Ave Eva E-Book

Инна Кабыш

• Herausgeber: Время
• Kategorie: Poesie und Drama
• Serie: Поэтическая биб­лиотека
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 178

Beschreibung

В современной русской поэзии одно из самых ярких имён — Инна Кабыш, по слову Евгения Евтушенко — «редкостное крупное дарование», поэтому неслучайно каждая её новая книга неизменно привлекает внимание и литераторов, и всех тех, кому интересны стихи нашего времени. В её поэтике изящно переплетены лиризм и тонкая ирония, высокий трагизм и бытийность, а кажущаяся простота строки достигается виртуозным владением словом. Инна Кабыш удостоена Пушкинской премии фонда Альфреда Тёпфера (Гамбург), премии Дельвига, премии «Московский счёт», Ахматовской премии. В книгу вошли новые стихи, пьесы, а также эссе «Ave Eva», где автор обращает взгляд к истокам своей творческой природы.

Leseprobe

инна кабыш

AVE EVA

Стихи, пьесы, эссе

МОСКВА 2023

ИНФОРМАЦИЯ ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Оформление — Дария Сахарова

Фото автора на обложке — Максим Земнов

Кабыш, И. А.

Ave Eva : Стихи, пьесы, эссе / Инна Александровна Кабыш. — М. : Время, 2023. — (Поэтическая биб­лиотека).

ISBN 978-5-9691-2430-1

В современной русской поэзии одно из самых ярких имён — Инна Кабыш, по слову Евгения Евтушенко — «редкостное крупное дарование», поэтому неслучайно каждая её новая книга неизменно привлекает внимание и литераторов, и всех тех, кому интересны стихи нашего времени. В её поэтике изящно переплетены лиризм и тонкая ирония, высокий трагизм и бытийность, а кажущаяся простота строки достигается виртуозным владением словом. Инна Кабыш удостоена Пушкинской премии фонда Альфреда Тёпфера (Гамбург), премии Дельвига, премии «Московский счёт», Ахматовской премии. В книгу вошли новые стихи, пьесы, а также эссе «Ave Eva», где автор обращает взгляд к истокам своей творческой природы.

© Инна Кабыш, 2023

© «Время», 2023

С каждым днём счастливее…

Инна Кабыш — редчайшее, самобытное явление в русской поэзии. Погружаться в её стихи — как плыть в прозрачной реке со множеством подводных течений и ощущать то толщи нежащегося на солнце тепла, то внезапную ледяную струю. Очередная драгоценная строка (а их так много в книге «Ave Eva»!) — и вздрагиваешь от удивления, от узнавания привычных вещей, поданных с непривычного, свежего ракурса. Это поэтика художественно убедительного парадокса, сращения чувственного и духовного, земного и надмирного, бытового и бытийного.

Как говорит сам автор: «Ведь образ — это, с одной стороны, реальное, а с другой — запредельное. И кто такой поэт, как не тот, кто сопрягает то и другое?»

Поэтический жест Кабыш экспрессивен без эксцентричности, пронзителен без надрыва и чист без патетики. Он органично сочетается и с интонацией, и с графикой текстов. Когда перед тобой подлинное искусство, даже не хочется думать, вникать, разбирать на составные части, потому что понимаешь: это настоящее чудо, тайна, не поддающаяся рациональному объяснению.

Суженый, путь мой сужен,

мне ведь никто не нужен:

Бог меня создал целым —

теломдушоюделом,

дал мне не просто много —

всё.

Возропщу ль на Бога,

давшего только счастье

тем, кого создал частью?..

В стихотворениях Кабыш столь мощное преодоление трагизма существования, что в некотором смысле чтение даёт ощутимую психотерапевтическую помощь.

Как говорит соседка моя баб-Люся:

«Я с каждым днём счастливее становлюся…»

(Хоть ни кола, ни двора у ней, ни скотины —

только и есть одна у ней гильотина,

что от всего отсекает дурные части,

преображая любое несчастье в счастье.)

И в это баб-Люсино счастье веришь прямо так, сразу: тут и судьба (потянет на целый роман), и христианское мироощущение, и мудрость приятия жизни. А всего-то шесть строк!

И ещё есть в книге чудесная баб-Ева (эссе «Ave Eva»), которая была поэтом, «поэтом, не писавшим стихов». Она «не была привязана ни к Польше, ни к Украине, ни к своему дому на улице Горького — только к языку: он был её родиной». Эссе, посвящённое бабушке автора, удивительно светлое и тёплое, особенно актуально сегодня в связи с событиями на Украине, ведь «русский и украинский — это просто два размера одной силлаботоники».

Одно из ключевых понятий книги — счастье. И для Инны Кабыш оно растворено буквально во всём, если всмотреться в мир с нежностью и сочувствием.

Есть в поэтической поступи Кабыш изящество, особая поэтическая грация, порода. Этого поэта ни с кем не спутаешь. У Инны всё своё: лично ею добытые смыслы, своя любовь, своё страдание, своя осень.

А любимый месяц — октябрь.

Октябрь. Внезапная свобода.

Трещит затопленная печь.

Ещё день-два — отключат воду,

и русская умолкнет речь,

и все разъедутся отсюда —

в Москву, в Москву,

как три сестры,

лишь я останусь — делать чудо:

косить траву и жечь костры…

В книге, кстати, довольно много стихотворений, в которых присутствует этот месяц.

Ты не веришь мне на слово,

ты не веришь, а зря:

я действительно счастлива

на краю октября…

Дорогого стоит особая новорождённость мироощущения Инны Кабыш. Трудно не устать от мира, от быта, от житейских проблем и забот. Но ещё труднее сохранить способность удивляться и любоваться. А Кабыш умеет и абсолютно искренне!

Почему так всегда умиляет

первый шаг?

Это ж было вовек!

Почему так всегда удивляет

первый снег?

И врасплох почему меня снова

застаёт первый лёд?

и я думаю про рыболова:

он по водам идёт…

И ты будто и сам идёшь по водам: по водам новых смыслов, новых переживаний, новых прекрасных строк…

Есть в книге и пьесы. Больше всего меня тронула «Шубка». Здесь есть всё: и ирония, и юмор, и печаль. И хорошая убедительная концовка, что встретишь нечасто. Пьеса необычная и по форме, и по содержанию. В ней и острая социальность, и сюжет, и любовь, и новогоднее чудо, и муки совести. А вообще она вся про совесть. Про то, как трудно жить на свете совестливому человеку и как важно не растерять это чувство, поддавшись соблазнам…

Читать Инну Кабыш радостно, щемяще и немного страшно. Но во время чтения что-то с тобой происходит волшебное, отчего становится грустно-грустно и одновременно радостно-радостно и ещё сильнее хочется жить. И ощущать счастье на вкус и на цвет, и нежить его, как младенца, и уже никогда не расставаться с ним.

Анастасия Ермакова, поэт, прозаик,

заместитель главного редактора «Литературной газеты»

СТИХОТВОРЕНИЯ

***

Если смерти — то моментом

(так прошу свою судьбу),

чтоб спасти кого при этом,

чтоб не больно,

чтоб не летом,

чтоб красивой быть в гробу.

***

Сергею Луконину

Была твореньем — не творцом,

была безмолвною моделью,

была я попросту лицом,

картонкой,

краскою,

пастелью.

И появившаяся связь

меж мной и этою картонкой,

где я сегодня родилась,

была «властительной и тонкой».

И обозначилось родство

меж мною и моим портретом,

и приближалось Рождество

по всем земным его приметам.

Стоял мороз на свете злой,

я шла своим каким-то курсом,

всё меньше делаясь землёй,

всё больше делаясь искусством.

***

Для кого-то умер Евтушенко —

ну поэт, ну больше, чем поэт, —

для меня ж — пошла на стенку стенка,

рухнул мир

и выключился свет.

Никогда его не будет больше —

хоть чини его, хоть не чини.

Ну и боль! — о Боже, ну и боль же! —

я не виновата — извини…

***

Это смерть — а она не жена,

и играть с нею незачем в прятки.

Я пришла — потому что должна,

и плевать мне на ваши догадки.

Что там жёны, мужья, сыновья —

много званых, а избранных мало.

Я пришла, потому что лишь я

научилась вытаскивать жало.

Это ведь не намного страшней,

чем в руке или в пятке заноза.

Вот и всё, мой родной.

И бог с ней!..

Ни к чему эти слёзы и розы.

Превратятся рыдания в смех,

ветер жаркие губы остудит:

я тебя поцелую при всех —

и пусть кто-нибудь только осудит!

***

После детоубийства нельзя ожидать благополучной жизни на земле, а уж о жизни в вечности даже и помыслить страшно.

о. Иоанн Крестьянкин

Неужто синенький платочек

(или с каёмкой голубой)

за убиенных нами дочек

иль сыновей

(ответ любой)

нам будут подавать до гроба?

И там, за гробом, не простят?

Хоть виноваты были оба,

лишь Фриду отправляют в ад…

И все сгорят метеориты,

и вся Вселенная сгорит,

и не найдётся Маргариты,

чтоб попросить за нас,

за Фрид?..

***

Подумаешь: печать

или столбец в тетради!

Нет, я могу молчать,

раз надо: бога ради!

Раз надо так ему,

громадну,

триедину,

без-

жалост-

нейшему —

мужчине,

быту,

сыну.

***

Я так за жизнь свою намёрзлась

в стране, где вечная зима,

так насмотрелась я на мёртвость

(как только не сошла с ума!)…

И хоть бесчувственному телу

равно…

но есть ещё ровней,

и я б не с мамою хотела,

не с папой

(бог и с ним, и с ней!),

не с благоверным,

не с любимым,

с кем належалась за глаза,

но с первым встречным,

но с любым бы

(лишь только не границей за!).

…И я не знаю: рай — он есть ли?

И где я буду — не пойму.

Когда умру — точнее, если:

ЛЕЖАТЬ ХОТЕЛА БЫ В КРЫМУ…

***

Драмкружок,

и музыка,

и фото,

и шитьё,

и кройка,

и стихи —

милые девчоночьи заботы,

плавуны, лишайники и мхи.

Там, где густо, стало нынче пусто,

но открылись главные пути,

но открылось главное искусство —

отовсюду вовремя уйти.

***

Как говорит соседка моя баб-Люся:

«Я с каждым днём счастливее становлюся…»

(Хоть ни кола, ни двора у ней, ни скотины —

только и есть одна у ней гильотина,

что от всего отсекает дурные части,

преображая любое несчастье в счастье.)

***

Был день, как в детстве, длинным, —

покуда мыли пол

(нет, не стихом единым!),

пока скоблили стол,

пока топили печку,

пока пекли блины,

пока искали свечку

немыслимой длины, —

и не хотел кончаться,

хоть выпит был до дна:

на свете нету счастья —

поэзия одна …

***

Куда бы я ни уходила,

всё возвращалась я назад,

но что прошло, не стало мило,

и где был ад — остался ад.

И я не потому осталась,

что ты в моём окошке свет:

любовь и кровь,

любовь и жалость —

чего-чего на свете нет.

К примеру, счастья нет на свете,

но есть великий неуют,

где с горя ставшие как дети

уже не плачут, а поют.

Поют —

ну это ли не чудо

(какое там — в руке рука!).

…Я знала, что с тобою буду

несчастлива, —

наверняка.

***

И я замыслила побег,

да только некуда податься,

пускай жара бы или снег —

мороз и солнце, минус двадцать,

но это: слякоть и октябрь,

метро,

пинки,

звонки,

тетради —

чуть-чуть помедленней хотя б,

не счастья для, а Бога ради.

***

Суженый, путь мой сужен,

мне ведь никто не нужен:

Бог меня создал целым —

теломдушоюделом,

дал мне не просто много —

всё.

Возропщу ль на Бога,

давшего только счастье

тем, кого создал частью?..

***

Я других затем любила,

чтоб тебя опередить,

я тебя по правой била,

чтобы мог по левой бить.

Я могла сказать такое

(всяк другой — убил!),

чтоб не стало ни покоя

у тебя,

ни сил.

Берегут зеницу ока,

а НЗ хранят:

сядь высо́ко,

глянь глубо́ко —

Я спасла наш ад.

***

Как на рассвете светится,

как на закате жжётся,

любится, да не терпится,

плакать бы — ан смеётся.

Нету печали радостней

этой, почти хрустальной.

Кто это нынче рядом с ней?

Пусть остаётся тайной!

Кто там спустился с горочки,

вижу я по походке —

сладкое это с горечью

в самой своей серёдке.

Невыносимо лёгкое —

и с каждым днём всё легче —

парусом,

чайкой,

лодкою,

бармами — на оплечье.

Не соловей за рощею

мне насвистел такое:

время всегда хорошее,

даже когда плохое.

***

Меня поймали на любви

(на воровстве так ловят вора,

крича: «Лови его! Лови!»

для вящего его позора).

И вот я в ссылке и в тюрьме,

в ловушке, в каторге, в остроге,

но свет — он светит и во тьме,

но Бог — я помолчу о Боге!

…Теперь я знаю, что любовь —

неблагодарная работа:

они меня поймают вновь,

они убьют меня без счёта…

***

А берёза — кости вся и кожа —

на из гроба вставшую похожа:

Лазарь, манекенщица, скелет,

Бухенвальд, блокада — на просвет,

по краям лишь только золотая —

там, где плоть воскресшая, святая:

так воскреснет каждый куст и пень.

Так и я воскресну в Судный день.

***

Октябрь. Внезапная свобода.

Трещит затопленная печь.

Ещё день-два — отключат воду,

и русская умолкнет речь,

и все разъедутся отсюда —

в Москву, в Москву,

как три сестры,

лишь я останусь — делать чудо:

косить траву и жечь костры.

Мне никуда спешить не надо —

засох листок в календаре,

как будто выгнали из ада

и водворили в октябре.

Где ни поллитры, ни полушки,

где только яблок полный таз,

где мой сосед по ссылке Пушкин

звонит на дню по десять раз.

***

…А кота звали попросту Понтий,

но, конечно, совсем неспроста:

я в то лето жила не у Понта,

а за пазухой у Христа.

Я не знала ни счастья, ни горя —

знала только одни лишь труды,

и хоть рядом и не было моря,

было соли полно и воды.

С неба падала манка и гречка,

сам собою слагался сюжет,

день за днём протекал, словно речка,

у которой названия нет.

Приезжали то Коля, то Саша,

привозили то хлеб, то вина,

и была моя жизнь, словно чаша:

хоть упейся — всё будет полна.

Что и делала я: упивалась,

так что лыка связать не могла,

а оно вдруг взяло и связалось —

даже крепче морского узла…

В ПЕРЕДЕЛКИНО

Как хорошо, что нету снега —

на лыжах можно не ходить.

О Господи, какая нега —

проснуться в час и кофе пить!

Как хорошо, что нет столовой,

её компотов и борщей:

настало время жизни новой —

и мыслей новых, и вещей.

Как хорошо, что даже в гости

отныне не к кому пойти:

грызёт собака чьи-то кости,

и время — вечер без пяти.

И хорошо, что нету счастья,

и воли,

и благих вестей,

что жизнь рассыпалась на части

и не собрать её частей.

***

Как я люблю эту «званскую» жизнь,

но не с пирами, скорей, а с трудами,

с теми, что были ещё при Адаме:

встань с петухами, с курями — ложись.

Корму задай то скоту, то коту

плюс накорми прилетевшую птицу,

синюю, ту, что зовётся «синица»,

то на помойку сходи за версту.

Как я люблю этот дикий завал,

все эти го́вна, горшки и корыта,

эти свинцовые мерзости быта,

как некорректно их Горький назвал.

И, как неточно заметил Исус:

званых, мол, много, а избранных мало:

в Званку зовут ли кого ни попало?

Их избирают за свет и за вкус.

Званые в Званку поэтому те

самые —

праздные в мире счастливцы:

не поленитесь — вглядитесь в их лица

и убедитесь в моей правоте.

***

Ты не веришь мне на́ слово,

ты не веришь, а зря:

я действительно счастлива

на краю октября.

Мёрзнут сосны столетние,

и земля словно жесть,

но ведь счастье есть летнее

и осеннее есть —

где последние яблоки

прячут лица в траву

и где листья, как ялики,

уплывают в Москву.

Всё торопится сморщиться,

сгинуть, сникнуть, пропасть,

только я — будто рощица,

этой осени часть.

Часть земли Переделкино,

часть воды и небес.

Хрен красивым ли девкам нам:

выжил — умер — воскрес.

***

Если я тебя не ревную —

значит, я тебя не люблю?

Знаю логику я иную,

а не эту, что по рублю.

Я иную логику знаю

(с ней ли мне ревновать-любить?):

чем с тобою мы ближе к краю,

тем друг друга трудней убить…

***

«Не жизни жаль… а жаль того огня…» —

как Фет сказал.

И не тебя — меня

мне жаль, мой принц, мой первый, мой хороший,

давным-давно уже быльём поросший.

Но вот пришёл, и как на рану — соль.

Мне жаль меня — ту Сольвейг, ту Ассоль,

ту Ларину Татьяну, ту Джульетту,

ту — как их там! — Одиллию, Одетту:

не красоты мне жаль, а чистоты!

Хотя, конечно, виноват не ты,

ведь «все пройдёт» — и чистота прошла бы,

я из Джульетты сделалась бы баба,

ан не пришлось.

А знаешь, ты ступай!

Не при тебе ж утраченный мой рай

оплакивать.

А я пойду на волю,

и там — одна, совсем одна — повою:

не будет видно слёз из-за дождя.

…И дверь закрой покрепче, уходя!

***

Ты в объятиях, Господи, не души —

я и так почти инвалид:

доказательство бытия души —

это то, что она болит.

И что нет на неё никаких управ —

что ей петля или вода?

Я б сказала: «Господи, ты не прав!» —

если б не был ты прав всегда…

***

С Новым годом, говорите? С новым счастьем?

Мне и старое-то некуда девать!

Оказалась жизнь использованным шансом:

всё случилось и не надо помирать.

То есть надо, но не вижу в том плохого,

и последним каждый кажется стишок.

Только я забыла сказочное слово,

и всё варит,

варит,

варит мой горшок…

***

Почему так всегда умиляет

первый шаг?

Это ж было вовек!

Почему так всегда удивляет

первый снег?

И врасплох почему меня снова

застаёт первый лёд?

И я думаю про рыболова:

он по водам идёт…

***

Победить можно лишь весной,

ведь весною так хочешь жить —

наконец покончить с войной,

из мёртвых себя воскресить.

День Победы — он Пасха: в нём

есть Голгофа своя — рейхстаг.

…Потому-то весенним днём

я крещусь на советский флаг.

***

Что может быть лучше Крыма,

тем более — в октябре:

там небо неповторимо,

особенно на заре,

там розы цветут и белка

орех золотой грызёт,

у берега море мелко,

а дальше — наоборот.

Но вот ведь какая штука:

примерно на пятый день

приходит не то чтоб скука,

а худшая дребедень —

тоска по Москве, где моря

и неба

в помине нет,

где столько хлебнула горя,

где знала я столько бед…

И думаю: вдруг такое

случится в раю со мной —

в блаженстве,

в любви,

в покое

всплакну о земле родной…

***

Цветёт черёмуха, а значит,

похолодание грядет,

и во дворе ребёнок плачет

который день, который год —

он чувствует, что очень скоро

наденут шапку на него, —

его предупреждает флора,

признав в ребёнке своего.

Ребёнок — он ведь только почка,

потом — яйцо.

потом — птенец,

потом зверёк и —

здесь не точка! —

и вот он ангел наконец!

***

У меня есть такой сосед —

у него и кровати нет,

нет ни пола, ни потолка,

вместо душа ему — река,

вместо лампы ему — луна,

ночь ему — словно мать родна,

ни дверей у него, ни скоб —

лишь один в дому телескоп.

«Во, блажной!» — говорит народ,

проходя там, где нет ворот.

И согласно календарю

я варенье своё варю

и соседу снесу зайду —

он мне даст за него звезду.

***

Не под вуалью сжала руки,

а сердце сжалось под ребром,

и за секунду до разлуки

я осеню тебя крестом.

Когда-то, помню, я скучала

по ненаписанным стихам…

Ах, если б жизнь начать сначала:

«Дары волхвов» прочесть бы там

однажды вечером в субботу —

и всё про смысл её понять.

И не ходить бы на работу,

а всё тебя с работы ждать…

МУЗЕ

Когда не надо мне спешить

ни в пир, ни в мир,

ни на работу,

в лоб время самое спросить

тебя,

безбашенную: кто ты?

И почему в тебе нужда?

И почему в годину горя,

в дни, что чернее осокоря,

ещё нужней ты, чем всегда?

Ведь ты же не благая весть —

не вздрогнут мёртвые во гробе,

но только мы с тобою —

обе —

наверно знаем,

что ты есть…

…Порою ты ввергала в ярость,

и я всегда тебя боялась —

боялась, что осудишь строго,

тебя боялась больше Бога!

***

Ну что ж — привет тебе, чума

на оба наши полушарья!

Вдруг оказалось: мир — тюрьма,

где одиночки обветшали.

Вдруг оказалось, всюду пост —

смешно делить на тех и этих,

и можно воспарить до звёзд,

и можно захлебнуться в сетях…

А между тем какой восторг,

что не ходить могу я в школу!

Покуда в проводах есть ток,

я буду Волкову Паолу

смотреть,

спускаться в магазин,

чтоб, древнему подобно греку,

купить вина или маслин

(а не картошку и не гречку,

не спички-мыло и не соль!).

Да здравствует клико и жжёнка!

Да будет с каждым — алкоголь,

с женою муж

и с мужем жёнка!

…Есть только краешек стола,

где подаю сигналы SOS я,

и только б водки запасла.

Но разве водки запасёшься?

***

Думали: нищие мы, нету у нас ничего…

Анна Ахматова

Ты тоже думала, что нищая,

что нечего тебе терять.

И правда — что?

(Прилавки с пищею?

Или с вещами — им под стать?

А может, зрелища и капища?

А может, погребальный звон,

когда слезою-каплей катишься

и тишина со всех сторон?)

И оказалось — правда нечего,

и слёзы, стало быть, утри:

живи как все — с утра до вечера —

с Небесным Царствием внутри.

***

…и нам казалось, «Лабытнанги»

звучит смешно — как «лапти на ноги»,

и шли мы в школу, в Коммунарку,

что было ведь кому-то на руку.

А после было — май, теплынь,

«Чернобыль» — «чёрная полынь».

И вот звучит со всех сторон

«коронавирус», как «Харон»,

как преисподняя — «Ухань»,

в котором слышится «ух, Ань».

«Эх, ухнем», —

на «Армагеддон»

днесь откликается «Гвидон»…

Не может быть плохой конец:

кто слушал сказку — молодец.

…И обретёт Гвидон отца,

и все — в конце —

поже-

нят-

ся.

***

Карантинной Москвою мы шли с тобою,

и была она до того пуста,

точно вот откопали её, как Трою,

и оставили до Рождества Христа.

Карантинной Москвою с тобою шли мы,

той, где некого было и нечем крыть,

и казалось, что только что был тут Шлиман,

да ушёл на минуточку покурить.

И лежала от края она до края.

окружала со всех четырёх сторон —

и взметнулась внезапно воронья стая,

и обрушился колокольный звон.

И подумалось, глядя на эту стаю,

что вот-вот архангел сойдёт с небес

и возьмёт с собою — куда не знаю —

без манаток и объяснений без.

И закапали слёзы, как дождь нечастый,

и архангел сошёл-таки вниз, трубя,

и я знала: не быть мне уже несчастной

никогда — ни с тобою, ни без тебя…

ПУШКИН В БОЛДИНО

А Пушкин не хотел сидеть на месте,

писать стихи и прозу не хотел:

хотел — в Москву! в Москву! —

к своей невесте

(о слабость духа и всесилье тел!).

Но Бог не фраер,

государь — не олух,

и гений — сам себе не господин:

как порох вспыхнет,

чтоб гореть, как сполох,

кляня проклятый этот карантин…

***

Ну вот и наступило время,

когда слова нужней, чем хлеб,

нужней, чем знамя или стремя,

нужней, чем всякий ширпотреб,

И слово за слово полезло,

и прорастают, как трава,

и прогоняют страх слова —

и бесполезное полезно…

***

Не бойся ни сумы и ни тюрьмы,

не бойся ни холеры, ни чумы,

бессмысленного бунта и войны,

с пожаром — лета,

с паводком — весны.

Скажи, смеясь: «Ну, здравствуй, божий бич!» —

пусть небеса услышат этот клич.

…Пришла — открой пошире ворота:

есть и у бед заветная черта.

***

Вот и наша первая потеря

на войне незримой мировой.

Можно жить, любою мерой меря, —

и тебе отмеряют такой.

Что мы можем, стоя нынче в храме?

Лепту дать беспамятной вдове?

Мы ведь все под Богом ходим сами —

хоть в тьмутаракани, хоть в Москве.

Как понять: конец ли это света

или наступает новый век?

Раз весна, то, значит, будет лето;

будет лето — значит, будет снег.

Или дождь. И соберутся птицы.

Но куда податься им теперь?

Сколько это время будет длиться?

Сколько предстоит ещё потерь?

А ведь счастье было. Даже часто —

то с одной, а то со всех сторон…

Нам осталось только обвенчаться

в том же храме. После похорон.

***

Замуровали нас вдвоём:

расстрел — шаг вправо или влево,

и миром сделался нам дом —

ты в нём Адам, а я в нём Ева.

Я королева — ты король:

дом нашей сделался страною,

покуда есть в солонке соль,

не уходи, побудь со мною.

Не за стеною мой народ,

его и, сидя дома, часть я,

всю жизнь казалось, что вот-вот —

вот я и дожила до счастья…

***

Всё так и есть: блаженны мы,

мир посетившие во время

ещё невиданной чумы:

мы были там, мы были с теми,

наш опыт — иго, благо, дар, —

он бургер превращает в брашна,

с ним, лёгким, как воздушный шар,

ни жить, ни умирать не страшно…

***

Какое счастье — карантин

(что книг,

что фильмов и картин!),

каникулы посреди года!

Не нужно никого учить,

но, как велела нам природа,

страдать и мыслить,

есть и пить.

Внутри двухкомнатной тюрьмы

проверить чувства можем мы.

(А то ведь что же?

Год за годом

в химчистку отдаёшь пальто,

стираешь, кормишь бутербродом,

а знаешь ли — с тобою кто?

А знаешь ли — кто друг, кто враг,

а без кого нельзя никак?

И знаешь ли в лицо соседа?

И как зовут его жену?

И то, что скоро День Победы,

а он, сосед, прошёл войну?)

Ещё — взглянув на календарь,

покрасить яйца, словно встарь,

шафраном,

луком

и зелёнкой…

Осталось сколько жизни той?

Так пусть же будет удалёнкой —

зелёной,

жёлтой,

золотой!

И даже если Божий храм

закроют —

что за дело нам?

Мы заключимся в катакомбы,

где день от дня неотличим, —

закажем пиццу, включим компы…

Или компы́?

Или включи́м?

И кончится Великий пост,

что от Земли был и до звёзд.

И если колокольным звоном

не разживёмся — МЧС

пришлёт всем нам

(а значит, что нам?)

по эсэмэс: «Христос воскрес!»

***

Всё не только пройдёт,

но, пройдя, будет мило —

вспомним нынешний год:

спички, гречку и мыло.

Вспомним эту чуму,

вспомним эту холеру,

как сидели в дому,

испытуясь на веру.

Вспомним эту весну,

её май без парада,

вспомним злую длину

карантинного ада,

где впервые вдвоём

в целом свете мы были.

Предлагал ты: «Споём!» —

и мы пели и пили.

Предлагал ты: «Уснём!» —

и мы спали в обнимку.

О, мы вспомним о нём,

как о лете, — по снимку.

Не хандра и не сплин —

год, где были с тобой мы,

где был всяк не один,

но как пуля в обойме.

***

Зачем вставать в такую рань,

когда так сильно уморились?

Чтоб видеть, как растёт герань

и зацветает амариллис,

чтобы увидеть клён в окне,

и услыхать, как пахнет тополь,

и маму увидать во сне

и как мой сын впервой потопал…

В природе нету пустоты —

исчезнет всё: друзья, работа,

но вот альбомные листы —

они заполнят все пустоты.

И не останется прорех:

едина жизнь — и нет ей краю.

И я люблю отныне всех

и даже тех, кого не знаю…

Спроси: «Жила?»

Отвечу: «Да».

Во дни Харона и Тантала…

«И что ты делала тогда?» —

«Я сказки Пушкина читала…»

***

Это язва моровая,

это третья мировая,

это на голову снег:

кончился двадцатый век

лишь в две тысячи двадцатом —

карантином,

казематом,

не зимою, а весной,

не победой, а войной,

ей конца и края нету —

по всему гуляет свету:

тыла нет — кругом бои,

нет врагов — одни свои…

Но когда-то ж лопнут почки —

выйдет князь Гвидон из бочки,

и устроит славный пир,

и увидит новый мир:

будет в нём не так, как было,

будет новое светило,

и в жестоком свете дня

не узнаешь ты меня…

***

Когда всё внешнее отпало

и сузился до дома мир,

где белое — там стало ало,

и двое где — горою пир.

И оказалось, это много —

кагор початый и яйцо,

и можно третьим сделать Бога

и увидать к лицу лицо.

ГРОЗА

Вдруг небо вздрогнуло, сломалось

и пролилось:

сначала малость,

а после — ливнем изошло,

и потянулись — сквозь стекло —

цветы сирени с натюрморта

и недоверчиво, и гордо,

а на другой картине лес,

как в третий день Исус,

воскрес —

и стали на стене картины

с природой за окном — едины…

***

Балконные цветы шагнули за перила

и с вербою цветущею слились:

душа их — из горшка — взяла и воспарила

и полетела дальше, дальше, ввысь.

И мне их не поймать,

за ними не угнаться —

рванули в облака, как бабочки к огню…

Мне было тридцать лет,

мне будет девятнадцать,

и очень скоро я их в небе догоню…

***

Ну вот и снег —

а ведь казалось,

уже не будет никогда.

Но небо сжалилось и сжалось —

и снег пошёл, а не вода.

Не сера, не огонь, не жабы.

Не мор, не глад, не смерть детей,

наоборот:

из снега бабы

и череда иных затей —

рождественских,

весёлых,

зимних:

ледянки,

лыжи и коньки,

сплошь сине-белых,

бело-синих, —

прогнозам мрачным вопреки.

И не умею не запасть я

на этот снег и этот лес:

чем дольше жизнь —

тем больше счастья.

А там и умер.

И воскрес.