Не говори никому. Беглец E-Book

Harlan CobenTELL NO ONECopyright © 2001 by Harlan CobenGONE FOR GOODCopyright © 2002 by Harlan CobenThis edition is published by arrangement with Aaron M. Priest Literary Agency and The Van Lear Agency LLCAll rights reserved

Перевод с английского Александры Панасюк, Алексея Круглова

Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки Ильи Кучмы

Роман «Не говори никому» ранее издавался под названием «Никому ни слова», роман «Беглец» — «Пропащий», «Прощание с прошлым».

Кобен Х.

Не говори никому ; Беглец : романы / Харлан Кобен ; пер. с англ. А. Панасюк, А. Круглова. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2021. — (Звезды ми­рового детектива).

ISBN 978-5-389-19055-9

16+

Романы Харлана Кобена, лауреата премий «Шамус», «Энтони» и «Эдгар», литературные критики называют гениальными («New York Times»), острыми и проницательными («Los Angeles Times»), неизменно увлекательными («Houston Chronicle»), превосходными («Chi­cago Tribune») и обязательными для чтения («Philadelphia Inquirer»). Многие из его детективов дебютировали на первой позиции списка бестселлеров по версии «New York Times».

Роман «Не говори никому» номинировался сразу на три литературные премии и был успешно экранизирован (2006). Главный герой получает письма, подписанные именем давно погибшей жены, и решает во что бы то ни стало разгадать тайну ее смерти.

Сюжет «Беглеца» также лег в основу фильма — британского сериала «Пять» (2016). Это история человека, обвиненного в убийстве. Он исчез бесследно, умер для всех, кроме брата, который спустя годы берется расследовать дело, похороненное в полицейских архивах.

© А. Л. Панасюк, перевод, 2010

© А. Н. Круглов, перевод, 2004

© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа„Азбука-Аттикус“», 2020Издательство АЗБУКА®

Посвящается памяти моей племянницыГаби Кобен (1997–2000),нашей маленькой Мышки...

Маленький спросил: «А куда исчезает любовь, ко­гда мы умираем и уходим на небо? Ты будешь любить меня, когда меня не станет?»

Большой взял Маленького на руки, и они вместе смотрели на сверкающие звезды, на плывущую по небу луну. «Взгляни, Маленький. Видишь, как ярко горят звезды? А ведь многие из них давным-давно погасли... Но свет их все летит к нам в ночной темноте. Вот и любовь, как звездный свет, не умирает никогда...»

Деби Глиори. Что бы ни случилось

Пролог

Я просто обязан был что-то почувствовать. Что-то такое, о чем обычно пишут в книгах: мороз по коже, застывшее напряжение в воздухе, зловещие нотки в завывании ветра... Какой-нибудь тайный знак, понятный лишь мне и Элизабет. Есть несчастья, которых мы почти ожидаем (пример тому — случай с моими родителями); другие же сваливаются на нас внезапно, сокрушая все, что составляло смысл нашего существования. Вот моя жизнь до трагедии. Вот — после. Ничего общего.

В день годовщины Элизабет казалась понурой. Я не придал этому значения: моя жена с детства имела склонность к меланхолии и частенько погружалась в глубокую задумчивость. Однако в тот вечер мне впервые показалось, что между нами возникла некая отчужденность. А может быть, я все это выдумал позже? К тому моменту наши отно­шения выдержали многое, и я размышлял, выдержат ли они еще и эту правду. Или, в случае если я решу промолчать, эту ложь.

Кондиционер рычал, будучи включен на максимум, ­снаружи было жарко и влажно — типичный для этих мест август. По мосту Милфорд мы пересекли Делавэрское ущелье и, заплатив дружелюбному служащему, въехали в Пенсильванию. Еще через десять миль, увидев надпись на камне, гласившую: «Озеро Шармейн — частное владение», я свернул на проселочную дорогу.

Пыль захрустела под шинами, как под копытами арабского скакуна. Элизабет приглушила радио. Краешком глаза я заметил, что она изучает мой профиль, и у меня екнуло сердце. Справа промелькнули два оленя, щиплющих листья. Звери было встревожились, однако, осознав, что мы не представляем никакой опасности, вернулись к прерванной трапезе. И вот озеро. Солнце уже садилось. Его умирающий свет окрашивал небо в оранжевый и пурпурный; верхушки деревьев будто охвачены огнем.

— Не могу поверить, что мы снова здесь, — сказал я.

— Ты же сам все это придумал.

— Да, но тогда мне было двенадцать!

Элизабет сдержанно улыбнулась. Редкий подарок, каждая ее улыбка надолго оставалась в моей душе.

— Это романтично, — заявила она.

— Это ерунда.

— А я люблю романтику.

— Ты любишь ерунду.

— Ты ведь сам заводишься каждый раз, когда мы сюда приезжаем.

— Ну, тогда мое имя — мистер Романтик.

Жена засмеялась и взяла меня за руку.

— Пойдем, мистер Романтик, а то темнеет.

Озеро Шармейн. Это название придумал мой дед, и оно буквально выводило бабушку из себя. Бабушке, видите ли, хотелось, чтобы озеро назвали в ее честь — озеро Берты. А дед сделал вид, что не понял. Два очка в его пользу.

Пятьдесят с лишним лет назад здесь располагался летний лагерь для богатеньких детишек. Видно, дети порядком допекли владельца озера, потому что он буквально за гроши продал и его, и всю окружающую территорию моему деду. Дед снес бóльшую часть строений, оставив и подремонтировав только директорский домик. Правда, в глубине­ леса, куда он не имел привычки заглядывать, сохранилось несколько полуразрушенных домушек. Я вместе с сестрой Линдой обожал играть там в прятки, разыскивать пыльные сокровища, выслеживать Лешего, в существовании которого мы были уверены, как в своем собственном. Элизабет редко присоединялась к нашим походам. Она любила обжи­тые места, а загадки ее пугали.

Как только мы вышли из машины, меня окружили духи прошлого. Полным-полно духов, кружащихся вокруг и настойчиво требующих внимания. Выиграл, как всегда, отец. Тишина на озере стояла оглушительная, и все-таки я бы мог поклясться, что слышу, как он с радостным воплем летит с мостков — колени прижаты к груди, на лице — сияющая улыбка, упоение от восторга, светящегося в глазах его единственного сына, — и с оглушительным плеском рушится в воду возле загорающей на плоту мамы. Она ругает отца и смеется.

Я моргнул, и видения отступили. Но смех мамы, крик отца, плеск воды все еще слышались в тишине озера, и я подумал, что, возможно, отзвуки тех дней не затихли навсе­гда, что где-то в верхушках деревьев до сих пор звучат голо­са моих родителей. Мысль, согласен, не самая умная.

Воспоминания, знаете ли, ранят. А приятные — осо­бенно.

— Все в порядке, Бек? — окликнула меня Элизабет.

Я повернулся к ней:

— Если не ошибаюсь, мне пора начинать заводиться?

— Извращенец.

Элизабет двинулась вперед по тропинке — подбородок поднят, спина прямая, — и я вспомнил, как впервые увидел эту походку. Я ехал по крутой и ветреной Гудхарт-роуд на велосипеде с бананово-желтым сиденьем и изображением Бэтмена на раме. Ехал без рук, как и подобает крутому семилетнему парню. Ветер откидывал назад волосы и выжимал слезы из глаз, я пропустил фургон, проезжавший мимо старого дома Раскинов, повернул за угол и — вот моя Элизабет! Она шла там с самодельным браслетом на руке, прямая, надменная и невероятно веснушчатая.

Две недели спустя мы встретились в школе, во втором классе, у мисс Собел и с тех пор — только не улыбайтесь, — с тех пор были неразлучны. Взрослые и посмеивались над нами, и недоумевали; детская дружба переросла сначала в первую любовь, потом в подростковую увлеченность, а вскоре и в юношескую страсть. Все ждали, когда же мы наконец перерастем наши отношения. Все, даже мы сами. Мы были неглупыми ребятками, особенно Элизабет, — первые ученики в классе и так далее, — поэтому прекрасно сознавали странность ситуации.

Только вот мы здесь, уже двадцатипятилетние, семь меся­цев как женатые, на том самом месте, где впервые по-на­стоящему поцеловались.

Слащаво звучит, я знаю.

Ветви деревьев загораживали узкую сырую тропинку, приходилось все время отводить их в сторону. Воздух был напоен смолистым ароматом сосен, из густой травы позади нас с жужжанием поднимались тучи москитов и другой летучей мелочи. Тени деревьев сплетались в невероятные фигуры, которые можно было толковать так же свободно, как плывущие в небе облака или пятна в тесте Роршаха.

Мы свернули в гущу кустарника и начали продираться к заветной цели. Элизабет по-прежнему шла впереди, я в двух шагах за ней. Теперь это кажется почти символичным, а тогда я считал, будто ничто не может нас разлучить, и доказательство тому — долгая история нашей любви. И я виноват в том, что так беззаботно отпустил ее от себя.

Виноват.

Элизабет свернула вправо, к большому продолговатому камню, возле которого и росло ТО САМОЕ дерево. Наши инициалы были глубоко врезаны в кору.

Э. П.

+

Д. Б.

Ну и конечно, сердечко вокруг. Под всем этим недора­зумением было процарапано двенадцать линий, по числу лет, прошедших со дня нашего первого поцелуя. Я чуть было не ляпнул что-то о сентиментальных недоумках, однако, посмотрев на лицо Элизабет, потерявшее к тому времени значительную часть веснушек, на линию подбородка, на длинную, грациозную шею, спокойные зеленые глаза, темные, заплетенные в густую косу волосы, промолчал. В тот момент я чуть было не рассказал ей все, но что-то меня остановило.

— Я тебя люблю, — сказал я.

— Уже прослезился?

— А как же!

— Я тоже тебя люблю.

— Ага! — злорадно парировал я. — Сама не лучше!

Элизабет улыбнулась — как мне показалось, не очень уверенно. Я обнял ее. Когда, двенадцать лет назад, мы наконец-то набрались смелости поцеловаться по-настояще­му, от нее пахло чисто вымытыми волосами и клубничными конфетами. Тогда я был ошеломлен новизной ощущений. Теперь от моей жены пахло сиренью и корицей, а я почувствовал, как поцелуй, подобно теплому светящемуся облачку, поднимается из самых глубин сердца. Я до сих пор испы­тывал шок, когда ее язык касался моего. Элизабет отстранилась и перевела дыхание.

— Уступаю тебе почетное право, — сказала она и отдала ножик, чтобы я вырезал на дереве тринадцатую линию. Три­надцать. Теперь это кажется предзнаменованием.

Когда мы вернулись к озеру, уже стемнело, луна плыла по небу одиноким маячком. Было очень тихо, даже сверчки почему-то молчали. Мы быстро разделись, я взглянул на Элизабет в лунном свете и почувствовал комок в горле. Она нырнула первой, почти беззвучно, я неуклюже прыгнул за ней. Вода оказалась неожиданно теплой. Элизабет плыла, делая четкие, уверенные гребки, волны будто расступались перед ней, я с плеском двигался следом. Звуки разлетались по поверхности озера, как брошенные ловкой рукой камешки. Элизабет повернулась ко мне, мы обнялись.­ Я всегда любил прикасаться к ее коже. Она прижалась всем телом, я слышал ее дыхание и чувствовал биение сердца. Такие живые звуки. Мы поцеловались. Мои руки скользну­ли по ее спине...

После — а прошло все просто замечательно — я подтянул к себе плот и рухнул на него, переводя дух. Ноги свободно болтались в воде. Элизабет нахмурилась:

— Ты что, собираешься отвернуться и уснуть?

— И даже захрапеть.

— Ох уж эти мужчины!

Я улегся на спину, закинув руки за голову. Тучи закрыли луну, ночь стала еще черней. Воздух был неподвижен, я отчетливо слышал, как Элизабет выходит из воды на мостки, и даже разглядел ее обнаженный силуэт. Стоит ли говорить, что она была сногсшибательна. Я наблюдал, как жена, наклонившись, выжимает волосы и, выпрямившись, откидывает их назад.

На меня опять нахлынули мысли о недавнем происшествии, я все еще не верил в него до конца. Плот сносило течением, он отплывал все дальше и дальше от пристани, я начал терять Элизабет из виду. В тот момент, когда ее силуэт окончательно пропал в темноте, я вдруг решился: расскажу ей все! На меня нахлынуло невероятное облегчение. Волны с тихим шорохом бились о плот.

И тут хлопнула дверца машины.

Я рывком сел.

— Элизабет?

Тишина, слышно лишь мое прерывистое дыхание.

Я попытался разглядеть, что происходит. Тьма стояла непроглядная, но на какое-то мгновение показалось, что я уви­дел жену. Она стояла, молча рассматривая меня. И вдруг исчезла.

Я поморгал и снова вгляделся в темноту. Тщетно.

Сердце ушло у меня в пятки.

— Элизабет!

Нет ответа.

Я запаниковал. Нырнул с плота и поплыл к берегу. Казалось, что я чересчур громко гребу руками. Так громко, что не слышу происходящего на берегу. Я остановился.

— Элизабет!

Ни звука. Тучи все еще закрывали луну. Может, Элизабет зашла в купальню? Или просто решила достать что-то из машины? Я открыл рот, чтобы позвать еще раз.

И тут услышал ее крик.

Я опустил голову и поплыл. Поплыл так быстро, как только мог, руки и ноги лихорадочно колотили воду. К несчастью, до мостков было слишком далеко. Я попытался хоть что-нибудь разглядеть, но луна все не показывалась.

Послышались звуки борьбы, вскрики, будто кого-то тащили силком.

Наконец я увидел причал. До него оставалось шагов двадцать, не больше. Я начал грести еще быстрее. Легкие горели, я наглотался воды, руки рывками двигали тело вперед. Вот она — лестница! Я вцепился в нее и с усилием выдернул себя из воды. После Элизабет мостки еще оставались­ влажными. Я вгляделся в сторону купальни и ничего не увидел.

— Элизабет!

Что-то вроде бейсбольной биты воткнулось мне в солнечное сплетение. Я разинул рот и согнулся пополам, пытаясь вздохнуть. И опять удар, теперь по затылку. В череп будто забили огромный гвоздь. Колени подломились, я упал и, ничего не соображая, схватился руками за голову, пытаясь унять боль. И тут меня ударили прямо в лицо.

Теряя сознание, я рухнул в озеро. Элизабет закричала снова — на этот раз мое имя, — но все звуки затихли, и я ушел под воду.

Глава 1

Восемь лет спустя

Очередная малолетка разрывает мне сердце.

Карие глаза, курчавые волосы, белозубая улыбка. Ей четырнадцать и...

— Ты беременна?

— Да, доктор Бек.

Я старался не зажмуриться. Это далеко не первая девочка, пришедшая на прием с подобной новостью. Не первая даже за сегодня. Я работаю педиатром в клинике Вашингтон-Хайтс с тех пор, как пять лет назад окончил ординатуру в находящемся поблизости Колумбийском пресвитери­анском медицинском центре. Согласно программе «Медикэйд», мы помогаем нуждающемуся (читай: бедному) населению: терапия, гинекология и, конечно, педиатрия. Потому многие и считают меня добреньким благотворителем. Они ошибаются. Я люблю свою работу, и мне скучно быть педиатром в каком-нибудь богатом пригороде, общаться со спортивными мамочками и наманикюренными папочками, в общем, с людьми вроде меня.

— И что ты собираешься делать? — спросил я.

— Не я, а мы с Тереллом. Мы очень счастливы, доктор Бек.

— А сколько Тереллу лет?

— Шестнадцать.

Она взирала на меня, радостно улыбаясь. Мне опять захотелось зажмуриться.

Самое шокирующее, что бóльшая часть подобных бе­ременностей неслучайна. Дети хотят иметь детей, и никто не принимает это в расчет. Да, с ними говорят о контроле рождаемости, предохранении, воздержании и тому подобном. Однако у их крутых друзей уже есть дети, и к ним привлечено всеобщее внимание. «Эй, Терелл, а почему бы и нам не...»

— Он меня любит, — сообщила четырнадцатилетка.

— Ты говорила с мамой?

— Нет еще. — Она сконфузилась и сразу стала выглядеть на свои четырнадцать. — Я думала, вы поможете.

— Разумеется, — кивнул я.

Я уже давно не осуждал их. Я слушал. Впитывал. Несколько лет назад я бы прочел девочке лекцию. Тогда я свысока глядел на своих бестолковых пациентов и обрушивал на их головы горы сведений о саморазрушении и деградации. Но вот однажды, холодным манхэттенским утром, одна из них, изможденная семнадцатилетняя женщина, ожидавшая третьего ребенка от третьего отца, посмотрела мне прямо в глаза и сказала сущую правду: «Вы не знаете, как я живу».

Меня здорово встряхнула эта фраза. Я перестал разыг­рывать белого миссионера и стал просто хорошим докто­ром. Я окружу девочку и ее ребенка всевозможной заботой и не стану объяснять маленькой дурочке, что Терелл скоро исчезнет из ее жизни, что она уже испортила себе будущее и, вероятно, родит еще парочку детей от других отцов до того, как ей исполнится двадцать.

Если думать об этом слишком много, начнешь сходить с ума.

Мы поговорили еще несколько минут. Вернее, говорила девочка, а я слушал. Моя смотровая, исполняющая также обязанности офиса, была размером с тюремную камеру (только не подумайте, что я знаю это по собственному опыту), со стенами, выкрашенными в веселенький зеленый цвет, каким красят душевые в школах. Таблица зрения (та, где вы должны называть буквы) висела напротив двери, выцветшие картинки из диснеевских мультиков — на левой стене, огромный плакат с пирамидой питания — на правой. Моя четырнадцатилетняя пациентка сидела на смотровом столе с рулоном специальной бумаги, который выдавался в ходе осмотра каждому посетителю. Непонятно почему, бумага напомнила мне обертку сэндвича из «Карнеги дели».

Радиатор жарил на полную мощность, потому что в мес­те, где постоянно раздеваются дети, это просто необходимо. Я был одет в рабочий «костюм»: джинсы, рубашка и яркий галстук с эмблемой благотворительного фонда «Спасение детей» и датой «1994». Я не ношу белый халат. Мне кажется, он пугает малышей.

Моя четырнадцатилетка — я никак не мог отвлечься от ее возраста — была неплохой девочкой. Смешно, но большинство из них именно такие. Я выписал направление к хорошему гинекологу, потом поговорил с ее матерью. Ничего нового или необычного. Как я уже сказал, приходится заниматься такими вещами почти что каждый день. Мы даже обнялись, перед тем как мать с дочкой вышли. За спиной девочки мы с матерью обменялись взглядами. Ко мне ежедневно приводят своих детей примерно двадцать пять женщин, — правда, к концу недели я могу на пальцах сосчитать тех, кто замужем.

Как я уже говорил, я никого не осуждаю. Я лишь наблюдатель.

Проводив посетителей, я взял медицинскую карту беременной и просмотрел несколько страниц. Я вел девочку с тех пор, как был еще ординатором, а ей исполнилось всего-навсего восемь. Она взрослела у меня на глазах. Я попытался вспомнить, как шесть лет назад выглядела моя пациентка, и понял, что девочка мало изменилась. Наконец-то можно зажмуриться и изо всех сил потереть глаза.

И тут истошно заорал Гомер Симпсон: «Почта! Почта пришла! О-о-о-о!»

Пришлось открыть глаза и повернуться к монитору. ­Гомера Симпсона — одного из героев мультика «Симпсоны» — кто-то встроил в систему оповещения компьютерной­ почты, а я и не возражал. Мне даже нравилось.

Только собрался проверить входящие, заквакал интерком, и Ванда, секретарь, неуверенно проговорила:

— Вас... кхм... вас... просит... Шона.

Я понял ее смятение, поблагодарил и нажал мигающую кнопку.

— Привет, солнышко.

— Не надо любезностей, — отозвались на том конце трубки. — Я уже иду.

Я поднялся и прошел по коридору к приемной, куда с улицы входила Шона. Она вошла в маленькое помещение так, будто делала нам одолжение. Шона — топ-модель, все знают ее по имени, так же как Шер или, скажем, Наоми. При росте шесть футов один дюйм она весит сто девяносто фунтов и выглядит, как вы и сами догадались, головокружительно. Все в приемной, повернув голову в ее сторону, невольно подтвердили этот эпитет.

Шона даже не подумала остановиться около секретаря, а секретарю и в голову не пришло ее окликнуть. Кивнув в сторону входной двери, она заявила:

— Ланч. Немедленно.

— Я же говорил, что буду занят.

— Надень пальто, там холодно.

— Слушай, у меня все нормально. В конце концов, годовщина только завтра.

— Столик заказан.

Я заколебался, и Шона это почувствовала.

— Пойдем, Бек! Будет весело. Совсем как в старые доб­рые времена в колледже. Помнишь, когда мы с тобой кад­рили цыпочек?..

— Я никогда не кадрил цыпочек.

— Хорошо, я кадрила без тебя. Надевай пальто и идем.

Я сдался и пошел одеваться. Около моего кабинета одна из мамаш хитро улыбнулась мне и шепнула:

— В жизни она даже лучше, чем на экране.

— Точно, — согласился я.

— А вы с ней... — Мамашка сложила ладони вместе.

— Нет, у нее уже есть кое-кто.

— Правда? И кто же?

— Моя сестра.

Мы сидели в облезлом китайском ресторанчике. Официант-китаец, как оказалось, понимал только по-испански. Шона, одетая в безупречный синий костюм, нахмурилась:

— Это что, мясо Мушу1 в черепашьем панцире?

— А ты попробуй, — посоветовал я.

Мы познакомились в первый день учебы в колле­дже. При составлении списков куда-то пропала буква «а», и вместо Шоны появился Шон. В итоге нас поселили в одну комнату в общежитии. Мы сначала хотели сообщить об ошибке в администрацию, но разговорились и неожиданно почувствовали растущую симпатию. Шона поставила мне пиво, и через час мы решили оставить все как есть. А то еще неизвестно, каких придурков могут к нам подселить.

Я поступил в Амхерст, знаменитый частный колледж в Западном Массачусетсе. И если есть на свете место, где собирается больше маменькиных сынков, чем там, то я его не знаю. Элизабет, наша школьная звезда, выбрала Йель. Конечно, мы могли поступить куда-то вместе, однако, обсу­див все «за» и «против», решили, что надо вести себя по-взрослому и серьезно проверить наши отношения. Вы спра­шиваете, что из этого вышло? Мы дико скучали друг без друга, разлука лишь укрепила чувства, придав им налет романтического страдания.

Слащаво, я знаю.

— Посидишь сегодня с Марком? — спросила Шона с набитым ртом.

Марк был моим пятилетним племянником. Незадолго до окончания института Шона начала встречаться с Линдой. Семь лет назад они поженились, продуктом этой так называемой любви и стал Марк. Ну конечно, не без помощи искусственного осеменения. Линда выносила ребенка, а Шона усыновила. Будучи несколько старомодными, они надеялись, что сын вырастет настоящим мужчиной, и я был призван олицетворять мужское влияние.

Короче, если вспомнить, что творится на работе, моя жизнь явно напоминает шоу «Семейка Осборн».

— Без проблем, — отозвался я. — Как раз хотел посмот­реть новый диснеевский мультик.

— Ой, он замечательный! Не хуже «Покахонтас».

— Вот и отлично. А куда вы собрались, если не секрет?

— Очередное дурацкое мероприятие. Теперь лесбиянки в моде, и наша общественная жизнь стала чересчур бурной. Порой я даже жалею о временах, когда приходилось прятаться по туалетам.

Я заказал себе пиво. Не надо бы... а, ну ладно, одно — не страшно. Шона последовала моему примеру.

— Итак, ты расплевался с этой, как ее там...

— Бренди.

— Точно. Классное имечко! У нее, случайно, нет сест­ренки по имени Виски?

— Мы всего лишь пару раз встретились.

— Я рада, она мне совсем не нравилась — ни рожи ни кожи. У меня для тебя есть кое-кто получше.

— Нет, спасибо.

— У нее потрясная фигура!

— Перестань сватать мне своих подружек, Шона. Пожалуйста.

— Объясни — почему?

— Помнишь ту, последнюю?

— Кассандру?

— Ее.

— И что с ней не так?

— Все так, кроме одной маленькой проблемы, — она лесбиянка.

— О господи. Бек, ты просто шовинист какой-то!

Зазвонил мобильник Шоны. Она откинулась в кресле и, разговаривая, изучала мое лицо. Затем, рявкнув что-то резкое, отключилась.

— Мне пора бежать, — вздохнула она.

Я махнул официанту.

— Заходи завтра вечером, — предложила Шона.

— Что, у лесбиянок нет никаких планов? — притворно удивился я.

— У меня нет. Зато твоя сестра приглашена на официальный прием в доме Брэндона Скоупа.

— А ты почему не идешь?

— Мы не хотим бросать Марка две ночи подряд. Линда не может не пойти, она руководит фондом. А я взяла отгул. Приходи, ладно? Закажем чего-нибудь поесть, посмотрим с Марком видео.

Завтра — годовщина. Будь Элизабет жива, мы бы процарапали на нашем дереве двадцать первую линию. Возможно, это прозвучит странно, но «особые дни» — годовщины, праздники, дни рождения Элизабет — пролетали для меня незаметно. Я загружал себя на полную катушку и просто не успевал страдать. Будни — вот что было самым страшным. Когда я щелкал пультом телевизора и натыкался на «Шоу Мэри Тайлер Мур» или «Ваше здоровье!». Ко­гда рылся на полках книжного магазина и замечал новый роман Элис Хоффман или Энн Тайлер. Когда слушал «Фор топс» или Нину Симон...

— Я обещал зайти к матери Элизабет, — сказал я.

— О, Бек... — Шона была готова возразить и все же сдержалась. — А послезавтра?

— Непременно.

Шона схватила мою руку:

— Ты не пропадешь опять?

Я не ответил.

— Я люблю тебя, сам знаешь! В смысле, если бы мне вообще нравились мужчины, ты был бы первый на очереди.

— Я тронут, — ответил я. — Честно.

— Не убегай, не замыкайся в своей скорлупе! Говори со мной хоть иногда. Будешь?

— Буду, — сказал я. И это была неправда.

Подумать только, я чуть не стер это сообщение!

Мне приходит столько всякого мусора, ну, вы знаете, того, что называют спамом, что рука почти машинально нажимает клавишу «Удалить». Обычно я читаю адрес, и если сообщение от кого-то из знакомых или из больницы — прекрасно. Нет — до свидания.

Я сел за стол и просмотрел расписание. Не продохнуть. Впрочем, как и всегда. Крутанулся на стуле и занес над клавиатурой «удаляющий» палец. Всего лишь одно сообщение, то самое, о котором оповещал Симпсон. Я кинул бег­лый взгляд на адрес и задержался на первых двух буквах темы.

Что за черт...

Экран был отформатирован таким образом, что я видел только эти две буквы и адрес отправителя. Совершенно незнакомый адрес: какие-то цифры и @comparama.com.

Я прищурился и нажал кнопку, сдвинув окно вправо. Каждое нажатие кнопки выводило на экран всего одну букву, в такт нажатиям бухал мой пульс, сбивалось дыхание. Я ждал, не отрывая пальца.

Когда все буквы появились на экране, я снова прочел тему, и в груди похолодело.

— Доктор Бек?

Я не мог разлепить губы.

— Доктор Бек?

— Минуточку.

Ванда заколебалась. Несколько секунд я еще слышал в интеркоме ее дыхание, потом она отключилась.

Я не мог оторвать глаз от экрана.

От: [email protected]

Кому: [email protected]

Тема: Э. П. + Д. Б. /////////////////////

Двадцать одна линия. Я уже четыре раза сосчитал.

Чья-то дурная, жестокая шутка. Я почувствовал, как пальцы сжимаются в кулаки. Знать бы, что за сволочной сукин сын прислал это идиотское сообщение. В Интернете невероятно легко сохранить анонимность; для подлеца, которому посчастливилось жить в наш технический век, нет лучшего укрытия. Но вот какая штука: не так уж много народу знает о нашем дереве и о годовщине. Журналисты и то не докопались. Знают, конечно, Шона и Линда. Элизабет могла поделиться с родителями и дядей. А кроме них...

Что же все это значит?

Нужно было немедленно прочесть само сообщение, однако что-то меня удерживало. Дело в том, что я думаю о Элизабет гораздо больше, чем кажется со стороны. Я никогда не говорю о ней или о случившемся. Люди, наверное, считают меня очень сдержанным и суровым; они уверены, будто я не желаю принимать соболезнований, переживаю горе, как настоящий мужчина. Ерунда, дело совсем в другом. Разговоры о Элизабет ранят, и очень сильно. Я словно опять слышу ее последний крик, вновь передо мной встают вопросы, на которые никто не знает ответа, вновь одолевают мысли о том, что было бы, если бы не... Мало вещей на свете ранит так же больно, как это «если бы не...». Возвращается и чувство вины, и мысли о том, что кто-то другой — сильнее, смелее, — возможно, смог бы ее спасти.

Говорят, горе осознается не сразу. Первый шок мешает адекватно воспринимать реальность. И это тоже ерунда. По крайней мере, в моем случае. Я понимал все совершенно четко с того момента, как нашлось тело Элизабет. Я знал, что никогда не увижу ее снова, что никогда больше не обни­му, что у нас не будет детей и счастливой старости. Знал, что это конец, что возврата к прошлому нет и ничего нельзя исправить или изменить.

Я тогда сразу начал плакать. Я плакал, не замечая этого, почти неделю без остановки. Я никому не давал до себя дотронуться, даже Линде или Шоне. Я спал на нашей с Элизабет кровати, зарывшись с головой в ее подушку, вдыхая ее запах. Я открывал платяной шкаф и прижимался лицом к ее одежде. Это не утешало, даже наоборот. Но запах Элизабет был частью ее самой, и я продолжал терзать себя.

Умудренные опытом друзья — самые противные из всех — произносили затасканные слова о том, что я еще молод, что время лечит. Мне хотелось крикнуть им: «Выра­зите свое глубокое соболезнование и заткнитесь! Не надо говорить, что она теперь в лучшем мире. Не надо говорить, что так решила судьба. Не надо объяснять мне, что я — счастливец, потому что узнал такую любовь». Все эти банальности только бесили. Я смотрел на произносивших подобные слова идиотов и думал — не очень-то гуманно — о том, почему они все еще ходят по земле, в то время как моя Элизабет гниет в могиле.

Тем не менее приходилось покорно выслушивать бредни про то, что «лучше узнать любовь и потерять ее, чем не любить вообще». Да нисколько не лучше. Мне показали рай, а потом отняли. И это еще не все. Хуже то, что Элизабет про­должала незримо присутствовать в моей обыденной жизни. Сколько раз я видел или делал нечто, что непременно бы ей понравилось, столько раз и возвращалась боль. Меня спрашивали: сожалею ли я о чем-нибудь? Если бы я удосужился им ответить, то сказал бы, что сожалею лишь об одном — что не потратил КАЖДЫЙ миг своей жизни на то, чтобы сделать Элизабет счастливее.

— Доктор Бек?

— Секундочку.

Я положил руку на мышку и кликнул по иконке «Читать». Письмо появилось целиком.

От: [email protected]

Кому: [email protected]

Тема: Э. П. + Д. Б. /////////////////////

Кликните по этой ссылке. День годовщины, час поцелуя.

В груди у меня похолодело.

Час поцелуя?

Все-таки розыгрыш, не иначе. Я никогда не любил шарады и не умел долго ждать.

Я снова схватил мышку и подвел стрелку курсора к ссыл­ке. Щелкнул по ней и услышал, как нехотя заверещал старенький модем. У клиники не было средств на современ­ное оборудование, и, открывая новую страницу, приходилось ­подолгу ждать. «Час поцелуя»... Как они узнали про «час по­целуя»?

На экране появилась надпись: «Ошибка».

Я нахмурился. Что же это, черт возьми, такое? Я попробовал соединиться еще раз. Опять ошибка. Ссылка не работала.

Кто, дьявол его забери, мог знать о часе поцелуя?

Я никому не говорил. Мы даже с Элизабет это особо не обсуждали. Да и что тут обсуждать? Мы были сентименталь­ны, как Поллианна2, и старались держать такие вещи в сек­рете. Вы спросите — какие? Дело в том, что, когда мы, два­дцать один год назад, впервые поцеловались, я засек время. Просто так, для смеху. Глянул на часы и сказал: «Пятна­дцать минут седьмого».

А Элизабет ответила: «Час поцелуя».

Я опять прочел сообщение. Это было совсем не весело, а пожалуй, даже страшновато. Одно дело сыграть жестокую шутку и совсем другое...

«Час поцелуя».

Он наступит завтра, в 18:15. Мне остается только ждать.

Больше ничего.

Я сохранил сообщение на дискету, просто на всякий случай. Потом полностью распечатал его на принтере. Я мало что понимаю в компьютерах, но говорят, будто по всей этой адресной абракадабре можно вычислить, откуда пришло письмо. Принтер заворчал. Я снова перечитал тему и пересчитал линии. Точно, двадцать одна.

Я вспомнил наше дерево, первый поцелуй, и в моем тесном, душном кабинете вдруг запахло клубничными леденцами.

Глава 2

Дома я обнаружил еще один привет из прошлого.

Я живу вместе с дедушкой на противоположной от Манхэттена стороне моста Джорджа Вашингтона, в ти­пичном американском пригороде. Грин-Ривер, штат Нью-Джерси — райончик, где, несмотря на название, нет и не было никакой реки и почти не наблюдается зелени3. Я переехал к деду и его постоянно меняющемуся штату наемных­ сиделок три года назад, после смерти бабушки.

Дедушка страдает болезнью Альцгеймера. Его мозг напоминает старый черно-белый телевизор. (Помните, тот, с ушастой антенной?) Он работает то хуже, то лучше. Иногда вдруг так хорошо, что вы пытаетесь зафиксировать антенну в этом положении и больше ее не трогать. Правда, и в этом случае по экрану бегут вертикальные полосы. Во всяком случае, до сих пор было именно так. Но в последние дни — если уж придерживаться сравнений — телевизор сломался окончательно.

Я никогда по-настоящему не любил деда. Он был ста­ромодным человеком, очень жестким и авторитарным, его отношение к вам оказывалось прямо пропорционально вашим успехам. Суровый и принципиальный, дед и любил так же требовательно, как жил. Эмоциональный, впечат­лительный, да еще и физически хилый внук не заслуживал особых чувств с его стороны.

Только я все равно переехал к нему. Потому что, если бы этого не сделал я, это бы сделала Линда. Подобные ре­шения в ее стиле. Когда в летнем лагере мы пели псалмы, сест­ра принимала их содержание чересчур близко к сердцу. Однако у Линды есть сын и «вторая половина», можно сказать, семья. А у меня — никого. Поэтому я взял ответственность на себя и не жалею об этом. Мне даже нравится здесь. По крайней мере, тихо.

Хлоя, моя собака, подскочила, радостно крутя хвостом. Я потрепал ее мягкие висячие уши, она недвусмысленно посмотрела на поводок.

— Подожди минутку, — попросил я.

Мой ответ Хлое явно не понравился. Она укоризненно поглядела на меня — что не так-то легко, когда твои глаза почти полностью закрыты шерстью. Хлоя — бородатый колли, порода, которая выглядит самой «пастушеской» среди всех разновидностей колли, которых я когда-либо видел. Мы с Элизабет купили ее сразу после свадьбы. В те годы Элизабет любила собак, я — нет. Теперь люблю.

Хлоя рухнула около входной двери, настойчиво поглядывая то на нее, то на меня.

Дед сидел перед телевизором. Когда я вошел, он не повернул головы, хотя за происходящим на экране тоже не следил. Лицо его напоминало гипсовую посмертную маску. Единственной процедурой, которая немного оживляла мас­ку, была смена памперса. В эти моменты губы деда разжимались, лицо становилось мягче, даже глаза наполнялись слезами. Похоже, что в этот момент его сознание ненадолго прояснялось.

У Господа своеобразное чувство юмора.

Сиделка оставила на кухонном столе записку: «Позвоните шерифу Лоуэллу». И номер телефона.

Я почувствовал, как в грудной клетке заколотилось сердце. После избиения на озере у меня начались приступы мигрени, череп будто молнии пронзали. Пришлось даже лечь на обследование, и один специалист, мой студенческий приятель, сказал, что боли имеют скорее психологический, чем физиологический характер. Наверное, он прав. Вот и сейчас боль и чувство вины проснулись одновременно. Надо было увернуться от удара. Надо было отбиваться, а не терять сознание и не падать в озеро. И — самое главное — я ведь как-то собрал силы и спасся. Значит, надо было сделать то же самое и для Элизабет.

Глупо рассуждать об этом теперь, я знаю.

Я перечитал записку. Хлоя начала повизгивать. Я поднял палец — она умолкла и все же продолжала перебегать глазами с двери на меня и обратно.

Я не слышал о шерифе Лоуэлле восемь лет, но до сих пор помню его сидящим около моей больничной койки, с лицом, на котором отражаются недоверие и насмешка.

Что ему понадобилось?

Я набрал номер. Трубку сняли после первого же звонка.

— Спасибо, что перезвонили, доктор Бек.

Я не очень люблю беседовать с полицией — в таких разговорах, на мой вкус, слишком много официальщины. Однако пришлось откашляться и любезно произнести:

— Чем могу быть полезен, шериф?

— Я на дежурстве, — ответил тот, — и хотел бы, если нет возражений, заскочить к вам.

— Это какая-то формальность?

— Нет, не совсем.

Лоуэлл подождал ответной реакции. Не дождался.

— Может, прямо сейчас? — спросил он.

— А по какому поводу визит?

— Я бы хотел подождать с объяснениями до...

— А я бы лучше узнал обо всем немедленно.

Я почувствовал, как мои пальцы крепче стиснули телефонную трубку.

— Хорошо, доктор Бек. Понимаю вас.

Он прочистил горло, явно пытаясь выиграть время.

— Может быть, вы уже слышали в новостях, что возле озера Шармейн были обнаружены два тела?

Делать мне больше нечего, новости смотреть.

— И что из этого?

— Они найдены на территории, которая является вашей собственностью.

— Не моей, а моего деда.

— Но вы ведь его официальный наследник, разве нет?

— Ошибаетесь. Наследство получит моя сестра.

— В таком случае не могли бы вы ей позвонить? Я бы поговорил с вами обоими.

— Надеюсь, тела найдены не на самом берегу озера?

— Нет, западнее. Фактически это уже не ваша земля, а округа.

— Тогда чего же вы хотите от нас?

Пауза.

— Слушайте, я буду через час. Попробуйте вызвать Лин­ду, идет?

Шериф повесил трубку.

_______

Восемь лет не прошли даром для шерифа Лоуэлла, хотя, по чести говоря, он никогда не был похож на Мела Гибсона. Паршивый такой мужичонка, ему бы с президентом Никсоном в красоте состязаться. Шериф имел привычку доставать из кармана потрепанный носовой платок, медленно, с достоинством разворачивать его, вытирать нос, так же не спеша складывать и запихивать обратно в задний карман брюк.

Линда приехала сразу же после моего звонка. Она сидела, напряженно подавшись вперед, готовая защищать меня до конца. Сестра часто сидела в такой позе. Линда принадлежала к породе людей, которые полностью завладевают вашим вниманием. Она устремляла на вас взгляд больших, блестящих карих глаз так, что вы были просто не в состоянии смотреть куда-то еще. Я, конечно, необъективен, и тем не менее Линда — лучший человек из всех, кто встречался мне в жизни. Возможно, это прозвучит сентиментально, но тот факт, что она есть на земле, дает мне силы для существования, а ее любовь — практически единственное, что у меня осталось в этом мире.

Мы устроились в гостиной деда — в месте, которое я обычно обхожу стороной. Это мрачная, душная комната, где стоит неистребимый запах старой мебели. Мне всегда трудно там дышать. Шериф потратил несколько минут на подготовку к разговору: основательно высморкался, достал из кармана блокнот, натянул на лицо самую приветливую из своих улыбок и обратился к нам с вопросом:

— Не будете ли вы так добры сказать мне, когда в последний раз были на озере?

— В прошлом месяце, — ответила Линда.

Лоуэлл перевел взгляд на меня.

— Восемь лет назад.

Он кивнул, будто ожидал чего-то подобного.

— Как я сказал вам по телефону, мы обнаружили два тела неподалеку от озера Шармейн.

— Их уже опознали? — спросила Линда.

— Нет.

— Странно.

Лоуэлл опять потянулся за платком, давая себе время сформулировать очередную фразу.

— Мы выяснили, что оба покойных мужского пола, взрослые, белые. Сейчас проверяем базы данных по пропавшим. Тела достаточно давние.

— Насколько давние? — спросил я.

Шериф внимательно посмотрел мне в глаза:

— Трудно сказать. Данные экспертизы еще не готовы, но по приблизительным прикидкам им как минимум пять лет. Они были на редкость тщательно спрятаны. Если бы не недавний ливень, который размыл место захоронения, мы бы никогда их не нашли. Нам помог медведь.

Мы с сестрой озадаченно переглянулись.

— Извините, кто? — переспросила Линда.

— Охотник подстрелил медведя и обнаружил во рту у зверя человеческую кость. Руку, если быть точнее. Мы ­начали розыски, они, конечно, заняли некоторое время и, честно говоря, до сих пор не закончены.

— Думаете найти что-нибудь еще?

— Посмотрим.

Я откинулся назад, Линда сидела все так же напряженно.­

— Значит, вы у нас, чтобы получить разрешение на раскопки возле озера?

— Отчасти.

Мы ждали продолжения. Лоуэлл прокашлялся и снова уставился на меня.

— Доктор Бек, у вас ведь третья группа крови, резус положительный?

Я уже открыл рот, но Линда предостерегающе положила руку мне на колено.

— А при чем тут это? — осведомилась она.

— Мы нашли еще кое-что. Рядом с телами.

— Что же?

— Извините, это конфиденциальная информация.

— Тогда уходите, — резюмировал я.

Шериф, казалось, не обиделся и не удивился.

— Я лишь пытаюсь выяснить...

— Я сказал — выметайтесь!

Он даже не двинулся.

— Я знаю, что убийца вашей жены сидит в тюрьме. И понимаю, что мои расспросы ужасно травмируют.

— Не надо меня утешать.

— Я и не собирался.

— Восемь лет назад вы считали, что это я ее убил.

— Не совсем так. Вы были ее мужем, и в таких случаях подозреваются все члены семьи.

— Если бы вы не тратили время на этот бред, то, возможно, нашли бы ее до того, как... — Я осекся, задохнувшись. Отвернулся. Черт! Черт побери все! Линда попыталась взять меня за руку, я отодвинулся.

— Это часть моей работы — принимать во внимание любую версию, — гнул свое шериф. — Начальство было в курсе. Даже ваш тесть и его брат были в курсе. Мы сделали все возможное.

Я больше не мог этого выносить.

— Что вы хотите от нас, Лоуэлл?

Шериф встал, подтянув брюки. Казалось, он старается выглядеть выше, внушительнее.

— Анализ крови, — ответил он. — Ваш.

— Зачем?

— Когда вашу жену похитили, вас избили.

— И что из этого?

— Вас ударили тупым предметом.

— Это всем известно.

— Да.

Лоуэлл опять вытер нос, аккуратно убрал платок и заходил туда-сюда по комнате.

— Непосредственно рядом с трупами мы обнаружили бейсбольную биту.

Я почувствовал, как в голове привычно запульсировало.

— Биту?

Лоуэлл кивнул:

— Захоронена вместе с телами. Деревянная.

— Не понимаю, какое отношение к этому имеет мой брат? — спросила Линда.

— Видите ли, на бите обнаружена засохшая кровь. Треть­ей группы. — Шериф повернулся ко мне. — Вашей группы.

_______

Мы пережевали все сначала. Годовщину, дерево, вырезанную линию, купание в озере, хлопок дверцы, мой неисто­вый заплыв обратно к берегу.

— Вы помните, как упали в воду? — спросил шериф.

— Да.

— Вы слышали, как кричала ваша жена?

— Да.

— Затем вы потеряли сознание? В воде?

Я кивнул.

— Вы сказали, что у берега было глубоко? Насколько глубоко?

— А вы не измерили восемь лет назад? — поинтересовался я.

— Ответьте на вопрос, доктор Бек.

— Не знаю. Глубоко, и все.

— Выше головы?

— Да.

— Прекрасно. Что вы помните дальше?

— Больницу.

— И больше ничего? Между падением в воду и боль­ницей?

— Ничего.

— Вы не помните, как вылезли из воды? Как добрались до купальни? Как вызвали «скорую»? Вы ведь проделали все это, знаете ли. Мы нашли вас на полу с телефонной трубкой в руке.

— Знаю, но не помню.

Тут в разговор вмешалась Линда:

— Вы думаете, что эти два человека тоже жертвы, — она поколебалась, — Киллроя?

Последнее слово сестра произнесла шепотом. Киллрой. Одно его имя леденило.

Лоуэлл кашлянул в кулак:

— Мы не уверены, мадам. Все известные нам жертвы Киллроя были женщинами. И он никогда не прятал тела. Во всяком случае, нам об этом ничего не известно. Кроме того, кожа на телах уже разложилась, и мы не можем сказать, было ли на ней клеймо.

Клеймо. У меня закружилась голова. Я закрыл глаза и перестал слушать.

Глава 3

На следующий день я ворвался в офис рано утром, часа за два до начала работы. Хлопнулся на стул у компьютера, вызвал загадочное сообщение и кликнул по ссылке. Опять ошибка. Впрочем, ничего удивительного. Я уставился на текст, пытаясь найти в нем какой-нибудь новый, более глубокий смысл. Не нашел.

Вчера вечером мне пришлось сдать кровь на ДНК. Полный тест займет несколько недель, но предварительные результаты будут гораздо раньше. Я пытался разговорить ­Лоуэлла и не смог, хотя он явно что-то скрывал. Что — не имею ни малейшего понятия.

Сидя в кабинете и дожидаясь первого пациента, я снова и снова прокручивал в голове подробности беседы с шерифом. Думал о найденных телах, об окровавленной бите. Позволил себе даже вспомнить о клейме.

Тело Элизабет нашли на Восьмидесятой автостраде через пять дней после похищения и через два дня после смерти. Во всяком случае, так решил коронер. Это означало, что она провела три дня своей жизни с Элроем Келлертоном, известным под кличкой Киллрой. Три дня. Наедине с монстром. Три рассвета и три заката, перепуганная, истерзанная.­ Я всегда запрещал себе думать об этом. О некоторых вещах размышлять просто невозможно, подсознание защищается.

Киллроя схватили через три недели. Он сознался в убий­ствах четырнадцати женщин (начиная с молоденькой студентки и заканчивая проституткой из Бронкса), совершенных им без всякой видимой причины, по чистой прихоти. Все жертвы были найдены брошенными у дороги, как отслужившие свой срок вещи. Все заклеймены буквой «К». Этот маньяк клеймил их, как скотину! Элизабет — тоже. Взял железку, сунул в огонь, предварительно надев на руку рукавицу-прихватку, подождал, когда клеймо раскалится докрасна, и с отвратительным шипением прижег нежную кожу моей жены.

Я позволил мыслям забрести в запретную зону, и фантазия услужливо нарисовала мне картины одну страшнее другой. Я крепко зажмурился, прогоняя их. Это не помогло. Кстати, он все еще жив, Киллрой. Наша судебная система дала этому монстру возможность дышать, читать, разговаривать, давать интервью, встречаться с благотворителями, улыбаться, в конце концов. А его жертвы гниют под землей. Как я уже говорил, у Господа оригинальное чувство юмора.

Я плеснул в лицо холодной водой, глянул на себя в зеркало. Видок тот еще. С девяти потянулись пациенты; признаюсь, я слушал их вполуха. Стенные часы как магнитом притягивали мой взгляд, стрелки, казалось, завязли в гус­том желе. Я ждал «часа поцелуя», четверти седьмого ве­чера.

В итоге мне удалось взять себя в руки и погрузиться в работу. Я это умею, еще в детстве мог часами просиживать над уроками. Когда погибла Элизабет, меня только работа и спасала. Кое-кто даже говорил, что за работой я прячусь от жизни. Я не задумываясь отвечал: «Не ваше дело».

В обед я проглотил сэндвич с ветчиной, запил все бутылкой диетической колы и продолжил принимать пациентов. Один из них, восьмилетний мальчик с жалобами на сколиоз, посетил мануального терапевта восемьдесят раз за прошедший год! Причем спина у него в полном порядке, просто местные эскулапы подобным образом подхалтуривают. Они предлагают родителям бесплатный телевизор или видеомагнитофон, если те будут водить к ним детей. Затем выставляют «Медикэйду» счета за визиты. Не поймите меня превратно, программа «Медикэйд» — отличная штука, но народ ею откровенно злоупотребляет. Однажды «скорая» привезла ко мне шестнадцатилетнего парня — с чем бы вы думали? С банальным солнечным ожогом. Ко­гда я спросил мать, почему они не доехали городским транспортом, та объяснила, что за метро ей бы пришлось платить самой, а потом неизвестно сколько ждать возврата денег от государства. А «скорая» и так довезет.

В пять часов я распрощался с последним пациентом. Младший медперсонал потянулся к выходу около половины шестого. Когда офис окончательно опустел, я прочно устроился на стуле и начал пожирать глазами компьютер. В кабинете звонили телефоны. После окончания рабочего дня звонки принимал автоответчик, диктующий номера других клиник. Правда, по непонятной причине он включался только после десятого звонка, что доводило меня до белого каления.

Я вышел в Сеть, вызвал таинственное сообщение и попытался пойти по ссылке. Бесполезно. Итак, мое сообщение и шерифовы трупы. Между ними должна быть какая-то связь. Какая же?

Версия первая: два убитых человека — тоже жертвы Киллроя. Тот факт, что в остальных случаях он убивал лишь женщин и бросал тела на виду, не дает нам права полностью исключить такую возможность.

Версия вторая: Киллрой нанял этих людей, чтобы они помогли ему похитить Элизабет. Это объясняет многое. На­пример, удар по голове, если, конечно, кровь на бите действительно моя. Я всегда задавался вопросом: как Килл­рой, будучи маньяком-одиночкой, ухитрился втолкнуть Элизабет в машину и одновременно подкараулить меня на берегу с битой в руке? До того как нашли тело, полиция выдвигала версию о нескольких похитителях, но, когда ­обнаружили заклейменный труп моей жены, от этой идеи отказались. Предположили, что Киллрой обездвижил Элизабет — оглушил или вроде того, — а потом вернулся к пристани, чтобы встретить меня. Да, притянуто за уши, и все же других объяснений не было.

Теперь есть. У него были сообщники. И он их убрал.

Версия третья, самая простая: кровь на бите не моя. Третья группа не самая распространенная, однако и не редкая. Тогда эти трупы не имеют ничего общего со мной и Эли­забет.

Не знаю, как вы, а я не мог в это поверить.

В углу экрана всегда светится самое точное время, компьютер получает данные через спутник.

18:04:42.

Всего десять минут восемнадцать секунд до...

До чего?

Телефоны надрывались. Я приглушил звонки и побарабанил пальцами по столу. Меньше десяти минут. А вдруг ссылка заработала уже сейчас? Судорожно вздохнув, я положил ладонь на мышь.

И тут запищал пейджер.

Странно, сегодня я не дежурю. Это либо ошибка операторов — что случается не так уж редко, — либо личный звонок. Сигнал повторился — двойной, знак особой важности вызова. Я взглянул на дисплей.

Шериф Лоуэлл. Вызов с пометкой «Срочно».

Восемь минут.

Надо перезвонить. Любая новость будет лучше очередных догадок.

Шериф не сомневался, что это я.

— Извиняюсь за беспокойство, док.

С недавних пор он называл меня «док». Будто кто-то давал ему такое право!

— У меня к вам маленький вопрос.

Я снова взял мышь и щелкнул по ссылке.

— Слушаю.

В этот раз надпись об ошибке не появилась.

— Вам знакомо такое имя: Сара Гудхарт?

Я чуть не уронил телефон.

— Док?

Я отшатнулся от аппарата, уставившись на него в немом изумлении. Затем попытался взять себя в руки, снова прижал трубку к уху и, стараясь, чтобы голос не дрожал, спросил:

— А что, собственно, случилось?

Параллельно я косился на экран. На нем что-то засветилось. Судя по всему, одна из тех уличных камер, которые теперь повсюду. Они снимают определенный участок улицы и передают картинку в Интернет. Я сам иногда ими пользуюсь — перед выходом на работу просматриваю дорогу, чтобы объехать пробки.

— Долго объяснять, — ответил Лоуэлл.

— Тогда я перезвоню, — сказал я и повесил трубку.

Сара Гудхарт. Имя было мне знакомо. Даже слишком.

Что же, черт побери, происходит?

На экране окончательно загрузилось черно-белое изоб­ражение какой-то улицы. Верх страницы был пустым — ни названия, ни комментария. Я слышал, что можно настроить сайт таким образом. Теперь вот и увидел.

Взгляд на часы.

18:12:19.

Камера находилась на оживленном углу, в пятнадцати футах от земли. Я понятия не имел, что это за улица, но город, судя по всему, был большой. Толпы уставших после рабочего дня людей — поникшие головы, опущенные плечи, портфели в руках — тянулись слева направо, наверное, на трамвай или автобус. Пешеходы накатывали волнами, — видимо, неподалеку был светофор.

Я нахмурился. Кто и зачем решил мне это показать?

На часах было 18:14:21. Осталось меньше минуты.

Я прилип взглядом к экрану и начал отсчитывать секунды, как перед боем часов в новогоднюю ночь. Пульс учас­тился. Десять, девять, восемь...

Накатила и отхлынула новая волна пешеходов. Я перестал смотреть на часы.

Четыре, три, два... Я затаил дыхание. Когда снова взглянул на время, было уже 18:15:02.

Ничего не произошло... Хотя, с другой стороны, чего я ожидал?

Еще одна толпа пронеслась мимо, на несколько секунд улица опустела. Я откинулся назад, тяжело дыша. Выходит, все-таки шутка. И довольно злая. В любом случае...

Какая-то фигура показалась прямо из-под камеры. Будто человек прятался там все время.

Я рывком нагнулся к экрану.

Что это женщина, я понял сразу: хоть она стояла ко мне спиной и стрижка была короткая, но силуэт не оставлял сомнений. Камера давала общий план, я почти не мог разглядеть лиц, в том числе и ее. Сначала.

Незнакомка остановилась. Я уставился на нее, гадая, повернет ли она голову. Женщина сделала еще шаг и находилась теперь прямо посередине экрана. Кто-то прошел мимо. Незнакомка стояла неподвижно. Затем, наконец-то обернув­шись, медленно подняла лицо и взглянула прямо в камеру.

У меня оборвалось сердце.

Я зажал рот рукой, чтобы подавить крик. Я не мог дышать. Я ничего не соображал. Из глаз текли слезы — я не вытирал их.

Я смотрел на нее, а она на меня.

Очередной наплыв пешеходов. Некоторые врезались в неподвижно стоящую женщину, и все-таки ее взгляд не отрывался от камеры. Она протянула руку, будто желая коснуться меня. Я почувствовал, что почти теряю сознание, как если бы все, что связывало мою жизнь с реальностью, неожиданно испарилось.

Я не понимал, на каком свете нахожусь.

Женщина не опускала ладонь. Я поднял свою и по­трогал пальцами теплую поверхность экрана, будто здороваясь. Слезы полились ручьем. Я ласково гладил знакомое лицо и чувствовал, как мое сердце поет и разрывается одновременно.

— Элизабет, — простонал я.

Она смотрела в камеру еще пару секунд, а потом что-то сказала. Я не мог ее слышать, но прочел слово по движению губ.

— Прости, — шепнула моя погибшая жена.

И ушла.

Глава 4

Вик Летти внимательно посмотрел по сторонам, прежде чем скользнуть внутрь помещения почты, к ящикам «до востребования». Войдя, он снова воровато огляделся. Его никто не заметил. Чудесно. Вик не смог сдержать улыбки: план превосходен, к нему никто никогда не подкопается, и сейчас он наконец-то получит хорошие денежки.

Вся соль в отличной подготовке, думал Вик. Вот что отличает хороший план от великолепного. Спрячь концы в воду и предусмотри любую неожиданность.

Первым делом Вик, с помощью своего бестолкового кузена Тони, выправил себе фальшивые документы. Затем, используя их, арендовал ячейку под псевдонимом «ЮИС энтерпрайзес». Улавливаете? И фальшивые документы, и псевдоним. Теперь, даже если какой-нибудь умник подкупит работника почты, чтобы выяснить, кто снял ячейку для фирмы «ЮИС энтерпрайзес», он услышит имя Роско Тейлор, значившееся на одном из фальшивых удостоверений Вика.

И никаких следов самого Вика Летти.

Через всю комнату Вик попытался разглядеть — белеет ли что-нибудь в крохотном окошке ячейки номер 417. Похоже, что-то есть. Прекрасно. Вик принимал только наличность, в крайнем случае — почтовые переводы. Никаких чеков, разумеется. Ничего такого, что могло бы послужить хоть тоненькой ниточкой к его персоне. А еще, приходя за деньгами, он маскировался. Вот сейчас, например, натянул бейсболку, приклеил фальшивые усы и хромал, так как прочел где-то, что хромоту люди замечают первым делом. Теперь, если свидетеля спросят, кто использовал четыреста семнадцатую ячейку, тот, недолго думая, опишет хромого усатого парня в бейсболке. И подкупленный клерк подтвердит, что некто Роско Тейлор носит усы и хромает.

А Вик Летти — нет!

И это еще не все предосторожности. Вик не открывал ячейку, если рядом были люди. Никогда. Пока кто-то доставал свою почту или просто находился поблизости, он копался возле первой попавшейся дверцы или делал вид, что заполняет какой-то документ. Когда же на горизонте становилось чисто — тогда (и только тогда!) он открывал заветную ячейку номер 417.

Вик знал, что осторожность никогда не бывает чрез­мерной.

Даже путь сюда был продуман до мелочей. Вик оставлял свой грузовик — он развозил запчасти для компании «Кэбл ай», крупнейшего кабельного канала Восточного побережья, — в четырех кварталах от почты и добирался до места, петляя по тенистым аллеям. Чтобы скрыть рабочую форму с вышитым на правом кармане именем «Вик», накидывал сверху черную ветровку.

И вот он здесь, всего в десяти шагах от «упитанного тельца», возможно ожидающего в ячейке номер 417. Пальцы Вика нервно зашевелились, он опять оглядел поме­щение.

Неподалеку две женщины проверяли ячейки. Одна перехватила его взор и вежливо улыбнулась в ответ. Вик двинулся к своей цели по противоположной стороне комнаты, старательно отворачиваясь от женщин и делая вид, будто ищет нужный ключ в связке, свисающей с ремня на специальной цепочке.

Предосторожность.

Две минуты спустя посетительницы забрали почту и вышли. Путь был свободен. Вик торопливо пересек комнату и открыл ячейку.

Вот это да!

Пакет из оберточной бумаги, адресованный «ЮИС энтерпрайзес». Без обратного адреса. И, судя по толщине, внутри — нехилая пачка зелененьких.

Вик истерически ухмыльнулся. Неужели вот так и выглядят пятьдесят штук?

Дрожащими руками он вытащил пакет. Тот лег в ладонь приятной тяжестью. Сердце Вика заколотилось. Господи милосердный, прошло уже четыре месяца с тех пор, как план вступил в действие, с тех пор, как он раскинул сети и наловил немало рыбешки. Но теперь, Бог свидетель, теперь он поймал настоящего кита!

Снова осмотревшись, Вик спрятал пакет в карман вет­ровки и поспешил наружу. Кружным путем вернулся к грузовику и поехал в контору. Всю дорогу пальцы ласкали спрятанный конверт. Пятьдесят штук. Пятьдесят тысяч дол­ларов. От этой цифры голова шла кругом.

Вернувшись к конторе «Кэбл ай», Вик припарковал грузовик на заднем дворе и пошел на стоянку к машине. Смеркалось. Увидев свою, девяносто первого года, «хонду-цивик», Вик скривился. Ну ничего. Недолго осталось.

Стоянка была пуста. Темнота настораживала: шаги ка­зались слишком громкими, ботинки щелкали по бетонной дорожке, холод забирался под куртку. Пятьдесят штук. У него в кармане пятьдесят штук.

Вик передернул плечами и ускорил шаг.

Надо признаться, в этот раз он боялся. Пора завязывать. Да, план был хорош, без всяких сомнений. Просто великолепен. Только сейчас Вик замахнулся на слишком серьезных людей. Впрочем, взвесив «за» и «против», он решил, что истинно великие — те, кто круто меняет собственную судьбу, — всегда рискуют.

А Вик жаждал быть великим.

При всей своей экстраординарности план его был невероятно прост. Каждому, оплатившему кабельное телевидение, представитель компании подсоединял к телефонной линии маленькую коробочку с переключателем. Когда хозяева заказывали дополнительные программы, вежливый работник появлялся вновь и нажимал только ему известные кнопки. Вот эта-то коробочка и ведала тележизнью семьи. А телевизионная жизнь семьи хранит множество сек­ретов.

Кабельные каналы и отели, в которых стоит внутреннее телевидение, всегда обещают, что не укажут в счете названия заказанных вами фильмов. Однако сие не значит, что работники канала этих названий не знают. Попробуйте-ка оспорить счет, и они швырнут их вам прямо в покрасневшее лицо.

Первым делом Вик выяснил — и это не составило особого труда, — что коды выбранных хозяевами программ передаются через пресловутый переключатель прямо в главный компьютер компании. Вик влезал на телефонный столб, открывал коробочку и списывал коды. Потом возвращался на работу, вводил украденные цифры в компьютер и узнавал остальное.

Например, в шесть часов пополудни, второго февраля, ваша семья заказывала «Короля Льва». Или, что было гораз­до более ценной информацией, в половине одиннадцатого вечера, седьмого февраля, кто-то смотрел «Охоту на мисс октября» и «Золотую блондинку».

Улавливаете?

Сначала Вик бомбил отдельные дома. Он писал главе семьи короткое, но леденящее душу письмо. Перечисля­лись просмотренные порнофильмы с указанием даты и вре­мени просмотра. Затем делалась приписка о том, что копии письма могут быть отправлены членам семьи, соседям и шефу адресата. За молчание Вик просил скромную сумму в пятьсот долларов. Немного, и все же Вику казалось, что это наиболее разумная цифра — достаточно высокая, чтобы приносить ему приличный доход, и достаточно низкая, чтобы адресат заплатил не кочевряжась.

Оказалось — и Вик был страшно удивлен, — что только десять процентов корреспондентов шли навстречу его требованиям. Он не понимал почему. Наверное, интерес к порнофильмам перестал быть такой уж зазорной привычкой. Возможно, жены знали об увлечениях мужей или даже смотрели «клубничку» вместе с ними. Но главным недостатком плана оказалась неопределенность цели.

Необходимо было тщательнее выбрать достойную мишень.

Тут-то Вик и решил сконцентрировать усилия на людях, которым было что терять, выплыви его информация наружу. И компьютеры компании опять любезно предоставили ему всю необходимую информацию. Он принялся шантажи­ровать учителей. Нянь и гувернанток. Гинекологов. Представителей профессий, предполагающих высокий моральный облик работников. Больше всех паниковали учителя (жаль, денег у них было немного). Вик сделал письма более личными: называл по имени жену адресата, его рабо­тодателя. Учителям обещал предоставить «свидетельства извращений» (словосочетание, выдуманное им лично) в Ми­нистерство образования и родителям учеников. Докторам — в Министерство здравоохранения, а также пациентам, соседям и в местные газеты.

Денежки потекли рекой.

На данный момент план Вика принес ему уже около сорока тысяч долларов. И теперь он закинул сеть на самую крупную рыбу — такую крупную, что Вик подумывал было бросить все, даже не начав. Однако не смог удержаться от соблазна сорвать самый крупный куш в жизни.

Да, он был пойман с поличным — Рэнделл Скоуп: молодой, красивый, богатый, женатый на сексапильной красотке, имеющий двоих детей и политические амбиции, прямой наследник империи Скоупов. И при этом заказал он отнюдь не парочку фильмов.

Нет, в течение месяца наш наследничек просмотрел ровно двадцать три отборных порнографических шедевра.

Вот так.

Вик потратил две ночи, составляя письмо, но в результате остановился на своем старом добром, коротком и леденящем душу варианте. Он потребовал, чтобы Скоуп в назначенный день положил пятьдесят тысяч в определенную ячейку до востребования. И если Вик не ошибался, именно эти пятьдесят тысяч лежали теперь в кармане его вет­ровки.

Ах, как Вику хотелось это проверить! Ему не терпелось вскрыть пакет прямо сейчас. Только Вик не был бы Виком, если бы поддался слабости. Надо доехать до дома. Сесть на пол. Разорвать пакет и увидеть, как зелененькие дождем разлетаются по коридору.

Этот момент он запомнит на всю жизнь.

Вик припарковал машину у края дороги и пошел вверх по улице к своему жилищу — квартирке над обшарпанным гаражом, один вид которой приводил его в уныние. Ладно, уже совсем скоро. Возьмет он свои пятьдесят штук и те сорок, что хранит дома в потайном месте, да еще десять штук сбережений...

Вик даже споткнулся. Сто тысяч долларов. У него сто тысяч долларов наличными. Черт побери.

Он тут же уедет. Возьмет денежки и махнет в Аризону, к старому дружку Сэмми Виоле. Вместе они откроют собственное дельце — ресторан или ночной клуб. Вику порядком надоел Нью-Джерси.

Пришло время начать новую жизнь.

Вик поднимался вверх по лестнице к квартире. Кстати говоря, он никогда не выполнял свои обещания. Не рассылал никаких новых писем. Если корреспондент не платил, игра была окончена. Какой смысл вредить тому, кто все равно не боится? Вик был артистом шантажа, можно сказать, интеллектуалом; он использовал угрозы, но не приводил их в исполнение. Кроме того, разозли шантажист кого-нибудь из адресатов по-настоящему, тот, чего доброго, напал бы на его след.

Поэтому Вик с чистой совестью мог сказать, что никому не принес вреда. Да и зачем?

Он добрался до своего этажа и остановился перед дверью квартиры. Темно, хоть глаз выколи, проклятая лампочка опять не горит. Вик вздохнул и начал перебирать ключи на цепочке в поисках нужного. Нащупав, долго скреб им по замку, не попадая в отверстие. Наконец удалось отпереть дверь. Вик ступил внутрь и тут же почувствовал: что-то не так.

Под ногой хрустнуло.

Вик нахмурился. Пластик, подумал он. Он стоит на плас­тиковой пленке, будто подстеленной каким-то маляром, чтобы защитить полы от краски. Вик потянулся к выключателю и в тот же миг увидел человека с пистолетом.

— Привет, Вик.

Вик вскрикнул и попятился. Мужчина лет сорока, сидевший напротив, был высок и толст, рубашка так туго ­обтягивала живот, что пуговицы трещали, а одна и вовсе отвалилась. Галстук свободно болтался на жирной шее, на голове красовалась самая отвратительная прическа в мире — три волосины, зачесанные через всю макушку, от уха до уха. Черты лица мягкие, незапоминающиеся, если не считать огромного тройного подбородка. Незваный гость задрал ноги на чемодан, который Вик обычно использовал вместо кофейного столика, и, будь в его руке вместо пистолета пульт от телевизора, он бы запросто сошел за доброго дядюшку, только что пришедшего с работы.

Второй незнакомец оказался полной противополож­ностью первому — приземистый качок лет двадцати, с азиатскими чертами лица, выбеленными волосами, сережкой в носу и желтыми наушниками от плеера на голове.

Подобных типов можно встретить вместе только в мет­ро: толстого — склонившимся над тщательно сложенной газетой, а качка — бездумно кивающим в такт слишком громкой музыке, доносящейся из наушников.

Мысли Вика запрыгали. Немедленно выяснить, что они хотят. Договориться с ними. Он — артист своего дела, у него получится. Он хитрый. Он найдет выход даже из такой пиковой ситуации. Вик выпрямился.

— Что вам угодно? — спросил он.

Плешивый толстяк нажал на спусковой крючок.

Сперва Вик услышал щелчок и лишь потом почувствовал, как правое колено буквально взорвалось. Глаза полезли на лоб от боли. Вик закричал и упал на пол, сжимая раненую ногу. Из-под пальцев заструилась кровь.

— Двадцать второй калибр, — сообщил толстяк, кивая на пистолет. — Милая штучка. Знаешь, чем она хороша? Я могу превратить тебя в решето, а ты все еще будешь жив.

Так же развалившись и не снимая ног с чемодана, не­знакомец выстрелил вновь, на этот раз в плечо. Вик даже услышал, как треснула кость. Рука отлетела в сторону, будто дверь на сорванных петлях. Вик упал на спину, часто ­дыша. Невероятный коктейль из боли и страха наполнил его тело, глаза расширились и перестали видеть. И тут он понял.­

Пленка на полу.

Вик лежал на ней. Более того, именно на нее стекала кровь. Так вот кому она понадобилась! Незнакомцы застелили пол, чтобы избавить себя от лишних хлопот с уборкой.­

— Хочешь рассказать мне что-нибудь интересненькое, — спросил толстяк, — или я пальну еще разочек?

Вик заговорил. Он рассказал, где остальные деньги, где собранные им сведения, абсолютно всё. Толстяк спросил, были ли у него сообщники, Вик ответил, что не было. Тогда толстяк прострелил ему второе колено и повторил вопрос. Вик поклялся, что сообщников не было, и получил пулю в правую лодыжку.

Через час Вик умолял толстяка пристрелить его.

Через два толстяк выполнил просьбу.

Глава 5

Я не мигая смотрел на экран компьютера.

Я был оглушен, не мог двигаться, тело казалось чужим.

Этого не может быть. Никогда. Элизабет не упала с борта яхты и не считалась пропавшей без вести. Она не обгорела до неузнаваемости. Ее тело было найдено в канаве у Восьмидесятой автострады. Возможно, обезображенное и тем не менее вполне узнаваемое и опознанное безо всяких проблем.

Правда, не мной...

Не мной, но двумя близкими: отцом и дядей. Хойт Паркер, мой свекор, был первым, кто сообщил мне о смерти Элизабет. Он и его брат Кен навестили меня в больнице, едва я пришел в сознание. Оба огромные, неуклюжие, каменнолицые; оба — старые служаки, один — нью-йоркский полисмен, другой — федеральный агент. Сняв шляпы, они попытались сообщить о случившемся с профессиональным состраданием служителей закона. Только я на это не купил­ся, да и они, честно говоря, не больно старались продать.

Тогда кого же, позвольте спросить, я сейчас видел?

Толпы пешеходов по-прежнему мельтешили на экране. Я всматривался в них, надеясь еще раз увидеть знакомое лицо. Тщетно. И все-таки где находится камера? Судя по количеству людей, город большой. Может быть, это даже Нью-Йорк.

Надо искать подсказки, идиот!

Постараемся сосредоточиться. Одежда. Давайте присмот­римся к ней. Большинство людей одеты в куртки и пальто. Вывод: мы где-то на севере или, по крайней мере, в городе, где сегодня не очень тепло. Например, не в Майами.

Что еще? Я уставился на людей. Прически? Не поможет. Я внимательно рассмотрел угол кирпичного здания: нет ли там вывесок или чего-то, отличающего этот дом от всех остальных на свете? Ничего. Я скрупулезно исследовал экран в поисках хоть какого-нибудь ключа к загадке.

Пакеты.

Несколько пешеходов несли одинаковые пакеты. Я попытался прочесть надпись, но люди шли слишком быстро. Как жаль, что нельзя попросить их остановиться. Я чуть не сломал глаза, приблизившись к экрану так, что почувствовал исходящее от него тепло. К несчастью, камера висела слишком высоко, а пакеты болтались у самых колен пешеходов.

Заглавная «Р».

Первая буква на одном из пакетов. Разобрать остальные не удалось, они были напечатаны каким-то чересчур уж ори­гинальным шрифтом. Так, что еще?

Экран побелел.

Черт. Я попытался перезагрузить картинку. Появилась знакомая надпись: «Ошибка». Вернувшись к первоначальному сообщению, я кликнул по ссылке. Опять ошибка.

Вот и все.

Я тупо смотрел на белый экран, в голове билась одна-единственная мысль: я только что видел Элизабет.

Я пытался отогнать эту мысль и не мог. Увиденное не казалось сном. Мне снились сны, в которых Элизабет возвращалась. Мне снилось их слишком много. В большинстве из них я просто с благодарностью принимал ее явление с того света, не задавая лишних вопросов. Помню один, особенно жестокий, — мы были вместе, не важно, где и ко­гда, — и я вдруг осознал, что сплю. Что еще несколько секунд, и я снова потеряю Элизабет. Я обнял ее так крепко, как только мог, пытаясь удержать возле себя, вернуть обратно.

Поэтому знаю я такие сны. И сцена перед камерой не походила ни на один из них. И на явление призрака тоже. Не то чтобы я верил в потустороннее, хотя в таких ситуациях начинаешь задумываться и о подобных вещах. Но духи и призраки с годами не меняются, а «компьютерная» Элизабет была старше той, что я помнил, примерно на восемь лет. Привидения не стригутся. Я вспомнил длинную косу, струившуюся по спине Элизабет в лунном свете, и мысленно сравнил ее со стильной прической, увиденной только что. И глаза. Те самые глаза, в которые я смотрел не отрываясь, с тех пор как мне исполнилось семь.

Элизабет жива.

Глотком загнав назад подступившие слезы, я подумал, что в юности был очень чувствителен и даже слезлив, а вот после кончины Элизабет будто окаменел. Не то чтобы я выплакал все глаза или очерствел от горя, как обычно говорят люди. Нет, просто смерть жены сорвала психологические барьеры, боль была невероятно жестокой, и я прочувствовал ее до конца. После этого кошмара ничто уже не могло расстроить меня слишком сильно.

Я не знаю, как долго просидел перед компьютером, пытаясь успокоиться и мыслить рационально. Полчаса, может, чуть больше. Дыхание медленно приходило в норму. Я попытался представить, как встречусь сейчас с родителями Элизабет (я уже должен был быть у них дома!), и не смог.

И тут мне вспомнилось еще одно потрясение.

Сара Гудхарт.

Шериф Лоуэлл спрашивал, знакомо ли мне имя Сары Гудхарт. Да уж, знакомо.

В детстве мы увлекались несложной словесной игрой: берешь свое второе имя и делаешь его первым, а фамилию производишь от названия улицы, на которой живешь. Например, мое полное имя — Дэвид Крэйг Бек, а жил я на Дерби-роуд. Значит, согласно правилам игры, меня будут звать Крэйг Дерби. А Элизабет станет...

Сарой Гудхарт.

Что же, черт возьми, происходит?

Я схватил телефонную трубку. Сперва позвонил родителям Элизабет, на Гудхарт-роуд. Трубку взяла теща, я пре­дупредил, что буду поздно. Одна из выгод профессии врача — люди легко прощают нам подобные вещи.

Затем перезвонил Лоуэллу и нарвался на автоответчик. Пришлось попросить шерифа отправить сообщение мне на пейджер при первой же возможности. У меня нет мобильника, что порой неудобно, но в большинстве случаев позволяет выбирать: с кем я хочу поговорить, а с кем — нет.

Я снова задумался, пока из размышлений меня не вырвал бодрый голос Гомера Симпсона: «Почта пришла!» Я рванулся вперед и схватил мышь. Обратный адрес казался незнакомым, зато тема гласила: «Уличная камера». Сердце опять упало.

Я щелкнул по письму, и оно появилось целиком:

Завтра. В то же время плюс еще два часа на Bigfoot.com. Сообщение будет оставлено для:

Имя: Бэт Стрит

Пароль: Тинейджер

А под этим, в самом низу экрана, еще пять слов:

Они следят. Не говори никому.

Ларри Гэндл, человек с зачесанными на лысину волосами, смотрел, как Эрик Ву занимается уборкой.

Ву, двадцатишестилетний кореец, весь испещренный странной смесью татуировок и пирсинга, был самым страшным человеком из тех, кого Ларри встречал в своей жизни. Эрик был сложен как маленький танк, но дело было далеко не в этом. Ларри встречал массу людей, гордящихся сво­ими мускулами, и в большинстве случаев их мускулы оказывались абсолютно бесполезными.

Только не у Эрика Ву.

Гора мышц производила, конечно, впечатление, однако главным оружием Ву были руки — две цементные глыбы ладоней со стальными отвертками пальцев. Он тренировал их часами, приучая к жаре и холоду, давая немыслимые нагрузки, разрабатывая каждый палец в отдельности. Когда Ву начинал «работать», он мог разобрать человека по кос­точкам.

О таких людях, как Ву, всегда распространяют мрачные слухи, большинство из которых остаются лишь слухами. Тем не менее Ларри своими глазами видел, как Ву убил человека, нажав определенные точки на его лице и животе. А другого схватил за уши и с тихим треском оторвал их одним движением пальцев. Еще Гэндлу «посчастливилось» стать свидетелем того, как Эрик убил четырех людей четырьмя разными способами, ни разу не использовав оружия.

Ни одна из смертей не была быстрой.

Никто не знал точно, откуда Ву появился. Поговаривали что-то о трудном детстве в Северной Корее... Гэндл не пытался выяснять. Он инстинктивно чувствовал: в некоторые дальние углы не стоит заглядывать. Одним из таких углов была темная сторона натуры Эрика Ву. Хотя смешно предполагать, что у него могла быть и светлая сторона.

Ву закончил заворачивать то, что осталось от Вика Летти, в виниловую пленку и поднял глаза. «Мертвые глаза, — подумал Гэндл, — глаза ребенка из военной кинохроники. Этот монстр даже не потрудился снять наушники». Плеер Ву никогда не играл хип-хоп, рэп или рок-н-ролл. Нет, Эрик слушал записи успокаивающей музыки и звуков ­природы, носящие названия типа «Океанский бриз» или «Журчащий ручей».

— Отвезти его к Бенни? — осведомился Ву. Его голос обладал смешной хрипотцой, напоминая говорок какого-то мультипликационного персонажа.

Гэндл кивнул. Бенни был владельцем крематория.