Призрак Оперы E-Book

Гастон Леру

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Время для желаний
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 388

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Книги этой серии вызывают ассоциации с «прекрасной эпохой» и становятся тем необходимым элементом, который, почти по совету Коко Шанель, должен быть в сумочке каждой женщины. Чтобы всегда чувствовать себя уверенно, выглядеть элегантно и раскрывать свою уникальность. Роман Гастона Леру «Призрак Оперы» — великолепное сочетание готики, приключений и детектива. Согласно одной из версий, Гастон Леру услышал легенду о найденном в подвалах Парижской Гранд-Опера скелете. У скелета был странный, непропорционально широкий череп, а на его пальце сверкал женский перстень. Так на свет появился роман о жестоком и несчастном Призраке, влюблённым в прекрасную молодую певицу Кристину Даэ. «Призрак Оперы» публикуется в новом, современном переводе Веры Гордиенко, который сохраняет таинственную атмосферу театрального закулисья, динамичность действия и тонкую иронию автора романа.

Leseprobe

Гастон Леру Призрак оперы

Моему дорогому брату Жо,

который, ничем не напоминая Призрака,

поразительно похож на Эрика,

Ангела музыки.

С любовью,

Гастон Леру

Серия «Время для желаний»

Перевод с французского Веры Гордиенко

© Гордиенко В.С., перевод на русский язык, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Предисловие, в котором автор этого необычайного произведения рассказывает читателю о том, как он пришёл к убеждению, что Призрак Оперы существует на самом деле

Призрак Оперы действительно существовал. Он не был, как считали долгие годы, порождён фантазиями оперных певцов, суеверием режиссёров, разгорячёнными мечтами танцовщиц кордебалета, их матерей, билетёров, гардеробщиков и консьержек.

Да, он существовал, и во плоти, хотя и стремился казаться Призраком, иначе говоря, тенью.

Едва я начал просматривать архивы Национальной музыкальной академии, меня поразило удивительное совпадение явлений, которые приписывали Призраку, с загадочной, фантастической трагедией, и вскоре я пришёл к мысли, что между ними, возможно, есть связь. События, о которых идёт речь, произошли всего лишь тридцать лет назад, и в наши дни в Опере нетрудно отыскать почтенных зрителей, чья честность не подлежит сомнению, и помнящих, словно это случилось вчера, все таинственные и трагические обстоятельства, сопровождавшие похищение Кристины Даэ, исчезновение виконта де Шаньи и смерть его старшего брата графа Филиппа, тело которого было найдено на берегу озера, раскинувшегося под Оперой, со стороны улицы Скриб. Но до сих пор никто из свидетелей не верил, что к этим ужасным перипетиям имеет какое-то отношение легендарный Призрак Оперы.

Свет истины медленно заполнял мой разум, растревоженный расследованием, в котором я каждую минуту наталкивался на события, совершенно невероятные на первый взгляд. Не раз я был близок к тому, чтобы бросить дело, которое стало казаться изнурительной погоней за непостижимым. Наконец я получил доказательство того, что предчувствия меня не обманули, и был вознаграждён за все усилия в тот день, когда убедился, что Призрак Оперы был не просто тенью.

В тот день я провёл долгие часы за чтением «Мемуаров импресарио», легкомысленного произведения чересчур скептически настроенного Моншармена, который, хоть и служил в Опере, так ничего и не понял о Призраке и хохотал в тот самый миг, когда стал первой жертвой занятной финансовой аферы, названной впоследствии «Волшебный конверт».

Помню, как в унынии я вышел в тот вечер из библиотеки и вдруг увидел очаровательного администратора нашей Национальной академии. Он как раз беседовал на лестничной площадке с элегантным и обаятельным седовласым мсье, которому с радостью меня представил. Администратору было известно о моих изысканиях, и он знал, с каким нетерпением я пытался выяснить местонахождение судьи Фора, который расследовал знаменитое дело Шаньи. Никто не знал, что стало с судьёй, жив он или мёртв; и вот теперь, вернувшись из Канады, где он, оказывается, провёл пятнадцать лет, бывший судья решил занять почётное место в секретариате Парижской Оперы. Да-да, этот элегантный старик и был мсье Фор.

Мы провели вместе почти весь вечер, и он многое поведал мне о деле Шаньи, как он понимал его в прошлом. За неимением доказательств судье в своё время пришлось прийти к выводу, что виконт страдал душевным недугом, а старший брат его погиб случайно. Однако мсье Фор до сего дня пребывал в убеждении, что ужасная драма разыгралась между братьями из-за Кристины Даэ. Что стало с Кристиной или с виконтом, он не знал. Выслушав мой рассказ о Призраке, старый судья лишь рассмеялся. Конечно, он тоже слышал о странных явлениях, которые, указывали на то, что в одном из самых таинственных уголков Парижской Оперы поселилось необычное существо, и слышал историю о «конверте». Но во всём этом мсье Фор не увидел ничего достойного внимания магистрата, занимавшегося расследованием дела Шаньи, и едва прислушался к показаниям свидетеля, который уверенно заявил, что ему довелось встретиться с Призраком. Этим свидетелем был не кто иной, как хорошо известный всем парижанам и зрителям Оперы Перс. Судья принял его за сумасшедшего.

Полагаю, вы без труда представите себе, как заинтересовала меня история с Персом, я хотел найти, если ещё возможно, этого драгоценного и неповторимого свидетеля. Удача снова улыбнулась мне, и я застал таинственного мсье в тесной квартирке на улице Риволи, которую он не покидал и где ему предстояло проститься с жизнью спустя пять месяцев после моего визита.

Сначала я отнёсся к Персу с подозрением, но, когда он с детской искренностью рассказал мне всё, что знал о Призраке, и привёл доказательства его существования, а главное – показал странную переписку Кристины Даэ, пролившую ослепительно-яркий свет на её страшную судьбу, все мои сомнения рассеялись! О нет! Призрак не был мифом!

Разумеется, позже меня уверяли, что письма эти вряд ли подлинные и наверняка были подделаны тем, чьё воображение питалось самыми обольстительными сказками, но, к счастью, мне удалось найти образцы почерка Кристины, сравнить их, и все мои колебания испарились.

Я также разузнал всё что мог о Персе и решил, что он человек честный и не способен придумать заговор, чтобы сбить правосудие с пути.

Такого же мнения придерживались и весьма порядочные люди, знакомые с делом Шаньи, близкие и далёкие друзья семьи, которым я представил собранные документы и раскрыл мои выводы. Они горячо меня поддержали, и здесь я позволю себе процитировать несколько строк, адресованных мне генералом Д.:

«Многоуважаемый мсье,

Я настоятельно прошу вас опубликовать результаты вашего расследования. Прекрасно помню, что за несколько недель до исчезновения великой певицы Кристины Даэ и трагедии, после которой всё предместье Сен-Жермен погрузилось в траур, в фойе танцевального зала постоянно рассуждали о Призраке. Перестали же о нём говорить лишь после того, как все умы захватили размышления о печальных событиях, однако теперь, выслушав вас, я понимаю, что в той трагедии, возможно, и в самом деле виновен Призрак. Так расскажите нам о нём снова. Каким бы загадочным ни казалось это странное событие, в вашей интерпретации оно выглядит куда правдоподобнее, чем мрачная история ссоры братьев, всю жизнь обожавших друг друга, которым злые языки пытались приписать смертельную вражду…

Примите мои… и прочее…»

Наконец, с доказательствами на руках я ещё раз исследовал обширные владения Призрака, величественное здание Оперы, которое он превратил в свою империю, и всё, что видели мои глаза, что обнаруживал мой разум, лишь подтверждало записи Перса. Наконец мои изыскания увенчались необыкновенной находкой.

Полагаю, вы помните, что недавно, когда в подвале Оперы копали землю, чтобы символически захоронить голоса певцов, записанные на фонографе, рабочие обнаружили человеческие останки. И я сразу же понял, что это истлевший труп Призрака Оперы! Я потребовал, чтобы сам управляющий коснулся этого доказательства рукой, и теперь мне безразличны рассуждения газет, что мы, мол, нашли жертву Парижской Коммуны.

Несчастные, убитые в подвалах Оперы во времена Коммуны, похоронены с другой стороны; я даже могу показать, где покоятся их тела, вдали от этого огромного склепа, где во время осады хранились запасы провизии. Я нашёл их кости, разыскивая останки Призрака Оперы, которых не обнаружил бы, если бы не редчайший случай захоронения живых голосов!

Однако мы ещё поговорим и об этом трупе, и о том, что с ним делать, а сейчас мне бы очень хотелось закончить весьма важное и нужное предисловие, выразив благодарность моим скромным помощникам: комиссару полиции мсье Мифруа, которого вызвали после исчезновения Кристины Даэ, чтобы провести предварительное расследование, мсье Реми, бывшему секретарю, мсье Мерсье, бывшему администратору, мсье Габриэлю, бывшему дирижёру, и особенно мадам баронессе де Кастело-Барбезак, которая когда-то была «малышкой Мег» (чего ничуть не стесняется), самой очаровательной звездой нашего восхитительного кордебалета и старшей дочерью почтенной мадам Жири – покойной бывшей капельдинерши в ложе Призрака. Все они оказали мне неоценимую помощь, и благодаря им я смогу вместе с читателями снова пережить в мельчайших подробностях часы чистой любви и ужаса[1].

Часть первая Эрик

Глава I Это призрак?

В тот вечер мсье Дебьенн и мсье Полиньи, отставные директора Оперы, давали последний гала-вечер в честь своего ухода. Внезапно в гримёрную мадемуазель Сорелли, одной из ведущих балерин театра, ворвались полдюжины юных дам из кордебалета, которые возвращались со сцены после заключительного танца из «Полиэкта». Они были в необычайном смятении, некоторые смеялись чрезмерно громко и неестественно, другие кричали от ужаса.

Ла Сорелли хотела побыть в одиночестве, чтобы ещё раз отрепетировать прощальную речь, которую ей предстояло произнести позже в фойе мсье Дебьенну и мсье Полиньи, недовольно обернулась к толпе ошеломлённых танцовщиц и поинтересовалась, отчего вдруг такой переполох. Ответила ей малютка Жамме, с прелестным точёным носиком, будто у восковых фигур в музее Гревена, с глазами как незабудки, щеками будто розы и лилейной шейкой, – девушка произнесла дрожащим голосом всего три слова, задыхаясь от страха:

– Призрак! Там Призрак!

И тут же заперла дверь на ключ. Гримёрная Сорелли была обставлена весьма элегантно, хоть и банально – большое напольное зеркало на ножках, диван, туалетный столик и вместительные платяные шкафы. На стенах висело несколько гравюр – сувениры, доставшиеся от матери, которая знавала славные дни старого оперного театра на улице Ле Пелетье. Были здесь и портреты Вестрис, Гарделя, Дюпона и Биготтини. Девушкам из кордебалета эта гримёрная казалась дворцом, ведь они жили в общих комнатах, где проводили время, напевая, споря, поколачивая парикмахеров и костюмеров и покупая себе маленькие стаканчики с черносмородиновым ликёром, пивом или даже ромом, пока режиссёр не призывал их звонком колокольчика на сцену.

Сорелли была очень суеверной. Услышав, как малютка Жамме поминает Призрака, балерина вздрогнула и воскликнула:

– Ах ты, маленькая глупышка!

Но поскольку она давно верила в Призраков вообще и в обитающих в Опере в частности, то сразу же пожелала узнать подробности.

– Вы его видели? – спросила она.

– Так же ясно, как видим вас! – ответила малышка Жамме, со стоном обессиленно опустившись на стул.

А малютка Жири – смуглая худышка с тёмными глазами и чёрными локонами – добавила:

– Какой же он урод!

– О да! – хором подтвердили танцовщицы и заговорили, перебивая друг друга.

Призрак явился им в образе джентльмена в чёрном костюме. Он внезапно возник перед ними в коридоре, непонятно откуда взявшись. Будто вырос из-под земли.

– Ну да! – сказала одна из девушек, более или менее сохранившая присутствие духа. – Просто некоторым везде мерещатся Призраки.

И в самом деле, вот уже несколько месяцев в Опере только и разговоров было, что о Призраке в чёрном костюме, который бродил, будто тень, по всему зданию, ни с кем не разговаривал, и никто не смел заговорить с ним, и исчезал, едва его замечали, совершенно непонятным образом. Как и подобает настоящему Призраку, он двигался совершенно бесшумно. Сначала над рассказами о привидении в старомодном сюртуке, похожем на гробовщика, смеялись и шутили, но вскоре легенда о Призраке всецело подчинила себе умы танцовщиц. Каждая утверждала, что так или иначе встречалась с этим сверхъестественным существом и становилась жертвой его злых чар. И те, кто смеялся громче всех, сильнее всех тревожились. Если Призрак не появлялся, то объявлял о своём присутствии или уходе забавными или страшными событиями, вину за которые неизменно возлагали на него. Какие бы неприятности ни случались, играл ли кто злые шутки с девушками из кордебалета, пропадали ли пуховки с рисовой пудрой – во всём винили Призрака, Призрака Оперы!

Но в самом деле, видел ли его кто-нибудь? В Парижской Опере и без Призрака довольно мужчин в чёрных фраках. Но этот выделялся одной особенностью: под его чёрным фраком скрывался скелет.

По крайней мере, так уверяли танцовщицы.

И, конечно же, вместо головы у него был череп.

Неужели всё это всерьёз? Впрочем, стоит признать, что первым скелет во фраке описал главный рабочий сцены Жозеф Бюке, который действительно его видел. Жозеф столкнулся с загадочной фигурой – можно было бы сказать «нос к носу», будь у Призрака нос – у перил маленькой лестницы, ведущей с рампы прямиком в подвалы. Смотрел он на Призрака всего мгновение, поскольку тот буквально растаял в воздухе, но встреча навсегда осталась в памяти.

Вот что говорил о Призраке Жозеф Бюке всякому, кто соглашался его выслушать:

– Он невероятно худой – под чёрным фраком настоящий скелет. Глаза его посажены так глубоко, что едва их заметишь. Видны лишь две большие чёрные дыры, как глазницы на черепах мертвецов. Кожа туго обтягивает кости, будто на барабане, и она не белая, а безобразно-жёлтая. Нос так мал, что его почти не видно, и оттого зрелище просто ужасное. На лоб падают редкие тёмные пряди, такие же торчат за ушами.

Жозеф Бюке тщетно преследовал странное существо. Оно исчезло мгновенно, будто по волшебству, не оставив и следа.

Главный рабочий сцены был человеком серьёзным, опрятным, бурным воображением никогда не отличался и к тому же не пил. Его выслушали с удивлением и интересом, и многие тут же принялись рассказывать, как тоже видели в театре мужчину в чёрном фраке и с черепом вместо головы.

Люди здравомыслящие, услышав эту историю, сначала решили, что над Жозефом Бюке подшутил кто-то из подчинённых. Однако затем один за другим стали происходить случаи настолько курьёзные и необъяснимые, что даже самые хладнокровные забеспокоились.

Взять, к примеру, лейтенанта пожарной охраны – храбрец! Ничего не боится, особенно огня!

Так вот, лейтенант пожарной охраны, о котором идёт речь[2], отлучился как-то осмотреть подвалы и зашёл чуть дальше обычного. Внезапно он появился на сцене, бледный, испуганный, дрожащий с головы до ног, с выпученными глазами, и едва не лишился чувств, повиснув на руках у благородной матери малютки Жамме. И почему же? Потому что увидел, как прямо на него несётся огненная голова – без тела! А это, напомню я вам, лейтенант пожарной охраны, которому неведом ужас перед пламенем.

Лейтенанта пожарной охраны театра звали Папен.

Кордебалет пришёл в ужас. Огненная голова совершенно не вязалась с описанием Призрака, которое дал Жозеф Бюке. Пожарного тщательно расспросили, потом снова опросили главного рабочего сцены, после чего дамы убедились, что у Призрака несколько голов, которые он меняет по своему усмотрению. Естественно, они тут же вообразили, что находятся в величайшей опасности. Если лейтенант пожарной команды без колебаний падал в обморок, то и солисты и ученицы-танцовщицы без труда придумали множество оправданий ужасу, который заставлял их бежать со всех ног, когда они проходили мимо какого-нибудь непонятного отверстия в плохо освещённом коридоре.

И ужас этот был столь велик, что сама Сорелли решила защитить великое здание, опутанное страшным колдовстовм. На следующий день после истории с пожарным Сорелли в сопровождении всего кордебалета и даже младших учениц балетных классов в трико явилась в вестибюль консьержа со стороны двора администрации и положила на стол подкову, которой должен был коснуться каждый входящий в Оперу, кроме зрителей. Тот, кто не коснётся подковы, прежде чем подняться по лестнице, рисковал стать жертвой тёмных сил, захвативших здание от подвала до чердака!

Подкова, как и всё остальное в этой истории, вовсе не выдумка, нет! Её и сегодня можно увидеть на столике в вестибюле, перед конторкой консьержа, когда входишь в Оперу через двор администрации.

Эта картина ярко живописует душевное состояние танцовщиц, которые в тот вечер ворвались в гримёрную Сорелли.

– Это Призрак! – как мы помним, воскликнула малютка Жамме.

В комнате воцарилась зловещая тишина. Слышалось лишь тяжёлое дыхание. Наконец перепуганная Жамме бросилась в самый дальний угол гримёрной, прижалась к стене и прошептала одно-единственное слово:

– Слышите?!

И в самом деле, всем вдруг показалось, что за дверью послышался шорох. Не шаги. Будто шёлковый наряд скользнул по полу. А потом – тишина. Ла Сорелли, стремясь не выказывать страха, как остальные, шагнула к двери и бесстрастно спросила:

– Кто там?

Никто не ответил.

Чувствуя, что все взгляды устремлены на неё и собравшиеся следят за каждым её движением, балерина набралась храбрости и громко поинтересовалась:

– Есть тут кто-нибудь?

– О да, есть! Да! Конечно, за дверью кто-то есть! – воскликнула худенькая и смуглая, как сушёный чернослив, Мег Жири, ухватив Сорелли за марлевую юбку. – Не открывайте, ни за что не открывайте! Боже мой!

Однако Сорелли, сжимая в руке стилет, с которым никогда не расставалась, осмелилась повернуть ключ в замке и открыть дверь. Танцовщицы забились в туалетную комнату, а Мег Жири даже выдохнула:

– Мама! Мамочка!

Ла Сорелли смело выглянула в коридор. Там было пусто; огненный мотылёк пламени в стеклянной тюрьме отбрасывал красные зыбкие тени в окружающую темноту, не в силах её рассеять. Балерина с тяжёлым вздохом захлопнула дверь.

– Никого нет! – сказала она.

– И всё же мы его видели! – пролепетала Жамме, мелкими, боязливыми шажками подбираясь к Сорелли и останавливаясь с ней рядом. – Должно быть, он бродит где-то поблизости. Я ни за что не пойду переодеваться одна. Давайте все вместе спустимся в фойе прямо сейчас, послушаем прощальную речь и вместе поднимемся обратно.

Девушка коснулась маленького продолговатого кусочка коралла – амулета, который должен был отгонять от неё несчастья. А Сорелли незаметно нарисовала розовым кончиком ногтя большого пальца правой руки крест Святого Андрея на деревянном кольце, надетом на безымянный палец её левой руки.

«Ла Сорелли, – писал знаменитый журналист, – прекрасная балерина с лицом чувственным и одновременно строгим, с талией тонкой и упругой, как ветка ивы. Её обычно называют «прелестным созданием». Её матовый лоб венчают светлые локоны, а глаза сияют как изумруды. Голова её гордо венчает изящную шею, длинную, будто перо цапли в высокой причёске. Сорелли танцует – и движения бёдер придают всему телу дрожь невыразимого томления. Когда эта восхитительная женщина поднимает руки и наклоняется, чтобы начать пируэт, подчёркивая линии бюста и чуть выставляя бедро, у мужчин буквально плавится мозг, и они сходят с ума».

Впрочем, что касается самой Сорелли, ума у неё было не так уж много. И никто её в этом не винил. Балерина обернулась к юным танцовщицам и заговорила:

– Милые девочки, возьмите себя в руки! Что это за Призрак? Пожалуй, его никто никогда не видел!

– Мы видели! Мы его видели!.. Только что! – перебивая друг друга, закричали девушки. – Скелет в чёрном фраке, а вместо головы – череп, как в тот вечер, когда он явился Жозефу Бюке!

– И Габриэль тоже его видел! – добавила Жамме. – Только вчера! Вчера днём… средь бела дня.

– Габриэль, учитель пения?

– Что? А вы не знали?

– И он был в своём фраке средь бела дня?

– Кто? Габриэль?

– Конечно нет! Призрак!

– О да, он был во фраке! – подтвердила Жамме. – Габриэль сам мне сказал… Он так его и узнал, по фраку. Вот как всё случилось. Габриэль сидел в кабинете режиссёра. Вдруг дверь открылась, и вошёл Перс. Вы знаете, какой у него дурной глаз?

– О да! – хором ответили танцовщицы, которые, едва представив себе Перса, сложили пальцы в рога Судьбы, вытянув указательный и мизинец, а средний и безымянный сложив под ладонью, прижатые большим пальцем.

– Ну так вот, а Габриэль ужасно суеверный, – продолжала Жамме, – но всегда вежлив и при виде Перса всего лишь поглаживает у себя в кармане ключи… И как только дверь распахнулась, Габриэль одним прыжком сорвался с кресла, на котором сидел, и перелетел к шкафу, чтобы потрогать торчавший из замочной скважины железный ключ! При этом он зацепился за гвоздь и разорвал сюртук. Торопясь выйти, Габриэль ударился лбом о косяк и посадил себе огромную шишку; затем, резко отшатнувшись, оцарапал руку о ширму, стоявшую рядом с роялем; тогда он попытался опереться на рояль, но вышло неудачно – крышка упала ему на руку и больно попала по пальцам. Наконец он выскочил из кабинета как ненормальный и так неудачно поскользнулся на лестнице, что пересчитал спиной все ступеньки до самого низа. Мы с мамой как раз проходили мимо и бросились его поднимать. Габриэль был весь в синяках и в крови – мы ужасно испугались. Но он сразу заулыбался и воскликнул: «Спасибо, Господи, что я легко отделался!» Мы спросили его, о чём речь, и учитель рассказал, чего так испугался. Оказывается, он увидел за спиной Перса Призрака, того самого, с головой мертвеца, как описывал его Жозеф Бюке.

Окончание истории слушатели встретили испуганным ропотом. Жамме говорила так быстро, что даже запыхалась, как будто сама убегала от Призрака. Снова наступило молчание, которое нарушила малютка Жири, пока взволнованная до глубины души Сорелли нервно полировала ногти.

– Уж лучше бы Жозеф Бюке держал язык за зубами, – сказала смуглая танцовщица.

– С какой стати ему молчать?

– Так считает мама… – ответила Мег, на этот раз очень-очень тихо и оглядываясь по сторонам, словно боялась, что её услышит кто-то, кроме присутствующих.

– И почему твоя мама так считает?

– Тише! Тише! Мама говорит, что Призрак не любит, когда ему докучают!

– А почему твоя мама так говорит?

– Потому что… Потому что… неважно…

Однако молчание лишь разожгло любопытство юных танцовщиц, и они окружили малютку Жири, умоляя её всё объяснить. Девушки стояли, локоть к локтю в едином порыве мольбы и страха. Они передавали друг другу свой ужас, получая от него острое удовольствие, от которого их бросало в дрожь.

– Я поклялась, что ничего не скажу, – тяжело вздохнула Мег.

Но подруги не давали ей покоя и обещали молчать, и Мег, сгорая от желания поделиться историей, заговорила, не отрывая глаз от двери:

– Это всё… из-за ложи…

– Из-за какой ложи?

– Из-за ложи Призрака!

– У Призрака есть ложа?

При мысли о том, что у Призрака есть своя ложа, танцовщицы не смогли сдержать возбуждённого изумления. Негромко охая, они наперебой забормотали:

– О Боже! Рассказывай… скорее рассказывай…

– Тише! – приказала Мег. – Это ложа номер пять. Ну, вы знаете, первая от авансцены с левой стороны.

– Не может быть!

– Вот я и говорю… Моя мама капельдинерша… Но вы должны поклясться, что никому не скажете!

– Никому! Рассказывай!..

– Так вот, это ложа Призрака… Уже больше месяца туда никто не заходил, кроме Призрака, конечно, и билеты в неё запретили продавать…

– А Призрак туда приходит? На самом деле?

– Да…

– И там ещё кто-то бывает?

– Нет!.. Призрак приходит в ложу, и больше там никого нет.

Юные танцовщицы переглянулись. Если Призрак приходит в ложу, они должны были его видеть, ведь он одевался в чёрное, а череп у него – белый. Девушки так и сказали Мег, но она ответила:

– В том-то и дело! Призрака никто не может увидеть! У него нет ни фрака, ни головы!.. Все истории про его череп и кости – ерунда! У него ничего нет… Его только слышно. Мама никогда его не видела, но слышала. Она точно знает, потому что всегда подаёт ему программу!

Сорелли решила, что пришло время вмешаться:

– Жири, да ты нас разыгрываешь!

Малютка Жири расплакалась.

– Зря я вам рассказала… если мама узнает!.. А Жозефу Бюке всё равно не следовало бы лезть в дела, которые его не касаются… только горе накличет… Мама так и сказала вот только вчера вечером…

В коридоре послышались громкие торопливые шаги, и кто-то запыхавшимся голосом позвал:

– Сесиль! Сесиль! Ты здесь?

– Это мама, – отозвалась Жамме. – Что-то случилось?

И она распахнула дверь. В гардеробную вбежала почтенная дама, стриженная, как померанский гренадер, и со стоном опустилась в кресло. Глаза её дико горели на кирпично-красном лице.

– Какое несчастье! – простонала она. – Ах, какое несчастье!

– Что случилось? Что?

– Жозеф Бюке…

– Ну, что с Жозефом Бюке…

– Жозеф Бюке умер!

В гримёрной зазвучали громкие восклицания, изумлённые протесты и требования объяснений…

– Да… его только что нашли в подвале третьего яруса. Он повесился. Но самое ужасное, – продолжала, едва переводя дух, бедная женщина, – самое ужасное, что рабочие сцены, которые нашли тело, уверяют, что слышали заупокойное пение!

– Это Призрак! – пролепетала малютка Жири, как будто невольно, но тут же опомнилась, зажав рот кулачками: – Нет!.. нет!.. Я ничего не говорила!.. Ничего не говорила!

Однако окружившие её перепуганные подруги тихо подхватили:

– Да! Это Призрак!

Сорелли побледнела.

– Теперь у меня точно не хватит сил произнести прощальную речь, – сказала она.

Мать Жамме, осушив рюмочку ликёра, которую кто-то оставил на столе, высказала своё мнение:

– Должно быть, Призрак в этом поучаствовал…

Дело в том, что мы так и не узнали, как именно умер Жозеф Бюке. Краткое расследование не дало никаких результатов – пришли к выводу, что это «естественное самоубийство». В «Мемуарах импресарио» мсье Моншармен, который стал одним из двух директоров, сменивших мсье Дебьенна и Полиньи, рассказывает об инциденте с повешением следующим образом:

«Небольшую вечеринку, которую мсье Дебьенн и Полиньи устраивали по случаю своего ухода, омрачил досадный инцидент. Я находился в кабинете импресарио, когда вдруг вошёл Мерсье – администратор. Он был в панике и сообщил, что в третьем ярусе подвала, между задником и декорациями «Короля Лахора», нашли повешенным рабочего сцены. Я закричал: «Так пойдёмте и снимем его!» К тому времени, когда мы спустились по лестнице и добрались до третьего подвала под сценой, повешенный уже оказался без верёвки!»

Итак, изложим ход событий, который мсье Моншармен считает естественным. Повешенный висит на верёвке, его собираются снять, но верёвка исчезает. Мсье Моншармен придумал очень простое объяснение. Только послушайте: на сцене как раз выступал кордебалет, и танцовщики – и опытные, и ученики – моментально забрали верёвку и поделили на амулеты от сглаза. Вот и всё. Только представьте, как танцоры кордебалета спускаются по лестнице, снимают верёвку с шеи повешенного и делят её на части быстрее, чем требуется, чтобы написать эти строки. Бессмыслица. С другой стороны, когда я думаю о том, где именно было найдено тело – в подвале третьего яруса под сценой, – мне кажется, что некто был заинтересован в том, чтобы верёвка, сделав своё дело, исчезла. Скоро мы узнаем, прав я или нет.

Мрачная весть быстро облетела Оперу, где Жозефа Бюке очень любили. Гримёрные опустели, и маленькие танцовщицы, окружив Сорелли, как пугливые овечки пастуха, направились по коридорам и тускло освещённым лестницам в фойе со всей поспешностью, на какую были способны их маленькие розовые ножки.

Глава II Новая Маргарита

На первой же лестничной площадке Сорелли столкнулась с поднимавшимся графом де Шаньи. Граф, обычно невозмутимый, был явно взволнован.

– Я шёл к вам, – сказал граф, приветствуя молодую даму самым галантным образом. – Ах, Сорелли, что за чудесный вечер! И Кристина Даэ: какой триумф!

– Не может быть! – недоверчиво воскликнула Мег Жири. – Ещё полгода назад она пела, как будто скрипели ржавые петли! Но пропустите нас, милый граф, – шаловливо приседая в реверансе, добавила девушка, – мы спешим узнать новости о бедняге, которого нашли повешенным.

Проходивший мимо администратор остановился как вкопанный, услышав, о чём идёт речь.

– Вы уже знаете? Так вот, не надо об этом говорить… и в особенности не сообщайте мсье Дебьенну и мсье Полиньи! Какая неприятность в их последний рабочий день!

Все направились в танцевальное фойе, которое уже было переполнено.

Граф де Шаньи был прав: гала-представление вышло великолепным, а те, кому повезло его посетить, до сих пор с восторгом рассказывают о нём детям и внукам. Только представьте: Гуно, Рейер, Сен-Санс, Массне, Гиро и Делиб по очереди вставали за пульт и дирижировали своими произведениями. Среди исполнителей блистали Форе и Краусс, и именно в этот вечер светский Париж с восхищением открыл для себя великолепную Кристину Даэ, о загадочной судьбе которой я хочу рассказать вам в этой книге.

Гуно дирижировал «Похоронным маршем марионетки»; Рейер – прекрасной увертюрой к своей опере «Сигурд»; Сен-Санс представил «Пляску смерти» и «Восточную грёзу»; Массне – прежде не исполнявшийся «Венгерский марш»; Гиро – «Карнавал»; Делиб – «Медленный вальс» из балета «Сильвия» и «Пиццикато» из «Коппелии». Пели неподражаемые мадемуазель Краусс и мадемуазель Дениз Блок: первая исполнила болеро из «Сицилийской вечерни», вторая – бриндизи из оперы «Лукреция Борджиа».

Но самый большой триумф достался Кристине Даэ, которая заявила о себе, спев арии из «Ромео и Джульетты». Молодая артистка впервые исполнила это произведение Гуно, которое, кстати, ещё не ставили в Опере и совсем недавно возобновили на сцене Опера-Комик после того, как мадам Карвальо впервые исполнила его в старом Театр-Лирик. О, как мы сочувствуем тем, кто не слышал Кристину Даэ в роли Джульетты, не ощутил её наивного очарования, не задрожал от звуков её ангельского голоса, кто не почувствовал, как их души воспаряют вместе с её душой над могилами веронских влюблённых:

– Господи! Господи! Прости нас!

Но всё это было ничто в сравнении с блистательным исполнением сцены в тюрьме и финального трио из «Фауста», которые она спела вместо заболевшей Карлотты. Мы никогда не слышали и не видели ничего подобного!

Кристина открыла «новую Маргариту», невообразимо великолепную и сияющую.

Восторженная публика встретила вышедшую на поклон Кристину громовыми овациями. Певица разрыдалась и лишилась чувств, упав на руки подруг. Её отнесли в гримёрную. Казалось, что душа её на время отлетела. Великий критик П. де Сент-В. запечатлел незабываемые воспоминания об этом чудесном вечере в статье, которую метко назвал «Новая Маргарита». Великолепный знаток музыки, он почувствовал, что это прекрасное и нежное дитя принесло в тот вечер на сцену Оперы намного больше, чем своё искусство, – она открыла своё сердце. Никто в Опере не сомневался, что сердце Кристины осталось таким же чистым, каким было и в пятнадцать лет, а П. де Сент-В. заявил, что, «пытаясь осознать произошедшее, остаётся представить, что сердце мадемуазель Даэ впервые открылось любви! Быть может, я и нескромен, – добавил он, – но только любовь способна совершить такое чудо, такое молниеносное преображение. Два года назад мы слышали Кристину Даэ на конкурсе в консерватории, и она подарила нам очаровательную надежду. Где же истоки сегодняшнего возвышенного исполнения? Если такой талант не спустился с небес на крыльях любви, то я вынужден предположить, что это искусство поднялось из ада и что Кристина, подобно легендарному певцу Офтердингену, заключила договор с дьяволом! Тот, кто не слышал, как Кристина поёт последнее трио из «Фауста», не знает «Фауста»: экзальтация голоса и священное опьянение чистой души не в силах воспарить выше!»

Однако некоторые завсегдатаи Оперы выразили недовольство. Как можно было так долго скрывать от них такое сокровище? До тех пор Кристина Даэ сносно исполняла партию Зибеля при роскошной Маргарите, которую играла Карлотта. И лишь необъяснимое отсутствие Карлотты на гала-представлении позволило малышке Даэ показать себя совершенно в ином свете, захватив репертуар, предназначенный для испанской дивы! И наконец, по какой причине мсье Дебьенн и Полиньи обратились в этот вечер именно к Даэ? Знали ли они о её скрытом таланте? А если знали, то почему скрывали? И почему скрывала его она? Как ни странно, преподавателя у неё не было. Кристина не раз говорила, что занимается самостоятельно. Всё это было очень непонятно.

Граф де Шаньи, стоя у себя в ложе, наблюдал за творившимся безумием, аплодировал и восклицал вместе со всеми.

Графу Филиппу-Жоржу-Мари де Шаньи исполнился сорок один год. Это был красивый мужчина, настоящий аристократ. Выше среднего роста, с приятным лицом, которому придавали некоторую суровость высокий лоб и холодный взгляд. Он был всегда любезен с дамами и чуть надменен с мужчинами, поскольку те часто завидовали его успехам. У графа было золотое сердце и чистая совесть. После смерти старого графа Филибера де Шаньи стал главой одного из самых прославленных и древних семейств Франции – сей благородный род восходил к Людовику Сварливому. Семья обладала значительным состоянием, и когда старый граф, оставшийся вдовцом, умер, Филиппу пришлось нелегко, ведь нужно было управлять огромным поместьем. Две его сестры и брат Рауль не желали слушать разговоров о разделе состояния, они во всём полагались на Филиппа, признавая за ним право первородства. Когда обе сестры вышли замуж – что случилось в один и тот же день, – они забрали свои доли, но не как собственность, а как приданое.

Графиня де Шаньи – урождённая де Мерожи де ла Мартинье – умерла при родах Рауля, который появился на свет через двадцать лет после старшего брата. Когда старый граф отошёл в мир иной, Раулю было двенадцать лет, и Филипп усердно занялся воспитанием мальчика. В этом ему помогали сначала сёстры, а затем старая тётушка, вдова моряка, которая жила в Бресте[3] и привила юному Раулю вкус к морским путешествиям. Молодой человек поступил в морское училище, окончил его одним из лучших и успешно совершил кругосветное путешествие. Благодаря влиятельным покровителям он только что получил назначение на «Акулу», корабль, отправлявшийся искать в полярных льдах выживших участников экспедиции д´Артуа, о которой уже три года не поступало никаких известий. А пока юноша наслаждался длительным отпуском, который должен был закончиться только через полгода. Вдовствующие дамы из предместий, едва увидев этого милого молодого человека, такого хрупкого на вид, тяжко вздыхали, воображая предстоящие ему испытания.

Сей юный моряк и в самом деле был застенчив, я даже склонен назвать его поразительно наивным. Казалось, его совсем недавно выпустили из детской. Изнеженный сёстрами и тётушкой, он приобрёл простодушные, очаровательные манеры, которых ничто не могло искоренить. В то время Раулю было чуть больше двадцати одного года, а выглядел он на восемнадцать. У него были небольшие светлые усики, красивые голубые глаза и нежный цвет лица.

Филипп баловал Рауля и гордился им. Он предвкушал славную карьеру младшего брата на флоте, ведь один из предков их рода, знаменитый Шаньи де Ла Рош, носил звание адмирала. Филипп, пользуясь отпуском молодого человека, решил показать ему Париж, о котором тот почти ничего не знал, не представляя роскошных наслаждений и артистических удовольствий, какие может предложить столица.

Граф считал, что в годы Рауля придерживаться благоразумия – вовсе не благоразумно. Сам Филипп был уравновешенным человеком, уделявшим время как делу, так и удовольствиям, всегда вёл себя безупречно и просто был не способен подать брату плохой пример. Филипп повсюду возил Рауля с собой. И потому привёл его в танцевальное фойе. Я знаю, что говорили, будто бы граф состоял в «весьма близких» отношениях с Сорелли. И что такого?! Разве преступление для состоятельного холостяка, у которого достаточно времени, а сёстры остепенились, провести после ужина час-другой в обществе юной танцовщицы, пусть она и не очень умна, зато во всём остальном – само совершенство? К тому же истинный парижанин, аристократ с титулом графа де Шаньи, просто обязан вести светскую жизнь, а в те времена фойе Оперы считалось одним из роскошных мест для рандеву.

Впрочем, возможно, Филипп не повёл бы брата за кулисы, если бы тот не просил его об этом, не раз и с мягкой настойчивостью, как позже вспоминал граф.

Филипп, бурно аплодировавший в тот вечер Кристине Даэ, наконец повернулся к Раулю и с испугом увидел, что брат необычно бледен.

– Разве ты не видишь, – сказал Рауль, – ей очень плохо.

И в самом деле, на сцене подруги поддерживали готовую упасть в обморок певицу.

– Да ты сам сейчас рухнешь без чувств, – сказал граф, наклоняясь к Раулю. – В чём дело?

Но Рауль уже был на ногах.

– Пойдём, – сказал он дрожащим голосом.

– Куда, Рауль? – изумлённо спросил граф, всё больше удивляясь волнению, в которое пришёл его младший брат.

– Пойдём и всё выясним! Она никогда так не пела!

Граф с любопытством взглянул на брата, и в уголках его губ заиграла лёгкая улыбка.

– Вот оно что! – отметил он и тут же добавил: – Конечно! Идём!

Они спустились в проход, где уже собралась толпа. Ожидая возможности подняться на сцену, Рауль нетерпеливо теребил перчатки. Филипп по доброте душевной не стал смеяться над младшим братом, однако ему многое стало ясно. Теперь он понял, почему Рауль стал временами таким рассеянным и с огромным удовольствием сводил все разговоры к Опере.

Наконец они попали на сцену. Толпы одетых в чёрное зрителей спешили в танцевальное фойе или в ложи артистов. Переговаривались рабочие сцены, на них то и дело покрикивали администраторы. Расходились, толкаясь, статистки из последней сцены, вот проехал с тележкой разносчик, с вешалки спустили задник и закрепляли его, вбивая гвозди, – театральная суматоха, такая привычная в антракте, от которой звенит в ушах и рябит в глазах. Всего этого было достаточно, чтобы ошеломить новичка в мире театра, например, такого, как молодой человек с маленькими светлыми усиками, голубыми глазами и девичьим цветом лица, который, стараясь не замедлять шаг, протискивался сквозь толпу. Он пересёк сцену, где только что торжествовала Кристина Даэ и под которой совсем недавно простился с жизнью Жозеф Бюке.

В тот вечер неразбериха закрутилась особенно бурно, однако и Рауль никогда не действовал более решительно. Он расчищал себе путь, не обращая внимания на то, что говорили вокруг, не пытаясь расслышать испуганные возгласы рабочих сцены. Его влекло единственное желание – увидеть женщину, чей волшебный голос разрывал ему сердце. Да, он чувствовал, что его бедное сердце больше ему не принадлежит. Он пытался одеть его в броню с того самого дня, как Кристина, которую он знал ещё ребёнком, снова появилась перед ним. Рауля охватили нежные чувства, которые он хотел прогнать силой мысли, потому что давно поклялся из уважения к своей семье любить только ту женщину, которая станет его женой, и не мог вообразить женитьбы на певице. Но теперь на смену легкому сладостному волнению пришло болезненное ощущение. Что он чувствовал? Он ощущал изменения и физические, и душевные. Грудь пылала, как будто из неё вырезали сердце и эту ужасающую пустоту можно было заполнить лишь сердцем другого человека. Приметы этого недуга без труда узнают те, кто испытал странный удар любви, который в просторечии называют «любовью с первого взгляда».

Граф Филипп едва поспевал за братом. Улыбка не сходила с его лица.

Очутившись в задней части сцены, Рауль миновал двойные двери, что скрывали ступени, ведущие в фойе, и ряд дверей в ложи бенуара по левой стороне. Здесь ему пришлось остановиться перед толпой юных танцовщиц, только что спустившихся с чердака и загородивших коридор, в который он хотел войти. С тонких накрашенных губок сорвались шутливые слова в его адрес, но Рауль ничего не ответил. Наконец он смог протиснуться и вступил в полумрак коридора, наполненного восклицаниями восторженных поклонников. Громче всего звучало одно имя: «Даэ! Даэ!» Граф, стоявший позади Рауля, с удивлением подумал, что брат явно знает дорогу. «Интересно откуда?» – заинтересовался он. Филипп никогда не брал Рауля с собой к Кристине. Должно быть, Рауль сам наносил ей визиты, пока граф болтал в фойе с Ла Сорелли, которая часто просила его побыть рядом с ней до выхода на сцену и иногда со свойственным ей эгоизмом отдавала ему на хранение маленькие гетры, в которых она спускалась из гримёрной и которые защищали от пыли её атласные туфельки и трико телесного цвета. У Сорелли было оправдание: она потеряла мать.

Граф, отложив на несколько минут визит к Сорелли, пошёл по галерее, ведущей к гримёрке Даэ, и обнаружил, что в этом коридоре никогда прежде не царило такое оживление, как в этот вечер, когда весь театр восхищался успехом артистки и обсуждал её обморок. Прелестная девушка была по-прежнему без сознания, и пришлось послать за доктором. Он уже пробирался к гримёрной, расталкивая окружающих локтями, а за ним по пятам следовал Рауль.

Доктор и влюблённый оказались рядом с Кристиной одновременно. Врач оказал ей первую помощь, и девушка открыла глаза. Граф, как и многие другие, остался на пороге. За его спиной маячили воздыхатели.

– Не кажется ли вам, доктор, что этим господам стоит покинуть гримёрную? – спросил Рауль с невероятной для него дерзостью. – Здесь невозможно дышать.

– Вы совершенно правы, – согласился доктор и выгнал всех, кроме Рауля и горничной, которая смотрела на молодого человека, недоумённо округлив глаза, поскольку видела его впервые.

Однако спросить его она ни о чём не осмелилась.

Доктор же подумал, что если молодой человек так уверенно распоряжается, то, очевидно, у него есть на это право. Вот так виконт остался в гримёрной, не сводя глаз с оживающей Даэ, а двум директорам, мсье Дебьенну и Полиньи, пришедшим выразить восхищение певице, пришлось ретироваться обратно в коридор. Граф де Шаньи, стоя в коридоре вместе с остальными отвергнутыми, громко рассмеялся.

– Вот хитрец! Негодный мальчишка!

И добавил про себя: «Вот и доверяй после этого тихоням!»

Впрочем, просияв, Филипп заключил: «Настоящий де Шаньи!» – и направился к гримёрной Сорелли. Как уже было сказано, он встретил её на лестнице, когда балерина спускалась в фойе в окружении дрожащих от страха юных танцовщиц.

Тем временем у себя в гримёрной Кристина Даэ испустила глубокий вздох, сменившийся стоном. Она повернула голову и вздрогнула, увидев Рауля. Потом снова посмотрела на доктора, улыбнулась ему, бросила взгляд на горничную и снова взглянула на Рауля.

– Мсье! – спросила она его слабым, едва слышным голосом. – Кто вы?

– Мадемуазель, – ответил молодой человек, опустившись на одно колено и горячо поцеловав руку дивы, – мадемуазель, я тот самый малыш, который достал из моря ваш шарф, унесённый ветром.

Кристина снова взглянула на доктора и горничную, и все трое рассмеялись. Рауль встал, сильно покраснев.

– Мадемуазель, раз уж вам угодно не узнавать меня, я хотел бы сказать вам кое-что очень важное.

– Когда мне станет лучше, мсье, мы обязательно поговорим, если вы не против?.. – Её голос дрогнул. – С вашей стороны это очень любезно, но…

– Но вам пора… – добавил эскулап со своей самой доброй улыбкой. – Позвольте мне присмотреть за мадемуазель.

– Я не больна, – вдруг совершенно твёрдо и уверенно произнесла Кристина, и её слова прозвучали столь же странно, сколь и неожиданно.

Она встала и быстро потёрла глаза.

– Спасибо, доктор! Я хочу побыть одна… Пожалуйста, уйдите, все… оставьте меня… Мне сейчас не по себе.

Врач хотел было запротестовать, но, понимая, в каком взбудораженном состоянии находится молодая женщина, решил, что лучше её не расстраивать, и вышел вместе с Раулем. В коридоре он остановился и взглянул на опечаленного юношу.

– Не узнаю её сегодня… – вздохнул доктор. – Она обычно такая милая…

И ушёл.

Рауль остался один. Коридор и гримёрные опустели. Церемония прощания должна была состояться в танцевальном фойе. Рауль подумал, что Кристина, возможно, захочет туда пойти, и остался ждать её в тишине и одиночестве. Он даже скрылся в сумраке дверного проёма. Сердце его по-прежнему болело. Именно об этом он хотел поговорить с Даэ не откладывая. Вдруг дверь в гримёрную открылась, и Рауль увидел горничную, которая вышла, сжимая в руках какие-то свёртки. Он остановил девушку и спросил о хозяйке. Та со смехом ответила, что Кристина в полном порядке, но желает, чтобы её оставили в покое. С этими словами горничная удалилась. Рауль вдруг подумал, что Кристина ждёт его! Ведь он признался, что хотел бы поговорить с ней наедине, вот она и потребовала, чтобы все ушли, не так ли? Едва дыша, он приблизился к заветной гримёрной, прислонился к двери, чтобы услышать ответ, и приготовился постучать. Но его рука бессильно повисла. В гримёрной раздался мужской голос, который произнёс с необычайно властной интонацией:

– Кристина, любите меня, вы должны!

В ответ послышался печальный голос Кристины, в котором звенели слёзы:

– Как вы можете так говорить со мной? Я пою только для вас!

Рауль привалился к стене, с трудом сдерживаясь, чтобы не застонать от боли. Сердце, которое, как он был уверен, покинуло его грудь навсегда, вернулось и мучительно, гулко забилось. Эхо заполнило коридор, и Раулю казалось, что у него заложило уши. Конечно, если его сердце и дальше будет так стучать, его услышат, откроют дверь и с позором прогонят. Разве он ведёт себя достойно де Шаньи?! Подслушивает под дверью! Рауль прижал обе руки к груди, пытаясь заглушить удары. Но сердце – это не собачья пасть. Хотя, даже если зажать пасть лающей собаки руками, всё равно будет слышно, как она рычит.

Мужской голос продолжил:

– Вы, наверное, очень устали?

– О, сегодня я отдала вам всю душу, я еле жива.

– Ваша душа прекрасна, дитя моё, – произнёс глубокий мужской голос, – и я вам бесконечно благодарен. Ни один император не получал такого дара! Ангелы плакали на небесах.

Больше виконт ничего не слышал.

Однако он не ушёл, а, опасаясь быть застигнутым врасплох, скрылся в той же тёмной нише, решив дождаться, когда гость выйдет из гримёрной Кристины. Он только что узнал, что такое любовь и ненависть. Он знал, кого любит. Осталось узнать, кого он ненавидит. К его изумлению, дверь открылась, и показалась закутанная в меха Кристина Даэ. Она шла одна, спрятав лицо под кружевной накидкой. Кристина закрыла дверь, но не заперла её на ключ. Когда Кристина прошла мимо него, Рауль даже не проводил её взглядом, потому что смотрел лишь на вожделенную дверь. Коридор снова опустел, и юноша вышел из своего убежища. Он открыл дверь в комнату Кристины и тут же закрыл за собой. Внутри царила непроглядная тьма. Газ был выключен.

– Кто здесь?! – громко произнёс Рауль. – К чему эта игра в прятки?

Задавая эти вопросы, он не двигался с места, стоял, прижавшись спиной к закрытой двери.

Было очень темно и тихо. Рауль слышал только шелест собственного дыхания. Он определённо не осознавал, что его поведение вышло за все мыслимые рамки.

– Вы не выйдете отсюда, пока я этого не позволю, – прорычал молодой человек. – Отвечайте, если вы не трус! Я всё равно разоблачу вас!

Он чиркнул спичкой. Пламя осветило гримёрку. В комнате никого не было! Позаботившись о том, чтобы запереть дверь на ключ, Рауль зажёг все светильники и лампы. Он заглянул в туалетную комнату, открыл шкафы, обшарил стены влажными руками. Ничего!

– Чёрт возьми, – сказал он вслух, – неужели я схожу с ума?

Он простоял так минут десять, слушая, как посвистывает газ в тишине пустой гримёрной. Влюблённый юноша даже не подумал о том, чтобы украсть ленту, сохранившую аромат любимой женщины. Рауль вышел, уже не понимая, что делает и куда идёт. Внезапно, посреди бессмысленного блуждания по коридорам, в лицо ему ударил поток ледяного воздуха. Он оказался у подножия узкой лестницы, по которой за ним спускалась процессия рабочих, склонившихся над чем-то наподобие носилок, укрытых белой тканью.

– Скажите, где выход? – обратился он к одному из мужчин.

– Прямо перед вами, – ответил тот. – Дверь открыта. Только пропустите сначала нас.

– Что это? – машинально спросил Рауль, указывая на носилки.

Рабочий ответил:

– Это Жозеф Бюке, которого нашли повешенным в третьем подвале, между задником и декорациями к «Королю Лахора».

Рауль отступил, пропуская процессию, склонил голову в знак уважения и вышел.

Глава III, в которой мсье Дебьенн и Полиньи впервые тайно рассказали новым директорам Оперы мсье Арману Моншармену и Фирмену Ришару об истинной причине своего ухода

Между тем началась церемония прощания. Я уже упомянул, что этот великолепный праздник был устроен по случаю ухода из Оперы мсье Дебьенном и Полиньи, которые хотели проститься, как мы сегодня говорим, «на высокой ноте».

В проведении этого прекрасного и грустного вечера им помогли все, кто имел хоть какой-нибудь вес в парижском свете и в искусстве.

Общество собралось в фойе танцевального зала, где Сорелли, с бокалом шампанского в руке и подготовленной речью, готовой сорваться с её языка, ждала директоров, уходящих в отставку. Позади неё толпились молодые и старшие подруги из балетной труппы. Одни тихо обсуждали последние события, другие издали переглядывались с друзьями, уже смешавшимися с шумной толпой у буфета, который был установлен между декорациями Буленже, изображавшими «Танец воинов» и «Сельский танец».

Некоторые танцовщицы переоделись в свои городские наряды; большинство же всё ещё были в лёгких газовых юбках, но все они приняли серьёзные и соответствующие случаю выражения лиц. Только малютка Жамме, которая в свои беззаботные пятнадцать лет, казалось, забыла и о Призраке, и о смерти Жозефа Бюке, без остановки щебетала, прыгала, шалила и проказничала. А потому, когда мсье Дебьенн и Полиньи появились на ступенях танцевального фойе, Сорелли нетерпеливо и строго одёрнула её, призвав к порядку.

Все сразу заметили, что уходящие в отставку директора были в прекрасном расположении духа, что в провинции никому бы не показалось естественным, но в Париже считалось проявлением хорошего вкуса. Тому, кто не научился скрывать свои горести под маской радости и прятать радость за маской скуки или равнодушия, никогда не стать парижанином. Вы знаете, что ваш друг в беде? Не пытайтесь его утешить: он скажет, что уже утешен. Если же у него случилось что-то хорошее, ни в коем случае не поздравляйте: он сочтёт это настолько естественным, что удивится, почему вы вообще об этом упоминаете. В Париже всегда бал-маскарад, и, конечно, в танцевальном фойе Оперы такие «опытные персонажи», как мсье Дебьенн и Полиньи, не стали бы открыто выказывать свою грусть. Они лучезарно улыбнулись Сорелли, которая начала произносить прощальную речь. Однако испуганный крик Жамме стёр с их лиц улыбки, обнажив истинные чувства – растерянность и страх.

– Призрак Оперы! – с невыразимым ужасом воскликнула Жамме, указывая на толпу в чёрных фраках, в которой белело мрачное и уродливое лицо, жуткое и безобразное, с глубокими чёрными провалами под бровями, весьма напоминавшее череп.

– Призрак Оперы! Призрак Оперы!

И все, смеясь и толкая друг друга, вдруг вознамерились предложить Призраку Оперы выпить, но он исчез! Неизвестный смешался с толпой, и найти его не удалось. Двое пожилых мужчин попытались успокоить Жамме, а маленькая Жири оглашала зал криками, похожими на вопли павлина.

Ла Сорелли была в ярости: она не успела закончить речь. Мсье Дебьенн и мсье Полиньи обняли её, поблагодарили и исчезли с той же стремительностью, что и Призрак. Никто этому не удивился, ведь директоров ожидали на такую же церемонию этажом выше, в фойе вокала. А затем – на ужин с близкими друзьями в большом вестибюле перед директорским кабинетом.