Устинья. Выбор E-Book

Гончарова Галина

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 560

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Трещат морозы крещенские, шумит новогодними празднествами стольная Ладога. А пуще ветров зимних — слухи летят. Царевич-то жениться решил! И отбор уж объявлен, и свозятся во дворец самые прекрасные боярышни Россы, и шипят змеями их матери, и подсчитывают возможную прибыль отцы. Та, на кой царевич женится, в семью почет и славу принесет, а пуще того — власть и деньги. У царя-то наследника другого и нет до сих пор. А еще говорят, с царицею царь разводится, так что вдвое злее стали боярышни. За такой куш и соперницу со света сжить не грех. И дуют ветра зимние над дворцом царским, в окна заглядывают… что-то будет в Россе интересное? Причины купить книгу: 1. Повеселиться на зимней ярмарке в стольном городе великой Ладоге. 2. Побывать на отборе государевом. 3. Полюбоваться на красавиц-боярышень. 4. Послушать об интригах росских, о боярах и их замыслах. 5. Побывать в святилище древнем, с волхвами за Россу помолиться, пусть берегут ее старые Боги. 6. Пожить во дворце государевом, в терем заглянуть, узнать о том, для чего ходы потаенные надобны. 7. Заглянуть в страны далекие, узнать о том, кто к границам Россы подбирается. 8. Побывать в Ордене Чистоты Веры, узнать, так ли чиста их вера. 9. По лесочку зимнему пройти, снежок губами поймать, солнышку улыбнуться. Зима пришла в Россу-матушку!

Leseprobe

Галина Гончарова Устинья. Выбор

© Гончарова Г. Д., текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Пролог

Небольшая келья была обставлена нарочито бедно. Да и к чему ее хозяину роскошь?

Немного удобства – то дело другое.

К примеру, ширма, за которой прячется нужно2е ведро или удобный тюфяк. Не из стремления к роскоши. Просто возраст уж таков – на жестком кости ломит. Спину выкручивает, аж спасения нет. Словно кто-то гвоздь меж лопаток забивает – и крутит, крутит его там, чтобы еще больнее было, еще страшнее.

Боли хозяин кельи не боялся. Не настолько. Но – к чему она лишняя? Все ко времени быть должно, к месту.

Опять же, ширма не расшита золотом или драгоценностями, ведро самое простое, тюфяк не лебяжьим пухом набит, а обычным, гусиным…

Простой деревянный стол выполняет свою функцию: несет на себе множество бумаг, и кому какая разница, что он уже тридцать лет стоит на этом месте? Уже и вид потерял – хотя какой там вид? Вечно на нем как сугроб бумажный навален. И перо не павлинье для письма – обычное, гусиное. И прибор письменный из дешевенького олова – ну так что же?

Хозяину кельи была важна реальная власть.

Не игра, не подделка, не подмена власти над жизнями и душами человеческими на пошлую роскошь. Нет.

Важно ему было, чтобы по одному слову его полки́ с места срывались, короли и князья повиновались, священники проповедовать начинали по слову его…

Да, именно его слову.

Господь?

Ну так Господь-то давненько по земле ходил. А когда б явился он в эту келью, так решения ее хозяина непременно б одобрил. Мало ли что там и тогда было? Живем-то мы здесь и сейчас.

Требуется для защиты веры убить сто еретиков?

Убьем двести! Чтобы точно никто от расплаты не ушел.

Требуется город сжечь со всеми его жителями?

И такое бывало в летописях Ордена. И сжигали, и землю солью посыпали, и языки вырывали за упоминание о еретическом месте. Так ведь это не со зла творили рыцари! Они души спасали невинные. Ежели завелся в городе даже один еретик, то подобен он будет чуме и собаке бешеной, заразит он души невинные и впадут несчастные в грех ереси.

А коли не успеет заразить всех и кто невиновный под меч рыцарский попадет?

Так они ж невинные, они непременно попадут в Царствие Господне, к престолу Его. А Магистр помолится за их спасение. Как всегда молился.

Искренне.

Истово.

И бичевал себя искренне, и плоть умерщвлял – тоже от всей души. Это уж в старости чуточку ослабил вожжи. Понимал, когда умрет, не доведя дело до конца, преемники и промахнуться могут.

Не справятся. Не сумеют просто, для того иные силы надобны, иная вера, его убежденность за собой людей вести.

Дело всей жизни его.

Росса!

Богатая страна, в которой даже самый бедный житель ходит в мехах.

Громадная страна, в которой можно ехать от одного города до другого несколько месяцев – и не доехать. Страна, в которой трещат лютые морозы, а золото валяется под ногами россыпью. В которой бродят по улицам медведи и звери песцы.

Страна, не знающая истинной веры!

Вот что самое ужасное! Самое кошмарное!

И ведь живут они и горя не знают. И строятся в Россе храмы, но крестятся они там не по-людски, а справа налево, и сажают поодаль от храмов березовые и дубовые рощи, в которых ставят грязные капища языческие. Дубовые рощи для Рода. Березовые – для Живы.

Воистину, безумны эти россы – как можно предположить хоть на миг, что Бог может быть… женщиной?! Даже подумать о таком уже грех, уже ересь лютая, беззаконная, за такую и живьем-то сжечь мало будет! Какую казнь ни возьми – все одно не хватит ее за эдакое кощунство.

Женщина может быть пригодна для деторождения, но для чего-то еще? Это просто красивый и глупый сосуд для мужского семени, так и относиться к ним надобно. Чтобы сидели в своих домах, выходили только в церкви и на рынок, а занимались бы домом и детьми. И так от них вреда достаточно.

Известно же, где баба, там и бес.

А бес просто так сидеть не будет, он пакостит, искушает, нашептывает…

По-хорошему, вообще б от баб отказаться, да вот беда – род человеческий оборвется! Но к себе, в Орден Чистоты Веры, магистр их не допускал.

Великий Магистр Эваринол Родаль их вообще терпеть не мог.

А на некоторые… отклонения от линии Ордена глаза закрывал.

Подумаешь, оруженосец смазливый? Бывает всяко. Лучше уж особая мужская дружба, чем баба, которая встала между двумя мужчинами. Между собой-то мужчины договорятся, а с бабами какой может быть договор? Когда у них в головах невесть что творится!

Единственное, для чего пригодны бабы, – получать от них потомство. Так ежели кто из его рыцарей желает – пусть селят своих девок подальше, отдельно, естественно не женясь на них (вступающий в Орден приносил обет безбрачия), и навещают их иногда. Сделают ребенка – и дальше служат Святому Делу! Тогда и шантажировать их жизнями этих личинок тоже не удастся.

Да-да, детей магистр Эваринол тоже не любил.

Были у него свои причины, только никому и никогда б он в них не признался. И собеседнику своему тоже: разве можно другому слабости свои показывать да уязвимые места? Нет таковых у магистра и не было, и не найдете!

Сидели они сейчас рядом с небольшим камином, смотрели на огонь, о важном разговаривали.

– Магистр, ты уверен, что это поможет?

– Вполне уверен.

– Ты понимаешь, что иначе династия прервется, мы ничего не сумеем достигнуть, и Росса окажется… в сложном положении?

Эваринол кивнул.

Да, если их план удастся, то уже через пару поколений вотчиной Ордена станет вся Росса.

Ежели нет?

В Россе начнется смута, и воздействовать на нее станет весьма сложно. Даже невозможно практически. Слишком уж непредсказуемы эти россы, слишком опасны.

Казалось бы, уже и купил ты его, и заплатил столько, что внукам его вперед на три жизни хватит, а в какой-то момент все меняется.

У него СОВЕСТЬ просыпается!

Подумайте только, совесть! У продажной шкуры!

Дикие эти россы! Просто дикари, право слово!

Вот ведь недавно, только-только они договорились с одним человечком, только все дело в ход пошло – и поди ж ты!

Совесть у него проснулась! Нельзя, мол, так, то черное колдовство, дьявольское! Не надобно так с людьми поступать, Господь… может, и не накажет, но какие-то ж пределы быть должны, не сможет он за них переступить!

Тьфу, дурак!

Как может дело их быть дьявольским, когда через него благие цели достигаются? А ежели уж в глубину души магистра поглядеть да изнаночку вывернуть – ерунда все это! Чтобы Орден силы взял, магистр Родаль и с Дьяволом бы договор заключил, не побрезговал. И потом на божьем суде искренне каялся.

Не для себя, Господи, токмо ради Ордена!

Душу гублю, себя предаю в лапы Сатаны, но Орден мой, детище мое, могуч и силен будет.

Глупая и нелепая мысль о том, что иными методами можно и райские врата замарать, ему в голову и не приходила. С чего бы?

Это ж ОН!

Ему – можно!

Он для Ордена. А перед Богом он оправдается. Вообще, они с Богом сами разберутся, без посредников.

Но Бог-то там, а цель – здесь. Пришлось человечка устранить, в Россе сейчас… нет, не хаос, но неприятное что-то творится. А им придется другого своего человека задействовать.

А не хотелось бы.

Он более ценный, более важный. Но ради ТАКОГО куша можно и им рискнуть. Никто ж не говорит о жертве? Может, еще и вывернется, а когда нет, они за душу его героическую всем Орденом помолятся! И обязательно герой в райские кущи попадет!

– Я все понимаю, – заверил он собеседника. – Должны справиться.

– Должны – или справятся?

Эваринол задумался.

– Должны. Но риск велик, могут и не справиться. Я просчитал, что мог, но это дикие и непредсказуемые россы, с ними всегда так сложно разумным людям! Ежели помнишь сражение под их городишком с диким названием Козел… или Козлоуффф?

Собеседник перекосился так, словно у него разом заболели все зубы.

– Я был там.

– Тем более…

На несколько секунд мужчины замолчали, погрузились в воспоминания. Казалось бы, то дело было спокойное и не предвещающее ничего опасного: отряду в пятьсот рыцарей надобно захватить один город. Один небольшой город. Там и всего-то человек двести дружины, каждый разумный человек поймет – надобно сдаваться…

Не сдался никто.

На стены встали бабы и мальчишки, вслед за дружиной из ворот вылетело ополчение из мужиков с вилами, цепами, косами… Какое дело сервам до чьей-то войны? Никакого, и это тоже поймет каждый разумный человек! А они пошли, и полегли, и забрали с собой часть рыцарского отряда… и только несколько людей под покровом темноты спаслось с поля боя.

Россы? Да, во всем виноваты эти проклятые дикари! Почему, ну почему они не могут попросту сдаться, как это приличествует проигравшим? Почему раз за разом они кидаются на клинки, забирают с собой врагов, стараются хоть зубами вцепиться в глотку, хотя каждый разумный человек предпочтет спасти свою жизнь? Магистр до сих пор не смог найти ответа на этот вопрос – и оттого ненавидел россов еще сильнее.

– Тогда предлагаю подготовить запасной план. Но ты понимаешь, магистр, Орден тогда не будет первым, но сможет быть – равным среди равных. Вам придется не диктовать условия, а договариваться.

Магистру это было не по вкусу, но ради сокрушения Россы он готов был разговаривать с кем угодно, хоть с самим Сатаной!

– Я изучал росские поговорки. Лучше синица в руках, чем журавль в небе.

– Они едят синиц? Дикие люди!

– О да, друг мой. Я бывал там… однажды.

Магистр вспомнил свою поездку в Россу, свои впечатления… и на миг даже зажмурился.

Тогда была Пасха.

Он был молод.

И…

Нет!

Об этом вспоминать не надо! Никогда не надо! Пусть даже и в бреду те глаза не чудятся, пусть сгинут, рассыплются… Он свой выбор сделал!

– И что ты скажешь об этой стране?

– Она слишком опасна, чтобы позволить ей существовать. Я считаю, что на карте мира не должно быть никакой Россы. Должно быть несколько государств, мелких, независимых друг от друга, неопасных для нас. И надобно воспитывать россов. Насаждать там свою религию, культуру, обычаи, нравы, сказки и песни, травить в них все росское, учить презирать исконное, свое. Восхищаться нашим. Только тогда мы сможем жить спокойно.

– Я согласен с тобой, магистр. Что ж. Я готовлю запасной план. А ты приводи в действие своих людей. И пусть свершится, что суждено.

– Пусть сбудется, – выдохнул магистр.

Пусть.

Может, тогда он наконец забудет?

Сможет?

Сколько уж лет прошло, а не забывается то искушение диавольское, не оставляет его… раньше вообще только бичеванием да постом строгим спасался от плоти восстающей. А сейчас возраст, сейчас попроще стало…

Забыть!

Стереть Россу с карты мира – и забыть о ней навсегда.

О них обоих…

Глава 1

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой

Как в черной жизни своей я могла быть так глупа и слепа?

Задаю себе сейчас этот вопрос, а ответа не вижу.

Почему не приглядывалась к людям, не разговаривала с ними, не пыталась понять, не спрашивала о нуждах их, о желаниях?

Только себя видела, только себя слышала, за что и поплатилась. Ладно бы одна я дурой была, сама и плакалась потом, так ведь и других за собой моя глупость потянула.

Не пойми чем занималась. Кому сказать – платочки вышивала.

По обычаю-то так: на царевичеву свадьбу подарков не дарится, а вот невеста может кого из гостей своим рукоделием одарить. Не всех, понятно, только самых важных, кого выделить надобно да приветить.

За меня тогда все Фёдор и свекровка решили. Они указывали, а я только руку протягивала и кланялась. Мол, прими, добрый молодец.

Свекровка решала, если уж перед собой и честно сознаваться, Фёдор ей повиновался, а я им обоим.

И не думала ни о чем. Тупым растением жизнь прожила, хорошо хоть перед смертью опамятовалась.

Хорошо хоть в монастыре жизнь научила, заставила о других думать, не только о себе.

Сейчас же я на месте сидеть да ждать невесть чего не могу, нельзя мне, боюсь я, что наново тем же кончится.

Мне очень надо побывать в священной роще. Но сейчас уже легче, мне уже красться не надобно. Илья поможет. Скоро свадьбу его играть будем, вот и попрошу его отвезти меня к Добряне.

Заодно еще раз проверим, что нет на нем аркана или еще какой пакости.

А ведь ходит братик смурной, тоскливый весь, что день ненастный. И есть тому причина, красивая, статная, черноволосая – вот кого бы в монастырь навеки.

Царица Марина, гадина ненасытная!

Отставила она Илюшку от своего тела, как лакея какого, и мучается брат. Страдает, переживает, места себе не находит… я тоже.

Мне и подумать страшно, а ведь не первый год происходит такое! Блуд, разврат, поношение… Как могла она мужу изменить?!

Борис ведь… это просто – Боря! Просто самый лучший мужчина в мире, единственный, а она под других, по койкам скачет – разве можно так?

Раньше я бы подлой рунайке в волосы вцепилась, сейчас же… понять я ее могу. В монастыре и не такого навидалась.

Только вот понять и простить не равнозначно ничуточки, понять я могу эту гадину, а простить – не прощу, и не спущу, и спрошу все с лихвой, когда момент придет.

Для меня Боря – ровно солнышко ясное, небо светлое, руда, по жилам бегущая. Его не будет, так и меня не станет. А Марина? Кто он для нее?

Что было в моей черной жизни, когда Бориса не стало?

А она ведь не умерла, не рвала на себе волосы, не кричала, в истерике не билась, не окаменела… вообще она горя не проявляла. Так себя вела, словно горе и не беда вовсе, и хуже быть могло.

О троне она горевала, о власти, о несбывшемся. Сейчас я это понимаю, но именно сейчас. А тогда…

Сама я окаменела от горя. Не видела ничего, не слышала…

С Мариной и половины такого не было. Трети не случилось!

Не люб он ей?

Может и такое быть. Принудили, приневолили… всяко бывает! Но потом-то? Неуж не разобралась рунайка, какой он? Ведь не дура же!

Хотя и так бывает.

Не люб – и хоть ты о скалы разбейся. Не поможет.

Не знаю…

Тогда я и мысли допустить не могла, что рунайка и мой брат под одним одеялом окажутся! Да просто изменить Борису мне святотатством казалось! А ей и ничего вроде…

В той жизни не приглядывалась я к ней, не задумывалась. В этой же… не спущу!

Хоть что увижу – не попущу!

А я увижу.

В отборе царском несколько ступеней. Сначала избранницам башмачок особый примеряют. Ежели нога больше нужного, не подходишь ты.

Я-то и в тот раз подошла, ножка у меня маленькая.

Потом всех выбранных лекарь осматривает.

Невеста царская должна быть статной, здоровой, росту высокого, обязательно девушкой нетронутой – мало ли что?

Потом с семьями девушек разговаривают. Выясняют, многочадны ли. Могут ли наследника родить царю-батюшке.

Ежели детей в семье мало – нипочем не допустят.

Забавно, но змея рунайская тут всем взяла. И румяна, и статна, и рунайцы все плодовитые… не все детки у них выживают, но тут уж так: Бог дал – Бог взял.

Далее девушек в палаты царские привозят. Не всех, лишь самых-самых, а таких больше сотни и не набирается, и с ними государь да бояре беседуют. Из сотни, может, человек десять и останется, не более. Потом отобранных боярышень в терем селят, в покои девичьи, и живут они там несколько дней. Может, дней десять. Разговаривают, работу какую делают, вышивают, шьют, кружево плетут… мало ли что придумать можно для урока?

За ними бояре да родственники царские наблюдают.

Не просто так.

Подмечают всякое.

Не больна ли девушка, ведь не всякую хворобу и лекарь царский увидит. Не сварлива ли, не руглива… Царица ведь будущая, к чему на троне торговка ярмарочная?

А тут-то характер наружу и лезет! Да как лезет!

Прошлый раз я только молчала да слезы лила, отпор дать не смела. Потому и годной была признана. А вот несколько боярышень по домам отослали.

Что уж с ними дальше стало – не знаю[1].

А еще государь мог мимо пройти, на невест посмотреть.

У нас царевич, конечно, да от того суть не поменяется. Будут за эти дни с нами беседовать, сокровенное вытягивать, приглядываться.

Будет Фёдор похаживать, поглядывать.

Уж потом, в конце, останется девушек пять, много – семь, с которыми он лично поговорит и невесту себе выберет.

В тот раз все быстро было.

Меня напоследок оставили, я в комнату еще войти не успела, Фёдор меня к себе притянул, поцеловал, сказал, что давно уж выбрал. А я и слова сказать не смогла.

Только потом плакала.

Казалось, что-то надвигается, ледяное, страшное, темное… так оно и вышло потом.

А что я почуяла? Что меня крылом задело? Тогда я не поняла, может, теперь разобраться смогу, доискаться и допытаться? В черной жизни своей промолчала, да и что я сказать могла? Кто бы меня слушать стал?

Никому я не была интересна, ни отцу, ни брату. Только то волновало, что я могла в семью принести.

Серебро, связи, родство с семьей царской… то дело выгодное, полезное, важное! А сама Устинья? А что нам до нее дела? Продали уж выгодно? Так второй-то раз не продашь!

Теперь так не будет!

Не допущу, не позволю, не обойдутся со мной впредь, как с вещью бессмысленной!

Справлюсь ли? Обязательно справлюсь, ведь цена невмешательства моего – жизни близких, да и моя жизнь. Когтями драться буду, зубами врагов рвать! С кровью, с мясом победу выцарапаю!

А ежели нет, ежели не получится у меня победить, с душой спокойной в землю уйду. Буду знать, что близкие мои живы останутся, а это главное. Что до меня, я уже раз умирала.

Не больно это. Больно другое, когда любимые уходят, а ты остаешься, сама не зная, для чего землю топчешь. Лишь бы они все жили, а о себе я и думать не стану, нажилась уже. Лишь бы справиться, сдюжить, вырвать победу – не для себя, для них!

Что угодно для того сделаю. Жива-матушка, помоги!

* * *

Сани катили, молодежь переглядывалась.

Так-то оно в Рождественский пост и по гостям бы ходить не надобно, но тут дело другое. Не для развлечения они едут, а по надобности.

Маленькую Вареньку Апухтину из деревни привезли, Машка о том и грамотку прислала.

Понятно, не Илье, неприлично то. А вот Устинье – можно написать, и в гости пригласить можно, а уж кому Устя скажет, только ей и ведомо.

Илья от невесты не потаил, что Устинью послушал, вот Марья и поняла, что с золовкой ей, кажется, повезло. Не каждая б поняла, иная и заклевала б до смерти за глупость девичью, а эта дочку в дом взять предложила, саму Марью успокаивала, и все это от души, все искренне.

Ценить надобно.

Со второй боярышней, с Аксиньей, Марья пока и не виделась толком, так, пару раз, да под присмотром старших. Та и не рвалась сильно с Марьюшкой дружить, рукой махнула. Мол, замуж выйду – зачем мне та Апухтина?

Вот когда б Ижорская, к примеру…

Но о том Аксинья молчала. А Марья и не лезла – к чему? Ей и того хватало, что отец успокоился да мать ее пилить за глупость перестала. Теперь только наставляла Илью любить да беречь. Коли попался такой дур… то есть благородный мужчина, так за ним приглядывать в восемь глаз надобно. И хорошо, как золовка на твоей стороне будет. Она-то и поможет лишний раз, и поддержит, и за тебя порадеет, когда сама не справишься…

Марья и не спорила. Она маленькую Вареньку с рук не спускала, так счастлива была доченьку увидеть. Век бы с малышкой не расставалась!

Вот и подворье, псы залаяли, Никола Апухтин на крыльцо вышел, сам встречать гостей дорогих.

Илья из саней выпрыгнул легко, сестрам выбраться помог. Покамест батюшка матушку вынимал, на Устинью поглядел, та и кивнула. Подворье оглядела – народу много. Хорошо.

Илья несколько шагов сделал – и на колени в снег упал.

– Не гневайся, боярин!

Никола аж рот открыл, потом спохватился, что снег залетает, приосанился – а что сказать, не знает. На что гневаться-то? О чем ругаться?

Илья его надолго в неведении не оставил.

– Наш то с Машенькой грех, что до свадьбы не утерпели. Весь я перед тобой как есть, как хочешь, так и казни, за девочек я век виниться буду. Когда б знал, раньше б с повинной пришел, Машеньку за меня замуж упрашивал отдать.

Никола выдохнул.

На подворье поглядел – стоят и холопы, и слуги, глазами хлопают. Вот ведь… какие слухи по столице пойдут. А… а вот такие!

– Надо б тебя раньше розгами драть, а теперь уж – вырос.

– Казни как хочешь, боярин, твоя воля. Дозволишь невесту мою повидать да дочку на руках понянчить?

Никола с Алексеем переглянулся, кнут у подбежавшего холопа взял, Илье показал, да и опустил.

– Когда обидишь девочек – не обессудь. Дочку как положено признаешь!

– О том и прошу, боярин!

– То-то же… своевольники. Ладно, иди ужо, ждут тебя твои ненаглядные, все глаза в окошко проглядели.

Илья с колен встал, поклонился земно.

– Благодарствую, боярин, не забуду твоей доброты.

– Иди уж… сами молодыми были небось.

– Были мы когда-то, – вздохнул Алексей Заболоцкий. Ему-то что с того? Удаль молодцу не в укор, да и девка… Наследовать она не будет, замуж выгодно выдадим, хочет Илья таким образом жену свою от сплетен лишних прикрыть – пусть его.

А насмешливого взгляда Устиньи и вовсе никто не заметил. Разве только боярыня Татьяна приметила кое-что да призадумалась.

* * *

– Машенька, вот она какая? Доченька наша?

Пара слов, вроде и пустячных для Ильи-то. Но если за эти слова смотрят на тебя такими сияющими глазами… поди, и на святых так не смотрели.

– Да, Илюшенька.

– Маленькая она такая… ее и брать-то боязно.

Холопки зашипели, зашушукались. Аксинья нос наморщила. Варенька глазенки открыла, запищала, Марья ее на руки взяла, на Илью взгляд беспомощный бросила.

Илья ее приобнял легонько.

– Ты мне потом подскажи, что маленькой надобно, как устроить ее лучше? Нянюшка уж вовсю хлопочет-суетится, да мало ли что упустим?

– Подскажу, Илюшенька…

Как-то само собой Варенька маленькая на руках у Ильи оказалась, заворковала что-то…

– А глазки у нее мои, не иначе. Серенькие?

Мигом все глазки углядели, заохали…

А Устинью боярыня Татьяна поманила. Устя кивнула, да и за ней выскользнула, в отдельную горницу прошла, поклонилась привычно.

Мол, слушаю тебя, боярыня.

* * *

Татьяна тянуть не стала:

– Ты брату подсказала, как поступить?

– Он и сам неглупый, боярыня.

– Не додумался б он. Ты подсказала, на тебя он поглядывал.

Устя промолчала. Говоришь ты, боярыня, о брате моем. А услышать-то ты что желаешь?

Боярыня продолжать расспросы не стала, поклонилась в пояс:

– Благодарствую, Устинья Алексеевна.

Устя едва не зашипела.

Не по чину то. И боярыня ей кланяться не должна, и не так все… Быстренько сама земной поклон отмахнула:

– Прости, боярыня, а только рада я, что ты не прогневалась. Не хотелось мне, чтобы за спиной у брата да невестки поганые языки помелом мели, вот и посвоевольничала.

– Хорошо ты, Устинья, придумала. Машенька у меня младшенькая, последыш… баловала я ее, берегла от всего, вот и получилось… что есть.

Боярыня дальше досказывать не стала. Да Устя и так поняла.

И судьбы иной боярыня хотела для дочери, и огневалась на глупую, и просто злилась, что так-то, и языки чужие были злее пчел. Вот и шипела боярыня, вот и не радовалась ничему.

А сейчас вроде как и тучи расходятся.

Да, не князь Илюшка. Но все ж в палаты царские вхож. А ежели Устинья замуж выйдет, как шепоток по столице ползет… Машку они тогда, оказывается, выгодно замуж выдали.

И подругам – змеюкам подколодным – теперь отвечать можно как положено. Да, молодежь не стерпела. Ну так… мало кто до свадьбы-то девкой оставался, ей про то ведомо. Когда б Машка раньше призналась, раньше б и свадьба была. И внучку признали, все ж за нее душа тоже болела.

Алешка-то Заболоцкий – тот ясно, за что старается. Денег ему Никола предложил.

А вот Илья… тот по-разному невесту мог принять. И никто б его не упрекнул, в жене он полный хозяин. И сестра его постаралась. А могла б Машку вконец заесть, беззащитная она, Машка-то…

– Так хорошо же все получилось, боярыня? – Устинья смотрела невинно. – Плохо, что Илюшка до свадьбы не дотерпел, мог бы и посвататься, как положено, да боялся, наверное. Все ж не такие мы богатые, а предки… Знатность на хлеб не положишь. Зато теперь у Вареньки все хорошо будет. А как отец дом новый на Ладоге молодым поставит, обещался он, так и вам в радость будет к дочке заглянуть, внуков понянчить? А может, и дочери что хорошее подсказать?

– Сегодня у меня еще одна дочка появилась, когда не оттолкнешь.

– Рада буду, боярыня.

Женщины молча друг друга обняли, Татьяна Устинью по голове погладила, едва не заплакала от счастья тихого.

Хорошо все у молодых?

Вот пусть так и остается. Пусть ладится. А кто им мешать будет, того хоть боярыня, хоть боярышня с костями сожрут, не помилуют!

* * *

– Пойдем, мин жель, развеемся немного! Сегодня вдова Якобс свой дом для молодежи открыла, вино есть, а какие девочки там будут – восторг!

Фёдор даже и не задумался – кивнул раньше, чем слова Руди дослушал. И как тут не согласиться? Тяжко сейчас в палатах, тошно, невыносимо, ровно черной пеленой все кругом покрыло, затянуло, и света под ней нет, и радости.

После убийства боярина Данилы царица ровно сама не своя, то молится, то рыдает, то снова молится.

Боярыни ближние рядом носятся, хлопочут, ровно курицы, крылышками хлопают, слезы ей вытирают, все ж люди, все понимают – больно бабе. Хоть и царица она, а больно. Сына она любит, брата любила. Мужа уж потеряла… а кто еще у нее остался?

То-то и оно, что никого более. Раенские – родня, конечно, а только не так уж, чтобы сильно близкая, ими сердце не успокоится.

Сначала думали было отбор для царевича перенести, да и свадьбу, а только царица быстро одумалась. Ногой топнула, сказала, что внуков увидеть хочет! И Данила б того же хотел!

Плохо, что не женат был дядюшка. Как ни пыталась матушка его оженить, все отказывался да отнекивался, увиливал да изворачивался. А теперь вот и совсем помер, рода не продолжив.

И этого ему сестра тако же простить не могла.

Выла ночами, тосковала, на Феденьку срывалась по поводу и без повода, а то и при нем рыдать принималась – тяжко!

– Пойдем, Руди!

Руди тоже тяжело гибель приятеля перенес. Тосковал о веселом дружке Данилушке, хоть виду и не показывал, старался. Фёдор знал, ради него друг себя превозмогает, ради него улыбается, веселья ищет. Чтобы уж вовсе тяжкой плитой на плечи горе не легло…

– Собирайся, мин жель. Говорят, весело будет.

А что Фёдору собираться? Только в наряд лембергский переодеться.

* * *

Рождественский пост.

Веселиться-то хочется, а все питейные заведения и закрыты. И бордели закрыты.

Грех это.

Нельзя.

Разве что с черного входа, потихоньку, крадучись… Что ж это за радость такая? Когда ни музыки веселой, ни танцев лихих, ни подшутить над кем…

Это для лембергцев и джерманцев такое хорошо, они там все ровно вареные, веселиться не умеют. А Феде и радость не в радость, когда все тихо кругом.

Ну так можно ведь извернуться. Кто веселья желает, тот его завсегда найдет, равно как и свинья – грязи. На лембергской, джерманской, франконской улочках вдовы свои дома для молодежи открывают. Вроде как и все прилично – вдова за порядком приглядывает.

А что там уж творится, какие охальности да вольности – то никому неведомо.

На всякий случай и комнатки вдовы готовят, где с кроватями, где и с тюфяками соломенными. Так молодым и это в радость, им и на полу б жестко не показалось.

Сидят, в фанты играют, в карты, винцо попивают, шуточки шутят…

Росские вдовы, конечно, так тоже могут. А только вот риск велик.

Соседушки-змеюшки уши навострят, донесут попу, а там и стражу ждать недолго. Хорошо, когда откупишься, а как не получится деньгами дело решить? На площади под кнутом стоять? Страшно…

А с иноземцев какой спрос? И так всем известно – грешники они, дикари. И молятся не пойми на каковском. Вот у нас все ясно, как говорим, так и к Богу обращаемся. Он же Бог, ему ж наши мысли и так ведомы. А они?

Дикари, ясно же!

Лопочут себе что-то непонятное, одно слово – немтыри! Нет бы по-человечески разговаривать! Потому и спроса с них поменьше, чем с православных, ясно же – неразумные.

Вот вдова Якобс свой дом и открыла.

И кого тут только не было!

И лембергцы, и франконцы, и молодняк из россов, кто поживее… иных Фёдор и сам знал, иные в масках пришли. Сначала танцы были.

Фёдор нескольких девушек приглашал, а все ж не то. Устя и красивее, и стан у нее тоньше, и улыбка нежная, и ручки маленькие. А эти… корявые они какие-то, неудачные, неудельные, и пахнут не тем, и смеются, ровно по стеклу ножом ведут. Все не то, все не так.

Общество веселое, музыка хорошая, радостно кругом, и выпивка отличная – все, кроме девушек, Феде нравилось.

Фёдор отправился было поближе пообщаться с бутылками, но там его Руди нашел.

– Мин жель, это Марта. Дозволь ей с тобой потанцевать?

Марта Фёдору, пожалуй, приглянулась тем, что не была она на Устю похожа. Вот ничем, ни в малейшей черточке своей.

Устя рыженькая да статная, а эта чернявая, как галка, и формами, что тот комод. Что спереди, что сзади, на платье миску поставить можно, так щи не прольются.

Раньше Фёдору такие формы нравились. До Устиньи.

Может, и сейчас на что сойдут?

Обнял Марту, раз прошелся в танце, два, потом за дверь ускользнул, которую девушка указала… раздеваться не стали. Она только юбки задрала, а он штаны приспустил.

И… ничего!

Опять ничего!

Что девушка перед ним, что камень, мхом поросший!

Фёдор сразу не сдался, девушка тоже, но минут через десять разозлился он так, что глаза из орбит полезли. А тут и трость под руку подвернулась, рука сама размахнулась… Марта, такое увидев, завизжала да вон вылетела, а Руди в комнату помчался.

Фёдора перехватил, скрутил…

– Что ты, мин жель? Что не так?

Фёдор бился и рычал, на помощь Руди прибежал невесть откуда взявшийся Михайла, вдвоем принялись уговаривать, Михайла и вообще ему в руку бутылку сунул, откуда и взял?

Бесценный человек!

Через полчаса Фёдор и успокоился…

– Все не так, все не то! Не Устя это!

Руди с Михайлой за его спиной переглянулись.

И возраст разный у мужчин, и опыт, и страны, и характеры, а мысль сейчас одна и та же мелькнула.

Ну да!

Станет тебе боярышня по темным углам шататься да юбки задирать перед первым встречным!

А жаль… как сейчас все проще было бы!

* * *

Михайла Фёдора чуть не лично в кровать уложил. Руди уехал – дела с вдовой Якобс улаживать да с девицей рассчитаться за испуг да беспокойство, а Михайла остался. Фёдор его у постели посидеть попросил, вот и сидел парень.

Он уже не помощник, нет. Хоть жалованье ему какое и платят, а отношение другое.

Не просто он так себе Мишка-шпынь! Царевичев друг он!

Михайла дотронулся до мошны на поясе.

Смешно даже…

С полгода назад ему бы для счастья и надо не было ничего иного! Деньги есть, безопасность, можно к дружкам завалиться, погулять всласть, можно наесться-напиться от пуза, зима ему не страшна будет – можно пожить у кого не в работниках, а за деньги, чтобы тебе еще подавали-кланялись…

Поди ж ты, как жизнь перевернулась!

Сейчас он те деньги и за серьезное не считает, сейчас ему поболее надобно! Зе́мли надо! Холопов своих! Достоинство боярское!

Эвон, Ижорский, дядя его невесть в каком колене, признал уже, намедни в гости захаживать пригласил. Михайла благодарил, не отказывался, хоть и понимал, к чему приглашали. Дочка у Ижорского есть – никому не съесть, уж больно тоща да носата. Ему такая даже за приданое не нужна.

Добудет он себе, что пожелает, теперь-то он своего не упустит. И жена ему рядом нужна другая.

Его личный золотой ангел.

Устинья.

Солнечная, светлая, ясная, его она быть должна! Его! И что ему дела до Фёдора? С бабами не сможет – пусть мужиков гладит! А не то в монастырь идет, есть ему чего замаливать!

Ой как есть!

А Устинью ему не надобно! Перебьется!

И ей-то он не в радость!

Вот Михайла – дело другое. Пусть пока его солнышко глядит неласково, пусть бровки хмурит, не страшно это. Младшая сестра растаяла, и старшая растает. Уж с Михайлой ей всяко лучше будет, чем с Федькой припадочным.

Да-да, подмечал Михайла за Фёдором нехорошее.

Боли он боится? Это многие боятся. Но чтобы так – палец порезать и в обморок с того падать? Случайно дело было, да было ведь!

А припадки его ненормальные?

Когда глаза у него выкатываются – сейчас, кажись, вовсе выпадут, когда орет он, ногами топает, убить может… да и убивает. Кому повезло, тот удрать успел, а кому не повезло – при дворе знали, хоть и помалкивали: царевич Фёдор и насмерть забить может, когда не ко времени под руку подвернешься. И чем его утихомирить можно, коли разошелся, – только чужой болью да смертью. Это ж кому сказать!

Михайла как Лобную площадь вспоминал ту казнь, ведьму несчастную, которая в пламени до последнего корчилась, так у него холодок и прокатывался по спине. А Фёдору хоть бы и что?

Жутко… что вспомнить, что представить.

Дверь приоткрылась, тень темная внутрь скользнула.

– Сиди-сиди, мальчик.

Ага, сиди! Нашли дурака! Михайла уж стоял и кланялся: каждому в палатах ведомо, что вдовая царица Любава до почестей лакома, а еще вредна и злопамятна. Не так поклонишься – навеки виноват останешься, через сорок лет припомнит, стерва!

Нет уж, Михайла лучше нагнется пониже да улыбнется поумильнее, чай, спина не переломится. И одобрение в глазах царицы (придворную науку – чуять настроение хозяина – уже постиг Михайла) его сильно порадовало. Пусть лучше довольна будет, гадина, чай, не укусит. Но палку он на всякий случай придержит.

* * *

Любава зашла на сына посмотреть.

Как давно она сидела вот так, рядом с ним, маленьким… Молилась.

И чтобы чадушко выжило, и чтобы наследником стало, и чтобы она все получила, что ей за мучения рядом с супругом постылым причитается!

Чего от себя скрывать? Царь Любаве иногда противен до крика, до тошноты, до спазмов судорожных был. Набожный, старый, оплывший весь, ровно свечка сальная, потная, а она-то баба молодая, ладная, гладкая! Ей рядом сильного мужчину хочется!

Да, хочется, что ж, колода она какая?

Понятно, царь! Это тебе и титул, и статус, и деньги, и Данилушка обеспечен на всю жизнь, к хорошему месту пристроен… ох, братик, братик.

Догадывалась Любава, что случилось, да сказать не могла. Как о таком даже молвить насмелишься? Да не абы кому – Борису? Пасынку вредному, насмешливому… и таковым он еще с детства был, чуть не с младенчества сопливого. Любава его подростком помнила, вроде и обычный мальчишка себе, да характер железный, упрется – не сдвинешь.

Просил его царь Любаву маменькой называть, так и не дождался.

Одна у меня мать – и родина одна, вот и весь тебе сказ. А ты, батюшка, живи да радуйся. А только один из предков наших шесть раз женился. Что ж мне теперь – каждую твою супругу, и в матушки? Так это слово святое, его абы к кому не применяют, всякую там… не величают.

Ух как невзлюбила пасынка Любава тогда!

За что?

А вот за все!

За молодость, красоту, за ум, которого отродясь у Данилки не было, за здоровье, которого так Феденьке не хватало, за то… за то, что сам родился! Не пришлось его матери, как ей… нет!

Не думать даже об этом!

Не смей, Любка! НЕ СМЕЙ!!!

Царица головой тряхнула, на Михайлу внимание обратила:

– Сидишь рядом с сыном моим, мальчик?

Имя она помнила, конечно, да не называла. Чести много. Пусть радуется мальчишка приблудный, что с ним государыня разговаривает, пусть ценит отношение доброе.

Михайла вновь поклон отмахнул.

– Как друга оставить, государыня? Не можно такое никак!

– Другие оставили, а сами гулять пошли.

– Каков друг – такова и дружба, – снова не солгал Михайла.

– Оставь нас, мальчик. И служи моему сыну верно, а награда за мной будет.

– Не за награду я, государыня. Фёдор ко мне хорошо отнесся, не оттолкнул, правды доискался, да и потом дружбой своей жаловал – как же я добром не отплачу?

Любава только рукой махнула. Мол, иди отсюда, мальчик, не морочь мне голову, я и получше речи слыхивала, и от тех, кто тебе сто уроков даст – не запыхается.

Михайла снова поклонился да и вышел, снаружи к стенке прислонился.

Эх, сорваться бы сейчас, к Заболоцким на подворье сбегать, может, Устю повидать удастся? Хоть одним бы глазком, хоть в окошко! Да куда там!

Сидеть надо, ждать эту стерву. А потом и с Федькой припадочным сидеть…

Ничего, Устиньюшка.

Это все для нас, для будущего нашего.

Все для тебя сделаю, только не откажи!

Дверь он до конца не закрыл просто так, по привычке. Шорох услышал, взглянул…

Царица над сыном наклонилась, водит ему по губам чем-то непонятным и шепчет, шепчет… и такое у нее при этом лицо стало… вот как есть – колдовка из страшных детских сказок! Баба-яга!

И Фёдор дрожит на кровати, выгибается весь, на голове, на пятках, а с места не движется, ни вправо, ни влево, мычит что-то, а царица шепчет, шепчет – и свеча в поставце рядом вдруг вспыхивает мертвенным синеватым огнем – и прогорает дотла.

Михайла едва в угол метнуться успел, с темнотой слиться, за колонной, как царица из комнаты вышла. А в руке у нее что?

Нет, не понять, вроде что-то черное виднеется, да держит она плотно, не разглядеть, и рукав длинный свисает. А лицо с каждым шагом меняется, вначале оно страшным было, а сейчас и ничего вроде, на прежнее похоже.

Ох, мамочки мои!

Что ж это делается-то?

На ватных ногах Михайла в комнату вернулся, к Фёдору подошел. Лежит царевич расслабленный, спокойный, вроде и не было ничего.

А что у него на губах красное такое?

Михайла пальцем коснулся, принюхался, растер…

Да вот чтоб ему в могиле покоя не знать… кровь?

* * *

– Батюшка, мы с Устей покататься хотим!

– Покататься?

Боярин Заболоцкий даже брови поднял от удивления. Что это на сына нашло?

– Саночки возьмем, говорят, за городом горку залили, да не одну.

– А-а… – понял боярин.

Святочная неделя начинается.

Развлекаться-то и нельзя навроде, запрещено это в Великий пост. Но ведь не удержишь молодняк, все одно разгуляются, разговеются, а вот где да как – кто ж их знает?!

Вот Борис, поговорив с патриархом, и решение принял. Не можешь запретить?

Возглавь!

Грех, конечно, да мало ли, что там, в диком поле, происходит?! Там ни одной церкви и нет, Государыня Ладога замерзла, сугробы – с головой зарыться можно. Вот там и построили по приказу царя городок потешный деревянный, горки раскатали, торговый ряд поставили – куда ж без него? Кому сбитня горячего, кому орешков каленых, кому пряничков печатных, а кому и платочек, варежки, носочки – мало ли что на торгу зимой предложить можно?

А казне – прибыточек.

И молодежь с ума не сходит, не бесится. Или хотя бы пригляд за ними какой-никакой, а есть, где родители приглядят, а где и стража поможет слишком буйных утихомирить.

Все ж, как ни крути, сколько Рождественский пост длится? Сорок дней!

Сорок дней не веселиться, не гулять, душу не отводить? Только домой да в храм? Когда тебе сто лет в обед, может, оно и ничего. А когда молод ты, весел, счастлив, когда тебе гулять хочется, веселиться, жизни радоваться?

Может, и грех, так ведь однова живем, отмолим небось! И себя боярин помнил в молодости. Сейчас и то погулять не отказался бы, на саночках с горки прокатиться. Не подобает боярину-то? А мы морду платком прикроем, авось и не заметит никто, а заметит – скажем, что сшибли просто.

– Когда поехать хочешь, сынок?

– А хоть бы и завтра, батюшка, как погода выпадет! Может, и вы с маменькой съездите? Чай, не в грех, а в радость? Ксюху вон возьмем?

Боярин подумал, да и рукой махнул:

– Поехали, Илюшка! Как завтра погода хорошая будет, так и поедем, санки свои возьмем, покатаемся всласть.

Чего ж не развеяться? После страшной Веркиной смерти боярин себе еще не завел новой полюбовницы, ну так хоть на людях побывать. А может, еще и приглядит кого, потом словечком перемолвится, да и дело сладится?

– Благодарствую, батюшка. А то еще можно бы и Апухтиных позвать? Марья моя от дочки хоть и никуда, а все ж на пару часиков вырвется?

Алексей расплылся в довольной улыбке.

А и то, Николка доволен, в доме у него нынеча мир да спокойствие, бабы над малышкой мурлыкают, даже боярыня его довольна. А и Илюха молодец. Воле родительской не прекословит, выгоду для себя найти старается. Оно-то понятно, ласковый теленок двух мамок сосет, да ведь не каждый то делает!

Знают многие, а делают-то сколько, один человек на сотню?

То-то и оно…

– А и позови, Илюшка.

– Дозволишь нам вдвоем с Устей съездить, батюшка? Вроде как Аксинья там не особо ко двору пришлась, а вот Устя с Машкой моей вмиг сдружились, щебечут, ровно два щегла.

– Езжай, сынок, скажи, пусть сани заложат, и езжай.

– Благодарствую, батюшка.

Илья поклонился – и вышел вон.

Устя его в коридоре поймала:

– Согласился?

– Едем, Устяша.

А что Илюшка и сам санями править может и что сестру ему покатать чуточку подольше не в грех, и за город выехать, и к роще подъехать… ну так что же?

Часом раньше, часом позже, кто там проверять будет? Сказано – к Апухтиным поехали… а что кружной дорогой, так это и неважно, поди. Просто дорога такая.

* * *

Сенная девка Михайлу в коридоре остановила, шепотом позвала за собой. Симпатичная девочка такая, ладненькая, все при ней, с какой стороны ни посмотри, хоть спереди, хоть сзади, так руки и тянутся. Михайла и отказываться не стал.

– Ну, пойдем, хорошая…

Думал парень, что его за сладеньким зовут, а оказалось…

Сидит в горнице, на скамейке, боярин Раенский, смотрит внимательно. И как-то сразу Михайла понял – врать не надобно. Так и правду ведь сказать можно по-разному?

Поклонился на всякий случай, рукой пола коснулся.

– Поздорову ли, боярин?

– Знаешь меня…

Не спросил, утвердил. Ну так Михайла все одно ответил:

– Кто ж тебя, боярин, не знает, разве что дурак последний? А так всем ты ведом, все о тебе говорят.

– А говорят-то что?

– Что хороший ты, боярин. Уж прости, из казны лишку не черпаешь, о своих заботишься…

Практически так все и есть. Только вот кто – свои и что – лихва? Кому греча крупная, кому и жемчуг мелкий будет, так боярин Раенский из вторых как раз. Но Платон хмыкнул, лесть по вкусу ему пришлась, бревно в своем глазу боярин давно на доски распилил да продал с выгодой.

– На правду похоже. А еще что говорят?

– О родстве твоем с царицей, о том, что племянника ты любишь, всего самого лучшего для него хочешь…

Теперь уж очередь Раенского улыбаться настала. Понятно, хочет. Но не говорить же вслух, что он для Феди венец царский достать мечтает? Измена сие, Слово и Дело Государево!

– Смотрю я, ты паренек неглупый.

Михайла поклонился. Вот теперь точно отвечать не надобно.

Ох, только б царица его тогда не приметила… ведь не помилуют. Фёдор наутро проснулся, ровно живой водой умытый, а у Михайлы до сих пор ледяным ветерком по спине пробегало. Как вспомнит он лицо царицы, страшное, старое, так сердце и зайдется.

А с другой стороны… узнать бы про тайну эту!

Тайны у царей дорого стоят, он бы и боярство тогда получил.

Голову с плеч снимут? Это у других, у глупых! Он умный, он справится.

– И Фёдора любишь. Любишь ведь?

И глаза так прищурены, ехидно, жестко…

Михайла и отозвался в тон боярину:

– И царевича люблю. И себя люблю. И человек он хороший, и выгодно мне при нем быть. Сами знаете, кто был, а кто сейчас. Кому б отработать не захотелось?

– Пожалуй, и многим. Столько пиявиц ненасытных, сколь ни дай им, все просят, все молят. Дай – дай, отдай – подай. А работать-то никто и не желает.

– Когда многого хочешь, многое и спросят. Разве нет?

– И то верно. Сестра моя с тобой говорила. А теперь и я скажу. Служи моему племяннику верно, и я тебя милостями не оставлю.

– Буду служить, боярин. И государыне Любаве, и племяннику твоему, и тебе, верно и честно.

Боярин оговорку заметил, но сделал вид, что не понял. Понятно же, по статусу называют… а не по тому, кого Михайла первого слушаться будет. Но боярина и так устроило. Заговорил он уже о том, что его волновало:

– А коли так… Фёдор на эту Устинью только и смотрит. Ведомо тебе это?

– Ведомо, боярин. Сам я несколько раз его в церковь сопровождал, когда он зазнобу свою повидать желает.

Несколько! Каждые три дня и сопровождал, теперь боярышня Устинья так в храм и ходила. Поутру, с сестрой и матушкой. Молилась усердно. О чем? Кто ж знает, губами шевелила беззвучно, а ликом так чистый ангел. Видно, что молится она, а не парней разглядывает.

Любовались оба, и Михайла, и Фёдор, только царевич открыто, а Михайла исподтишка. Еще успевал и с Аксиньей переглянуться.

Как поранили его да пригласил Заболоцкий заглядывать, стал он иногда бывать на подворье, хоть и нечасто. Хотел с братом Устиньюшкиным подружиться, да тот буркнул что-то и ушел восвояси. Михайла не унывал.

Насильно мил не будешь?

Так он и не насильно, а постепенно, потихоньку, по шажочку единому, всегда у него все удавалось. Разве что Устинья дичится да брат ее не улыбается.

Странные люди. Ну так то до поры до времени, найдет Михайла к каждому свой подход!

– Вот и ты на нее посмотри пристально. Нет ли там колдовства какого худого? Чем она царевича взяла таким? Видывал я ту Устинью, рыжа да тоща, чего в ней лакомого?

Михайла едва удержаться успел, чуть на боярина как на дурака не воззрился.

Рыжая? Тощая?

Да в уме ли ты, боярин?! Али не чувствуешь, какой свет от нее, какое тепло? А все ж не удержал лица, что-то боярин понял.

– Тебе она тоже нравится, что ль? Да что в ней такого-то?

– Нравится. – Михайла решил, что лучше не врать. – Теплая она. Ясная вся, хорошо рядом с ней. Няньку она свою выхаживала… добрая.

– Теплая, добрая… тьфу!

Промолчал Михайла.

Оно и понятно, боярину такие бабы, как царица Любава, – выгоднее, привычнее. Они во власть прорываются, зубами прогрызаются. А Устинье власть не предложишь, нутряным чутьем Михайла понимал – не надобна ей та власть! И дважды, и трижды не надобна!

Ей бы рядом с любимым жить, греть его, заботиться, вот и будет счастье. Михайла на этом месте только себя и видел. Вот нужна ему именно такая, домашняя, тихая, ласковая…

– Ладно. Вот, возьми… задаток.

Михайла тяжелый кошель принял, а внутрь не посмотрел, на боярина уставился:

– Без дела деньги не возьму, боярин.

– Дело простое будет, при Фёдоре и впредь рядом будь. Вот и сладится.

– За то мне и денег не надобно.

– Надобно. Не просто так даю, мало ли, что купить, кому платок подарить – понял? Для дела тебе серебро дано, не на девок тратить.

Теперь Михайла кивнул:

– Когда так – то согласен я, боярин.

Раенский фыркнул, но не сердито. Так, скорее… уговаривать тут еще всякого. Вот не хватало! И отпустил Михайлу.

Тот и пошел, задумался.

Не верил он в доброту боярскую, нет там и тени доброты. А вот жажда власти есть, ненасытная. И денег, и побольше, побольше… это Михайла в людях легко опознавал, сам такой.

А что боярину надобно?

А и посмотрим. Хитер боярин, да и мы не из лыка сплетены. Авось и его переиграем. А нет… тогда – отпоем!

* * *

Царица Марина пальцами ленты перебрала, поморщилась.

Да, вот эта, алая, в волосах ее смотреться хорошо будет. Нового ей аманта[2] искать надобно.

Илья был, да весь вышел. Жаль, конечно, а только… не будет от него пользы.

Аркан он ее сбросил, новый скоро не накинуть, да и вдругорядь его сбросить легче будет. Проще. Ежели один раз помогли, то и второй углядят да помогут. И нашлась же дрянь такая… Кто только и помог ему?

Нет, не надобно ей сейчас наново воду мутить. Обождать потребуется, так она лучше подождет, сколь надобно, пока не разберется во всем, пока о врагах своих не узнает. Да-да, врагах, ведьме любой, кто чары ее порвать может, враг лютый.

Хорошо бы Илью до донышка выпить, а только рисковать не хочется. Заподозрит чего… даже когда не сам заподозрит, а те, кто ему помог, добром это не закончится. Нет-нет, как говорили латы древние, Caesaris uxorestsuprasuspicio, или «Жена Цезаря вне подозрений». Даже странно, что вымерли, вроде ж и не дураками были?

А и ладно! Иногда и потери случаются, с ними просто смириться надобно. Давненько не бывало такого, но и у купцов есть прибыток, а есть и убыль.

Хотя и обидно было государыне!

Слухи по столице ползут, змейками заплетаются, до палат царских доносятся… Оказывается, Илья ей в любви клялся, а сам какую-то девку по сеновалу валял, дитя ей сделал! Это что ж? Она у него не одна была?

Обидно сие!

Неприятно даже как-то… ей что – изменяли?

Нет, Илюшенька, и не надейся, что вновь я тебя к телу своему белому допущу! Девку свою валяй, дочку нянчи, а ко мне ты впредь и на три шага не подойдешь, так-то!

Кого б себе приглядеть?

Подумала царица, потянула из шкатулки ленту зеленую.

Зеленую – матовую, как глаза бедовые, зеленые. Видела она такого парня в свите Фёдоровой. А почему б и не его? Стати у него хорошие, глаза шальные, хитрые, сразу видно – из умеющих. Вот и побалуются. И один он, ни родни у него в столице, ни друзей, когда и помрет, никто горевать да розыск вести не будет. Тоже хорошо…

Приказать позвать?

Пожалуй что… только не сейчас, а вот к завтрему, как соберет государь Думу боярскую… там и с новой мышкой поиграть можно. Али к послезавтрему приказать приготовить все?

Стекла сквозь пальцы в шкатулку лента зеленая, из нее вслед за мыслями другая потянулась.

Надобно сегодня Бориса расспросить, нравится ему, когда супруга в дела его входит, а что у нее свой интерес, и не догадывается мужчина.

И царица ловким движением в черные локоны алую ленту вплела, как кровью перевила.

Не любила она, когда ее волосы трогали. И причесывалась сама, и косы сама плела – куда ей спешить? Времени много, царица она…

А должна стать матерью царя будущего.

Пора готовиться.

Ох, пора…

Нужен ей будет зеленоглазый, а то и не один он. Сколько сил еще ритуал потребует? Не надорваться бы! Ничего, мужчин во дворце много, приглядит еще себе пару-тройку овечек на заклание, чай, не убудет с Россы, она большая.

* * *

Велигнев у рощи стоял, на свет смотрел.

– Пора домой тебе, Агафьюшка. Пора уж, не то в дороге застрянешь.

– И я так думаю, Гневушка. Пора мне к внучке, истомилось сердце, неладное чувствую…

– Впереди ее неладное, после Святок начнется, после поста. Сама знаешь, слухи везде летают.

– Знаю. Отбор для царевича…

– Выбрал он уже. При тебе еще выбрал. Остальное – так, зубчики на листиках.

– А зубчики те и укусить могут больно.

– Внучка у тебя не из лыка сплетена, да и сила в ней проснулась. Добряна говорит, немалая…

– Добряна та… когда б она чему девочку научила!

– Ты научила.

– Мало!

– Вот и доучишь постепенно. Сейчас, когда знает она о силе своей, проще будет и ей, и тебе. Огонь в клетке не удержишь, вырвется, руки опалит, а то и вовсе сожжет. Слушай о другом. То, что Добряне ты передашь, то, что внучке скажешь. Важно это. Очень важно.

– Ты уж месяц хвостом виляешь. Давно б сказал.

– Сказал, когда уверился. Добряне скажи, что неладно в столице. Пусть рощу защищать готовится, сама укрываться, случись что. Ваша сила – не клинок, она – щит. Сама знаешь. Я к ней человека направлю, с дружиной малой, да достанет ли их сил? Не ведаю… А еще скажи, что магистр Родаль вторжение готовит.

– Войско собирает?

– Нет, Агафья, подлее все, грязнее, безжалостнее. Не готовится он воевать, готовится острым стилетом пройти да в сердце ударить. Пара тысяч орденцев у него есть, а более ему и не надобно. Когда сорвется план его, ему и ста тысяч недостанет, все в Россе останутся. Всех захороним. А коли удастся подлость его, пары тысяч человек хватит ему, чтобы к столице пройти, это четыре, ну пять галер. Поднимется по государыне Ладоге, да и высадит своих. Того ему хватит, чтобы столицу удержать да по рощам священным ударить, а народ, может, и не поймет ничего, вначале-то.

– Как – не поймет?!

– Агафья, что ты, ровно вчера родилась? Какое тому народу до царя дело? До Бога высоко, до царя далеко, а вот урожай репы и окот у овец – оно и ближе, и понятнее.

– И то верно, Гневушка. Когда все они быстро сделают, и не заметит никто. Могу я про то Устинье рассказать?

– Расскажи обязательно. Неглупа у тебя внучка и стараться будет, а вдруг заметит что да предупредит кого надобно? Иногда и секунда во спасение идет.

– А еще что внучке рассказать?

– Добряне в палаты царские хода нет. А там измена затаилась. Обо всех только Магистр знает, я о тех, о ком прознал, скажу. Колдун там сильный есть – темный, страшный. О нем точно поведали. Давно уж он там, больше двадцати лет.

– И до сих пор скрывается?

– Сумел как-то. Ведьма там есть. Кто – не знаю, то ли при царице, то ли сама царица. Говорят, еще есть нечисть какая, но то мне уж точно неведомо. Знаю только, что не одно исчадье скорпионовое в палатах царских обретается. Борис-то неплох, а вот отец его слаб был. Телом слаб, духом слаб… вот и напустил в страну всякой нечисти иноземной.

– Не все они плохи там.

– Да обычные-то люди в любой земле ровно как и мы. Им бы спокойно жить, детей ро2стить, жизни радоваться, того и довольно будет. А вот правителям их мало все, да и впредь мало будет, пока Росса стоит. Богатые мы, страна у нас большая, леса великие, горы могучие. А на их Лемберг с Франконией поглядишь, так и не поймешь вдруг – то ли страна, то ли кто клопа о ту карту придавил. Крохотные они, а правителю-то завсегда побольше кусок в свой рот хочется. Вот и лезут к нам, и лезть будут, военной силой не взяли, так хитростью да подлостью зайти решили. С разбором пускать всю ту нечисть надобно было, с опаской и остережкой, да патриарх тот, Иоанн, будь он неладен, фанатик неудельный, к нам век бы не прислушался. Орал, что мы с любой нечистью заедино… ты и сама небось помнишь. И Макарий вслед за ним, дурак бессмысленный, нашел с кем бороться!

– Как не помнить. И рада бы забыть, да не получится.

– Мы б подсылов иноземных выловили, а вот он… сама понимаешь, молитвой их не одолеть, тут искренним надо быть, до последней жилочки, верой гореть. Он-то горел, да сам он на каждой пристани не встанет, каждого приезжего из той иноземии не встретит. А ежели какой поп чего и пробормотал…

– Наша-то сила всяко действует. А крест да молитва – только у верующих.

– То-то и оно. Внучке своей передай, пусть в палатах царских осторожна будет, глотка лишнего не выпьет, яблока не съест. Не отравят, так испортят.

– Хорошо, Гневушка. Но Устя и сама осторожная. Я ведь и не догадывалась, что сила у нее проснулась, молчала она до последнего и дальше молчать будет. Ежели и откроется кому, только по надобности великой, когда выхода другого не останется.

– А саму силу ее ты почуяла?

Агафья только руками развела:

– Не знаю, как такое быть могло. Чтобы через смерть она прошла, а жива осталась. Молилась я Матушке, а только молчит Богиня. Не наше то дело. Не надо в это лезть.

– Вот и я… спрашивал, а ответа нет. Ровно о пустом месте спрашиваю!

– Гневушка?

– Ровно внучка твоя и во власти Живы – и вне ее. Не знаю, как может так быть. Жизнь горит, а чужая смерть глаза застит.

– Не опасно то для нее, Гневушка?

– Сама знаешь – опасно. И меч опасен, когда с ним обращаться не умеешь. Только вот не знаю я, что спрашивать, не знаю и чем помочь ей. Передай от меня.

Качнулся в крепкой ладони серебряный коловрат, посолонь загнутый. Восемь лучей огнем блеснули.

– Когда нужда придет – разберется.

– Хорошо, Гневушка.

– Да скажи – огонь себе дорогу даже в горе проложит, наружу выйдет, любое болото одолеет. Ей то не повредит, она и так – огонь[3].

– Точно – не навредит?

– Ей – никогда. А для кого дано мне – не знаю, то ли для внучки твоей, то ли для другого кого – ей дано, ей и разбираться надобно.

– Ох, Гневушка. Страшно мне, боязно. Черное надвигается, жуткое, чую, кровь будет великая, литься будет так, что поля покраснеют.

– Не робей, Агафьюшка. Когда предупредили нас, считай, уже половину дела сделали. Одолеем супостата. И не таких видали, а и тех бивали.

Агафью бравада волхва не обманывала, она только на ветру ежилась, в шубу куталась, хотя волхву и вечный лед не заморозит.

Одолеем?

Оно и понятно, а сколько своих положим? Сколько россов поля рудой окропят? Женщина она, природой так назначено – мужчинам воевать, женщинам беречь. А сейчас сберечь не получится… кого? Кого недосчитается она к лету, о ком плакать будет? Лучше б о ней плакали, да Жива-матушка сама рассудит. На то она и Плетельщица Кружев, Хозяйка Дорог, много имен у нее, много ликов, отражений…

Только для каждого лика одно верно.

Живе не на коленях молятся, а делом. Равно как и Роду. Боги тому помогают, кто сам работать не забывает. Вот и будем делать…

А и ничего!

Верно Гневушка сказал, и не таких видывали! Только трава на курганах гуще растет. Хорошая трава, кровью вражеской напитанная.

Кто к нам в Россу приходил, те в ней и оставались, поля удобряли. И правильно это, пусть выжившие запоминают, пусть внукам и правнукам своим передают: не ходите на Россу. Не вернетесь!

* * *

Агафья про внучку думала, Устинья в роще с Добряной разговаривала, Илья поодаль сидел, на пне большом, березовом, на корни выворотня откинулся, отдыхал, успокаивался.

Добряна на него посмотрела уже, сока березового налила да выпить сказала. Медленно, по глоточку.

Илья так и выпил, и сидел теперь, улыбался. Хорошо ему было, спокойно и уютно. Устинья за него не волновалась, Добряна им все объяснила до того, как сока налить.

Аркан он, хоть и не видно его, а все ж силы тянет. А человек – не беспредельный. Где тонко, там и рваться будет. У кого сердце разорвется, у кого ноги откажут, у кого кровь по жилам бежать хуже станет, у кого желудок будто ржой выедать будет[4].

Не угадаешь так-то.

А чтобы восстановиться, пусть Илья березового сока попьет. Его Священное дерево само дает, по просьбе волхвы, дерево железом не ранят, насильно соки не берут, оттого и полезнее они в сто раз будут. Сок по жилочкам разбежится, силой тело напитает, оно и само потихоньку с любой хворью справится. Так-то оно еще и лучше будет.

Илья и не отказался.

Добряна ему еще и невесту предложила потихоньку в рощу привезти. Все ж роды ранние были, может, и ей оправиться от них надобно, а не вдругорядь ребеночка зачинать. Как окрепнет, сразу легче будет. И ребенок здоровеньким родится.

И с этим Илья согласен был, Марьюшку привезти обещал после свадьбы. И дремал сейчас под березой, словно и не лежал у нее снег на ветках.

А все одно тепло в роще. Хорошо в ней, уютно. Сила греет… Илья хоть и не волхв и не быть ему волхвом, а кровь в нем сильная, старая. И ему тут тоже хорошо.

– Добрянушка, точно? Нет на нем ничего?

– Ты и сама видишь уж. Чего спрашиваешь?

– Опыта у меня мало. Вдруг чего и не замечу?

– Все ты подмечаешь, не трави себя. Нет на твоем брате черного, ни аркана, ни ниточки. Не бывал он в палатах царских?

– Бывал уж. И неоднократно.

– И ведьму там не видывал?

– Когда и видывал, не решилась она, наверное, второй раз руки к нему протянуть.

– И то верно. Трусливые они, стервятницы, падальщицы, с сильным не свяжутся, беспомощного загрызут. Она себе кого нового подыщет, а ты теперь втрое осторожнее будь. Ты для них – ровно алмаз, на дороге найденный. Когда учуют тебя да из тебя силы высосут, много чего для себя сделать смогут. И молодость продлить, и что захочешь…

– А я чуять не буду, что силы из меня сосут?

– Брат твой много чуял? Сейчас, как сила твоя проснулась, ты и заметишь, и ответишь, есть у тебя щит. И то – одолеть могут. Я тебе про все способы расскажу, да и прабабка твоя добавит. На крови, на волосах, с водой и пищей… много как зелье подсунуть можно, на то они большие мастерицы. На гребне и то бывало! Царапнут, как косы чесать будут, – и довольно того. Яд-то по жилочкам и так разбежится.

– Запомню.

– А главная тут беда в другом. Как была б ты необучена, просто старой крови, ты б и не почуяла, что дар из тебя сосут. Чувствовала б себя плохо, безразличие накатывало, ребеночка скинуть от такого можно, он колдовке еще больше силы даст. А самое ужасное, что и не понимает жертва, что с ней творят. Живет ровно за стеной каменной, в мешке сыром, а пожаловаться и не на что. Как сказать, что радости в жизни нет? Устинья?! Устя!!! Да что с тобой?! УСТЯ!!!

Глава 2

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой

Море кругом черное, тихое, спокойное. И в нем огонь горит.

Черный, яростный.

И я к нему тянусь. Понимаю, что так надобно.

И еще кое-что понимаю, такое, что подумать страшно…

А ведь это со мной и случилось!

Вспоминаю сейчас свою жизнь черную, страшную… все так и было, видимо! Покамест дома я жила, я мечтала о чем-то. И в Бориса влюбилась безудержно, и ровно крылья у меня за спиной развернулись.

А потом что?

А потом, видимо, на отборе меня и испортили. Легко то сделать было, не ожидала я зла.

Кто?

Узнаю – не помилую!

Потому и прожила я, ровно в мешке каменном, потому и не боролась, не тянулась никуда… ежели сейчас здраво подумать – в монастыре я только и опамятовалась!