Экспериментальный фильм E-Book

Джемма Файлс

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Мастера ужасов
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 513

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Преподавательница Луиз Кернс растит сына-аутиста и подрабатывает кинокритиком, пытаясь связать концы с концами. Однажды на закрытом показе она находит странную пленку с обрывком немого фильма и связывает ее с личностью миссис Айрис Данлопп Уиткомб, светской дивы и собирательницы фольклора, которая таинственным образом исчезла из закрытого купе поезда в 1918 году. Надеясь упрочить свою академическую карьеру, Луиз решает доказать, что Уиткомб была первой женщиной в Канаде, ставшей кинорежиссером. Но чем глубже она погружается в исследование, тем больше понимает, что с историей экспериментального фильма тесно переплетена странная легенда о Госпоже Полудня, демоне или призраке, который всегда получает свое. И вскоре Луиз осознает, что некоторые сказки ужасающе реальны, а от зла не скрыться даже на ярком солнце, и теперь ей стоит бояться не только за себя, но и за тех, кто ей близок.

Leseprobe

Джемма Файлс Экспериментальный фильм

Я посвящаю эту книгу всем, кто имеет отношение к фильмам, которые мне удалось посмотреть в течение жизни, вне зависимости от того, c какой стороны камеры эти люди находились. Хотя нет никакой возможности назвать имена всех тех, кто помогал мне, могу сказать от всего сердца – эта книга, как и все прочие книги, которые я написала и, возможно, напишу, появилась благодаря их труду, изобретательности и вдохновению

Gemma Files

EXPERIMENTAL FILM

Печатается с разрешения агентства Nova Littera SIA

Перевод с английского: Екатерина Большелапова

В оформлении использована иллюстрация Михаила Емельянова

Copyright © 2015 by Gemma Files

© Екатерина Большелапова, перевод, 2024

© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Вступительные Титры

Вчера я был в царстве теней.

Как странно быть там, если б вы знали: там звуков нет и нет цветов. Там все – земля, вода, воздух и деревья – окрашено в серый однотонный цвет. На сером небе – серые лучи солнца. На серых лицах – серые глаза; листья деревьев и то серы, как пепел. Это не жизнь, а тень жизни. Это не движение, а беззвучная тень движения.

Максим Горький, 4 июля 1896 года

Мне нужен мир, наполненный чудесами, трепетом и жутью. Я не могу существовать в мире, лишенном чудес, даже если это ужасные чудеса. Даже если мысль о них внушает мне страх.

Кэтлин Р. Кирнан

Тело – это дом, наполненный призраками. Мы живем в этом доме. Каждый из нас – свой собственный призрак.

Майкл Роу

Возможно, вам приходила в голову мысль – как она много раз приходила и мне, я про это говорю на лекциях по истории кино – что всякий фильм, вне зависимости от своего фактического содержания, – это история о призраках. Фильм – это капсула, в которую заключено время, окно в конкретный момент конкретного исторического периода. Даже исторические фильмы гораздо больше рассказывают об эпохе, в которую были сняты, чем об эпохе, которую изображают. Вспомните Джули Кристи в фильме «Доктор Живаго», ее прическу «улей», столь популярную в 1960-х, и нюдовую помаду. Вспомните сериал «Спартак», где актрисам, играющим рабынь, пришлось носить интимные парики, чтобы скрыть привычные в то время идеально бритые лобки.

С течением времени актеры и съемочная группа уходят в мир иной, но остается эхо, их целлулоидные отголоски, которые по-прежнему двигаются, разговаривают, сражаются, занимаются любовью. Проходит много лет, и все люди, которых мы видим на экране, умирают, но магия кино превращает их в зримые воспоминания: свет на экране, пиксели на видеозаписи, информация на DVD. Всякий раз, когда мы смотрим кино, они оживают вновь, отражаясь в наших глазах.

Это жестокий вид бессмертия, но, полагаю, лучше альтернативы.

Самое важное в процессе создания фильма – это построение кадра; я постоянно пыталась внушить это своим студентам. Необходимо решить, что войдет в кадр, а что останется за его пределами; решить, что вы покажете зрителям, а о чем только расскажете.

Разумеется, это означает, что я оказалась в не слишком выгодном положении: это книга, а не фильм, и я не могу вам ничего показать. Приходится полагаться лишь на собственные слова да на ваше воображение. Приходится предполагать, что оно у вас есть.

И да, если вы об этом подумали – эту фразу я повторяла на лекциях гораздо чаще, чем следовало. Возможно, это стало одной из причин, по которой мне не предложили вернуться, когда Кинофакультет университета Торонто, мое прежнее место работы, возобновил свою деятельность. Возможно, причина была совершенно другая. Я этого не знаю и, наверное, никогда не узнаю. Жизнь полна подобных пробелов и пустых мест. Зачастую она ставит перед нами проблемы, которые невозможно решить, по крайней мере своими собственными силами.

Всегда начинайте с действия, твердила я. В общем-то, это первое правило кинопроизводства, хотя вы будете удивлены, узнав, как мало начинающих режиссеров вообще об этом задумывается.

Выстраивайте кадр. Каждый кадр содержит в себе вопрос, даже если то, что мы видим на экране, кажется совершенно статичным. Намерение содержит в себе информацию, серию выборов. Что мы видим первым; где я, и что это? Зачем мне это показывают? Что дальше?

Каким будет этот фильм?

Мы редко выбираем фильм наугад; даже афиша способна немало о нем рассказать. Не говоря уж о трейлерах, которые создают в наших головах образ, создают контекст, откровенно нами манипулируя – добавляют музыку, которой зачастую нет в фильме, перемешивают диалоги, так что три реплики превращаются в одну, раскрывают целые повороты сюжета, вырывая их из контекста. При этом голос диктора объясняет, что именно мы должны чувствовать, когда и как. С другой стороны, картинки на коробках для DVD и дисков «Блю-рей», подобно пятнам Роршаха, каждый из нас может интерпретировать в зависимости от собственного настроения. Любая из этих картинок – тоже окно в иной мир.

Передвигайтесь мелкими шажками, самыми мелкими, на которые вы только способны. Воспринимайте эти несколько абзацев как один-единственный кадр, крошечное отверстие, замочную скважину. Вставьте в эту скважину ключ, поверните и наблюдайте за тем, что открывается перед вами… уже открылось.

Итак: где я?

Примерно в ста тридцати милях, или трех часах езды от Торонто, проселочная дорога, не имеющая даже номера на карте, отделяясь от Шоссе 400, уводит в глубокую провинцию: окрестности Северного озера, расположенного между Мидлэндом и Хантсвилем. Район древний, дальний и столь малоизвестный, что ему никогда не требовалось более сложное название. В десяти милях от Овердира и трех милях от Чейста, на окраине маленького городка под названием Кварри Аржент, расположена обветшавшая усадьба, которая более восьмидесяти лет назад перешла в собственность городского совета. Пустующий особняк, безмолвно стоящий посреди разросшегося сада, в начале прошлого столетия был построен местным магнатом, владельцем серебряного рудника Артуром Макалла Уиткомбом для горячо любимой жены, миссис Айрис Данлопп Уиткомб. Однако никто не называет это место «Усадьба Уиткомбов» или как-нибудь в этом роде. Даже в ходатайстве о придании особняку статуса исторического памятника, которое было подано в государственные структуры, он назывался просто Уксусным домом. Здесь мы и начнем.

Почему?

Потому что именно здесь со мной произошло нечто чрезвычайно важное, а так как я являюсь главным действующим лицом – не главным героем, никогда не главным героем – этой истории, я должна вам о ней рассказать. Это поможет создать необходимую атмосферу, атмосферу шока и напряженного ожидания, прежде чем я поверну обратно и начну вдаваться в детали характеров и предысторию. Потому что это даст вам ощутить вкус грядущего, вескую причину дождаться конца экспозиции, которая, увы, должна последовать.

Итак, что же будет дальше?

Ну…

Если вы хотите узнать это, вам придется запастись терпением. Придет время, увидите.

Ладно, мисс Кернс, скажете вы, хватит тянуть. Что это за фильм, в конце концов? На это я могу дать короткий и простой ответ:

Мой.

Часть первая История фильма

1

Все это началось давно, очень давно… дольше, чем простирается моя память, хотя поскольку мой разум – черная дыра, поглощающая разные влияния, мало из того, что попадает в его орбиту, по-настоящему, полностью исчезает. Дело в том, что каждая история скрывается внутри другой истории, и обо всем на свете мы знаем больше, чем думаем, даже если думаем, что не знаем ровным счетом ничего.

К примеру, если бы я в начале загуглила имя миссис Уиткомб – хотя на то не имелось никаких причин, – скорее всего, первым, что выдала бы мне Сеть, оказалась бы выдержка из книги Хьюго Дж. Балкарраса «Странные происшествия в Онтарио» (Хаунслоу, 1977).

«Разговор о неразрешимых загадках Онтарио будет неполным без упоминания печальной участи миссис Айрис Данлопп Уиткомб, супруги Артура Макалла Уиткомба, первооткрывателя и владельца серебряного рудника „Удар молнии“. Увлеченная художница, фотограф, собирательница народных сказок, верная последовательница учения спиритуалистов, миссис Уиткомб обрекла себя на затворничество после исчезновения своего единственного сына, Хайатта, страдавшего умственной отсталостью. Напомним, что это таинственное исчезновение по сей день остается нераскрытым. Хотя его постель была найдена пустой ранним утром в начале 1908 года, Хайатт Уиткомб был объявлен умершим только семь лет спустя, в 1915-м. После исчезновения сына Артур Уиткомб перебрался в Европу, однако не смог убедить супругу последовать за ним. Возможно, предчувствуя скорое начало Первой мировой войны, в Европе он вкладывал средства, принесенные горнодобывающими предприятиями, в производство оружия и боеприпасов. Меж тем миссис Уиткомб, принявшая решение оставаться дома до тех пор, пока не станет известна постигшая Хайатта участь, находила поддержку и утешение в обществе спиритуалистов, которое располагалось в Овердире и возглавлялось медиумом по имени Кэтрин-Мэри дес Эссентис. Известно, что миссис Уиткомб спонсировала многочисленные и весьма дорогостоящие вечера по сбору средств и частные сеансы. Она стала истинной монахиней в миру, с головой погрузившись в глухую печаль, которая покрывала все ее существо, от шляпы с густой вуалью до подола юбки. Поначалу она одевалась исключительно в черное, впоследствии стала отдавать предпочтение серому цвету, и наконец перешла на белое. Согласно общему мнению, миссис Уиткомб отличалась добротой и приветливостью, тем не менее, в Кварри Аржент имя ее было окружено легендами столь жуткими, что дети, завидев ее, пускались врассыпную. Однажды утром, в субботу, 22 июня 1918 года миссис Уиткомб, к великому удивлению своих слуг, распорядилась вызвать автомобиль. Опустив вуаль, дабы защититься от любопытных взоров, она села в машину и приказала отвезти себя на вокзал, где купила билет до Торонто и обратно. Через полтора часа поезд прибыл, и она вошла в вагон. С собой у нее был лишь внушительных размеров кожаный чемодан, перетянутый ремнями; содержимое его осталось неизвестным. После того как кондуктор проверил ее билет, миссис Уиткомб дала телеграмму в Торонто, в которой извещала о своем скором прибытии и просила приготовить ей помещение и ужин. После этого, ни словом не обмолвившись о причинах, побудивших ее отправиться в путешествие, миссис Уиткомб удалилась в отдельное купе. То был последний раз, когда ее видели. В тот день она исчезла – не только из поезда, но и из всех официальных документов, окончательно и бесповоротно». (Отрывок приводится с разрешения автора.)

Занимаясь предварительными исследованиями, я неоднократно беседовала с Балкаррасом; правда, в то время я задумывала не эту, а совсем другую книгу. Ему в ту пору уже было под девяносто, однако, несмотря на физическую дряхлость, он сохранял ясный ум и твердую память. Интерес его к этой теме ничуть не увял с годами, и он с готовностью сообщил мне почему.

– Видите ли, – сказал он, – в истории миссис Уиткомб скрывается множество тайн, и я рассчитывал открыть их. Но увы, многие мои предположения не имеют прямых доказательств, а адвокаты издательства Хаунслоу свято убеждены в том, что каждая догадка нуждается в документальном подтверждении. Тем не менее свидетель того, что, скажем так, происходило с миссис Уиткомб в этом поезде, все-таки был…

В 1953 году, когда средства «Уиткомб Эстейт» иссякли и дом находился в процессе передачи в государственную собственность, на сцену выступила некая жительница Овердира по имени Глория Эштак. Она заявила, что в возрасте восьми лет совершила путешествие из своего родного города в Микстед, штат Онтарио, чтобы навестить бабушку со стороны отца. По ее словам, она лишь сейчас осознала, что поезд, на котором она ехала, был тем самым поездом, из которого исчезла миссис Уиткомб.

Согласно рассказу мисс Эштак, она направлялась в туалет и, проходя мимо купе первого класса, окошечко в дверях которого было плотно завешено, остановилась, привлеченная необычными звуками, доносившимися из купе, – необычными и странными до такой степени, что она буквально приросла к месту, гадая, что бы это могло быть. Звуки сопровождались неяркими, но завораживающими вспышками света, проникающими сквозь щель. Неотрывно глядя на дверь, она заметила, что ручка дергается, за шторами раздавалось шуршание, словно тот, кто занимал купе, собирался выглянуть наружу… Тут она не выдержала, сорвалась в места и помчалась в вагон-ресторан, где ждали ее родители, с такой скоростью, словно по пятам за ней гнались все демоны ада. Остаток пути до Торонто страх сжимал ей сердце, по крайней мере, так она утверждала.

Балкаррас широким актерским жестом раскинул руки.

– Стоит ли говорить о том, что рассказу мисс Эштак никто не придал значения – кого интересуют фантазии восьмилетнего ребенка, к тому же с тех пор прошло несколько десятков лет. Все были уверены, что Уиткомбы были настолько мертвы, насколько было нужно по закону.

– Как вы думаете, что ее так испугало? – спросила я.

– Понятия не имею, – пожал плечами Балкаррас. – Но вот что я вам скажу, юная леди: страх, который она испытала в поезде, не отпускал ее до самой смерти. Скажем так, на душе у нее кошки скребли, стоило ей вспомнить об этом происшествии. – Старик вскинул кустистые седые брови. – Вы поняли, что все это означает? На перегоне между Кларксоном и Юнионом в купе миссис Уиткомб кто-то находился. Люди, отрицающие сверхъестественное, утверждают, что она, никем не замеченная, просто-напросто вышла из поезда на одной из станций. Но если Глория Эштак говорит правду, в купе миссис Уиткомб кто-то оставался после того, как у нее была последняя возможность выйти.

Прежде чем задать следующий вопрос, я поколебалась пару секунд; тогда я не хотела ни с кем делиться своими догадками. Но мне нужно было убедиться.

– Вам известно, что миссис Уиткомб снимала фильмы?

Он окинул меня проницательным взглядом.

– Забавно, что вы спросили. Когда поезд прибыл в Торонто и дверь в купе открыли, там обнаружили две вещи. Обгоревшую, выцветшую простыню, закрепленную булавками на окне, что было странно, потому что, как я уже сказал, она уже опустила шторы. Вторым предметом были остатки разломанного аппарата, который не сразу сумели идентифицировать, возможно, потому, что в ту пору он еще не имел широкого употребления. Это была одна из первых моделей портативного кинопроектора. Я видел рисунок, сделанный кем-то на месте происшествия, и сразу узнал эту модель. Мистер Уиткомб высылал своей бывшей супруге щедрое содержание, и она могла покупать все, что заблагорассудится, включая самые дорогие технические игрушки.

– Итак, в ее чемодане был проектор и катушка с фильмом, который она намеревалась посмотреть во время путешествия.

– Похоже, что так. Учитывая, в какое время это происходило, можно объяснить и причину пожара. – Полистав свою книгу, лежавшую на кофейном столике, Балкаррас указал на черно-белую фотографию. Со временем поверхность ее стала такой неровной, что она походила на вышивку крестиком.

– Явные признаки повреждений от высокой температуры, но от дыма незначительные. Следователи пришли к выводу, что это свидетельствует о кратком, но интенсивном возгорании, возможно, имевшем химическую природу. Разумеется, событие породило множество слухов и предположений. – Балкаррас пренебрежительно махнул рукой. – Одни говорили, что это неудавшееся похищение, возможно, организованное анархистами, противниками индустриализации и технического прогресса. Другие утверждали, что это дело рук ирландских националистов. Но, полагаю, мы с вами, миссис Кернс, относимся к числу тех, кто понимает – причина совершенно другая. Скажите, вам известно что-нибудь о пленке, покрытой нитратом серебра?

Я подавила желание поправить его и сказать, что ко мне надо обращаться мисс, а не миссис; естественно, старик заметил обручальное кольцо у меня на пальце и сделал соответствующий вывод.

– Она взрывается?

– Скажем так, она ведет себя непредсказуемо, и именно поэтому ее давно уже не используют. Помимо всего прочего, эта пленка содержит нитроцеллюлозу, которая может воспламениться, проходя через ворота проектора. Серебро, которое содержится в эмульсии, действует как катализатор, и в результате вся пленка может сгореть практически без остатка. При этом кислорода подобный процесс не требует – горение может продолжаться даже под водой, и, разумеется, сопровождается выбросом токсичных веществ. Именно нитратная пленка стала в 1926 году причиной страшного пожара в Ирландии. Тогда погибло сорок шесть человек и огромное количество получило ожоги. Здание кинотеатра сгорело до основания.

– Но все это ничуть не объясняет, что произошло с миссис Уиткомб, – заметила я.

– Разумеется, нет. Но в то время люди были уверены, что при возгорании нитратной пленки пламя достигает чрезвычайно высоких температур и может уничтожить человеческое тело без остатка, так что от него не останется даже горстки пепла. Еще один пример того, какие идиотские выдумки могут укорениться в людских умах. – Он откинулся на спинку кресла. – Любопытно, что вы спросили о ее маленьком хобби. Уверяю вас, людей, которые развлекаются, снимая дома «киношку», намного больше, чем вы думаете. Конечно, для этого требуется особое оборудование, которое может себе позволить далеко не каждый. Она как раз могла. Но меня заставили выбросить из книги упоминание о ее кинематографических увлечениях. Сказали, это не важно, – фыркнул Балкаррас.

Я подалась вперед, охваченная радостным возбуждением, которое испытываешь, внезапно осознав, что рядом с тобой человек, который тоже знает то, что, казалось, открылось только тебе, что у тебя появился наконец собеседник, который поймет. Однако в следующее мгновение я решила не пускаться в лишние откровения – но не отпустив темные амбиции, лежавшие в основе этого возбуждения.

На этот раз на обложке книги будет красоваться мое имя. Балкаррас свою книгу уже написал.

– Не так давно удалось обнаружить несколько обрывков фильмов, которые, как полагают, были сняты миссис Уиткомб, – произнесла я наконец. Формально это вполне соответствовало действительности. – Предположительно, все они были сняты между 1914 и 1917 годами.

Балкаррас кивнул, ничуть не удивленный.

– О фильмах как таковых я не слыхал, но мне точно известно, она занималась документальной съемкой вечеров, которые устраивала Кэтрин-Мэри дес Эссентис, всех этих «Фантоскопических Резонансных Сборищ». Пленки должны были служить документальным подтверждением того, что все рассказы медиума и прочих участников группы – чистой воды правда.

(В приведенном выше отрывке из книги Балкарраса упоминалось, что дес Эссентис – спирит-медиум из Северного Онтарио, в свое время весьма знаменитая личность, последовательница «Фокс Систерс», проводила спиритуалистические вечера с публичными демонстрациями; впрочем, она в основном занималась не простым столоверчением, а кабинетными исследованиями и эктоплазматической материализацией. Она собрала вокруг себя группу, объединившую многих последователей спиритуализма; миссис Уиткомб была одной из самых рьяных ее почитательниц, поддерживала медиума материально и всякими другими способами.)

Разумеется, в это время миссис Уиткомб тесно общалась с юным протеже Кэтрин-Мэри, и даже впоследствии усыновила его. Звали мальчика Вацек Сидло, в ту пору ему было пятнадцать лет, и он был слеп – предположительно, от рождения. Кэтрин-Мэри называла его своей духовной фотографией. Предполагалось, что он станет связующим звеном между нею и новым поколением спиритуалистов, их собственным Эдгаром Кейси, или чем-то в этом роде. Миссис Уиткомб тоже была от него без ума, хотя, разумеется, на свой собственный лад.

– Вы полагаете, у них был… роман?

– Нет-нет, что вы! – старик замахал руками. – Не с ее стороны, по крайней мере. Она питала к юному Вацеку чувство, близкое к материнскому. Возможно, свою роль тут сыграло то, что он вырос в сиротском приюте, основанном ее приемной матерью. Как и Кэтрин-Мэри, она надеялась, он поможет ей разрешить загадку, связанную с исчезновением бедного Хайатта.

– А что Сидло?

– Ну, миссис Уиткомб, согласно всеобщему утверждению, была очень хороша собой. Жаль, что ее никто ни разу не сфотографировал – до того, как она стала носить густую вуаль.

– Но Сидло был слеп.

– Предположительно. И даже если так, слепой не означает мертвый.

Догадка Балкарраса, похоже, прошла по касательной, отметила я про себя. Он оказался во власти сплетни, столь старой, что она почти мумифицировалась. Впоследствии, погрузившись в эту историю еще глубже, я выяснила, в чем состояла его ошибка… но это случилось не скоро.

– По вашему мнению, что все-таки произошло? – спросила я, раскрывая блокнот.

– С миссис Уиткомб? С ней мог произойти миллион разных вещей. Некоторые версии представляются более вероятными, другие – менее. Я склоняюсь к тому, что она воспользовалась наиболее легким выходом – просто-напросто бежала из обломков своей жизни, сняв пресловутую вуаль, и вместе с другими пассажирами выйдя из дверей вагона. Без вуали ее, конечно же, никто не узнал. Так она обрела свободу.

– Но для чего ей была нужна эта свобода?

– Мне хочется думать, для того, чтобы устроить свою жизнь заново. Изменить имя, выйти замуж, родить детей. Правда, есть одно обстоятельство, которое ставит эту версию под сомнение.

– Какое же?

– Поезд мчался на полной скорости, миссис Кернс. Попытаться сойти между станциями означало совершить самоубийство. Но, возможно, именно этого она и хотела, как вы полагаете? Соединиться со своим сыном.

– Быстрый и надежный способ, ничего не скажешь. Если только он к тому времени был мертв.

– Это точно. Но был он мертв или нет, мы не знаем и, скорее всего, никогда не узнаем. – Балкаррас вздохнул и покачал головой. – Бедная девочка. Бедная девочка.

Я тем временем пыталась придумать, о чем еще стоит спросить у старика. Он перегнулся через стол, бросив на меня взгляд искоса, который самому, вероятно, казался исполненным обаяния.

– С вами приятно разговаривать, дорогая, – заявил он. – Забыл, вы пишете в?..

Я могла бы сказать «Лип Викли» или правду – «Дип Даун Андерграунд»; но вместо этого, неожиданно для себя самой, промямлила нечто вроде:

– Видите ли… в настоящее время… я работаю почти исключительно для себя.

– То есть у вас нет контракта ни с одним издательством? Собираетесь проделать огромную работу, а потом – как повезет?

– Не совсем так. Но, в общем, верно.

– Гмм… – Он коснулся моей ладони, словно выражая сочувствие. – Что ж, будем надеяться на лучшее.

Когда я покинула наконец дом Балкарраса в Кэббеджтауне, в голове моей царил полный сумбур; стоило мне выйти из темного, пропахшего книжной пылью кабинета старика на яркий солнечный свет, перед глазами заплясали искры. Я пыталась привести мысли в порядок, отрезать лишнее, склеить разрозненные концы, разложить все по полочкам и найти место для того, что мне только что удалось узнать. Возможно, все это войдет в первую главу. Как долго я смогу испытывать терпение читателя, развлекая его пустой болтовней и не позволяя ни единого намека на тайну, которая ждет впереди?

При этом я прекрасно понимала, что структуру романа необходимо продумать прежде, чем браться за перо. Продумать тщательно, методически, исходя из содержания, ибо всякая история требует своего способа повествования.

Оглядываясь назад, я вижу, что совершенно не представляла, в какую историю ввязалась, увязнув в ней по самые уши. Но это была не моя оплошность.

Книга, которую я рассчитывала написать, должна была подхлестнуть мою вялую, как старая кляча, карьеру, вывести ее с извилистой тропы на прямой и широкий путь. В прошлом кинокритик, каким-то образом я начала преподавать историю кино и занималась этим более десяти лет, не имея соответствующей степени или какого-либо диплома. В моем распоряжении имелось лишь чутье самоучки, просмотревшего несколько тысяч фильмов и исписавшего торопливыми каракулями несколько сотен блокнотов. Я рассчитывала, что сюжет моей жизни станет историей триумфального успеха, чудом, замаскированным под реальность, как это часто бывает в канадских фильмах. Странная, но правдивая история о том, как, просматривая подборку экспериментальных фильмов в одном из крохотных кинозалов Торонто, я внезапно обнаружила, что миссис Артур Макалла Уиткомб на заре кинематографического искусства сняла несколько фильмов, в которых применяла технику спецэффектов, весьма сходную с той, что использовал создатель жанра кинофантастики Жорж Мельес. Таким образом, миссис Уиткомб можно считать первой в Канаде женщиной-кинорежиссером и Уксусный дом (служивший ей не только жилищем, но и студией) является объектом огромного культурного значения.

Интервью, телепередачи, награды… все атрибуты славы. Прекрасная и невозможная мечта. Книге предстояло стать главным свершением моей жизни.

Этого не произошло. Мои расчеты не оправдались. Как это нередко бывает, все вышло в точности до наоборот. Жизнь предлагает нам шанс и потом забирает его; счастливый момент упущен, и вы сами не знаете почему. В точности он никогда не повторится.

Тем не менее не то чтобы я уже в какой-то мере не привыкла к этому.

2

В тот вечер, когда я впервые увидела фильмы миссис Уиткомб, я дважды довела собственного сына до слез. Была пятница, первый из трех выходных по случаю чертова Дня благодарения. Как всегда, это стало для меня неприятным сюрпризом, ибо я всегда забываю о подобных вещах. В дневнике сына было написано черным по белому: «В пятницу выходной, занятий в школе нет. Сделайте соответствующие приготовления». Но мой ум, по обыкновению, витал где-то далеко, и запись я попросту проигнорировала, в точности так, как игнорирует все на свете мой сын.

– Надо было все выяснить, – поучала меня моя собственная мать, словно подозревая, что я не осознала свой просчет в полной мере. – На сайте Католической школы Торонто подобные объявления помещают на первой странице. Если не смотришь в дневник, заглядывай хотя бы на сайт.

– Да, мама. Конечно.

– Почему ты этого не сделала?

– Ты хочешь спросить, почему я такая долбаная идиотка?

– Проблема в том, Луиз, что ты вовсе не идиотка.

Да, я скорее не идиотка, но законченная эгоистка.

В этом мы обе были согласны.

В то утро в мозгу Кларка, похоже, вспыхивали электрические разряды. Он скакал по нашей маленькой квартире, как взбесившийся жеребенок, сопровождая прыжки пронзительным визгом и хохотом; он изображал всех на свете киногероев и сыпал цитатами из всех на свете телепередач, начиная от сериала «Закон и порядок» и заканчивая рекламными роликами. Тщетно я пыталась угомонить эту бурю, натянуть на него штаны и заставить приняться за яичницу с беконом.

– О нет! – вопил Кларк. – Давай слепим снеговика! Космос – наш последний рубеж! Чистите зубы пастой «Орал Би»! Преступления на сексуальной основе считаются особенно отвратительными! Приезжайте в Нью-Йорк!

Я понимаю, что, когда читаешь подобную дикую смесь, она кажется забавной. Так и он, когда этим занимается, выглядит очень милым, и слава богу.

Обрывки песен, историй, стихов и рекламных слоганов – все это составляет словарный запас моего сына. Его речь – что-то вроде эхолалии, он повторяет все, что когда-либо услышал, беспорядочно соединяя фразы из фильмов, мультиков и рекламы в бурный словесный поток. Иногда этот поток превращается в то, что я называю «джазовая речь», одна и та же фраза повторяется в разном ритме и с разной интонацией до тех пор, пока смысл ее не исчезает полностью и она не превращается в обрывок мелодии или в строчку из стихотворения на чужом языке.

«Кларк очень милый ребенок, – пишут учителя в каждом табеле, который он приносит домой по окончании триместра, – веселый, вежливый, доброжелательный, всегда улыбается и поет. Кларк – неиссякаемый источник радости».

Не сомневаюсь, так оно и есть – если принимать моего сына в небольших дозах. Но я прекрасно знаю, что его вежливость – не более чем имитация, а доброжелательность вызвана желанием ни с кем не связываться. Впрочем, это не так плохо, особенно когда забираешь его домой в конце дня, измотанного до последней крайности. Когда Кларк устает, те немногие навыки связной речи, которыми он с таким трудом овладел, вылетают у него из головы. Все, что он хочет, – бормотать какую-то невнятицу, подпрыгивая перед телевизором. После он обычно падает на пол и визжит до тех пор, пока мы не уложим его в постель.

К счастью, мы с Кларком не одни на свете. И я замечаю явные подвижки к лучшему. Несомненные. Но каждый шаг вперед приносит новые проблемы и новые трудности; по мере того как он лучше узнает этот мир, его способности ладить с тем, что его окружает, начинают колебаться. Его заботит, что мы о нем думаем, и это прекрасно; но порой он впадает в тревогу, и мы не в состоянии его успокоить. Он любит нас и проявляет свою любовь, и это счастье, в которое я до сих пор не могу поверить, вспоминая о множестве матерей, сидевших рядом со мной в бесчисленных комнатах ожидания, матерей, далеко не уверенных в том, что их дети замечают и их присутствие в этом мире. А если замечают, способны ли отличить мать от няни или, скажем, от лампы. Но еще он злится, когда мы пытаемся заставить его делать не то, что ему хочется в данный момент. Вопит, лягается и заливается слезами. Невозможность стать другим, не таким, каков он есть, приводит его в отчаяние; то обстоятельство, что мир тоже не способен стать другим, лишь усугубляет его горе.

Я понимаю, что он чувствует, но это не помогает. Ничто на свете не может ему помочь.

И никогда не поможет.

– Эй! – окликнула, погладив сына по щеке. – Эй! Посмотри на меня.

– Не смотри на меня!

– Я должна уйти, зайчонок. Мне нужно…

– Не должна уйти! Не нужно!

– Нет, милый, как это ни грустно, мне нужно уйти, и я хочу, чтобы ты… эй! Посмотри на меня, Кларк. Я хочу, чтобы ты слушался папу, пока меня не будет. А я…

– Не слушался папу!

– Посмотри на меня. Веди себя хорошо, понял? Ты меня понял?

Вопрос, как всегда, остается без ответа.

Я во всех подробностях помню день, когда Кларку поставили диагноз. Женщина-доктор внимательно наблюдала, как он целеустремленно забирается на стул, стоявший рядом с книжным шкафом, на верхней полке которого стоял говорящий паровозик Томас, единственная игрушка, к которой Кларк проявлял интерес. Весьма предсказуемый выбор, сказала доктор. Маленькие мальчики, страдающие аутизмом, как правило, отдают предпочтение говорящему паровозику Томасу. Им нравится его ярко раскрашенная физиономия, дихотомическая подвижность черт по принципу «стоп-кадра»; всегда понятно, что у этого паровозика на уме. Кларк стоял на стуле в опасной шаткой позе и тянул руки к игрушке. Он знал, что в комнате трое взрослых, двух из них он любил, однако ему и в голову не пришло попросить нас о помощи каким угодно способом – показать на игрушку, схватить за руку и подтащить к шкафу, забормотать. Он вел себя так, словно был в этом мире один.

В этом, фактически, и заключается определение термина «аутизм». Аутист пребывает в постоянном одиночестве, избегая или будучи не в состоянии поддерживать какие-либо контакты с окружающими людьми. Вне всякого сомнения, то же самое в значительной степени можно сказать про меня и про родителей всех прочих детей, страдающих этим недугом. Но никаких иных определений не существует, и все, что нам остается – сожалеть о том, что это случилось именно с нашими детьми. Доискиваться до причин не имеет смысла. Как говорится, если бы у моей тети имелись яйца, она была бы дядей. Если бы все сложилось не так, все вышло бы иначе. Но нам приходится жить с тем, что у нас есть. Мне кажется, мне это удается – в основном. Часто не самым адекватным образом, вероятно. Примерно в то время, когда мы узнали, что Кларк, как сейчас принято говорить, «особенный» ребенок, синдром Аспергера – до той поры считавшийся самостоятельной болезнью – вошел в широкий аутистический спектр. С той поры этот спектр все расширяется, включая в себя ОКР [1], СДВ [2], и тому подобные; насколько я понимаю, их объединяют некоторая общность симптомов, которые, впрочем, варьируются самым непредсказуемым образом. Загадочная природа этих симптомов породила даже поговорку: «Если вы знаете одного ребенка-аутиста, вы ничего не знаете о других детях-аутистах».

– Нам еще повезло, – говорит Саймон, и я с ним согласна. По ночам Кларк спокойно спит, и так было с самого рождения. Контакт «глаза в глаза» он считает забавной игрой. Он проявляет эмоции и даже способен шутить, хотя шутки его, разумеется, примитивны и однообразны. Можно сказать, у него мягкий, покладистый характер; он никогда не проявляет агрессии по отношению к окружающим и не пытается причинить себе вред. В последнее время у него редко бывают серьезные срывы на людях, возможно, потому, что мы стараемся избегать опасных мест – многолюдных, шумных, тех, где имеется гулкое эхо, тех, где на него обрушивается слишком много впечатлений. Однако избежать всех опасных мест невозможно. В этом мире их слишком много.

– Будет замечательно, если в один прекрасный день у него все наладится, – как-то раз сказала мне помощница учителя в той школе, в которую мы пытались устроить его прежде, чем отдали в нынешнюю. Это была пожилая венгерка, привыкшая возиться со всякого рода «особенными» детьми. Прежде она исполняла обязанности няни и была повышена в должности лишь потому, что другого подходящего кандидата в школе просто-напросто не оказалось. До сих пор помню, в какую ярость привело меня это бесхитростное замечание, хотя я не могла не признать, что оно выражает мои собственные тайные надежды.

Конечно, это было бы замечательно. Но ничего не наладится, и я слишком хорошо это знаю. Иногда это ударяет меня, как кувалда, – мысль о том, что мой умненький очаровательный мальчик никогда не достигнет определенного уровня интеллектуального развития и, несомненно, никогда не сможет пройти через процедуру стандартного тестирования. Что в том возрасте, в каком я читала книги по программе тринадцатого класса (тогда они еще были), он листает книжки с картинками – «Жабы и лягушки» или «Домик для кролика». Иногда я смотрю на него и думаю с тоской, сумеет ли он найти хоть какую-нибудь работу, сумеет ли жить самостоятельно, хотя бы до некоторой степени. Сумеет ли полюбить и быть любимым не только мной и Саймоном.

Порой грустные мысли переполняют меня, и я представляю, каким он станет в будущем – высоким красивым мужчиной со скверными зубами (для того, чтобы заставить его почистить зубы, нужно приложить немало усилий) и длинной нечесаной бородой. Будет ходить по улицам, распевая песенки из диснеевских мультиков – на потеху прохожим, которые станут показывать на него пальцами. Так как он белый, копы, надеюсь, воздержатся от применения элекрошокера. А я буду плестись рядом с ним, унылая тощая старуха, по-прежнему вынужденная опекать и оберегать своего отпрыска.

Конечно, мысль о том, какая участь ожидает его после моей смерти, тоже приходит мне в голову. И эта мысль – после стольких лет, проведенных в привычной, неизбывной тревоге – ужасает меня куда сильнее, чем сознание того, что рано или поздно мне придется оставить этот мир.

Вне всякого сомнения, я готова сделать для него все, что в моих силах. Я намерена это сделать. Но я слишком хорошо знаю себя, и сознаю, что сами по себе намерения ничего не значат, какими бы благими они ни были. Имеет значение только то, что тебе реально удалось сделать. Удалось ли удержаться на тонкой грани между заботой и мелочной опекой, грани, без которой немыслимо воспитание. Удалось ли объяснить ребенку, что мир полон людей, у каждого из которых имеются свои надежды и чаяния, и порой эти надежды и чаяния вступают в непримиримый конфликт. Я стараюсь стать именно такой матерью, которая нужна моему сыну, и ловить все сигналы, которые он мне посылает. Я люблю его. Он – часть меня самой. Но наши отношения так далеки от тех, что представляются мне естественными, что временами я ощущаю, что зашла в тупик – мне хочется взбунтоваться, послать все к чертям и заорать на него. Иногда – да, надо признаться, иногда я даю волю этому желанию. Вне всякого сомнения, я делаю это слишком часто. Но увы, порой мне не удается себя переселить.

Такова уж моя природа.

Дело в том, что я тоже родилась «ушибленной на всю голову», и всегда это знала, хотя сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что «ушибленность» моя вовсе не имела того огромного значения, которое я ей придавала. Но мой вариант ушибленности так отличался от того, то происходило с моим сыном, что это никак не помогало нам сблизиться. Я была на другом конце спектра. Помню, мы с мамой читали список проявлений синдрома Аспергера, и про каждый из них я могла с уверенностью сказать, что он был у меня в детстве и когда я была подростком – пока процесс социализации не сгладил все эти особенности. «Синдром маленького профессора» – да, он у меня имелся. Бешеный энтузиазм имелся тоже. Неспособность вести разговор, не превращая его в монолог – в высшей степени. Словарный запас, значительно превосходящий возрастные стандарты, – галочка. Несоответствие желаний и возможностей – еще одна галочка. Неспособность поддерживать дружеские отношения. Бурные истерики. Членовредительство. Галочка, галочка, галочка.

– Теперь ты понимаешь? – спросила я тогда у мамы. – Вот почему он такой. Просто-напросто он пошел в меня. Только у меня это все внутри.

Взгляд мамы, устремленный на меня, возможно, был полон сострадания, но тогда мне показалось, что она смотрит на меня с презрением, которого заслуживаю. Я часто ошибаюсь относительно чувств, которые испытывают другие людей, так как совершенно не умею читать по лицам. Кстати, еще одна галочка. Впрочем, здесь имеется исключение – лица на киноэкране.

– Прекрати, Луиз, – сказала мама. – Это все само по себе достаточно тяжело. Не перетягивай внимание на себя.

Вспоминая тот день, я по-прежнему вижу слезы на глазах Кларка. У меня в носу тоже щипало от слез, и из-за этого я злилась еще больше. Из-за этого я только повторяла:

– Ты меня понял?

– ТЫ НЕ ПОНЯЛ, ТЫ НЕ ПОНЯЛ, ЭТО ГЛУПО…

– Хватит! Отвечай, да или нет? Да или нет?

Саймон, подойдя, тихонько коснулся моего плеча.

– Слушай, солнышко, мы справимся, – негромко сказал он. На языке Саймона это означало: «Прекрати немедленно, ты делаешь только хуже, уходи». А может и нет. Может, я все это придумала. Как и многое другое.

Если ты считаешь себя центром вселенной, тебе неизбежно приходится ломать голову над вопросом – почему ты ровным счетом ничего не способен, черт возьми, контролировать?

В общем, я затрясла головой, захлопнула рот и выскочила за дверь.

* * *

Я была тогда в отчаянии, сейчас я знаю это точно. Как это ни странно, человек может пребывать в отчаянии довольно длительное время, не сознавая этого. Обостренная чувствительность, постоянные реакции типа «бей или беги» изнашивают нервные окончания до такой степени, что ты испытываешь лишь смутное ощущение нехватки чего-то важного. Несомненно, я не была счастлива, и в то же время не чувствовала себя полностью и абсолютно несчастной. Так, порой, не считая себя по-настоящему больным, ты все же понимаешь, что нездоров. У меня просто не было времени разбираться в своем состоянии.

В тот вечер, 3 октября 2014 года, я намеревалась посетить кинопоказ, который устраивала студия экспериментальных фильмов под названием «Урсулайн», основанная местными деятелями искусства здесь, в Торонто, а потом написать об этом показе и стать для рубрики «Дип Даун Андерграунд» Алека Кристиана, который вознамерился познакомить с авторским кино новое поколение чокнутых блогеров. Делала я это на добровольных началах, в общем-то (Кристиан получал кое-какие деньги, размещая на своем сайте рекламу, но за вычетом расходов на техническое обслуживание средств на гонорары поставщикам контента практически не оставалось), но по крайней мере у меня был повод оставить Кларка на попечение Саймона и вырваться на свободу. И еще лучше – это гарантировало, что, если я загуглю свое собственное имя, что-нибудь я действительно найду.

Я лишилась постоянной работы еще в 2009 году, после того, как был закрыт факультет кино при университете Торонто. Так случилось, что в том же году Кларку поставили диагноз. Совпадение можно назвать по-своему удачным, потому что внезапно появившееся свободное время позволило мне часами просиживать у экрана компьютера, выясняя, какие учебные заведения и вспомогательные курсы для аутистов существуют в Торонто и его окрестностях. Правда, минувшие десять лет полетели, что называется, коту под хвост. Десять лет я преподавала сценарное искусство и историю канадского кино, два курса, за которые по тем или иным причинам никто не хотел браться. Десять лет мне приходилось иметь дело с людьми, которых ввели в заблуждение, убедив потратить восемнадцать месяцев жизни и тридцать тысяч долларов на подготовку к работе в «секторе развлечений», профессию, которой не существует, а диплом не окупает даже бумагу, как им предстояло выяснить, сунувшись в индустрию.

– Я поняла, мисс Кернс, лучше никому не говорить, что я закончила наш факультет, – сказала мне Сафи Хьюсен, с которой мы случайно встретились в Старбаксе. – Стоит признаться, что ты училась снимать кино, люди начинают думать, что ты вообще ничего не знаешь.

– Правильное решение, – согласилась я, ничуть не покривив душой. Вне всякого сомнения, ни один из университетских преподавателей, включая меня, не сумел научить Сафи тому, чего она не знала раньше.

Мне исполнилось сорок, и факультет закрылся; два этих события последовали одно за другим. На рождественской вечеринке мы все слышали, как наш декан, Джек Уоррем, говорил представителю университетского совета, что дела факультета идут прекрасно: «О, мы столько сделали, мы многого добились, мы арендуем целый этаж этого здания, закупили дорогостоящее оборудование, подана уже целая куча заявлений о приеме на следующий год…» Представитель совета, одобрительно кивая головой, терпеливо выжидал, когда Уоррем сделает паузу, чтобы сказать: «Бесспорно, все это прекрасно. Но мы уже приняли решение закрыть факультет».

Все сотрудники получили по электронной почте одинаковые письма, в которых о ликвидации факультета говорилось как об «антикризисной мере». Но я знала, что это не вполне соответствует истине. Неделю после Рождества Джек просидел в своем кабинете один, накачиваясь алкоголем. Когда я заглянула к нему и спросила, в чем причина закрытия, он был достаточно пьян, чтобы пустится в откровенности. По его словам, Фасилитайшн Интернешнл предъявила своему отделению в Торонто два требования, которые мы не могли выполнить. Во-первых, они хотели, чтобы мы предлагали студентам онлайн занятия, для которого факультет не имеет необходимой инфраструктуры. Во-вторых, по окончании полуторагодового курса наши студенты должны были получать степень, а не сертификат. Однако Совет по делам образования в Онтарио вполне справедливо заявил, что мы всего-навсего фабрика дипломов и у них нет ни малейшего желания подписывать какой-либо документ, изменяющий данное положение вещей.

То, что все наше оборудование давным-давно устарело, само по себе представляло серьезную проблему. Стандартные сценарные программы, которые мы давали студентам, не имели официальной регистрации и работали исключительно в нашей внутренней сети. Таким образом, их можно было распечатать или сохранить только по десять страниц в день, и, более того, на каждой напечатанной странице красовались огромные водяные знаки. Кинопленка – дорогое удовольствие, даже если вы еще предлагаете возможность делать это на видео: стоимость монтажа и озвучивания обычно исчислялась в тысячах долларов, которые студентам приходилось выкладывать из собственных карманов. Слухи о том, что учиться у нас безумно дорого, не могли не сказаться на количестве студентов. Такова грустная правда. Люди приходили к нам в надежде, что мы научим их снимать такие фильмы, как в Голливуде, но от голливудских стандартов мы были бесконечно далеки. Но что они никак не могли уяснить – это что кино относится к числу самых дорогостоящих искусств.

К июню 2009 года, когда у моих студентов, включая Сафи, начался последний, чрезвычайно загруженный семестр, я уже все прекрасно понимала и знала, что моя педагогическая деятельность близится к концу. Прошло всего полтора года после того, как я вышла из отпуска после рождения ребенка. Несколько месяцев подряд я постоянно чувствовала себя нездоровой и смертельно усталой. К тому же я замечала, что в Кларке есть что-то не совсем нейротипичное, и моя тревога росла день ото дня. Вскоре последовал диагноз. И для меня, и для Саймона это был сокрушительный удар, но, по крайней мере, теперь мы знали правду.

Но и прежде, оглядываясь на прожитые годы, я не могла отделаться от мысли, что гордиться мне нечем. Двадцать лет я писала о том, что сделали другие люди, и что мне это принесло? Работая в еженедельнике, я просмотрела кучу фильмов. Прочла пропасть сценариев, студенческих и не только. Взглянув на какую-то вещь, я могу определить, какие в ней есть изъяны, и даже скажу, как эти изъяны исправить. Но произвести что-нибудь самостоятельно я не способна. Неужели на свете никогда не будет ничего, что я могла бы назвать моим?

Плохим утешением служило даже то, что один из курсов, которые я, как обычно, читала в этот семестр, история канадского кинематографа, – всецело являлся моим детищем. Я составила его, используя знания, которые накопила за долгие годы, сравнивая худосочное канадское кинопроизводство с буйно цветущим и всепроникающим спектром американского массмедиа. Курс этот я называла занудством длиной в семестр. Почти все студенты нашего факультета находились во власти иллюзий, весьма далеких от реальности, и мне приходилось эти иллюзии разрушать, упорно твердя: «На самом деле все работает совершенно не так. Именно поэтому отец Джеймса Кэмерона перебрался в Голливуд».

До факультета я была штатным сотрудником еженедельника «Сарафанное радио», где писала статьи о канадских фильмах. При этом я не могла отделаться от ощущения, что кинокультура, которую я пропагандирую, создана людьми, что называется, работающими «на врага». Эти люди занимались поденщиной, снимая коммерческие массовые фильмы, заказанные американскими компаниями – которые обосновывались здесь и принимали в штат канадцев исключительно для того, чтобы получить определенное количество очков в КАВСО (Канадском аудиовизуальном сертификационном офисе), и таким образом обеспечить себе значительные налоговые льготы. Покончив с постылой работой, они выжидали – как правило, тщетно, – не подвернется ли возможность снять что-нибудь для себя. Помню, после того, как мне разъяснили этот механизм, я подумала: «Вау, ну и отстой». И поверьте, я убедилась впоследствии, став частью этой системы, – это действительно полный отстой.

Для того чтобы снять собственный фильм, необходимо государственное финансирование, так как большинство бизнесменов отнюдь не считают канадское кино подходящим объектом для инвестиций, особенно после того, как эра налоговых льгот, пришедшаяся на 1970-е и начало 1980-х, осталась в прошлом. В разгаре этой эры Банк «Монреаль» угрохал кучу денег на провальный фильм «Медвежий остров» (если не ошибаюсь, речь шла о сумме двенадцать миллионов долларов; «Медвежий остров» по сей день остается самым дорогостоящим канадским фильмом). Компания «Телефильм» ни за что не даст денег, если вы намерены снять что-то, хотя бы отдаленно напоминающее среднюю голливудскую продукцию. Для того чтобы получить финансирование, необходимо доказать, что твое детище будет достаточно «канадским», чтобы не окупиться. Это означает фильм без определенного жанра, без спецэффектов, фильм более чем скромный по бюджету и при этом весьма специфичный – словом, максимально некоммерческий. Предпочтение, разумеется, отдается фильмам, смехотворно нашпигованным «канадскими реалиями». Впечатляющий пример – «Парни с метлами», комедия про керлинг, где машина, в которой едут герои, вынуждена резко затормозить, так как шоссе пересекает семейство бобров.

Иначе обстоит дело в Квебеке, где глупейший фильм о хоккеистах «Лес Бойс» победил в прокате «Титаник». Но этот факт – дань убеждению, согласно которому любая мурня, снятая на французском языке, автоматически является канадской по своей сути. Язык определяет культуру, и именно поэтому квебекские фильмы считаются самобытными, а англоязычные – несвободными от американского влияния до такой степени, что разница между ними и кинопродукцией Голливуда практически не определима. Впрочем, американский фильм всегда выглядит лучше. Еще одна особенность квебекских фильмов – к ним, так сказать, прилагается готовая аудитория. Жители Квебека искренне убеждены, что смотреть фильмы, отражающие окружающую их реальность, – это чертовски круто, и ничего более интересного мир не может им предложить. Что касается жителей англоязычной Канады… они рассуждают в точности до наоборот.

Я бы хотела написать книгу, на обложке которой будет красоваться мое имя. Книгу, которая запомнится надолго. Книгу, которую люди будут спрашивать в магазинах. Книгу, про которую станут говорить – «Похоже, этой Луиз Кернс удалось разузнать то, о чем никто не догадывается». Я прекрасно понимаю, смешно рассчитывать на то, что подобную реакцию вызовет книга о канадском кинематографе. Точнее сказать, о фильме, вся история которого исчерпывается противоречивыми свидетельскими показаниями. Разрозненными фактами, которые большинство читателей не дадут себе труда сопоставить. Фильм этот сохранился чудом, ибо участь его абсолютно никого не заботила. Несомненно, мои предполагаемые читатели не видели и никогда не увидят этого фильма, но это их совершенно не волнует

За свою жизнь я написала сотни статей и не собиралась отказываться от этого занятия. Но в тот день, по пути на студию «Урсулайн», сидя в вагоне трамвая и предвкушая надоедливое мелькание размытых кадров на выцветшей пленке – программу составлял один из подвизавшихся в студии режиссеров, общество которого я выносила с трудом, – я отчетливо сознавала, что вся моя писанина была пустой и бессмысленной тратой времени.

Когда я была подростком, мне казалось, я не доживу до двадцати. Когда мне было двадцать, я не сомневалась – если не выйду замуж до тридцати, не выйду уже никогда, а уж о детях и думать будет нечего. Реальность внесла в это систему убеждений некоторые коррективы. Замуж я вышла в тридцать пять, а в тридцать шесть обнаружила, что беременна. Сейчас, в сорок четыре года, я начала сознавать, что все, чему меня учили до сих пор, безнадежно устарело. Дефективная особа произвела на свет дефективного ребенка. За двадцать лет профессиональной деятельности не создано ровным счетом ничего. Кто я такая? Преподаватель, которому некому преподавать. Кинокритик, которому не о чем писать. Историк кино, все изыскания которого посвящены забытому жанру, абсолютно ни у кого не вызывающему интереса.

Оглядываясь назад, в юность, я не могла припомнить, какой мне виделась собственная жизнь после сорока – в случае, если я до них доживу. Но все равно вряд ли она была похожа на то, чем в итоге оказалась.

3

Я полагаю, возможно ошибочно, что люди, читающие эти строки, в большинстве своем не имеют понятия, по каким именно признакам фильм можно отнести к разряду экспериментальных. Я и сама не слишком хорошо разбиралась в этом предмете – до той поры, пока мне не пришлось подготовить лекцию, которую я всегда, в любой аудитории, начинаю с вопросов: «Слышал ли кто-нибудь о фильме «Андалузский пес»? Том самом, что Луис Бунюэль и Сальвадор Дали сняли в 1929 году? Смотрел кто-нибудь «Полуденные сети» Майи Дерен? Фильмы Кеннета Энгера?

– Нет, мисс.

– Что ж, Универитет соцсетей спешит на помощь.

После этого я присоединяю ноутбук к проектору и сопровождаю свои рассуждения визуальным рядом. «Андалузский пес» начинается с кадра, в котором парень правит опасную бритву. Кстати, это сам Бунюэль, хотя особого значения это обстоятельство не имеет. Субтитры сообщают «Однажды» на французском. Проверив остроту бритвы большим пальцем, парень выходит на балкон, и, сжимая бритву в пальцах, смотрит на полную луну. Следующий кадр – крупный план молодой женщины. Она сидит в кресле, погрузившись в спокойное ожидание. Рука парня с бритвой, стоящего рядом, лежит у нее на плече. Легкое облако набегает на луну, и мужчина разрезает бритвой глаз женщины. Стекловидное тело вытекает, как желток из разбитого яйца.

То, что мы видим после этого – продолжение фильма, согласно субтитрам, происходит «восемь лет спустя», – представляет собой непрерывный поток сознания, объединенный лишь поэтической метафорой. Многие кадры с первого взгляда кажутся знакомыми, ибо образы этого фильма вскоре стали визитной карточкой сюрреализма как жанра. То же самое можно сказать про большинство картин Дали и фильм «Скромное обаяние буржуазии» (1972), изобилующий повторами и вереницами сновидений, вытекающих одно из другого. Рана, кишащая муравьями, человек, который буквально тащит за собой на веревке груз католического воспитания: два огромных рояля, наполненных гниющими трупами ослов, Десять заповедей, пара растерянных монахов. Все это оттуда, из «Андалузского пса». Оттуда же – драка между двойниками, мужской рот, превращающийся в волосатую подмышку, которая, в свою очередь, оборачивается мотыльком «мертвая голова» – сексуальность, грех в религиозном понимании, фрейдистско-юнгианский подтекст, который выпирает отовсюду. Так Энгер будет настойчиво использовать гомосексуальные порнографические клише – моряков в общественном туалете, мужчину, в штанах у которого оказывается бенгальский огонь, а Дерен вновь и вновь возвращаться к образу ключа, ножа и мрачной фигуры в плаще с капюшоном, с серпом в руках и зеркалом вместо лица. Смысл всего этого – не в том, чтобы поведать историю со связным сюжетом, а в том, чтобы пробудить подсознание зрителей, заставив его порождать собственные образы.

По слухам, собираясь на премьерный показ «Андалузского пса», Дали и Бунюэль набили карманы камнями – на тот случай, если придется обороняться от разгневанных зрителей. Мера предосторожности далеко не такая безумная, как кажется; всего пятнадцать лет назад зрители подняли на премьере балета Стравинского «Весна священная» настоящий мятеж. Известно, что глава сюрреалистов Андре Бретон подговаривал своих знакомых «саботировать» премьеру фильма. Но в тот вечер любители кино отнеслись к фильму вполне доброжелательно, чем вызвали недовольство Бунюэля. «Что делать с людьми, которые восхищаются всем, что кажется им новым, даже если это противоречит их глубочайшим убеждениям? Что делать с лживой, продажной прессой, что делать с тупым стадом, которое видит красоту и поэзию там, где звучит отчаянный и страстный призыв к убийству?»

Да, когда реакция зрителей противоречит твоим ожиданиям, это не может не раздражать. Но точка зрения, которую я пытаюсь выразить, состоит в следующем: совершенно не имеет значения, о чем тот или иной экспериментальный фильм, потому что этот жанр отвергает повествовательность, как традиционную, так и любую другую, ради гипнагогии. Режиссер хочет нагнать на зрителя скуку, вызвать у него раздражение, вогнать в транс и только после этого вынудить зрителя сделать шаг навстречу. Все мы привыкли к тому, что нам рассказывают истории. Получив ворох бессвязных образов и метафор, мы пытаемся выстроить из них четкий сюжет. Дерево, яблоко, голова, шишка, всемирное тяготение… Человек сидел под деревом, яблоко упало ему на голову, он открыл закон всемирного тяготения, но на макушке у него выросла шишка. Конец. От этой привычки трудно отделаться.

Что касается меня, озарение, связанное с экспериментальным кино, пришло ко мне во время просмотра фильма Дерека Джармена «Синева», на который я отправилась, планируя написать для «Лип» ретроспективный обзор, посвященный его творчеству. Фильм, снятый умирающим от СПИДа и почти ослепшим режиссером, предоставляет зрителям возможность в течение почти двух часов любоваться залитым яркой синевой экраном, в сопровождении многоуровневого и захватывающего саундтрека. Наблюдать, как люди реагируют на это – или пытаются подавить свои реакции, – само по себе увлекательное зрелище.

Теоретически, нет ничего более нелепого и бесполезного, чем слепой режиссер – полагаю, с этим никто, включая самого Джармена, спорить не будет. Тем не менее не сомневаюсь, что Джармен знал: когда люди будут смотреть его фильм, он сможет управлять их сознанием. Знал, что каждый зритель будет отчаянно пытаться «снять» в своей собственной голове несуществующий фильм, просто для того, чтобы не сойти с ума. Помню, в первый раз, когда я показала студентам инсталляцию Сорайи Муш «Как небеса широки», и спросила, есть ли у кого-нибудь вопросы, парень, сидевший в среднем ряду, поднял руку и заявил:

– Да, мисс. Вопрос такой – что это было?

– Что ж, друзья мои, – ответила я. – То, что мы с вами видели, относится к так называемому третьему потоку канадского кино, потоку, который не имеет отношения ни к студии «Телефильм», ни к Квебеку. Подобный фильм можно снять самостоятельно, не прибегая к посторонней помощи и не обращаясь в государственные структуры за деньгами – хотя, если вы попросите, вам, возможно, и не откажут в финансировании. Дело в том, что между экспериментальным кино и голливудским спекулятивным жанровым кинематографом пролегает настолько огромная, насколько возможно, пропасть.

Смысл показа экспериментальных фильмов для меня состоит в том, чтобы продемонстрировать – если выйти за рамки традиционной системы, любому режиссеру может сойти с рук отсутствие как такового «смысла». Можно пойти против голливудских правил, согласно которым это в кино самое главное. Потому что в экспериментальном кино фильм сам по себе – смысл, вопрос и ответ, всё в одном.

В своем чистейшем виде, если все сделано правильно, когда вы смотрите экспериментальный фильм, вы входите в чужие сны. Вы впускаете в свое подсознание другого человека, надеясь, что его видения мирно уживутся с вашими.

* * *

Мне часто приходилось бывать на студии «Урсулайн», и я знала, как добраться туда кратчайшим путем, не пытаясь поймать такси: сесть на любой автобус, идущий на север. Доехать до Шербурна, потом пересесть на трамвай, идущий по Карлотон и дальше по Колледж. Выходить лучше всего на Огус-стрит, перед самым Бахерстом. Потом придется немного пройтись пешком в сторону Нассау, до Кенсингтон-маркет, в самом центре которого находится бывший гараж, на верхнем этаже которого и обосновалась студия «Урсулайн».

Основанная в 1994 году коалицией театральных и киноактеров, опечаленных отсутствием подходящей площадки для выступлений, студия служит с тех пор альтернативным кинотеатром и местом встречи тех, кто находится на задворках кинематографического мира – как создателей фильмов, так и их потребителей. Хотя раз в два года «Урсулайн» поучает весьма значительные денежные вливания из городских и федеральных источников, большую часть ее бюджета составляют кассовые сборы, платные услуги, а также доходы, которые приносит мастерская по ремонту велосипедов – базирующаяся в том же месте и тоже ориентированная на местное сообщество.

Итак, днем на первом этаже здания занимаются починкой велосипедов, а также проводят мастер-классы, обучая желающих собирать велосипеды самостоятельно. Вечером первый этаж запирается, зато второй распахивает свои двери для занятий совсем иного рода: моноспектаклей, фестивалей и «мировых премьер», на которых присутствует восемь бедолаг, примостившихся на складных стульях. Каждое лето «Урсулайн» превращается в крохотный киноуниверситет. В течение месяца здесь проводятся семинары и мастер-классы, которыми руководят именитые режиссеры со всего мира. Плати двести баксов, и тебе, что называется, дадут в руки удочку и снасти. Иными словами, научат включать камеру, объяснят, как с ней управляться, а потом даже помогут найти зрителей для твоего шедевра, заставив наиболее безропотных участников семинара посмотреть его от начала до конца. Этот опыт мне принес пару неплохих статей для «Лип».

Благодаря усилиям нынешнего руководства, студия выпускает также небольшой ежеквартальный журнал, посвященный экспериментальному театру (под названием «Ранящие»). Студии принадлежит также веб-дистрибьютер StreamStore, который занимается продвижением снятых на «Урсулайн» фильмов. Возможно, у кого-то может возникнуть впечатление, что в таком квартале, как Кенсингтон, столь элитарная организация выглядит чужеродной. Подчеркнутая аполитичность «Урсулайна», возможно, тоже кажется неуместной среди скопища книжных магазинов с анархистской литературой, веганских ресторанов и благотворительных магазинов, которые с начала 1960-х годов заполонили квартал. Этот район, подчеркнуто антикорпоративный, всегда привлекает студентов и иммигрантов, хотя некоторые, наиболее видные его обитатели, как это ни удивительно, принадлежат к высшим кругам общества, к финансовой и медийной элите Торонто, откуда предпочли самоустраниться.

К числу подобных добровольных изгнанников относился и организатор того памятного вечера, составивший программу сомнительных развлечений. Именно благодаря деятельности этого человека я попала в Уксусный дом – и так далее.

Вроб Барни родился в 1962 году и получил при рождении имя Роберт Джеймс Барни. Дополнительную букву он приписал к своему имени уже в школе, не желая иметь общих инициалов с тремя своими старшими братьями, Ричардом, Робином и Рейном. Бывший житель Северного района, он, подобно миссис Уиткомб, родился в Чейсте, но впоследствии перебрался в Овердир. Радар мой уловил его в 2006-м, после дебюта на Изнанке, кинофестивале, ежегодно проводившемся в Торонто. В 2010 году он влился в коллектив студии «Урсулайн», заменив выбывшего Макса Холборна.

(Я много слышала о Холборне, но ни разу не видела ни одного из его фильмов, не была с ним знакома и даже плохо представляла себе, как он выглядит. Алек Кристиан был чрезвычайно забавен, но я узнала о нем в первую очередь благодаря его сотрудничеству с Сорайей Муш, у которой несколько раз брала интервью в ту пору, когда они с Алеком руководили «Стеной любви» – еще одной студией экспериментального фильма. Кстати, впоследствии Сорайя Муш стала наставницей моей бывшей студентки, Сафи Хьюсен. Мне кажется, в течение года, предшествовавшего показу в «Урсулайн», Холборн отошел в тень, и никто, включая Муш, его толком не видел. Сначала умерла его жена, потом у них с Муш вышла бурная ссора по поводу последнего проекта, и в результате он, что называется, слился. Муш, по ее собственным словам, умела переключаться, и, отойдя от всего связанного с кинопроизводством, по крайней мере не прекратила работать. Что касается Холборна, о нем было известно, что он заперся в своем доме и более оттуда не выглядывал.)

Оглядываясь назад, должна признать, что с самой первой своей статьи я была достаточно – точнее сказать, чрезвычайно – сурова к Вробу Барни. Его неискренность и показушность, мягко говоря, раздражали меня. Бог свидетель, я пользовалась – и, надо признать, вполне заслуженно – репутацией человека, который проникается к людям неприязнью без всяких на то веских причин и на вопрос «почему» не может предложить другого ответа, кроме как «да пошел ты, вот почему». В свою защиту могу лишь сказать, что Барни отнюдь не пользовался всеобщей симпатией – этот человек обладал несчастливой способностью настраивать против себя людей, не прикладывая для этого никаких усилий.

Дело в том, что в Торонто люди, занимающиеся экспериментальным кино, подразделяются на две категории. В первую входят фанатики, которые вследствие своих философских взглядов принимают решение не иметь ничего общего с коммерческой киноолигархией. Я называю их Грирсониты, в честь Джона Грирсона, чувака, основавшего Национальный совет по кинематографии Канады. Именно ему принадлежит высказывание «Вымысел – это искушение для скучных людей». К этим людям я питаю определенное уважение, так как они решили возделывать каменистую и неплодородную почву. При этом в Канаде достаточно снять подобие коммерческого фильма – то есть историю со связным сюжетом, которая занимает примерно 90 минут экранного времени и соответствует регламенту вещания, – чтобы обеспечить себе весьма симпатичную карьеру на ТВ. Однако фигня, которую снимают Грирсониты? Не приносит ни шиша.

Вторая категория – люди, которые снимают экспериментальное кино, ибо в этом маленьком пруду они чувствуют себя крупными рыбами, и это доставляет им наслаждение. Вроб Барни, несомненно, принадлежит именно к этой категории.

Вроб постоянно подавал заявки на гранты, хотя деньги у него имелись, и это ни для кого не было секретом. После того как его бабушка и ее муж погибли во время лодочной прогулки, Рассет, отец Вроба, неожиданно для себя стал наследником весьма щедрых «благотворительных пожертвований», полученных от некоей эксцентричной семьи Сайдерстан. Эти средства он удачно вложил в компанию¸ из которой вскоре выросла мини-империя Рэмбл Барни, сеть преуспевающих магазинов одежды и снаряжения для активного отдыха, имевшей свои отделения в Торонто, Оттаве и некоторых других городах. Таким образом юный Роберт (пока еще Роберт) вырос в достатке и довольстве, и решительное намерение его старших братьев заняться семейным бизнесом предоставило ему свободу осуществлять собственные артистические грезы. Братья его были наследниками, которые выстроились в ряд согласно убыванию собственной значимости; он оставался запасным игроком, которому иногда оказывали щедрую поддержку, а все остальное время игнорировали. Естественно, вел он себя соответствующим образом.

К его чести, надо признать, что он обладал хорошим вкусом. Тем не менее создать хоть что-нибудь оригинальное он был неспособен. То, чем он занимался, можно назвать «коллажным искусством, соединением разнородных фрагментов – как в альбоме Beasty Boys «Paul’s Boutique», где каждая песня представляет собой собрание музыкальных цитат, надерганных из самых разных источников. Именно по этой причине после выхода альбома против группы было возбуждено судебное дело, в результате которого было принято положение, ограничивающее использование сэмплов в музыкальных композициях. Если ты строишь собственный дом из обломков других домов, не стоит разыгрывать удивление, когда в один прекрасный день твое долбаное сооружение рухнет.

Кстати, Вроб Барни любил сравнивать cебя с Максом Эрнстом – таким, каким он был в начале пути. В период своего увлечения дадаизмом Эрнст создал целую книгу из картинок, вырезанных из иллюстрированных журналов и соединенных самым неожиданным способом. Разница состояла в том, что Эрнст был способен создавать картины сам и, завершив определенный этап своего творчества, более никогда не возвращался к принципам, использованным в Semaine de Bonte [3]. Что касается фильмов Вроба, мне не удалось заметить в них ни одного кадра, который можно было бы счесть самобытным. Он промышлял исключительно воровством.

В тот вечер он предложил публике нечто под названием «Безымянные 13», то есть собрание из тринадцати крохотных фильмов без названия. Каждый из них шел минут по десять, и на первый взгляд не представлял собой ничего, кроме различных художественных «выкрутасов», которых я привыкла ожидать от всего, что выпускалось под его именем: документальные кадры выпусков новостей, переснятые с телеэкрана, перемежаемые вставками жесткого порно, огромная фотография марионеток, на фоне которой маршируют совершенно голые чуваки в масках из папье-маше – в общем, фокусы, призванные вызвать шок, но шокирующие только своей банальностью.

Примерно в середине, однако, что-то изменилось.

Началось все с рамки кадра, которая внезапно пришла в движение и начала сжиматься. Мне потребовалось чуть более минуты, чтобы вспомнить – идея похищена из «безкамерного» фильма Йозефа Робаковски «Тест 1». Режиссер, проделав в темной пленке множество дырок, использовал чрезвычайно мощный проектор, и в результате во время киносеанса поток интенсивного света буквально атаковал зрителей, одновременно создавая эффект «послеобраза», следа изображения, уже исчезнувшего из поля зрения.

Вроб, используя ту же самую технику, значительно расширил диаметр отверстий, так что они «съели» практически всю раму, и, пользуясь вспышкой и приемом размытого кадра, замаскировал переход к совершенно другому фильму. Сначала это были короткие отрывочные фрагменты – каждый длился не дольше пары секунд, создавая образ, но не давая возможности его интерпретировать. Но постепенно фрагменты становились длиннее, шире, и я в конце концов смогла разобраться в механике: он проделал в темной пленке отверстие, повторив прием, использованный в «Тест 1», затем установил пленку на объектив камеры и снял второй набор образов, представляя их так, словно они сами появляются в «окне» отверстия.

Уяснив себе метод Вроба, я продолжала наблюдать за появлением новых кадров, поначалу с вежливым любопытством, потом с беспокойством, прищуриваясь и пытаясь оценить происходящее, потом с растущим интересом. К тому моменту, когда погасло последнее мерцание (скорее, резкий переход в темноту, чем затухание), я всецело находилась во власти увиденного.

Знаете, я могла бы исписать целую главу киноведческим жаргоном, всеми этими специфическими терминами, цитатами и ссылками. Но я на собственном горьком опыте поняла, как мало интересуют людей – даже тех, кто работает в киноиндустрии, – такая точность формулировок. Помню, в начале моей преподавательской карьеры один из студентов, которому я только что вернула сценарий, испещренный замечаниями, поднял руку и спросил:

– Мисс Кернс, вы написали, что развитие характеров у меня «курсорное». Объясните, что это в точности значит.

– Я имела в виду, что его было не достаточно. По сути, сделали на отвали.

– Почему же вы так и не написали? Что я сделал на отвали?

– Потому что в кинокритике есть для этого специальное слово. Курсорный.

Так что вместо того, чтобы затягивать вас в сферу кинематографической экзотики, я просто воспроизведу непосредственные впечатления, возникшие во время просмотра, – заметки, которые я накарябала в блокноте, не отрывая глаз от экрана.

Очень яркий черно-белый, выглядит как серебристо-серый.

Кусочки отваливаются? Пленка как будто линяет.

Царапины, хлопки, смещение кадра.

Старый немой фильм? 1920-е? Или еще раньше?