Неслучайная встреча (сборник) E-Book

Лариса Райт

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Гармония жизни. Проза Ларисы Райт
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 392

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Судьба сводит именно с тем, кто тебе действительно нужен. Возвращаясь от подруги, переехавшей в Испанию, Тося оказалась в самолете рядом с Егором, именно его она так пламенно любила двадцать лет тому назад… Константин, успешный пикапер, встречает девушку, которая представляется ему легкой добычей, однако на поверку оказывается достойной противницей… Все истории, составившие этот сборник, необычны и парадоксальны, все они – о неслучайностях, которые бывают в нашей жизни.

Leseprobe

Лариса Райт Неслучайная встреча

Бенефис

В квартиру набилось столько народа, что даже у людей с крепкими нервами могла бы развиться клаустрофобия. Между тем входная дверь все еще была открыта, и гости продолжали проскальзывать внутрь, выискивая свободные сантиметры пространства. Счастливчики из первых рядов уже успели разбиться на группы по интересам и негромко переговаривались, ожидая приглашения к столу. Между ними ухитрялись ловко лавировать три девушки, бережно пронося из кухни в комнату блюда с бужениной, копченым балыком и неизменным салатом оливье.

Из ниши у занавешенного зеркала долетали обрывки фраз:

– Она могла бы еще…

– Товарищи, а где собака?

– Говорят, собиралась и восемьдесят пять справлять.

– Забрали Дворецкие.

– Самим бы дожить.

– А кто у них там гуляет? Бабушка?

– Доживем!

– Нет, бабушка уже полгода как с инсультом слегла. Младшая дочь.

– Всего каких-то лет тридцать…

– Младшая? Да что вы? Одна с овчаркой? Сколько же ей?

– Еще повоюем.

– Уже девятнадцать. Да вон она. Нет, не эта! Вон та, с бужениной.

– Как летит время!

Чуть в стороне, привалившись к отжившему свой век комоду, дородная женщина с мясистым лицом и юркими хищными глазками шептала на ухо собеседнице:

– Ваши георгины были просто восхитительны. Они так шли ей… – Кружевной платочек неторопливо продефилировал из-за кружевной же манжеты к сухим векам.

– Низкорослые «Гэллери», – смущенно пояснила отхватившая комплимент щербатая дама и торопливо добавила: – Но они ничуть не уступали вашим розам.

– Ах, полно! – хищные глазки потупились всего на мгновение и тут же снова ринулись в бой: – Цветов вообще было много. И хорошо, что в основном красные. Они чудесно сочетались с полировкой. Как думаете?

– Согласна. Я только не разобрала, что за материал?

– Говорят, американский кедр.

– Да что вы? Откуда такие средства?

– Накопления, – убежденно сообщила владелица платка. – Частные уроки-то в свое время доход приносили, а она не тратила.

– А на что же жила тогда? – недоверчиво скривила губы щербатая.

– А может, кто из родственников раскошелился, – встрял в диалог бородатый мужчина в засаленном старомодном костюме.

– Увольте! – ничуть не тушуясь, оборвала его любительница георгин. – Эти за копейку удавятся. Мы же с ней двадцать лет дверь в дверь. Сколько народу хаживало, а никто ничего путного не приносил.

Кусочек батиста суетливо путешествовал по вспотевшему лбу.

– Боже! Какая духота! Как я все это выдержу! – чуть слышно бубнила его обладательница. Она поднесла кружева к носу, шумно высморкалась и вздохнула намного громче: – Горе-то какое!

Из прихожей донесся хлопок закрывшейся в конце концов двери, и тут же раздался чей-то зычный клич:

– К столу! К столу!

Еще минут десять потратили на распределение мест, обсуждение майонеза в салатах и фотографий на стенах. Наконец угомонились, утихли. Кто-то спохватился:

– Рюмку! Рюмку забыли!

За рюмкой побежали к дальним соседям, у ближних одолжили заранее. Наконец накрытую хлебом емкость водрузили в центр стола, выпили не чокаясь, тут же принялись разливать по второй, смущенно поглядывая друг на друга, молчаливо спрашивая, кому же следует начать. Кашлянув, приподнялся грузный мужчина, назвавшийся ректором какой-то аббревиатуры:

– О достоинствах нашей Симочки можно говорить долго…

И он был прав. «Достойна только та жизнь, которая прожита ради других людей», – сказал однажды Эйнштейн, а Серафима Сергеевна Новицкая повторяла эти слова чуть ли не каждый день, сколько ее помнили окружающие. Услышав эту фразу однажды от старшего мастера сборочного цеха, где работала двенадцатилетней пигалицей на спешно эвакуированном в Полевское машиностроительном заводе, она превратила ее в своеобразный факел, осветивший ее долгую жизнь.

Вернувшись в Москву незадолго до окончания войны, юная Сима, всматриваясь в голодные глаза измученных четырьмя годами горя людей, с удивлением обнаружила, что одно только общее ожидание победы уже наполняло лица одухотворенностью и лихорадочным счастливым сиянием. О! Если бы могла она заставить кого-либо испытывать столь живые эмоции! Как бы хотела она научиться растворяться в ближних, отдавая всю себя без остатка, не размениваясь по мелочам и не фальшивя! Какая волшебная палочка могла ей помочь в этом?

Ответ пришел с плаката, на котором восхитительная Серова самозабвенно ждала того, кто обещал вернуться. На хрупкие Симины плечи со всей мощью обрушилась великая сила искусства и погребла ее под собой на долгие семьдесят лет. Дарить себя другим стало своеобразным девизом ее жизни, которому она следовала неукоснительно и репетируя до изнеможения этюды под лестницей театрального училища с представленным к отчислению однокурсником, и наскоро расписываясь с ним в ЗАГСе, когда его все-таки отчислили, и разводясь, когда пришла пора отправляться согласно распределению в Пензенский драматический театр. Любая возможность присутствия на сцене даже в те первые годы работы, когда оно ограничивалось сакраментальным «Кушать подано», рассматривалась как прямое воплощение в жизнь установок великого физика.

Шли годы, монологи удлинялись, Пенза вместе с любовником-режиссером осталась в прошлом, откуда Сима забрала в настоящее лишь приобретенное от жизни в холодном бараке бесплодие. На горизонте забрезжил Питер, за которым все отчетливей просматривались огни Москвы. Возвращающиеся в столицу актеры старались попасть в тот театр, что погромогласнее, а она грезила о том, что вмещает больше всех посадочных мест. В театр с внушительным зрительным залом ее охотно взяли. Труппа испытывала недостаток в характерных возрастных актрисах, и хотя персонажи Новицкой чаще всего были малозначимы для пьесы, второстепенность ролей поначалу угнетала ее не слишком. А когда начала угнетать, оказалось, что возможностей для реализации ее талантов практически не осталось. Роли Раневской и Кабанихи никто отдавать не собирался (у столичных режиссеров давно уже имелись другие музы), а проходные фразы матери главной героини не находили отклика в зале. Времена, когда смех или всхлип зрителя, вызванные ее игрой, оправдывал достойность ее земного присутствия, прошли безвозвратно.

Попеняв на смысл своего ставшего бессмысленным существования, Серафима, к имени которой к тому времени уже прочно приклеилось отчество, окунулась в водоворот общественной жизни. И сделала это с той живой, неудержимой энергией, что свойственна преимущественно смотрящим вперед цельным натурам, сравнительно легко переживающим неудачи прошлого. Из-за кулис переместилась она в кабинеты парткомов, обкомов и других комитетов, распределяющих земные блага. Квартиры молодым театральным семьям, редкое лекарство для заболевшего зятя билетерши, гастрольные поездки для малоимущих актеров и даже копченая колбаса в заказах – все это прекрасно обеспечивало ее служение обществу. Дни рождения обожаемой Серафимы Сергеевны справляли в театре едва ли не с большим размахом, чем именины примадонн. А дифирамбы, которые расточали актеры ей самой, а не ее таланту, примиряли в такие минуты с отсутствием бенефисов.

Мягким нравом и добрым расположением Новицкой пользовались не только коллеги, но и многочисленные родственники, разбросанные к тому времени по земному шару. Видавший виды гостевой диванчик в ее хрущевке с двумя смежными комнатами не пустовал никогда, а случались и ночи, когда в четыре кухонных метра приходилось втискивать раскладушку, где посапывал маленький сынишка внучатого племянника из Канады или храпел, заглушая телевизор, шурин троюродной сестры Светы из Воронежа. Народ в тесной квартирке не переводился ни в бытность Серафимы актрисой, ни во времена ее хождения по инстанциям, ни с наступлением демократии, которая подкосила не только систему, но и уважаемое положение Новицкой.

Новые хозяева жизни желали видеть в своих кабинетах кого позначительнее или, на худой конец, помоложе. И хотя наличие связей все еще не потеряло силу, да и вряд ли когда-нибудь потеряет, ибо магическое словосочетание «Я от такого-то» призывало открывать вожделенные двери еще во времена Римской империи, но все же… Все же Серафима Сергеевна не могла не замечать, как изобилующая разнообразием доступность хлынула рекой. Каждый желающий мог теперь приобрести, что хотел, при наличии средств, а возможность обеспечивать такое приобретение неимущим у малоизвестной, постаревшей актрисы отобрали.

Однако не в характере Новицкой было списывать себя со счетов. Спокойная, а говоря прямо, скучная, лишенная деятельности старость, разбавленная приторными сериальными эмоциями и периодическими наездами родни, не входила в ее планы. Популярность актерской профессии с каждым годом лишь набирала обороты, тысячи молодых людей страдали во двориках Щепки и Щуки, десяткам посчастливилось там учиться, а известными становились лишь единицы. Серафима Сергеевна склонна была верить, что среди последних, одаренных природой и блатных, нередко встречаются и те, кто, имея завидное трудолюбие, стараются восполнить пробелы в таланте постоянной кропотливой работой. Обладающая отменной техникой речи и чистейшей артикуляцией, бывшая актриса бросилась помогать молодому поколению искоренять дефекты произношения. Группа энтузиастов, поверивших в способности бойкой старушки и посещающих ее скромную квартирку два раза в неделю ради хорового мычания «бы-пы и жи-ши», разрослась постепенно до каждодневной аудитории в одном из театральных вузов, выпущенного пособия «Основы дикции» и кучи новогодних открыток от благодарных учеников. Телефон в ее доме раскалялся от постоянного наплыва желающих заниматься. Из спальни то и дело доносилась раздражающая укоренившихся в гостиной родственников монотонная перекличка. «Интервьюер интервента интервьюировал», – декламировал один голос. «Инцидент с интендантом», – запинаясь, сообщал другой, а третий периодически выплевывал сплющенный набор согласных, пытаясь произнести заданное Серафимой «Константин констатировал».

Десять лет Новицкая успешно переколпаковывала колпаки, радовалась успеху студентов и пожинала плоды своего труда в виде хлеба с маслом, а иногда и с икрой, дорогих конфет и бессчетных поздравлений с днем рождения. Мимоходом она продолжала пристраивать в столичные университеты чьих-то пасынков, племянников и просто хороших знакомых. Не знающая устали Серафима тратила дни на поиски брайлевских книг для ослепшего мужа двоюродной сестры из Архангельска или хорошего нарколога для попивающего зятя женщины, у которой когда-то ее соседка снимала дачу («Милейшая, милейшая дама! И такое несчастье…»), а ночами, бывало, покачивала коляску с орущим младенцем, которого подарил одной молоденькой дурочке шурин Светы из Воронежа в одну из своих кухонных раскладушечных побывок. В общем, она продолжала вести достойную на ее да и на взгляд всех окружающих жизнь, а посему о достоинствах Серафимы Сергеевны Новицкой можно говорить бесконечно.

– …можно говорить долго, – повторил ректор аббревиатуры, – и вы все прекрасно знаете, каким замечательным человеком она была.

Присутствующие одобрительно закивали, заулыбались, заговорили хором, как нерадивые школьники:

– Путевку в санаторий для бабушки…

– В лагерь для Валерочки…

– Я теперь ведущая на центральном канале…

– Мой сын – студент консерватории…

Тишина долго не наступала, люди перебивали друг друга, боясь не успеть рассказать о благодеяниях, что совершила покойная именно для них. Наконец оратор смог продолжать:

– Что говорить, Симочка успела сделать столько добра…

– А сколько еще могла бы сделать… – горько покачала головой щербатая дама.

– Ужасная, ужасная трагедия, – вылез из-за манжеты кружевной платочек. – Так нелепо, что именно с ней…

– Да, – согласился ректор, – а когда это случилось?

– Кажется, года три назад, – предположил кто-то.

– Пять, – поправила младшая дочка Дворецких. – Джефу пять лет.

Щенка немецкой овчарки Серафима Сергеевна приобрела на птичьем рынке. Заводчик долго еще вспоминал странную бабушку, стоявшую в сторонке, а потом неожиданно подошедшую, молча показавшую на самого вертлявого из его питомцев, так же ни слова не говоря отдавшую деньги и торопливо унесшую свою покупку, не задав ни единого вопроса по уходу за собакой. Кажется, он даже сказал «ненормальная» или «сумасшедшая». Один черт.

Новицкая, однако, была тогда еще нормальней, чем прежде. Сложно сказать, что именно обусловило эту ее «нормальность» – вырезанное вместе со способностью говорить раковое горло или обрушившиеся на нее последствия операции. Из онкологического центра Серафима Сергеевна вышла посвежевшая, обновленная и все еще улыбающаяся. Не важно, что ее никто не встречал. Разве можно отвлекать людей от каждодневных забот: встреч детей из школы (у племянницы их трое, и вечно командированный муж в придачу), походов за продуктами (бедная сестричка Женечка, уж двадцать лет назад ушла от мужа, а все еще продолжает таскать ему еду), поездок на совещания к министру культуры (не к лицу ректору солидного учебного заведения отправляться туда на метро и присылать за ней служебный автомобиль) или съемок, – чудесных, приносящих немалый доход каждодневных съемок в ситкомах[1], на которых с утра до ночи горят ее ученики?

Новицкая улыбалась солнцу, небу, незнакомым прохожим, радуясь, что болезнь забрала у нее только речь и не лишила рук, ног или, не дай бог, мозгов, а значит, ничто не сможет помешать ей вести достойную жизнь. Не имело никакого значения, что к моменту ее выписки раскладушка навсегда перекочевала в кладовку, а диван-кровать в гостиной окончательно избавился от второго существительного в названии. Теперь тем, кто заглянет на огонек, не придется тесниться в спаленке-кабинете в плену у наглядных пособий с рычащими, шипящими и альвеолярными звуками. А еще из статьи расходов наконец-то можно вычеркнуть километровые счета за междугородние переговоры. Телефон больше не нужен. И замечательно! Она будет писать письма.

И она писала. Писала сестре в Архангельск, иронизируя, что, если когда-нибудь к слепому и немой в их семье добавится кто-нибудь глухой, они непременно станут жить вместе. Сестра предпочла не отвечать, усмотрев в этой невинной фразе завуалированное предложение забрать Новицкую к себе и намек на свою прогрессирующую тугоухость, о которой Серафима и понятия не имела. Писала Сима родне в Краснодар, Свердловск и Харьков, писала третьей жене покойного режиссера Пензенского драматического театра, писала бывшему мужу, все еще лицедействующему где-то в Израиле, и писала бывшим ученикам, интересуясь всем и каждым, отчаянно ожидая ответа. Ответы приходили в виде коротких отписок или, на худой конец, поздравительных телеграмм. И это понятно. Во-первых, актеры чрезвычайно занятые люди. Им ли до писанины! А во-вторых, говорят, люди теперь быстрее печатают, чем пишут, и если бы у Серафимы Сергеевны был компьютер, а в нем Интернет…

За всю свою жизнь Новицкая привыкла просить, просить для других, но не для себя. Свои мечты в сослагательном наклонении она излагала одной из своих любимиц – Аллочке Колокольниковой, которая несколько лет назад оставила сцену и укатила с мужем-программистом в Силиконовую долину. Девушка соглашалась с тем, что компьютер – дело хорошее, а вот аппарат со встроенной мембраной, способный отображать голос – еще лучше. «И если бы у Серафимы Сергеевны был такой, то определенно…» Но у Серафимы Сергеевны такого не было… Вместо современных чудес технического прогресса она приобрела другое чудо – собаку, от которой наконец-то почувствовала настоящее человеческое тепло и на благо которой снова могла служить.

Нет, нельзя сказать, чтобы люди о ней вовсе забыли. Приглашения на вечера встреч в институте или театральные контрамарки присылались с прежней регулярностью. Первое время она даже с удовольствием их принимала, надеясь пополнить дефицит общения. Конечно, с ней здоровались, сочувственно обнимали, провожали жалостливыми взглядами, но и только. Время на ожидание письменного ответа не выделял практически никто, а Новицкая устала слушать, она хотела говорить.

Впрочем, были и те, кто пытался найти для нее минутку. Поначалу заходила соседка, приносила румяные пирожки и безостановочно тараторила сплетню за сплетней. Мучного актриса не употребляла, да и судьба «Людки из соседнего подъезда» оставляла ее равнодушной. Не захотела она или не смогла скрыть своего безразличия к злословию, но общение с недурной, в общем-то, женщиной постепенно свелось лишь к дружелюбным кивкам при случайных встречах. Иногда кто-нибудь из родственников забегал убедиться в том, что «наша дорогая Симочка» еще жива, гордо водружал на стол копеечный торт и исчезал до седьмого пришествия. Собственно, окончательным доводом в пользу покупки щенка стала мысль, что собака не позволит трупу Серафимы Сергеевны беспомощно дожидаться минуты, когда кому-нибудь вновь придет в голову проверить ее земное существование.

И верный Джеф не подвел. Умерла Новицкая, как и положено натурам добросердечным, внезапно, во сне, и уже через полчаса соседи, обеспокоенные постоянным, надрывным воем овчарки, вызвали спасателей. Весть о кончине Серафимы Сергеевны разнеслась, как и все плохие новости, мгновенно. Художественный руководитель театра и ректор института не могли договориться о месте проведения панихиды, ученики дрались за место в почетном карауле, родня сожалела о невозможности распилить пса. Организацию похорон, не доложив об этом всезнающим сплетницам, взял на себя Союз театральных деятелей, предоставив в распоряжение «великой актрисы и несравненного педагога» и презентабельный катафалк, и гроб из южноамериканского кедра, и место на Ваганьковском.

На кладбище распрощаться с «обожаемой и безвременно ушедшей Симочкой» сразу не смогли, крышка дорогого ящика никак не хотела закрываться, будто заставляя присутствующих лучше запомнить безмятежное выражение лица покойной. Так и ехали потом к дому двумя автобусами, обсуждая эту «чудесную смерть».

В квартире продолжили обсуждать не менее чудесную жизнь. После третьей рюмки ректор впал в задумчивость и отпустил бразды правления застольем, которому – возбужденному и даже повеселевшему – правление это уже и не требовалось.

– Половина моего былого успеха – это ее заслуга, – лепетала нежным сопрано прилетевшая бизнес-классом американка Колокольникова, одетая в костюм от Версаче.

– Погромче, пожалуйста! – в который раз требовала тугоухая из Архангельска.

Шурин троюродной сестры Светы из Воронежа разбрасывал нашкодившие глаза между сидящим напротив уже семилетним мальцом и воинственным подбородком своей тяжелой на руку и крепкое словцо жены. Наконец махнул рукой и, не дожидаясь своей очереди, шумно опрокинул стопку, икнул и объявил, подхрюкнув:

– Душевная была женщина.

Брезгливо покосившись на представителя народных масс, художественный руководитель театра привстал, поправил кашне и высказал общее мнение актерской богемы:

– Все же нельзя не признать, что для Серафимы смерть – почти спасение. Такие цельные натуры, как она, с трудом переносят вынужденную бездеятельность.

– Да что вы такое говорите? – взвилась глуховатая, когда ей в третий раз повторили фразу. – По-вашему, инвалидам и жить не надо?! Вот мой муж, он – слепой, а…

– Без работы Симочке было очень туго, верно, – поспешила перебить пожилая женщина с опухшими веками и красными глазами. – И без общения, – с укором добавила она, обращаясь то ли ко всем присутствующим, то ли к себе одной. Она была подругой Новицкой, тоже из характерных, тоже из бывших. Последние лет десять страдала страшным артрозом, из дома выбиралась лишь на скамейку у подъезда, а вынужденные дальние поездки совершала на машине зятя. И если о визитах к врачу еще можно было как-то договориться, то заикнуться о необходимости проведать подругу она не могла. Она звонила, говорила: «Сим, приезжай», и через два часа Новицкая стояла на пороге. Однако встречи получались недолгие, Серафима быстро уставала писать, а потом как-то то ли она не позвонила, то ли Сима не приехала. Сейчас разве вспомнишь?.. Да и не важно уже.

– Если бы хоть кто-то нашел для нее занятие, – добавила она, вновь расстроившись, зашмыгав носом, задергав тройным подбородком.

Щербатая соседка Новицкой тут же зашептала облаченной в кружева даме:

– Вы не поверите, но мне казалось, она будто работала в последнее время. Мы, правда, кивали друг другу, и только. А как еще прикажете с немой-то? Но я же слышу, у нее дверь в одно и то же время каждый день и вечером хлопает. Мне ни к чему, конечно, но в глазок-то вижу, сумки какие-то носит тяжелые. Ну, не удержалась я, что ж такого? Спросила: «Куда, мол, ходишь-то, Сима?» А она мне пишет: «На работу». Я обалдела, естественно, но виду не подала. Зачем обижать человека? Поинтересовалась, что за кирпичи она в пакетах все время таскает, а она пишет: «Учебники это. Язык я учу». И ушла. А я так и села. Ну, какой, скажите на милость, язык?

– Английский. Сейчас без него никуда, – откликнулась с набитым ртом собеседница. – Попробуйте балык. Свежайший.

– Но…

– Да-да. И рыбу! Берите рыбу, – встрепенулась одна из девушек, занимавшихся оформлением стола.

– Сейчас бы тети Симиной фаршированной рыбки, – мечтательно протянула московская племянница и одновременно мать-героиня. – Я сколько ни пробовала повторить, никогда не удавалось.

– Она и мне в свое время рецепт давала, – забыла о своем изумлении соседка.

Разговоры о кулинарных талантах покойной стали неинтересны театральным, да и водка почти закончилась. Начали потихоньку расходиться. Не спешили лишь самые близкие да ректор с худруком, записавшие себя в их число. Хотела уйти соседка, да передумала: уж очень интересно узнать, что за странная пара, промолчавшая весь вечер, осталась сидеть неподалеку. Она-то сразу причислила их к актерской среде, все же родственники хоть как-то, но общались между собой. Однако побрели к метро гардеробщики и билетеры, разъехались по съемочным площадкам бывшие ученики, водитель увез в Шереметьево Аллочку Колокольникову, удалились, церемонно попрощавшись, преподаватели вуза, а эти продолжали сидеть, стараясь не обращать внимания на любопытные взгляды, которыми стреляла в них то младшая дочка Дворецких, то прожившая несколько лет в кухне Серафимы мамаша семилетнего мальчика. Было все же очевидно, что неизвестная пара чувствует себя не в своей тарелке. Пожилой мужчина со следами оспы на лице ерзал на табуретке и старался спрятать под стол залатанные локти твидового пиджака. Его жена (соседка решила, что это определенно жена, уж очень бесцеремонно льнула к нему эта простоволосая тетка) исподтишка рассматривала комнату, оставшуюся в буфете посуду, цветы на подоконнике. Щербатая даже заметила, как та осторожно пощупала белоснежную накрахмаленную скатерть, улыбнулась слегка, будто забывшись, но, споткнувшись о пытливые глаза московской племянницы, тут же смутилась, потупилась и схватилась за потертый рукав мужчины, будто искала укрытия.

Подали чай с тортом. Ректор возмущенно отказался, а худрук затребовал себе два куска. Соседка Новицкой признавала только домашнюю выпечку, оттого и жалоба ее простоволосой незнакомке прозвучала, как искренний крик души, а не как найденный наконец повод завязать разговор:

– Ох, не сообразила я пирожков-то напечь. Сейчас бы кушали за Симочкино успокоение свеженьких. Все лучше, чем травиться кремом из маргарина.

Женщина как-то неловко отпрянула и снова схватилась за спасительный рукав. Муж накрыл ее руку широкой ладонью и вежливо кивнул соседке.

– Все-таки удивительный человек Серафима, – ничуть не тушуясь, продолжала дама. Ее собеседница, обладательница кружевного платочка, оказалась продавцом программок и отбыла вместе с театральными, а выдержать информационный вакуум дольше пятнадцати минут соседка Новицкой оказалась не в состоянии.

Ответом вновь послужил легкий кивок.

– Столько цветов (я вот собственноручно выращенные георгины принесла), да это и понятно. Какая актриса без цветов? Но народу… Такое количество народу самого разного. А вы с Симой близко знакомы были?

Женщина еще сильнее прижалась к мужу, тот приобнял ее за плечи и вновь утвердительно склонил голову.

– Ой, правда? А я и не видела вас никогда. Ну да к Серафиме раньше столько людей шастало, всех разве упомнишь? Как же вы с ней познакомились? – Она затаила дыхание и вожделенно ждала ответа, заглядывая мужчине в глаза почти любовно, но…

Худрук поперхнулся тортом, натужно закашлялся, вылил чай на скатерть и на брюки, обжегся, выругался, стукнул ладонями по столу и объявил хорошо поставленным голосом:

– Я хотел бы обсудить с вами, милейшие, дело, не терпящее отлагательства.

– Мы бы хотели, – качнув головой, вставил заплетающимся языком ректор.

– Да, мы бы хотели, – с готовностью поправился худрук, обводя взглядом мгновенно притихших, изумленных людей. – Речь пойдет о квартире Серафимы Сергеевны.

Недоуменный, еле слышный гул мгновенно перерос в возмущенный ропот. Раскладушечный из Воронежа выразил всеобщее мнение:

– А че тут обсуждать-то?

– Вот именно, нечего, – с готовностью согласилась московская племянница. – У меня трое детей, и тетя Сима всегда говорила…

– Что это она тебе говорила, интересно? – неожиданно завопила сухонькая старушка в черном платочке. – Двоюродная сестра по всему ближе какой-то племянницы. Да еще по первому мужу, с которым она и развелась-то полвека назад.

– Но трое детей!

– Полвека назад!

– Позвольте, но мы же взяли собаку! – очнулся кто-то из Дворецких.

– А мы вообще инвалиды! – торжественно провозгласили архангельские.

Забыв о своем интересе к незнакомцам, соседка Новицкой быстро стреляла глазами по говорящим, стараясь не упустить ни одного слова из этой схватки. Завтра будет отличная возможность потрясти воображение Нины Павловны из пятьдесят второй квартиры.

– Да я здесь три года прожила. Серафима вон Кольку в колыбельке качала, – вступила в перепалку мамаша ребенка, пихнув сына для всеобщего обозрения. Шурин тети Светы тут же втянул голову в плечи.

– Да когда это было? Съехала и носа не казала!

– Точно, – не выдержав, поддакнула кому-то соседка.

– А сама, что ли, казала, лахудра крашеная?!

– Ах ты! Да, я тебе!

– Дамы! Дамы! – схватился за сердце ректор.

– Успокойтесь! – гаркнул худрук, и воцарилась тишина. – Я не зря начал этот разговор. Каждый из вас смог сейчас убедиться, что оставшуюся после Серафимы Сергеевны, так сказать, жилплощадь полюбовно разделить не удастся. Прямых наследников, как я понял, у нее нет, а вот непрямых, – он скривился, – ну, вы сами видите… – Он сделал многозначительную паузу и продолжал, не забывая вкладывать в интонацию весь пафос, на который был способен. – И есть у нас, – худрук оглянулся на ректора, – в связи с этим к вам предложение – предложение продолжить традицию Серафимы Сергеевны. Мы уверены, что эта благороднейшая, добросердечнейшая женщина осталась бы довольна и, я не побоюсь этого слова, даже польщена, да-да польщена, если бы ее квартира досталась самому близкому для нее существу, – на этот раз пауза держалась едва ли не минуту и, наконец: – Досталась театру…

– Как театру?

– Почему театру?

– Этого еще не хватало!

– Да скажите еще, что вы тут Серафимин музей откроете!

– Совсем охамели!

– Я те ща покажу театру, твою мать!

– Я лишь прошу вас подумать, – взметнул худрук правую руку, – ради святой памяти вашей родственницы, и поступить так, как хотела бы она. Я уверен, она была бы счастлива, что даже после своей, так сказать, смерти все еще способна творить добро. Здесь могла бы жить молодая актерская семья, или, напротив, эти метры могли бы осчастливить достойнейших людей: билетеров или гардеробщиков. Вы даже не представляете, какая мизерная у них зарплата!

– Матерям-героиням, что ли, больше платят?

– Да, я вообще на одну пенсию живу, козел!

– Товарищи! Товарищи! Давайте же говорить спокойно!

Соседка едва не потирала руки от удовольствия. «Нина Павловна обзавидуется!» Вдруг рядом с ней что-то зашевелилось, задергалось. Пара незнакомцев, о которых она и думать забыла, поднялась со своих мест и собиралась бесшумно исчезнуть.

– Это правильно, – неожиданно указал на них со своего стула ректор. – Незаинтересованным здесь делать нечего.

– Точно.

– Да кто это, вообще, такие?

– Посторонние пусть уходят!

Несколько недовольных взглядов впились в соседку Новицкой. Ей ничего не оставалось, как удалиться вслед за парой, так некстати обнаружившей свое присутствие и помешавшей до конца насладиться скандалом.

– Ну, до свидания, – все же попрощалась она с ними на лестнице разочарованным голосом.

На сей раз любопытной достались сразу два вежливых кивка.

Едва за ней захлопнулась дверь, женщина повернулась к мужу и взволнованно заговорила:

– Надо было им сказать!

– Успеется…

– Мы должны были остаться.

– Зачем? Там все же родственники.

– Но это наша квартира!

– Симочкина!

– Да, Симочкина. Но она ведь ее нам оставила. Надо было показать завещание.

– Успеется…

– Да что ты заладил: «Успеется, успеется!»

– Не волнуйся, пожалуйста, все будет хорошо!

– Хорошо уже не будет никогда, потому что Симы нет!

– Да, это точно. Помнишь, как она к нам в клуб в первый раз пришла?

– Конечно. Два года назад в декабре. Схватила тебя за рукав и бумажку сует.

– Ага. А там «хочу говорить» написано.

– Какие же она нам спектакли ставила!

– Особенно «Вишневый сад» хорош. И кто теперь Раневскую сыграет?

– А мне больше детские утренники нравились. Помнишь, как она с ребятишками пела? И «Облака», и «Голубой вагон», и про мамонтенка.

– Малыши ее очень любили.

– Да ее все наши любили.

– А ведь она ни слова не могла сказать, когда пришла.

– А быстро как научилась!

– Да уж. Потом без умолку тараторила. Говорила, что даже с Джефом так общается.

– Кстати, ты понял, где он?

– Нет. Наверное, забрал кто-нибудь…

– Как думаешь, отдадут нам?

– А на кой им собака? – покосился на квартиру мужчина.

Оттуда все еще доносились возбужденные голоса:

– Да идите вы с вашими предложениями!

– А мы и пойдем. Только в суд.

– Да любой суд…

– Здоровая всем нужна была, а о больной никто и не вспомнил!

– Будто вы вспоминали! Выкинули с работы на раз!

– А что мы должны были делать?

– Вот и мы делали, что могли.

Женщина на лестнице перехватила взгляд мужа и передернула острыми плечами:

– Боже! Что-то будет, когда они узнают?!

– Будет долгожданный бенефис актрисы Новицкой. Ладно. Вызывай лифт. Поехали.

Странная пара зашла в кабину, а за соседской дверью щербатая дама удовлетворенно отошла от глазка. Все это время она с удивлением наблюдала, как мужчина и женщина на лестнице показывали что-то друг другу руками, не произнося ни слова. Жадно хватая их жесты, она старалась не упустить ни слова из этого молчаливого диалога.

– Ну, надо же! Глухонемые! – покачала женщина головой и, довольная, погрозила пальчиком воображаемому кружевному платочку: – Английский! Что за глупость! Английский!

Коллекционер

– Скукотища, – уныло сообщил Константин морю, и ему показалось, что магнолии под балконом одобрительно закивали своими дурманящими цветами. Он вернулся в номер и полоснул взглядом по спящей добыче, силясь вспомнить, как же ее зовут. И почему только они вечно выдумывают какие-то громоздкие псевдонимы, будто несколько затейливых слогов в собственном имени могут придать значимости? В последнее время Жозефины, Джульетты и Ариадны… (Ах да, Ариадна!) встречались на его пути гораздо чаще Зин, Юль и Ань. И что интересно, их жеманные улыбки и неприкрытое желание нравиться раздражали его. Куда подевались загадочность, девичья стыдливость и мягкое кокетство? Современные девицы, выпрыгивающие из собственных трусиков чуть ли не раньше, чем кавалер обратит на них взор, отнимали сомнения в исходе игры, лишали победителя наслаждения, а главное, забирали у него самое ценное: чувство полного удовлетворения от блестяще разыгранной партии.

Он растянулся рядом со своим вчерашним приобретением, попытался снова заснуть, но тоскливые мысли о потраченном впустую отпуске назойливо вертелись в курчавой голове со следами уже наметившихся залысин. Никогда еще Коктебель не обходился с ним так жестоко. За пятнадцать лет ежегодных визитов каждая поездка в конце концов вознаграждала приятными воспоминаниями об очередном разбитом сердце. Да, ему было о чем рассказать и чем похвастаться. Он считал себя большим знатоком женской психологии, способным расположить к себе любую даму. Чем недостижимее казалась цель, тем больший интерес он испытывал.

Он и сам не смог бы однозначно ответить, что интересует его больше: процесс или результат. Наслаждение, которое он получал в постели с очередной жертвой, в полной мере соответствовало удовольствию от выбора мишени, разработки плана и той блестящей актерской игры, которой требовало приведение этого плана в действие. Режиссуре своих любовных похождений он предавался самозабвенно, считал себя мастером эпизода, не упускающим ни единой хоть сколько-нибудь значимой детали для ловкого опутывания сетями наивных дурочек. Опыт подсказывал, что для большинства особей хватит обыденного давления на жалость, ибо основная масса этих длинноногих, фигуристых организмов обожает опрокидывать на обиженных судьбой ушаты нерастраченной нежности. Однако слезливые истории о потерянной любви, смертельной болезни и непролазном одиночестве, безотказно действующие на загорающих дамочек, претили ему своей предсказуемостью. К тому же он охотился за признанием, в собственных глазах был героем, а герой, уж конечно, достоин чего-то гораздо большего, чем сочувствие. Археолог, приехавший прямиком из египетской экспедиции, завоевал восхищение студентки исторического факультета; педиатр, не позволяющий детям тоннами поглощать мороженое, – восторг у матери-одиночки. Он вдохновенно перевоплощался в самые разные личности и с удовольствием проживал их жизни.

А что теперь? Куда катится мир? Женщины готовы идти за кем угодно, посулившим им желаемые земные блага. Мечты, конечно, у всех разные, но достаточно одного взгляда, чтобы понять, грезит она о шести сотках в Подмосковье или об английском газоне на французской Ривьере. Первые согласились бы пойти за ним на край света после парочки дежурных комплиментов, вторым хватало взятой в аренду машины с водителем, ужина в дорогом ресторане и постоянных «деловых» переговоров по телефону с воображаемыми собеседниками.

Константин трезво оценивал возможное отношение к его поведению. Без сомнения, многие назвали бы его обыкновенным бабником, причем наихудшим представителем этой породы. Но если бы это было так, его бы нимало не расстроила наметившаяся тенденция к всеобщей женской доступности, а он грустил и даже страдал. Сам он себя считал коллекционером и жаждал пополнения своих богатств раритетными экземплярами, охота за которыми доставляла истинное наслаждение. Теперь же процесс ухаживания занимал… Сколько же он занимал? В среднем от двух часов до двух дней. Года три назад была, правда, одна мадам, которую он умасливал неделю, но и тогда не удалось ощутить восторга от пойманной в сети добычи. Как раз в тот момент, когда он размышлял, какая из его придумок заставила-таки ее пойти на попятный, женщина смущенно проворковала ему в подмышку, что «ребенок будет у бабушки еще два дня, и поэтому…». И поэтому все сразу встало на свои места: подняться к нему в номер все это время мешало не отсутствие желания, а наличие в крови обыкновенного материнского долга.

Проклятая демографическая ситуация, заставляющая женщин радоваться контакту с любым, даже самым убогим самцом, вызывала в нем все большее беспокойство. Глядишь, в следующий приезд и вовсе не придется предпринимать каких-либо шагов: женщины сами будут знакомиться, спрашивать телефон и номер комнаты, записываться на прием, а то и очередь живую организуют прямо на пляже.

От собственных мыслей Константин брезгливо поежился и, поддавшись внезапному порыву, обнял сокровище с именем Ариадна просто из благодарности, что она продержала его на расстоянии чуть дольше суток. Клубок конечностей под его рукой томно пошевелился:

– Сколько времени? – тянет лениво, не открывая глаз.

– Десять.

– Хах! – Одеяло накрывает мужчину с головой. Девушка метушится по комнате, пытаясь одновременно пригладить взлохмаченные кудри и натянуть мятую юбку.

– Завтрак, я так понимаю, предлагать не стоит, – Константин безразлично наблюдает за суетой.

Ариадна (уже причесанная и одетая) высовывается из ванной с одним подведенным глазом и зубной щеткой во рту.

– Ш ума шошел! Я ше прошила будильник поштавить. Ешли апашдаю, меня ф пять минут уфолят.

– Обойдется.

Ариадна шумно сплевывает и отвечает, не выходя (рисует другой глаз):

– У меня через полчаса запись.

– Возьми денег на такси.

– Ой, спасибочки! – шумно налетает, тормошит, тискает. Потом отпускает, будто даже и нехотя. Складывает, уже не спеша, косметику в необъятную сумку, продолжая безостановочно трещать:

– Сегодня не день, а сплошная запара. Ща окраска, потом химия. И когда они перестанут травить свои волосы? Знаешь, говорят, в Москве появилась какая-то новая технология: щадящая биозавивка. Скоро и до нас доберется, и тогда волосы… Ты меня не слушаешь?

– Угу.

– Что угу?

– Волосы.

– Вот я и говорю, волосы перестанут портиться, но тебе это неинтересно.

Да нет, отчего же. Это охренительно, супермегаинтересно. Как только чудеса биозавивки докатятся до Харькова, он побежит и сделает себе «мелкий бес».

– Что ты? Я внимательно слушаю.

– Потом после химии придет стричься Буянов.

– …

– Я говорю, Буянов стричься придет!

– Ну, подстриги его там как-то…

– Ты чего? – таращит глаза в недоумении.

– Чего?

– Не знаешь, кто такой Буянов?

– А кто?

– Он же Матвея играл в «Таинственных страстях».

«В каких еще «страстях»? Что еще за Буянов?»

– Ах, ну да. Прости, я запамятовал. Конечно, тот самый Буянов из «Страстей».

– Теперь понимаешь? Я буду стричь Буянова!

– Как же тебе повезло.

Иронии девушка не замечает, продолжает тараторить:

– Вечером уже потише. Кажется, мелирование. Еще коррекция челки. Ах да, еще в обед, как всегда. Ты опять не слушаешь?

– Я весь внимание.

– Представляешь, каждый день одна деваха в два часа приходит на укладку. Я уже который день пообедать не могу нормально. Вообще!

Уставилась на него и ждет реакции. Ну что тут скажешь?!

– Офигеть! – он всплескивает руками и закатывает глаза, проставляя себе «отлично» за актерское мастерство.

– Причем клиентка эта странная такая, уже три недели здесь, и все одна да одна. Ни подруг, ни (Ариадна перешла на шепот) мужиков. – Последнее она произнесла с таким возмущением, как будто это вопиющее святотатство.

– Так-так… Очень захватывающе… – Константин отворачивается, чтобы скрыть искры неподдельной заинтересованности, которые, он был уверен, вспыхнули в его глазах.

– Так вот: вопрос, зачем укладываться, если все вечера сидишь сиднем в своем номере!

– А с чего ты взяла, что она не выходит?

– Она мне сама сказала.

– Ну-ну! И ты поверила? – он разочарованно усмехнулся.

– Дурак ты! – беззлобно бросила Ариадна. – Я же парикмахер!

– И что?

– Зачем врать парикмахеру?

– А почему бы и нет?

– Запомни: женщина может солгать психоаналитику и даже (голос снова понизился до шепота) гинекологу, но парикмахеру или маникюрше – никогда! Если говорит клиентка, что проводит вечера в номере за компьютером, значит, так оно и есть!

– Может, у нее интернет-роман?

– Слушай! Я как-то не подумала. Наверняка! Чем еще можно заниматься столько времени перед экраном!

– Работать…

– Ой, я тебя умоляю, – весело просвистела девушка и выскочила за дверь. Через секунду просунула голову обратно: – Чуть не забыла! Я сегодня до семи. Будет желание, заходи. Гостиничный комплекс «Черномор».

Гостиничный комплекс «Черномор» производил впечатление. Еще в такси, глядя на современные пирамидальные строения из стекла и металла, утопающие в зелени и струях причудливых фонтанов, Константин почувствовал, как забилось сердце. Женщину, позволяющую себе больше трех недель жить в этой роскоши, не должно волновать состояние его кошелька. Здесь пахло настоящим, захватывающим приключением с неизвестным концом.

Продемонстрировав портье кончик зажатой в кулаке купюры, он любезно попросил показать ему карточку постоялицы, что «сидит сейчас во-о-о-н в том кресле салона красоты». Информация не заставила себя ждать: Людмила Черняева, 28 лет, домашний адрес: Москва. «Ого! Москва! Тем лучше! Зачем москвичке харьковчанин?» Дата отъезда: 25 мая. Итак, они уезжают в один день, и на все про все у него осталась неделя. В прежние времена он бы запаниковал, что этого срока может не хватить, но теперь знал, что и семь дней – вполне достаточно для обольщения. Константин разместился в лобби-баре и стал терпеливо ждать. Минут через пятнадцать Людмила Черняева поднялась, тряхнула длинными светлыми волосами, распрощалась с Ариадной и вышла из салона. Девушка, ни на кого не глядя, направилась прямиком к лифтам. Шла она, погруженная в свои мысли, явно нисколько не заботясь о том, чтобы произвести впечатление. Константин задумчиво рассматривал объект и чувствовал, как радость от удачно выбранной жертвы захватывает его все сильнее. Он позволил себе настолько увлечься эмоциями, что едва не упустил даму. Она уже нажала кнопку, когда он возник за ее спиной и изумленно воскликнул:

– Людмила?

Девушка обернулась, смерила его вопросительным взглядом, нахмурилась и достаточно резко произнесла:

– Простите?

– О… Это вы меня простите, – Константин расплылся в извиняющейся улыбке. – Вы так похожи на одну мою знакомую. Но только со спины. Оказывается, у вас такое же имя. Ну, надо же! Но вы гораздо привлекательнее и…

Женщина брезгливо поморщилась, прервала его тираду коротким:

– Вы обознались, – и отвернулась.

– Да. Я, в общем-то, конечно. С кем не бывает… – Константин разыгрывал смущение перед напряженной, он чувствовал, спиной девушки. – Но, может быть, это не случайно. И нам стоит познакомиться…

Людмила не удосужилась обернуться. Она вошла в лифт и отчеканила зеркальному отражению Константина в кабине:

– Мое имя вы знаете, а ваше меня не интересует.

Двери захлопнулись, и мужчина не смог отказать себе в удовольствии радостно потереть руки. Его игра началась.

Котята, как он и предполагал, обнаружились в кустах на задворках ресторана. Везде, даже в самых фешенебельных местах, нет-нет, да и найдется какая-нибудь приблудная тварь, осевшая на изобилующей просроченными деликатесами помойке. Вот и здесь несколько измазанных усатых мордочек лишь настороженно покосились на неизвестного и продолжили с сосредоточенным наслаждением копошиться в объедках. Нетерпеливое шевеление в зарослях выдавало ожидающий своей очереди молодняк. Константин молниеносно схватил самого худого заморыша, у которого не было сил отпрыгнуть от несущей опасность человеческой руки, и сунул добычу за пазуху.

– Не боись! Зуб даю, тебя сегодня покормят.

Через три минуты котенок выводил надсадные рулады у номера москвички Людмилы, внимая жалобным советам странного человека: «Погромче, кысынька! Старайся, пацан!» Еще через две дверь осторожно приоткрылась. Девушка взглянула на котенка вполне миролюбиво, но, увидев мужчину, нахмурилась, заледенела:

– Что вы здесь делаете?

– Я или он? Или мы?

– Что делает он, я прекрасно вижу, точнее слышу: потерялся и орет. А вот ваше нахождение у моей двери остается совершенно непонятным.

– Да я, собственно, тоже потерялся, – Константин старался говорить как можно беспечнее, доказывая абсолютную случайность своего появления. – В вашей шикарной гостинице совершенно невозможно найти то, что ищешь, – он виновато улыбнулся и замолчал. Сейчас она спросит: «А что вы ищете?» – «Номер 4120, – ответит он, – друг здесь останавливался. Договорились, что на вокзал его провожу. Я жду-жду внизу, а его все нет. Решил подняться и заплутал». – «Вам надо на пятый этаж, а это четвертый», – смягчится она. «Спасибо», – сердечно поблагодарит он и нажмет в кармане кнопку мобильного, чтобы тот издал какой-нибудь писк. Торопливо вытащит телефон, бросит в молчащую трубку несколько расстроенных фраз типа: «Да ты что? Неужели? Как жаль! Ну, может быть, как-нибудь в другой раз». Потом объяснит все еще рассматривающей котенка женщине, что друг вынужден был уехать раньше, и теперь у него образовалась целая куча свободного времени, которую он намерен потратить на спасение от голода несчастной крохи. Не хочет ли она присоединиться? Может, покараулит котенка, а он пока сбегает за молоком? Что? Она возьмет малыша к себе в номер? А удобно ли это? Никаких проблем? Ну, тогда отлично! Он постучится, когда вернется, он мигом. Ах, как она добра! Ах-ах-ах!

– Ищите где-нибудь в другом месте, – неожиданно надула губки Людмила, – и этого, – она легонько задела котенка носком белоснежного тапочка с меховым помпоном, – с собой заберите. У меня на них аллергия.

Константин остался за дверью с голодным котенком и нарастающим недоумением. «А она тебе вообще-то нужна?» – спрашивает внутренний голос. – Наглая, жестокая баба!» – «Нет-нет-нет, – тут же одергивает он себя. – Только не проигрыш!»

Мужчина мучительно старался придумать хоть какой-то мало-мальски разумный повод постучаться в номер. Котенок начал мяукать.

– Да заткнись ты! – вяло отмахнулся Константин.

Котенок не унимается, скребется в дверь.

– Погоди-ка, – изумился мужчина. – Да ты, балбес, не дурак вовсе! Давай-давай! Продолжай! Громче! – Он на цыпочках отошел за угол, не переставая подбадривать котенка.

Еще несколько минут жалобных кошачьих причитаний, и раздосадованная Людмила впустила подкидыша. Быстрая пробежка до магазина позволила Константину окончательно вернуть уверенность в своих силах и в необходимости продолжать игру. Он смущенно улыбнулся стоящей на пороге хозяйке и нарочито растерянно пролепетал:

– Извините, ради бога! Я подумал… Может быть… Я вот колбасы, а котенок…

– Он здесь.

Котенок сосредоточенно копошился у кровати, выдергивая нити из шерстяного пледа.

– Забирайте и проваливайте. Мне некогда.

Женщина забралась в центр раскиданных по покрывалу стопок исписанных бумаг, положила на колени ноутбук и потеряла к гостю всякий интерес.

– Что-то пишете?

Молчание.

– Роман? Повесть?

Молчание.

– Первый раз вижу, чтобы девушки на юге с таким усердием занимались интеллектуальным трудом.

– Думаю, что девушки, которых вы имеете обыкновение видеть, не занимаются интеллектуальным трудом ни на юге, ни на севере, ни где-либо в другом месте.

«Ну, хватит! Это уж слишком! Что она себе позволяет? А сама-то. Подумаешь, блондинка с уложенной шевелюрой! Ноги могли бы быть подлиннее, сиськи побольше, а язык покороче. Тогда не пришлось бы сидеть одной в четырех стенах. Да пошла она…»

– Я переводчик, – девушка неожиданно оторвала взгляд от бумаг, посмотрела на мужчину вполне дружелюбно и пожаловалась, позволив себе вздохнуть: – Сроки поджимают.

Константин тут же смягчился, забыв о гневе, и устремился в атаку:

– Надо позволять себе отдыхать. Общаться с людьми. Мне кажется, это определенное обогащение словарного запаса. Полезно для переводчика.

– Переводчику вполне достаточно читать хорошую литературу. Лексикон современников в большинстве случаев весьма ограничен.

Выхода нет. Придется опускаться до примитивных уговоров.

– Людмила! Я уже три недели торчу на этом долб… доморощенном курорте и просто не знаю, куда девать себя от скуки. Разве я о многом прошу? Скрасьте всего лишь мой ужин на пару часов, и…

– Завтра в 19.00 внизу. Повеселимся, – она недвусмысленно распахнула дверь и, пресекая любые попытки рассыпаться в благодарности, сунула ему в руки котенка: – Выйдете из гостиницы со стороны бассейнов, пройдете по мосту через ручей, свернете налево, обогнете тренажерный зал и увидите арку во внутренний двор. Там помойка, где столуются два кота и три кошки. Это сын серой с белой грудкой, которую персонал зовет Анфисой. У нее еще пять котят, которых она держит в кустах справа от баков. Верните туда то, что взяли, и извинитесь перед матерью!

– При чем тут… – Константин невинно вскинул брови, но его бесцеремонно подтолкнули к выходу, за спиной щелкнул замок. – И с чего она только взяла? Как догадалась? И как теперь оценить свои действия? Это успех или провал? – обратился мужчина к отпрыску Анфисы. – Хотя разве можно назвать провалом пол-литра молока и двести граммов ливерной?

Он в нерешительности остановился у кустов шиповника. Кошка скалит зубы, выгибается, готовясь защитить оставшееся потомство. Мужчина показал ей котенка, пытаясь успокоить. Анфиса сделала мощный прыжок, Константин еле успел спасти брюки и грубо заматерился, замахиваясь на животное.

– Вернуть часто бывает гораздо труднее, чем взять, – брезгливо сообщила ему Людмила из распахнутого окна четвертого этажа.

Грохнула захлопнутая рама.

– Сука! – процедил Константин, избавляясь наконец от котенка.

Вечером он позволил себе расслабиться: никакой охоты, никаких женщин. Легкий ужин, бокал вина и крепкий сон. Проснулся бодрым и отдохнувшим, но настроение тут же испортилось. Вечером необходимо продвинуться, произвести впечатление, а у него – никакого, даже самого захудалого плана.

Конечно, всегда есть запасной вариант, но использовать его ой как не хочется. Он и прибегал-то к нему всего два раза, но чувствовал себя потом абсолютным подонком, обещал себе остановиться и несколько месяцев даже верил в то, что так и поступит. Но время… Время, если не бесследно стирало из памяти ощущения содеянного гадства, то существенно обеляло Константина в собственных глазах. Наглое вранье казалось всего лишь невинной шуткой, горячие обещания – страстным бредом, а влюбленные женщины – наивными дурами, виноватыми во всем целиком и полностью, потому что нельзя, просто противопоказано существовать в современном мире таким открытым, доверчивым особам. А он, Константин, – просто подарок судьбы, посланный им свыше для усвоения жизненных уроков. Если бы он знал, что одна такая «дура» после занятий с учителем два года пролежала в психушке, а вторая в сентябре поведет в первый класс его сына, он бы, возможно, пересмотрел свои взгляды. Но это Господь всеведущ, а посланцы его не так всемогущи.

Константин провел день в унылых, пустых раздумьях. К назначенному времени пазл картины предстоящего свидания так и не сложился в его голове окончательно, хотя тактика все же была избрана. В ход он решил пустить обычное оружие – демонстрацию своей исключительности, однако способ необходимо избрать иной. Барышню, позволяющую себе четвертую неделю прятаться в номере самого шикарного отеля, не поразишь ни водителем, ни дорогим рестораном, ни разговорами о мнимых контрактах. Она сомневается в его интеллекте. Что ж, она его получит. К 19.00 он мог бы провести экскурсию по Коктебелю с закрытыми глазами, рассказывая без запинки содержание двух путеводителей. Он отказался от пиджака и галстука, вместо дежурных роз приобрел у местных бабушек скромный «полевой» букетик, вызубрил несколько строк из Волошина и пару четверостиший Цветаевой и расположился в холле «Черномора», то и дело посматривая на лифт и повторяя, как аутотренинг:

– …Наступит свой черед, наступит свой черед. Траля-ля-ля. Как драгоценным винам…

Людмила разговаривала по телефону, когда подошла к его креслу, когда они вышли на улицу, пока ехали в такси мимо дюжины достопримечательностей, информацию о которых он готов был обрушить на женщину, усомнившуюся в его эрудиции. Отвернувшись и барабаня длинными ногтями по стеклу, она беспрестанно повторяла невидимому собеседнику одни и те же вопросы: «Да ну? А ты что? А он? Правда? А ты что? Да ну? А он?» В ресторане, прикрыв трубку ладошкой, скороговоркой пробормотала официанту заказ и продолжила «дакать» и «нукать» с таким видом, будто ничего важнее этого диалога в жизни не существовало.

Константин старался ничем не выдать своего бешенства. Миловидная женщина пригласила его танцевать, но он лишь вяло отмахнулся, даже не взглянув на нее и продолжая свербить глазами свою так неожиданно болтливую спутницу. Людмила закончила разговор, когда официант подносил им десерт.

– Валерий, – требовательно обратилась она к молодому человеку, всмотревшись в бейджик на белоснежной сорочке, – вы проводите вечер в ресторане, звучит приятная мелодия, дама ангажирует вас на танец. Что вы делаете?

– Танцую.

– Молодец! Душка! А вас что, не учили хорошим манерам? – повернулась она к Константину.

– А вас? – не выдержал он.

– Конечно, нет, – не думая и секунды. – В мои планы никогда не входило ухаживать за женщинами и проявлять свои лучшие качества.

– Значит, по-вашему, ухаживать за вами и при этом танцевать с другой – это проявление лучших качеств?

– А вы за мной ухаживаете?

– Пытаюсь, – буркнул Константин и, не утруждая себя в дальнейшей любезности, жестом попросил у официанта счет.

Всю дорогу до гостиницы он молчал, забыв о намерении развлекать Людмилу умными разговорами. Весь сегодняшний опыт доказывал, что пора прекратить попытки сблизиться с этой женщиной. Она ему не по зубам, и точка. Он ей не интересен. Как это не интересен? Почему не интересен? Всем, выходит, интересен, а ей нет? Ну уж дудки. Это мы еще посмотрим, краля московская, кто кого.

– Пойдешь со мной завтра на море? – чуть грубовато спросил он у дверей «Черномора», небрежно переходя на «ты» и не делая ни малейшей попытки проводить девушку до номера.

– С тобой хоть на край света, – неожиданно заявила она, отвернувшись, чтобы не выдать секундную растерянность.

Следующий день сложился гораздо удачнее и намного привычнее для Константина: пляж, солнце, разговоры на интересующие даму темы. Зря он волновался. Цитировать Волошина не пришлось. Легкость бытия не обошла стороной и эту претендующую на заумность блондинку: весна в Париже, модные нынче бикини и цены на газировку в баре гостиницы. Из всей этой невинной болтовни мужчина успел почерпнуть кое-какую полезную информацию: объект одинок, бездетен, любим и опекаем богатыми родителями.

После катания на банане, легкого обеденного салата и пятичасового мороженого Константин отправился в свой отель переодеваться к вечернему моциону в театр. Москвичи штурмуют шезлонги на первой линии моря, а население курортных городов – места в партере на гастролях столичных трупп. Константин приобрел с утра два билета и очень надеялся, что удовольствие, полученное Людмилой от просмотра какого-то нашумевшего в Москве спектакля, воздастся ему сполна. Он был почти счастлив, если бы не одно «но». За весь день девушка так и не задала ему ни одного личного вопроса. Либо она поразительно, невообразимо нелюбопытна для женщины, либо являет собой воплощение культуры, хотя вчерашний день полностью исключил это предположение, либо, что, к сожалению, очевиднее всего, его персона ее пока нимало не интересует. А время, время работало против него. Оставались жалкие четыре дня. Ладно, посмотрим, куда он продвинется сегодня. Она хотела пищи для ума? Что ж, пожалуйста: удачно получилось с билетами.

Лучше бы он их никогда не покупал! В гробу он видал всю эту сентиментальную интеллигенцию. Нет, он, конечно, привык, что женщины плачут по поводу и без. Причем поводом может послужить все, что угодно: от противного прыща на носу до смерти бабушки главного героя в индийском фильме. Но то, что девушка способна залиться слезами из-за того, что кто-то решил избавиться от гектара ненужной, очевидно отжившей свое растительности, – этого Константин представить не мог. «Берите! Классика. Чехов». Послал бы он сейчас куда подальше и кассиршу с ее Чеховым, и самого Чехова с его садом.

«Ах, как вы угадали? О, это мой любимый писатель! Его лучшая пьеса! Какая драма, какая проникновенная мысль, какая сила искусства. Эти приглушенные удары топора. Я всякий раз плачу». И она действительно плакала, не отказывая себе в удовольствии от души всхлипнуть и громогласно высморкаться так, что на них оборачивались и шикали со всех сторон. Людмила ничего вокруг не замечала, отрывая от сцены покрасневшие глаза лишь для того, чтобы размазать по щекам остатки туши. А Константин ежесекундно извинялся, ловя осуждающие взгляды. Ловил он их и на улице, и ему казалось, что каждый встречный ненавидит его за то, что он – мерзавец и негодяй – довел девушку до такого состояния. Хотя на самом деле довел он ее снова только до гостиницы и убрался восвояси, ни капли не сожалея, что его не пригласили и дальше выслушивать скорбные стенания о безвозвратно потерянном прошлом Раневской, которая к тому же оказалась тезкой его пассии, а это, по словам Людмилы, еще больше роднило ее с героиней и побуждало сочувствовать ей, несмотря на все очевидные недостатки «этой никчемной, в сущности, женщины».