жида-менялы.

– Ну вот с жидами и будем разговаривать. Ведь уж жиды наверное везде есть.

– Да неужто ты, Глашенька, окромя комнатных слов, никакого разговора не знаешь?

– Про еду знаю.

– Ну, слава богу, хоть про еду-то. По крайней мере, голодом не насидимся. Ты про еду, я про хмельное и всякое питейное. Ты, по крайней мере, поняла ли, что немец в таможне при допросе-то спрашивал?

– Да он только про чай да про табак с папиросами и спрашивал. Те, табак, папирос…

– Ну, это-то и я понял. А он еще что-то спрашивал.

– Ничего не спрашивал. Спрашивал про чай и про папиросы, а я молчу и вся дрожу, – продолжала жена. – Думаю, ну как полезет в платье щупать.

– А где у тебя чай с папиросами?

– В турнюре. Два фунта чаю и пятьсот штук папирос для тебя.

– Вот за это спасибо. Теперь, по крайности, мы и с чаем, и с папиросами. А то Федор Кирилыч вернулся из-за границы, так сказывал, что папиросы ихние на манер как бы из капустного листа, а чай так брандахлыст какой-то. Вот пиво здесь – умопомраченье. Я сейчас пару кружек опрокинул – прелесть. Бутерброды с колбасой тоже должны быть хороши. Страна колбасная.

– Колбасная-то колбасная, да кто их знает, из чего они свои колбасы делают. Может быть, из кошек да из собак. Нет, я их бутербродов есть не стану. Я своих булок захватила, и у меня сыр есть, икра.

– Нельзя же, душечка, совсем не есть.

– Колбасу? Ни за что на свете! Да и вообще не стану есть ничего, кроме котлеты или бифштекса. У них, говорят, суп из рыбьей чешуи, из яичной скорлупы и из сельдяных голов варится.

– Ну?!

– Я от многих слышала. Даже в газетах читала. А наш жилец-немец – настройщик, что в папенькином доме живет… Образованный немец, а что он ест вместо супа? Разболтает в пиве корки черного хлеба, положит туда яйцо, сварит, вот и суп. Нам ихняя кухарка рассказывала. «Они, говорит, за обе щеки едят, а мне в глотку не идет. Я, говорит, кофейными переварками с ситником в те дни питаюсь». Я и рыбу у них в Неметчине есть не буду.

– Рыбу-то отчего? Ведь уж рыба все рыба.

– Боюсь, как бы вместо рыбы змеи не подали. Они и змей едят, и лягушек.

– Это французы.

– И французы, и немцы. Немцы еще хуже. Я сама видела, как настройщицкая немка в корзинке угря на обед с рынка тащила.

– Так угря же, а не змею.

– Та же змея, только водяная. Нет, я у них ни рыбы, ни колбасы, ни супу – ни за что на свете… Бифштекс, котлета, булки. Пироги буду есть, и то только с капустой. Яйца буду есть. Тут уж, по крайней мере, видишь, что ешь настоящее.

– У них и яйца поддельные есть.

– Да что ты! Как же это так яйца подделать?

– В искусственной алебастровой скорлупе, а внутри всякая химическая дрянь. Я недавно еще читал, что подделывают.

– Тьфу, тьфу! Кофей буду пить с булками.

– И кофей поддельный. Тут и жареный горох, и рожь, и цикорий.

– Ну, это все-таки не поганое.

– А масла у них настоящего и нет. Все маргарин. Ведь мы с них пример-то взяли. Да еще из чего маргарин-то…

– Не рассказывай, не рассказывай!.. – замахала руками жена. – А то я и ничего жареного есть не стану.

Поезд тихо тронулся.

– По немецкой земле едем. В царство пива и колбасы нас везут, – сказал Николай Иванович.

III

Поезд стрелой мчался от Эйдкунена по направлению к Берлину, минуя не только полустанки, но даже и незначительные станции, останавливаясь только на одну или две минуты перед главными станциями. Перед окнами вагонов мелькали, как в калейдоскопе, каменные деревеньки с фруктовыми садами около домиков, гладкие, как языком вылизанные, скошенные луга и поля, вычищенные и даже выметенные рощицы с подсаженными рядами молодыми деревцами, утрамбованные проселочные дорожки, пересекающие под мостами железнодорожное полотно. На одной из таких дорог Николай Иванович и Глафира Семеновна увидали повозку, которую везли две собаки, и даже воскликнули от удивления.

– Смотри-ка, Глаша, на собаках бочку везут. Вот народ-то!

– Вижу, вижу. Бедные псы! Даже языки выставили, до того им тяжело. А мужчина идет сзади, руки в карманы и трубку курит. Стало быть, здесь нет общества скотского покровительства?

– Стало быть, нет, а то бы уж член общества сейчас этой самой трубке награждение по затылку сделал; какое ты имеешь собственное право скота мучить! Ну народ! Собаку – и вдруг в тележку запрячь! Поди-ка выдумай кто другой, кроме немца! У нас это происшествие только в цирке как фокус показывается, а здесь, извольте видеть, на работе. Правду говорят, что немец хитер, обезьяну выдумал.

– Да, может быть, и это какой-нибудь поярец или акробат, с учеными собаками по дворам шляющийся.

– Нет. Тогда с какой же стати у него бочка на тележке и корзина с капустой? Просто это от бедности. Лошадь кормить нечем – ну и ухищряются на собаках… Вон и еще на собаках… Солому везут. Как их на котах не угораздит возить!

– Погоди. Может быть, и запряженных котов увидим.

И опять чистенькие деревеньки с черепичными крышами на домах, с маленькими огородиками между домов, обнесенными живой изгородью, аккуратно подстриженной, а в этих огородах женщины в соломенных шляпках с лентами, копающиеся в грядах.

– Смотри-ка, смотри-ка: в шляпках – и на огородах работают! – удивлялась Глафира Семеновна. – Да неужели это немецкие деревенские бабы?

– Должно быть, что бабы. Карл сказывал, что у них деревенские бабы в деревнях даже на фортепьянах играют, а по праздникам себе мороженое стряпают, – отвечал Николай Иванович.

– Мороженое? Да что ты! А как же у нас рассказывают, что немцы и немки с голоду к нам в Россию едут? Ведь уж ежели мороженое…

– Положим, что от мороженого в брюхе еще больше заурчит, ежели его одного нажраться. Да нет, не может быть, чтобы с голоду… Какой тут голод, ежели в деревнях – вот уж сколько времени едем – ни одной развалившейся избы не видать. Даже соломенных крыш не видать. Просто-напросто немец к нам едет на легкую работу. Здесь он гряды копает, а у нас приедет – сейчас ему место управляющего в имении. Здесь бандурист какой-нибудь и по трактирам за пятаки да за гривенники играет, а к нам придет – настройщик, и сейчас ему по полтора рубля за настройку фортепьян платят.

И опять немки в шляпках и с граблями. На этот раз они стояли около пожелтевшего дуба. Одна немка сбивала граблями с ветвей дуба желтый лист, а другая сгребала этот лист в кучки, запасая материал для листовой земли.

– И на что им этот желтый лист понадобился? Вишь, как стараются собирать! – удивлялась Глафира Семеновна.

– Немец хитер… Почем ты знаешь: может быть, этот лист в какую-нибудь еду идет, – отвечал Николай Иванович. – Может быть, для собак-то вот этих, что телеги возят, еду из листа и приготовляют.

– Станет ли собака дубовый лист есть?

– С голодухи станет, особливо ежели с овсяной крупой перемешать да сварить.

– Нет, должно быть, это просто для соления огурцов. В соленые огурцы и черносмородинный, и дубовый лист идет.

– Так ведь не желтый же.

– А у них, может быть, желтый полагается.

– Да ты, чем догадываться-то, понатужься да спроси как-нибудь по-немецки вон у этой дамы, что против тебя сидит и чулок вяжет, – кивнул Николай Иванович на пассажирку, прилежно перебиравшую спицы с серой шерстью. – Неужто ты не знаешь, как и желтый лист по-немецки называется?

– Я же ведь сказала тебе, что нас только комнатным словам учили.

– Ну пансион! А ведь, поди, за науку по пяти рублей в месяц драли!

– Даже по десяти.

Немало удивлялись они и немке-пассажирке, вязавшей чулок, которая, как вошла в вагон, вынула начатый чулок да так и не переставала его вязать в течение двух часов.

– Неужто дома-то у ней не хватает времени, чтобы связать чулки? – сказала жена.

– И хватает, может статься, да уж такая извадка, – отвечал муж. – Немки уж такой народ… Немка не только что в вагон, а и в гроб ляжет, так и то чулок вязать будет.

А поезд так и мчался. Супруги наелись булок с сыром и икрой. Жажда так и томила их после соленого, а напиться было нечего. Во время минутных остановок на станциях они не выходили из вагонов, чтобы сбегать в буфет, опасаясь, что поезд уедет без них.

– Черт бы побрал эту немецкую езду с минутными остановками! Помилуйте, даже в буфет сбегать нельзя! – горячился Николай Иванович. – Поезд останавливается, пятьдесят человек выпускают, пятьдесят пассажиров принимают – и опять пошел. Ни предупредительных звонков – ничего. Один звонок – и катай-валяй. Говорят, это для цивилизации… Какая тут, к черту, цивилизация, ежели человеку во время остановки поезда даже кружки пива выпить нельзя?

– Да, должно быть, здесь такие порядки, что немцы с собой берут питье, – говорила Глафира Семеновна. – Они народ экономный.

– Да ведь не видать, чтобы пили в вагонах-то. Только сигарки курят да газеты читают. Вот уж сколько проехали, а хоть бы где-нибудь показалась бутылка. Бутерброды ели, а чтобы пить – никто не пил. Нет, у нас на этот счет куда лучше. У нас придешь на станцию-то, так стоишь, стоишь – и конца остановки нет. Тут ты и попить, и поесть всласть можешь, даже напиться допьяна можешь. Первый звонок – ты и не торопишься, а идешь либо пряники вяземские себе покупать, а то так к торжковским туфлям приторговываешься; потом второй звонок, третий, а поезд все стоит. Когда-то еще кондуктор вздумает свистнуть в свистульку машинисту, чтобы тот давал передний ход. Нет, у нас куда лучше.

Новая остановка. Станция такая-то, кричит кондуктор и прибавляет: “Zwei minuten”.

– Опять цвей минутен, черт их возьми! Когда же душу-то отпустят на покаяние и дадут такую остановку, чтобы попить можно! – восклицал Николай Иванович.

– Да дай кондуктору на чай и попроси, чтобы он нам в вагон пива принес, – посоветовала ему жена. – За стекло-то заплатим.

– Попроси… Легко сказать – попроси… А как тут попросишь, коли без языка? На тебя понадеялся как на ученую, а ты ни в зуб толкнуть по-немецки…

– Комнатные слова я знаю, а тут хмельные слова. Это по твоей части. Сам же ты хвастался, что хмельные слова выучил в лучшую, – ну вот и попроси у кондуктора, чтобы он принес пива.

– А и то попросить.

Николай Иванович вынул из кармана серебряную марку и, показывая ее пробегавшему кондуктору, крикнул:

– Эй, хер!.. Хер кондуктор! Коммензи… Вот вам немецкая полтина… Дейч полтина… Бир тринкен можно? Брингензи бир… Боюсь выйти из вагона, чтоб он не уехал… Два бир… Цвей бир… Для меня и для мадам… Цвей бир, а остальное – немензи[11] на чай…

Все это сопровождалось жестами. Кондуктор понял – и явилось пиво. Кельнер принес его из буфета. Муж и жена жадно выпили по кружке.

Поезд опять помчался.

IV

Выпитая кружка пива раздражила еще больше жажду Николая Ивановича и Глафиры Семеновны.

– Господи! Хоть бы чайку где-нибудь напиться в охотку, – говорила Глафира Семеновна мужу. – Неужто поезд так все и будет мчаться до Берлина без остановки? Где же мы пообедаем? Где же мы поужинаем? Хоть бифштекс какой-нибудь съесть и супцу похлебать. Ведь нельзя же всю дорогу сыром и икрой питаться. Да и хлеба у меня мало. Всего только три маленькие булочки остались. Что это за житье, не пивши, не евши, помилуйте!

– Ага! Жалуешься! – поддразнил ее муж. – А зачем просилась за границу? Сидела бы у себя дома на Лиговке.

– Я просилась на Эйфелеву башню, я просилась к французам на выставку.

– Да ведь и там не слаще. Погоди, на Эйфелевой-то башне, может быть, взвоешь.

– Николай Иваныч, да попроси же ты у кондуктора еще пива.

– Погоди, дай до станции-то доехать.

Но на станциях, как на грех, останавливались на одну минуту.

– Бир… Бир… Цвей бир! Кондуктор… Хер кондуктор!.. Вот дейч полтина. Валяй на всю… Можете и сами тринкен… Тринкензи!..[12] – кричал Николай Иванович, протягивая кондуктору марку, но кондуктор пожимал плечами, разводил руками и говорил:

– Nur eine Minute, mein Herr…[13]

Обер-кондуктор свистел, локомотив отвечал на свисток и мчался.

– Помчалась цивилизация! – воскликнул Николай Иванович. – Ах, чтоб вам пусто было! Нет, наши порядки куда лучше.

– Нельзя? – спрашивала жена.

– Видишь, нельзя. Сую кондуктору полтину на чай – даже денег не берет.

Поезд мчался с неимоверной быстротой. Мимо окон вагонов беспрерывно мелькали домики, поля, засеянные озимью, выровненные скошенные луга, фабричные трубы или сады и огороды. Везде возделанная земля и строения.

– Да где же у них пустырь-то? Где же болота? – дивился Николай Иванович.

Поезд сгонял стаи птиц с полей. Птицы взвивались и летели… хвостами назад. Глафира Семеновна первая это заметила и указала мужу.

– И птицы-то здесь какие-то особенные. Смотри-ка, задом летят. Не вперед летят, а назад.

Николай Иванович взглянул и сам удивился, но тотчас же сообразил.

– Да нет же, нет. Это их поезд обгоняет, оттого так и кажется.

– Полно тебе морочить-то меня. Будто я не понимаю. Ну смотри, видишь, хвостами назад… Задом летят, задом… Это уж такие немецкие птицы. Я помню, что нас в пансионе про таких птиц даже учили, – стояла на своем жена.

В вагон пришел кондуктор ревизовать билеты.

– Бир тринкен… Где можно бир тринкен и поесть что-нибудь? – приставал к нему Николай Иванович.

– Эссен, эссен…[14] – пояснила Глафира Семеновна и покраснела, что заговорила по-немецки. – Бир тринкен, тэ[15] тринкен, кафе тринкен и эссен? – продолжала она.

Кондуктор понял, что у него спрашивают, и отвечал:

– Königsberg… Königsberg werden Sie zwölf Minuten stehen…[16]

– Поняли, поняли. Зер гут[17]. В Кенигсберге двенадцать минут. Ну вот это я понимаю! Это как следует. Это по-человечески! – обрадовался Николай Иванович.

– А когда? В котором часу? Ви филь ур? – спросила Глафира Семеновна и еще больше покраснела.

– Um sieben, – дал ответ кондуктор.

– Мерси… Данке… Ну, слава богу… В семь часов. Это, стало быть, через два часа. Два часа как-нибудь промаячим.

Муж взглянул на жену и одобрительно сказал:

– Ну вот видишь… Говоришь же по-немецки, умеешь, а разговаривать не хочешь.

– Да комнатные и обыкновенные слова я очень чудесно умею, только мне стыдно.

– Стыд не дым, глаза не ест. Сади, да и делу конец.

Смеркалось. Супруги с нетерпением ждали Кенигсберга. При каждой остановке они высовывались из окна и кричали кондуктору:

– Кенигсберг? Кенигсберг!

– Nein, nein, Königsberg wird noch weiter[18].

– Фу-ты пропасть! Все еще не Кенигсберг! А пить и есть хочу, как собака! – злился Николай Иванович.

Но вот поезд стал останавливаться. Показался большой вокзал, ярко освещенный.

– Königsberg! – возгласил кондуктор.

– Слава тебе господи! Наконец-то!

Пассажиры высыпали из вагонов. Выскочили и Николай Иванович с Глафирой Семеновной. У станции стояли сразу три поезда. Толпился народ. Одни входили в вагоны, другие выходили. Носильщики несли и везли сундуки и саквояжи. Шум, говор, свистки, звонки, постукивание молотков о колеса.

– Вот ад-то! – невольно вырвалось у Николая Ивановича. – Да тут живым манером растеряешься. Постой, Глаша, надо заметить, из которого поезда мы вышли, а то потом как бы не попасть в чужой поезд. Видишь, наш поезд посередине стоит, а на боковых рельсах – это чужие поезда. Ну, пойдем скорей в буфет.

– Нет, голубчик, я прежде в уборную… Мне поправиться надо. Ведь сколько времени мы, не выходя из вагона, сидели, а в здешних вагонах, ты сам знаешь, уборных нет, – отвечала жена. – Без уборной мне и еда не в еду.

– Какая тут поправка, коли надо торопиться пить и есть скорей. Ведь только двенадцать минут поезд стоит. Да и черт их знает, какие такие ихние немецкие минуты! Может быть, ихние минуты наполовину меньше наших. Идем скорее.

– Нет, не могу, не могу. Уверяю тебя, что не могу… Да и тебя попрошу проводить меня до уборной и подождать у дверей, а то мы растеряться можем.

– Эх, бабье племя! – крякнул Николай Иванович и отправился вместе с женой отыскивать женскую уборную.

Уборная была найдена. Жена быстро скрылась в ней. Муж остался дожидаться у дверей. Прошло минут пять. Жена показывается в дверях. Ее держит за пальто какая-то женщина в белом чепце и что-то бормочет по-немецки.

– Николай Иваныч, дай, бога ради, сколько-нибудь немецких денег или рассчитайся за меня! – кричит жена. – Здесь, оказывается, даром нельзя… Здесь за деньги. Даю ей русский двугривенный, не берет.

– В уборную на станции – да за деньги!.. Ну народ, ну немецкие порядки! – восклицает Николай Иванович, однако сует немке денег и говорит: – Скорей, Глаша, скорей, а то и поесть не успеем.

Они бегут, натыкаются на носильщиков. Вот и буфет. Расставлены столы. На столах в тарелках суп. «Табльдот по три марки с персоны», – читает Глафира Семеновна немецкую надпись над столом.

– Полный обед есть здесь за три марки. Занимай скорей места, – говорит она мужу.

Тот быстро отодвигает стулья от стола и хочет сесть, но лакей отстраняет его от стола и что-то бормочет по-немецки. Николай Иванович выпучивает на него глаза.

– Ви? Вас? Мы есть хотим… Эссен… митаг эссен[19], – говорит Глафира Семеновна.

Лакей упоминает слово «телеграмма». Подходят двое мужчин, говорят лакею свою фамилию и занимают места за столом, на которые рассчитывал Николай Иванович.

– Что ж это такое! – негодует Николай Иванович. – Ждали, ждали еды, приехали на станцию, и есть не дают, не позволяют садиться! Одним можно за стол садиться, а другим нельзя! Я такие же деньги за проезд плачу!

Лакей опять возражает ему, упоминая про телеграмму. За столом наконец находится какой-то русский. Видя, что двое его соотечественников не могут понять, что от них требуют, он старается разъяснить им.

– Здесь табльдот по заказу… Нужно было обед заранее телеграммой заказать, – говорит он. – Вы изволили прислать сюда телеграмму с дороги?

– Как телеграмму? Обед-то по телеграмме? Ну порядки! Глаша! Слышишь? – обращается Николай Иванович к жене. – Очень вам благодарен, что объяснили, – говорит он русскому. – Но мы есть и пить хотим. Неужели же здесь без телеграммы ничего ни съесть, ни выпить нельзя?

– Вы по карте можете заказать. По карте что угодно…

– Эй! Прислужающий! Человек! Эссен! Что-нибудь эссен скорей и бир тринкен! – вопит Николай Иванович. – Цвей порции.

Появляется лакей, ведет его и супругу к другому столу, отодвигает для них стулья и подает карту.

– Где тут карту рассматривать, братец ты мой! Давай две котлеты или два бифштекса.

– Zwei Koteletten? О, ja… – отвечает лакей и бежит за требуемым, но в это время входит железнодорожный сторож и произносит что-то по-немецки, упоминая Берлин.

Пассажиры вскакивают из-за стола и принимаются рассчитываться.

– Что же это такое, господи! Неужто же поезд отправляется? Ведь эдак не пивши, не евши уезжать надо. Берлин? – спрашивает он сторожа.

– Берлин, – отвечает тот.

– Глаша! Бежим! А то опоздаем!

Муж и жена вскакивают из-за стола. Появляется лакей с двумя котлетами.

– Некогда, некогда! – кричит ему Николай Иванович. – Давай скорей эти две котлеты. Мы с собою возьмем… Клади в носовой платок… Вот так… Глаша! Тащи со стола хлеба… В вагоне поедим. Человек! Менш! Получай… Вот две полтины… Мало? Вот еще третья. Глаша. Скорей, а то опоздаем. Ну порядки!..

Муж и жена бегут из буфета.

– Николай Иваныч! Николай Иваныч! У меня юбка сваливается! – говорит на бегу жена.

– Не до юбок тут, матушка. Беги!

Они выбежали из буфета, бросились к поезду и вскочили в вагон.

V

– Глаша! Где же наши подушки, где же наши саквояжи? – воскликнул Николай Иванович, очутившись вместе с женой в вагоне.

– Боже мой, украли!.. Неужто украли? – всплеснула руками Глафира Семеновна. – Или украли, или мы не в тот вагон сели. Так и есть, не в тот вагон. Тот вагон был с серой, а этот с какой-то рыжей обивкой. Выходи скорей, выскакивай!

Николай Иванович бросился к запертым снаружи дверям купе, быстро отворил окно и закричал:

– Эй, хер, хер… хер кондуктор… Отворите… Мы не в тот вагон попали!

Но поезд уже тронулся и быстро ускорял свой ход. На крик никто не обратил внимания.

– Что же это такое? Как нам быть без подушек и без саквояжей! В саквояже у меня булки, сыр и икра. Ни прилечь, ни поужинать будет нечем. Ведь этих двух котлет, что мы со станции захватили, для нас мало. Да и какие это котлеты!.. Это даже и не котлеты… Они до того малы, что их две на ладонь уложишь, – вопила Глафира Семеновна.

– Не кричи, не кричи… На следующей станции пересядем в свой вагон, – уговаривал ее Николай Иванович. – Отыщем и пересядем.

– Как тут пересесть! Как тут вагон отыскивать, ежели поезд больше двух минут и на станции не стоит! Только выскочишь, а поезд уж и опять в путь… К тому же теперь вечер, а не день. Где тут отыскивать?

Какой-то немец в войлочной шапке, сидевший с ними в купе, видя их беспокойство, спросил их что-то по-немецки, но они не поняли и только вытаращили глаза. Немец повторил вопрос и прибавил слово «Гамбург».

– Постой… Мы даже, кажется, не в тот поезд сели. Немец что-то про Гамбург толкует, – испуганно проговорила Глафира Семеновна, обращаясь к мужу.

– Да что ты… Вот уха-то! Спроси же его, куда мы едем. Ведь можешь же ты хоть про это-то спросить?! Ведь ты все-таки чему же нибудь училась в пансионе.

Испуг придал Глафире Семеновне энергии. Она подумала, сложила кой-как в уме немецкую фразу и задала вопрос немцу:

– Ин Берлин вир фарен?[20] Берлин этот вагон?

– Nein, Madame, wir fahren nach Hamburg[21].

– Как нах Гамбург? А Берлин?

Немец отрицательно покачал головой и опять что-то пробормотал по-немецки.

– Да конечно же, не в том поезде едем, – чуть не сквозь слезы сказала Глафира Семеновна.

Николай Иванович досадливо почесал затылок.

– Ну переплет! Беда без языка!.. – вырвалось у Николая Ивановича.

– В Гамбург, в Гамбург едем… в Гамбург, – твердила Глафира Семеновна.

– Да спроси ты у немца-то поосновательнее. Может быть, поезд-то гамбургский, а Берлин по дороге будет.

– Как я спрошу, ежели я не умею! Спрашивай сам.

– Чему же ты училась в пансионе!

– А ты чему учился у своих немцев-колонистов и чухонцев?

– Я учился в лавке, продавая парусину, железо и веревки. За меня в пансион разным мадамам денег не платили. Я счет по-немецки знаю, хмельные слова знаю.

– Ты хмельные, а я комнатные. Про поезда нас ничего не учили.

Супруги уже начали ссориться, размахивая руками, но наконец Николай Иванович плюнул, оттолкнул от себя жену, подсел в немцу и показал ему свои проездные билеты. Немец посмотрел их и опять отрицательно покачал головой:

– Nein. Das ist nicht was. Die Fuhrkarten sind nach Berlin, aber wir fahren nach Hamburg[22].

– Да Берлин-то будет по дороге или нет? Вот что я вас спрашиваю! – раздраженно крикнул Николай Иванович. – Ну, может быть так, что сначала Берлин, а нахер Гамбург или сначала Гамбург, а нахер Берлин. Нихт ферштейн?[23]

– О, ja… ich verstehe… Berlin ist dort und Hamburg ist dort. Von Dirschau sind zwei Zweigen[24].

Немец показал жестами в две противоположные стороны.

– Здравствуйте! Даже не в ту сторону и едем-то! – отскочил от немца Николай Иванович, поняв, что по дороге не будет Берлина, и набросился на жену: – А все ты с своими поправлениями в женской уборной. Все это через тебя мы перепутались… «Мне нужно поправиться! Мне нужно поправиться!» Вот и поправилась. В Гамбург вместо Берлина едем. На кой шут, спрашивается, нам этот Гамбург, ежели мы через Берлин в Париж едем? Немец показывает, что Берлин-то вон там, а нас эво куда относит.

– Не могу же я не сходить в дамскую уборную, ежели я шесть-семь часов, не выходя из вагона, сидела, – оправдывалась жена.

– А не можешь, так не езди за границу. Немки же могут. Отчего же они могут? Или у них натура другая.

– Конечно же, должно быть, другая. Они к здешним порядкам привычны, а я непривычна.

– И ты за границу выехала, так должна привыкать. А то извольте видеть: надо в буфет есть идти, а она: «Я в дамскую уборную». Через тебя и еду прозевали. Нешто может быть человек сыт, съевши вот по эдакой котлетке, ежели он с утра не ел! Ведь, может быть, до самого Гамбурга другого куска в горло не попадет, кроме этой котлетины. А где этот самый Гамбург? Черт его знает, где он! Может быть, на краю света.

Глафира Семеновна сидела, держа в руке котлеты, завернутые в носовой платок, и плакала.

– Зачем же нам в Гамбург-то ехать? Мы выйдем вон из вагона на первой же станции, – говорила она.

– А черт их знает, будет ли еще по дороге станция-то, да и выпустят ли нас из этого вагона. Видишь, какие у них везде дурацкие порядки. Может быть, из вагона-то вплоть до Гамбурга и не выпустят. А заплати деньги сполна да и поезжай.

– Попросимся, чтобы выпустили. Скажем, что по ошибке не в тот поезд попали.

– Попросимся, скажем… А кто будет говорить, ежели по-немецки ты ни аза в глаза, а я еще меньше? Да и кого тут попросить, ежели и кондукторов-то не видать. У нас по железным дорогам кондукторы по вагонам шляются, чуть не через каждые десять минут билеты у тебя смотрят, машинками прорезают, будят тебя, ежели ты спишь, чуть не за ноги тебя со скамейки стаскивают то за тем, то за другим, а здесь более получаса в какой-то Гамбург едем – и ни одна кондукторская бестия не показывается! В Гамбург! На какой пес, спрашивается, нам этот Гамбург! – горячился Николай Иванович, но, увидав уже рыдающую жену, понизил голос и прибавил: – Не реви… Утри глаза платком и сиди без слез…

– Как же я могу утереться платком, ежели у меня в носовом платке котлеты! Ведь весь платок у меня в подливке. Сам же ты в Кенигсберге на станции в мой носовой платок котлеты с двух тарелок вывалил, – отвечала жена.

– Вынь из саквояжа чистый платок. Нехорошо в слезах. Вон немец смотрит.

– Да ведь саквояжи-то в том поезде остались.

– Тьфу!.. И то… Совсем спутался. Вот наказание-то! Ну возьми мой платок и вытрись моим платком.

– Лучше же я кончиком от своего платка… Кончик не замаран.

Глафира Семеновна поднесла платок с котлетами к глазам и кончиком его кое-как вытерла слезы. Николай Иванович увидал котлеты и сказал:

– Давай же съедим по котлетке-то… Есть смерть хочется…

– Съедим, – прошептала Глафира Семеновна, раскрывая платок. – Вот тут и протертый картофель есть… Только хлеба нет. Хлеба забыла взять.

Супруги принялись есть котлеты. Вошел кондуктор визировать билеты, увидал у супругов не те билеты, заговорил что-то по-немецки и наконец, возвыся голос, раскричался.

– Weg, weg! Sie müssen bald umsteigen und die Strafe zahlen[25], – кричал он.

– Про штраф говорит. Штраф возьмут, – пробормотал Николай Иванович жене и, обратясь к кондуктору, спросил: – Да геен[26] – то все-таки можно? Из вагона-то можно геен?.. Выпустят нас на станции?

– Кан ман на станции веггеен?[27] – поправила мужа жена.

– О, ja… ja… Bald wird die Station und Sie, müssen dort[28].

– Что он говорит? – интересовался Николай Иванович.

– Говорит, что сейчас будет станция и нас высадят.

– Ну слава тебе господи!

Поезд уменьшал ход и наконец остановился. Супруги не вышли, а выскочили из вагона, словно из тюрьмы. Кондуктор сдал их начальнику станции, свистнул, вскочил на подножку вагона, и поезд опять помчался.

VI

Николай Иванович и Глафира Семеновна стояли перед начальником станции, совали ему свои билеты и ждали над собой суда.

– Вот, хер начальник станции, ехали мы в Берлин, попали черт знает куда, – говорил Николай Иванович, стараясь быть как можно учтивее, и даже приподнял шляпу.

Начальник станции, длинный и тощий, как хлыст, немец в красной фуражке и с сигарой в зубах, сделал ему в ответ на поклон под козырек и, не выпуская из зубов сигары, глубокомысленно стал рассматривать сунутую ему книжку билетов прямого сообщения до Парижа.

– Бите, загензи, вас махен? Вас махен?[29] – спрашивала, в свою очередь, Глафира Семеновна.

– Ага! Заговорила по-немецки! Заставила нужда калачи есть! – воскликнул Николай Иванович, с каким-то злорадством подмигивая жене.

– Заговорила потому, что обыкновенные комнатные слова потребовались. Комнатные слова я отлично знаю. Вас махен? Вас махен? – повторяла она перед начальником станции.

Тот понял вопрос, важно поднял голову и заговорил по-немецки. Говорил он с толком, с расстановкой, наставительно, часто упоминал Кенигсберг, Берлин, Диршау, слово “Schnellzug”[30] и сопровождал все это пояснительными жестами. Глафира Семеновна, морщась от табачного дыма, который он пускал ей прямо в лицо, внимательно слушала, стараясь не проронить ни слова.

– Поняла? – спросил Николай Иванович жену.

– Да конечно же, поняла. Слова самые обыкновенные. Штраф, купить билеты и ехать обратно в этот проклятый Кенигсберг.

– А когда, когда поезд-то в Кенигсберг пойдет? Спроси его по-немецки. Ведь можешь.

– Ви филь ур поезд ин Кенигсберг?

– Nach zwei Stunden, Madame[31].

– Что он говорит?

– Не понимаю. Ви филь ур? Ур, ур?.. – твердила она и показывала на часы.

– Um zehn Uhr, nach zwei Stunden[32].

Начальник станции вынул свои карманные часы и показал на цифру 10.

– Через два часа можно ехать? Отлично. Бери, мусью, штраф и отпусти скорей душу на покаяние! – воскликнул радостно Николай Иванович, опустил руку в карман, вытащил оттуда несколько золотых монет и серебряных марок и протянул их на ладони начальнику станции. – Бери, бери… Отбирай сам, сколько следует, и давай нам билеты до Кенигсберга. Сколько немецких полтин надо – столько и бери.

– Немензи, немензи штраф унд фюр билет, фюр цвей билет, – подтвердила жена. – Вир висен нихт ваш гельд. Немензи…[33]

Начальник станции осклабил свое серьезное лицо в улыбку и, отсчитав себе несколько марок, прибавил:

– Hier ist Wartezimmer mit Speisesaal, wo Sie können essen und trinken…[34]

– Тринкен? – еще радостнее воскликнул Николай Иванович и схватил начальника станции под руку. – Мосье! Пойдем вместе тринкен. Бир тринкен, шнапс тринкен. Комензи тринкен. Бир тринкен… Хоть вы и немец, а все-таки выпьем вместе. С радости выпьем. Давно я тринкен дожидаюсь. Пойдем, пойдем. Нечего упираться то… Коммензи, – тащил он его в буфет.

Через пять минут начальник станции и супруги сидели за столом в буфете.

– Шнапс! Бир… Живо! – командовал Николай Иванович кельнеру.

– Бифштекс! Котлету! – приказывала Глафира Семеновна. – Тэ… кафе… Бутерброды… Да побольше бутербродов. Филь бутербродов…

Стол уставился яствами и питиями. Появился кюммель, появилось пиво, появились бутерброды с сыром и ветчиной, кофе со сливками. Начальник станции сидел, как аршин проглотивши, не изменяя серьезного выражения лица, и, выпив кюммелю, потягивал из кружки пиво.

– Водка-то у вас, хер, очень сладкая – кюммель, – говорил Николай Иванович, чокаясь с начальником станции своей кружкой. – Ведь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнет. Неужто у вас здесь в Неметчине нет простой русской водки? Руссишь водка? Нейн? Нейн? Руссишь водка?

Немец пробормотал что-то по-немецки и опять прихлебнул из кружки.

– Черт его знает, что он такое говорит! Глаша, ты поняла?

– Ни капельки. Это какие-то необыкновенные слова. Таким нас не учили.

– Ну наплевать! Будем пить и говорить, не понимая друг друга. Все-таки компания, все-таки живой человек, с которым можно чокнуться! Пей, господин немец. Что ты над кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы еще выпьем. Пей, пей…

Немец залпом докончил кружку.

– Анкор! Человек! Анкор… Менш… Еще цвей бир!.. – кричал Николай Иванович.

Появились новые кружки. Николай Иванович выпил залпом.

Немец улыбнулся и выпил тоже залпом.

– Люблю, люблю за это! – воскликнул Николай Иванович и лез обнимать немца. – Еще бир тринкен. Цвей бир тринкен.

Немец не возражал, пожал руку Николая Ивановича и предложил ему сигару из своего портсигара. Николай Иванович взял и сказал, что потом выкурит, а прежде «эссен и тринкен», и действительно напустился на еду. Немец смотрел на него и что-то с важностью говорил, говорил долго.

– Постой, я его спрошу, как нам с нашими подушками и саквояжами быть, что в поезде уехали. Ведь не пропадать же им, – сказала Глафира Семеновна.

– А можешь?

– Да вот попробую. Слова-то тут не мудреные.

– Понатужься, Глаша, понатужься…

– Загензи бите, во ист наши саквояж и подушки? Мы саквояж и подушки ферлорен[35]. То есть не ферлорен, нихт ферлорен, а наш багаж, наш саквояж в поезде остался… Багаж в цуг остался, – обратилась она к немцу. – Нихт ферштеен?

И дивное дело – немец понял.

– О, ja, ich verstehe, Madam. Вы говорите про багаж, который поехал из Кенигсберга в Берлин? Багаж ваш вы получите в Берлине, – заговорил он по-немецки. – Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren werden[36].

Поняла немца и Глафира Семеновна, услыхав слова “wird nicht verloren werden, telegrafieren”.

– Багаж наш не пропадет, ежели мы будем телеграфировать, – сказала она мужу. – Нам в Берлине его выдадут.

– Так пусть он телеграфирует, а мы с ним за это бутылку мадеры выпьем. Хер… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вот гельд, и телеграфирензи, а я скажу данке[37], и мы будем тринкен, мадера тринкен.

– О ja, mit Vergnügen[38], – проговорил немец, взял деньги и, поднявшись с места, пошел на телеграф.

Через пять минут он вернулся и принес квитанцию.

– Hier jetzt seien Sie nicht bange[39], – сказал он и потрепал Николая Ивановича по плечу.

– Вот за это данке так данке! Человек! Менш! Эйне фляше мадера! – крикнул тот и, обратясь к немцу: – Тринкен мадера?

– О ja, Kellner, bringen Sie…[40]

– Кельнер! Кельнер! А я и забыл, как по-немецки прислуживающий-то называется. Кельнер! Мадера.

Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станции и у Николая Ивановича раскраснелись. Оба были уже на втором взводе, оба говорили один по-немецки, другой по-русски, и оба не понимали друг друга.

Перед прибытием поезда, отправляющегося в Кенигсберг, они вышли на платформу и дружественно похлопывали друг друга по плечу. Николай Иванович лез обниматься и целоваться, но начальник станции пятился. Когда поезд подъехал к платформе, начальник станции распростился с Николаем Ивановичем и на этот раз поцеловался с ним, посадил его в вагон и крикнул:

– Glückliche Reise![41]

Поезд помчался.

VII

Поезд мчался к Кенигсбергу, куда начальник станции неизвестно для чего отправил обратно супругов, так как и на той станции, где они пили с ним пиво и мадеру, можно бы было дожидаться прямого берлинского поезда, который не миновал бы станции. Очевидно, тут было какое-то недоразумение, и начальник станции и супруги не поняли друг друга. Да и на станции-то не следовало им слезать с того поезда, в который они сели по ошибке, а следовало только пересесть из гамбургского вагона в берлинский и выйти гораздо дальше на станции у разветвления дороги, но супруги были, выражаясь словами Николая Ивановича, без языка: сами никого не понимали, и их никто не понимал, отчего все это и случилось.

Николай Иванович сидел с женой в купе и твердил:

– Кенигсберг, Кенигсберг… Наделал он нам переполоху! В гроб лягу, а не забуду этого города, чтоб ему ни дна ни покрышки! И наверное, жидовский город.

– Почему ты так думаешь? – спросила жена.

– Да вот, собственно, из-за «берга». Все жиды «берги»: Розенберги, Тугенберги, Ейзенберги, Таненберги. Удивительно, что я прежде про этот заграничный город ничего не слыхал. Новый какой, что ли?

– Нет, мы про него в пансионе даже в географии учили.

– Отчего же ты мне про него раньше ничего не сказала? Я бы и остерегся.

– Да что же я тебе скажу?

– А вот то, что в нем обычай, что по телеграфу обед заказывать надо. Наверное, уж про это-то в географии сказано… Иначе на что же тогда география? Ведь географию-то для путешествия учат.

– Ничего в нашей географии ни про обед, ни про телеграммы сказано не было. Я очень чудесно помню.

Николай Иванович скорчил гримасу и проворчал:

– Хорош, значит, пансион был! Из немецкого языка только комнатным словам обучали, а из географии ничего про обеды не учили. Самого-то главного и не учили.

– Да чего ты ворчишь-то! Ведь уж напился и наелся с немцем на станции.

– Конечно же, привел Бог пожевать и легкую муху с немцем урезать, но все-таки… А хороший этот начальник станции, Глаша, попался… Ведь вот и немец, а какой хороший человек! Все-таки посидели, поговорили по душе, выпили, – благодушно бормотал Николай Иванович, наконец умолк и начал засыпать.

Мадера дала себя знать.

– Коля! Ты не спи! – толкнула его жена. – А то ведь эдак немудрено и проспать этот проклятый Кенигсберг. Тут как только крикнут, что Кенигсберг, – сейчас и выскакивать из вагона надо, а то живо куда-нибудь дальше провезут.

– Да я не сплю, не сплю. А только разик носом клюнул. Намадерился малость, вот и дремлется.

– Кенигсберг! – крикнул наконец кондуктор, заглянув в купе, и отобрал билеты до Кенигсберга.

Через минуту поезд остановился. Опять освещенный вокзал, опять столовая с снующими от стола к столу кельнерами, разносящими кружки пива. Первым делом пришлось справляться, когда идет поезд в Берлин. Для верности супруги обращались к каждому железнодорожному сторожу, к каждому кельнеру, показывали свои билеты и спрашивали:

– Берлин? Ви филь ур? Берлин?

Оказалось, что поезд в Берлин пойдет через два часа. Все говорили в один голос. Несловоохотливым или спешащим куда-нибудь Николай Иванович совал в руку по «гривеннику», как он выражался, то есть по десяти пфеннигов, – и уста их отверзались. Некоторые, однако, не советовали ехать с этим поездом, так как этот поезд идет не прямо в Берлин и что придется пересаживаться из вагона в вагон, и указывали на следующий поезд, который пойдет через пять часов, но супруги, разумеется, ничего этого не поняли.

– Das ist Bummelzug und bis Berlin müssen Sie zwei Mal umsteigen, – твердил Николаю Ивановичу какой-то железнодорожный сторож, получивший на кружку пива. – Bummelzug. Haben Sie verstanden?[42]

– Данке, данке… Цвей ур ждать? Ну подождем цвей ур. Это наплевать. Тем временем пивца можно выпить, – и от полноты чувств Николай Иванович потряс сторожа за руку. – Как я, Глаша, по-немецки-то говорить научился! – отнесся он к жене. – Ну, теперь можно и пивца выпить. Надеюсь, что уж хоть пиво-то можно без телеграммы пить. Пиво не еда.

Супруги уселись к столу.

– Кельнер! Цвей бир! – крикнул Николай Иванович.

Подали пиво.

– Без телеграммы, – кивнул он жене. – Попробовать разве и по бутерброду съесть. Может быть, тоже без телеграммы.

– Да по телеграмме только обеды табльдот, а что по карте, то без телеграммы, – отвечала жена. – Ведь русский-то, прошлый раз сидевший за столом, явственно тебе объяснил.

– Ну?! В таком разе я закажу себе селянку на сковородке. Есть смерть хочется. Как по-немецки селянка на сковородке?

– Да почем же я-то знаю!

– Постой, я сам спрошу. Кельнер! Хабензи[43] селянка на сковородке? – обратился Николай Иванович к кельнеру.

Тот выпучил на него глаза.

– Селянка, – повторил Николай Иванович – Сборная селянка… Капуста, ветчина, почки, дичина там всякая. Нихт ферштейн? Ничего не понимает. Глаша! Ну как отварной поросенок под хреном? Спрошу хоть поросенка.

Жена задумалась.

– Неужто и этого не знаешь?

– Постой… Знаю… Свинья – швейн. А вот поросенок-то…

– Ребеночка от швейн хабензи? – спрашивал Николай Иванович кельнера.

– Швейнбратен?[44] О! я… – отвечал кельнер.

– Да не брата нам надо, а дитю от швейн.

– Дитя по-немецки – кинд, – вмешалась жена. – Постой, я спрошу. Швейнкинд хабензи? – задала она вопрос кельнеру.

– Постой, постой… Только швейнкинд отварной, холодный…

– Кальт, – прибавила жена.

– Да, со сметаной и с хреном. Хабензи?

– Nein, mein Herr, – отвечал кельнер, еле удерживая смех.

– Ну вот видишь, стало быть, и по карте ничего нельзя потребовать без телеграммы. Говорят – нейн, – подмигнул жене Николай Иванович. – Ну порядки!

– А как же мы котлеты-то давеча, когда были здесь в первый раз, в платок с тарелки свалили.

– Ну уж это как-нибудь впопыхах и кельнер не расчухал, в чем дело, а может быть, думал, что и была от нас телеграмма. Да просто мы тогда нахрапом взяли котлеты. Котлеты взяли, деньги на стол бросили и убежали. А теперь, очевидно, нельзя. Нельзя, кельнер?

– Видишь, говорит, что нельзя.

– Nein, mein Herr.

– А ты дай ему на чай, так, может быть, будет и можно, – советовала жена. – Сунь ему в руку. За двугривенный все сделает.

– А в самом деле попробовать?! Кельнер, немензи вот на э и брингензи швейнкинд. Бери, бери… Чего ты? Никто не увидит. Будто по телеграмме, – совал Николай Иванович кельнеру две десятипфенниговые монеты.

Кельнер не взял.

– Nein, mein Herr. Ich habe schon gesagt, dass wir haben nicht[45].

– He берет… Значит, у них строго и нельзя.

– Так спроси хоть бутербродов с сыром. Может быть, бутерброды можно, – сказала жена. – И мне что-то есть хочется.

– А бутерброды можно без телеграммы? – снова обратился Николай Иванович к кельнеру.

– Бутерброд мит кезе и мит флейш[46], – прибавила жена.

– О, ja, Madame.

Кельнер побежал и явился с бутербродами.

– Ну слава богу! – воскликнул Николай Иванович и принялся есть. – To есть скажи у нас в рынке кому угодно, что есть в Неметчине такой город, где приезжающим на станции обедать и ужинать только по телеграммам дают, – решительно никто не поверит, – рассуждал он, разводя от удивления руками.

VIII

Поезд, которого ожидали Николай Иванович и Глафира Семеновна, чтобы ехать в Берлин, должен был прийти в Кенигсберг в час ночи. Лишь только часовая стрелка на часах в буфете показала половину первого, как уже супруги встрепенулись и стали собираться выходить на платформу.

– Скорей, Глаша, скорей, а то как бы не опоздать. Черт их знает, какие у них тут порядки! Может быть, и раньше поезд придет. А уж на платформе будем стоять, так не опоздаем, – торопил Николай Иванович жену. – Как подойдет поезд, так и вскочим. Ну, живо!

– Пойдем, пойдем, – отвечала жена, выходя из-за стола. – Да вот еще что: захвати ты с собой несколько бутербродов в запас в вагон, благо их здесь без телеграмм дают, а то, может быть, на других станциях и бутербродов без телеграмм не дадут, так что завтра утром ни позавтракать, ни пообедать будет нечем.

– И то дело, и то дело…

Захвачен был целый пакет бутербродов, и супруги вышли на платформу. На платформе никого еще из публики не было. Бродила железнодорожная прислуга и покуривали сигары и трубки.

– Надо поспрашивать их, а то как бы не ошибиться, – сказала Глафира Семеновна и, обратясь к сторожу, спросила: – Ин Берлин? Ви филь ур?

– Noch eine halbe Stunde[47], – отвечал тот.

– Что он говорит? – задал вопрос Николай Иванович.

– Да бог его знает что… Что-то непонятное.

– Так ты переспроси.

– Ин Берлин? Эйн ур?

– Ja, ja, Madame, um eins…

– В час, верно.

Таким же манером был спрошен второй сторож, третий, четвертый и пятый. Ответы были одинаковые. Каждому сторожу Николай Иванович совал в руку по десятипфенниговой монете, говоря: «немензи и тринкензи». Сторожа благодарили словом «данке» и удивленно смотрели на щедрых русских.

– Теперь уж верно. Все в один голос говорят, что в час, – проговорил Николай Иванович, тяжело вздохнув.

Ровно в час к платформе подошел поезд и выпустил пассажиров. Супруги ринулись к вагонам и вскочили в первое попавшееся купе. Там уже сидели два немца – один тощий, другой толстый.

– Хер… Бите… – обратился к ним Николай Иванович. – Вас ист дас?[48] Берлин?

– О, ja… Man kann auch nach Berlin fahren[49], – дал ответ толстяк.

– Берлин? Слава тебе господи!

Заглянул в вагон кондуктор и спросил билеты. Посмотрев на билеты супругов, он сказал:

– In Dirschau müssen Sie umsteigen[50].

– Глаша! Что он сказал?

– Пес его знает что, – отвечала жена и задала вопрос кондуктору: – Берлин?

– Ja, ja… Aber in Dirschau werden Sie umsteigen, – повторил кондуктор. – Этот вагон от Диршау пойдет на Данциг, а в Диршау вы сядете в другой поезд, который пойдет в Берлин, – прибавил он также по-немецки, но супруги из всего этого поняли только слово «Берлин».

– Не ошиблись: Берлин, – кивнул жене Николай Иванович.

Свисток, отклик на паровозе – и поезд помчался.

– Любопытно бы было знать, в котором часу мы будем завтра в Берлине? – говорила Глафира Семеновна мужу.

– А ты понатужься да и спроси вот у этого толстенького немца. У него лицо основательное.

Глафира Семеновна сообразила, беззвучно пошевелила несколько раз губами и спросила:

– Берлин ви филь ур?

– Ganz genau, Madame, kann ich nicht sagen. Am Morgen werden Sie in Berlin sein[51].

– Что он, Глаша, говорит?

Глафира Семеновна, понявшая только слово «морген» и переведшая его по-русски словом «завтра», отвечала:

– Говорит, что завтра, а про час ничего не сказал. Что завтра-то, так мы и сами знаем.

– Так ты переспроси. Или постой, я переспрошу. Берлин ви филь ур?

Немец развел руками:

– Um wie viel Uhr, das weiss ich nicht, aber ich weiss nur, dass am Morgen früh…[52]

– Тьфу пропасть! Опять завтра.

На следующей станции тот же вопрос был предложен кондуктору. Кондуктор отвечал по-немецки:

– Я езжу до Данцига. Это другая ветвь. Про Берлин не могу сказать, – и опять прибавил слово «морген», то есть «утром», но супруги опять-таки перевели это слово словом «завтра».

– Снова завтра! А когда завтра: днем, вечером или ночью? Вот народ-то? Кондуктор едет при поезде, а не знает, в котором часу на место приедет. Глаша, спроси ты его, по крайней мере, ночью или днем.

– Как я спрошу, ежели я не умею.

– Неужто ты не знаешь, как по-немецки ночь и день? Ведь эти слова комнатные.

– Ночь – нахт, день – таг?

– Так вот и сади. Или я сам… Кондуктор, Берлин – нахт или таг?

– Am Morgen früh, mein Herr[53].

– Фу-ты, чтоб тебе провалиться, немецкая анафема!

Николай Иванович обозлился и продолжал ругаться.

– Коля! – остановила его жена.

– Что такое: Коля! Дай отругаться-то, дай душу отвести!

И опять помчался поезд, останавливаясь на минуту и на две на станциях. В вагон заглядывали кондукторы, простригали, отрывали клочки и целые билеты из книжки прямого сообщения и всякий раз предупреждали, что в Диршау придется пересесть в другой поезд, твердя: “In Dirschau müssen Sie umsteigen”. Супруги затвердили уже и слова «Диршау» и «умштейген», но все-таки не могли понять, что они обозначают.

– Черт его знает, что он такое говорит: «дырша да умштеген!» – разводил всякий раз руками Николай Иванович и с досады плевал.

– Не горячись, не горячись. Ведь уже все в один голос говорят, что едем мы в берлинском вагоне и в Берлин, стало быть, горячиться тут нечего. Пускай их что хотят говорят. Только бы благополучно доехать, – останавливала его Глафира Семеновна, стараясь успокоить.

Супруг наконец успокоился и начал дремать.

IX

Через несколько минут поезд остановился. Застукали железные молотки о чугунные колеса вагонов, засуетились кондукторы, распахивая дверцы вагонов купе. Слышались возгласы: “Dirschau! Dirschau! Drei Minuten…