3,99 €
Mehr erfahren.
- Herausgeber: ЭКСМО
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Sprache: Russisch
Меня зовут Сид Арго. Мой дом – город Корк, один из самых консервативных и религиозных в штате Пенсильвания. У нас есть своеобразная Библия (её называют Уставом), открыв которую, на первых ста пятидесяти страницах вы увидите свод правил, включающий обязательность молитв, служб и запреты. Запреты на всё. Нельзя громко говорить на улице. Нельзя нарушать комендантский час. Нельзя пропускать религиозные собрания. Нельзя. Нельзя. Нельзя. Ничего нельзя, кроме тайного ощущения собственной ничтожности… Но в самом конце лета в город приезжает новая семья, и что-то начинает неуловимо, но неизбежно меняться. Мое мировоззрение, мои взгляды… Все подвергается сомнению. Ты, Флоренс Вёрстайл, подвергаешь их сомнению. И почему-то я тебе верю.
Das E-Book können Sie in Legimi-Apps oder einer beliebigen App lesen, die das folgende Format unterstützen:
Veröffentlichungsjahr: 2024
Ähnliche
Юстис Рей Духовка Сильвии Плат
© Рей Ю., 2020
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023
* * *
«Духовка Сильвии Плат затянула его – берегись, иначе она затянет и тебя».
Если вдруг вы нашли этот блокнот, то, пожалуйста, не читайте его, потому что это примерно то же самое, что залезть ко мне в душу, а я не думаю, что вам в ней понравится.
Лето
Август
Сид Арго
Штат Пенсильвания – место, где можно в равной степени насладиться всеми временами года: здесь солнечное лето и яркая осень, снежная зима и тёплая весна. Мой дом – город Корк, находящийся на северо-востоке штата. Население – тысяча сто пятьдесят три человека. Что не так уж и мало, учитывая, что есть в мире города с куда меньшим количеством жителей. Но не так уж и много, учитывая то, что моя семья знает как минимум треть города, а эта треть – другую треть, и таким образом все мы так или иначе знакомы друг с другом.
Не стану отрицать, в жизни маленького города есть свои плюсы: если потеряешь ключи, а на улице дождь или холод, всегда можно постучать практически в любой дом, и тебя приютят на пару часов. Но в то же время в маленьком городе ты никто, становишься таким же маленьким, как и он. Ты не личность, ты – часть команды, потому что всё уже решено за тебя, традиции давно устоялись, и ты обязан им следовать, какими бы чудовищными они ни были. Изменить их невозможно. Это примерно то же самое, что пытаться убедить древних людей в том, что земля на самом деле круглая, а не плоский блин, стоящий на черепахе, а черепаха – на слонах, а слоны – на китах…
В общем, к чему это я? Корк – это целое государство, свой мир, если угодно. Мир, который застрял где-то в середине двадцатого века. Интернет доступен редко – можно сказать, что его практически нет. Надобности в мобильных телефонах тоже нет. Неудивительно, такая-то глушь. Единственное, что можно сделать в Корке с новеньким блестящим смартфоном, – так это повесить его на стену рядом с иконой в качестве реликвии. До ближайшего населённого пункта, который с натяжкой можно назвать городом, час езды. Мы полностью оторваны от реальности, и нам им это нравится.
Традиции в Корке незыблемы. Они вне времени. Одна из них – церковь, а если быть точнее, утренние воскресные службы.
Я никогда не был фанатичным верующим, точно так же как и атеистом, потому что я не делю мир лишь на чёрное и белое, и что касается религии, то я тоже где-то посередине. Я не верю в церковь: в пожертвования и индульгенции, в молитвы и службы, в священников и монахов. Но мне искренне хочется верить в то, что где-то есть что-то величественнее, духовнее нас, то, что может помочь нам, несмотря ни на что, оставаться людьми, при этом не лишая свободы выбора. Вера – не средство порабощения, не право людей в чёрных простых одеяниях навязать своё мнение. Вера – это свобода. Вера – это надежда. Так я это вижу. Другие – нет…
Мы молимся перед едой. Всегда. И так в нашем городе – по крайней мере, как говорят – делают все. Также у нас принято молиться перед сном, но я и мой брат этого почти никогда не делаем – мы не религиозные фанатики, в крайности не впадаем. Однако посещать воскресные службы всё равно что дышать – необходимость. А иначе на тебя косо посмотрят, а те, на кого косо смотрят, в Корке долго не задерживаются. Либо ты со всеми, либо все против тебя. Третьего не дано.
Церковь Святого Евстафия находится на окраине города, но если учитывать его размеры, то это совсем не далеко от нашего дома: примерно полчаса ходьбы или пять минут на машине. Но на машине по Корку мы никогда не передвигаемся, да и вообще какой-либо транспорт, кроме велосипедов, на наших дорогах большая редкость. В основном машинами пользуются либо приезжие, которых у нас ничтожно мало (а попросту говоря, и нет – смотреть не на что), либо перевозчики леса. Основа города – лесозаготавливающая промышленность.
Каждое воскресенье мы встаём ровно в пять. Молимся. Воскресенье – святой день, так что бо́льшую часть времени нужно проводить в молитве. Завтракаем. По воскресеньям только каша на воде, чёрный хлеб и чай без сахара. После надеваем парадную одежду (что означает никаких джинсов и футболок) и отправляемся в церковь. Сейчас лето, конец августа, из-за чего ранние подъёмы не кажутся таким уж великим подвигом. Мне даже приятно прогуляться ранним утром, не ощущая себя при этом как в банке с вареньем. Однако сегодня не такой день.
Мама заставила меня надеть пиджак и новую рубашку, этикетка которой натирает шею. И это не настраивает на религиозный лад. Это меня раздражает. И я начинаю ещё больше ненавидеть церковь, службы и всё, что с ними связано, хотя, казалось бы, за столько лет (а хожу я туда с тех пор, как пошёл в первый класс) можно было бы привыкнуть. Но я, как и традиции в нашем городе, непоколебим. То, что мне нравится, я буду любить вопреки всему (что бы ни случилось), то, что я терпеть не могу, буду с трудом выносить до конца жизни. Так я устроен.
Если быть уж совсем откровенным, то достоинств у меня немного. Я обладаю ничем не примечательной внешностью (не считая рыжих волос и веснушек по всему телу): не слишком высок, худощав и бледен настолько, что мог бы сыграть вампира без грима. Однако у меня всё же есть парочка достоинств, одно из них – ненавязчивость: я никого ни к чему не принуждаю (кроме разве что моего брата Питера, но я ответственен за него).
Мама считает, что я просто слишком скромен и довольно чувствителен, а как по мне, то я – вещь в себе, вроде дневника на замке или шкатулки, простой снаружи, но полной сюрпризов внутри. Именно поэтому с виду никто и не скажет, что меня что-то не устраивает. Я терпелив до жути. И это тоже моё преимущество.
Сейчас только полседьмого утра, однако солнце уже начинает припекать вовсю. А я ещё к тому же в пиджаке и рубашке. Конечно, мне жарко, но я ведь терпелив. А вот мой брат Питер – нет. Он достаточно взрослый (ему десять), чтобы понимать, почему мы ходим в церковь, но он слишком мал, чтобы быть терпеливым.
– Я не хочу надевать пиджак, – говорит он с самым что ни на есть серьёзным лицом.
– Дорогой, это всего на пару часов, а потом ты его снимешь, – отвечает ему мама, при этом пытаясь надеть на него этот дурацкий пиджак.
Я молча стою в дверях, снисходительно смотря на эту сцену. Я не участвую в ней, но всё равно получается так, что раз я здесь, то волей-неволей становлюсь свидетелем, а значит, и участником.
– Сид, ну хоть ты ему скажи! – взывает ко мне мать.
Она всегда так делает, потому что знает, что Пит меня послушает, хотя, будь моя воля, я бы выкинул к чёрту оба пиджака. Я тяжело вздыхаю и подхожу к брату. Он весь насупился и покраснел. Весной затащить его в церковь было куда проще (тогда не было так жарко), а сейчас это становится проблемой мирового масштаба.
Я забираю у мамы пиджак брата и тихонько заговорщицки киваю ей, хотя на самом деле я не на её стороне. Она кивает в ответ, конечно, всё понимает, но молча уходит наверх помогать отцу с галстуком, который папа всё никак не научится завязывать, а ведь ему уже почти пятьдесят.
– Это отстой, – говорит мне Пит, при этом покорно отводя руки назад так, чтобы мне было удобнее надеть на него пиджак.
– И не говори, – подтверждаю я устало.
Мы оба знаем, как каждый из нас к этому относится, и это делает нас участниками тайного сообщества, в котором всего лишь два человека.
* * *
Мы выходим спустя пять минут. Все нарядные, и половина из нас недовольные. Хотя по мне и не скажешь. Мы добираемся до церкви за рекордные двадцать три минуты. Обычно мы так быстро не ходим, но жара нас подгоняет. А ведь ещё только утро.
Наша церковь – большое добротное бело-серое здание с витражными окнами и огромным деревянным крестом на верхушке треугольной крыши. Это одно из самых старых зданий в городе, но и одно из лучше всего сохранившихся, а всё потому, что жители Корка скорее будут недоедать, чем позволят появиться хоть одной трещине на фасаде церкви.
Горожане сползаются сюда, словно муравьи. Мы тоже не отстаём. Следуем за всеми. Мы ничем не выделяемся. Так и должно быть. Перед службой люди около церкви напоминают беспрестанно гудящий пчелиный рой, от шума которого так и хочется сбежать, окунувшись в воду по самую макушку.
Отец встречает Билла Рэма, нашего соседа, и они тут же начинают обсуждать предстоящую игру в баскетбол (которым оба интересуются даже больше, чем своими машинами). Билл приглашает отца и всех нас на барбекю, и, конечно же, отец с готовностью принимает приглашение. Отвергать чьё-либо гостеприимство в Корке – верх невежества.
Я в это время быстро оглядываюсь. Как я и думал, ни одного незнакомого лица. Все: и мужчины, и женщины, и дети – в чёрном, а лица серые. Так было всегда. Так будет всегда. И от осознания этого меня почти что мутит. Глядя на то, как мы похожи в нашей аскетичности и пристойности, мне начинает казаться, что мы все герои никому не известной антиутопии.
Служба начинается ровно в семь с приветствия и общей молитвы и длится около трёх часов. Проводит её, как и все предыдущие службы, на которых я был, преподобный Патрик, живущий в Корке, сколько я его знаю, а знаю я его, сколько себя помню. Человек он, по мнению остальных (включая и моих родителей), мудрый и образованный, к тому же ещё и выглядит словно ожившая статуя знаменитого греческого скульптора. Как говорит мой отец, Патрик – человек, обладающий высокими моральными ценностями. Вероятно, именно поэтому он стал членом городского совета, а по совместительству и его главой.
– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков…
Честно признаться, я не имею понятия, о чём говорит Патрик, потому что вот уже несколько лет его не слушаю. Обычно рассматриваю присутствующих, мысленно задуваю свечи, считаю ряды и воображаемых овец, повторяю про себя уроки, строю планы на оставшийся день, чешусь, грызу ногти, кусаю губы (иногда до крови) – настолько мне это всё осточертело. Пару месяцев назад я даже начал отращивать волосы, чтобы можно было прятать за ними проводки от наушников и слушать музыку прямо в церкви на старом кассетном плеере. Но как только волосы стали на пару дюймов длиннее, чем обычно, мама сказала, что я зарос, и обкорнала меня, а парикмахер из неё никакой. Но, слава богу, это было в начале лета. Теперь я не похож на Шалтая-Болтая, и на том спасибо.
В церкви не так жарко, как на улице, и это единственный плюс, который я нахожу в пребывании здесь. Пит сходит с ума. Ему тут невмоготу. От скуки он то подпрыгивает на скамье, то дёргает меня за рукава. Я даю ему лёгкий подзатыльник, и он на время успокаивается.
Потом я снова и снова начинаю осматривать присутствующих, но ни на ком из них взгляд не задерживается, потому что я изучил их наизусть. Но вдруг я замечаю что-то новое, точнее, кого-то. И эти кто-то – вы. Я узнаю́, что в город приедет новая семья, ещё в начале лета, так как об этом говорит отец, а также знаю, что мужчину зовут Роберт, а его жену – Джейн. Их и маленькую девочку, что сидит между ними, я видел и до этого. Они и раньше посещали службы. Но тебя я вижу впервые, и, естественно, ты меня привлекаешь.
Всё, что я вижу, – это чёткий изысканный профиль, но этого мало, чтобы понять, как выглядит твоё лицо в целом. Ты в чёрном строгом платье. Светлые, похоже, выгоревшие на солнце волосы небрежно заколоты на затылке, и это, пожалуй, единственное, что выдаёт в тебе бунтарскую натуру, – всё остальное выхолощено. Ты словно большая фарфоровая кукла, и вид у тебя такой серьёзный и одновременно недовольный, что кажется, будто ты долго боролась с родителями, чтобы не надевать сегодня это чёрное платье. Но, видимо, не только Пит проиграл подобное сражение.
Ты и твоя семья выглядите как все, но в то же время есть в вас что-то такое, что выделяет вас из толпы. Вы – чужаки, и все знают об этом. В Корке к приезжим относятся довольно дружелюбно, но с опаской и без особого доверия.
Твой отец, Роберт, – высоченный мужчина, почти на полторы головы выше твоей матери, такой же серьёзный, как и ты. Твоя мать, Джейн, – миниатюрная брюнетка, чуть полнее, чем ты, хотя, учитывая, какая ты тощая, можно сказать, что её фигура идеальна. Маленькая девочка, вплотную прижавшаяся к твоей матери, – видимо, твоя сестра, – похожа на ангела, одного из тех, что рисуют на религиозных картинах: пухленьких и милых. У неё длинная аккуратно заплетённая коса цвета пшеницы. Одета она, как и ты, в чёрное, но её это не гнетёт. Она вообще ведёт себя удивительно спокойно для ребёнка её возраста, а ведь она младше Пита, угомонить которого можно только пинками. Девочка спокойно сидит и внимательно слушает всё, что говорит Патрик, хотя вряд ли понимает, – ей не больше шести.
После того как я замечаю тебя, время начинает идти быстрее. Я перебираю про себя все женские имена, чтобы хотя бы в мыслях обращаться к тебе по имени: Мэри, Сара, Дженнифер, Кэтрин, Элизабет, Энни… Нет, всё не то. Слишком просто для тебя, слишком ординарно.
Ты, словно статуя, не шевелишься, не моргаешь, и порой кажется, что даже не дышишь. Меня это пугает и одновременно удивляет.
Я пялюсь на тебя не отрываясь, иногда пытаюсь отвлечься на что-то другое, но спустя секунды взгляд снова прикован к тебе. Питер это замечает и наступает мне пяткой на носок. Я бесшумно кривлю лицо от боли и пытаюсь дать ему за это второй подзатыльник, но он уворачивается. А потом подзатыльник получаю уже я – от мамы. Она грозно, но вместе с тем незло смотрит на нас, и мы оба тут же утихомириваемся.
Когда мама перестаёт за нами следить, я укоризненно смотрю на брата, взглядом спрашивая, мол, что такое, – а он лишь только ухмыляется, будто бы я смотрю на тебя, потому что запал. Но это не так. Я ведь тебя не знаю, и привлекаешь ты меня только потому, что раньше я тебя не видел, а всё новое мне интересно.
И тут происходит то, чего я ожидаю меньше всего на свете, даже начни падать снег за окном, меня бы это так не удивило: ты поворачиваешь голову и смотришь на меня. Не ищешь глазами в толпе, а сразу смотришь прямо мне в глаза, словно знаешь, где я нахожусь всё это время. Это смущает, но я не отвожу взгляд. Вероятно, причиной тому твоя холодная, гипнотизирующая, почти пугающая красота. На лице никаких эмоций: ты ни удивлена, ни радостна и даже ни печальна. Ты смотришь на меня безучастно, отчего становится не по себе. Ты как будто бы здесь, но тебя нигде нет.
Я то ли краснею, то ли зеленею, но в любом случае я для тебя не такое интересное зрелище, как ты для меня, и через полминуты ты отворачиваешься и больше не смотришь в мою сторону, более того, ты снова не двигаешься. А когда служба заканчивается, ты, твои родители и сестра так умело смешиваетесь с толпой, что тут же исчезаете из моего поля зрения. Может быть, вы не такие уж и чужаки?
* * *
Мы возвращаемся домой не так быстро, как пришли в церковь, но всё же довольно скоро. К этому времени температура на улице поднимается до девяноста градусов[1], если не больше. Но, несмотря на жару, родители собираются в магазин за покупками. Я остаюсь в доме за главного. Перед уходом папа даёт нам с братом массу поручений: вымыть посуду, протереть пыль, помыть машину, полить цветы и покосить траву. Газонокосилку, конечно, доверяют только мне, так как Пит ещё маленький, хотя он каждый раз уверяет меня в том, что непременно с этим справится.
Как только родители уходят, мы принимаемся за работу, чтобы сделать всё побыстрее. Наша главная цель – успеть до обеда, потому что потом станет невыносимо жарко. Мы быстро справляемся с посудой и пылью, а потом идём на улицу, где палит нещадно. Пит берётся поливать цветы, а я – мыть папину машину (мы счастливые обладатели данного чуда, ведь папа работает на фабрике). Всё это время мы не говорим друг с другом, хотя обычно болтаем без умолку. Я сегодня необыкновенно задумчив. Может, из-за тебя, а может, меня просто сморило на жаре.
– Кто эта девчонка? – спрашивает Пит, поливая из шланга мамины гортензии, растущие вдоль забора.
– Какая девчонка? – отзываюсь я таким незаинтересованным тоном, словно понятия не имею, о ком речь. Провожу ярко-жёлтой вспененной губкой по капоту, не глядя на Пита, но слышу, как он усмехается.
– Ну, та, на которую ты пялился сегодня в церкви.
Я прекращаю мыть машину, но и на него взглянуть не осмеливаюсь. Веду себя более чем странно, будто совершил что-то противозаконное.
– Понятия не имею, – отвечаю я, возвращаясь к машине.
– Да ладно, она ж тебе понравилась. Думаешь, я совсем тупой?
– Ну как тебе сказать? – сардонически интересуюсь я.
– Эй! – возмущается он с наигранной обидой, обливая мои ноги водой.
– Но они ведь, кажется, только недавно приехали? – как бы невзначай интересуюсь я после неловкого смешка.
Он молчит. Скорее всего, просто не знает, и тогда он обычно пожимает плечами.
– Так она тебе нравится? – вдруг спрашивает он серьёзно. И кто тут старший брат?
– Нет! – тут же протестую я. И почему так рьяно? – С чего ты взял? И вообще… не буду я с тобой об этом говорить.
– Ну и не надо, – обижается он. – Только она рано или поздно снова тебя засечёт. Сегодня же засекла.
– Ничего не засекла. Что мне, и посмотреть нельзя?
– Не отрываясь целых два часа, – иронично продолжает он.
– Я смотрел не два часа, – заявляю я, поворачиваясь к нему, – я её даже не сразу заметил. А если и два часа, то что? Это не преступление!
– Так она тебе не нужна?
– Вот пристал, – бурчу я недовольно. Снова возвращаюсь к мытью машины.
– Да не переживай ты так, если она тебе не нравится, то я возьму её себе.
Я удивлённо пялюсь на него через плечо, пытаясь сдержать смех.
– Естественно, я ей больше приглянулся… – рассуждает он серьёзным тоном, поливая цветы. – Ты же так себе…
Я кидаю губку в ведро и живо подбегаю к нему. Брат не успевает опомниться, как я вырываю у него шланг и направляю на него. Пит пытается защититься и при этом отобрать его, но у него не получается. Я смеюсь и продолжаю поливать его водой. Он тоже заходится от смеха, причём так сильно, что падает на траву.
– И кто из нас так себе? – спрашиваю я.
Мы уже оба на земле, он подо мной. Но вдруг Пит умудряется ловко схватить мои руки и направить воду прямо мне в лицо.
– Конечно же, ты, – отвечает он, еле дыша.
И мы снова заходимся, продолжая борьбу за шланг. А потом возвращаются родители и, видя всю эту картину, хотят заставить нас разбирать с ними покупки. Но нам всё равно, даже после их прихода мы ещё долго валяемся на траве, поливая друг друга водой.
1
Флоренс Вёрстайл
Как только мы приехали в Корк, к нам пришла знакомиться миссис Пибоди, старушка лет семидесяти, что жила по соседству. После смерти мужа она жила одна. Детей у них никогда не было. Соседка узнала Джейн, хотя та не появлялась в Корке более десяти лет, и рассказала ей, что за это время её здоровье пошатнулось, из-за чего она редко выходит на улицу и не может долго гулять со своим псом. Джейн вызвалась помочь миссис Пибоди с собакой, которую старуха непонятно по какой причине назвала Тритоном.
Именно поэтому мне пришлось выгуливать Тритона каждый вечер. Мы гуляли у школы. До здания старшей школы Корка от нашего дома ровно двадцать три минуты, или две тысячи пятьсот семьдесят три средних шага, – я считала. Тритон, к слову, совсем не походил на Тритона, это был всего лишь лабрадор. Довольно раскормленный лабрадор. Миссис Пибоди купила его после смерти мужа, видимо, чтобы не чувствовать себя одиноко, и по доброте душевной закармливала пса без меры.
Повернув чуть налево, не доходя до школы, можно сразу же упереться в магазин под названием «У Барри», где продаются всякие хозяйственные мелочи и еда. Ярко-красная светящаяся вывеска «У Барри» работает не полностью, поэтому «у» иногда гаснет. Увидев магазин, я решила, что могу побаловать Молли, купив ей мороженое. Но купить его оказалось не так просто – на стеклянной двери магазина виднелись три запрещающих белых знака в красных рамках, зачёркнутых опять же красным: ролики, сигарета и собака.
– Тебе сюда нельзя, – обратилась я к Тритону.
Он лениво поднял на меня грустный взгляд, но ничего не ответил.
– Ты же не будешь просто так стоять здесь? – спросила я, а после обернулась, но не увидела ни одного забора или столба, к которому могла бы его привязать.
Вообще Тритон был таким толстым и неуклюжим, что вряд ли убежал бы куда-нибудь, но я всё равно боялась оставлять его одного. Миссис Пибоди никогда не простила бы, если бы с ним что-то случилось.
– Ладно. Попробуем, – сказала я сама себе, потянув Тритона за собой. Открыв дверь, я пропустила его вперёд. Колокольчик над дверью тут же оповестил о нашем приходе.
– Сюда с собаками нельзя, – предупредил чуть хрипловатый мужской голос, как только мы с Тритоном переступили порог.
Магазинчик оказался ещё меньше, чем я представляла, так что дверь, а соответственно, и всех входящих можно было увидеть сразу же. За кассой стоял лысоватый мужчина лет пятидесяти пяти в клетчатой рубашке.
Услышав его предупреждение, я покосилась на Тритона, а Тритон, будто тоже всё понял, покосился на меня.
– Это собака-поводырь, – ответила я серьёзно.
Мужчина приподнял щетинистый подбородок, сузил светло-голубые глаза, чтобы, видимо, получше рассмотреть, и упёр левую руку в бок.
– Не больно ты похожа на слепую, – заметил он вполне справедливо.
– У меня зрение минус девять.
На самом деле минус три, и я надела линзы. К счастью, он не додумался спросить, почему я не ношу очки, – на этот вопрос у меня не нашлось бы ответа.
Он прекратил допрос, и я восприняла это как разрешение пройти.
– Я не видел тебя здесь раньше, – пробурчал он, не став приветливее.
– Мы недавно переехали.
– Дай-ка угадаю, в дом на перекрёстке с фиолетовой крышей?
– Угу, – только и смогла хмыкнуть я. В последнее время этот вопрос задавали слишком часто.
– Чем могу помочь, девушка из дома с фиолетовой крышей?
– Флоренс. Я Флоренс, – представилась я. Ещё не хватало, чтобы ко мне прицепилось подобное прозвище.
– Чем могу помочь, Флоренс из дома с фиолетовой крышей? – переспросил он с серьёзным лицом, явно издеваясь.
Я тяжело вздохнула, но не стала его поправлять и подошла к холодильнику, стоящему возле кассы.
– Мне нужно мороженое, – объяснила я, глядя на представленный выбор. – Шоколадное.
Он отодвинул крышку и достал его.
– Одно?
– Да.
– Раз уж брать, то про запас, – отметил он почти что дружелюбно.
– Это для моей младшей сестры.
– Хорошо. А для себя что-нибудь возьмёшь?
– Нет, спасибо.
Как я могла ему объяснить, что у меня хватит только на одно мороженое?
Достав из кармана деньги, я положила их на прилавок. Он отдал мизерную сдачу вместе с мороженым.
– Спасибо, мистер… – Я видела его впервые, поэтому не знала его фамилии. К слову сказать, я так её и не узнала.
– Барри. Можешь звать меня просто Барри.
Осень
Сентябрь
Сид Арго
С одной стороны, я обожаю осень, потому что это самая пёстрая и яркая пора в Корке, с другой стороны, я её терпеть не могу, ведь осень – это та самая пора, когда нужно возвращаться в школу, а я не люблю школу. Это чувство можно описать как нечто среднее между ненавистью, неконтролируемым страхом и постоянным беспокойством. В школе мне всегда слегка не по себе, а всё потому, что я далеко не самый популярный парень. Каждый пристальный взгляд или смешок за спиной вызывают желание провалиться сквозь землю. Возникает такое чувство, будто окружающие смеются именно надо мной. В глубине души я понимаю, что это не так, что вряд ли кто-либо меня вообще замечает, но не могу побороть ни этот страх, ни нервозность, потому что испытываю их так долго, что они превратились в инстинкты.
Стоит упомянуть и то, что мне всё же нравится учиться, а также то, что подобным образом (запуганно и неспокойно) я чувствую себя не только в школе, но и везде. А всё из-за существования касающихся всех сфер жизни непомерного количества правил, которым мы обязаны следовать. И от этого просто тошнит. У нас есть своеобразная Библия (её называют Уставом, с большой буквы, конечно же, где прописано всё, что мы должны делать, и всё, чего нельзя совершать ни при каких обстоятельствах. И, возможно, существование Устава было бы не таким мучительным, если бы он не контролировал каждый наш вздох. В нём прописано всё до мелочей. Как говорит директриса, в нём нет лазеек.
Устав составлен городским советом, в который входят самые влиятельные люди города, включая преподобного Патрика. Вероятно, именно поэтому религиозный аспект в Уставе просматривается без лупы: обложка напоминает Библию.
Что касается школы, то тут тоже существует свой совет, но это гораздо менее влиятельная организация, которая хоть и имеет автономию, но принимает новые правила, действующие только в стенах школы. Не больше.
В этом году Пит идёт в пятый класс, чем жутко гордится. Он считает себя уже совсем взрослым, хотя школу не любит, так же как и я. И к тому же, в отличие от меня, он не принимает её правил и постоянно злостно их нарушает. Слово «злостно», распространившееся словно грипп, используют почти все учителя в школе.
Для меня, к счастью, этот год последний. Сдав академический оценочный тест и получив сертификат, я покину школу и, умчавшись в закат, поеду в колледж. По крайней мере, так считают мои родители. Они почему-то думают, что я очень умный. Не знаю, что заставило их в это поверить.
Осень в этом году на удивление тёплая, а в хорошую погоду учиться в тысячу раз сложнее: солнце за окном страшно отвлекает, мешая сосредоточиться. Но я всё же стараюсь быть внимательным, потому что не хочу завалить тесты для поступления в колледж. Хотя, конечно, некоторые предметы я злостно (как бы сказали учителя) игнорирую, например, химию. В этом году на уроках мистера Супайна, нашего химика, скучно становится настолько, что я готов выколоть себе глаз, лишь бы разрядить обстановку. Но вместо этого начинаю вести эти записи. Поначалу они глупое развлечение, способ убить скуку, но со временем я отношусь к ним всё серьёзнее, стараясь записывать каждый день, ничего не упуская. И то, что произойдёт сегодня, я тоже запишу, тем более что это связано с тобой…
Ровно в восемь, как только мистер Супайн приветствует нас после летних каникул, ты залетаешь в класс с документом и небольшим томиком в чёрной рифлёной обложке, который я узна́ю из тысячи, ведь это Устав. Ученикам новую копию дают в первом классе, и она остаётся с ними до окончания школы. Мои родители (и остальные взрослые) получили второй экземпляр на выпускном. Стоит сказать, что ученический Устав отличается от копии взрослого человека: у школьников больше правил. За всю жизнь у каждого две копии. Причём первая (школьных времён) должна быть сохранена даже после того, как ты прекращаешь ей пользоваться.
Устав считается священной книгой. Её нельзя мять, кидать, рвать. Она не может находиться на столе во время обеда, потому что иначе её легко запачкать. Каждая копия должна быть подписана на первой странице, чтобы в случае потери её могли вернуть. Однако потерять Устав – всё равно что затянуть петлю на собственной шее. За это будут гнобить до конца жизни. Но забыть копию Устава проще простого, ведь в стенах школы её постоянно нужно таскать за собой. Видимо, существование бумажной версии должно удерживать от нарушения правил, будто чёрный томик, находящийся всегда под рукой, словно небольшой божий глаз, следит за святостью каждого из нас в пределах досягаемости.
Что же касается реальных наказаний, то и они у нас есть. За это отвечают члены совета, но их ничтожно мало. Однако органа, следящего за выполнением правил, никогда не было и не будет: его наличия не требуется, потому что все жители Корка наблюдают друг за другом и готовы донести о малейшей провинности. Тот, кого заметили за нарушением, предстаёт перед религиозным собранием, где его отчитывают, а после молятся за его грешную душу. Есть и другие наказания, в зависимости от серьёзности нарушения. На собраниях могут присутствовать лишь совершеннолетние мужчины.
Открыв Устав, на первых ста пятидесяти страницах вы увидите свод правил, касающийся любого жителя Корка (не учитывая детей до шести лет), включающий обязательность молитв, служб и запреты. Запреты на всё. Нельзя кричать на улице, так же как и слушать музыку, нельзя находиться на улице после десяти вечера, нельзя пропускать религиозные собрания, проходящие в каждый третий вторник месяца. Нельзя. Нельзя. Нельзя. Ничего нельзя, кроме тайного ощущения собственной ничтожности.
Ты здороваешься, извиняешься за опоздание, подходишь к столу мистера Супайна, который окидывает тебя взглядом с ног до головы, и отдаёшь ему документ. Учитель быстро пробегает глазами по его содержимому и монотонно, но вежливо произносит:
– Ну что ж, добро пожаловать в Корк. – Он кладёт бумагу на стол и кивает тебе. – Класс, это мисс Флоренс Вёрстайл. Мисс Флоренс Вёрстайл, это класс.
Флоренс! Такое имя мне никогда бы не пришло в голову, но оно мне нравится.
Ты не жмёшься у доски под пристальными взглядами, хотя я бы провалился сквозь землю, окажись на твоём месте.
– Я вижу, вы получили копию Устава, – уже более бодро замечает Супайн. – Я бы прежде всего посоветовал обратить внимание на раздел номер три: «Одежда», – говорит он вежливо, так как ты одета не по Уставу. Но в первый день он не отчитывает тебя, за что я мысленно его благодарю.
Ты непонятливо киваешь и двигаешься к единственному свободному месту: к четвёртой парте, справа от меня. Все в классе исподтишка посматривают на тебя, ведь ты новенькая, а у нас это редкость. К тому же ты ещё и в джинсах, а девушки в нашей школе могут ходить только в юбках. Таков Устав. Твой рюкзак красного вырви глаз цвета, а он у нас тоже запрещён, как и все другие, кроме шести базовых цветов. Таков Устав. Ты выделяешься. Это несомненно.
Ты не бежишь на место сломя голову, как это сделал бы я, а идёшь медленно, оглядывая всё вокруг. Глядя вниз, наверняка замечаешь голые девичьи ноги, потому что все девушки (и учителя женского пола) носят в школу только юбки. Видно, что тебя это удивляет. Ты даже морщишься, осознавая, как кардинально отличаешься от остальных, но в итоге добираешься до места и кладёшь Устав и тетрадь на край парты. Учебника у тебя пока нет.
– Мисс Вёрстайл, можете не присаживаться, – говорит Супайн. – Всех остальных я тоже попрошу встать и помолиться, чтобы Бог дал нам сил сделать этот день ещё продуктивнее.
Все встают, складывая руки в молитве. На твоём лице полнейшая растерянность.
– Просто сделай, как он просит, – шепчу я в твою сторону, чтобы тебе не попало за ослушание.
Ты странно смотришь на меня, складывая руки в молитвенном жесте, но не молишься, продолжая осматриваться.
Обычно мы всегда молимся в начале первого урока. Все встают и пару минут, закрыв глаза, просят о чём угодно. Я редко что-либо прошу. Честно говоря, эта традиция кажется мне глупой, поскольку обесценивает таинство молитвы. Я следую ей только в случае, когда дома кто-то болен, но такое, к счастью, бывает нечасто.
Через минуту все как ни в чём не бывало усаживаются на места, и начинается урок.
Всё оставшееся время я сижу как на иголках, ведь после того как ты зашла в класс, во мне словно что-то перевернулось. Ещё никогда химия не была такой напряжённой.
Никаких записей, касающихся сегодняшнего дня, я больше не делаю, потому что боюсь, что ты что-нибудь заметишь, хотя, скорее всего, тебе плевать на меня. Но мне не плевать на тебя. Вот в чём проблема.
Как только заканчивается химия, я как ошпаренный выбегаю из класса, пытаясь быстрее избавиться от твоего взгляда, хотя не уверен, что ты на меня смотришь. В твоём присутствии я чувствую себя престранно: хочется провалиться сквозь землю и одновременно сделать так, чтобы это длилось вечно…
На следующих уроках я не делаю никаких записей: полностью сосредотачиваюсь на новой информации, и мысли о тебе на время выветриваются из головы.
* * *
Как я писал, в этом году осень выдаётся необычайно тёплой. Но ближе к вечеру, когда солнце скрывается за свинцовыми облаками, на улице хозяйничает ветер. Наша калитка противно скрипит на всю округу. Отец пытался чинить её сотню раз, но в итоге звук возвращается, поэтому всё, что мы можем сделать, – это привыкнуть к нему. Я в этом не слишком преуспеваю – скрип меня всё ещё раздражает.
Когда я возвращаюсь из школы, мы с мамой и Питом садимся обедать. После чего она помогает ему с уроками. Но перед этим он, конечно же, находит тысячу поводов, чтобы ничего не делать. Когда они наконец принимаются за дело, я почти заканчиваю домашнее задание, а остальное откладываю на выходные.
Как только ветер затихает, я вызываюсь идти на улицу косить траву. Сидеть дома мне невмоготу. И вот я беру ключи от папиного гаража, чтобы взять газонокосилку, достаю её и приступаю к делу. Эта работа заставляет почувствовать себя ужасно взрослым. Возможно, потому что раньше (до того, как я пошёл в среднюю школу) я видел, как это делал отец, и завидовал ему. Мне казалось, что это очень важное дело. И в глубине души я думаю так до сих пор, хотя и понимаю, что заросший газон ещё никого не убил.
Когда я заканчиваю, опять поднимается ветер, во всяком случае, мне так кажется, потому что калитка снова начинает скрипеть. Я морщусь, но через секунду скрип затихает, и я соображаю, что калитку открывает не ветер, а человек. Этим человеком оказываешься ты.
Ты идёшь по забросанной скошенной травой тропинке в мою сторону. На тебе свободное тёмно-серое пальто и голубые мешковатые джинсы (меня всегда удивляла твоя манера одеваться, словно парень, хотя очевидно, что у тебя не та фигура, которой нужно стесняться). Твои волосы слабо завязаны сзади – каждый порыв ветра освобождает новые пряди.
Я опираюсь на ручку газонокосилки и, не двигаясь, словно загипнотизированный, смотрю на тебя. Ты подходишь, быстро достаёшь что-то из тканевого вырви глаз красного рюкзака и протягиваешь мне. Этим чем-то оказывается блокнот, в который я записываю всё, что со мной происходит, в том числе и про тебя.
– Похоже, это твоё. По крайней мере, валялось под той партой, за которой ты сидел.
Я тут же вырываю блокнот из твоих рук, но так и не нахожу, куда его спрятать. Если ты его прочитала, то мне конец. Хотя ты бы не вела себя так спокойно, если бы знала, что я вообще о тебе пишу.
– Я не читала! – тут же вырывается у тебя, когда ты видишь, как я задёргался. – Я не фанат чужих дневников.
– Это не дневник, – лживо оправдываюсь я непонятно зачем.
Ты пожимаешь плечами.
– В любом случае это твоё.
– Спасибо, – неловко благодарю я, постепенно приходя в себя.
Ты глядишь на меня в упор огромными глазами. Мне хочется смотреть в них как можно дольше, чтобы понять, какого они цвета. Кажется, зелёные. Но я не могу сказать точно.
– Меня зовут Флоренс, – говоришь ты так, будто мы видимся впервые.
– Я знаю, – почти перебиваю я.
Повисает неловкая тишина.
– Мне нравится твоё имя, – неуклюже признаюсь я, не в силах сказать что-либо более умное.
– Моим родителям тоже. Вероятно, они считали, что оно поможет мне стать кем-то вроде Флоренс Найтингейл[2].
– Помогло?
– Едва ли.
Я усмехаюсь такой очевидной самокритике, после чего снова наступает тишина, которую ни ты, ни я не стремимся нарушить.
Я не отрываясь продолжаю пялиться на тебя, ведь раньше я не видел твоего лица так близко. Ты действительно выглядишь как ожившая фарфоровая кукла, и только пряди волос, развевающиеся на ветру, не позволяют спутать тебя с ней. Что-то необъяснимое в тебе привлекает меня, и я даже не уверен, что это внешность.
– Сид. Сид Арго, – представляюсь я через какое-то время и осмеливаюсь протянуть тебе руку. Ты пожимаешь её сильно, уверенно, по-мужски, и у меня по коже пробегают мурашки, потому что ко всему прочему твоя кожа ледяная. Из-за этого я съёживаюсь, но ничего не говорю, однако ты тут же выдёргиваешь ладонь из моей, хотя твоя холодность мне не так уж и неприятна.
– Арго́? Прямо как тайный язык или корабль аргонавтов?
– Не совсем. Я А́рго. И теперь я твой должник, – говорю я, сворачивая блокнот в руке.
– Это просто блокнот.
– Ну, может, и не совсем, – признаюсь я смущённо.
Ты чуть усмехаешься, словно знаешь его содержимое, из-за чего меня бросает в жар. Но сказать наверняка, читала ли ты, я не могу, к тому же у меня нет причин тебе не верить.
– Тогда ты и вправду мой должник, – говоришь ты, направляясь обратно к тропинке.
– И чего ты хочешь? – окликаю я тебя на полпути к выходу.
Ты поворачиваешься и серьёзно о чём-то задумываешься. Но ничего не отвечаешь.
– Спасибо, – ещё раз благодарю я, понимая, что ты, скорее всего, продолжишь молчать.
Ты киваешь и идёшь к выходу, но когда оказываешься у калитки, резко останавливаешься и снова поворачиваешься.
– А мы ведь виделись в церкви?
Да, и с тех пор как мы увиделись впервые, прошло три службы, но я тебя на них не разглядел.
– Я видел тебя только один раз летом. Потом ты не приходила?
– Мы обычно садимся в самом первом ряду, а вы, наверное, в конце. Вот ты и не замечал.
Странно. И как я мог вас проглядеть? Кажется, твой отец выше всех в городе.
Ты задумываешься, а потом всё же решаешься спросить:
– Как ты это выносишь? – в голосе слышится печаль, отчаяние и что-то такое, что я не могу описать словами. Мы оба понимаем, что ты говоришь о службах.
Я пожимаю плечами.
– Каждое моё воскресенье вот уже одиннадцать лет начинается с церкви, с речей Патрика. Эти службы – неотъемлемая часть меня, – я говорю чистую правду. Но это не значит, что службы мне нравятся. Они как недостатки в характере, о которых прекрасно знаешь и которые раздражают, но ты ничего не можешь с ними поделать, потому что они – это ты.
– А я к этому никогда не привыкну. Эта церковь – ад. Мой личный ад.
Меня слегка передёргивает от твоей честности. Однако в глубине души приятно, что ты мне настолько доверяешь, хотя я даже не понимаю почему. Откуда ты знаешь, что я не фанатик? Что я не расскажу всем, какая ты безбожница?
Ты направляешься к выходу. Но мне не хочется тебя так просто отпускать. Я понимаю, что, раз ты осмелилась спросить, значит, тебя это волнует.
– Флоренс! – зову я тише, чем мне хотелось бы.
Ты поворачиваешься, подходя ближе. На улице нельзя кричать. Ты тоже это знаешь.
– Отключайся, – советую я, – считай до ста, до тысячи, до миллиона, пой про себя, придумывай истории… Главное – не слушать, что он говорит. Это далеко не о вере, это другое…
– Я так и делаю, но это мучительно. Каждый раз возникает соблазн вырваться оттуда, убежать и никогда не возвращаться.
– Со мной так было поначалу… – Хочется продолжить, но я всё же замолкаю. И так слишком много сказано. Услышь меня хоть кто-либо из местных, и наша семья тут же стала бы чужаками. Как вы.
Теперь мы оба знаем об отношении друг друга к церкви. Это сближает нас и одновременно отдаляет. С одной стороны, мне хочется узнать тебя ещё лучше, поговорить, сказать больше, чем я сказал, но с другой – мне стоит держаться от тебя подальше, чтобы не сболтнуть лишнего и чтобы никто, видя нас вместе, не понял, что нас сближает.
Но всё же желание узнать тебя перевешивает всякую осторожность и страх.
– Может, тебя проводить?
– Здесь десять минут ходьбы, – усмехаешься ты. – К тому же ваш город самый безопасный на планете.
– А где вы живёте?
– Старый дом Мэйронов. – Ты замолкаешь, но сразу же добавляешь: – Тот, что у перекрёстка.
– Знаменитый дом с фиолетовой крышей.
Ничего особенного в доме не происходило, насколько я знаю, но это действительно единственный в Корке дом с фиолетовой крышей. У остальных она красная, серая или коричневая.
– Вы купили его?
– Нет, – отвечаешь ты, но не торопишься объяснять, каким же образом он вам достался.
– Вроде говорили, что мистер Мэйрон умер от рака? Это произошло лет десять назад.
– От инфаркта. Одиннадцать лет назад. – Ты затихаешь, а потом тихо добавляешь: – В сентябре. – Будто это кардинально меняет дело.
– Кажется, до вас там жила его дочь, верно? Не помню, как её звали… – я напрягаю память, – поговаривали, что она сошла с ума после смерти отца.
Ты опускаешь взгляд, думая о своём, но через некоторое время, встрепенувшись, говоришь:
– Ну что ж, береги свой НЕдневник, – горестно усмехаешься ты и выходишь со двора под скрип калитки.
И тут я делаю то, что в здравом уме никогда бы не совершил. Я кладу блокнот под одно из колёс газонокосилки, чтобы его не унесло ветром, и выбегаю за тобой. Уже через пару секунд мы идём вровень.
– Я всё-таки решил, что тебя нужно отблагодарить за блокнот.
Ты ничего не отвечаешь, словно была уверена в том, что я так поступлю.
– Как ты узнала, где я живу? – спрашиваю я, чтобы возобновить разговор, хотя понимаю, что узнать чей-либо адрес в городе проще простого.
– Спросила у мистера Супайна. Он, наверное, решил, что я ненормальная, раз бегаю по домам, возвращая блокноты. Хотя по нему вообще трудно сказать, что он думает.
«Как и по тебе», – думается мне.
– А откуда вы приехали, если не секрет?
– Буффало, Нью-Йорк.
Я присвистываю.
– Ничего себе, по сравнению с Корком это огромный город. Как вас сюда занесло?
– Ну да. Второй по населению в штате после самого Нью-Йорка, – говоришь ты без особого энтузиазма, игнорируя мой вопрос. – А ты решил, куда будешь поступать? – интересуешься ты, ловко переводя разговор в другое русло.
– Нет, – отвечаю я, пожимая плечами, чтобы не вдаваться в подробности, но потом всё же добавляю, чтобы ты не решила, что я такой уж оболтус: – Может, Университет Тафтса или Массачусетский, – умно говорю я. Вроде я читал о них.
– Неплохой выбор.
Я киваю.
– А ты?
– Гарвард! – отвечаешь уверенно, ни секунды не сомневаясь, будто уже поступила туда. Теперь тебя трудно спутать с фарфоровой куклой. Ты становишься настолько реальной, насколько это возможно. У тебя даже начинает пульсировать жилка у правого виска, словно моя реакция для тебя очень важна. Но я не знаю, что сказать тебе на это.
– Здорово, – еле выдавливаю я.
Ты останавливаешься и долго не моргая смотришь на меня. И, естественно, мне тоже приходится остановиться.
– Что не так? – удивляешься ты.
– Ничего.
– Да ты весь побелел, будто я говорю, что у меня есть атомное оружие и я собираюсь уничтожить всю планету.
– Да нет же, – беспокойно усмехаюсь я. И когда всё успело пойти не так?
– Что происходит? – не отстаёшь ты.
Я тяжело вздыхаю и вытягиваю руки из карманов джинсов.
– Ты правда хочешь знать?
Ты нетерпеливо киваешь.
– Смотри, – я вытягиваю перед собой руки, сжатые в кулаки, прямо к твоему лицу, – левая рука – это Корк, правая – Гарвард.
Ты внимательно, хоть и несколько скептически смотришь на меня, словно ждёшь фокуса. Но фокуса не будет. Я не маг, я реалист.
Я прячу правую руку за спину, а левый кулак ещё больше выставляю вперёд.
– Что-то я не вижу твоего Гарварда, – замечаешь ты язвительно, скрещивая руки на груди.
– Точно так же как и я не вижу возможности поступить туда. Гарвард – другая галактика, о которой такие, как мы, можем только мечтать.
– Мы? – удивляешься ты. – Не знаю, что ты себе думаешь, но я явно не вхожу в это твоё «мы». Гарвард – моя мечта. Я хочу там учиться, сколько себя помню. И я, конечно, не спрашивала у Гарварда, но думаю, он тоже хочет, чтобы я в нём училась.
Довольно амбициозно.
– Что ж, попытайся. – Я повторяю твой жест: скрещиваю руки на груди. Уж слишком рьяно ты на меня нападаешь.
– Я поступлю туда и уеду отсюда, – уверяешь ты, скорее пытаясь убедить саму себя.
Я пожимаю плечами.
– Какой же ты всё-таки засранец, – раздражённо говоришь ты и живо направляешься в сторону дома с фиолетовой крышей. Я нагоняю тебя.
– Флоренс! – зову я громко, отчего на миг сам пугаюсь, и ты хоть и неохотно, но всё же поворачиваешься. – Что я сделал не так?
– Ничего, – бросаешь ты, но я-то вижу, что задел тебя.
– Я не хотел тебя обижать.
– Такие, как ты, меня не обижают – такие, как ты, меня подстёгивают.
– На что?
– На то, чтобы добиваться своего. Если кто-то говорит, что ты чего-то не можешь, то не значит, что это так и есть, – ты выпрямляешься, словно струна, – лучше попытаться и проиграть, чем ничего не делать и потом всю жизнь жалеть.
– Полностью согласен, – серьёзно говорю я, – но порой всё же не получается иметь то, что хочешь, и тогда нужно мириться с тем, что имеешь.
– Я не желаю мириться с тем, где я сейчас. Это место мне не подходит.
Как и я.
Молча ухожу. Не знаю, смотришь ли ты мне вслед или же сразу уходишь, так как иду не оборачиваясь.
* * *
– Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые по благости Твоей вкушать будем, и даруй, чтобы все люди имели хлеб насущный. Просим Тебя через Христа, Господа нашего. Аминь.
Когда мы ужинаем, молитву обычно произносит отец, а когда обедаем – мать, потому что в обеденное время он работает. Наш отец – человек невероятно закрытый, из таких, которые предпочитают слушать, нежели говорить. Он всегда довольно холоден и строг с нами. Считает, что его главная задача – обеспечивать нас материально, а разговоры по душам, а тем более нежности с детьми (особенно сыновьями) недопустимы. И так как у нас никогда не было сестры, и мама – единственная женщина в семье, то со временем дом превратился в казарму. Конечно, наш отец не тиран, но чем старше я становлюсь, тем чаще думаю, как было бы здорово, если бы хоть иногда он вёл себя с нами как с детьми, а не как с очередными подчинёнными.
После молитвы мы приступаем к ужину. Пит уплетает за обе щеки, я завидую его аппетиту, потому что мне есть совсем не хочется. Но я всё же пытаюсь запихнуть в себя что-нибудь, чтобы не вызвать подозрения, ведь обычно я ем нормально.
– Что-то не так, дорогой? – вдруг интересуется мама, и я тут же вздрагиваю, но оказывается, она обращается к отцу. Он молчит пару секунд, пытаясь подобрать слова.
– Я рассказывал про нового работника?
Мама качает головой. Это и неудивительно. Из отца вообще лишнего слова не вытянешь, а о работе он не любит говорить вдвойне. Видимо, считает, что это не наше дело. Но тут он начал говорить при всей семье, а значит, произошло действительно что-то из ряда вон выходящее.
– Вёрстайл, – тяжело выдыхает он, будто ему трудно даже называть эту фамилию.
– А что с ним не так? – аккуратно спрашивает мать, подавая Питу тарелку с салатом.
– Он недавно с семьёй переехал из Буффало. Город по нашим меркам большой, а тут Корк… – Он задумывается. – Он никогда не сможет привыкнуть к нашим правилам, да попросту и не хочет, – он кладёт вилку в тарелку, – из-за этого будем страдать все мы.
Насколько я понимаю, последняя фраза означает, что твой отец та ещё заноза в заднице Корка.
– Сегодня мы чуть не потеряли важных клиентов из-за него. Такой шум поднял. Видите ли, те отказываются платить сразу. Но они у нас и раньше лес покупали. И всегда мы с ними договаривались, и отсрочки им давали, и всё шло более-менее хорошо. Они вот уже четверть века с нами работают. А этот что о себе возомнил?..
Пожалуй, я впервые в жизни вижу отца таким обеспокоенным и разговорчивым. Меня это пугает.
– Встал в позу, мол, так дела не делаются. Господи, ну что за болван? Этот город только и живёт, что на продажу леса. Что мы будем делать, если они от нас откажутся? Лучше получить деньги позже, чем никогда… – И всё в таком духе.
Мать его внимательно слушает, наверное, удивлена такой несвойственно бурной реакции, так же как и мы. За столом в этот вечер говорит только отец. И даже когда все доедают, никто не уходит, боясь накалить и без того непривычную ситуацию. Мы сидим за столом до тех пор, пока отец не выдыхается. Позже мы помогаем маме с посудой и смотрим телевизор. Отец всё продолжает вспоминать новые детали, связанные с безобразной, по его мнению, работой твоего отца.
